Главная › Интеллектуальное › Вера галактионова писатель произведения. Потрясающее имя в русской современной литературе: Вера Галактионова

Вера галактионова писатель произведения. Потрясающее имя в русской современной литературе: Вера Галактионова

September 29th, 2018 , 08:51 am

Недавно по телефону мне назвала из Москвы это имя моя бывшая профессор, преподавательница курса русской классической литературы из МГУ - сдержанно и веско назвав ее лучшим современным писателем России сегодня.

Я заказала на Озоне книги Веры Галактионовой - и, начав читать, просто обомлела от уровня прозы этой писательницы - какая радость - это настоящая литература! Они жива, никуда не делась, ее не завалил мусор женских романов, однообразных детективов и ерофеевские этюды об ощущениях своего жалкого отростка.

Рекомендованного мне романа "На острове Буяне" не было в продаже - я заказала два других романа В. Галактионовой "Спящие от печали" и "Крылатый дом".
Это уровень Маркеса и Платонова... тонкая мифологичность, точность в каждом слове, стилистическая отточенность, живая пульсирующая проза - жива русская литература! Герои - русские люди - живые, дерзкие, умные, сострадательные - хоть зачастую они показаны в тяжелых ситуациях послеперестроечной истории.

вот нашла в википедии о Вере Галактионовой:

Литературная известность к ней пришла после публикации в журнале «Наш современник» повести «Со всеми последующими остановками». Сборник прозы «Крылатый дом» попал в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», однако на итоговом голосовании никто из членов жюри под председательством Тины Канделаки за книгу не проголосовал.

Писательница объяснила это тем, что она отказалась изображать русского человека как горького пьяницу, сопливого урода и опустившуюся рвань: «Да, на смену «плачущему» русскому герою, занимающемуся исключительно похоронами России, я выставляю иной тип людей. Они, чаще всего, красивы, дерзки, умелы, отважны - даже в трагичности, даже в нелепости своих судеб». Позже основному произведению этой книги (роману «На острове Буяне») жюри под председательством Святослава Бэлзы присудило Бунинскую премию (2013).

Родилась в г. Сызрани Куйбышевской обл. в семье, относящейся к технической интеллигенции. Росла и воспитывалась в селе. Училась на историческом факультете Уральского педагогического института. Окончила Литературный институт в 1986. Работала в редакциях газет Казахстана и России. Литературную деятельность Галактионова начала в 15-летнем возрасте с газетных публикаций. Первая книга Галактионовой «Шаги» («Жалын», Алма-Ата) вызвала живое обсуждение на страницах журнала «Простор». В 1989 в Алма-Ате вышел отдельным изданием роман «Зеленое солнце».

Галактионова возродила в русской литературе жанр сюжетного сказа, казалось, исчезнувший после Б. Шергина и С. Писахова. Сюжетный сказ, целиком выстроенный на монологе «человека из народа» - само по себе необычное явление в современной прозе. А повесть-сказ «Большой крест», в котором воплощена история жизни и гибели целого крестьянского рода, стала событием в нашей литературе, как явление нового эпоса. «Ушедшие из жизни гипербореи обретают дар речи в некий исторический час. И колодцы прошлого открываются в строго положенный срок», - так писательница обозначила нерасторжимую и незримую связь между истребленными голодом 30-х крестьянами и погибшими «от демократического удушья неканонизированными людьми в погонах» - мучениками-моряками атомной подводной лодки «Курск» в очерке «Белый геноцид». В «Большом кресте» Галактионова оживляет богатейший синтаксис, привлекает в современную литературу те краски, то языковое богатство, которое должно было, казалось, на пороге XXI в. уйти в небытие.

В «Очерках конца века» («Черная быль - Белая Русь», «Тайна храма Христа Спасителя», «Народ, разделенный в доме своем») Галактионова исследует исторические механизмы дробления - раскола Православия, русского духовного единства, разрушения Советского Союза, причины межнациональной вражды и пути консолидации общества на постсоветском пространстве. Историю создания, разрушения и возрождения храма Христа Спасителя она прослеживает с никонианской церковной реформы, которую определяет как «грандиозный слом религиозно-психического строя народной соборной единой души» русского народа. И задает вопрос: если возможно возрождение храма - почему невозможно возрождение русского человека в его подлинной православной ипостаси, воссоединение человека, созданного по образу и подобию Божию, в самом себе, а через это воссоединение - и воссоединение народа в доме своем, и возрождение самого Дома - единого Восточного Полюса, способного удержать мир на краю пропасти? Не случайно в ответах на анкеты первым из своих учителей в литературе Галактионова называет Иоанна Златоуста - святого, чей аскетический подвиг был посвящен исследованию «корня зла - корня разъединения». А пути духовного развития современного общества сверяются в ее публицистике с «философским кругом» аввы Дорофея.

В последнем по времени произведении Галактионовой - романе «На острове Буяне» сосредоточена духовная энергия сопротивления русского человека нахлынувшему на страну чужебесию. Остров Буян предстает в романе как островок посреди России, задавленной и униженной «демократическими реформами», а 2 героя романа - Бронислава и Степан Кормачов, получивший срок за избиение демократического агитатора и бежавший из лагеря - как 2 стержня, держащие последний русский бастион. Женское, мудрое, любящее начало - и мужское, не покорившееся напасти чужеземия в лютое время, когда вся Россия превращается в уголовную зону. Трагедия героев органически сопряжена с их несокрушимой верой в то, что перемелется и эта напасть, что впереди новое возрождение России - через боль, кровь и муки.

Источник: http://www.rusinst.ru

Вера Григорьевна ГАЛАКТИОНОВА: интервью

Вера Григорьевна ГАЛАКТИОНОВА (род. 1948 ) - писатель

Есть мнение, что имя, данное человеку при рождении, во многом определяет его дальнейшую судьбу. Вера Григорьевна, есть ли у Вашего имени своя предыстория, и отразилось ли оно как-то на Вашем характере, жизни и поступках?
- Мне приходилось читать, что имя и путь человека связаны меж собою отнюдь не случайным образом. О философии имени, о значении имени писали многие: П. Флоренский, А. Лосев. Обращала внимание и на то, что при крещении младенцев в иных случаях предложенное родителями имя «не утверждается», а указывается другое, хотя по Святцам подходят оба. Но для меня это - тайна, расшифровке не подлежащая.

Для литературного героя имя подбирается мною методом проб и ошибок. Определённый образ и определённый характер часто противится тому имени, которым ты обозначаешь героя поначалу. Пробуешь вести его с другим именем, опять возникает некое внутреннее противоречие, которое говорит о несоответствие имени поступкам героя. Зато когда всё совпадёт, работа движется значительно успешней, и остаётся только удивляться, какие новые ассоциативные связи возникают сами собою, и новые смыслы оказываются в подтексте написанного словно бы не преднамеренно. А почему персонаж Николай не поступает так, как поступил бы персонаж с именем Кирилл - тайна...
Со мной было просто, я сентябрьская, внучка бабушек Веры и Надежды. Меня окрестили сразу после рожденья в церкви г. Сызрани. Замечала, что у людей раннего крещения верование более спокойное, без того экзальтированного рвения, которое невольно прослеживаешь у знакомых, крещённых в зрелом возрасте. «Ранние» как-то устойчивей, больше полагаются на милость свыше, но иногда это граничит у нас с беспечностью. «Поздние» совершенствуются семимильными шагами, но они оказываются ближе к серьёзным срывам и к тем кривдам, которыми чревато магическое отношение к христианству. Срок крещения влияет на жизненный путь, безусловно.

Меня назвали по имени бабушки - умершей отцовской матери, погибшей молодою в заключении, при репрессиях первой четверти ХХ века. А живая, сельская бабушка, Надежда Александровна, уже меня воспитывала. Она была крестьянского рода, очень богомольна, очень грамотна, очень порядочна. Учила молиться и читать церковно-славянские книги с дошкольного моего возраста, будто спешила вложить необходимые знания, боясь не успеть. У неё было ревматическое сердце. Просыпаясь, ночами я видела горящую лампаду и бабушкино стояние перед иконами, и слышала тихое чтение по старо-отеческим книгам. Я засыпала снова, а она всё молилась. Мне боязно даже представить, какой бы могла быть моя судьба без её тихих, строгих поучений...

В отдельном от родителей моём проживании никакой особой интриги не было - мои родители люди весьма достойные, никто от меня не отрекался и не бросал. Но все обстоятельства тогда складывались единственно возможным образом - что жить мне надо было с драгоценной любящей бабушкой моей, а с отцом и с матерью - гораздо в меньшей мере.

Надо сказать, что крестить в церковь меня отнесли украдкой от отца. Он никогда не был коммунистом, скорее наоборот. Но в те времена на словах он решительно отрицал существование Бога: «Если бы Он был, с нами бы всего этого не произошло». И относился к иконам... неприветливо, словно чего-то им не прощая. Невинно пострадавшие родители, сиротское детство - горя ему и его беспризорным братьям выпало столько, что я до сих пор не могу об этом писать: слишком тяжело... Для моей глубоко верующей бабушки «безбожные» слова отца моего были страшны и невозможны, хотя в самом его отрицании Господа настоящего отрицания, думаю, не было. Скорее всего, это было такое выражение очень глубокой и горькой боли за своих потерянных близких, той особой боли, которая располагается далеко за пределами отчаянья. Отцовская душа, раненая с детства, плохо заживала. А он был ещё к тому времени и человек отвоевавший, трижды горевший в танке, и трижды чудом не сгоревший в трёх страшных кострах... Но умер отец мой мирно и не так давно, уже перед смертью исповедовавшись и причастившись. Сам попросил позвать священника... Он старался очень правильно и трудолюбиво жить, мы никогда не видели его пьяным или сквернословящим... Однако бабушка по материнской линии приложила в своё время определённое усилие, чтобы я жила при ней. Она меня не отдавала.

А две младшие мои сестры, Света и Марина, вырастали уже при родителях, при воспитании, можно сказать, атеистическом. Но их поступки часто бывали добрее, чем мои, и выглядели иной раз куда более христианскими. Так что, мне трудно судить, что есть имя человека и что есть предопределённость в судьбе его и характере. Очень тонкие связи действуют в мире. Но это над нами. Тут лучше наблюдать, воздерживаясь пока от выводов...

Священникам открыто многое из того, что мы не способны постичь, а если станем истолковывать на свой лад, то истолкуем, скорее всего, превратно. Людям чистой жизни открываются наверно некие глубинные смыслы на этот счёт. Но таковые нам ничего не скажут: мы находимся с ними в разных диапазонах понимания...

Владимир Бондаренко относит Вас к писателям-«одиночкам». Как Вы относитесь к такому и подобным определениям?
- Имеет право. Все имеют право на своё мнение... Определение, вероятно, не лишено оснований. С моим самоощущением оно в чём-то совпадает. Да и с позицией тоже... Человек клана, человек партии не свободен от задач клана и партии. Художник при этом частично теряет свою самостоятельность. Да, в стае проще жить, особенно в Москве, городе группировок. Но Москва группирует, а затем возносит людей определённых качеств, которых во мне, вероятно, не обнаруживается.

В этом нет нового. Многие писатели не совпадали с городами, с режимом, с временем. Вспомним трагическое несовпадение с Москвою Константина Воробьёва... Марина Цветаева любила Москву неистово, но разбилась именно об этот город. Иван Цветаев оставил Москве великолепный музей. А Москва пожалела каморки даже не для великого поэтического таланта России, а просто для дочери его. На мой взгляд, город, особенно столичный, требует от писателя чрезмерно большой душевной гибкости... Но вот Алексей Николаевич Толстой совпал и с городом, и с эпохой. Многие из Толстых, не зависимо от рода деятельности, в самые разные века удивительно хорошо совпадали с властями и нововведениями. Это у кого как...

В Литературном институте имени Горького очень талантливым был наш курс. Но без московских издательств состояться в литературе почти невозможно, а столичная жизнь их не вместила. Из современной литературы выпали самородки. Пропавший курс, за исключением единиц...

В литературных и окололитературных научных кругах уже в течение довольно долгого времени ведутся серьёзные споры о том, вправе ли художник слова использовать и по-своему интерпретировать библейские темы и сюжеты...
- Литература отражает, в той или иной мере, судьбу страны и судьбы людей, живущих именно в данной стране, не в какой-то иной. Литература показывает борьбу идей, смыслов, заблуждений, прозрений, предательств, подвигов, представлений. Так ведь? И Россия - страна религиозная. Как же вы сможете отразить происходящее в ней, изъяв из России Бога?

Да и говорение души писателя, если она - православная, как с этим быть? Стерилизовать души художников?

Значит, всё дело в мере: что-то художнику можно, что-то нельзя. Предостережение всем нам дано самое суровое в заключительных строках «Откровения Иоанна Богослова». Это - прежде всего. Во-вторых же здесь надо бы договориться о том, что считать интерпретацией. Как это мы переводим с латыни? Если как посредничество, в этом опасности для художника меньше: художественная литература - лишь самая низкая и довольно шаткая ступенька к религиозно-философским трудам, созданным великими подвижниками Православия. (Аскетизм их земной жизни при этом не случайность и не прихоть). А уж вершина всего этого - Библия... Но вернёмся к художественному посредничеству: да, ступенька, но - шаткая. Да, шаткая, но - ступенька...
А вот интерпретация как истолковывание, то есть толкование - это вообще не предмет литературы. Художественным вольностям здесь, как в иконописи, нет ни малейшего места... Споров будет меньше, если учёные определятся с терминами для начала.

Мои установки крайне просты, они ортодоксальны. Библейские тексты незыблемы, в них даже пробел меж словами несёт свой великий смысл, часто непостижимый для нас. Здесь ни слова, ни знака менять нельзя, иначе сразу же рушится сама картина мироздания, а великие смыслы бытия искажаются до абсурда. Ну, не величайший ли поэт ХХ века, не замечательный ли мыслитель Юрий Поликарпович Кузнецов? Мне он представляется поэтом, соответственным самой России. Однако стоило ему сместить в своей поэме «Путь Христа» только очерёдность евангельских событий, и посмотрите, какие искажения пошли по всему этому произведению. У него первыми приходят на поклонение к новорождённому Христу волхвы. Такого быть решительно не могло.

Волхвы - учёные люди. А люди книжного знания идут к Истине (Богу) путём окольным, крайне утомительным издалёка, через чтение, вычисления, через мёртвую пустыню, через царский дворец - дворец Ирода, по звезде. Долго, очень долго идут... И лишь пастухи - сельские труженики, люди скромного быта и знания природного, не искажённого научным мудрованием, они изначально находятся рядом с Истиной (Богом). И пред Богом первые - это они. Истина открывает себя гораздо быстрее и вернее пастухам, чем книжникам и мудрецам. И вот, у Юрия Поликарповича всё это поменялось местами, вероятно, невзначай, потому что не в каждом Евангелии эта очередность прописана. Но она чётко проступает при сравнении всех четырёх, канонических... И если бы даже мы высчитали по секундам, по метрам, сколько времени, через какое пространство шли к младенцу Христу те и другие, мы бы увидели с точностью математической это соотношение: витиеватость, огромную геометрическую протяжённость книжного пути к Истине и, соответственно, краткость пути тех, кто прост сердцем. Здесь же, по тексту поэмы, сразу нарушилась и математика, и хронология, перевернулся философский смысл происшедшего два тысячелетия назад. Исказилась картина бытия от одного лишь краткого невольного смещения: кто пришёл первым...

Это я говорю только к стати, о том, как все мы не убережены от искажений такого рода, если даже у величайших и мудрейших художников случается такое. Мельчайшая неточность в работе с библейскими сюжетами имеет последствия, простирающиеся очень далеко. Но Юрий Поликарпович был человеком огромнейшего дара, великого знания и трудолюбия, тщательного жизненного опыта, колоссальной начитанности. Чего же нам ждать от себя? Или от молодого литератора, который один раз прочёл одно из Евангелий, да и пошёл интерпретировать?
Художник и Истина - тема огромная. Решительно этого не утверждаю, но по некоторым наблюдениям выходит, что если пастухи изначально находятся где-то рядом с Истиной, волхвы бредут к Ней зигзагами, то путь современного писателя к Истине пролегает через скорби. Каждый новый виток скорбных испытаний открывает художнику чуть большее понимание. Очень на это похоже... Если же учесть, что вся полнота Истины пребывала здесь, на Земле, два тысячелетия назад, и во времени человечество удаляется от земной жизни Христа всё дальше и дальше, то как же мы в современности можем браться за такие задачи безбоязненно, бестрепетно?

Издержки этого пространственно-временного всё большего удаления довольно хорошо прослеживаются на произведениях религиозно-философского уровня. Посмотрим на тексты Аввы Дорофея (6 - 7 вв.), сколь они строго содержательны и чеканны, сколь отстранены от «я» автора. И посмотрим тут же на тексты религиозных мыслителей XIX века - В. Розанова, В. Соловьёва, П. Чаадаева. Труды вторых уже изрядно приправлены красотой собственного, человеческого играющего ума, то загромождающего, то размывающего сокровенные смыслы. Крупиц подлинного здесь обнаруживается меньше...

А уж художественная литература, которая, вся, в той или иной мере работает на красивостях - на метафорах, гиперболах, на вымысле, к ней и вовсе применять мерки совершенной достоверности невозможно. Художественность - это преломление. Это всегда - «немного не так, как в жизни». Потому от фотографии нельзя требовать того, что требуется от живописи, и наоборот. Но в слове нам дана сама Библия. Что может добавить к ней писатель - художник слова? Разве что популяризировать одну из тем с большою осторожностью и с большим риском для себя и для читателя...

Но попробуем представим себе живопись без библейских тем. Некоторые ревнители благочестия порадовались бы тому, что в искусстве нет тех работ Карла Брюллова, которые многих из нас раздражают, как излишне плотские. Однако тогда мы не увидели бы «Явление Христа народу» Александра Иванова. Да и картина «Христос в пустыне» Ивана Крамского не была бы создана. Хотя подлинная каноническая иконопись всегда будет правильней всего, а, следовательно, выше...
Общее в литературе и в живописи - смотря кто пишет, и смотря как пишет. Но верное художественное произведение в русской литературе - это то, которое не вступает в противоречие со Священным писанием, а подводит к нему, хотя бы и не явным, опосредованным образом, иногда, возможно, неожиданным...

В начале Вашего первого романа «Зелёное солнце» (1989 г.) Вы рискнули изобразить современную Голгофу, в романе «5/4 накануне тишины» Вами дано довольно смелое изображение преисподней.
- У меня совсем другое. Событий библейской давности в моей прозе нет, а значит, нет и вышеупомянутой интерпретации как толкования. Я решаю очень узкие задачи - показать переживания обычного, не библейского героя, отразить его представления о происходящем в его жизни, а не в библейском времени. И в романе «Зелёное солнце» лишь обозначен библейский отзвук в современности: если человек несёт в своей жизни свой крест, он может донести его и до своей, современной, Голгофы. В романе прописывается тема бытового, повседневного, мученичества - плохо осознаваемого, а то и не понимаемого нами. Оно, конечно же, совсем иное, чем у священномучеников. У священномучеников - осознанное, в «Зелёном солнце» - оно вынужденное и лишь пытается осмыслить само себя в эпоху советской власти. И пафос тех сцен в романе - намеренно, подчёркнуто условный, расплывчатый; его даже можно отнести за счёт разыгравшегося воображения героини... Это мой очень молодой роман. Но и он на пересказ Евангельских, давних, истинных, событий не посягает никак, ни в малейшей даже мере.
А что касается «5/4 накануне тишины» - посмотрите! Там ведь тоже нет «фотографии», описание не подаётся как достоверное. Оно - условно. Герой романа в помрачённом состоянии ума - не в реальности - видит отца в преисподней. И отец - сталинский палач - пытается оттуда указать ему пути исправления жизни! Я-то выписываю не канонический ад, а тот, который привиделся герою. И как выписываю? Намеренно - с приёмами гротеска: бесы там расхаживают все в фуражках НКВД, и только волосатый огромный бес джаза явлен голым, всё время вихляющимся и с красным галстуком-бабочкой на шее. Таким ад представляется моему герою-меломану, страстному любителю джаза...

Конечно, от библейских давних событий неизбежно падает некий отсвет и на нашу, современную, жизнь. Мало ли у современного человека ассоциаций с ними? А если эти ассоциации есть в его жизни, значит, они имеют место и в отражении жизни, то есть, в произведении художника. Ведь миропонимание мусульманина одно, и у него свои метафоры, свои сны, свои религиозные ассоциации, связанные, скорее всего, с сурами Корана. А миропонимание православного человека имеет другие особенности. Метафоры у человека с православными корнями будут немного иные, и сны иные, и тревоги. И как можно художнику говорить о душе героя, избегая темы его национальных и религиозных представлений о добре, зле, Истине?

Так можно дойти до крайне нелепого утверждения, что нынешний совершенный литературный герой должен быть человеком без религиозных представлений, ощущений, понятий, заблуждений, преодолений, то есть героем, лишённым религиозного мировоззрения полностью.

Какими религиозными и нравственными критериями должен, по-вашему, руководствоваться в данных случаях писатель, чтобы не впасть в ересь, чтобы его творчество сохранило созидательное, богоугодное начало?
- Это знают священники. Писатели в этом никакие не учителя, а только люди с весьма подвижным и даже, бывает, разнузданным воображением. В силу этого каждый, даже самый великий писатель, пребывает пожизненно в зоне повышенного риска для своей души. И каждый вырабатывает свои приёмы самосохранения, другому, может быть, совсем не подходящие, потому что все писатели - очень разные люди. Приёмы же есть следствие личного, собственного духовного опыта, более удачного или менее удачного... Критерии - они в «Добротолюбии». Что к этому могут прибавить люди, работающие с вымыслом? Всё - там.

Но замечу на всякий случай: представлять дело так, что если герой произведения впал в ересь, то, значит, в ересь впал сам писатель, тоже неверно. Герой - это не автор, а иногда - даже его полная противоположность. А то одна дама с высшей учёной степенью, выступая, договорилась до того, что пороки героев «Маленьких трагедий» Пушкина приписала ему самому... Если посмотреть на труды классиков, у них иной литературный герой ходит по краю пропасти, впадает в ереси и выбирается из ересей. Бывает, что и разбивается, и душу теряет. Тех же хлыстов кто только не описывал, ничего общего с учением хлыстов не имея...

Даже святые отцы имели достаточно смирения, чтобы говаривать: «Как живём? Встаём да падаем, падаем да встаём». В этом «встаём да падаем» и наоборот протекает жизнь любого человека, а значит и любого литературного героя. Нам же надо показывать жизнь в её многообразии...
Вопрос этот ваш довольно опасен. Мы же, на участке романа или повести, работаем с человеческими страстями. И спросить у санитара, который только что вышел из чумного барака, как не заразиться чумою, пожалуй, немножко... смело. Может, этот санитар сам уже заразился. Ответит, всех научит - как, да и грянется тут же оземь, и помрёт от чумы на виду у всех.

Василий Белов в книге «Тяжесть креста» приводит смелое утверждение: «Стремись быть лучше Толстого и Пушкина (только молчком), получится, быть может, не хуже, чем у Тургенева», ибо «величина и сложность художественного замысла помогают максимуму исполнения». Допускаете или допускали ли Вы когда-нибудь возможность подобной «конкуренции» с великими (и не очень) предшественниками?
- ...Нет, никогда. Не-Толстой для того и создан Не-Толстым, чтобы быть Не-Толстым. И как это - быть лучше них? Толстой, даже если бы захотел, никогда не сумел бы написать ни одной страницы «как у Тургенева», не потому что он - лучше или хуже, а потому что не Тургенев. Не получилось бы ничего у матёрого Льва Николаевича. По той причине, что чувствует, думает, стрижётся, причёсывается и слышит Слово он совсем иначе. Для выполнения такой страницы Толстому пришлось бы для начала стать Тургеневым совершенно и во всём. Заболеть его болезнями, съесть лягушку и даже попасть в зависимость от точно такой же чернявой особы с прононсом... Человек, который только что косил траву, выполнит главу иначе, чем не косивший только что траву. А текст человека, посидевшего в парижском кафе, будет отличаться от текста того человека, который вернулся с московского кладбища.

Вряд ли творчество переводится в очки, голы, секунды. Потому и конкуренции в нём быть не может. Состязание одного художника с другим скорее будет похоже на состязание пловца с бегуном, шахматиста с пловцом, фигуриста с гиревиком...

Да и в сложности художественного замысла можно много лишнего накрутить, как раз из стремления «быть лучше». К примеру, одна молодая неудачная повесть, которую я не переиздаю, была уж так сложно мною задумана (в ней главным героем была массовка), что эта самая повесть год мотала меня, как мотает рыбака чудовищная загарпуненная рыба. И так, и сяк. А я всё недоумевала: труда затрачивается много, почему же коэффициент полезного действия в повести никак не приближается к «величине замысла»? Пока один опытный писатель мне не сказал: «Перестаньте её мучить. Она же давно готова. Опубликуйте вы её, чтобы от неё освободиться! Лучше в этих усложнённых параметрах всё равно не сделаешь, пусть остаётся, какая есть»... Находились, правда, добрые люди, которые эту повесть потом хвалили, но мне она служит укором: художественной ценности в ней мало.

Можно так раздуть замысел, что в итоге тяжелейшего изнурительного труда получится пшик. А простейший замысел, выполненный с чувством меры, может дать иногда неожиданно яркий результат. Но если это говорил Василий Иванович Белов, человек с чистейшим сердцем, то, возможно, я тут чего-то важного не улавливаю...

Состязательный тип мышления - он был, конечно, выработан советским образом жизни: догоним, перегоним, равнение на передовиков производства. И тут, скорее всего, в передовики производства попали Пушкин с Толстым... Василий Иванович - доброе дитя своего времени. Он - вечный сельский мальчик, выбивавшийся с самых низов, причём не ради себя, а с тем, чтобы быть большим, крупным, по возможности - даже великим выразителем дум односельчан и высоким защитником русского разорённого народа. Он, при маленьком росте, поднимался на цыпочки изо всех сил. И на своей ладони поднимал людские слёзы как можно выше так, что они засияли над миром, и будут уже сиять вечно. В его-то миропонимании тут всё верно. Но это - в его...

У меня же только огромная благодарность к великим писателям - тебе уже не надо решать те задачи, которые выполнены ими, а значит, можно браться за другое, ещё никем не изработанное. К Василию Ивановичу Белову благодарность большая. Русская литература, на мой взгляд, это - мозаика: если тебе предопределено положить в неё синие стёкла, зачем же ты будешь на это место всовывать красные, как у Маяковского, но только ещё краснее. Красные цвета и оттенки, не твои. Они не присущи твоему мироощущению.

Вера Григорьевна, Вы известны не только как самобытный писатель, но и как неординарный публицист. В чем Вы видите связь и в чем различие Ваших художественных произведений и работ публицистических? Кем Вы себя ощущаете более?
- Чистым художником, конечно. Публицистика - гражданский долг. Это - как служба в армии. Воинская повинность. Иногда время требует от совести быстрого отклика, решительного действия сейчас, а не завтра. Тогда приходится идти на жертвы - отрывать силы и время от основного своего занятия.

А художественное произведение созревает долго. Случай, подобно песчинке, как в раковине, обрастает наслоениями, сюжет слагается по каким-то своим, кажется - природным, законам (хотелось бы так думать). Каждый замысел диктует свою форму. И даётся она не сразу. Но вечной загадкой остаётся вот это, чудесное: откуда оно берётся, то самое чувство, которое указывает пишущему: да, это не плохо, но надо делать совсем иначе. И опять - не то, не туда, не так... Но - вот! Найдено...

Ключ, тональность, ритмика - всё это каждый раз подбирается заново, соответственно новой теме, которая в одном форме становится блёклой, а в другой -запела вдруг, ожила... Иной же раз это чувство спит, не проступает въяве, и ты движешься по ложному следу, начинаешь портить жизненный материал. В конце же концов прерываешь работу совсем: либо состояние твоё не соответствует замыслу, либо время этой работы ещё не пришло. Так было с повестью «Большой крест», я начинала её писать, но работа стопорилась. Дошло до того, что изначальная рукопись просто потерялась при переезде.

Теперь понятно, что я слишком рано пыталась поднять эту тему. Но заново она написалась чётко и по-другому, совсем на ином дыхании, именно в то время, когда должна была прозвучать. Повесть вошла в некие вибрации с неожиданными событиями в жизни страны... И чудо, что она была вскоре напечатана, при всей её сложности. Прочесть, и понять, и опубликовать её мог лишь один главный редактор журнала в Москве - Леонид Иванович Бородин (как, впрочем, и роман «5/4 накануне тишины»). Вообще значение личности Бородина, для всей литературы эпохи перелома, чрезвычайно велико, это будет оценено позже, много позже. В то слепое, рваческое, ревнивое, безграмотное время многое из написанного могло бы без него не пробиться к свету вовсе...

- Какое личное достижение Вы считаете самым важным в вашей жизни на сегодняшний день?
- Личное? Сделанное только собственным голым «я»? В отрыве от всего? От опыта предков, доставшегося нам по наследству, в отрыве от достижений предшественников?.. Не знаю. Даже не припомню ничего такого, единоличного...

Наверно, лошади, которая везёт в гору повозку с камнями, очень сложно осознать, чего именно она достигла. Потому как вершина далеко и высоко, скрытая за облаками, а верстовых столбов по пути не обнаруживается вовсе... Она может только догадываться: если её так нагрузили, значит, эти камни для чего-то нужны - там, на верху. И дело лошади обыкновенное - смотреть под ноги, помнить, что слева пропасть, справа скала. Ступать так, чтобы не до крови тёр хомут. И не выпрягаться…

Рубрика в газете: Блиц-опрос, № 2018 / 47, 21.12.2018, 2018 год, хотя и не являлся годом литературы, но был очень богат на литературные события: 200-летие Тургенева и Мельникова-Печерского, 190 лет со дня рождения Льва Толстого и Николая Чернышевского, 150-летие Максима Горького, 100-летие Солженицына и Тряпкина. Было множество споров, в том числе и в печати, касающихся памяти великих людей – кого чтить в первую очередь, кому памятники ставить, кому не ставить… На ваш взгляд, что всё же стало главным культурным событием уходящего года?

2. «Токсичный» – слово года по версии Оксфордского словаря. А по вашей версии?

Вера ГАЛАКТИОНОВА, писатель

1. С печалью думаю о нашей Большой Родине, до сих пор не создавшей достойного памятника в богатой столице Москве ни Павлу Ивановичу Мельникову-Печерском у, ни Николаю Ивановичу Тряпкину – великим певцам России. В этом году лишь Малая Родина, собирая средства по крохам, сумела к юбилею Н.И. Тряпкина установить стелу в деревне Степурино под Тверью. И это – стараниями профессора Литинститута В.П. Смирнова , первого секретаря Правления Союза писателей России Г.В. Иванова , сотрудников газет «Литературная Россия», «Российский писатель», усилиями поэтов, прозаиков, критиков.

А что же Большая Родина? Знает ли, слышит ли она вечно живые голоса главных своих литературных гениев – или мало что значат их имена там, в высоких кабинетах страны, где распределяется серьёзное финансирование общероссийских проектов?

Право, мне жаль свою прекрасную, талантливую Россию, в которой лишь группой малоимущих и самых образованных людей собираются – шапкой по кругу – крошечные суммы, позволяющие немного привести в порядок то, что достойно всенародного поклонения. Так ведь и до сборов на паперти можно дойти, – чтобы всё же почитались у нас как-то, худо-бедно, непревзойдённые художники русского Слова, не гаснущего в веках.

Вера Григорьевна Галактионова

Вера Григорьевна Галактионова родилась в г. Сызране Куйбышевской области. Закончила Литературный институт им. А.М. Горького. Работала в редакциях газет городов Уральска, Алма-аты, Караганды и др.. Сейчас живет и работает в Москве. Автор пяти книг прозы. Лауреат международной премии Андрея Платонова.

Вера Галактионова – одна из ярких и крупных современных прозаиков России. Она взрывает привычные представления о женской прозе, как не имеет и никакого отношения ко всем модным «гендерным волнениям». Все ее творчество – утверждение особого типа русской прозы, в которой всегда сердечная наблюдательность была пронизана умной созерцательностью, в которой искренность, эмоциональность письма опиралась на жесткую продуманность формы, в котором злободневные и вечные вопросы раскрывались в своем единстве. Ей написаны романы «На острове Буяне», «5\4 накануне тишины» (последний из написанного), повести «Большой крест», «Снежный мужик», «Мы будем любить», «Со всеми последующими остановками», а также рассказы. Писательница отменно владеет и сказовой формой: «Трескуча трава», «Планида», «Золотые нумера» – это монологи людей из народа, ушедшие от нас пласты языка, сохраненные в памяти русской культуры. Творческий голос Веры Галактионовой, безусловно, один из самых мощных в современной прозе.

Галактионова Вера Григорьевна (р. 18.09.1948), писательница. Родилась в г. Сызрани Куйбышевской обл. в семье, относящейся к технической интеллигенции. Росла и воспитывалась в селе. Училась на историческом факультете Уральского педагогического института. Окончила Литературный институт в 1986. Работала в редакциях газет Казахстана и России. Литературную деятельность Галактионова начала в 15-летнем возрасте с газетных публикаций. Первая книга Галактионовой «Шаги» («Жалын», Алма-Ата) вызвала живое обсуждение на страницах журнала «Простор». В 1989 в Алма-Ате вышел отдельным изданием роман «Зеленое солнце».

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru

Галактионова Вера Григорьевна - прозаик, публицист.

Родилась в семье, принадлежавшей к технической интеллигенции, но росла и воспитывалась у бабушки-крестьянки. Среднюю школу окончила в рабочем поселке Павловке Ульяновской обл. Училась на историческом факультете Уральского педагогического института им. А.С.Пушкина, работала журналистом в газетах Казахстана и России.

С 1979 по 1984 сотрудничала на Уральской студии телевидения.

В 1980 поступила на заочное отделение Литературного института им. А.М.Горького в семинар прозы Василия Рослякова. Окончила институт в 1986.

Литературным дебютом писательницы стал рассказ «Приезд», напечатанный в русско-болгарском ж. «Дружба» (М.; София, 1985). Первая книга Галактионовой - «Шаги», изданная алма-атинским издательством «Жалын» (1985). В ней автор напряженно и эмоционально размышляет о судьбах современников, молодых и пожилых людей, соотечественников многонациональной родины. На передний план в прозе Галактионовой выступают морально-психологические аспекты человеческого существования.

В 1984 после публикации прозы Галактионова в коллективном сборнике «Окно, распахнутое в мир» она была приглашена в республиканское издательство «Жазушы», затем работала в журнале «Простор» (Алма-Ата), делала переводы с казахского языка.

В 1989 стала лауреатом премии им. И.Шухова СП Казахстана за лучший роман года.

С 1993 по 1997 была собкором республиканской газете «Казахстанская правда» по Караганде и Карагандинской области, затем - по Москве.

С 1997 по 1999 занимала должность ведущего специалиста Министерства культуры России.

Своими учителями в литературе Галактионова считает Н.Лескова, И.Бунина, В.Гаршина, К.Воробьева.

Романы, повести и рассказы Галактионовой глубоко психологичны, насыщены атмосферой человеческих отношений и переживаний, отражают хитросплетения людских судеб на фоне исторических процессов. Ее проза обладает философской метафоричностью.

Галактионова мастер создания речевых характеристик персонажей. Произведения Галактионовой интересны своими языковыми решениями, в которых автору удается уловить живой дух народной речи. Сказовая манера ее письма точно передает особенности поволжских, уральских и иных говоров: «Эти ихи деньги, американски, их наш климат - на дух, значит, не принимат: не климат им тута... Оне, чай, американцы, нарочно их так выделывают, чтоб оне у нас сразу - прокисали ба, ихи деньги. Я ведь к ним и не прикасаюсь: оне не наши, мы с ними и не умем... Я и не гляжу на них... Один раз,- говорит,- только поглядела. Ну - что это? Мужик на них, незнай, какой-то брюзглай сидит - в бабьих кудрях. А глаза-то бессмысленны! Белы. Выкатил. Оне как две парены репы, глаза-то...» (Слова на ветру опустевшего века. С. 204).

В 2000 вышел том избранной прозы Галактионовой - «Слова на ветру опустевшего века: Повести, рассказы, сказы, очерки». Он составлен из прозы и художественной публицистики самого разного плана. Тут и романтическая повесть «Это был Шулмусы», рассказывающая о жизни таинственной Лунной Красавицы, и драматичное жизнеописание мальчика Никиты («Со всеми последующими остановками»), и триптих-монолог от лица современной старухи, не поддающейся напору радикальных перемен («Слова на ветру опустевшего века»), и поэтичные, выдержанные в духе современного фольклора сказы, и пронзительные, эмоциональные очерки, посвященные чернобыльской аварии («Черная быль - Белая Русь»), технологии межэтнических конфликтов («Народ, разделенный в доме своем»), и пристрастное исследование истории восстановленного Храма («Тайна Храма Христа Спасителя»). Рецензируя этот сборник, С.С.Куняев, в частности, утверждал: «Реалистичное письмо Веры Галактионовой отнюдь не безыскусно... Каждая метафора и метонимия органически вытекает из развития сюжета... В этом художественном мире пограничье между жизнью и смертью, меж счастьем и несчастьем становится реальным литературным пространством, оно освоено автором с такой уверенностью, с которой работает литература на базе чисто реалистической. Автор непрестанно погружает читателя в глубину истории, в глубину бытия... Проза эта замечательна и тем, что не оставляет ни малейшего ощущения тяжести, даром что вся она построена на человеческих драмах и трагедиях... Более светлой книги, напоенной человеческим теплом, мне не приходилось читать в последнее время...» (Куняев С. - С.214-215).

Особое место в творчестве Галактионовой занимает историко-культурологическое исследование «Тайна Храма Христа Спасителя», в котором ей удалось не только пролить свет на многие загадочные обстоятельства, связанные с возведением, разрушением и восстановлением архитектурного и религиозного памятника (в частности, попытку обозначить масонскую символику в архитектуре храма), но и затронуть многие иные события российской истории.

Повесть Галактионовой «Большой крест» (2001) посвящена трагедии раскулачивания в Поволжье. В центре повествования - история большого крестьянского рода, на долю которого выпали великие страдания. Писательнице удалось создать сагу о жизни сельских тружеников, попавших в «мясорубку» социально-политических преобразований и мужественно переносивших самодурство и безнаказанность новых властей. Эпизод повести, когда хранительница крестьянского рода, предчувствуя приближающееся раскулачивание, сжигает свой, дом можно отнести к одной из драматичнейших страниц русской прозы. Это произведение продолжает традицию так называемой «деревенской» прозы уже в XXI в.

В романе «На острове Буяне» (2003) писательница продолжила своеобразный цикл о наших современниках, которым приходится выживать в условиях экономических передряг и экспериментов. В центре повествования - образ простой сельской женщины Брониславы, которая как будто символизирует многострадальную Россию. На изменившийся мир она смотрит вроде бы примитивно, а по сути - здраво и проницательно.

Публицистика Галактионовой посвящена преимущественно производственной, криминальной, политической и геополитической тематике, в частности - причинам и следствиям распада Советского Союза, тяжелому положению соотечественников на постсоветском пространстве, проблемам КарЛага, Чернобыля, Нагорного Карабаха.

Галактионова - лауреат премий им. И.Шухова (1989), журнала «Молодая гвардия» (2001), журнала «Наш современник» (2003, за роман «На острове Буяне»). Книга «Крылатый дом» вошла в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» (2004).

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 1. М., 2005, сс. 449-451.

Далее читайте:

Вера ГАЛАКТИОНОВА:

По мосту - по мосточку. Алма-Ата, 1991;

Черная быль - Белая Русь: эссе // Молодая гвардия. 1998. №4;

Слова на ветру опустевшего века: Повести, рассказы, сказы, очерки. М., 2000;

Со всеми последующими остановками: повесть // Новая Россия. 2000;

Большой крест: повесть // Москва. 2001. №11;

Путеводительница всех русских в рассеянии // Роман-журнал. XXI в. 2001. №12;

Сызран - чудный город: сказы // Роман-журнал. XXI в. 2003. №2;

Крылатый дом: Роман, повести, рассказы, сказы. М., 2003;

На острове Буяне // Наш современник. 2003. №7-8; 5/4 накануне тишины // Москва. 2004. №11-12.

Литература:

Курова К. Будто время вдруг остановилось // Простор. 1986. №10. С.201-203;

Поляк 3. ...Огонь, мерцающий в сосуде // Простор. 1986. №10. С.198-201;

Ермаченков В. Не теряя веры // Простор. 1990. №7. С.151-155;

Бадиков В. Искупление // Простор. 1990. №8. С.142-144;

Филимонова И. Жизнь другая, моя - не моя... // Простор. 1990. №7-8;

Винников В. Прекрасный знак беды // Наш современник. 2001. №8;

Винников В. Галактика Галактионовой // Завтра. 2001. №52;

Куняев С. Беззаконная комета // Москва. 2002. №4;

Воронина О. Слова на ветру опустевшего века // Литературная газета. 2002. №33;

Кокшенева К. «Не спасавший Россию, не спасется сам» // Балтика. Таллин. 2005. №2.

Куняев С. Беззаконная комета // Москва. 2002. № 4.

Вера Галактионова

«Четыре рассказа»

ThankYou.ru: Вера Галактионова «Четыре рассказа»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Софья Семёновна приехала домой вчера поздно вечером и чемодан всё не разбирала. Только вытащила кулёк конфет детям - Коле и Сане - и снова защёлкнула оба замка.

Около двери, рядом с умывальником и помойным ведром, висел теперь её новый светлый плащ, какие носили девушки на весенних улицах.

Майское солнце было совсем слабым в этом году, и на дворе припекало только слегка, едва-едва. Но листья на кустах сирени уже немного распустились. В мягком золотом свете утра молодые ожившие ветви, забор с прорехой, заделанной новыми досками, валявшееся на тропе ведро, лопаты и грабли, прислонённые к бочке, − всё это спокойно сияло проснувшимся собственным светом, излучало его и жило весенней своей жизнью.

Но в низком, осевшем в землю, доме казалось темнее обычного и пахло сыростью - той свежей и лёгкой сыростью, которая ощущается в старых кирпичных домах по весне. За маленькими окнами стало больше солнца. Только оно не рассеивало домашнего полумрака − оно целиком оставалось по ту сторону окон. И оттого полумрак был видней, чем зимой.

На подоконниках, в ящиках с землёй, поднялась густая помидорная рассада, уже готовая к тому, чтобы высаживать её в лунки. Рассада этой весной удалась - крепкие стебли отливали синевой, от пушистых листьев исходил резковатый запах зелени, неприметно веселящий душу. На каждый ящик была прикреплена особая этикетка, на которой значилось: «грунтовый грибовский 1180», «уральский многоплодный». Занимался помидорами муж Софьи Семёновны, любивший аккуратность и грамотность в любом деле. Два года назад Пётр Иваныч вышел на пенсию и уже не работал больше кассиром.

Пётр Иваныч ждал, что Софья Семёновна, как приедет, так и похвалит его за рассаду и за порядок в доме, за то, что Коля и Саня живы-здоровы и одеты в чистое, и скажет тонким голосом - таким, каким говорила она обычно, когда возвращалась откуда-нибудь из гостей или с работы: «Батюшки-и! Я думала, вы без меня пропали совсем, а вы - вон чего! Вот молодец какой мой старичок». Но Софье Семёновне с дороги было не до этого.

− Ты в шкаф повесь, - сказал ей Пётр Иваныч про плащ; он держал в руках мыло и всё медлил мыть руки, боясь его забрызгать.

Софья Семёновна плащ с вешалки не сняла, а заплакала.

Двадцать пять лет над кастрюльками в жаре простояла, что же я - не человек? - разрыдалась она. - Раз в жизни мне купить нельзя?

Пётр Иваныч положил мыло на умывальник, погладил рукавом бороду и, ничего не сказав, сел на зелёную, всего месяц назад выкрашенную табуретку. Табуретки, столы, бочки во дворе, дощатая уборная - всё красилось многократно Софьей Семёновной, любившей это занятие, а дети и сам Пётр Иваныч, забываясь, то и дело влипали в свежую краску, и потому на их одежде можно было часто увидеть белое, голубое или зелёное неотстиравшееся пятно.

Я бы и не купила! И не купила бы! Да там женщине одной он мал оказался. А мне - мне как раз… - захлёбываясь от слёз, говорила Софья Семёновна.

Ладно, мать, - хмуро отозвался Пётр Иваныч. - Ну купила и купила. Чего говорить.

Ещё в комнате сидел на кровати Коля - бледнолицый мальчик девяти с половиной лет, и сонно смотрел на мать и отчима. Он уже закончил отлично третий класс, а по математике умел решать все задачи из учебника для четвертого. У мальчика была старшая сестра Лида, рано вышедшая замуж и давным-давно жившая в другом городе - отец у неё и у Коли был один, но Коля его не помнил. А у шестилетнего Сани отцом был Пётр Иваныч. Коля знал это, Петра Иваныча он называл папой, и мальчику всегда казалось, что всё у них так, как и должно быть.

У Коли зачесались веки - чесались они у него всё больше по весне, по-тому что Коля был золотушный. Пётр Иваныч говорил Коле, что нужно меньше есть картошки, тогда веки не будут краснеть, и всё подкладывал ему за столом что-нибудь некартофельное со своей тарелки. Но на солнечном свету глаза всё равно резало, будто в них попала мелкая колючая пыль.

Коля всё же встал и пошёл на улицу, на солнце - чтобы не мешать матери и отчиму разговаривать, а она всё всхлипывала и говорила:

У всех в доме отдыха плащи такие были, а я что же…

Софья Семёновна ездила в дом отдыха первый раз в жизни. Путёвку ей выдали в профсоюзе, потому что была она хорошей больничной поварихой. Вернулась Софья Семёновна похудевшая и непривычно строгая и всё смотрела вокруг себя - на Колю, Саню, на Петра Иваныча, будто не узнавала их и старалась припомнить поочерёдно, кто же это такие.

Вчера вечером Софья Семёновна тоже говорила про плащ, но только весело.

Светлый, правда. Белый. Ну ведь и я же не старая ещё! - говорила она Петру Иванычу, - Ты посчитай-ка! Посчитай. Я ведь на пятнадцать годков тебя помоложе!

- …Ну и ладно, мать, - ответил тогда Пётр Иваныч, поглаживая бороду и расставляя посуду. Он не суетился, говорил мало и потому было незаметно почти, как он рад её приезду. - А вот давай-ка мы сейчас поужинаем. Вот что перво-наперво с дороги надо.

…Во дворе Коля сел на старые доски, под кустом сирени, в слабую голубоватую неподвижную тень. Ему хотелось быть одному и думать, и было хорошо, что Саня убежал с утра играть к соседям. Но на залитое солнцем, низкое - в две ступени, крыльцо вышел Пётр Иваныч.

Пригляди за керогазом, Коля. Как бы не вспыхнул, - сказал он и пошел по тропинке, между вскопанных грядок, к дощатой голубой уборной.

В сенях, сумрачных и низких, было хорошо выметено, а на сундуке, в углу, громоздились дырявые кастрюли, треснувшие плошки и кривые тазы с оббитой эмалью. Софье Семёновне не нравилось выбрасывать старое, и она то и дело протирала ненужную посуду мокрой тряпкой, а потом ловко строила из неё горки и башни, поблёскивающие от чистоты. Коля, пригнувшись, посмотрел на фитиль - пламя горело над ним по кругу, ровное и спокойное. Он тихонько, даже не скрипнув тяжёлой дверью, пробрался в комнату. Мать его, Софья Семёновна, уже не плакала, а просто держалась руками за голову. Соскучившийся Коля подошёл к ней и прижался к мягкому, тёплому её боку. Софья Семёновна обняла Колю и стала целовать его в макушку.