Василий шукшин интервью. Василий Шукшин: "Надо просто жить

ВАСИЛИЙ ШУКШИН

Путь Василия Шукшина в русской культуре уникален. Он в каком-то смысле противоположен по вектору трагичной, но по-своему логичной эволюции Высоцкого: начал с блатных песен — кончил голосом народа, его универсальным и полновластным представителем. Шукшин, напротив, начал как голос большинства, его представитель и изобразитель — а кончил подлинно уголовной загнанностью, крайними формами одиночества и бунта. И внешне он изменился до неузнаваемости: актер с канонической внешностью советского положительного героя, надежный, добродушный, основательный,— он превратился в болезненно худого, резкого, дерганого, озлобленного и насмешливого. Путь от того Шукшина, каким мы его видели в «Двух Федорах», «Золотом эшелоне» и собственном его дебюте «Из Лебяжьего сообщают»,— до Егора Прокудина! И это он еще Разина не успел сыграть. Страшно представить, какой это был бы Разин.

Вот почему путь Шукшина, увенчанный всенародным признанием, никак не выглядит триумфальным. Он умер знаменитым актером и режиссером, признанным и широко публикуемым прозаиком (в отличие, кстати, от Высоцкого, который так и не был легализован в главном своем качестве). А все-таки есть ощущение, что каждый новый его успех только усиливал эту затравленность, и чем дальше, тем тоскливей и безвыходней становилось все, что он писал.

Попробуем разобраться с этой эволюцией. Но для начала вспомним его биографию, отмеченную тем же противоречием: внешне триумфальную, а внутренне совершенно безнадежную. Кому-то кажется, что он умер на взлете, накануне окончательного всенародного признания, но мы-то, читатели его прозы и зрители фильмов, понимаем, что смерть его, как и в случае Высоцкого, была почти самоубийством. И чем больше становилось, чем решительнее ширилось это всенародное признание, тем большее отчаяние ими владело, тем отчетливей ощущался тупик.

Биография Шукшина — опять-таки внешне — канонический путь гениального самородка. Он родился 25 июля 1929 года на Алтае (село Сростки теперь навеки связано с его именем, как Холмогоры — с Ломоносовым). Его отец прожил 21 год, был расстрелян в тридцать третьем — «в коллективизацию». До получения паспорта Шукшин носил материнскую фамилию — в школе числился Василием Поповым. Он закончил сельскую семилетку, поступил в бийский автотехникум, ушел из него, работал в колхозе, на нескольких заводах в Средней России, помотался по общежитиям, пообщался с пролетариатом, в основном выходцами из колхозов, сбежавшими оттуда,— потому что послевоенная деревня была тем еще чистилищем. Он доехал до Москвы, работал в Бутове, когда его призвали в армию — в Морфлот. Служили тогда четыре года, но незадолго до дембеля Шукшин был комиссован из-за язвы желудка. Вернулся в Сростки, преподавал в местной школе, директорствовал в ней, а в пятьдесят четвертом отправился в Москву поступать во ВГИК.

Почему ВГИК, тем более режиссерский? (Он думал о сценарном, но потом пошел на курс Ромма.) Отчасти, думаю, связано это было с сельским, детским отношением к кино: оно было чудом, другим миром. Литература — тоже хорошо, но кино — строительство альтернативной жизни, радикальное ее переустройство. Стоит вспомнить, чем был кинематограф для тогдашнего ребенка, особенно сельского, который от кинопередвижки балдел больше, чем от еды. Добавьте к этому оттепель, ощущение перемен, раздвинувшийся мир — уже ведь и в пятьдесят четвертом было понятно, что железный занавес проржавел. А может, он мало верил в свои литературные возможности, больше верил в режиссерские — потому что он был по природе человек, которого слушаются. И это был не просто авторитет силы, а какая-то скрытая значительность, что ли: Разин тоже, по легендам, был такой — атаман, иначе не скажешь.

Поступил он к Ромму. Ромм сказал про двух своих будущих главных выпускников: обоих учить бессмысленно. Этот знает уже все, а этот — совсем ничего. Первый был Тарковский, второй — Шукшин. Дружбы между ними не было, хотя взаимная уважительность была. Именно Ромму Шукшин показал свою тогдашнюю прозу, тот посоветовал показать ее в журналах, и в 1958 году появился в «Смене» рассказ «Двое на телеге». Рассказ с виду очень и очень так себе, особенно если учесть, что автору почти тридцать и он понавидался всякого — и токарем на заводе, и сборщиком на другом, и радистом на флоте, и учителем в сельской школе; едет идейная девушка с ворчливым стариком в ужасный дождь в соседнее село за лекарством, она фельдшер, лекарство важное, и у нее оно закончилось; старик заезжает переждать дождь и выпить самогону на пасеку, девушке тоже налили, она отогрелась — и тут старик сообщает, что сегодня они дальше не поедут, заночуют здесь. А лекарство нужно срочно, и девушка начинает на стариков — на извозчика и пасечника — попросту орать. Ей такое доверили, а она тут будет у печки греться?! И они смотрят на нее с крайним недоумением, и она выбегает под дождь, стоит там, плачет. Тогда старик-возчик выходит на крыльцо, зовет ее и запрягает снова: надо ведь, люди ждут...

Но за фасадом, напоминающим отчасти аксеновских «Коллег», проступает тут другая история, которая и делает рассказ замечательным, а Шукшина — необычным. Эта девочка, конечно, очень сочувствует дальним, но в упор не видит ближних; она любит людей вообще — на то у нее и комсомольский значок, дважды подчеркнутый как важная деталь,— но совершенно не понимает реальных, тех, кто рядом. Ведь эти старики чего только не пережили, у них за плечами столько всего — и, судя по вечной их хмурости, жизнь их колотила порядочно, а она гонит в дождь своего подневольного, приданного ей в полное владение извозчика с его Гнедухой, которой тоже под ливень выползать из-под навеса отнюдь не радостно, в печальной ее кобыльей старости... Эти старики не виделись давно, вспоминают кумовьев, им есть о чем поговорить, а поскольку жизнь их отнюдь не мед, то чашка чаю с медом им сейчас очень кстати — но вот на нашу героиню возлагает надежды местный врач, и ради того, чтобы перед ним явить всю свою преданность делу, она гонит черт-те куда в непогоду вполне симпатичного, сострадательного старика. Это и есть второе дно, не ахти какое глубокое, но любопытное. Второе дно есть, но нет третьего — точней, нет послевкусия: того главного, что должен оставлять рассказ. Шукшин потом этому научился, и от большинства его рассказов это послевкусие остается — терпкое и горькое, как от самогона и самосада. Настоящий Шукшин позже, и из него в этом рассказе только одна фраза: «Все это очень походило на сказку».

Походило — но сказкой не было: это и есть автоописание творческого метода, а текст только тогда и достигает определенного уровня, когда содержит такое автоописание. Шукшин всю жизнь пишет как бы сказки, иногда в совершенно лубочной технике; не зря, говорят, его сочинения нравились Проппу. То есть он берет классическую сказочную схему — и выворачивает ее наизнанку, резко меняет финал, переставляет акценты. Получается довольно жестокая пародия на классический сказочный сюжет, оставляющая читателя в горьком недоумении: то ли его обманули, то ли сам автор жестоко обманулся и теперь всем мстит, включая читателя; а может, это и есть настоящая правда о жизни, и с ней теперь надо как-то жить.

И все шукшинские сюжетные схемы, с точки зрения «Морфологии сказки», это сказки наоборот, где традиционная схема ломается, а обычный сказочный хеппи-энд подменяется жестокой насмешкой, иногда пародией, а иногда трагедией. «Охота жить» — классическая история про то, как добрый одинокий поселянин своим хорошим отношением перевоспитывает разбойника. А у Шукшина разбойник стреляет в благодетеля и не перевоспитывается. В «Крепком мужике», «Мастере», «Суразе» классический положительный герой оборачивается либо зверем, либо неудачником. «Вянет, пропадает» — история о том, как не встретились два одиночества, то есть встретились, но говорить им не о чем, и такие они жалкие оба! Только умный едкий мальчик, сын героини, все понимает и недобрым глазком на всех смотрит. «Чередниченко и цирк» — история о том, как Иван-дурак полюбил Василису Прекрасную, но так как он действительно дурак, она его послала в сексуально-пешеходный маршрут и, в общем, правильно сделала. Вот таковы все мрачные сказки Шукшина, и даже рассказ «Верую» — совсем не о том, как герой пришел к вере, а о том, как он пустился в пьяную пляску с попом. И эта пьяная пляска — вместо истинной веры — идеальная метафора русской жизни: тоже, конечно, красиво, а все-таки не то.

Актер он был востребованный, хотя и непрофессиональный; Ромм все-таки учил совсем другому, но Шукшина стали приглашать на роли положительных героев. Как прозаик он тоже был вполне успешен. В шестьдесят третьем он выпустил первую книгу рассказов «Сельские жители» и запустился с экранизацией собственных рассказов «Живет такой парень». Там он не играл — пригласил Куравлева, потому что на роль Пашки Колокольникова нужен был именно простодушный, даже придурковатый типаж. Но в «Таком парне» уже была вечная шукшинская подковырка: вот есть такой, именно простоватый, сельский малый; вот он в критический момент, совершенно внезапно, совершает подвиг и чуть было не гибнет (интересно, кстати, сопоставить проблематику и режиссерскую манеру фильмов Шукшина «Живет такой парень» и Иоселиани «Жил певчий дрозд» — придурковатый горожанин Иоселиани даже подвига не совершает, только гибнет, от него вообще ничего не остается, кроме кепки на гвозде). А как он дальше-то будет жить? Что у него там внутри, у Колокольникова? Но это никому не нужно, и даже городская журналисточка (ее сыграла Ахмадулина, с которой у Шукшина случился кратковременный роман) ни о чем толковом не может его расспросить. Он для нее совершенная загадка, а она для него — объект эротических фантазий, но и только. Вообще представитель народа нужен тогда, когда требуется подвиг или когда надо написать о типичном представителе статью. А сам по себе он никому не нужен и не интересен, и делать ему, в общем, нечего — знай гоняй машину по большому тракту, через плоские пейзажи, через бесконечную степь, мимо редких чайных. И потому здесь уже послевкусие было — какая-то ровная, как эта степь, загадочная тоска.

Почему Шукшина любили поначалу — очень понятно. Он был как Горький — пророс к нам из толщи, из гущи и сейчас расскажет нам, как эта толща живет. Поначалу его карьера складывалась очень благополучно; он написал даже роман, который был совершенно не в его стиле и вкусе, но без большого романа молодой талант как бы не получал окончательной легитимации. Роман, однако, странный: слишком традиционный по фактуре, как писал Лев Аннинский, и слишком революционный по проблематике. Формально «Любавины» — текст из того же разряда, что и канонические для советской прозы «Строговы» Маркова: роман о революции, Гражданской войне и классовой борьбе в деревне. Начало действия — 1922 год. Зачин традиционный, восходящий ко всем советским крестьянским эпосам и прежде всего к «Тихому Дону»: «Любавиных в деревне не любили. За гордость». Картины сельского быта отсылают к тому же источнику: «Завтракали все вместе. Во главе стола — Емельян Спиридоныч. По бокам — сыны. Ели молча, аккуратно и долго. Сперва была лапша с гусятиной, потом жареная картошка со свининой».

История о раскулачивании спесивого рода Любавиных, вступивших в борьбу с якобы сельскими учителями, а на самом деле гэпэушниками,— вполне кинематографична, с виду традиционна, но на деле загадочна. Шукшин отца почти не помнил, но по рассказам матери это был человек угрюмый, неласковый, страшно сильный, не любивший ни попов, ни большевиков. Аннинский полагает, что Разина своего Шукшин писал с него — каким предполагал; в «Любавиных» Макар как раз такой. Там много, кстати, и других его будущих героев — сельских чудиков, талантливых и неуживчивых. Правда, написано все это еще не шукшинским языком — таким, что ли, осанистым и кряжистым, каким полагалось писать сибирские эпопеи с густым бытом. Первый том романа был сначала одобрен, потом отвергнут «Новым миром», в результате появился в «Сибирских огнях» и отдельной книгой; как ни странно, большинство рецензентов рукописи — писатели почвенного клана — книгу как раз пытались зарезать. Придирались они к мелочам: сапоги, мол, в избе не дегтярят, дробовых, мол, обрезов не бывает — и эти придирки (совершенно фантастические) маскировали главный предмет их недовольства: Шукшин писал не ту деревню, какую им хотелось. Не идиллическую, как у одних (условно-белых) и не бунтарскую, как у других (условно-красных). А вот какую-то третью, таящую совсем другие чувства: сила в ней есть, но зависеть она ни от кого не хочет и почти ни в чем себя не проявляет. Иногда устроит бунт, а потом опять ходит тихая, молчаливая. Никого не любит.

Вторую часть «Любавиных» Шукшин написал, но печатать не стал. Придумал он очень интересный ход — примерно как у Пристли в пьесе «Время и семья Конвей»; там первый и третий акты происходят в прошлом, а второй в будущем, чтобы видно было, чем все кончилось. Тогда третий акт, с возвращением в прошлое, смотрится уже совсем по-другому: понятно, как плохо все будет, но ничего уже не изменишь. Шукшин отнес действие второго тома не к тридцатым, как предполагалось, а к пятидесятым, то есть спустя террор и войну; герои почти все новые, только с прежними фамилиями, и мы понимаем, что это другие люди, люди без корня. Получился бы — если б он тогда решился эту вещь печатать — стереоскопический эффект: вот что выросло на этом пепелище. Издал он из всего второго тома только одну небольшую часть — повесть «Там, вдали», не вызвавшую почти никакого отклика и сегодня, кажется, забытую. А между тем повесть сильная и печальная. Там главный герой, Петр Ивлев, мужик задумчивый, несколько платоновский, влюбляется в красавицу Ольгу, а чего нужно Ольге — непонятно. И всем героям Шукшина нужно непонятное, и все это потому, что они люди без корня, с перебитой историей, с разрушенной преемственностью. Что-то такое случилось — то ли большевизм, то ли крепостничество,— что своей воли у этого народа нет, все время ему мешал какой-то внешний враг, но не иностранный, а иноприродный. Своей бы волей жить и жить, но не получается. А по чужой — и работать неинтересно, и песни не поются. У Шукшина было несколько попыток ответить на вопрос об этом враге. И великим писателем он стал именно потому, что попытки эти вывели его на совершенно новое знание о России. А прежними ответами он не удовлетворился, и потому ни в стане горожан, ни в стане деревенщиков своим не стал.

Обычно на вопрос о причинах российского неустройства отвечали так: с точки зрения горожан, виноваты во всем были социальные условия: с точки зрения деревенщиков, виноваты были горожане.

Вопрос об отношении Шукшина к городу — серьезный и непростой. Из некоторых рассказов, главным образом ранних,— ну, скажем, из автобиографического «И разыгрались же кони в поле» — вроде как видно, что города он не любил или по крайней мере не принимал. Но считать, что город во всем виноват, настоящий сельский житель не может, потому что в этот город он всегда стремится и в конце концов переезжает. Он мучительно тоскует по Родине, по косьбе и песне, каковые штампы иронически обыгрываются в зачине жестокой пародийной ленты «Печки-лавочки». Как раз эта черная комедия, которую Шукшин считал своей лучшей киноработой, знаменует собой поворот в творчестве Шукшина: это издевательство над попыткой решить русский вопрос простейшим способом, перевалив всю вину на горожан, сквозь высокомерных и преступных. Иван и Нюра, отправляющиеся с Алтая на курорт,— герои для Шукшина новые: это умные, хитрые, насмешливые крестьяне, которым претит городское представление о народе. Они не терпят ни снисходительности, ни умиления. Они простодушны, конечно, поскольку доверчивы — но ничего идиллического в них не осталось, они сложнее и дальновиднее, чем принято думать. Живут они, правду сказать, неважно — отсюда и насмешка в ответ на вопрос городского профессора: что, спрашивает он, весело живется? Уж куда веселей, отвечает Иван, бывало, целый день с утра как примемся хохотать, всей деревней смеемся, водой отливают! Городские, конечно, у Шукшина часто выглядят халявщиками, почти сплошь спекулянтами и в лучшем случае самодовольными наглецами, но беда России не в них, и большинство героев Шукшина — это именно деревенские, перебравшиеся в город, так и не освоившиеся в нем. Те дураки, которые считают городских главными виновниками собственной неудачливости и вечно упрекают их в высокомерии, выведены в образе Глеба Капустина из хрестоматийного рассказа «Срезал». Тут все хороши: и городские, у которых не ладится разговор с прежними одноклассниками, и сами эти одноклассники, которые изрядно оскотинились за двадцать лет, и Глеб Капустин, который прежде всего жесток, а потому никак не тянет на выразителя авторской позиции. Вот этот «срезальщик», который, на радость недолюбливающих его односельчан, хамит приезжим,— это в известном смысле автопортрет Шукшина, но автопортрет недружеский, враждебный, даже, пожалуй, самоубийственный. Это и есть поздний Шукшин.

Большевики не виноваты, потому что — это и в «Любавиных» видно — до всяких большевиков деревня была расколота, и одни других страстно ненавидели. Не большевики ведь начали Гражданскую войну — они ее только выпустили наружу. Горожане не виноваты, потому что горожане — это бывшие селяне. Виновато нечто иное, лежащее глубже, и ответ на этот вопрос дает роман-сценарий, или кинороман, «Я пришел дать вам волю». В самом его названии читается горький, невысказанный вопрос: «А вы?!» И сценарий об этом, как и поэма Есенина «Пугачев». Я вам волю дать хотел, а вы меня же — вязать?! Вся история эта, которую Шукшин хотел любой ценой поставить, а потом с кино завязать вовсе,— она как раз про то, что воля не нужна. Что тех, кому она нужна,— единицы. А большинство, конечно, и песни потом сложит, и будет петь их в любом застолье — но подниматься вслед за атаманом не хочет и при первой возможности его предаст. Для Шукшина это была работа принципиальная, он и сыграть хотел сам, и только потому согласился играть у Сергея Бондарчука в «Они сражались за Родину», что надеялся с помощью Бондарчука и Шолохова эту картину пробить. Шолохов, думаю, уже мало что понимал, но масштаб шукшинского таланта был ему виден. А Бондарчук твердо обещал помощь — и, думаю, сдержал бы слово, но Шукшин до запуска картины не дожил, умер во время съемок шолоховской экранизации в сорок пять лет.

История Разина была более прямой, более наглядной версией современной притчи про Егора Прокудина, которую Шукшин не то чтобы не любил, но как-то не принимал всерьез. Для него это был способ укрепить статус, не более того. «Калина», в принципе, обычный лубок, в каковом жанре он работал часто и с удовольствием, но главным для себя его не считал. Показательно тут то, что народный герой, который в «Таком парне» был еще вполне себе балагуром и свойским малым, а в «Печках-лавочках» обычным законопослушным крестьянином, едким, насмешливым, но опять-таки свойским,— становится уголовником; и не потому, что Прокудин оторвался от корней и уехал в город, а потому, что в деревне ему делать нечего. Да и в городе, как показывает знаменитая и лучшая в фильме сцена «Народ для разврата собрался»,— тоже. Он принадлежит к той породе, которой в стойле тесно. Он человек талантливый, насмешливый, умный, и путь ему один — в преступники. А оттуда уже не вернуться — убьют свои. Вот эта метафора — «убьют свои» — она для Шукшина довольно значима: это не внешние враги и не социальные условия, а это просто с народом что-то такое случилось, он отторгает, выкидывает из своей среды, а потом и убивает всех, кто не умеет жить со всеми и как все. Об этом странном и роковом изменении в народном духе тогда же спел Высоцкий в песенной дилогии «Очи черные». «Что за дом притих, погружен во мрак, на семи лихих, продувных ветрах?» А это теперь такая Россия. А где же она настоящая? Она, говорят, была когда-то, но закисла, заболотилась, «затарилась, затюрилась, зацвела желтым цветком», как сказано было тогда же у Аксенова в «Затоваренной бочкотаре». А когда же это с ней случилось? А вероятно, тогда, когда она не захотела воли, когда страх в ней оказался сильней ума и свободолюбия, когда она выбрала воздержание от истории вместо делания истории — и с тех пор пошла по кругу, всех своих лучших сыновей сжирая примерно в одном и том же возрасте. Она их страстно любит, да, и посмертно чтит — но сначала все-таки съедает.

Когда именно Шукшин начал это понимать, когда в его творчестве вместо ровной силы зазвучала надорванная струна, трагическая и насмешливая нота? Может быть, когда он начал сталкиваться с цензурой — и в кино, и в литературе; или тогда, когда нравы кинематографической среды — вообще-то более лояльной к таланту, более братской, чем писательская,— внушили ему мысль о всеобщей зависти и высокомерии; а может быть, с каждым новым приездом на Алтай он все лучше понимал, до чего деревня не похожа теперь на прежнюю, до чего она выродилась. Шукшин был самым отчаянным и даже, пожалуй, злорадным разрушителем мифа о сусальной России — точней, летописцем того, как есенинщина переходит в уголовщину, как патриотическое сливается с блатным; но где настоящая Россия — он не видел, и никто не видел. Где-то она, несомненно, была, если рождала таких, как Шукшин,— но когда, в какой момент сбилась с панталыку, мы и сегодня сказать не можем. В сказке «До третьих петухов», опубликованной посмертно, Шукшин с настоящей, адской злобой высмеял всех: и почвенников-патриотов, и западников-профессоров,— но Иванушка его теперь живет только в книжке, в библиотеке, и оживает только по ночам. И это вырождение мифа неизбежно там, где людям не нужна воля — ни в философском смысле, как желание, ни в фольклорном, как свобода. Сами выбрали и сами кушаем.

Конечно, рано или поздно этот морок закончится, и тогда, как называется его последняя повесть, «А поутру они проснулись». Но что тогда будет — мы не знаем, потому что вещь эта незаконченная. И пока у нас вместо чувства Родины — только чувство неутолимой тревоги, сосущая пустота, настырное беспокойство, которое заставляет одних спиваться, других продаваться, а третьих раньше срока помирать, оставляя по себе три тома очень хорошей прозы.

«Только что дочитал биографию Василия Шукшина из серии «ЖЗЛ» Алексея Варламова. Правда ли, что Шукшин стал в семидесятые годы злее и жёстче изображать своих героев, и у него «напрашивается сатирическая струя»?»

Андрей, я только что… Вот видите, как совпало: я только что написал о Шукшине довольно большую статью в «Дилетанте», потому что как-то я перечитывал его много в последнее время и пересматривал — отчасти потому, что у меня и здесь тоже, в Штатах, в рамках этого курса «Метасюжеты советской литературы» метасюжет о вечном двигателе рассматривается отдельно. Это два рассказа наиболее наглядных — рассказ Аксёнова «Дикой» и рассказ Шукшина «Упорный». Поэтому я его много перечитываю в последнее время.

Тут, мне кажется, штука в чём? Понимаете, эволюция Шукшина в каком-то смысле противоположна эволюции Высоцкого. Вот Высоцкий начал с блатных абсолютно песен, а кончил гражданственными — таким циклом скорее… ну, пусть очень честных, очень откровенных, но всё-таки и очень советских произведений, таких как «Песня о конце войны». Он был, понимаете, на грани легализации. Вот так бы я рискнул сказать. Другой вопрос — зачем ему это было нужно? Ну, зачем-то это ему было нужно. Ему всероссийской и, более того, всемирной славы уже не хватало; ему по разным причинам хотелось быть голосом народа. И поэтому начал он с блатных, таких довольно маргинальных, почти зэческих песен, а перешёл в конце концов к этой гражданственности.

Путь Шукшина абсолютно противоположен. Шукшин начал с роли в «Двух Фёдорах», начал с абсолютно такого советского положительного типажа. Ну, вспомните Шукшина в «Золотом эшелоне». Он довольно много, кстати, наиграл, у него много ролей. Он не считал себя профессиональным актёром, окончил режиссёрские курсы Ромма, но он был востребованный артист. И умер-то он именно на съёмках, когда пошёл… Он снимался в этом малоудачном, на мой взгляд, фильме Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину». Но тем не менее он — артист. И может быть, это и жизни ему стоило.

И вот чем больше он снимался, тем больше в его облике проступали какие-то, знаете, ну просто волчьи черты. Ранний Шукшин — это Шукшин довольно гладкий, такой очень советский. А Шукшин поздний (перелом, мне кажется, произошёл в «Печках-лавочках), он совершенно другой — это загнанный волк. И эта загнанность в Егоре Прокудине особенно была видна. И думаю, апофеозом её должен был стать Разин. Это трагедия большая, что он не снял главную картину. От неё только сценарий уцелел — «Я пришёл дать вам волю». Конечно, Шукшин маргинализуется очень заметно. Он всё меньше представитель этого общества и всё в большей степени он выродок, изгой, гонимый. Прокудин — это просто уголовник.

В чём здесь дело? Ну, отчасти, конечно, в том, что герои Шукшина от одного берега отстали, а к другому не пристали — они перестали быть селянами и не стали горожанами. Но главная-то проблема в том, что не город виноват и не евреи виноваты, как многим почвенникам кажется, а виновата, к сожалению, сама структура этого социума, в которой любой инициативный, талантливый, желающий странного (говоря по Стругацким) человек, вообще человек желающий — он обречён, к сожалению, маргинализоваться, он обречён становиться… не скажу «врагом народа», но «врагом социума». И ему, как Разину, предстоит пережить предательство своими, предстоит пережить разрыв со своими же.

Это очень горько, но так получается, что Шукшин чувствовал, всё горше чувствовал вытеснение в нишу врага, в нишу одиночки. И может быть, поэтому вот неслучайно, что чем дальше, тем меньше надежд на хороший финал в его сочинениях. И кстати, в рассказе «Пьедестал» у него же выведен этот художник-самоучка, который рисует автопортрет в виде такого самоубийственного, что ли, спора: два человека сидят на кухне, и один другому целится в грудь, и это одно и то же лицо. Вот такое самоубийственное ощущение было.

Записано интервью весной 1974 года. В нем Василий Шукшин рассказывает о своей жизни и творческих планах. В видеозаписи использованы фотографии из семейного архива Шукшиных, а также фрагменты фильмов «Живет такой парень», «Печки-лавочки», «Калина красная» и других картин Василия Шукшина.

Текстовая расшифровка интервью

Василий Шукшин : - ...Родом из деревни, крестьянин. Потомственный, традиционный. Очень рано пошел работать. Это была война... Мы не доучивались в школах. Я окончил семь классов школы, пошел работать. В четырнадцать лет. Пошел работать, затем подошел срок служить, я пошел служить. Служил во флоте. Затем только у меня в жизни появился институт. До этого я сдал экстерном, за десять классов. То есть от начала вступления в самостоятельную жизнь до ее осмысления, в институте, того, что я успел увидеть, это порядка десять - одиннадцать лет прошло. Это период набора материала, напитанность. Стало быть, в институте мне можно было размышлять на базе собственного жизненного опыта. Отсюда, может быть появилась, более или менее самостоятельная интонация в том, в чем нам предлагали высказаться.

Я, к счастью моему, попал учиться в мастерскую интересного человека, глубокого, интеллигента, Михаила Ильича Ромма, ныне ушедшего из жизни. Я его с благодарностью вспоминаю всю жизнь. Может быть, то обстоятельство, что я уже успел кое-что повидать, встретился с разумом, который в состоянии помочь осмыслить мной увиденное, привело к тому, что я захотел писать. Писать я начал в институте. И первые мои литературные опыты читал как раз Михаил Ильич Ромм. Он и благословил меня на этот путь. Он просматривал рассказы. Но это были еще слабые рассказы. Тем не менее, он советовал мне не оставлять этого дела, что я и делал потом. По окончании института я выбрался на профессиональную дорогу и стал уже печататься. Это так... О выборе дороги в искусстве.

О чем еще можно рассказывать? Я не мог ни о чем другом рассказывать, зная деревню. Мне кажется, надо три жизни прожить, чтобы все тут рассказать.

Вопрос : - Чем вы собираетесь заниматься? Как в области литературы, так и в кино. И, если можно, ваши планы ближайшие.

В. Ш. : - Я так думаю, что теперь я реально выйду по осени где-то в запуск фильма о Степане Разине. Я давно к этому иду. Примерно шесть лет. Почему мне хочется сделать этот фильм и не разъезжается ли он с постоянной моей тематикой? Я думаю, что нет. Потому что, Степан Разин - это тоже крестьянство, только триста лет назад. Степан Разин случился в истории как Степан Разин. Почему эта фигура казаческого атамана выросла в большую историческую фигуру? Потому что он своей силой и своей неуемностью, своей жалостью даже воткнулся в крестьянскую боль. Вот это обстоятельство. Были до него удачливые атаманы, после него были удачливые атаманы. Такие же яркие... Среда людей, которая выдвигала, выдавала из себя действительно по-настоящему одаренных и воинов, и разбойников. Но почему же он один так прочно пойман народной памятью? Потому что он неким образом ответил крестьянской боли. На Руси тогда начиналось закрепощение крестьянства. Она разбегалась, она искала, она искала заступников, она оборонялась всячески от боярства, которое шло по переднему плану и закабалению. И когда появился такой вожак и мститель, он собрал громаду людей, и от того, что он сложил голову за это дело он уж напрочь вошел в историю и особенно в крестьянскую память. Отсюда он может у меня и появился как яркий, неповторимо яркий, сильный, могучий заступник крестьянства. Для меня лично, субъективно, он казак, это немножко обособленное сословие русского народа. Для меня он, прежде всего, крестьянский заступник. Вот как для меня, позднейшего крестьянина, через триста лет, мне понять его, зачем я ввел его в одном качестве. Я буду делать, что это казак, ремесленник от войны, что это неким образом не крестьянин, но дороже всего этот челаовек мне как человек, замкнувший свои интересы в поисках найти волю, именно замкнувшую ее в крестьянскую боль и чаяния. Вот отсюда как продолжение темы именно отскок на триста лет назад в историю.

Вопрос : - Как вы думаете, когда может начаться и закончиться этот фильм у вас?

В. Ш. : - Поэтому он начнется... (запись обрывается).

25 июля исполнилось 86 лет со дня рождения писателя, режиссера и актера Василия Шукшина. О его жизни и творчестве немало сказано, написано, снято. Однако Василий Макарович по-прежнему остается во многом неизвестной личностью. Серьезные исследователи говорят, что его настоящий образ скрыт под толстым гримом легенд и мифов, к рождению которых приложил руку сам Шукшин. Так считает и Дмитрий Марьин, кандидат филологических наук, преподаватель Алтайского госуниверситета и главный редактор девятитомного собрания сочинений Василия Шукшина, изданного в Барнауле в прошлом году.

Он играл с биографией

Дмитрий Владимирович, в последнее время алтайские ученые сделали серьезный шаг в изучении жизни и творчества Шукшина. Однако легенд и мифов в его биографии по-прежнему хватает.

Дмитрий Марьин: Тем более что сам он не только не стремился их развенчивать, а, наоборот, порождал. Шукшин много чего претерпел в детстве и временами испытывал чувство некоей неполноценности - сын "врага народа", деревенское происхождение. Когда служил во флоте, писал домой, что ребята его окружают в основном городские, - он "и помалкивал со своей деревней". Не стоит забывать, что в 1947 году Василий Макарович бросил учебу в техникуме, образование надолго осталось незаконченным. Все эти моменты, по мнению ряда ученых, рождали стремление к декомпенсации и выдумыванию автобиографии. И тут есть определенный парадокс. В официальных автобиографиях, которые он подавал при поступлении во ВГИК, на работу и т.п., встречаются вымышленные детали. Зато в художественных произведениях - в цикле "Из детских лет Ивана Попова" - содержатся удивительно точные, правдивые факты биографии писателя.

Мифы Шукшина начинаются с его детства. Друг Василия Макаровича, оператор Анатолий Дмитриевич Заболоцкий, в своих воспоминаниях пишет, что отец Шукшина в 1933 году был арестован по доносу односельчанина, польского ссыльного, влюбленного в его жену Марию Сергеевну. Почти романный мотив... Этот миф с небольшими отличиями повторяет и биограф Коробов. Однако известный алтайский краевед Василий Федорович Гришаев в свое время исследовал архивы КГБ и поднял документы так называемого "Сростинского дела". Из них явствует, что по сфабрикованному органами делу об антисоветском заговоре в селе было арестовано 80 человек, почти все мужики, входившие в колхоз. Среди них оказался и машинист молотилки Макар Шукшин. Силой или обманом, но из него выбили признательные показания. Да и писал он их, судя по тексту, с чужих слов. То есть на самом деле все оказалось одновременно банально и страшно.

До сих пор тиражируется миф о том, как Шукшин поступал во ВГИК. Василий Макарович когда-то написал, что в институт попал случайно, плохо представлял, куда подал документы. И все это подхватили. На самом же деле во ВГИКе в личном деле Шукшина есть записка, в которой он просит приемную комиссию сообщить о специальных испытаниях на режиссерском факультете. Запрос этот вместе с заявлением и автобиографией был послан из Сросток еще до отъезда в столицу. Знал он прекрасно, куда поступает!

Еще один миф, который Василий Макарович сам же поддерживал, гласит о его неотесанности в молодости, о том, что он не читал Льва Толстого.

Дмитрий Марьин: Это тоже не соответствует действительности - абитуриент Шукшин все экзамены сдал на "хорошо" и "отлично". Между прочим, парень из глухой алтайской деревни получил за сочинение о Маяковском четверку, а Андрей Тарковский, поступавший вместе с ним, - только тройку! При этом в грамотности, начитанности, общей эрудированности Тарковского сомневаться нет смысла. Его зять, известный кинорежиссер Александр Гордон, пишет, например, что у Андрея с друзьями такая была игра: представить, как выглядит тот или иной зал в Третьяковской галерее и точно описать все картины, висящие там. Тарковский в этой игре никогда не проигрывал!

Мифы, рожденные Василием Макаровичем, транслировали, как правило, те люди, которые сами не участвовали в описанных событиях. Режиссер Александр Митта в своих мемуарах детально воспроизвел сцены поступления Шукшина во ВГИК. Но дело-то в том, что Митта не поступал вместе с Шукшиным! Он перевелся позже на второй курс из архитектурного института. Александр Наумович, видимо, просто воспроизвел то, что когда-то рассказал ему сам Шукшин.

Есть мифы, которые постепенно раскрываются, но остаются такие "белые пятна", которые мы до сих не можем прояснить. Непонятно, как сельский житель Шукшин получил паспорт. А это во многом ключевая история. Колхозникам ведь в те годы паспорта не полагались. И до получения этого документа наш земляк носил материнскую фамилию - Попов. В конце апреля 1947 года Василий - еще Попов - бросил учебу в техникуме, а в начале мая Василий - уже Шукшин - устроился на работу слесарем-такелажником в московский трест "Союзпроммеханизация". Показательно, что молодой парень не оставил материнскую фамилию и не взял фамилию отчима Куксин. Вернул себе фамилию, которая в семье была под запретом (мать от греха подальше даже запрещала сыну навещать родственников отца-"врага народа". Кстати, после ареста мужей в 1933 году лишь две женщины в Сростках вернули себе девичьи фамилии. Одной из них была Мария Сергеевна, мать будущего писателя). Это был явный протест, мужской поступок. Но вот каким образом за пару недель он обзавелся паспортом?

И кто был тем добрым человеком, который помог это сделать?

Дмитрий Марьин: Как предполагает ректор Литературного института, профессор Алексей Варламов, являющийся автором биографии Шукшина в серии "ЖЗЛ", выручило то, что мать Шукшина работала в парикмахерской, а Сростки были райцентром. Мария Сергеевна наверняка стригла многих начальников. Кто-то из них, возможно, помог с паспортом.

Вторая загадка: где Шукшин был эти две недели, что делал, как добирался до Москвы? Известна легенда, которую рассказывал филолог из Казани, профессор Борис Никитчанов. Якобы он встретил в Казани на рынке Шукшина, который входил в местную воровскую шайку и признался ученому, что хочет узнать эту сторону жизни, чтобы потом о ней написать. "Когда-нибудь я буду известным писателем, запомни мою фамилию!" - сказал Шукшин. История очень сомнительная: легенда Никитчанова появилась после выхода картины "Калина красная" и явно навеяна фильмом. К тому же профессор уверенно датировал историю 1946 годом, а в это время Василий Попов еще учился в Бийском автомобильном техникуме.

Есть легенды, связанные с женщинами Василия Макаровича. Сколько их у него было на самом деле, сказать сложно. Люди, которые хорошо его знали, называют еще несколько женских имен. Конечно, это те штрихи к портрету, часть из которых к серьезной науке не имеют отношения. Тем не менее загадок в биографии Шукшина еще много. Он играл с биографией. Неслучайно американский шукшиновед Джон Гивенс, анализируя биографию Василия Макаровича, использует термин Серебряного века "жизнетворчество".

Больше любил слушать, чем говорить

Сейчас любят делать сериалы об известных личностях. Кто бы, по-вашему, смог сыграть Шукшина?

Дмитрий Марьин: Ответ простой: Сергей Безруков! В последнее время он всех "замечательных людей" играет. А если серьезно... Говорил как-то на эту тему с директором Центра творчества ВГИКа, кинорежиссером Олегом Шухером. Мы познакомились с Олегом Борисовичем, когда он приезжал в 2013 году на Алтай на Шукшинские дни. Затем не раз встречались в Москве. Шухер поделился некоторыми задумками биографического фильма о Василии Макаровиче. Шукшин должен появиться в самом конце фильма, всего на несколько минут. Необычное решение для байопика... Я все думал: в чем смысл? Наверное, именно в том, что Шукшина окружает множество легенд. И каким был реальный Василий Макарович, мы пока не знаем.

Как сложились отношения Шукшина с Тарковским и Высоцким?

Дмитрий Марьин: С Андреем Тарковским они вместе учились на одном курсе, бывали в одних компаниях. Василий Макарович ходил в гости к Тарковским. Конечно, между ними, личностями творческими, был элемент соперничества. Косвенно это подтверждают воспоминания Анатолия Заболоцкого и Василия Белова. Тарковский еще во ВГИКе проявил задатки неординарного режиссерского таланта. Шукшин же с первого курса активно снимался в дипломных студенческих работах. В письмах студенческой поры он признавался, что хочет славы и добивается ее. Они оба были лидерами курса. Впоследствии вошли в число лучших отечественных кинематографистов. Элемент соперничества и, скажем так, повышенное внимание к творчеству другого наверняка сохранились и в зрелые годы.

С Высоцким Шукшин был мало знаком. Они пересекались какое-то время в кружке Левона Кочаряна на Большом Каретном, в котором бывало немало известных людей. Владимир Семенович в поздних интервью утверждал, что Шукшин предлагал сняться ему в фильме "Живет такой парень" и даже роль в фильме о Степане Разине обещал... Но, как вспоминают друзья Высоцкого, у него была такая черта - что-то придумать, додумать, прихвастнуть. Сам Шукшин ни в письмах, ни в автографах, ни в публицистике имя Высоцкого не упоминает ни разу.

Однажды вы сказали замечательную фразу: "В отношении своих женщин Василий Макарович был настоящим крестьянином. Всех, как мог, поддерживал материально - и мать, и старшую дочь, и сестру, и, естественно, свою последнюю семью". А каким был Шукшин по отношению к своим друзьям и много ли их было?

Дмитрий Марьин: Самые близкие друзья - Заболоцкий и Белов. С ними Шукшин был наиболее откровенен в письмах. Во второй круг близких людей входили троюродный брат Иван Попов, живший в Новосибирске, и ленинградский писатель Глеб Горышин, с которым Василий Макарович сдружился на съемках фильма "Живет такой парень". Были и те, кому Шукшин явно симпатизировал, например актеру Алексею Ванину и супругам Григорьевым, сильно помогшим ему в ранний период творчества.

Вообще же он был достаточно замкнутым человеком и больше любил слушать, чем говорить. Больших и шумных компаний на съемках старался избегать, с конца шестидесятых вообще перестал употреблять спиртное. Шукшин много писал по ночам, поэтому любимым его напитком был кофе. Из еды, к слову, любил пельмени и курицу, приготовленную в сметане.

Какими были взаимоотношения Шукшина с советской властью?

Дмитрий Марьин: Я не согласен с теми, кто пытается выставить Шукшина диссидентом. Советская власть сделала для него немало. Шукшин иногда пользовался некоторыми особенностями тогдашней идеологии. При поступлении во ВГИК, к примеру, немного увеличил себе стаж кандидата в члены КПСС. В публицистике не стеснялся указывать на свою принадлежность к компартии. Есть письма, в которых Василий Макарович в поисках справедливости апеллирует к высоким партийным деятелям. Шукшин хорошо зарабатывал, в материальном плане не бедствовал, чего он и не скрывал. В письмах к Василию Ивановичу Белову упрекал друга, что тот не умеет зарабатывать.

Давила его не власть, а свои же коллеги. На худсоветах претензии к шукшинским фильмам высказывали маститые сценаристы и режиссеры Александр Штейн, Ростислав Юренев, Сергей Юткевич, Татьяна Лиознова и другие. Руководство "Мосфильма", вопреки сложившемуся мнению, напротив, нередко помогало ему пробивать картины. Так было с "Калиной красной".

"Никому, кроме искусства, до человека нет дела"

Есть ли, на ваш взгляд, среди современных писателей продолжатели традиций Шукшина?

Дмитрий Марьин: Сложно ответить однозначно. Писатели, которые приезжают на Шукшинские дни, нередко подчеркивают, что идут по стопам Василия Макаровича. На самом деле многие из них откровенно пытаются подражать, что никогда не приводит к литературным открытиям.

Шукшина невозможно затолкать в какое-то одно литературное направление. При жизни он считался писателем-деревенщиком или, как сейчас сказали бы, почвенником. В какой-то мере это так - Василий Макарович выступал против поклонения всему зарубежному, больно переживал забвение патриархальных традиций. Но его творчество было значительно шире этого направления.

На мой взгляд, он находился между городской и деревенской прозой и шел своей дорогой. С одной стороны, он прекрасно знал жизнь деревни, с другой - немало прожил в Москве.

У Шукшина есть немало крылатых фраз. Ну, например: "Вечно кого-то боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет из себя... великую тварь строить, а тут обмирай от страха". Или знаменитая формула "Нравственность есть правда". Вы читали не только его художественные произведения, но и большое количество документального материала. Что-нибудь запало в душу?

Дмитрий Марьин: В рабочих записях можно найти немало афористичных мыслей. О любви Шукшин однажды написал: "А любить надо. Так же, как мы невольно заслоняемся от удара, так и любить надо - непроизвольно. Мы с этим родились. Это наш инстинкт". По-моему, удивительно точная формулировка. Она помогает многое понять в отношениях Василия Макаровича с его женщинами.

Многие его фразы со временем актуализируются. В одном из писем к Ивану Попову Шукшин рассуждает так: "Много думаю о нашем деле и прихожу к выводу: никому, кроме искусства, до человека нет дела. Государству нужны солдаты, рабочие, служащие... и т.д. И чтоб был порядок. И все. А ведь люди должны быть добрыми. Кто же научит их этому, кроме искусства. Кто расскажет, что простой добрый человек гораздо интереснее и лучше, чем какой-нибудь дубина-генерал или высокостоящий чиновник". И это, к сожалению, действительно так. У государства во все времена свои приоритеты, и Человек с его духовными потребностями, увы, находится не на первом плане.

Василий Макарович поставил знаменитый вопрос: "Что с нами происходит?" Он дал ответ в своих произведениях?

Дмитрий Марьин: Как сказать... Не знаю, до конца ли его удовлетворял найденный ответ, но Шукшин пришел к выводу, что люди стали слишком много внимания уделять материальным вопросам. Он указывал на растущую разницу между тем, что говорили людям профессиональные идеологи, и тем, что творилось в реальной жизни. Для него, потомственного крестьянина, это было одним из следствий распада патриархального уклада жизни и замены его западными стандартами. Он не был ретроградом, понимал необходимость изменений, по-своему верил в прогресс.

Но утрату патриархальности Шукшин связывал с потерей национальной идентичности и глубоко, до боли переживал это. Собственно, в наше время эти тенденции стали очевидностью - слабость и условность семейных уз, отказ от традиционных ценностей. В девяностые годы мы дошли до того, что собственную страну было стыдно защищать, что право на истину признавали только за Западом. Шукшина не случайно волновала тема казачьего образа жизни, тех традиций, которые его формировали. Казацкий архетип он пытался встроить в свою жизнь. Но, по большому счету, этого не получилось ни в семье, ни в искусстве.

Какое из произведений Шукшина сейчас наиболее актуально? Я перечитал на днях "До третьих петухов" - впечатление такое, что повесть написана вчера.

Дмитрий Марьин: Чем ценна классика? Автор передает чувства человека, которые спустя сотни, а порой и тысячи лет остаются актуальными. Человек меняет одежды, средства передвижения и орудия труда, но сам-то он не меняется. А архетип остается прежним. Человек так же любит, так же ненавидит, так же страдает и надеется. Талант Шукшина заключался в том, что он видел в своих персонажах какие-то архетипные моменты, которые были, есть и будут, пока существует человечество. Такое дано немногим писателям.

О творчестве великого русского писателя, режиссёра, актёра Василия Макаровича Шукшина написано и известно очень много. Но меня заинтересовало одно событие, которое взбудоражило мою душу накрепко. В 2001 году в Роман-газете опубликовали воспоминания о Шукшине широко известного русского писателя Василия Ивановича Белова под названием «Тяжесть креста». Этот журнал по праву называется народным. По тем временам тираж составлял всего 1500 экземпляров - и это было лишь малой толикой, отражающей одну из ярчайших граней русской духовности.

Мне показалось интересным то, что один из лучших друзей Василия Макаровича написал свои воспоминания сравнительно недавно. Поблагодарив судьбу за такую редкостную литературную радость, а также члена Союза писателей России - поэта Владимира Васильевича Корнилова за поддержку в этом смелом для меня начинании. Перекрестившись, пока ещё перед чистым листом бумаги, начинаю свою робкую попытку поразмышлять обо всём этом. И, конечно же, опираясь на воспоминания Василия Ивановича Белова.

Вновь и вновь осмысливаю воистину великий путь в стольный град Москву, на первый взгляд, простого деревенского парня Васи Шукшина. Приходит понимание, что только Господь, да по-настоящему многовековая любовь русского человека к родной земле, родным, близким, желание помочь матери и сестрёнке позвало парня в дальнюю дорогу. Известно, что такая попытка покинуть отчий край была не одна, а зная Шукшинский характер, доподлинно понимаешь и чувствуешь, как болело у этого золотого человека России в груди за всех нас. Проучившись полтора года, он бросил учёбу в техникуме, пошёл работать. Работал сперва в колхозе, потом с 1947 года трудился на стройках. Такелажник на строительстве трубопровода в Калуге, слесарь на тракторном заводе Владимира, слесарь на ремонтно-строительном поезде «Щербинка». И с каждой получки денежные переводы в Сибирь. Матери Марии Сергеевне и сестре Тале. Постоянная тревога за дорогих родных, безудержный характер. Да только он, пожалуй, и выручал деревенского парня с Алтая.

И, конечно, святые материны молитвы о сыне. В дальнейшем действительная служба - военно-морской флот, город-герой Ленинград. Новые впечатления, красивая матросская форма, новые друзья, совершенно другой мир. Должность - старший матрос-радист. И по-прежнему хоть и не большие денежные переводы родным людям. У старшего матроса Василия Шукшина уже тогда зарождались первые записи, а незавершённая десятилетка сильно бередила душу молодого неугомонного человека. Но такая тревожная жизнь зачастую даёт сбои. Постоянно болел желудок, и в январе 1953 года военно-медицинская комиссия, из-за язвенной болезни желудка, списала старшего матроса Шукшина с корабля. Так описывает возвращение Шукшина домой Василий Иванович Белов: «Вот и знакомый заборчик с родимой калиткой. Радостным визгом встретил Василия пёс Борзя, в слезах выбежала из дома Мария Сергеевна и подросшая сестра Таля, прибежали соседи. Что тут началось! Не мог и сам удержать счастливых слёз… При первой возможности после застолья, когда угомонились родственные восторги, накинул шинель, вышел к реке. Взглянул в сторону гор, окинул поспешным взглядом заснеженную тополиную рощу на Поповом острове. Тихо. Только в камнях глухо шумит незамёрзшая часть родной реки. Скорей на Пикет! И когда вышел на громадный крутолобый и широкий увал, добрался до того места, где резко и круто, почти под ногами обрывается он, захватило дух от простора, от бескрайности отцовской земли, заплакал чуть ли не в голос. Оглянулся, никого вокруг не было... Чуть не бегом спустился с Пикета. Пришёл в себя около сестры и матери, слегка успокоился и только после этого начал ходить по родне, кого не успел встретить на чаепитии. Хотелось обнять каждого, даже незнакомого встречного».

После такого описания у меня лично дух перехватывало на раз, а душа впитывала в себя исконно русское литературное наследие, окаймлённое таким богатством, что тут уж дай бы Господь осмыслить всё это.

И вот по возвращении из армии, весь больной, но несломленный духом Шукшин, обложившись учебниками, нагоняет упущенное время семимильными шагами. Пока учился, в 1953 году успел поработать вторым секретарём Сростскинского РК ВЛКСМ. В учёбе помогали ему все - и учителя, и работники библиотеки. А дорогая мамочка лечила незаживающую язву народными средствами. Гастроскопия снова и снова подтверждала диагноз язвенной болезни. В таких условиях и сдаёт он последний экзамен. Но заветный аттестат зрелости получен, и эта победа для Шукшина была той радостью, каких в его жизни было далеко не много.

Папка с рукописями, и заветная мечта поступить в институт. Вот этим и жил Шукшин в то время. А к осени 1954 года, бросив всё, Шукшин осуществляет вторую попытку покорить литературную Москву. По прибытии в столицу Василий Шукшин с великой надеждой в сердце понёс свои рукописи в редакцию «Знамя», но там даже не удосужились прочитать первые литературные опыты деревенского парня. Такова была участь многих талантливых русских прозаиков и поэтов. Так Василий Иванович Белов описывает далее события, происходившие в жизни своего друга, уже к тому времени поступившего во ВГИК: «Осенью 1954 года насмешники тиражировали анекдоты про алтайского парня, вознамерившегося проникнуть в ту среду, где, по их мнению, никому, кроме них, быть не положено - взобраться на тот Олимп, где нечего делать вчерашним колхозникам. Отчуждение было полным, опасным, непредсказуемым. Приходилось Макарычу туго. Часто, очень часто он рисковал без оглядки, ступал в непредсказуемые дебри… Прочитайте хотя бы юбилейную статью Юрия Богомолова в известиях от 30 июля 1999 года, вы убедитесь что шельмование Шукшинского наследия за четверть века отнюдь не прекратилось».

Довольно долгое время Василию Шукшину негде было жить. Ночёвки под мостом, а попросту - на улице, были не редки. Неожиданная встреча с всемирно известным кинорежиссёром Иваном Пырьевым тоже была очень значительна для Шукшина. А слова Пырьева: «Как трудно русскому проникнуть в кино», - думается, перевернули в душе Василия Макаровича многое. О Боже, как же это всё было значимо для дерзнувшего покорить Москву деревенского парня!

Недаром Василий Иванович Белов посвятил своё стихотворение исконно русским литераторам: Василию Шукшину, Игорю Тихонову, Валерию Гаврилину, Николаю Рубцову, Владимиру Ширикову, Александру Романову, - и я не мог не вставить его в этот очерк:

Нет, я не падал на колени

И не сгибался я в дугу,

Но я ушёл из той деревни,

Что на зелёном берегу.

Через берёзовые склоны,

Через ольховые кусты,

Через еврейские заслоны

И комиссарские посты.

Мостил я летом и зимою

Лесную гибельную гать…

Они рванулись вслед за мною,

Но не могли уже догнать.

Они гнались, гнались недаром,

Чтобы вернуть под сельский кров.

…Я уходил на дым пожаров,

На высыхающую кровь!

Под дикий свист вселенской злости.

Вперёд!.. Ещё немного вспять, -

Где ноют праведные кости

И слёзы детские кипят.

Пускай одни земные кремни

Расскажут другу и врагу,

Куда я шёл из той деревни,

Что на зелёном берегу.

Сколько же зависти, желчной злости пришлось пережить деревенским, воистину великим русским талантам Матушки-Руси, знает один Господь Бог. Но эти строки плачут и говорят о трудно постижимой доле русского творческого пути.

Уже много позднее, когда множество издательств вовсю печатали литературные труды Василия Макаровича Шукшина, когда вышли в широкий прокат фильмы «Живёт такой парень», «Печки-лавочки», «Калина красная» и когда Шукшин стал воистину народным актёром и режиссёром, несмотря на величайшую занятость, он всегда находил время для своих друзей и, как мог, помогал им.

«Облапошили пираты», - негодовал и сокрушался Шукшин, когда Ленфильм за экранизацию повести В.И. Белова «Привычное дело» почти ничего не заплатил автору. Боль за русскую деревню глубокой, широченной полосой проходит через всё творчество Василия Макаровича - и поэтому вполне объяснимо желание помочь своему, ставшему для его души и сердца, дорогому другу.

И опять приводятся слова Шукшина: «Про нас с тобой говорят, что у нас это эпизод, что мы взлетели на волне, а дальше у нас не хватит культуры, что мы так и останемся свидетелями, в рамках прожитой нами жизни, не больше. Неужели так? Неужели они правы? Нет, надо их как-то опружить…»

Как непостижимо трудно было выживать уже широко известным Шукшину и Белову в холодной безжалостной Москве! И только непоколебимая вера в нашу русскую истину и давала им силы, чтобы бороться и отвоевывать наше исконно русское наследие - с чем мы родились и проживаем всю жизнь до самой смерти.

Или вот ещё эпизод, описанный другом: «Вдруг в бабьем кругу появилась мужская фигура. Я обомлел - Шукшин! Он плясал с моими землячками так старательно и так вдохновенно, что я растерялся, на время сбился с ритма. Но сразу выправился и от радости заиграл чаще. Не зная бабьих частушек, Макарыч ухал и подскакивал в пляске чуть не до потолка… Плясал же он правильно, так же, как и наши бабы».

Какая же всё-таки яркая, а главное, искренняя картина деревенского быта описана автором! А мне всё время вспоминаются слова, которые получили название «Местечковые». Ведь по всем деревням России есть свои какие-то особенные диалектные слова. А это, несомненно, говорит о богатстве русского языка.

Встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым была величайшим событием для Василия Макаровича. Зная о клевете на Шолохова по поводу авторства «Тихого дона», Шукшин находился в ярости и всеми имеющимися силами защищал Великого русского писателя: «Вот в ком истина! Спокоен, велик! Знает, как надо жить. Не обращает внимания ни на какие собачьи тявканья».

Другой современник Шукшина, болгарский журналист Спас Попов, студент литинститута, в один из перерывов между съёмками фильма «Они сражались за родину», взял у В.М. Шукшина последнее интервью. Последние слова писателя были записаны на хуторе «Мелоголовском» во вторник 16 июля 1974 года в 9 часов утра. Это интервью, по признанию В.И. Белова, до сих пор не в чести в нашей хваленой демократической прессе. Шукшина спросили о Шолохове. С гордостью за сынов нашей отчизны привожу этот величайший ответ: «От этих писателей я научился жить суетой. Шолохов вывернул меня наизнанку. Шолохов мне внушил - не словами, а присутствием своим в Вёшенской и в литературе, что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыслить глубоко народную судьбу. Ежедневная суета поймать и отразить в творчестве всё второстепенное опутала меня. А он предстал передо мной реальным, земным светом правды».

В конце интервью Шукшин говорит такие слова: «В кино я проиграл лет пятнадцать, лет пять гонялся за московской пропиской. Почему? Зачем? Неустроенная жизнь мешала мне творить, я метался то туда - то сюда. Потратил много сил на ненужные вещи. И теперь мне уже надо беречь свои силы. Создал три - четыре книжечки и два фильма. Всё остальное сделано ради существования. И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать!»

Очень трепетно, душевно пишет друг Шукшина Анатолий Заболоцкий в книге «Шукшин в жизни и на экране» (в Роман-газете №10, 1999). Там отражена правда о нашем любимом писателе… Низкий поклон Анатолию Заболоцкому за его книгу.

Юрий Владимирович Никулин в книге о своей жизни так вспоминает о Шукшине: «Когда снимали фильм “Они сражались за Родину ”, артисты жили на корабле, спали в каютах. Рыбаки со всей окрестности приплывали и приглашали Василия Макаровича на уху».

Вот она, та волнующая и всегда удивляющая по-настоящему народная любовь. В то время достать билеты в московский цирк было очень сложно, и Шукшин попросил у Никулина два билета для своих дочерей. Много позже Юрий Владимирович Никулин, всемирно известный клоун, великий русский артист, актёр от Бога, вспомнил просьбу Шукшина и пригласил на одно из своих цирковых представлений дочек Василия Макаровича. Девчушки заворожено любовались ярким представлением, хотя их отца уже не было в живых.

Недоброжелатели Шукшина так и не дали ему снять фильм «Степан Разин» о народном крестьянском восстании. Это так и осталось неосуществлённой мечтой великого русского режиссёра. Последние годы своей жизни он жил этим. В разговорах с друзьями говорил: «Вот сниму Разина и брошу кино. Целиком посвящу себя литературе».

Хоть самому было тягостно и горько в киношном мире завистников. По-прежнему не забывал друзей, переживал за всех, помогал им таким, всегда нужным советом. Вот как в письме В.И. Белову Шукшин просил передать следующее: «Вите Астафьеву - привет. Скажи ему мой совет: пусть несколько обозлится. Так за него обидно с этой премией-то. Пусть обозлится - будут внимательней. А то привыкли, что - ручные. А ублажают тех, кого побаиваются». И это всего один из моментов того, как туго приходилось русским писателям, режиссёрам, актёрам. И совсем не напрасно всенародно любимый алтайский самородок, артист Михаил Евдокимов спел:

Ну, а я, забываясь на чужой стороне,

В угол свой забиваюсь, всё рыдаю во сне.

Вновь крылом журавлиным встрепенётся душа.

Всё мне снится калина красная Шукшина.

Свои врачующие душу людей воспоминания в Роман-газете за 2009 год (№13) о В.М. Шукшине оставили: Валентин Распутин, Валентин Курбатов, Владимир Коробов, Ирина Ракша, Игорь Ляпин, Анатолий Заболоцкий, Алексей Варламов. Приведу и дневниковые записи Василия Макаровича: «Добро - это доброе дело, это трудно, это непросто. Не хвалитесь добротой, хотя бы не делайте зла»; «Критическое отношение к себе - вот что делает человека по-настоящему умным»; «Простая русская женщина-мать органически неспособна ныть: любую невзгоду, горе она переносит с достоинством»; «Когда нам плохо, мы думаем: “А где-то кому-то хорошо ”. Когда нам хорошо, мы редко думаем: “где-то кому-то плохо ”».

К сорока годам Василий Макарович выпустил два художественных фильма и два сравнительно небольших сборника рассказов, роман «Любавины» напечатан малым тиражом. Многие товарищи по ВГИКу обошли его по количеству сделанного. В режиссёрских кругах его далеко не все признают режиссёром. В писательском цехе на литературных собраниях его обвиняют в старомодности. Литературовед Б. Бурсов сказал в защиту Шукшина: «Да, если угодно, Шукшин старомоден, как старомодны нравственные категории, вроде стыда, совести. Шукшин возвращает нас к истокам». В защиту Шукшина выступила и поэтесса Ольга Фокина:

Сибирь в осеннем золоте,

В Москве - шум шин.

В Москве, в Сибири, Вологде

Дрожит и рвётся в проводе:

- Шукшин… Шукшин…

Под всхлипы трубки брошенной

Теряю твердь…

Да что ж она, да что ж она -

Ослепла смерть?!

Что долго вкруг да около

Бродила - врёт!

Взяла такого сокола,

Сразила влёт.

Он был готов к сражениям,

Но не под нож.

Он жил не на снижении,

На взлёте сплошь!

Ему ничто, припавшему

К теплу земли.

Но что же мы… Но как же мы

Не сберегли.

Свидетели и зрители,

Нас - сотни сот!

Не думали, не видели,

На что идёт.

Взваливши наши тяжести

На свой хребет…

Поклажистый?

Поклажистей -

Другого нет…

Ночью на съемках, 2 октября 1974 года, Василий Макарович Шукшин умер. Написав словно завещание всем нам: «Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».

В своем коротком очерке я попытался отобразить незаезженные повествования о жизни великого русского писателя. И низкий поклон до самой земли-матушки величайшему русскому писателю Василию Ивановичу Белову за потрясшие меня воспоминания о Шукшине. Ведь это, дай Бог, неисчерпаемый кладезь для каждого, кто влюблён в Россию по-настоящему, непоколебимо. И в очередной раз, беря в руки рассказы В.М. Шукшина, знаю, что непременно буду плакать. Потому как доля русского человека зачастую трагична. И вместе с тем буду радоваться тому, что Шукшин пробил-таки эту стену, состоящую из зависти и непонимания. И радоваться ещё и тому, что вопреки злопыхателям, хватило культуры простому деревенскому парню, который создал такие дорогие нашему сердцу книги и художественные фильмы.

Интервью со второй женой ВАСИЛИЯ ШУКШИНА актрисой Лидией ЧАЩИНОЙ.

Вторая жена Василия ШУКШИНА актриса Лидия ЧАЩИНА: «Мучительно больно вспоминать, какой паскудой был этот великий Шукшин в семейной жизни. Побои прекратились лишь после того, как я огрела его по голове сковородкой, — от неожиданности он присел, тер затылок рукой и сквозь пьяные слезы причитал: «Зверина! Прямо по темечку!». Я готова была его убить — никогда Шукшина не прощу»

Странно, но факт: кино сего-дня в Украине нет, а вот Национа--льный союз кинематографистов есть. За-служенная артистка Украины Лидия Александровна Чащина считает его последним островком спасения для тех, кто верой и правдой служил искусству, но в результате так называемых рыночных преобразований оказался за бортом. Более 40 лет она работала на Киностудии имени Довженко, играла в Театре-студии киноактера, ставила моноспектакли... А теперь в меру сил помогает коллегам, и не только в проведе-нии их творческих вечеров.

Лидия Александровна хорошо понимает, как нужна ветеранам поддержка, ведь и сама она три года назад оказалась на бо-ль-нич-ной койке. На операцию на сердце нуж-ны были немалые деньги, которых у акт-ри-сы, жившей на мизерную пенсию в 1200 гривен, естественно, не было. «Бульвар Гордона» опубликовал тогда номер банковского счета для пожертвований, нашлись неравнодушные люди...

В знак признательности за оказанную поддержку она согласилась дать откровенное интервью нашему еженедельнику и рассказать о своей женской и актерской боли, о бедной старости выкинутых невежественными толстосумами коллег... И ко-нечно, о пяти годах, прожитых с большим русским актером, режиссером и писа-телем Василием Шукшиным.

От этого брака не сохранилось ни писем, ни совместных фотографий — расставаясь, Лидия все изорвала в мелкие клочки и бросила ему в лицо. Но остался их общий фильм «Живет такой парень», которому в следующем году исполнится ровно 50 лет.

«Я ВЫТЕРПЕЛА ПОЧТИ ПЯТЬ ЛЕТ ТОГО, ЧЕГО УВАЖАЮЩАЯ СЕБЯ ЖЕНЩИНА ТЕРПЕТЬ НЕ ДОЛЖНА»

— Лидия Александровна, у вас было многообещающее начало в кино. После первой же роли, сыгранной в фильме «Живет такой парень», о вас заговорили. А чем вам запомнился ваш дебют?

— Я могла бы много чего напридумывать, но скажу правду. После просмотра в Доме кино — это уже была не премьера! — мы с Беллой Ахмадулиной, которая в картине сыграла журналистку, с ее мужем писателем Юрием Нагибиным и компанией кинематографистов зашли в ресторан. И вот провозглашают тост за самобытный талант Шукшина, за потрясающую операторскую работу Валерия Гинзбурга, говорят, какая я красавица... Все выпивают, веселье в разгаре. И вдруг после третьей рюмки Шукшин кричит мне через весь стол: «Ах ты сволочь! А ну говори, с кем ты мне рога наставляла!». И дальше в том же духе, не стесняясь в выражениях...

Режиссер Марк Донской его успокаивает: «Вася, как тебе не стыдно?». Гинзбург и Артур Макаров, сценарист, приемный сын Герасимова и Макаровой, меня с двух сторон утешают: «Лида, не обращай внимания. Ты же знаешь его! Покажи свое воспитание, будь выше этого». У меня руки с ножом и вилкой трясутся, кусок мяса в горло уже не идет. А он сидит, курит и продолжает меня матом поливать при всех. Если бы сейчас была такая ситуация, я бы встала и бутылкой ему по башке дала, чтобы он заткнулся на веки вечные, а тогда, 22-летней девчонкой, растерялась, оцепенела...

— Почему его никто не одернул, не вывел из зала? Неужели рыцаря не нашлось?

— Скорее, в кинематографических кругах такое отношение к женщине не считалось чем-то особенным. Шукшин мне рассказывал, как на набережной Москвы-реки однажды встретился с пьяным Пырьевым...

— ...которого коллеги прозвали Упырьевым...

— ...и тот привел его к себе домой, на кухню. Этот всесильный человек, в прошлом директор «Мосфильма», основатель Союза кинематографистов СССР, жаловался случайному собутыльнику: «Ты думаешь, мне легко нести этот крест? Я иногда готов послать все к чертовой матери». С высоты своего положения он учил Шукшина жить: мол, честным путем в столице не пробьешься — надо приспосабливаться, изворачиваться, врать. Во время этих затянувшихся до утра посиделок к ним несколько раз заходила Марина Ладынина: Пырьев тогда еще с ней жил. «Ваня, — увещевала она мужа, — тебе пора спать», а тот в ответ посылал ее матом. По словам Васьки, он был потрясен, когда увидел их отношения, то, как прославленный режиссер обращается с актрисой — кумиром его молодости. Помню, я эти охи-вздохи слушала, а про себя думала: «А чем ты лучше?».

— Кажется, я начинаю понимать, почему вы многие годы избегали рас--спросов о человеке, который был вашим первым мужем...

— Да, я молчала. До какого-то определенного момента мне было безумно стыдно вслух сказать, что меня бьет Шукшин. Мучительно больно вспоминать, какой паскудой был этот великий актер, режиссер и писатель в семейной жизни. Меня бросало в краску при мысли о том, что я вытерпела почти пять лет того, чего уважающая себя женщина терпеть не должна.

Шукшина же преподносят народу как эталон нравственности, как всеобщего кумира. Еще бы, какие картины снимал, какие книги писал — талант! Но на фиг мне нужен талант, который издевался надо мной всю ночь, а утром уходил, сказав: «Прости, дурак был»? А со мной что творилось? Я оставалась униженная, побитая, раздавленная...

— В народе говорят: бьет — значит любит...

— Вот поэтому, помудрев с годами, я поняла: молчать об этом нельзя. Слишком много в нашем патриархальном, пронизанном домостроевскими порядками обществе несчастных баб, которые терпят в семье насилие, стесняясь выносить сор из избы. А потом доходит до убийств, до искалеченной психики.

— По-моему, вы заслуживаете огромной благодарности от всех битых женщин, и русских, и украинских, за то, что подняли эту болезненную тему...

— Да? А некоторые меня осуждают. Моя вгиковская однокашница Тамара Семина, когда меня пригласили в программу к Андрею Малахову, укоризненно спросила в студии: «Ну зачем ты все это рассказываешь?». Я тогда ответила: «Чтобы, слушая меня, 16-17-летние девульки не повторяли моих ошибок».

Не думаю, что, узнав правду о нашей семейной жизни, люди перестанут любить и смотреть фильмы Шукшина, читать его книги, что кто-то из поклонников отвернется от него, перестанет ценить как художника, писателя. Правильными путями или неправильными, он все же сумел пробиться из сибирской глуши, реализовал свой талант, а победителей, как говорится, не судят. Но глупо было бы рисовать эту противоречивую фигуру только розовыми красками...

«ПОДРУЖКИ ГОВОРИЛИ: «РАЗ ТАКУЮ АКУЛУ В РУКИ ПОЙМАЛА, ТЕРПИ. ЗНАЕШЬ, КАКАЯ У ТЕБЯ БУДЕТ КАРЬЕРА?»

— Василий Макарович избивал вас из ревности?

— Он меня бил по пьяни. А за что? Вот попробуйте пьяному человеку наутро задать этот вопрос. Ему, видите ли, показалось, что я дерзко ответила или не так посмотрела...

Первую оплеуху от него получила за то, что во вгиковском коридоре, объясняя, как надо играть Василису Карповну в горьковской пьесе «На дне», взяла однокурсника за плечи и повернула. Мне и в голову не пришло, что это можно истолковать как заигрывание, а Шукшин увидел и бегом вниз по лестнице. Я ему: «Вася! Вася!» — а его уже след простыл.

Вечером прихожу в общежитие, а мне говорят: «Твой-то напился. Тебе ему на глаза лучше не попадаться». Ну, посидела я у девчонок, а потом пошла его утихомиривать, чтобы общежитие по кирпичику не разнес. Он кричит: «Потаскуха! Дрянь! Тебя убить мало!» — и как врезал... Эта первая в моей жизни пощечина стала для меня таким потрясением...

Все произошло на глазах той же Тамары Семиной. Она сначала закричала: «Ты что делаешь?!», а потом рукой махнула: «А ну вас! Сами разбирайтесь» — и ушла. Только Толя Мамонтов, будущий художник-постановщик Киностудии Довженко, меня защищал от Васькиных кулаков. Он вырос в детдоме и понимал, что такое унижение и оскорбление. А вся общага: кто с любопытством, кто со злорадством — наблюдала за моими мучениями.

Побои прекратились лишь после того, как я один раз огрела Шукшина по голове сковородкой. От неожиданности он присел, тер затылок рукой и сквозь пьяные слезы причитал: «Зверина! Прямо по темечку!». А я готова была его убить. Случилось это где-то на втором-третьем году нашей супружеской жизни...

— Долго же вы терпели...

— А русские женщины терпеливые, и Василий это прекрасно знал, ведь был далеко не аскетом в этом плане. Я пыталась возмущаться, упрекать его, стыдить... Но он говорил: «Лидок, не уподобляйся скандальным женщинам. Я дурак, но ты-то будь умнее!». Или: «Ведь я попросил у тебя прощения. Чего еще? Ты хочешь, чтобы я на колени встал? Вот, встаю». Для меня это было что-то немыслимое: на колени. А через два дня все опять повторялось...

Вот так, по-шукшински, он любил меня — какой-то странной, дикой любовью. С мордобитием, оскорблениями, изменами, жадностью. Или он играл? Черт его знает! Я и сегодня, полвека спустя, не могу понять, как в нем большой художник уживался с ушлой, кондовой натурой, как недюжинный талант соседствовал с мерзкими повадками самодура, домашнего тирана.

С Андреем Тарковским на празднике в общежитии ВГИКа

Любя всю Россию, Шукшин равнодушно смотрел на страдания конкретного человека, проливая жгучие слезы о судьбе русской бабы, ко мне абсолютно потребительски относился, был жесток, невежествен и невнимателен. А для меня ценен не тот человек, который рассуждает на глобальные темы, а тот, кто подаст пальто, в трамвае уступит место, нальет горячей воды в тазик, когда ты вернешься домой замерзшая и усталая... Вот что такое конкретика.

— Почему вы сразу не ушли?

— Если бы я знала ответ на этот вопрос. С позиции сегодняшней говорю: была дурочкой с мозгами набекрень. С позиции той девочки... Это был мой первый мужчина. Я верила в его талант и по-детски надеялась, что он исправится. Не хотелось признать правоту моей матери, которая мне предсказывала, что я с Шукшиным наплачусь. А еще подружки, которые были гораздо умнее и практичнее меня, приходили и говорили: «Ты что надумала? Раз такую акулу в руки поймала, терпи. Знаешь, какая у тебя будет карьера?».

— Выходит, и тогда, в начале 60-х, девушки готовы были на любые жертвы, чтобы только выбиться в кинозвезды?

— Люди все разные, но это типично для творческой среды во все времена... По сей день чувствую себя здесь белой вороной, непрактичной, прямолинейной.

Я ведь приехала в Москву поступать в гидромелиоративный институт. Настолько была тогда заворожена пропагандой советской: орошение пустынь, реки вспять, — что собиралась стать инженером-мелиоратором. Но ноги сами принесли меня в 3-й Сельхозпроезд. Я разыскала там здание ВГИКа с колоннами, вошла в вестибюль и остолбенела: по мраморной лестнице спускалась Людмила Гурченко... Да что там, мне даже вахтерша казалась богиней. В общем, оттуда я уйти уже не могла. Ночь провела во вгиковском общежитии около речки Яузы (там навалом таких было — мы спали на грязных матрацах на полу), а на следующий день пошла на собеседование.

— Без подготовки?

— Ну, что-то из школьной программы я помнила. Нас запускали по пять человек. В моей пятерке, кстати, оказалась Жанна Болотова, на которую я смотрела завороженно. Она тогда уже была популярной, так как снялась в картине Льва Кулиджанова «Дом, в котором я живу». Рассказывала, что сначала хотела быть журналисткой, но передумала. Представьте, как я, провинциалка из Каширы — красные щеки, белые носочки, две толстые косы, сарафанчик! — выглядела рядом с этой утонченной дочкой дипломата...

В аудитории, кроме дежурных, то есть выполняющих черновую работу, педагогов сидели дипломники: режиссеры, сценаристы, актеры — человек 40. Они всегда на собеседование собираются — понаблюдать за разношерстными абитуриентами, съехавшимися со всей страны. Меня стали расспрашивать о семье, родителях — я на полном серьезе отвечала, по наивности думая, будто преподаватели и впрямь интересуются моей биографией. Потом мне предложили почитать подготовленный отрывок.

За ночь я выучила «прозу» — единственную, которую удалось разыскать в общежитии. Это была передовица из «Комсомольс-кой правды» о Зое-тра-ктористке. Когда я начала ее декламировать, все просто со смеху легли. Мне такая реакция показалась очень странной: ге-роизм трактористки, которая сколько гектаров вспахала, должен вроде бы восторг вызывать, а люди хохочут.

Общее веселье вспыхнуло с новой силой, когда я читала басню «Ворона и Лисица», добросовестно изображая пер--сонажей в лицах. Око--нчательно добило при--емную комиссию стихотворение Некрасова «Памяти Добролю-бова», где на словах «Какой светильник разума угас! Какое серд-це биться перестало!» я расплакалась.

Надо сказать, что остальные абитуриенты подготовились куда серьезнее. Например, Жанна Болотова показала монолог из «Ромео и Джульетты», кто-то читал стихи Ба-г-рицкого, кто-то — когановскую «Бри-ган-ти-ну»... Так что, увидев в конце дня свою фамилию среди допущенных на первый тур, я искренне удивилась. А там нас прослушивали уже Сергей Герасимов и Тамара Макарова, и я прошла как по маслу. Мэтры взяли Губенко, Никоненко, Гаврилову, Красину — всего 11 мальчиков и шесть девочек.

«СВОЮ ЛУЧЕЗАРНУЮ ЮНОСТЬ Я ПОЛОЖИЛА К ЕГО НОГАМ, О ЧЕМ СЕГОДНЯ ЖАЛЕЮ»

— После такого триумфального поступления вы просто обязаны были стать актрисой первого эшелона. Почему не сложилось?

— Мне не повезло. В конце декабря на уроке танцев сломала ногу в колене — гипс, долгая реабилитация. Пришлось взять академотпуск. Продолжила обучение уже у мхатовского корифея Анатолия Шишкова. Вот если бы окончила мастерскую Герасимова, у меня была бы, возможно, совсем другая актерская судьба. Правда, это только мои предположения (вздыхает)...

Все вгиковские годы я практически не занималась актерской профессией — только Шукшиным. Когда меня приглашали куда-то, отмахивалась: ну его, на фиг все! Слишком тяжко было у меня на душе. Если бы знала хотя бы азы поведения в творческой среде, если бы была практичнее, умнее и могла видеть перспективу, никогда в жизни не поддалась бы такому человеку. Все бы, бы, бы... Но из-за него я потеряла, прозевала почти пять лет самой прекрасной поры. По сути, свою лучезарную юность положила к его ногам, о чем сегодня безумно сожалею.

— Может, вам на роду так написано...

— Категорически не согласна с теми, кто говорит: «Лида, так Господь судил». Нет, по мне ударили моя неопытность, полная незащищенность, непонимание жизни и мужчин, книжное представление обо всем. Я была рада-радешенька, что дурешенька. И мне это потом аукнулось, хлестнуло по моей актерской судьбе...

— Но вышли вы замуж по любви?

— Уж точно не по расчету. Шукшин был женихом незавидным: ни жилья, ни прописки, ни ясных перспектив. За плечами лишь роли в двух картинах: «Два Федора» и «Простая история». К тому же он по моим меркам был старым дядькой: мне 17, а ему 29. Мать моя говорила: «Ты с ума сошла! Что ты в нем нашла?».

— А вы ей отвечали, что каждая юная актриса мечтает о муже-режиссере, который будет ее снимать...

— Это Вася так считал. Он, чтобы поближе со мной познакомиться, дал мне почитать сценарий своего дипломного фильма «Из Лебяжьего сообщают», предложил там роль, хотя знал — она не для меня. Потом пригласил на премьеру «Простой истории», где снимался с Мордюковой, хвастал, что Нонка к нему явно неравнодушна...

— Наверное, сорил деньгами, заработанными на съемках...

— Что вы! Шукшин был по-крестьянски прижимистым. Ни одного цветочка за всю нашу совместную жизнь мне не подарил, пары чулок не купил — я ходила в штопаных...

Это сейчас главный критерий — насколько твой избранник состоятельный, а девушки моего поколения даже не думали об этом. После свадьбы (она у нас с Шукшиным была, в отличие от регистрации в загсе) я мыкалась с Васей по съемным квартирам. Все, что зарабатывала в массовках и потом, снимаясь в фильме «Живет такой парень», вкладывала в общий котел. У меня даже в мыслях не было, как выманить у него деньги на колечко, шубку или ботиночки. Девчонки более ушлые говорили мне: «Ты с ума сошла? В чем ты ходишь?». Но когда я заводила разговор на эту тему, Вася меня обрывал: «Ты еще студентка. Вот когда сама будешь зарабатывать, тогда и покупай!».

Мне в голову не приходило, что он мой муж и должен меня обеспечивать. Зато потом, когда мы уже расстались, я случайно нашла у него пять сберегательных книжек. Оказывается, матери Шукшин хвастался: мол, денег у него столько, что не знает, на что тратить. Построил ей добротный дом, сестре Наташе, которая одна растила двоих детей, очень помогал. Когда та в Москву на несколько дней прилетела, столько барахла накупил ей и племянникам, что тюки еле в самолет погрузили. Они, конечно, надышаться на Васеньку не могли.

Помню, я получила от его матери письмо, которое тогда меня страшно оскорбило. «Лидушка, голубушка! — писала она на листе в клеточку мелким почерком. — Умоляю тебя, береги Васю. Он хороший, но очень непутевый — не думает о себе. У него язва желудка, а он себя не бережет. Я посылаю облепиховое масло, так ты следи, чтобы сыночек его пил (а Васька три-четыре дня держится, а потом напьется водяры — все лечение насмарку. — Л. Ч. ). И на сухомятке ему нельзя сидеть — ты уж вари, чтобы он жиденькое ел. А еще покупай ему носочки шерстяные, потому что у него ноги очень больные — простудил их еще в детстве. Сам-то он на одежду не обращает внимания». И в конце приписка: «Голубушка Лидушка, ты все мои просьбы выполняй. Я буду за это тебя очень любить и ваших детей нянчить».

Меня ее послание так возмутило! Почему она все время пишет о Васе, как нужно его беречь и о нем заботиться, и ни слова обо мне? То письмо я разорвала на мелкие клочки, не сообразила тогда своими мозгами куриными, почему мать Шукшина так сделала. Только когда сама стала матерью, поняла: ею двигала беззаветная любовь к своему сыну...

«О ТОМ, ЧТО У ШУКШИНА ЕСТЬ ЖЕНА В СРОСТКАХ, Я УЗНАЛА, ТОЛЬКО КОГДА НАШЛА У НЕГО В ЧЕМОДАНЕ ЕЕ ГОРЬКИЕ ПИСЬМА»

— А еще в силу своего деревенского, точнее, кержацкого менталитета, она, видимо, не задумывалась о том, что женщина тоже человек, а не бессловесное приложение к мужу...

— Понимаете, в чем проблема? В нашей несовместимости. Мы из разных миров встретились. Я прошла во ВГИК, не зная, что есть интриги, зависть человеческая, злоба, не понимая, что такое копейка, — меня на первом курсе «теленком» звали! — а Вася из дома лет в 16 ушел. Он терся среди рабочей молодежи, крестьянства, где другое представление о жизни.

Как старший, как более опытный, умный, должен был ненавязчиво, по-доброму приобщить меня к своему миру — я же в его руках, как слепой котенок, была. А ему было не до того: ему нужна была готовая баба. Потому что у него была сверхзадача — пробиться, а раз-витости души, интеллигентности, благодарности не хватало. Этими качествами он вообще не обладал...

— ...что не удивительно для крестьянского сына, политесу не обученного...

— Я во многом и себя виню. Иногда смотрю в зеркало и себя спрашиваю: «Почему ты была опорой и поддержкой Шукшину в тот тяжелый отрезок его жизни? Какого черта его не бросила?». А ему было очень тяжело тогда. Найти ушлую, прожженную бабу — значит, на нее тратиться. Шиш бы она терпела его выкрутасы, быт ему обеспечивала: стирала, убирала, беспрекословно подчинялась и довольствовалась теми копейками, которые скаредный муж отпускал на жрачку. Он что, не понимал этого? Наш-лась дурочка, ничего не требующая, все терпящая.

— Ну вы же не одна такая. Вам было жаль первую жену Шукшина Марию Шумскую, которую он оставил на Алтае в Сростках?

— О ее существовании я узнала на третьем году нашей совместной жизни. Причем трижды ездила с Васькой к нему на родину, не догадываясь, что там, оказывается, живет его законная жена и я могу попасть в жуткую ситуацию. И мать его молчала, и сестра Наташа — та еще семейка!

Одна комендантша в общежитии говорила мне: «Девочка, зачем ты связалась с этим пьяницей и бабником? Ты знаешь, что ему жена из деревни пишет?», а я ее за правду возненавидела. Потому что Вася, как всегда, соврал на голубом глазу: «Кто тебе это сказал? Комендантша? Так она хотела меня на своей дочке женить, вот и наговаривает». Он же мне чистый паспорт предъявил. Как потом выяснилось, просто «потерял» старый, со штампом о браке, и получил новый, скрыв женитьбу.

Глаза мои открылись, когда я нашла у Шукшина в чемодане горькие письма Марии — он их перевязанными хранил. Это было такое потрясение! Я прочла только одно — и все: слезы застилали глаза, тело сотрясали рыдания. А Вася, застав меня в таком состоянии, зло процедил: «Да, я женат. Зачем ты рылась в моем чемодане, зачем взяла эти письма и читала их? Нехорошо». А жить со мной три года и скрывать, что женат, — это, выходит, хорошо?

Я осталась обманутой, с матерью своей из-за него испортила отношения, но ему было плевать. О какой нравственности можно говорить? Он только за один этот факт достоин презрения. Но ему все прощается — он же талант. А ты, такая-сякая, ничего не достигшая, сиди и молчи? Вот какая у нас общественная мораль извращенная.

— Если бы вы решились тогда родить, жизнь могла сложиться иначе?

— Наверное, да. И Вася хотел сына, все мечтал, какие дети у нас будут красивые, породистые. Но куда рожать, если ни кола ни двора и отношения у нас через раз были? К тому же он мне всегда говорил: «Не хочу, чтобы моя жена была актрисой. Уходи из ВГИКа». Когда я забеременела, Шукшин пытался отправить меня на Алтай. Хотел, чтобы я сидела с его матерью в Сростках и воспитывала дите, а он бы в Москве, так сказать, что хотел, то и делал... После аборта, сделанного на дому, я чувствовала себя растоптанной, униженной, у меня началось воспаление, но его это не волновало.

— Вам, наверное, приходилось слышать мнение, что на извращенное отношение к женщине таких столпов русской культуры, как Лев Толстой, Чехов, Блок, наложило отпечаток то, что впервые они познали физическую сторону любви с проституткой? Может, и у Шукшина было в жизни что-то подобное?

— Не знаю — я свечку не держала. Правда, ушлая хозяйка квартиры, которую мы снимали, пыталась мне открыть глаза на его похождения. Она, получив деньги за несколько месяцев вперед, через две недели вернулась под надуманным предлогом и обосновалась у нас на кухне. Эта тетка со множеством пикантных подробностей описывала, кого Василий в мое отсутствие приводил, а я не верила — считала все наговорами...

Но думаю, когда он в деревне с гармошкой сидел под окнами Маши Шумской, это был один человек, а когда, приехав в Москву, увидел, какими глазами на него смотрят столичные рафинированные дамочки, — другой.

— В одном из последних телеинтервью Белла Ахмадулина вспоминала, как, гуляя с Шукшиным под дождем, заходила с ним по делам к одним, другим, третьим знакомым. Хозяева кривились, когда гость в мокрых сапогах шел по ковру, а она им шептала: «Еще вспоминать будете, как он к вам приходил, всем рассказывать, кто тут у вас наследил»...

— Наследить, причем неважно где: на полу или в чьей-то душе — это на него похоже...

«КО МНЕ БАБЫ ЛИПНУТ, — ЧАСТО ГОВОРИЛ ОН ПО ПЬЯНИ, — А Я НИКОМУ НЕ ОТКАЗЫВАЮ»

— По вашим словам, Шукшин не обременял себя ухаживаниями, на свидания приходил не с букетом, а с бутылкой водки, портвейна или перцовки в кармане. Подозреваю, что пахло от него не парфюмом, а перегаром... Что в этом грубом мужике могло привлечь столь изысканную поэтессу, тонкую натуру?

— У них с Ахмадулиной никакого романа не было. Белла тогда вышла замуж за Юрия Нагибина, у них была большая любовь. И никаких амуров ее влиятельный и респектабельный муж не потерпел бы — надо было знать этого человека. Вася просто использовал свою режиссерскую профессию, чтобы познакомиться с писательской братией, стать своим в их кругу. И цели этой он добился...

Шукшин знал жизнь, умел манипулировать женщинами, особенно из интеллигентной среды. Он хороший имидж себе придумал — этакого парня от сохи, радетеля за народ.

— Ну да, галифе с гимнастеркой, кирзовые сапоги...

— Рафинированные интеллигенты ему совершенно проигрывали — поверьте. Я тому свидетель.

Вася тогда начал писать рассказы, но их нигде не хотели печатать: мол, мелкотемье, не наш формат... И он нашел выход. Как-то поднимаюсь по эскалатору на станции метро «Кропоткинская» и вдруг вижу — впереди мелькнуло его лицо. Я обалдела, потому что он должен быть в другом конце Москвы. Подбегаю к нему: «Как ты здесь оказался?». Шукшин растерялся, поэтому не стал юлить: «Ты же видишь, я никак не могу пробиться? Вот иду в гости к заведующей отделом прозы журнала «Октябрь» Румянцевой. У нее дочка — старая дева, так что ничему не удивляйся и молчи». Оказывается, он решил за младшей Румянцевой приударить, чтобы мамаша стала сговорчивее. Я от возмущения дар речи потеряла, но поплелась за ним.

Хозяйки к его приходу пирогов напекли, какого-то знакомого писателя позвали — мол, оцените дарование. Вася читал им свои рассказы, а они млели: «Ах, как свежо, как самобытно!». Вы бы видели, какой он был душка — сама скромность и обаяние, не влюбиться в него было невозможно.

— Как Шукшин вас представил?

— «Это, — сказал, — моя сестренка с Алтая! Тоже приехала во ВГИК поступать». Меня будто кипятком облили, я сидела ошарашенная — за все время не произнесла ни слова. А он пил чай из блюдечка, хрумкая сахар, который держал пальцами с черной каемкой под ногтями...

— Какой актер!

— А потом «невеста», ее звали Ириной, кажется, явилась к нему на защиту диплома. И на вечеринку Вася попросил меня не приходить, а вот обеих Румянцевых пригласил. «Нам же, — говорил, — с тобой будет лучше, когда я наконец-то пробьюсь. И имя у меня будет, и деньги». И я, понимая его, зачеркнула в себе самолюбие, какие-то нравственные принципы, которые меня раздирали. Вот за это себя и ненавижу. Как я могла? Но Шукшин своего добился — в «Октябре» напечатали его рассказ, потом — несколько в «Новом мире» (по ним, кстати, он написал сценарий фильма «Живет такой парень»). Но главное — очарованные им женщины помогли ему получить прописку. Уж не знаю, как Шукшину это удалось, не регистрируя брак. Правда, когда он уходил от них, эти интеллигентки сказали ему вдогонку, что в жизни не встречали человека чудовищнее...

— А вам, простите, откуда такие подробности известны?

— Я их услышала от самого Васьки. Он ведь представил меня как сестру, вот и опасался, что эти женщины или их близкие придут ко мне выяснять отношения.

— О романе с дочерью главного редактора «Огонька» Викторией Софроновой он тоже вам сообщил?

— Рассказывал, а правду или нет... Она родила от него девочку, когда мы уже расстались. Думаю, Шукшин очень боялся, что Вика заявит на него права, потребует алименты, поэтому, говорят, признал дочь Катю лишь за два года до смерти.

А сколько раз он приходил с какими-то бабами, совершенно мне неизвестными, во ВГИК. Говорил, что это все редакторши или же те, на ком он хотел жениться, чтобы московскую прописку получить. Через много лет после того, как мы расстались, мне общие знакомые рассказывали: «А помнишь, он приходил с такой-то? Представлял как знакомую из Сибири или подругу какого-то приятеля? Так вот, на самом-то деле Шукшин с ней жил». — «Как жил? — не верила я.— Он тогда со мной был. Мы снимали квартиру возле ВДНХ, или в «Сокольниках», или на «Кропоткинской». Но наш пострел везде поспел.

Меня так возмущает, когда кто-то говорит: Василий Шукшин был суровым, немногословным, очень творческим и сосредоточенным. На самом деле он пробивным был, прытким. Он дружил с москвичками высокого полета, но уважения к ним не испытывал, называл фифочками. Говорил: «Этой барыньке в жизни повезло»...

— А ему нет?

— Конечно, Василию трудно многое досталось. Я не имею права об этом говорить, но ведь он пережил трагедию — его отца расстреляли. И сын, когда в армии вступал в партию, отрекся от него... А потом пришла реабилитация. Вася, когда на него находил момент откровения, с горечью мне говорил: «Лидок, ты понимаешь, какой я грех совершил? Я так верил во все это, а теперь коммунистов ненавижу». И я, желторотик, ни хрена не понимая, спрашивала: «Как же ты теперь жить будешь?». А он, играя желваками, отвечал: «А вот так. Врать буду!». И добавлял: «Я им не какой-то недоумок деревенский. Всех их обману!». Только вместо «обману» другое слово употреблял — матерное.

— А вам не кажется, что в Василии Макаровиче было что-то распутинское?

— Если речь идет о Гришке Распутине, неистовом человеке с грязными волосами и темным прошлым, который покорил царский двор, действуя через женщин, то вы вышли на правильное сравнение. Да, практически за каждым мужчиной, достигшим успеха, стоит женщина. Она может создать условия, чтобы приумножать и развить чей-то талант, а может сгубить его, при-способив для клепания денег... Другое дело, что такие натуры, как Шукшин, всегда женщин используют, не испытывая ни малейшей благодарности. «Ко мне бабы липнут, — часто говорил он по пьяни, — а я никому не отказываю».

Изменяя, живя с другими бабами, он потом все равно приходил ко мне. Я поражаюсь тому, как это Васька бегал за мной, просил у меня прощения.

Татьяна НИКУЛЕНКО
«Бульвар Гордона» http://www.bulvar.com.ua/arch/2013/31/51f918575b766/view_print/