Свойственны ли русскому народу такие универсалии. Загадочная русская душа - какая она? Вопросы и задания
Ты - жизнь, назначенная к бою,
Ты - сердце, жаждущее бурь.
Федор Тютчев
И смертный приговор талантам возгремел.
Гонения терпеть ужель и мой удел?
Александр Пушкин
Много воды утекло с тех пор, минуло более тридцати пяти лет. Но и сегодня это письмо и его автор выглядят провозвестниками нового демократического мышления России, которое и в наши дни - лишь на путях к становлению. Перед нами свидетельство поразительного мужества великого музыканта, вставшего на защиту гонимого писателя. Перед нами Мстислав Ростропович в момент решающего выбора, который он сделал, заняв позицию борца-гражданина, поставив на карту свою личную судьбу. С исторической дистанции это инакомыслие Ростроповича видится нам не вызывающей бравадой баловня судьбы, но страстным восстанием патриотической совести подвижника - русского интеллигента.
Представители нового поколения, которые, возможно, впервые прочтут «крамольное» письмо Ростроповича, должны знать, в какой исторической обстановке оно писалось, в каком положении оказалась духовная культура и ее корифеи на рубеже 1960-1970 -х годов.
Момент возникновения настоящего письма, можно сказать, хронологически точно отделяет одну эпоху от другой, и автор его, быть может, как никто, почувствовал этот исторический перелом. Кончилась блаженная передышка, данная хрущевской «оттепелью» вдохновенному поколению «шестидесятников». И на пути поэтов, писателей, актеров, режиссеров, художников, музыкантов уже вырастали угрюмые бастионы самодовольной брежневской политической конъюнктуры с ее надежными рычагами унификации и кастрации культуры и искусства. Безвозвратно уходили времена, когда можно было печатать и даже выдвигать на Ленинскую премию «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, или ставить на Таганке «Дом на набережной» (по роману Юрия Трифонова), или сочинять Тринадцатую симфонию Дмитрия Шостаковича на стихи «Бабьего Яра» Евгения Евтушенко… Вплотную надвинулась ситуация, когда многие мужественные и принципиальные художники оказались в положении диссидентов, людей непрестанно унижаемых, гонимых, выталкиваемых за пределы родной страны. В их числе к 1970 году оказался и Александр Солженицын, чье восхождение к литературной славе стало крупнейшим общественно-политическим событием эпохи XX съезда КПСС и низвержения сталинизма.
Теперь все переменилось. Эпоха завершалась, мрачно бросая на жертвенник истории своих недавних героев. Рассыпана верстка «Ракового корпуса» Солженицына, и задвинут на дальнюю полку Госфильмофонда «Андрей Рублев» Тарковского, и свинцовое молчание прессы окружает премьеру Четырнадцатой симфонии Шостаковича… Месть Системы за посмертное изобличение ее творца становилась все более оголтелой и беспощадной. Но многие ли решались на открытый протест?
Ростропович написал «Открытое письмо» на имя редакторов четырех центральных советских газет. С точки зрения тех, кто жил и привык жить в тисках страха и ущемлений, этот поступок мог показаться чистейшим безумием. Да и безрассудством тоже. Ведь знаменитый виолончелист буквально купался в лучах славы, преуспеяния, всенародной любви и признания. Его имя упоминалось рядом с такими колоссами советской исполнительской школы, как Давид Ойстрах и Святослав Рихтер. Целая когорта музыкальных сочинителей создавала в его честь и под его непосредственным обаянием новые произведения для виолончели. Он был любимцем и вдохновителем трех величайших композиторов XX века - Прокофьева, Шостаковича, Бриттена, сочинивших для него свои лучшие виолончельные концерты.
Все давалось, все шло ему в руки. Все, к чему ни прикасался в музыке, в педагогике, в организационной деятельности кипучий темперамент Ростроповича, становилось уникальным явлением. Его московская виолончельная школа. Его виолончельные конкурсы в рамках Международного конкурса имени Чайковского. Его клубы виолончелистов. Его разнообразные ансамбли, где он - то у рояля, то вновь с виолончелью. Его блестящие спектакли в Большом театре… Спрашивается, чего не хватало этому любимцу муз и фортуны, живущему в центре Москвы, в потрясающей квартире, женатому на первой красавице и неповторимой певице - Примадонне Большого театра Галине Вишневской, имеющему обширные международные контакты и постоянные гастроли за рубежом, пользующемуся непререкаемым авторитетом в профессиональной среде соотечественников-музыкантов? Так чего же не хватало?
Ему, счастливцу Ростроповичу, не хватало кислорода. Не мог он равнодушно смотреть, как самые одаренные, сильные и честные - за стойкость свою - расплачиваются попранным достоинством, несвободой и нищетой. Солженицын жил в те годы со своей семьей на 1 рубль в день. Об этом рассказывали мне Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, сокрушаясь, что этот человек отказывается принимать их материальную помощь. Однако он принял как дар судьбы их гостеприимный кров. В разгар кампании, развернутой властями вокруг имени и произведений писателя, в острейший момент его бездомного скитальчества, возможность жить на даче Ростроповича была уже спасением.
Я хорошо помню то время, то ощущение неудержимо растущего напряжения, когда вся Москва вдруг заговорила о том, что на даче у Ростроповича живет «изгнанник» Солженицын. Тучи собирались над головой лучезарного Маэстро…
И вот однажды, как бы невзначай, Ростропович вдруг сунул мне две тоненькие странички машинописного текста на папиросной бумаге и сказал тихим голосом заговорщика:
Прочти. Я это отослал. Сохрани на всякий случай.
Думаю, он «подарил» это письмо не мне одной. Храню этот бесценный документ по сию пору. Вот текст. Воспроизвожу его без всяких сокращений:
Открытое письмо главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «СоветскаЯ культура»
Уважаемый тов. редактор!
Уже не стало секретом, что А. И. Солженицын большую часть времени живет в моем доме под Москвой. На моих глазах произошло и его исключение из СП - в то самое время, когда он усиленно работал над романом о 1914 годе, и вот теперь награждение его Нобелевской премией и газетная кампания по этому поводу. Это последнее и заставляет меня взяться за письмо к Вам.
На моей памяти уже третий советский писатель получает Нобелевскую премию, причем, в двух случаях из трех, мы рассматриваем присуждение премии как грязную политическую игру, а в одном (Шолохов) - как справедливое признание ведущего мирового значения нашей литературы. Если бы в свое время Шолохов отказался принять премию из рук, присудивших ее Пастернаку «из соображений холодной войны», - я бы понял, что и дальше мы не доверяем объективности и честности шведских академиков. А теперь получается так, что мы избирательно то с благодарностью принимаем Нобелевскую премию по литературе, то бранимся. А что, если в следующий раз премию присудят т. Кочетову? Ведь нужно будет взять?!
Почему через день после присуждения премии Солженицыну в наших газетах появляется странное сообщение о беседе корреспондента ИКС с представителем секретариата СП ИКС о том, что ВСЯ общественность страны (т.е., очевидно, и все ученые, и все музыканты и т. д.) активно поддержала его исключение из Союза писателей? Почему «Литературная газета» тенденциозно подбирает из множества западных газет лишь высказывания американской и шведской коммунистических газет, обходя такие несравненно более популярные и значительные коммунистические газеты, как «Юманите», «Леттр Франсэз», «Унита», не говоря уже о множестве некоммунистических? Если мы верим некоему критику Боноски, то как быть с мнением таких крупных писателей, как Белль, Арагон и Ф. Мориак?
Я помню и хотел бы напомнить Вам наши газеты 1948 года - сколько вздора писалось там по поводу признанных теперь гигантов нашей музыки С.С.Прокофьева и Д.Д.Шостаковича. Например: «Тт. Шостакович, С.Прокофьев, Н.Мясковский и др.! Ваша атональная дисгармоничная музыка органически чужда народу… Формалистическое трюкачество возникает тогда, когда налицо имеется немного таланта, но очень много претензий на новаторство… Мы совсем не воспринимаем музыки Шостаковича, Мясковского, Прокофьева. Нет в ней лада, порядка, нет широкой напевности, мелодии». Сейчас, когда посмотришь на газеты тех лет, становится за многое нестерпимо стыдно. За то, что три десятка лет не звучала опера «Катерина Измайлова», что С.С. Прокофьев при жизни так и не услышал последнего варианта своей оперы «Война и мир» и Симфонии-концерта для виолончели с оркестром; что существовали официальные списки запретных произведений Шостаковича, Прокофьева, Мясковского, Хачатуряна.
Неужели прожитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей? не говорить от имени всего народа? не заставлять людей высказываться о том, чего они попросту не читали и не слышали? Я с гордостью вспоминаю, что не пришел на собрание деятелей культуры в ЦДРИ, где поносили Б. Пастернака и намечалось мое выступление, где мне поручили критиковать «Доктор Живаго», в то время мной еще не читанный.
В 1948 году были списки запрещенных произведений. Сейчас предпочитают устные запреты, ссылаясь, что «есть мнение», что это не рекомендуется. Где и у кого есть мнение - установить нельзя. Почему, например, Г.Вишневской запретили исполнить в ее концерте в Москве блестящий вокальный цикл Бориса Чайковского на слова И. Бродского? Почему несколько раз препятствовали исполнению цикла Шостаковича на слова Саши Черного (хотя тексты у нас были изданы)? Почему странные трудности сопровождали исполнение XIII и XIV симфоний Шостаковича? Опять, видимо, «было мнение»?..
У кого возникло «мнение», что Солженицына надо выгнать из Союза писателей, мне выяснить не удалось, хотя я этим очень интересовался. Вряд ли пять рязанских писателей-мушкетеров отважились сделать это сами без таинственного МНЕНИЯ. Видимо, МНЕНИЕ помешало моим соотечественникам узнать проданный нами за границу фильм Тарковского «Андрей Рублев», который мне посчастливилось видеть среди восторженных парижан. Очевидно, МНЕНИЕ же помешало выпустить в свет и «Раковый корпус» Солженицына, который уже был набран в «Новом мире». Вот когда б его напечатали у нас, - тогда б его открыто и широко обсудили на пользу автору и читателям.
Я не касаюсь ни политических, ни экономических вопросов нашей страны. Есть люди, которые разбираются в этом лучше меня, но объясните мне, пожалуйста, почему именно в нашей литературе и искусстве так часто решающее слово принадлежит людям, абсолютно некомпетентным в этом? Почему дается им право дискредитировать наше искусство или литературу в глазах нашего народа?!
Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, еще через 20 лет, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты.
Каждый человек должен иметь право безбоязненно самостоятельно мыслить и высказываться о том, что ему известно, лично продумано, пережито, а не только слабо варьировать заложенное в него МНЕНИЕ. К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем!
Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составят нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению. Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их, считаю, что он выстрадал право писать правду, как ее видит, и не вижу причин скрывать свое отношение к нему, когда против него развернута кампания.
Мстислав Ростропович
Вот такой славный урок демократии преподал брежневскому правительству Мстислав Леопольдович Ростропович, народный артист СССР, лауреат Ленинской и многих международных премий и наград, 43-летний профессор и завкафедрой Московской консерватории, дирижер Большого театра.
Но урок не пошел впрок! Как и предполагал и писал Мстислав Леопольдович, вскоре началась травля и дискредитация его самого. Исчезли афиши его концертов. Исчезло имя его со страниц прессы. Были заблокированы его плановые гастроли. Дьявольская машина «отторжения» и осуждения семьи прекрасных музыкантов была запущена на полный ход. И не остановилась даже после того, как Александр Солженицын в 1974 г. был вопреки его желанию выдворен из страны на Запад. Дело было уже не в Солженицыне и его крамольных произведениях, которые защищал Ростропович. Дело было в самом Ростроповиче, который «изволил сметь свое суждение иметь». И какое суждение! «К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем!» «Таланты, которые составят нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению». «Почему именно в нашей литературе и искусстве так часто решающее слово принадлежит людям абсолютно некомпетентным?..» Он стал социально опасен, этот «диссидентствующий» Ростропович, готовый взрывать и разрушать изнутри «морально-политическое единство» советского общества. А раз так - ату его!
Хорошо помню, как мужественно и терпеливо поначалу сносила чета Ростроповичей все признаки нарастающего гонения и «отторжения». А кольцо-удавка сжималось, потому что гонения шли и по линии творческой, и бытовой. Участились набеги на дачу в Жуковке с требованием выселения Солженицына. Милиция даже предупреждала, что могут «отнять дачу у самого Ростроповича». Дело доходило до обысков, после которых возмущенный Мстислав Леопольдович и мужественная Галина Павловна помогали Александру Исаевичу писать протестные письма главе правительства А. Косыгину. Останови кто-нибудь тогда ход тупой идеологической советской машины, эту бессмысленную и беспощадную травлю знаменитых музыкантов - и не случилось бы непоправимого. Но нет. Ход тупой идеологической машины лишь набирал обороты…
Мне врезался в память один эпизод, связанный с приездом в Москву в 1971 году замечательного английского композитора Бенджамина Бриттена и Лондонского симфонического оркестра с солистами (пианистом Джоном Лиллом, пианистом и дирижером Андре Превином, органистом Ноэлем Росторном). Это были беспрецедентные по атмосфере и художественному значению дни английской музыки в России, праздник единения двух великих культур. Именно единения, потому что в концертах англичан и Бенджамина Бриттена, по его личной просьбе, приняли участие два прославленных русских музыканта - Святослав Рихтер и Мстислав Ростропович, исполнившие концерты с оркестром, созданные выдающимся английским композитором.
И что же? Произошло нечто неприличное на виду у почетных английских гостей: демонстративно, ни единым словом не обмолвилась центральная и столичная пресса об участии виолончелиста Ростроповича в этих концертах, тогда как имя Святослава Рихтера распечатали все газеты. И даже смелая и относительно независимая «Комсомольская правда», печатая мою статью «Лондонские виртуозы» (28 апреля), в последний момент вырубила целый абзац, посвященный Мстиславу Ростроповичу, без всякого, разумеется, согласования со мной. Весь парадокс заключался в том, что в этот же день, в «Вестнике» АПН «Культура и искусство», в другой моей статье «Британские Орфеи», абзац о выступлении Ростроповича с виолончельным концертом Бриттена под управлением автора был полностью сохранен. Как же! Ведь материалы «Вестника» АПН рассылались в десятки стран! Мы хотели выглядеть «благородно»…
Разумеется, я подарила этот «Вестник» Мстиславу Леопольдовичу. Не думаю, чтобы это его особенно утешило…
Власти пытались Ростроповича обуздать, унизить, придавить. Устраивались многочасовые бесцеремонные обыски на таможнях после возвращения музыканта с зарубежных гастролей. «Первое, чем я был встречен на родине, - это был обыск. Я глубоко подавлен и возмущен», - писал тогда Мстислав Леопольдович в другом своем письме редакторам центральных газет. Но вскоре и сами зарубежные гастроли, как говорится, повисли в воздухе для обоих супругов. Всесильный, ведавший всеми контрактами Госконцерт стал беспросветно врать, сообщая зарубежным «просителям» о мнимых болезнях Ростроповича и Вишневской. Министр культуры Екатерина Фурцева предупредила Ростроповича, что ему запретят зарубежные гастроли на целый год, если он не расстанется с Солженицыным. Мстислав ответил гениально: «А я и не знал, что выступать на родине - это наказание». Сей афоризм пополнил «золотой фонд» диссидентского подполья.
Ростроповича выгнали из Большого театра. Уволили из Московской филармонии. Столичные оркестры получили указания - не приглашать виолончелиста для участия в концертах. Оставалась еще надежда на периферию. Но и периферийные концерты для Ростроповича и Вишневской, отправившихся однажды в большое концертное турне по Волге, принесли лишь горькие разочарования и унижения. Информацию о концертах блокировали; фамилию Ростроповича на афишах заклеивали; а концерты в Саратове и вовсе были отменены. Так же, впрочем, как и в Киеве, о чем Маэстро узнал только из телеграммы, находясь уже в Брянске, по пути на Украину. А так хотел своим дочерям - Ольге и Елене - показать красавец град Киев! Но и публика в столице Украины была повержена в шок: ей объявили, что Ростропович в Киеве дирижировать отказывается. А планировалась «Тоска» Пуччини в гастрольных спектаклях Саратовского оперного театра. Еще никто не знал, что киевское партийное руководство вообще запретило Ростроповичу появляться на Украине.
Мстислав неоднократно письменно обращался к генсеку ЦК КПСС Л.И. Брежневу в 1972-1973 годах. Он писал: «Моя жизнь продолжает идти под знаком травли и издевательств». Просил о личной встрече, требовал расследования случаев дискредитаций и лжи и, в конце концов, «немедленного прекращения травли». Но все тщетно. На приеме у замминистра культуры на вопрос «Что же вы к нам не обращались?» - Ростропович горестно воскликнул: «Не обращался?! Да я лично Брежневу несколько телеграмм и писем посылал, прося спасти мне жизнь… Меня никто ни разу не удостоил ответом».
Руководство Московской консерватории Ростроповича не увольняло, но стимулировало нарастающий «вакуум» вокруг недавнего кумира. Последней творческой надеждой музыканта стал Московский театр оперетты, где он с увлечением ставил любимую «Летучую мышь» Иоганна Штрауса. Но перед самой премьерой Ростроповича по-хамски отстранили, доведя до отчаяния и рыданий в ближайшей уличной подворотне… И самой последней каплей в чаше терпения оказалась история с неожиданным прекращением записи на пластинки оперы Пуччини «Тоска» с участием Вишневской, солистов и оркестра Большого театра.
«Да кто ж посмел отменить запись, разрешенную секретарем ЦК партии? - писала Галина Вишневская, анализируя те роковые дни в своей книге. - Отменить, когда уже записан первый акт? В открытую, на виду всего театра, замахнуться на меня и Ростроповича… Раз уж так взялись, значит, решили душить намертво». А в кабинете замминистра культуры Примадонна Большого театра разразилась гневной филиппикой в защиту мужа: «Вы запретили ему все заграничные поездки, гноите его в провинциальной глуши и хладнокровно ждете, чтобы этот блестящий артист превратился в ничтожество. К сожалению, он терпел бы ваши выходки еще долго. Но в хулиганской истории с записью „Тоски“ вы нарвались на меня, а уж я терпеть не намерена, характер у меня не тот».
29 марта 1974 года, по настоянию Вишневской, Ростропович отправил письмо Л.И. Брежневу с просьбой о командировке за рубеж на два года вместе со всей семьей.
«Мы подошли к иконам, - вспоминает Галина Павловна, - и дали друг другу слово, что никогда не упрекнем один другого в принятом решении».
Ответа с «положительным решением» не пришлось долго ждать. Власти спешили как можно скорей избавиться от Ростроповича и «выдавить» его за границу вслед за Солженицыным. Дело в том, что к этому времени в КГБ уже прочли рукописный экземпляр главного тираноборческого произведения «Архипелаг ГУЛАГ», хранившийся в Ленинграде у помощницы писателя Е. Воронянской (которая после пятисуточных допросов повесилась). Политическая атмосфера накалилась до предела. В этих тяжелейших условиях Мстислав, как никогда, ощутил, что значил для него брачный союз с Вишневской, что значила для него вообще эта сильная женщина, с ее твердым и решительным характером, житейской мудростью и готовностью к жертвам и лишениям. «Именно ей, Галине Вишневской, ее духовной силе я обязан тем, что мы уехали из СССР тогда, когда во мне уже не оставалось сил для борьбы, и я начал медленно угасать, близко подходя к трагической развязке… Вишневская своей решительностью спасла меня», - признавался Ростропович впоследствии. И еще: «Если бы вы знали, как я плакал перед отъездом. Галя спала спокойно, а я каждую ночь вставал и шел на кухню. И плакал, как ребенок, потому что мне не хотелось уезжать!»
Дело, начатое «Открытым письмом» Ростроповича, наконец, приблизилось к неминуемой развязке. Отъезд Ростроповича был назначен на 26 мая 1974 года. Галина Павловна с дочерьми должна была выехать позднее, когда старшая - Ольга сдаст экзамены в Московской консерватории.
И вот он наступил - час прощания, о котором до сей поры помнит вся музыкальная Москва. Конечно, было известно, что Ростропович и Вишневская получили разрешение на гастроли за рубежом по контракту условно на два года. Но в воздухе ощущалось нечто совсем другое, и все мы знали, что расстаемся надолго, может быть, - это немыслимо было даже представить! - навсегда.
Власти милостиво разрешили Ростроповичу дать в Большом зале консерватории последний прощальный концерт. Он состоялся 10 мая 1974 года, под занавес сезона, когда в Москве уже бурлила весна. Я бережно храню программу этого скорбного концерта, с портретом Петра Ильича Чайковского и автографом Ростроповича. Он выступал со студенческим молодежным симфоническим оркестром (впервые в жизни) и играл гениальную русскую музыку: фрагменты из «Щелкунчика», «Вариации на тему рококо» (где солировал его ученик Иван Монигетти) и Шестую симфонию Чайковского. На дворе цвела звонкая весна, а под сводами Большого зала консерватории витали фиолетовые тени прощальных мелодий-плачей. Что сказал нам в тот вечер и что сделал с нами Ростропович-дирижер музыкой Чайковского - останется непостижимой тайной потрясенных сердец. Но вряд ли хоть один человек в зале не понимал, что слышит прощальную исповедь гениального музыканта перед соотечественниками.
А потом к нему шли и шли «паломники». Помню, как не мог скрыть слез Иван Семенович Козловский. Плакали многие. Провожали Ростроповича как национального героя, великого сына русской земли, принесшего славу ее музыке. Никто и ничто не могло помешать этому вечеру быть именно таким. И остаться в памяти таким навсегда. Что было потом - знают все. Ростропович и Вишневская были лишены советского гражданства, всех государственных наград СССР. Ростроповича исключили из Союза композиторов и так далее. Дело дошло до выписки и выселения из квартиры, откуда в течение двух ночей Веронике Ростропович пришлось вывозить (спасать!) вещи, а главное - бесценный архив.
Вот, коротко, и вся история «отлучения» великого музыканта и выдающейся певицы от Родины. Затем последовали долгие 16 лет вынужденной эмиграции. Об этом - отдельный рассказ. А сейчас - еще несколько слов о других, более светлых временах.
В конце 1980-х годов Мстислав Ростропович говорил в одном из интервью, что, пока в России будут прощать только трупы, - он не забудет своих обид. Но не прошло и нескольких недель, как все резко переменилось. Повеяли свежие ветры коренных перемен «горбачевской перестройки». Мир вдруг узнал, что Ростропович восстановлен в Союзе композиторов СССР и что общественность требует возвращения Маэстро и его жене советского гражданства. И наконец, дали реальный результат долгие и трудные переговоры с Госконцертом. Мы не поверили собственным ушам, когда услышали: в феврале 1990 года вместе со «своим» Вашингтонским симфоническим оркестром в Москве и Ленинграде выступит с четырьмя концертами наш легендарный Мстислав Ростропович.
А что, Мстислав Леопольдович, - спросил виолончелиста накануне гастролей американский корреспондент, - ожидали ли вы столь быстрых перемен в Советском Союзе?
Нет, не ожидал! - воскликнул Маэстро горячо и запальчиво, в своей неподражаемо экспрессивной манере. А потом добавил нечто мрачно-юмористическое: - И, по правде говоря, уже подыскивал себя местечко на здешних кладбищах…
