Татьяна лестева. как всё было в реальности

Поднимаясь по центральной лестнице университета им. Лесгафта, попадаешь в мемориальный зал, в то военное и блокадное время, когда и студенты, и преподаватели встали на защиту Родины. Памятные доски с именами погибших студентов и преподавателей… На памятной доске погибших блокадников один и тот же год, практически одни и те же даты январь – март 1942, самое голодное время, самое холодное, когда морозы доходили до 40 градусов, самое беспросветное и трагическое. Недавно я опубликовала в альманахе «На русских просторах» (№7-8 за 2011 г.) подлинный дневник того времени, написанный И.И. Власовым, сварщиком Кировского завода. Вспомнились строки из этого дневника: «1. 11942 г. Все ждали, но увы, хлеба не прибавили. Что будет дальше?(…) 13.1. Сегодня дают вместо крупы муку. Всем по 400 грамм за одну декаду.

Есть небольшая новость – беседа Попкова с корреспондентом газеты, сказал, что все трудности со снабжением остались позади и что теперь будет намного лучше. Теперь будем ждать. (…) 24. 1. Сегодня почти что праздник. Немного прибавили хлеба. На первую ка-ю (категорию) 50 г. Т.е р(абочим) и служащим 100 г, и всем остальным 50 г. Я получаю 400 г. 25.1. Воскресенье. Спали до 10 часов. После пошёл за хлебом. Одну очередь отстоял – не досталось. Занял другую. Сходил домой погрелся. Всё-таки досталось. А вообще – кошмар. Позавтракали и пошли на Неву за водой. (…) 31.1. Кончается этот м-ц, которого ждали лучшим, а он оказался худшим. Почти ничего не дали из продуктов. И холод всё время -37».

Среди сотрудников, погибших в блокаду в институте Лесгафта, мне бросилась в глаза знакомая фамилия – Куняев Ю.А.. Однофамилец писателя Станислава Куняева? Или отец? Куняев Станислав Юрьевич… Звоню в Москву. Главный редактор журнала «Наш современник» на месте, берёт трубку. Представляюсь, задаю вопрос. «Да, это мой отец, Куняев Юрий Аркадьевич», – отвечает он. И дальше следует рассказ об отце – очередной трагической судьбе одной из многих жертв 900-дневной блокады Ленинграда. Прошу прислать фотографии, письма. Через несколько дней получаю бандероль с письмом С.Ю Куняева его книгой с остроумным названием «СТАС уполномочен заявить», а также ксерокопиями фотографий и документов. Вот и довоенная семейная фотография 1937 года.

Станислава Куняев родился 23 ноября 1932 года. Его мать, Александра Никитична Железнякова(1907-1985г.г.) в 1928 году была студенткой Института физкультуры, где познакомилась с отцом будущего писателя. Пока родители учились, мальчик воспитывался в Калуге у бабушки. В 1939 году после окончания Ленинградского медицинского института им. Павлова Александру Никитичну направляют на специализацию по хирургии в Новгород, в госпитале которого она провела, оперируя раненых, всю финскую войну. После окончания финской войны родители забирают сына из Калуги, привозят его в Ленинград, где в институте им. Лесгафта его отец преподавал историю. Его мать в оставленных сыну воспоминаниях пишет: «… твой отец водил нас по городу и рассказывал о его истории. Мы с тобой уже жили в 60-70 километрах от Ленинграда в Губаницкой больнице, недалеко от Кингисеппа. Куда меня направили на работу. Нас там было трое врачей, все наши мужья работали в Ленинграде, летом они в отпуска приезжали к нам, зимой мы с тобой каждый выходной ездили в Ленинград. Юра всегда для тебя брал билеты в ТЮЗ, что на Невском проспекте, где мы смотрели «Снежную королеву», «Волшебную лампу Аладдина» и другие сказки.(…)В понедельник рано утором с Балтийского вокзала Юра провожал нас в нашу Губаницкую больницу».

22 июня 1941 года немецкие самолёты начали бомбить аэродромы, расположенные неподалёку от больницы. «Мне сразу же велели немедленно явиться в военкомат, начался медосмотр мобилизованных мужчин. Я взяла тебя с собой,– продолжает воспоминания А.Н Железнякова, – так как боялась оставить тебя одного, а сама уже находилась в декретном отпуску. Приехав в Волосовский военкомат, я увидела тысячную толпу людей, пришедших проводить мобилизованных. На станцию Волосово один за другим совершались налёты немецких бомбардировщиков. (…) Во время обстрела весь мобилизационный пункт разбежался. Мы пешком добрались до Гатчины, и только я хотела привести тебя и себя в порядок, отмыть грязь с одежды, рук и лица, как вновь раздался вой сирен, и на Гатчину обрушился бомбовый град. Я с тобой прижалась к стене дома и уже не пыталась прятаться, а по улицам мимо нас как лавина бежали наши отступающие войска. Потом всё стихло. Мы вышли с тобой к железнодорожным путям, по которым двигались открытые платформы с солдатами и орудиями – на запад, другие, с людьми для оборонных земляных работ, – к Ленинграду. Какой-то мужчина, заметив нас, подхватил тебя и посадил на платформу, а потом помог сесть и мне. К вечеру мы приехали в Ленинград. В Ленинграде всё было спокойно. (…)Через месяц, в сентябре, мы эвакуировались в Горький, к дяде Коле, папа провожал нас на Московском вокзале и очень огорчился, что мы не могли взять с собой тёплые вещи: ты был ещё мал, чтобы таскать чемоданы, а я готовилась к родам и захватила лишь простыню, спички, огарок свечи и кружку для питья. На станции Вишера мы опять попали под бомбёжку. Целый день наш поезд маневрировал в разные стороны, и только ночью мы выехали на нужный путь.(…) Дня через 3-4 мы добрались до Горького». Эвакуировалась жена Ю.А. Куняева из Ленинграда с одним из последних эшелонов: удалось ему отправить семью, поскольку жена была на шестом месяце беременности. Александра Никитична хранила все письма, которые приходили от мужа к ней и её родным. Так, отправив семью в эвакуацию, Юрий Аркадьевич пишет брату Николаю: «Я очень просил бы Вас пристроить мою семью на один, два месяца, то есть до конца войны. (Курсив мой – Т.Л.) Больше Гитлеру не продержаться». Какая наивность! И вместе с тем, насколько велика была уверенность у советских людей в силу и мощь Красной армии, в неизбежность победы. А.Н. Желязнякову направили заведующей районной больницы в село Пыщуг (ныне Костромской области), в 120 километрах от железнодорожной станции Шарья, а Юрий Сергеевич остался в Ленинграде. По зрению он не мог идти в действующую армию. 8 сентября замкнулось кольцо блокады: вечером в 18 часов 55 минут на Ленинград обрушился невиданный ранее по ударной мощи налет вражеской авиации. Только за один заход бомбардировщиков на город было сброшено 6327 зажигательных бомб. Вспыхнули 178 пожаров, от немецкой бомбежки загорелись Бадаевские склады. Но письма в далёкий Пыщуг приходили из блокированного Ленинграда. Все письма перлюстрировались военной цензурой, возможно, поэтому Ю.А. Куняев писал их на открытках, прибегая порой к эзоповскому языку. 12 сентября 1941 года он сообщает семье: «Жив, здоров. С восьмого числа нас начали «забавлять» звуковыми и световыми эффектами. Обо мне не беспокойтесь. Я здоров. Работы много… Работаю по военной подготовке Октябрьского района. Возглавляю бригаду, которая обучает рабочих и служащих штыковому делу и пр. В Ленинграде нам выдали пайки. И я, кажется, сейчас даже больше ем масла и сахара, чем до войны. По-моему, начал полнеть. До Ленинграда немецкие самолёты не допускают. Бьют их в хвост и в гриву, так что москвичам первыми пришлось познакомиться с непрошенными гостями». Письмо от 12 сентября 1941 года. В блокированном городе остается 2 миллиона 544 тысячи человек, в том числе около 400 тысяч детей, да в пригородных районах, то есть тоже в кольце блокады, – ещё 343 тысячи человек. Все они, как и Юрий Аркадьевич, воочию увидели эти звуковые и световые эффекты, хотя вряд ли они ими «забавлялись», да и вопреки зенитным батареям, город регулярно бомбили с немецкой пунктуальностью. А эти строки он пишет для успокоения беременной жены и девятилетнего сына, сообщая им также и про пайки, которые были установлены ленинградцам. С 1 октября рабочие и инженерно-технические работники стали получать по карточкам 400 граммов хлеба в сутки, все остальные – по 200 граммов. Резко сократилась выдача других продуктов. С пивоваренных заводов забрали 8000 тонн солода и перемололи их. На мельницах вскрыли полы и собрали всю мучную пыль. С 13 ноября 1941 года норма выдачи хлеба населению была снижена. Теперь рабочие и ИТР получали по 300 граммов хлеба, все остальные – по 150 граммов. 20 ноября и этот скудный паёк был урезан. Население стало получать самую низкую норму за всё время блокады – 250 граммов на рабочую карточку и 125 граммов на все остальные. В Ленинграде начался голод. Правда, 22 ноября по льду Ладожского озера прошёл в Ленинград первый автопоезд, заработала Дорога жизни, что позволило к 25 декабря повысить нормы выдачи хлеба для иждивенцев. Но обо всём этом семья Юрия Куняева тогда не знала. Вот «…только письма и телеграммы стали приходить всё реже, – написал в книге «СТАС уполномочен заявить» Станислав Юрьевич Куняев. – Последняя весточка – телеграмма-«молния» пришла 20 ноября, когда отец узнал, что в Пыщуге у него родилась дочь: «Поздравляю всех троих». (…) Декабрём и началом января не помечена ни одна открытка. Значит, их просто не было, потому что мать сохранила их все до самой своей смерти. А 11 января, о чём мы узнали много позже, отец умер в стенах своего института имени Лесгафта, куда он переехал, как и многие другие одинокие сотрудники, чтобы рядом друг с другом пережить самые тяжёлые дни блокады. Но не пережил».

Квартира 4 в доме, в котором жила семья Куняева по ул. Ленина д. 6, была разрушена при бомбёжке. 25 декабря 1941 года произошло первое повышение норм выдачи хлеба, рабочим на 100 граммов, служащим, иждивенцам и детям на 75 граммов. 24 января 1942 года ввели новые нормы снабжения хлебом. Рабочие стали получать 400 граммов, служащие 300, иждивенцы и дети 250. До следующего увеличения нормы хлеба 11 февраля 1942 года Юрий Аркадьевич Куняев, которому было всего 35 лет, не дожил. Похоронен он в братской могиле на Пискарёвском кладбище.

Но семья о его смерти узнала лишь в 1943 году. Они получили письмо от Марьи Власьевны Лейкиной, заведующей кафедрой, которая пережила блокаду в Ленинграде. Её письмо восстанавливает детали блокадной жизни преподавателей-лесгафтовцев.

«Ваш муж умер в институте. Вы, вероятно, слышали, какую тяжёлую зиму мы пережили. Мы все голодали так, как никто не может себе представить. Многие – даже преподаватели нашего института – проявляли себя как голодные люди. Юрий Аркадьевич относился к той немногочисленной группе людей, которая выдержанно переносила ужас голода, холода, невзгоды блокады. Он, также как и другие, бывал ежедневно в столовой института и ждал тарелку супа без суеты и нетерпения, совсем не так, как многие другие. Его молчаливая скромность осталась с ним до конца его дней. Он много работал, как все мы. Женщины преподавательницы и студентки шли в госпитали сверх учебной работы в институте, а мужской состав был брошен для обучения рукопашному бою резервов Красной Армии. Юрий Аркадьевич по нескольку часов проводил на морозном воздухе, вся работа на голосе (команды). Сколько людей им обучено, не знаю. Вероятно много. Достаточно сказать, что в списке представленных к награде медалью «За оборону Ленинграда» есть его имя и указано: «…Был ответственным за подготовку свыше 300 человек Октябрьского района».

Вероятно, такая трата энергии, постоянное охлаждение, нервные потрясения сделали своё дело. Никто, похоже, и не думал, что Ю.А страдает от голода, больше привлекали внимание ведущие себя по-другому. Да, кроме того, дорогой товарищ, мы все, по-моему, были какими-то особенными, скажу просто, мало осознающими, чтопроисходит кругом, мы, пожалуй, многие друг друга и не замечали. Вам это, как врачу должно быть понятно.

Юрий Аркадьевич внешне не страдал, двигался ежедневно, загруженный работой успевал читать и писать, как всегда – и этому не изменил.

Накануне кончины, он сидел за столиком в читальном зале против меня, что-то усердно выписывал из книги. Оторвавшись от книги, обратился ко мне и поделился удачей, что ему удалось достать (обменять) крупу и масло. Я несколько удивилась, что он заговорил о продуктах, потому что, как уже выше указала, он не в пример другим ничем не выдавал своего голодания».

Прочитав эту фразу про масло и крупу, уже зная, что в эту ночь его не станет, я подумала, а был ли этот обмен? Может быть, это были просто пищевые галлюцинации голодающего человека. Но продолжу письмо: « Я порадовалась, как может дружески настроенный товарищ радоваться «удаче». А на следующий день мне сказали, что его не стало. Ночью или под утро – не знаю. Но его такой внезапный уход от нас на всех очень повлиял и многие, не думавшие о смерти от голодания, содрогнулись. В том числе и я, принадлежавшие (так в тексте – Т.Л.), подобно Ю.А. к выдержанным людям. Я забеспокоилась о своём муже, потому что зима уносила главным образом мужчин».

Слова Марии Власьевны о повышенной смертности среди мужчин подтверждает и статистика того времени. Зима 1942 года – это трагическое время массового ухода ленинградцев из жизни из-за голода и холода: в первой декаде февраля умерло 36606 человек (мужчин – 65,8 процента), во второй –34852 (мужчин – 58,9 процента). Самая высокая смертность была в январе 1942 года – за один месяц умерло 96751 человек.

«Вот и всё, дорогая, что я вам могу сказать. Простите меня, если я сделала вам больно. Но Вы в письме хотели узнать хоть что-то о его смерти. Вам, конечно, тяжело, но у Вас есть дети, это Вам радость, Ваше будущее. Война принесла столько горя каждому из нас, у Вас есть хорошая благородная специальность, желаю от всей души Вам работать так, как работал Ваш муж. Вы можете гордиться – он был прекрасный, скромный, советский научный сотрудник, глубокий в своих исканиях и нетускло проведший свой жизненный путь. Не надо его оплакивать, такие в памяти живут долго и светло, о таких можно говорить, ставя в пример другим».

Письмо, написанное 15 октября 1943 года за три месяца до прорыва блокады Ленинграда 18 января 1943 года, заканчивалось фиолетовым штампом: «Просмотрено военной цензурой 09914». Письмо дошло до адресатов, память о выдержанном и скромном научном работнике, мужественно переносившем тяготы блокады, сохраняется до наших дней, его имя увековечено на мраморной памятной доске в институте, где он работал и где он встретил свою спутницу жизни и где он ушёл из жизни в блокаду, оставаясь до последнего дня на посту.

М.В. Лейкина написала жене Куняева, чтобы та не оплакивали его, а гордилась. Трудно сказать, выполнила ли этот завет Александра Никитична Железнякова, но вот сын исполнить его не смог. В одном из номеров «Лесгафтовца» попалась мне на глаза заметка, в которой говорилось, что у мемориальной доски с именами погибших в блокаду стоял и не скрывал своих слёз невысокого роста мужчина средних лет. Это был сын погибшего Юрия Аркадьевича Куняева. Он сфотографировался вместе с председателем совета ветеранов С.А. Лосиным у памятной доски. Сын пришёл поклониться отцу.

В письме В.И. Лейкиной обращаю внимание на то, что Станислав Аркадьевич был представлен к награждению медалью «За оборону Ленинграда», интересуюсь судьбой медали, успел ли отец получить её, сохранилась ли она в семье. Станислав Юрьевич рассказывает о поиске награды. На его запрос в Центральный архив Санкт-Петербурга пришло подтверждение, что в решении Исполкома Ленгорсовета от 15 сентября 1944 года «….значится Куняев Юрий Аркадьевич, 1907 года рождения, старший преподаватель, аспирант Института физической культуры имени П.Ф. Лесгафта», который был ответственным за подготовку к воинской службе «…с 12 июля 1941 года по 15 февраля 1942 года в частях армии народного ополчения и её резервах, в частях Красной Армии, в подразделениях Всеобуча работников Октябрьского РК ВКП(б), ВЛКСМ, работников Смольного». Решение о награждении было принято посмертно, награда не была вручена. Жена С.А. Куняева с детьми после эвакуации в Ленинград не вернулась, а уехала к родным в освобождённую Калугу. Станислав Юрьевич обращается в министерство обороны с запросом, в котором задаёт вопрос: «Возможно ли эту награду, которой был был удостоен мой отец, передать в годовщину Великой Победы в нашу семью, чтобы его дети, внуки и правнуки учились у защитника Ленинграда патриотизму и честному выполнению долга перед Отечеством».

Летом 2010 года медаль как святая реликвия прошедшей войны и негасимая память об отце вернулась в семью Куняева.

Память… Как много значит это слово. Прошло почти 70 лет со дня начала Великой Отечественной войны, но до сих пор следопыты ищут могилы, устанавливают имена погибших солдат, внуки и правнуки разыскивают документы о погибших и пропавших без вести дедах и прадедах. Память… Как созвучны этому слову стихи члена Союза писателей России, поэта Станислава Куняева:

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.

Поэт прав: войну нельзя позабыть так же, как свою первую любовь. И пока жива память о погибших, жив народ и будет жива Родина.

Санкт-Петербург,
март 2011 г.

Они спускались по лестнице, когда Александр поздоровался с шедшей навстречу девушкой, улыбнувшейся ему. Она казалась высокой, выше Александра, из-за туфель на тонких шпильках, только начинавших входить в моду. Черное цельнокроеное платье с длинными узкими рукавами с заостренным уголком, петля от которого была надета на средний палец, делало ее еще стройнее.

Калерия одним взглядом оценила все: и платье, и густые рыжие волосы, собранные в пучок, а главное - светло-карие глаза, в которых затаилась печаль, не исчезнувшая даже при улыбке.

Что это за волоокая Гера, исполненная тайной грусти? - спросила она своего спутника.

Ира, из нашей группы. Тебе показалась она грустной? Нет, с чего бы это. Она чуть постарше нас, где-то работала перед университетом. Нормальная девчонка.

И, забыв о ней, они заговорили о предстоящем студенческом вечере, капустнике. Близился новый год.

Дня через четыре Калерия увидела Александра, выходящего из аудитории вместе с Ирой. Она подошла и поздоровалась.

Саш, как насчет «Чаек»? - спросила Калерия. - С сегодняшнего дня в «Балтике» «умирают в гавани». Сбегаем, посмотрим? Через пятнадцать минут начало. Говорят, нестандартный фильм.

Ира, пойдешь с нами? - обратился Александр к своей спутнице.

Да, - согласно кивнула та, - конечно. Я тоже много слышала об этом фильме, надо обязательно посмотреть.

Они вошли в кинозал, когда журнал уже закончился. На экране шли титры с фамилиями костюмеров и гримеров, и тихо звучала грустная мелодия с неожиданными тревожными и пронзительными диссонансами, напоминающими крик чаек.

«Немецкий лагерь для перемещенных лиц. Я думал о своей жене Денизе», - произнес главный герой картины…

После сеанса они вышли, молча, все еще находясь под впечатлением от фильма, только Александр тихонько насвистывал запомнившуюся ему мелодию. Фамилию композитора и актеров им не удалось узнать, так как они опоздали к началу фильма.

Надо бы еще разок сходить посмотреть, что за актеры, кто композитор, - сказал Александр.

Нет, - не согласилась с ним Ира. - Очень тяжелый фильм. Ну, я пошла, у меня скоро электричка. Счастливо.

И она заторопилась к Среднему проспекту, к остановке трамвая.

После состоявшегося знакомства они стали частенько встречаться на факультете то втроем, а то и вдвоем. Появились общие интересы, расширился круг знакомых на обоих курсах. Часто ходили вместе в кино, реже - в театр: трудно было с билетами, и если спектакль заканчивался поздно, Ире приходилось убегать пораньше, чтобы успеть на электричку. Калерия предлагала ей переночевать у них дома, но Ира отказывалась, опасаясь, что мама будет волноваться.

Ира мало говорила о себе, о своих родных, но постепенно картина ее семейной жизни стала проясняться. Жили они с мамой и старшим братом, холостяком, в ближнем пригороде Ленинграда, отец пропал без вести во время войны. Старшая сестра и второй брат уже обзавелись семьями и жили отдельно, мама была уже лет пять на пенсии. Вот, пожалуй, и все, что Ира рассказывала о своей семье, где она была самой младшей.

Однажды Калерия увидела Иру в вестибюле, с преподавателем с кафедры пластмасс, невысоким коренастым мужчиной лет тридцати двух, широкоскулым, с черными жесткими волосами. Он улыбался, обнажая крупные ровные зубы, но было в его улыбке что-то недоброе, хищническое. Она стояла перед ним, глядя в пол, чуть согнувшись, как будто хотела стать ниже ростом. В туфлях на шпильке она была выше его на полголовы. Со стороны казалось, что она в чем-то виновата перед ним. Калерия знала этого мужчину: он курировал работу комсомольской организации и часто выступал на заседаниях комитета жестко и требовательно. Когда она подошла и поздоровалась, Ира улыбнулась, как ей показалась, с облегчением.

Ну, наконец-то, Каля, - сказала она, - я уже подумала, что ты сегодня не приедешь. Минут двадцать назад спустилась встретить тебя, а случайно увидела Бориса Петровича. Ну, пойдем? - Она вопросительно взглянула на Калерию и попрощалась с собеседником.

Тот взглянул на Калерию с нескрываемым неудовольствием, но подруги уже поднимались по лестнице.

А откуда ты знаешь Бориса? - спросила Калерия.

О, это давняя история, - ответила Ира нехотя. - Не будем заниматься археологическими раскопками. Сегодня ты меня просто спасла. Спасибо, я в библиотеку.

А Калерия поспешила на кафедру. Дней десять они не виделись. Встретив Александра, она поинтересовалась, куда же делась Ира.

Да она болеет уже больше недели.

Что же ты молчал? - возмутилась Калерия. - Поедем ее навестим.

Они зашли в деканат, узнали адрес и поспешили на вокзал. Ира жила на окраине города, в небольшом пригородном поселке с совхозом, куда удобнее всего было добираться на электричке. Несколько одно- и двухэтажных домов стояли неподалеку от платформы, ни на одном из них не было ни названия улицы, ни номера дома. Наконец какая-то женщина показала им двухэтажный деревянный дом довоенной постройки, который они искали. Вошли, позвонили, им открыла полная пожилая женщина, седая с большими голубыми глазами на бледном лице; такие обычно называют мраморными.

Проходите. Ида! Это к тебе.

Прихожей не было, вошли они прямо в кухню. В дверях стояла Ира, одетая в теплый ручной вязки толстый шерстяной свитер длиной почти до колен, в шерстяные рейтузы и валенки.

Ой, зачем! - Ира показалась смущенной. - Я через два дня уже выпишусь.

Голос у нее был мягкий, мелодичный, грудной, но иногда в нем прорывались звонкие сопрановые нотки, как будто весенняя капель застучала по подоконнику. Они пили чай с яблочным вареньем, болтали и часа через полтора заторопились домой.

Выздоравливай скорее!

Дня через четыре на факультете Калерия снова увидела Иру в том же черном платье, красиво облегающем ее стройную фигуру, и с улыбкой пошла ей навстречу.

Калерии показалось, что Ира вздохнула с облегчением, будто гора с плеч свалилась. Помолчав минутку, она согласно кивнула головой, потом, выдержав паузу, тихо произнесла.

Я хочу тебя попросить… - снова последовала небольшая пауза. - Ты приезжай к нам, но только одна. Знаешь, когда вы уехали, я весь вечер проплакала…

Что случилось?!

Я думала, Каля, что ты никогда больше ко мне не подойдешь!

С чего бы это? - глаза у Калерии буквально полезли на лоб от удивления.

У нас такая бедная квартира! - произнесла она, почти трагически.

Ирка, ты что, совсем дура? - не выдержала Калерия. - Это надо же такое придумать!

Мама мне то же самое сказала. А я так боялась!

А почему тебя мама зовет Ида?

Я же Ираида по паспорту.

А, - протянула Калерия, - дочь героя! Хороша героиня! Надо же, напридумывала себе страхи.

После этого разговора они сблизились. Ира стала более открытой, иногда даже рассказывала какие-то эпизоды из своей личной жизни. Однажды она ответила на вопрос, откуда она знает Бориса Петровича.

Когда я поступала в университет первый раз, познакомилась с выпускником с факультета журналистики, он недавно закончил аспирантуру, ему было двадцать семь лет, а мне семнадцать. Он представился: Виктор Англичанин. А я не поняла, что это его фамилия говорю, а вы у нас только учитесь, а живете в Англии? - Она улыбнулась, но глаза оставались грустными. - На филфак я не прошла, не хватило одного балла, срезалась на поэтах Серебряного века, акмеистах и символистах. Откуда я их могла знать? В школе не проходили, дома книг не было, во время войны наш дом разбомбило, а после эвакуации дали вот эту квартирку в бараке. Анатоль, как он называл себя на французский манер, а ля Куракин, уехал, его взяли в «Вечернюю Москву», по блату, конечно. У него тетушка там работала. Мы с ним переписывались, встречались, он часто приезжал в Ленинград, то в командировку, то на праздники, а то на выходные. Позвонит мне на работу, дома-то телефона нет, и я лечу к нему. Где мы с ним только не были, все музеи, театры, выставки, просто бродили по городу. Он говорил, говорил, ну, знал буквально все. Такого интересного человека я больше не встречала.

Она замолчала и, как показалось Калерии, попыталась скрыть от нее навернувшиеся на глазах слезы.

А дальше мне пришла телеграмма, я была дома, сама ее приняла. Открываю: «Толя погиб. Похороны двадцатого. Мама». Он увлекался альпинизмом, поехал с ребятами на Алтай, и там сорвался, страховка не выдержала, летел метров тридцать.

Глаза Иры оставались сухими, только, казалось, почернели, из ореховых превратившись в темно-карие, а у Калерии навернулись слезы, она сердцем почувствовала состояние матери Анатолия, единственного сына у родителей. Ира после небольшой паузы продолжила рассказ.

На поминках было очень много народа, рядом со мной за столом сидел Борис. Он, оказывается, учился с Анатолием в одной школе, друзья детства. Вот так и познакомились. Потом девять дней, сорок… Он всегда навещал родителей Анатолия в эти дни поминовения, и всегда оказывался рядом со мной. А после сороковин пошел меня провожать. Я согласилась только до электрички. Разве я могла ему показать, где живу. Потом он звонил и звонил мне на работу. Телефона-то у нас нет. Я изредка с ним встречалась, ходила в театр, он провожал меня на вокзал, а дальше я не разрешала. Это его начало злить. Ревнивый страшно! Самолюбивый. Он даже в любви мне объяснился, знаешь как: «А ты никогда не задумывалась, почему я вокруг тебя хожу: из дружбы к Толе или потому, что ты мне нравишься?» Он, наверное, думал, что у меня кто-то есть, даже спрашивал, не замужем ли я.

Она снова замолчала.

А однажды он узнал адрес и приехал к нам домой. Меня не было. Он долго разговаривал с мамой, а та по простоте душевной все ему рассказала, что после войны пришлось работать в колхозе, чтобы попасть поближе к Ленинграду, перед войной-то нас эвакуировали, дом разбомбило, документы погибли, а ей с четырьмя детьми надо было как-то вернуться поближе к Ленинграду. Старшему брату из-за этого не пришлось учиться, тоже сразу пошел работать. Средний брат после семилетки учился в ПТУ на токаря, работает на заводе. Да еще рассказала, что я не поступила на филфак, а работала учетчицей в этом же колхозе два года. А у Бориса отец профессор, живут на Кировском проспекте, квартира то ли три, то ли четыре комнаты. И после этого он стал меня звать «барышня-крестьянка».

Фу, какой противный, - Калерия поморщилась.

Это у него юмор такой. «Барышня-крестьянка, пойдешь за меня замуж?»

Ну, и как, когда свадьба?

Какая свадьба! Это всю жизнь выслушивать, что я ему неровня? Нет уж!

Шли годы, Калерия уже работала в НИИ, Иру оставили на кафедре, времени стало поменьше, встречались пореже, но уж если встретились, то…

Ну, как на западном фронте? - обычно спрашивала Калерия. - Без перемен?

На западном фронте без перемен, - как обычно, с улыбкой отвечала Ира, но грусть струилась из глубины ее ореховых глаз.

И говорили, говорили, говорили о жизни, любви, Борисе. Однажды Ира позвонила и попросила о срочной встрече.

Что-нибудь случилось?

Все потом. Каля, прошу тебя, очень нужно, пожалуйста. Встречаемся наверху у выхода Горьковской.

Выйдя из метро, Калерия удивилась, увидев Иру с букетом чайных роз.

Их было штук семь.

Так что же случилось?

Пойдем, по дороге расскажу.

Они пересекли площадь у памятника Горькому, перешли на другую сторону и пошли вверх по Кировскому проспекту.

Ты, наверное, не знаешь, Бориса направили по обмену на год в Америку, он уже месяцев семь там. А незадолго до отъезда у него умер отец, мать осталась совсем одна. У них в Ленинграде нет никаких родственников. А сегодня у него день рождения. Он просил, чтобы я зашла к его матери, чтобы ей не было так одиноко сегодня.

О-о-о-о, - понимающе протянула Калерия. - «Барышня-крестьянка» таки решилась отдать руку и сердце? Так иди! Какие проблемы!

От этой шутки Ира внутренне сжалась, казалось, даже стала меньше ростом.

Я не могу! Я ее не знаю, он нас так и не познакомил, ну, как я приду! Здрасссте! Я Ида». Он меня, как и мама, зовет Идой. Каль, ты зайдешь, вручишь Анне Ивановне цветы, скажешь, что просили передать, а кто, не говори.

Калерия недоуменно пожала плечами.

Ну, а я-то с какой стати? Представляешь сценку. Здравствуйте, вам просили передать цветы в ознаменование незабываемого и знаменательного дня, когда вы произвели на свет некое создание, которое из-за океана просило любимую девушку поздравить вас и посидеть с вами, дабы вы не почувствовали себя та-а-кой одинокой именно сегодня. Ну, пойдем вместе, в конце концов.

Нет, я не смогу. Пожалуйста, зайди одна, отдай цветы и все.

Они уже стояли у пятиэтажного дома на углу Кировского проспекта и ул. Рентгена.

Ира с мольбой в глазах протянула ей розы.

Третий этаж, восемнадцатая квартира налево.

Калерия поднялась на третий этаж, позвонила. Дверь ей открыла полная пожилая женщина с седыми волосами.

Анна Ивановна! Здравствуйте! Мне поручено поздравить вас с днем рождения Бориса Петровича, пожелать здоровья, чтобы вы не грустили, и вручить эти розы. - Она протянула розы. - Я, естественно, присоединяюсь к поздравлениям.

Проходите в комнату, Ида, я рада вас видеть. Боря сегодня уже мне звонил. Проходите, проходите.

Анна Ивановна, я не Ида, я только посыльная, выполняю поручение.

Все равно проходите. Как Вас зовут?

Калерия представилась. Из прихожей с большим старинным зеркалом в резной оправе они прошли в комнату, вдоль одной из стен которой стояли шкафы с книгами, у окна - дубовый письменный стол, покрытый зеленым сукном и накрытый стеклом, а в центре большой квадратной комнаты на круглом столе, накрытом вишневой бархатной скатертью, стояла хрустальная ваза с гвоздиками и лежал альбом с фотографиями. На стене было несколько портретов: Анна Ивановна с мужем и мальчиком в молодости, большая фотография Бориса, свадебный портрет кого-то из родителей. Они сели за стол. Стулья были старинные дубовые, резные, тяжелые.

Признавайтесь, это цветы от Иды? - спросила Анна Ивановна, улыбаясь, как показалось Калерии не слишком доброй улыбкой.

А вы знакомы с моим сыном?

Еще бы! Конечно! Он даже предлагал как-то объявить мне выговор за организацию вечера: кому-то померещились идеологические огрехи в капустнике. А Борис Петрович курировал работу комсомольской организации факультета.

Ну, Вы же понимаете, Каля… Можно я Вас буду называть Калей? «Ля ноблесс оближ», положение обязывает.

Да я не в претензии, тем более, что выговор так и не объявили, - Каля улыбнулась. - Ну, я пойду, Анна Ивановна.

Ни в коем случае! Посидите еще, сейчас будем чай пить с пирогами. Боренька очень любит пироги с мясом и с лимоном.

Анна Ивановна, не обижайтесь, но меня ждут внизу.

Так вы за ней сходите, приведите, выпьем чаю, посмотрим фотографии.

Нет, нет, нет, я честное слово, не могу.

Как-то неумно это все. - Анна Ивановна поморщилась, с плохо скрываемом раздражением. - Вообще не понимаю их отношений, что-то не клеится у них, нет откровенности, что ли, искренности, простоты. Боря, он не очень делится, но чувствую какую-то напряженность. Знаете, сердце матери…

Она немного помолчала и вдруг неожиданно спросила:

А вы, Каля, замужем?

Нет, не берет никто, - Калерия отшутилась стандартной фразой.

Ва-ас?! И куда смотрят мужчины?! Но я вам все-таки покажу несколько Бориных фотографий.

Она открыла альбом и стала перелистывать его. Калерия посидела еще несколько минут и решительно встала.

Анна, Ивановна, я побегу, меня действительно ждут.

Ну, как хотите. Жаль, конечно, что не хотите попробовать пироги. Но я Бореньке все расскажу и передам от Вас привет.

Около дома Иры не было. Калерия заглянула за угол, она прохаживалась по улице Рентгена, быстро пошла навстречу.

Ну, что? Как? Почему так долго?

От твоей свекрови живой не выберешься, - пошутила Калерия. - Тебя вычислила сразу и все настаивала, чтобы я за тобой сходила. Действительно, глупо как-то получилось, надо было тебе идти самой. Ну, в крайнем случае, со мной. Да ладно, жди реакции Бореньки. Знаешь, Ир, она дико будет тебя к нему ревновать.

Они дошли до метро, попрощались и поехали в разные стороны. К этому времени Ира жила у Черной речки, им дали там двухкомнатную квартиру.

Месяцев через шесть Ира пришла к Калерии домой. Вид у нее был просто убитый.

Каля, мне просто нужно поговорить. Я на грани. Хоть в Неву. Все кончено.

Да что с тобой? Проходи. Рюмку коньяка с кофе?

Она достала оставшуюся недопитой после дня рождения бутылку пятизвездчатого армянского коньяка, поставила рюмки, сыр, лимон. Ира села на табурет у кухонного стола и уставилась в одну точку.

Я даже не знаю, с чего начать.

Что, опять Боренька нервы треплет или на сей раз его мамочка?

Ира всхлипнула. Слезы, так ей не свойственные, покатились по щекам.

Ну, поплачь, поплачь, легче станет. Да выпей поскорее, хороший коньяк.

Она маленькими глотками между всхлипами выпила коньяк.

Он… он просто издевается надо мной. Я без него скучала, он тоже, часто писал, звонил каждую неделю. И даже без обычного этого ерничанья, подтекста. Вернулся, такой ласковый, всерьез сделал предложение, мы даже документы подали… - Она снова всхлипнула. - И вдруг он увидел меня с аспирантом с нашей кафедры. Мы шли вместе в библиотеку главного здания. Что тут началось! Вечером ехидно меня спрашивает: «Так это ему, "мадам-крестьянка" я обязан своими рогами? Или только Анатолию? Молоденьких мальчиков любим?» Я просто онемела, смотрю на него и не знаю, что сказать. - Слезы снова покатились из ее глаз. - Даже школьного друга и то упрекнул! Столько лет прошло, а он ревнует к Толе!!! Я молчу, смотрю ему прямо в глаза. А он продолжает: «Мама была права, надо было жениться на твоей Кале, она ей очень понравилась, не то, что ты».

Тьфу! - вырвалось у Калерии. - Еще и между нами клин захотелось вбить. Ну, а ты?

Что я? Что я могла сказать? Выслушала все, молча, встала и ушла. А сегодня заехала в загс и забрала заявление. Столько лет! - снова всхлипнула она. - Столько лет я его ждала!

Да садист твой Боренька, или просто псих. - Калерия налила еще одну рюмку. - И слава богу! Представь себе свою жизнь: с одной стороны ревнивый психопат, а с другой - маменька, следящая за каждым твоим шагом и словом. Да ты бы через полмесяца повесилась!

Они разговаривали долго, часов до двух ночи, потом легли спать, Ира заснула сразу, а Калерия никак не могла сомкнуть глаз, вспоминая и свою первую любовь, которая еще саднила в ее сердце. «Нет, все мужчины одинаковы!» - подумала она, закрывая глаза.

Через два месяца Ира вышла замуж за доцента своей кафедры, невысокого, немногословного мужчину, который никогда не повышал голос, даже на лекциях не делал замечаний болтающим студенткам. Через год у них родилась дочь - Деля, Аделаида. А перед самым началом перестройки муж скоропостижно умер от обширного инфаркта.

Роковая ты женщина, Ира, - сказала ей Калерия после поминок, моя посуду. - Ну, и досталось нам с тобой по судьбе!

Да, роковая! Борис тоже умер три года назад.

О, а я и не знала. А Анна Ивановна?

Она умерла лет семь назад. После ее смерти он женился на аспирантке, но детей у них не было.

Светло-карие глаза Иры как бы потухли, даже грусть не светилась в них, а какая-то пустота.

Не, знаю, как мы теперь будем жить одни. Деле еще четыре года

Привычный мир рушился, на руках дочь - студентка филфака, полное безденежье. Немножко спасали гранты: пару раз Ире удалось съездить поработать в Германию и в Америку, а потом на кафедре прошло сокращение, договорных работ не было, ее уволили, и она исчезла. Телефон не отвечал, письма возвращались назад.

Как-то встретив сокурсницу, работавшую на соседней кафедре, Калерия узнала, что Ира уехала в Америку, где устроилась на работу в исследовательский отдел университета и, как поговаривали на кафедре, вышла там замуж, но через две недели должна приехать на месяц: дочь ждет прибавления в семействе.

Раздался звонок домофона.

Каля, это я, открывай.

Загремел лифт, открылась дверь. Вышла улыбающаяся стройная элегантная женщина в черном костюме, отливающем чуть заметным золотистым люрексом, с короткой стрижкой каштановых подкрашенных волос, в туфлях на высоких каблуках. Они поцеловались.

Ну, что дорогая, тебя можно поздравить? Говорят, ты замуж вышла.

Да, - кивнула она. - Мы вместе работаем.

Русский? Американец? А почему ты не с ним?

Американец. Так он же работает. Это тебе не в Союзе: хочешь за свой счет месячишко - пожалуйста! Там не так. Отпуск на недельку - и все, да еще рождественские каникулы. Всюду хорошо, где нас нет.

Ир, давай подождем минут пятнадцать, наша бизнес-леди обещала подойти.

Кто это?

Наталья, с твоего курса. Мы в одном институте работаем. А она открыла фирму, хозяйка. Ездит на машине с шофером. Правда, пока без охраны. Шутит, что на нее кто посмотрит, сразу отскочит. Узнала, что ты зайдешь, сказала, что обязательно приедет с тобой встретиться. Может, еще филиал откроет в штатах, а тебя возьмет директором, - последние слова Калерия произнесла с улыбкой.

Может, лучше сразу тебя президентом, а меня вице-президентом? - поддержала игру Ира.

Энергично, стремительно вошла Наталья, высокая полная женщина с волнистыми волосами, в которых пробивались седые пряди. Она протянула Калерии бутылку Асти Мартини, коробку конфет, торт из мороженого.

Коньяк не стала покупать, у тебя всегда припасена бутылочка.

Войдя в комнату, она отдала Ире семь крупных разноцветных гербер.

Ты, по-моему, была любительницей гербер. - Они расцеловались. - Рада тебя видеть. Выглядишь! «Где мои семнадцать лет?!»

Сели за стол, открыли шампанское, выпили «За нас, любимых!», беседа поначалу не клеилась. Ира молчала.

Ну, рассказывай, не томи, - попросила Наталья. - Когда же мы виделись последний раз? Ох, да на похоронах. Как живешь, трижды вдова Советского Союза?

А ты? - вопросом на вопрос ответила Ира.

Что я? Жизнью в общепринятом смысле это назвать трудно. Кручусь, как белка в колесе, работа на работе, работа вечерами, без выходных практически, проблема за проблемой, всем от меня что-то нужно, под постоянным обстрелом со всех сторон. Времени нет совсем. «Ни сна, ни отдыха измученной душе». Одна-одинешенька. Единственная радость - в Мариинку сбегаешь оперу послушать, отвлечься от этих повседневных гадостей. Ну, никакой личной жизни! Но духом не падаю.

Она улыбнулась в конце тирады.

Все еще любишь его, «одинокая гармонь»? - не удержалась от ехидства Ира, вспомнив, как обычно Наталья отвечала на вопросы о личной жизни, и слегка обидевшись за «трижды вдову». - А я опять вышла замуж!

Да наслышаны. Молодец ты, Ирка. Есть такой тип женщин, которые не могут жить одни, всегда нужен мужичок рядом. Мужик-то иногда, действительно, нужен: прибить что-нибудь, починить. Не будешь же любовника об этом просить. Мне пока шофер помогает. А про любовь… Знаешь, как в песне. «Ну, что сказать, мой старый друг, мы в этом сами виноваты…»

Допили шампанское, открыли коньяк и разговорились: «А помнишь…?» Незаметно пролетело время. В половине первого Наталья спохватилась.

Ой, девочки, мне пора. Кот, наверное, голодный. Ир, еще увидимся. Позвони, приезжайте ко мне. Счастливая ты, Ирка, молодой бабушкой будешь не то что мы с Калей. Тошка не торопится осчастливить ее внуками, ну, а я… - она безнадежно махнула рукой.

Вызвали такси, и Наталья ушла так же стремительно, как и вошла. Ира осталась ночевать. Они не стали мыть посуду, а просидели, разговаривая, почти до трех часов ночи. Ира удивилась какой-то раздвоенности в Наталье: с одной стороны - энергичная деловая женщина, а с другой - минорные ноты неудавшейся жизни.

Чему ты удивляешься? - ответила ей Калерия. - Первая любовь, вспыхнула как факел, у него быстро прогорела, а она все ждала, всех с ним сравнивала, оказалась в вакууме. Ну, поклонников, конечно, был рой, но серьезного-то никого не было, так, для флирта, а уж на всю жизнь… Захотела родить ребенка - мальчик родился мертвым. Нет, мужчины боятся таких женщин. Видят одну маску феминизма, а что под ней скрыта тонкая нежно чувствующая душа, - так это же надо внимательно приглядеться, заглянуть в душу. А многих душа сейчас интересует? Вот и комплексует порой, но не часто. Она самодостаточна. А сегодня увидела тебя и, наверное, всколыхнулось былое, юность вспомнила.

Они помолчали. Ира вздохнула с какой-то обреченностью:

Это я-то счастливая?! Ты даже не представляешь, сколько у меня проблем. Деля здесь, я в Штатах, она туда переезжать не хочет. Родит, а я ей даже помочь не смогу, через месяц нужно уезжать. Муж дома один, сердечник. Мне пришлось уволиться с работы, кто для меня будет держать место? В наши-то годы! Не работать - сесть на социалку, значит, сюда больше не приедешь, а здесь дочь и внучка будет. Врачи говорят, что девочка. А я и понянчить Анюту не смогу.

В честь прабабушки решила назвать внучку? Молодец! Анна - хорошее русское имя, и уменьшительных масса. А то у вас все Иды: Ираида, Аделаида.

Моя прабабка по материнской линии была Идой, вот и меня так хотели назвать, но отец воспротивился: ему не нравилось, говорил, что имя происходит от идола. Вот тогда и появилась Ираида. А муж меня тоже зовет Идой. Судьба! Может, и не вернусь сюда больше, так и похоронят на чужой стороне… Пойдем спать. У меня глаза просто закрываются.

Они легли. Ира заснула, как только голова коснулась подушки, а Калерия долго лежала с открытыми глазами, заново переживая все перипетии своей вдовьей жизни и, в общем-то, безрадостной жизни подруг…

Месяц спустя она приехала проводить Иру в аэропорт. За несколько минут до посадки на вишневом форде с серебристым отливом подъехала Наталья. Дели не было: ее Анюта что-то затемпературила. «Видно, почувствовала разлуку с бабушкой», - попыталась утешить Иру Калерия.

Они постояли, помолчали на дорожку, по русскому обычаю трижды поцеловались, и Ира прошла через таможенный контроль, помахав им рукой уже с той стороны границы. Она улыбнулась на прощанье, но глаза были потухшими.

Потом Наталья заторопилась на работу. А Калерия вышла на улицу и почти час простояла, глядя, как взлетают и садятся самолеты. В одном из них улетела Ира - как оказалось, навсегда.

Они изредка переписывались, иногда Ира звонила.

Четыре года спустя Калерии позвонила рыдающая Деля и сказала, что мама умерла от обширного инфаркта.

Жаль! - прокомментировала это печальное известие Наталья. - Надо будет позвонить Деле. Заезжай, помянем.

Иллюстрация: Картина художника Марка Спейна

Татьяна Лестева. Прозаик, поэт, публицист. Окончила ЛГУ. Кандидат химических наук. Главный редактор журнала «На русских просторах», член редколлегии журнала «Аврора». Член Союза писателей России, Союза журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области, Союза Российских писателей. Лауреат премии А. М. Жемчужникова, дипломант Международной Горьковской премии и Гоголевской премии. Печаталась в следующих изданиях: «Аврора», «Невский альманах», «Литературная учеба», «Российская Федерация сегодня», «Творчество» (Германия), «Литературная Россия», «Литературная газета», «День литературы», «Санкт-Петербургские ведомости» и др. Автор свыше пятидесяти статей и тринадцати книг стихов, прозы и литературной критики. Статья о ее творчестве включена в «Литературный Санкт-Петербург ХХ век. Энциклопедический словарь в 3-х томах».

Уважаемые посетители страницы! Рада вас видеть у себя в гостях. Я пишу стихи и прозу, веду литературный дневник. Опубликованы книги "Аутодафе. Стихи разных лет", "Путешествие по семейному архиву", Детские странички", "О сердце, от начала до конца...", "Эротические записки феминистки", "Пушистики и мохнатики", "О сердце... От начала до конца", Укол в сердце", "Стихия","Потусторонние заметки", На литературном посту", "Догмат любви", "Любовь, любовь, Любовь...". Я член Союза журналистов, Лауреат премии А.М. Жемчужникова 2006 г., дипломант Горьковской премии 2014 г.. Мои стихи и проза публикуются в различных альманахах и журналах: "Невский альманах", "Аврора", "Российская Федерация сегодня", "Изящная словесность", "Рог Борея", "Сфинкс","Мост", "Тебе, Любимый Петербург", "Любви чарующие звуки" и т.д. В газетах: "Литературная Россия", "Литературная газета","Московский литератор", "Завтра" и др., в интернетовских журналах ТОПОС, Молоко (форум Хронос).Стихи представляю на суд читателей на авторской странице в СТИХИ РУ. Публикую свои творения в ЖЖ, на сайте арт-мир.
Под моей редакцией вышли в свет Мемуары М.С. Немцова"Воспоминания и размышления. Записки химика". В настоящее время я издаю историко--литературный альманах "НА РУССКИХ ПРОСТОРАХ".Вышло 20 выпусков. С 9-го выпуска он стал журналом. Готовим выпуск №21. Журнал некоммерческий, однако авторов печатаем бесплатно и даём несколько авторских экземпляров. Желающих увидеть свои произведения в нём - прошу писать либо сюда, либо на
E mail: Благодарю за внимание. Т.Лестева

Публицист, литературный критик, прозаик, выпускница Ленинградского университета (ныне Санкт_Петербургского государственного университета), – кандидат наук, имеет звание старшего научного сотрудника, автор свыше двухсот научных публикаций пришла в литературу в 2005 году. Член Союза журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области, лауреат премии им. А.М. Жемчужникова за 2006 год. Активно публикуется в петербургской и центральной прессе: в журналах: «Аврора», «Невский альманах», «Литературная учёба», «Изящная словесность», «Русское слово» «Российская Федерация сегодня» и др., в газетах: «Литературная Россия», «Литературная газета», «Писатель России», «Завтра» и др.

В Интернете – в литературно-философском журнале «Топос», на форуме «Хронос», в «Живом журнале», на «Прозе и Стихи ру и др.. Является администратором форума «Не ЛГ и…». С 2008 года — издатель и главным редактор историко-литературного альманаха «На русских просторах», член редколлегии журнала «Аврора».

«Аутодафе Стихи разных лет», Спб: Изд. «Четверг» 2005 г., 164 с.,

«Путешествие по семейному архиву», Спб: РИО «СПбГИПТ», 2006 г., 256 с.,

«Детские странички», Спб: «ГИПТ», 2006 г.,72 с.

«О, сердце… От начала до конца», СПб: НППЛ «Родные просторы», 2008 г., 172 с., «Эротические рассказы феминистки», СПб: НППЛ «Родные просторы», 2009 г., 172 с. «Пушистики и мохнатики» СПб: Приложение к журналу «Аврора», СПб, 2009, 36 с., «Потусторонние заметки»,СПб: НППЛ «Родные просторы», 2010 г., 192 с.,

«Стих-и-я», СПб: НППЛ «Родные просторы», 2010 г., 92 с.

Некоторые публикации:

«Лихие девяностые», «Аврора», 2008, №6, с. 126-153.

«Хоть и не пишем мы Золями», «Аврора», 2009, №4, с. 169-183.

«Война – это рынок», «Литературная Россия», 2009, №26 от 3.07.

«Идеология божьего раболепия. Конъюнктурные графоманы в борьбе за веру», «Лите-

ратурная учёба», 2009,№6, с. 165-176.

«Наука и мораль в пору дикого рынка», «Российская Федерация сегодня», 2010, № 2.

«Блокадники и орденоносцы», газета «Завтра», 2009, №38, от 16.09.

«Бизнес-жулье на спиртовом рынке», «Российская Федерация сегодня», 2009, N 8, с. 48

«Три ПетербургаСанкт-Петербурга», «Литературная учёба», 2010, №6, с.21-46.

«Мы росли в другое время», Литературная газета», 2010, № 21, 05.26

«Фотография из блокады», «Литературная газета», 2011, №4, 2.02.

«Новояз литературной России», «Литературная Россия», 2010,.№47, 19. 11.

«Студия художников- маринистов Центрального военно-морского музея», «Аврора», 2011, №1.с. 211-225.

«У памятной доски», «Аврора», 2011, №3, с. 199.

Некоторые рецензии:

Г. Муриков «Поэтика и амазонство» — послесловие к книге «Эротические рассказы феминистки», СПб, 2009.

Н. Алексютина «Изменяя контекст». «Лит. Россия», 2009, №52, 25.12; «Учительская газета», 2009, №52, 29.12.

Г. Муриков «Эротика или современность?», Независимый газетный альманах «Парадный подъезд», СПб, 2011, №47, с.5.

Ю. Серб «Злободневные мысли по прочтении потусторонних заметок», СПб, «Невский альманах» №1 (56), 2011.

Геннадий Муриков «Ответ Ю. Сербу», СПб, «Невский альманах» №1 (56), 2011.

И. Крестьянинов « Славный юбилей», Сельские зори», 2011, 09.02.

Из почты

Уважаемый Николай Иванович!

Надеюсь, хотя бы наш "Российский писатель" не "ангажирован" автором газеты «День литературы» Татьяной Лестевой, и опубликует мой ответ на её измышления в мой адрес.

Борис Орлов ,
председатель Санкт-Петербургского
отделения Союза писателей России

ПУСТЬ КОРМИТ «УТОЧЕК»

Принципиально не читаю «желтую» прессу, поскольку в ней часто печатаются люди либо психически больные, либо не имеющие понятия о журналистской этике. Появлению в «Дне литературы» «страшной сказки» (июльский номер), сочиненной Татьяной Лестевой, я был удивлен. Дело в том, что этот опус уже был опубликован в электронной версии «Литературной России». Затем в печатной версии появилось сообщение, что очередной номер «Литературной России» вышел при финансовой поддержке Т. Лестевой.

Сразу же замечу, что описанный Лестевой эпизод о якобы моем посещении Книжной лавки писателей и требовании снять с продажи какие-то книги - плод творческого воображения вступившей в 70 лет в Союз журналистов Т. Лестевой. Особенно вызывает смех утверждение «молодой» журналистки о том, что «напуганная грозным видом бывшего офицера директор Книжной лавки дала указание на всякий случай снять все журналы и книги, выставленные на продажу». Плохо знает Татьяна Михайловна директора Л.Г. Пасхину, которая работает в книжной торговле раза в три дольше, чем Лестева крутится в окололитературных тусовках. Такой вымысел «молодой» журналистки прямое оскорбление еще и Пасхиной.

Татьяна Михайловна Лестева решила заняться литературой, выйдя на пенсию и попробовав себя в коммерции. Но в коммерции особых успехов, по-видимому, не достигла. Потом, выпустив пару книг откровенно графоманских стихов, стала требовать от меня, чтобы я принял ее в Союз писателей России. Я объяснил начинающей поэтессе, что сам я никого не могу в писательский Союз принять, что есть определенная процедура приема и что творчество автора оценивается не количеством книг, а талантом. Потом она в написала, что готова заплатить фиксированную сумму, гарантирующую ей прием в Союз писателей не через сито приемной коллегии.

Одна из постоянных тем Лестевой - Православие. Сколько нелестных слов в адрес петербургских православных поэтов и прозаиков ею написано! В одном из своих откровений, цитируя любимого ею то ли модерниста, то ли постмодерниста, она назвала их «православными говнометателями». Да и начинала Лестева свою «критическую» работу с оскорбления ныне покойного Юрия Шестакова, и еще любит она цитировать Маленького Принца и, как заметила одна из ее знакомых, кормить уточек. В том числе, я бы сказал, - уток газетных.

И еще любит Лестева заниматься демагогией о свободе слова, понимая, по-видимому, свободу как право на оскорбления и клевету. Ссылаясь на законы и Конституцию РФ, она почему-то сама их не соблюдает. Сочиняя о якобы доносах с моей стороны, она забывает о собственных лживых доносах и о таких же доносах Г. Мурикова на меня. А подобных было немало, в том числе даже на имя Президента РФ. Фамилию критика Г. Мурикова (не состоявшегося поэта и прозаика) под некоторыми из них можно прочитать. А коллекционирует эту клевету Т. Лестевой и Г. Мурикова и свое в эту коллекцию добавляет на своем сайте их единоверец и редактор частного окололитературного журнала «Невский альманах» В. Скворцов.

А теперь напомню, что АНО «Книжная лавка писателей» была учреждена Санкт-Петербургским отделением Союза писателей России и Союзом писателей Санкт-Петербурга. Поэтому вполне закономерно, что вместе с В. Поповым - председателем Союза писателей Санкт-Петербурга в состав совета АНО вошел и я - Б. Орлов как председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России. А редактором учрежденного Т. Лестевой и ни к В. Попову, ни к Б. Орлову отношения не имеющего журнала «На русских просторах» является она сама. Поэтому у меня нет никакого дела до её журнала.

В конце своего опуса Татьяна Михайловна пишет: «но вернемся к нашим баранам…» Отличное пожелание! Пусть возвращается и заодно кормит уточек в пруду рядом с домом или на новгородском озере. А недобрую славу окололитературной дамы она себе уже давно обеспечила.