Тендрякову). Проблема дурных поступков

Когда хлеб был разделен, а я забыто стоял в стороне, бочком подошли ко мне двое: мужичонка в расползшейся пилотке, нос пуговицей, дряблые губы во влажной улыбочке, и угловатый кавказец, полфизиономии погружено в мрачную небритость, глаза бархатные.

Братишечка, - осторожным шепотком, - ты зря тушуешься. Три к носу - все пройдет.

Правыл-но сдэлал. Ма-ла-дэц!

Ты нам скажи - где? Тебе-то несподручно, а мы - мигом.

Дэлым на тры, па совесты!

Я послал их, как умел.

Мы шли еще более суток. Я ничего не ел, но голода не чувствовал. Не чувствовал я и усталости. Много разных людей прошло за эти сутки мимо меня. И большинство поражало меня своей красотой. Едва ли не каждый… Но встречались и некрасивые.

Мужичонка с дряблыми губами и небритый кавказец - да, шакалы, но все-таки они лучше меня - имеют право спокойно говорить с другими людьми, шутить, смеяться, я этого не достоин.

Во встречной колонне двое озлобленных и усталых солдат тащат третьего - молод, растерзан, рожа полосатая от грязи, от слез, от распущенных соплей. Раскис в походе, «лабушит» - это чаще бывает не от физической немочи, от ужаса перед приближающимся фронтом. Но и этот лучше меня - «оклемается», мое - непоправимо.

На повозке тыловик старшина - хромовые сапожки, ряха, как кусок сырого мяса, - конечно, ворует, но не так, как я, чище, а потому и честней меня.

А на обочине дороги возле убитой лошади убитый ездовой (попал под бомбежку) - счастливей меня.

Тогда мне было неполных девятнадцать лет, с тех пор прошло тридцать три года, случалось в жизни всякое. Ой нет, не всегда был доволен собой, не всегда поступал достойно, как часто досадовал на себя! Но чтоб испытывать отвращение к себе - такого не помню.

Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. Тот, кто это носит в себе, - потенциальный самоубийца.

Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор. Но какое-то время я не падал на землю при звуке приближающегося снаряда, ходил под пулями, распрямившись во весь рост, - убьют, пусть, нисколько не жалко. Самоубийство на фронте - зачем, когда и так легко найти смерть.

Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение - лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали - нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.

Странно, но окончательно излечился от презрения к себе я лишь тогда, когда… украл второй раз. Наше наступление остановилось под хутором Старые Рогачи. Посреди заснеженного поля мы принялись долбить землянки. Я и направился на кухню с котелками. И возле этой, запряженной унылыми лошаденками, дымящейся кухни я заметил прислоненное к колесу ветровое стекло от немецкой автомашины. Кто-то из солдат раздобыл его, услужливо принес повару за лишний котелок кулеша, пайку хлеба, возможно, и за стакан водки. Мне налили в котелки похлебку, и, отправляясь к своим, я прихватил ветровое стекло. Моя совесть на этот раз была совершенно спокойна. Повар и так был наделен благами, какие нам могли только сниться, он не ползал по передовой, не рисковал жизнью каждый день, не ел из общего котла и землянку сам не долбил, за него это делали доброхоты, которых он прикармливал. И стекло это повар оплатил из нашего солдатского кошта, нашим наваром, нашей водкой. Услужливый солдатик за стекло свое получил - обижаться не мог, - а сам повар на стекло прав имел не больше, чем я, чем мои товарищи. Я же самоутверждался в своих глазах: чувствую, что можно, а что нельзя, подлости не совершу, но и удачи не упущу, перед жизнью уже не робею.

В обороне под Старыми Рогачами мы жили в светлой, с окном - моим стеклом - в крыше, землянке - роскошь, не доступная даже офицерам.

Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

Украденный у голодных товарищей хлеб - лично для меня случай, наверное, даже более значительный, чем страшный эпизод у обледенелого колодца. Дядя Паша и Якушин заставили меня тревожно задуматься, украденные полбуханки хлеба, пожалуй, определили мою жизнь. Я узнал, что значит - презрение к самому себе! Самосуд без оправдания, самоубийственное чувство - ты хуже любого встречного, навоз среди людей! Можно ли при этом испытывать радость бытия? А существовать без радости - есть, пить, спать, встречаться с женщинами, даже работать, приносить какую-то пользу и быть отравленным своей ничтожностью - тошно! Тут уж единственный выход - крюк в потолке.

Я стал литератором, не считал себя приспособленцем, но всякий раз, обдумывая замысел новой повести, взвешивал - это пройдет, это не пройдет, прямо не лгал, лишь молчал о том, что под запретом. Молчащий писатель вдумаемся! - дойная корова, не дающая молока.

И я почувствовал, как начинает копиться неуважение к себе.

Не случись истории с украденным хлебом, я бы, наверное, не насторожился сразу, продолжал перед собой оправдывать свое угодливое умолчание, пока в один несчастный день не открыл себе - жизнь моя мелочна и бесцельна, тяну ее через силу.

Всех нас жизнь учит через малое сознавать большое: через упавшее яблоко - закон всемирного тяготения, через детское «пожалуйста» - нормы человеческого общения.

Всех учит, но, право же, не все одинаково способны учиться.

В Москве проходило очередное помпезное совещание писателей, кажется, опять съезд. Я собирался на него, чтоб потолкаться в кулуарах Колонного зала, встретить знакомых, уже натянул пальто, нахлобучил шапку, двинулся к двери, как в дверь позвонили.

На пороге стоял невысокий человек - одет вполне прилично, добротное ширпотребовское пальто, мальчиковая кепочка-"бобочка", пестрое кашне. И лицо, широкое, скуластое, с едва уловимой азиатчинкой, снующий взгляд черных глаз. Из глубины моей биографии, из толщи лет на меня поплыли зыбкие, еще бесформенные воспоминания.

Узнаешь? - спросил он.

Шурка! Шубуров!

Я. Здравствуй, Володя.

Ни мало ни много, тридцать лет назад в селе Подосиновец мы сидели с ним за одной школьной партой. Он скоро бросил школу, исчез из села.

А несколько лет спустя просочился слух - гуляет по городам, рвет, что плохо лежит.

В первые дни войны один из моих знакомых, возвращавшийся в село через Москву, встретил Шурку на Казанском вокзале. Тот был взвинчен, даже не захотел разговаривать, несколько раз появлялся и исчезал, крутился вокруг грузного мужчины с маленьким потрепанным чемоданчиком.

Наконец Шурка надолго исчез, появился лишь к вечеру, в руках его был потертый чемоданчик.

Завел в глухой закуток, стал лицом к стене.

Гляди, да не вякай. Кабана подоил.

Он приоткрыл крышку, чемодан был набит пачками денег.

Мой приятель любил присочинить. Чемодан, полный денег, - эдакая традиционная оглушающая деталь ходячего мифа об удачливом воре. Скорей всего, баснословного чемодана не было. Шурка Шубуров работал скромнее.

Вот он с прилизанными волосами, в тесноватом пиджачке - скромен и приличен - сидит передо мной. И легкий шрамик на скуле под глазом - знакомый мне с детства.

Давно завязал. У меня семья, двое детей, квартира в Кирове, но жизни нет, съедают, не верят, что жить по-человечески могу.

Он скупенько рассказал, что прошел по всем лагерям:

По колено в крови, бывало, ходил…

Тендряков Владимир

Охота пуще неволи

Осень 1948 года.

На Тверском бульваре за спиной чугунного Пушкина багряно неистовствуют клены, оцепенело сидят старички на скамейках, смеются дети.

Чугунная спина еще не выгнанного на площадь Пушкина - своего рода застава, от нее начинается литературная слобода столицы. Тут же на Тверском дом Герцена. Подальше в конце бульвара - особняк, где доживал свои последние годы патриарх Горький, где он в свое время угощал литературными обедами Сталина, Молотова, Ворошилова, Ягоду и прочих с государственного Олимпа. На задворках этих гостеприимных патриарших палат уютно существовал Алексей Толстой, последний из графов Толстых в нашей литературе. Он был постоянным гостем на званых обедах у Горького, и злые языки утверждают - граф мастерски наловчился смешить олимпийцев, кувыркаясь на ковре через голову. А еще дальше, минуя старомосковские переулочки - Скатертный, Хлебный, Ножевой, лежит бывшая Поварская улица, на ней помещичий особняк, прославленный в «Войне и мире» Львом Николаевичем Толстым. Здесь правление Союза писателей, здесь писательский клуб Москвы, здесь писательский ресторан. Здесь, собственно, конец литературной слободе.

Но, наверное, нигде литатмосфера так не густа, как в доме Герцена. И если там в сортире на стене вы прочтете начертанное вкривь и вкось: «Хер цена дому Герцена!», то не спешите возмущаться, ибо полностью это настенное откровение звучит так:

« Хер цена дому Герцена!»
Обычно заборные надписи плоски,
С этой согласен
В. Маяковский!

Так сказать, симбиоз площадности с классикой.

В двадцатые годы здесь находился знаменитый кабачок «Стойло Пегаса». В бельэтаже тот же В. Маяковский, столь нещадно хуливший дом Герцена, гонял шары по бильярду, свирепым басом отстаивал право агитки в поэзии:

Нигде кроме
Как в Моссельпроме!

А под ним, в подвале, то есть в самом «Стойле», пьяный Есенин сердечно изливался дружкам-застольникам:

Грубым дастся радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.

Но осень 1948 года, давно повесился Есенин и застрелился Маяковский.

А в доме Герцена уже много лет государственное учреждение - Литературный институт имени Горького.

Это, должно быть, самый маленький институт в стране; на всех пяти курсах нас, студентов, шестьдесят два человека, бывших солдат и школьников, будущих поэтов и прозаиков, голодных и рваных крикливых гениев. Там, где некогда Маяковский играл на бильярде, у нас - конференц-зал, где пьяный Есенин плакал слезами и рифмами - студенческое общежитие, в плесневелых сумрачных стенах бок о бок двадцать пять коек. По ночам это подвальное общежитие превращается в судебный зал, до утра неистово судится мировая литература, койки превращаются в трибуны, ниспровергаются великие авторитеты, походя читаются стихи и поется сочиненный недавно гимн:

И старик Шолом-Алейхем
Хочет Шолоховым стать.

Вокруг института, тут же во дворе дома Герцена и за его пределами жило немало литераторов. Почти каждое утро возле нашей двери вырастал уныло долговязый поэт Рудерман.

Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!..

Детище бурно жило, забыв своего родителя. «Тачанку» пели во всех уголках страны, а Рудерману не хватало на табачок:

Дайте закурить, ребята.

Его угощали «гвоздиками».

Где-то за спиной нашего института, на Большой Бронной, жил в те годы некий Юлий Маркович Искин. Он не осчастливил мир, подобно Рудерману, победной, как эпидемия, песней, не свалился в сиротство, не приходил к нам «стрельнуть гвоздик», а поэтому мы и не подозревали о его существовании, хотя в Союзе писателей он пользовался некоторой известностью, был даже старым другом самого Александра Фадеева.

У него, Юлия Искина, на Бронной небольшая, зато отдельная двухкомнатная квартира, забитая книгами. Его жена Дина Лазаревна работает в издательстве, дочь Дашенька ходит в школу. Хозяйство ведет тетя Клаша, пятидесятилетняя жилистая баба с мягким характером и неподкупной совестью.

По всей улице Горького садили липы. Разгромив «Унтер ден Линден» в Берлине, мы старательно упрятывали под липы центральную улицу своей столицы. Давно замечено - победители подражают побежденному врагу.

«Deutschland, Deutschland, uber alles!» - «Германия - превыше!..» Ха!.. В прахе и в позоре! Кто превыше всего на поверку?..

Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?..

Великий вождь на банкете поднял тост за здоровье русского народа:

Потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Все русское стало вдруг вызывать возвышенно болезненную гордость, даже русская матерщина. Что не по-русски, что напоминает чужеземное - все враждебно. Папиросы-гвоздики «Норд» стали «Севером», французская булка превращается в московскую булку, в Ленинграде исчезает улица Эдисона… Кстати, почему это считают, что Эдисон изобрел электрическую лампочку? Ложь! Инсинуация! Выпад против русского приоритета! Электрическую лампочку изобрел Яблочков! И самолет не братья Райт, а Можайский. И паровую машину не Уатт, а Ползунов. И уж, конечно, Маркони не имеет права считаться изобретателем радио… Россия - родина закона сохранения веществ и хлебного кваса, социализма и блинов, классового самосознания и лаптей с онучами. Ходили слухи, что один диссертант доказывал - никак не в шутку! - в специальной диссертации: Россия - родина слонов, ибо слоны и мамонты произошли от одного общего предка, а этот предок в незапамятные времена пасся на «просторах родины чудесной», а никак не в потусторонней Индии.

Мы были победителями. А нет более уязвимых людей, чем победители. Одержать победу и не ощутить самодовольства. Ощутить самодовольство и не проникнуться враждебной подозрительностью: а так ли тебя принимают, как ты заслуживаешь?

«Deutschland, Deulschland uber alles!» Разбитую «Унтер ден Линден» усмиренные немцы очищали от руин и отстраивали заново.

На улице Горького садили липы.

В Москве да и по всей стране на газетных полосах шла повальная охота. Ловили тех, кто носил псевдонимы, загоняли в тупики и безжалостно раскрывали скобки.

Охотились и садили липы…

В обеих палатах российского парламента заинтересовались резонансной историей с вынесением приговора престарелой жительнице Приволжского района Ивановской области. 70-летняя пенсионерка от голода и безденежья воровала продукты, а Фемида назначила ей наказание в виде одного года лишения свободы условно. Парламентарии полагают, что женщине следует пойти работать, если ей не хватает пенсии, пишет Ivanovo News .

"Может, этот человек еще в силах работать. Может, порекомендовать устроиться на какую-то работу, которая позволяла бы материально что-то дополнять в семью", - сказал в интервью Life.ru председатель комитета Совета Федерации по социальной политике, председатель общероссийской общественной организации "Союз пенсионеров России" Валерий Рязанский.

В том случае если осужденная уже не может работать, "надо попробовать оказать ей поддержку теми способами, которые существуют", добавил сенатор. Он предлагает предоставить женщине льготы по коммунальным платежам, освободить ее от взносов на ремонт.

При этом Валерий Рязанский посоветовал россиянам даже в ситуации крайней нужды не опускаться до воровства и других аморальных и противозаконных поступков. "Что касается причин, по которым она (осужденная. - Прим. сайт ) вынуждена была заниматься этим делом, - наверное, да, низкая пенсия. Хотя есть люди, которые даже в этой ситуации не опускаются до воровства. В конце концов, попросят..." - заключил сенатор.

В Госдуме обращаются к надзорным органам с просьбой проанализировать произошедшее. "Я попрошу прокурора Ивановской области обратить внимание, проверить эту историю, все детали произошедшего, - заявил председатель комитета Государственной Думы по труду, социальной политике и делам ветеранов Ярослав Нилов. - С эмоциональной точки зрения ситуация неприятна, однако давать оценку решению суда нельзя, не зная деталей дела. Решение суда есть решение суда. Но ситуация выглядит возмутительно и нелепо".

Как следует из материалов скандального уголовного дела, осужденная пенсионерка Надежда Шакурова, проживающая в деревне Федорищи Приволжского района, совершала кражи из дома соседей. В августе 2016 года женщина похитила с чужой кухни кетчуп и немного сахара. Ущерб был оценен в 70 рублей.

В начале декабря добычей воровки стали две банки тушенки, упаковка макарон, сахар, печенье и 17 пакетиков чая. На этот раз ущерб составил 560 рублей.

Эти поступки пенсионерки были квалифицированы следователями как тяжкие преступления, пояснил старший помощник прокурора Приволжского района Денис Грачев. Отягчающим обстоятельством стало то, что злоумышленница проникла в дом соседа, открыв входную дверь находящимся в замочной скважине ключом. Несмотря на курьезно малый размер краж, пенсионерке грозил шестилетний срок лишения свободы.

В суде обвиняемая пояснила, что пошла на преступления из-за нищеты. Женщина получает пенсию в 7300 рублей. Больше половины этих денег (4,5 тысячи рублей) уходит на погашение кредита за купленный холодильник (старый холодильник у Надежды сломался). Также приходится платить за коммуналку. В итоге на продукты остается только одна тысяча рублей в месяц.

Причем на эти деньги пенсионерке приходится кормить и своего гражданского супруга. Мужчина хоть и работает на местной ферме, но зарплату ему не платят с июня 2016 года.

По словам председателя Приволжской коллегии адвокатов Алексея Дубова, в деревне Федорищи невозможно найти работу. Поэтому пенсионерка обречена существовать на мизерную пенсию.

Бедствующей пенсионерке Надежде Шакуровой обязаны были помочь социальные службы, передает НТВ . Но специалисты соцзащиты заявляют, что о проблемах женщины не знали. Якобы не помогали, поскольку она не обратилась к ним с заявлением.

В суде Надежда Шакурова раскаялась и возместила ущерб соседу, который не имеет к ней претензий. "Прошу Вас, не сажайте меня. Я вообще не знаю, что со мной творится", - обратилась подсудимая к участникам заседания.

Прокуратура просила ограничиться условным сроком. В итоге женщине назначили год лишения свободы условно с аналогичным испытательным сроком.

В районном суде говорят, что это не первый случай, когда местные жители совершают кражи от голода. Один мужчина украл 18 буханок хлеба на 180 рублей. Его приговорили к исправительным работам, говорилось в репортаже телекомпании "Барс".

Осужденного устроили на работу на ферму. Он получает зарплату в 6,5 тысячи рублей, причем 5 процентов этой суммы в соответствии с приговором уходит в доход государства. Другой голодающий селянин несколько раз воровал у соседей сосиски, хлеб и макароны. В деревне он не мог найти постоянной работы и перебивался случайными заработками. После приговора мужчину устроили в муниципальное предприятие для отбытия наказания.

Подойдет? Мне поставят за сочинение 0 баллов? Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. Мы, это так - остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы - счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых… два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки. Отправку на фронт встретили с радостью. Очередной хутор на нашем пути. Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку. Через полчаса старшина вернулся. - Ребята! - объявил он вдохновенно. - Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара! Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! - Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем. у меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая. Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки - семь и еще половина. Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо. Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я! В жизни мне случалось делать нехорошее - врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… Но всякий раз я находил для себя оправдание: не выучил задание - надо было дочитать книгу, подрался снова - так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля - но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел… Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку! С обочины дороги навстречу нам с усилием - ноет каждая косточка - стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи. Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием. В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное: - А где?.. Тут полбуханка была! Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон - глаза, глаза, жуткая настороженность в них. - Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю! Я молчал. Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы: - Лучше, парень, будет, коли признаешься. В голосе пожилого солдата - крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. А оно нестерпимее, чем ругань и изумление. - Да что с ним разговаривать! - Один из парней вскинул руку. И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку. - Не бойся! - с презрением проговорил он. - Бить тебя… Руки пачкать. И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы - темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные. Среди красивых людей - я уродлив. Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор.Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение - лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали - нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других. Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

(1)До сих пор вспоминаю тот разговор с отцом Сони Потехиной, который случился у меня после родительского собрания. (2)Василий Петрович тогда сам начал его:

(3) - Слышали: прямая линия короче кривой - геометрия! (4)И все верят в это, понять не хотят - в жизни-то геометрия совсем иная, там кривые пути всегда прямых короче. (5)А чему вы, преподаватель литературы, детей учите?

(6) - Русской литературе хотя бы. (7)А она тем знаменита, что лучше других разбирается в запутанной жизни. (8)Да, в запутанной, да, в сложной!

(9) - Вы учите - будь только честным и никак по-другому?

(11)- И зла никому не делай - учите?

(13) - И сильного не бойся, слабому помогай, от себя оторви - тоже учите?

(15) - А-а! - восторжествовал мой собеседник. - И это не по линеечке жить называется! (16)Не геометрию из книжек преподаёте! (17)3апутанно, сложно, а прямолинейненько-то поступай!

(18) - А вам бы хотелось, чтоб я учил - будь бесчестным, подличай, изворачивайся, не упускай случая сделать зло, перед сильным пасуй, слабому не помогай... (19)Неужели, Василий Петрович, вам хочется такой вот свою дочь видеть?

(20) - Я хочу... - Василий Петрович даже задохнулся от негодующего волнения. - Одного хочу - чтоб Сонька моя счастливой была, приспособленной! (21)Чтоб загодя знала, что и горы крутые, и пропасти в жизни встретятся, пряменько никак не потопаешь, огибай постоянно. (22)Ежели можно быть честной, то будь, а коль нельзя - ловчи, не походи на своего отца, который лез напролом да лоб расшиб... (23)Хочу, чтоб поняла, и крепко поняла, что для всех добра и люба не станешь и любви большой и доброты особо от других не жди. (24)Хочу, чтоб не кидалась на тех, кто сильней, кто легко хребет сломать может, а осторожничала, иной раз от большой нужды и поклониться могла. (25)Хочу, чтоб дурой наивной не оказалась. (26)Вот чего хочу! (27)Ясно ли? (28)Вот если бы этой сноровистой науке вы мою Соньку научили, я бы первый вам в ножки поклонился.

(29) - Всех этому научить или только одну вашу дочь?

(30) - Всех, всех, чтоб вислоухими не были!

(31) - Так что же получится, Василий Петрович, - все науку воспримут, все станут не вислоухие, а ловкачи, все будут стараться обманывать друг друга, хребет ломать тем, кто послабей... (32)В дурном же мире Соне жить придётся. (33)Не пугает это вас?

(34) - А что делать-то, когда он, мир, таков и есть, доброго слова не стоит? (35)И сменять его на другой какой, получше, нельзя - один всего. (36)Выхода нет - приспособляйся к нему.

(37) - Сменять наш мир на другой нельзя, а вот попробовать как-то исправить его...

(38) - Ой, не учите вы детей наших мир исправлять. (39)На что мне весь мир! (40)Могу ли я с ним, со всем миром, справиться? (41)Иль надеяться могу, что справится Сонька? (42)С ума ещё не сошёл - ни себя, ни её Наполеоном великим не считаю! (43)Я маленький человек, и она в крупную не вырастет.

(44)Нужно мне совсем мало - чтоб дочь родная счастливо жила. (45)А остальные уж пусть сами как-нибудь без меня устраиваются... (46)А вы!

Тендряков Владимир Фёдорович (1923-1984) - прозаик, автор остроконфликтных повестей о деревне, духовно-нравственных проблемах общества.

Основные проблемы:

1. Проблема нравственных ценностей и их выбора в воспитании подрастающего поколения (Чему нужно учить детей? Как в этом помогает русская литература?)

2. Проблема взаимоотношений человека и мира (Может ли человек в одиночку изменить мир, сделать его лучше?)

1. Детям нужно прививать вечные нравственные ценности: быть честным, добрым, сохранять чувство собственного достоинства, и русская литература в этом помогает. В основе воспитания должны лежать истинные ценности; воспитатель должен опираться на лучшие качества в человеке, а не воспитывать пройдох и приспособленцев.