Главная › Одежда и товары › В.Шаламов «Апостол Павел. Варлам Тихонович Шаламов - (Колымские рассказы)

В.Шаламов «Апостол Павел. Варлам Тихонович Шаламов - (Колымские рассказы)

Когда я вывихнул ступню, сорвавшись в шурфе со скользкой лестницы из жердей, начальству стало ясно, что я прохромаю долго, и так как без дела сидеть было нельзя, меня перевели помощником к нашему столяру Адаму Фризоргеру, чему мы оба - и Фризоргер и я - были очень рады.

В своей первой жизни Фризоргер был пастором в каком-то немецком селе близ Марксштадта на Волге. Мы встретились с ним на одной из больших пересылок во время тифозного карантина и вместе приехали сюда, в угольную разведку. Фризоргер, как и я, уже побывал в тайге, побывал и в доходягах и полусумасшедшим попал с прииска на пересылку. Нас отправили в угольную разведку как инвалидов, как обслугу - рабочие кадры разведки были укомплектованы только вольнонаемными. Правда, это были вчерашние заключенные, только что отбывшие свой «термин», или срок, и называвшиеся в лагере полупрезрительным словом «вольняшки». Во время нашего переезда у сорока человек этих вольнонаемных едва нашлось два рубля, когда понадобилось купить махорку, но все же это был уже не наш брат. Все понимали, что пройдет два-три месяца, и они приоденутся, могут выпить, паспорт получат, может быть, даже через год уедут домой. Тем ярче были эти надежды, что Парамонов, начальник разведки, обещал им огромные заработки и полярные пайки. «В цилиндрах домой поедете», - постоянно твердил им начальник. С нами же, арестантами, разговоров о цилиндрах и полярных пайках не заводилось.

Впрочем, он и не грубил нам. Заключенных ему в разведку не давали, и пять человек в обслугу - это было все, что Парамонову удалось выпросить у начальства.

Когда нас, еще не знавших друг друга, вызвали из бараков по списку и доставили пред его светлые и проницательные очи, он остался весьма доволен опросом. Один из нас был печник, седоусый остряк ярославец Изгибин, не потерявший природной бойкости и в лагере. Мастерство ему давало кое-какую помощь, и он не был так истощен, как остальные. Вторым был одноглазый гигант из Каменец-Подольска - «паровозный кочегар», как он отрекомендовался Парамонову.

Слесарить, значит, можешь маленько, - сказал Парамонов.

Могу, могу, - охотно подтвердил кочегар. Он давно сообразил всю выгодность работы в вольнонаемной разведке.

Третьим был агроном Рязанов. Такая профессия привела в восторг Парамонова. На рваное тряпье, в которое был одет агроном, не было обращено, конечно, никакого внимания. В лагере не встречают людей по одежке, а Парамонов достаточно знал лагерь.

Четвертым был я. Я не был ни печником, ни слесарем, ни агрономом. Но мой высокий рост, по-видимому, успокоил Парамонова, да и не стоило возиться с исправлением списка из-за одного человека. Он кивнул головой.

Но наш пятый повел себя очень странно. Он бормотал слова молитвы и закрывал лицо руками, не слыша голоса Парамонова. Но и это начальнику не было внове. Парамонов повернулся к нарядчику, стоявшему тут же и державшему в руках желтую стопку скоросшивателей - так называемых «личных дел».

Это столяр, - сказал нарядчик, угадывая вопрос Парамонова. Прием был закончен, и нас увезли в разведку.

Фризоргер после рассказывал мне, что, когда его вызвали, он думал, что его вызывают на расстрел, так его запугал следователь еще на прииске. Мы жили с ним целый год в одном бараке, и не было случая, чтобы мы поругались друг с другом. Это редкость среди арестантов и в лагере, и в тюрьме. Ссоры возникают по пустякам, мгновенно ругань достигает такого градуса, что кажется - следующей ступенью может быть только нож или, в лучшем случае, какая-нибудь кочерга. Но я быстро научился не придавать большого значения этой пышной ругани. Жар быстро спадал, и если оба продолжали еще долго лениво отругиваться, то это делалось больше для порядка, для сохранения «лица».

Но с Фризоргером я не ссорился ни разу. Я думаю, что в этом была заслуга Фризоргера, ибо не было человека мирнее его. Он никого не оскорблял, говорил мало. Голос у него был старческий, дребезжащий, но какой-то искусственно, подчеркнуто дребезжащий. Таким голосом говорят в театре молодые актеры, играющие стариков. В лагере многие стараются (и небезуспешно) показать себя старше и физически слабее, чем на самом деле. Все это делается не всегда с сознательным расчетом, а как-то инстинктивно. Ирония жизни здесь в том, что большая половина людей, прибавляющих себе лета и убавляющих силы, дошли до состояния еще более тяжелого, чем они хотят показать.

Каждое утро и вечер он неслышно молился, отвернувшись от всех в сторону и глядя в пол, а если и принимал участие в общих разговорах, то только на религиозные темы, то есть очень редко, ибо арестанты не любят религиозных тем. Старый похабник, милейший Изгибин, пробовал было подсмеиваться над Фризоргером, но остроты его были встречены такой мирной улыбочкой, что изгибинский заряд шел вхолостую. Фризоргера любила вся разведка и даже сам Парамонов, которому Фризоргер сделал замечательный письменный стол, проработав над ним, кажется, полгода.

Наши койки стояли рядом, мы часто разговаривали, и иногда Фризоргер удивлялся, по-детски взмахивая небольшими ручками, встретив у меня знание каких-либо популярных евангельских историй - материал, который он по простоте душевной считал достоянием только узкого круга религиозников. Он хихикал и очень был доволен, когда я обнаруживал подобные познания. И, воодушевившись, принимался рассказывать мне то евангельское, что я помнил нетвердо или чего я не знал вовсе. Очень ему нравились эти беседы.

Но однажды, перечисляя имена двенадцати апостолов, Фризоргер ошибся. Он назвал имя апостола Павла. Я, который со всей самоуверенностью невежды считал всегда апостола Павла действительным создателем христианской религии, ее основным теоретическим вождем, знал немного биографию этого апостола и не упустил случая поправить Фризоргера.

Нет, нет, - сказал Фризоргер, смеясь, - вы не знаете, вот. - И он стал загибать пальцы. - Питер, Пауль, Маркус…

Я рассказал ему все, что знал об апостоле Павле. Он слушал меня внимательно и молчал. Было уже поздно, пора было спать. Ночью я проснулся и в мерцающем, дымном свете коптилки увидел, что глаза Фризоргера открыты, и услышал шепот: «Господи, помоги мне! Питер, Пауль, Маркус…» Он не спал до утра. Утром он ушел на работу рано, а вечером пришел поздно, когда я уже заснул. Меня разбудил тихий старческий плач. Фризоргер стоял на коленях и молился.

Что с вами? - спросил я, дождавшись конца молитвы.

Фризоргер нашел мою руку и пожал ее.

Вы правы, - сказал он. - Пауль не был в числе двенадцати апостолов. Я забыл про Варфоломея.

Я молчал.

Вы удивляетесь моим слезам? - сказал он. - Это слезы стыда. Я не мог, не должен был забывать такие вещи. Это грех, большой грех. Мне, Адаму Фризоргеру, указывает на мою непростительную ошибку чужой человек. Нет, нет, вы ни в чем не виноваты - это я сам, это мой грех. Но это хорошо, что вы поправили меня. Все будет хорошо.

Я едва успокоил его, и с той поры (это было незадолго до вывиха ступни) мы стали еще большими друзьями.

Однажды, когда в столярной мастерской никого не было, Фризоргер достал из кармана засаленный матерчатый бумажник и поманил меня к окну.

Вот, - сказал он, протягивая мне крошечную обломанную фотографию - «моменталку». Это была фотография молодой женщины, с каким-то случайным, как на всех снимках «моменталок», выражением лица. Пожелтевшая, потрескавшаяся фотография была бережно обклеена цветной бумажкой.

Это моя дочь, - сказал Фризоргер торжественно. - Единственная дочь. Жена моя давно умерла. Дочь не пишет мне, правда, адреса не знает, наверно. Я писал ей много и теперь пишу. Только ей. Я никому не показываю этой фотографии. Это из дому везу. Шесть лет назад я ее взял с комода.

В дверь мастерской бесшумно вошел Парамонов.

Дочь, что ли? - сказал он, быстро оглядев фотографию.

Дочь, гражданин начальник, - сказал Фризоргер, улыбаясь.

Чего ж она старика забыла? Напиши мне заявление о розыске, я отошлю. Как твоя нога?

Хромаю, гражданин начальник.

Ну, хромай, хромай. - Парамонов вышел. С этого времени, уже не таясь от меня, Фризоргер, окончив вечернюю молитву и улегшись на койку, доставал фотографию дочери и поглаживал цветной ободочек.

Так мы мирно жили около полугода, когда однажды привезли почту. Парамонов был в отъезде, и почту принимал его секретарь из заключенных Рязанов, который оказался вовсе не агрономом, а каким-то эсперантистом, что, впрочем, не мешало ему ловко снимать шкуры с павших лошадей, гнуть толстые железные трубы, наполняя их песком и раскаляя на костре, и вести всю канцелярию начальника.

Смотри-ка, - сказал он мне, - какое заявление на имя Фризоргера прислали.

В пакете было казенное отношение с просьбой познакомить заключенного Фризоргера (статья, срок) с заявлением его дочери, копия которого прилагалась. В заявлении она коротко и ясно писала, что, убедившись в том, что отец является врагом народа, она отказывается от него и просит считать родство не бывшим.

Рязанов повертел в руках бумажку.

Экая пакость, - сказал он. - Для чего ей это нужно? В партию, что ли, вступает?

Я думал о другом: для чего пересылать отцу-арестанту такие заявления? Есть ли это вид своеобразного садизма, вроде практиковавшихся извещений родственникам о мнимой смерти заключенного, или просто желание выполнить все по закону? Или еще что?

Слушай, Ванюшка, - сказал я Рязанову. - Ты регистрировал почту?

Где же, только сейчас пришла.

Отдай-ка мне этот пакет. - И я рассказал Рязанову, в чем дело.

А письмо? - сказал он неуверенно. - Она ведь напишет, наверное, и ему.

Письмо ты тоже задержишь.

Ну бери.

Я скомкал пакет и бросил его в открытую дверцу топящейся печки.

Через месяц пришло и письмо, такое же короткое, как и заявление, и мы его сожгли в той же самой печке.

Вскоре меня куда-то увезли, а Фризоргер остался, и как он жил дальше - я не знаю. Я часто вспоминал его, пока были силы вспоминать. Слышал его дрожащий, взволнованный шепот: «Питер, Пауль, Маркус…»

Рассказ В.Шаламова "Апостол Павел" - самый известный из книги "Колымских рассказов". Глубоко поражает эмоциональная сила рассказа, рожденная резким противопоставлением нечеловеческих условий жизни, в которых оказались герои, и не убиваемой ни режимом, ни лагерными условиями человечностью. Человечностью, которая может быть единственным шансом хоть как-то облегчить жизнь не только другому, но и себе. Человечностью, которая всегда становится ударом по страшной политической системе и предрекает ее гибель. Важно обратить внимание на неслучайный предмет "разночтений", возникший между двумя героями рассказа. Апостол Павел...Первая простая ассоциация - это христианский мотив, напоминающий о том, что именно с началом эры христианства возникла идея великого значения отдельной личности и ее "силы" в жизни людей (эталонная миссия Иисуса в этом отношении)..Человек спасает мир, спасает другого...

Рассказ утверждает, что христианство живет по-прежнему, прежде всего, в душе и поступках отдельного человека, а не в толпе или коллективе, не в идее "добра", являющихся всегда опорой антигуманного режима, а в простой, как писал Гроссман в "Записках Иконникова", "доброте". Молитва, претворенная в поступок, исполненный жалости, самого человеческого чувства, является залогом непобедимой жизненности христианской идеи в людях. Залогом победы доброты над злом.

Ч.Айтматов «Плаха»

Свое художественное осмысление евангельского сюжета – спора Иисуса Христа и Понтия Пилата об истине и справедливости, назначении человека на земле – предложил в романе «Плаха» Ч.Айтматов. Иисус видит смысл существования людей на земле в самосовершенствовании, следовании идеалам добра, ради которых он готов принять смерть. «На то я родился на свет, - говорит Иисус Пилату, - чтобы послужить людям немеркнущим примером. Чтобы люди уповали мое имя и шли ко мне через страдания, через борьбу со злом в себе изо дня в день, через отвращение к порокам, насилию и кровожадности…»

Понтий Пилат не принимает гуманистической философии Христа, потому что считает, что человек – зверь, что он не может обойтись без воен, без крови, как плоть без соли. Смысл жизни он видит в богатстве и сильной власти.

В поединок со злом в романе вступает своеобразный двойник Иисуса Христа Авдий Калистратов. Но он одинок, а потому бессилен перед злом. Его сначала жестоко, до полусмерти, избивают «гонцы» за анашой, а потом, как Иисуса Христа, распинают молодчики из «хунты» Обер-Кандалова. Но боль его души, его нравственный подвиг заражают других людей, побуждают их вступить в борьбу со злом.

Как видим, обращение к Христу писателями 20 века обусловлено идеей спасения нашего мира, лишенного «имени святого», трагедию которого предощущал ещё в начале революции А Юлок в своей поэме «Двенадцать».

Плохая работа инжектора вызвала неподготовленность грунта, и бригаду пришлось держать несколько часов без работы. Греться у нас негде, а костров раскладывать не разрешают. Отправить же бригаду обратно в барак не разрешает конвой.

Я уже всюду, куда только можно, писал, что с таким инжектором я работать больше не могу. Он уже пять дней работал безобразно, а ведь от него зависит выполнение плана всего участка. Мы не можем с ним справиться, а главный инженер не обращает внимания, а только требует кубики.

К сему начальник участка «Золотой ключ» горный инженер

Л. Кудинов.

Наискось рапорта четким почерком выписано:

...

1) За отказ от работы в течение пяти дней, вызвавший срыв производства и простои на участке, з/к Инжектора арестовать на трое суток без выхода на работу, водворив его в роту усиленного режима. Дело передать в следственные органы для привлечения з/к Инжектора к законной ответственности.
2) Главному инженеру Гореву ставлю на вид отсутствие дисциплины на производстве. Предлагаю заменить з/к Инжектора вольнонаемным.

Начальник прииска
Александр Королев.

Апостол Павел

Когда я вывихнул ступню, сорвавшись в шурфе со скользкой лестницы из жердей, начальству стало ясно, что я прохромаю долго, и так как без дела сидеть было нельзя, меня перевели помощником к нашему столяру Адаму Фризоргеру, чему мы оба – и Фризоргер и я – были очень рады.

В своей первой жизни Фризоргер был пастором в каком-то немецком селе близ Марксштадта на Волге. Мы встретились с ним на одной из больших пересылок во время тифозного карантина и вместе приехали сюда, в угольную разведку. Фризоргер, как и я, уже побывал в тайге, побывал и в доходягах и полусумасшедшим попал с прииска на пересылку. Нас отправили в угольную разведку как инвалидов, как обслугу – рабочие кадры разведки были укомплектованы только вольнонаемными. Правда, это были вчерашние заключенные, только что отбывшие свой «термин», или срок, и называвшиеся в лагере полупрезрительным словом «вольняшки». Во время нашего переезда у сорока человек этих вольнонаемных едва нашлось два рубля, когда понадобилось купить махорку, но все же это был уже не наш брат. Все понимали, что пройдет два-три месяца, и они приоденутся, могут выпить, паспорт получат, может быть, даже через год уедут домой. Тем ярче были эти надежды, что Парамонов, начальник разведки, обещал им огромные заработки и полярные пайки. «В цилиндрах домой поедете», – постоянно твердил им начальник. С нами же, арестантами, разговоров о цилиндрах и полярных пайках не заводилось.

Впрочем, он и не грубил нам. Заключенных ему в разведку не давали, и пять человек в обслугу – это было все, что Парамонову удалось выпросить у начальства.

Когда нас, еще не знавших друг друга, вызвали из бараков по списку и доставили пред его светлые и проницательные очи, он остался весьма доволен опросом. Один из нас был печник, седоусый остряк ярославец Изгибин, не потерявший природной бойкости и в лагере. Мастерство ему давало кое-какую помощь, и он не был так истощен, как остальные. Вторым был одноглазый гигант из Каменец-Подольска – «паровозный кочегар», как он отрекомендовался Парамонову.

– Слесарить, значит, можешь маленько, – сказал Парамонов.

– Могу, могу, – охотно подтвердил кочегар. Он давно сообразил всю выгодность работы в вольнонаемной разведке.

Но наш пятый повел себя очень странно. Он бормотал слова молитвы и закрывал лицо руками, не слыша голоса Парамонова. Но и это начальнику не было внове. Парамонов повернулся к нарядчику, стоявшему тут же и державшему в руках желтую стопку скоросшивателей – так называемых «личных дел».

– Это столяр, – сказал нарядчик, угадывая вопрос Парамонова. Прием был закончен, и нас увезли в разведку.

Фризоргер после рассказывал мне, что, когда его вызвали, он думал, что его вызывают на расстрел, так его запугал следователь еще на прииске. Мы жили с ним целый год в одном бараке, и не было случая, чтобы мы поругались друг с другом. Это редкость среди арестантов и в лагере, и в тюрьме. Ссоры возникают по пустякам, мгновенно ругань достигает такого градуса, что кажется – следующей ступенью может быть только нож или, в лучшем случае, какая-нибудь кочерга. Но я быстро научился не придавать большого значения этой пышной ругани. Жар быстро спадал, и если оба продолжали еще долго лениво отругиваться, то это делалось больше для порядка, для сохранения «лица».

Апостол Павел

Когда я вывихнул ступню, сорвавшись в шурфе со скользкой лестницы из жердей, начальству стало ясно, что я прохромаю долго, и так как без дела сидеть было нельзя, меня перевели помощником к нашему столяру Адаму Фризоргеру, чему мы оба – и Фризоргер и я – были очень рады.

В своей первой жизни Фризоргер был пастором в каком-то немецком селе близ Марксштадта на Волге. Мы встретились с ним на одной из больших пересылок во время тифозного карантина и вместе приехали сюда, в угольную разведку. Фризоргер, как и я, уже побывал в тайге, побывал и в доходягах и полусумасшедшим попал с прииска на пересылку. Нас отправили в угольную разведку как инвалидов, как обслугу – рабочие кадры разведки были укомплектованы только вольнонаемными. Правда, это были вчерашние заключенные, только что отбывшие свой «термин», или срок, и называвшиеся в лагере полупрезрительным словом «вольняшки». Во время нашего переезда у сорока человек этих вольнонаемных едва нашлось два рубля, когда понадобилось купить махорку, но все же это был уже не наш брат. Все понимали, что пройдет два-три месяца, и они приоденутся, могут выпить, паспорт получат, может быть, даже через год уедут домой. Тем ярче были эти надежды, что Парамонов, начальник разведки, обещал им огромные заработки и полярные пайки. «В цилиндрах домой поедете», – постоянно твердил им начальник. С нами же, арестантами, разговоров о цилиндрах и полярных пайках не заводилось.

Когда нас, еще не знавших друг друга, вызвали из бараков по списку и доставили пред его светлые и проницательные очи, он остался весьма доволен опросом. Один из нас был печник, седоусый остряк ярославец Изгибин, не потерявший природной бойкости и в лагере. Мастерство ему давало кое-какую помощь, и он не был так истощен, как остальные. Вторым был одноглазый гигант из Каменец-Подольска – «паровозный кочегар», как он отрекомендовался Парамонову.

– Слесарить, значит, можешь маленько, – сказал Парамонов.

Но наш пятый повел себя очень странно. Он бормотал слова молитвы и закрывал лицо руками, не слыша голоса Парамонова. Но и это начальнику не было внове. Парамонов повернулся к нарядчику, стоявшему тут же и державшему в руках желтую стопку скоросшивателей – так называемых «личных дел».

– Это столяр, – сказал нарядчик, угадывая вопрос Парамонова. Прием был закончен, и нас увезли в разведку.

Фризоргер после рассказывал мне, что, когда его вызвали, он думал, что его вызывают на расстрел, так его запугал следователь еще на прииске. Мы жили с ним целый год в одном бараке, и не было случая, чтобы мы поругались друг с другом. Это редкость среди арестантов и в лагере, и в тюрьме. Ссоры возникают по пустякам, мгновенно ругань достигает такого градуса, что кажется – следующей ступенью может быть только нож или, в лучшем случае, какая-нибудь кочерга. Но я быстро научился не придавать большого значения этой пышной ругани. Жар быстро спадал, и если оба продолжали еще долго лениво отругиваться, то это делалось больше для порядка, для сохранения «лица».

Наши койки стояли рядом, мы часто разговаривали, и иногда Фризоргер удивлялся, по-детски взмахивая небольшими ручками, встретив у меня знание каких-либо популярных евангельских историй – материал, который он по простоте душевной считал достоянием только узкого круга религиозников. Он хихикал и очень был доволен, когда я обнаруживал подобные познания. И, воодушевившись, принимался рассказывать мне то евангельское, что я помнил нетвердо или чего я не знал вовсе. Очень ему нравились эти беседы.

– Нет, нет, – сказал Фризоргер, смеясь, – вы не знаете, вот. – И он стал загибать пальцы. – Питер, Пауль, Маркус…

– Что с вами? – спросил я, дождавшись конца молитвы.

Фризоргер нашел мою руку и пожал ее.

– Вы правы, – сказал он. – Пауль не был в числе двенадцати апостолов. Я забыл про Варфоломея.

Я молчал.

– Вы удивляетесь моим слезам? – сказал он. – Это слезы стыда. Я не мог, не должен был забывать такие вещи. Это грех, большой грех. Мне, Адаму Фризоргеру, указывает на мою непростительную ошибку чужой человек. Нет, нет, вы ни в чем не виноваты – это я сам, это мой грех. Но это хорошо, что вы поправили меня. Все будет хорошо.

Я едва успокоил его, и с той поры (это было незадолго до вывиха ступни) мы стали еще большими друзьями.

– Вот, – сказал он, протягивая мне крошечную обломанную фотографию – «моменталку». Это была фотография молодой женщины, с каким-то случайным, как на всех снимках «моменталок», выражением лица. Пожелтевшая, потрескавшаяся фотография была бережно обклеена цветной бумажкой.

– Это моя дочь, – сказал Фризоргер торжественно. – Единственная дочь. Жена моя давно умерла. Дочь не пишет мне, правда, адреса не знает, наверно. Я писал ей много и теперь пишу. Только ей. Я никому не показываю этой фотографии. Это из дому везу. Шесть лет назад я ее взял с комода.

В дверь мастерской бесшумно вошел Парамонов.

– Дочь, что ли? – сказал он, быстро оглядев фотографию.

– Дочь, гражданин начальник, – сказал Фризоргер, улыбаясь.

– Чего ж она старика забыла? Напиши мне заявление о розыске, я отошлю. Как твоя нога?

– Хромаю, гражданин начальник.

– Ну, хромай, хромай. – Парамонов вышел. С этого времени, уже не таясь от меня, Фризоргер, окончив вечернюю молитву и улегшись на койку, доставал фотографию дочери и поглаживал цветной ободочек.

– Смотри-ка, – сказал он мне, – какое заявление на имя Фризоргера прислали.

Рязанов повертел в руках бумажку.

– Экая пакость, – сказал он. – Для чего ей это нужно? В партию, что ли, вступает?

– Слушай, Ванюшка, – сказал я Рязанову. – Ты регистрировал почту?

– Где же, только сейчас пришла.

– Отдай-ка мне этот пакет. – И я рассказал Рязанову, в чем дело.

В ряду писателей-философов XX века Варлам Тихонович Шаламов занял свое достойное место. Его «Колымские рассказы» (1954—1973) — попытка поставить и решить важные нравственные вопросы времени, вопросы встречи человека и мира, правды, борьбы человека с государственной машиной, борьбы за себя, внутри себя и вне себя. Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями адской государственной машины?

В центре повествования «Колымских рассказов» — художественная картина мучительной растоптанной судьбы человека XX века, захваченного в сети враждебных ему катаклизмов эпохи, и то, что «человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты 19 и 20 веков. Да и не только русские...». В. Шаламов изобразил не только «за-человечность», но и «сохранение человеческого». Писателя привлекали люди, совершившие духовный или нравственный подвиг. Духовный подвиг совершили те люди, которых лагерь не сумел сломить, растоптать, которые сумели противостоять жизненным обстоятельствам, смогли сохранить все человеческое в себе. К ним прежде всего Шаламов относил «религиозников». Прежде чем говорить о «религиозниках», необходимо выяснить отношение автора к религии.

В повести «Четвертая Вологда» Шаламов будто ведет спор со своим отцом. Обращаясь к нему, он говорит: «Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в Бога — я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь». Гораздо позднее Шаламов заявил: «Бог умер...» И еще: «Веру в Бога я потерял давно, лет в шесть... И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме».

Шаламов постоянно подчеркивает то, что он не верующий. Однако связано это скорее всего с тем, что в нем живут одновременно вера и сомнение в справедливость Бога, допустившего несправедливость. Несмотря на эти заявления Шаламова, тема религии постоянно привлекает к себе внимание автора. Примером может служить один из ключевых рассказов — «Необращенный». В нем повествуется о первых шагах фельдшера. Интересен диалог автора с врачом:

«— У меня нет религиозного чувства...

— Как? Вы, проживший тысячу жизней? Вы — воскресший? У вас нет религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий?

— Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?»

Шаламов уверен, что выход можно найти где угодно, но только не в религии, так как такой выход слишком оторван от жизни и случаен для писателя. Тема религии постоянно тревожит автора. По Шаламову, Бога нет, но есть верующие в Бога, и оказывается, что это самые достойные люди из тех, с кем приходилось встречаться на Колыме: «Та без-религиозность, в которой я прожил сознательную жизнь, не сделала меня христианином. Но более достойных людей, чем «религиозники», в лагерях я не видел. Растление охватывало души всех, и только «религиозники» держались. Так было и пятнадцать, и пять лет назад» («Курсы»).

Рассказ «Апостол Павел» — очередное подтверждение уважительного отношения автора к «религиозникам». Рассказ открывается словами: «Когда я вывихнул ступню, сорвавшись в шурфе со скользкой лестницы из жердей, начальству стало ясно, что я прохромаю долго, и... меня перевели помощником к нашему столяру Адаму Фризоргеру...». Мы без труда можем понять, что место действия — Колыма.

Фризоргер — немецкий пастор, запамятовал одного из апостолов. Он переживал свой поступок, казнил себя. Этот герой — глубоко набожный человек — сумел завоевать уважение рассказчика. Вера его была крепка, бог жил в его душе. На его месте любой другой давно утратил бы свою веру, но Фризоргер продолжал молиться, взывать к Богу, хотя молитвы его не были услышаны. Но вера сдерживала пастора от дурных поступков и слов в адрес окружавших его людей, помогала ему оставаться самим собой, сохранять то, что составляло основу его прежней жизни, любить, верить в людей. Рассказчик и его друзья не показали, а уничтожили письмо дочери пастору, в котором было заявление, что она отказывается от своего отца, «врага народа».

«Апостол Павел» заканчивается так: «Вскоре меня куда-то увезли, а Фризоргер остался, и как он жил дальше — я не знаю. Я часто вспоминал его, пока были силы вспоминать. Слышал его дрожащий взволнованный шепот: «Питер, Пауль, Маркус...»». Описывая сталинский лагерь, Шаламов не столько сосредотачивает внимание на описании голода, холода, бесправия, в большей степени его интересует, как эта нечеловеческая обстановка обесценивает не только личность человека, но и его жизнь. Рассказ «Крест» Шаламов посвятил своему отцу, который всю свою жизнь посвятил служению Богу, за что и тяжело поплатился. В рассказе повествуется о старом слепом священнике. Он живет не на Колыме и даже не в лагере, но в тех же советских условиях постоянных лишений, унижений и издевательств. Рассказ начинается словами: «Слепой священник шел через двор, нащупывая ногами узкую доску, вроде пароходного трапа, настланную по земле. Он шел медленно, почти не спотыкаясь, не оступаясь, задевая четырехугольную свою дорожку».

В своей жизни священник видел много горя, смерть унесла его любимого сына, сам он ослеп, жизнь у детей не сложилась, в доме нечего есть, но он продолжал верить в Бога, молиться и надеяться на лучшее. Но все надежды рухнули, и священник достал золотой крест, единственную его ценность, и разрубил его, чтобы купить продуктов. На такой поступок его побудило сострадание ближним. Для священника недопустимо так поступать с крестом, но ради своей семьи он пошел на это, чтобы хоть чем-то помочь своим близким. Священник не утратил веры, не перестал верить в Бога. Он просто решил, что не в этом Бог.

Нравственным подвигом Шаламов считал проявление человеческого участия, внимания в условиях колымского лагеря. В рассказах Шаламова прослеживается благодарность людям: «Я помню все куски хлеба, которые я съел из чужих, не казенных рук...». На протяжении всех рассказов писатель неустанно исследует, что не дает человеку утратит божественной искры. Скупо, но с удивительной силой он показывает, как быстро утрачивает зэк дружбу, способность доверять, помогать другим — все отнимает лагерь. «Дружба не зарождается ни в нужде, ни з беде, те трудные условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей, значит это нужда — не крайняя, и беда небольшая» («Сухим пайком»).

Удивительно одно: там, где любые человеческие чувства, такие, как преданность, любовь, сострадание, становятся «космическими» понятиями для людей неверующих, верующие люди, эти самые «религиозники», умудрялись сохранить это в своей душе. Мне думается, что Шаламов не только восхищался этими людьми, но, возможно, и сожалел о том, что для него самого жизненные обстоятельства уже с малых лет закрыли спасительный путь к Богу.