Вконтакте жизнь в творчестве карбаускис. Миндаугас Карбаускис: биография, личная жизнь, спектакли и фото

Давайте по порядку. Когда вам предложили стать худруком Театра им. Маяковского, вы попытались понять, как будут распределяться ваши с директором полномочия?

Нет. Со мной обсуждали в основном какие-то общие вещи - не приведешь ли ты в театр жену, не будешь ли увольнять артистов. О распределении полномочий я вообще тогда не думал. Мой собственный опыт работы в других театрах говорил о единственном способе взаимоотношений - директор работает на худрука. О том, что бывает иначе, я наивно не догадывался. Только на третий месяц я стал внимательно штудировать устав театра. И если в предыдущей его версии (принятой при Сергее Арцибашеве) в нем еще было слово «двуначалие», то в готовящейся, с которой я вообще не был ознакомлен (я в начале октября просто потребовал мне ее наконец показать), слова «двуначалие» уже нет. Может, это юридически ничего и не меняет, но отсутствие самого слова показательно. Я только сейчас понимаю, что при моем назначении все главные вопросы обсуждались департаментом с Евгенией Куриленко за моей спиной. А сам я не очень-то и принимался во внимание. Именно она фактически представляет в театре интересы департамента.

- Но в департаменте поменялось руководство.

Да, но и там, и в правительстве Москвы продолжает работать множество системных чиновников, которые никуда не делись.

Вообще-то, с точки зрения среднестатистического московского худрука, директор, связанный с департаментом, это даже хорошо. Это значит, с финансированием все будет о-кей.

В каком-то смысле да. Но ведь вся эта система фактически строится на шантаже: у меня, мол, есть свои люди во властных структурах, а не будет этих связей - и денег у вас тоже не будет. Я никак не могу привыкнуть к отсутствию какой-либо прозрачности и открытости. Мне нужен налаженный механизм официальных взаимоотношений с департаментом, не зависящий от личных связей. Необходимо нормальное планирование бюджета, подача заявок на гранты и конкурсы, а мне на это говорят: я тебе и так денег принесу.

- Простите за цинизм, а вам-то какая разница, откуда берутся деньги?

В такой непрозрачности много подводных камней. Скажем, у театра проблема с освещением - прожекторы, софиты и т.д. Парадокс в том, что Куриленко привозит его. Но раз непонятно, откуда оно взялось, значит, театру оно не принадлежит. Оно принадлежит как бы лично директору.

- А сейчас вы этим оборудованием пользуетесь?

В том-то и дело, что нет. Потому что сейчас у нас конфликт. И оно лежит где-то под сценой. Но главное - у нас с директором огромные эстетические расхождения и разногласия едва ли не по всем вопросам.

- И в чем именно они состоят?

В первую очередь они связаны с началом реконструкции филиала Театра им Маяковского. Это некое наследство, доставшееся мне от прошлого руководства. Проект реконструкции был разработан и запущен при Арцибашеве, фактически в последние дни его правления.

- Запущен юридически или уже началась физически сама реконструкция?

Юридически. И тем не менее я видел и свою задачу, и задачу директора в том, чтобы приостановить этот процесс и отстоять право на переосмысление проекта.

- А почему?

Читать текст полностью - Потому что проект безнадежно устарел. Возможности зала и сцены в нем совершенно не продуманы. Он не содержит в себе никаких конструктивных решений, никакой театральной идеи. Я призвал в эксперты Сергея Куцевалова, строившего «Студию театрального искусства», но он толком даже не был принят Куриленко. Честно говоря, этот проект и не реконструкция вовсе, а какой-то евроремонт с нелепыми цветниками посредине. Я понимаю, что такую площадку, наверное, будет легко сдавать в аренду. Но меня это как-то не утешает. Ну как я могу быть худруком театра, в помещение которого мне и заходить-то будет неловко.

- Вы поставили вопрос об этом в департаменте?

Да, с самого начала. Но мне ответили, что все делается по закону, и директор мне тоже сказала: все по закону. И с девизом «все по закону» за эти пять месяцев проект был запущен в производство. То есть уже есть организация, которая выиграла конкурс на реконструкцию. Мне говорят: не волнуйся мы по ходу дела изменим то, что ты сочтешь неудачным. Но это для меня не аргумент. Я это уже проходил при косметическом ремонте основной сцены театра. Здание сейчас вроде бы приведено в рабочее состояние. Что-то в нем залатали, замазали. Но есть ведь и эстетический аспект. Когда я вижу, как стены красят масляной краской, я, конечно, не могу на это не реагировать. Не советоваться во всей этой деятельности с худруком и художником - для меня это нонсенс. Да и потом, я вообще не собираюсь тыкать в краски и думать о цвете кафеля. Я считаю, что надо сначала разработать некую концепцию дизайна, нанять специалиста и потом только приступать к воплощению.

- А сколько должна идти реконструкция филиала?

Как я понимаю, около года. Отсюда весь сыр-бор с письмом в департамент, кажущаяся спешка или суета. Надо срочно все останавливать. Я прекрасно понимаю, что нынешний глава департамента Сергей Капков только что сам приступил к исполнению своих обязанностей, но я не могу ждать. Это как заходить в болото: чем дальше идешь, тем сложнее выбраться. У меня никакая не паника и не истерика. Просто эта реконструкция будет связана с моим именем, а не с именем директора. Мы вообще можем сейчас прекратить разговоры о том, кто из нас хуже, а кто лучше, а просто вспомнить, что наверху на афише театра написана фраза «Художественный руководитель театра - Миндаугас Карбаускис». А значит, все преобразования люди будут связывать с моим именем. Я должен нести за них ответственность. А у меня сейчас создалось ощущение, что я просто являюсь ширмой для осуществления неких дел других людей.

Но когда вам предложили кандидатуру директора Куриленко, то вы, как я понимаю, легко на нее согласились. Она показалась вам профессиональной и способной к диалогу?

У меня не было времени на раздумья. Решение о моем назначении было принято только 20 мая, хотя переговоры начались в конце апреля. 20 мая - самый конец сезона. Сверстать будущий сезон так поздно практически невозможно. Я весь с головой ушел в эти проблемы. Про директора я только понял, что у нее есть хватка. Что какие-то насущные проблемы она, скорее всего, сумеет решить. О разграничении полномочий я вообще не думал. Я с самого начала понимал, что такой большой театр не может поднять один человек, он может его только провалить. Чтобы театр функционировал, нужно работать в тандеме и выработать некую систему. Но для этого необходимо вести диалог. А о каком диалоге может тут идти речь: мы люди разных поколений и совершенно разных эстетических предпочтений. У нас разное понимание театра, разный театральный опыт. Мне вот всегда казалось, что директор театра должен хотя бы один спектакль худрука посмотреть.

- А она не посмотрела?

Нет, ни одного. И я думаю, что, если она их увидит, они ей не понравятся. Она не мой зритель.

- Вы сейчас вообще не разговариваете с Куриленко?

Последние три недели нет.

- И в какой момент было окончательно прервано общение?

Не хочется мелочиться… Тут столько разных сюжетных поворотов. Но вообще это случилось, когда на мой вопрос отделу кадров, кто по образованию новые работники дирекции, мне сказали, что я не могу видеть их личные дела и показали некое «Положение об обработке и защите персональных данных работников».

- А кто его выпустил, простите, я недопоняла?

Выпущено это положение новым административным руководством, и, по всей видимости, оно скопировано с документов каких-то предприятий. В нем присутствует словосочетание «генеральный директор», но такого понятия, как «художественный руководитель», там вообще нет. И это очень симптоматично.
Был и еще один приказ,- приказ о распределении компетенций, и в нем я был приравнен, по сути, к одному из заместителей директора - по художественной части.
А ведь директор пришла со мной в театр как равный человек - партнер. Но в чиновничьей системе, сохранившейся с советских времен, кто-то все равно должен быть главнее.

- А почему вы вдруг решили ознакомиться с личными делами представителей новой администрации?

Потому что у меня возникло подозрение, что команда, пришедшая с директором, - это люди, никогда прежде в театральной системе не варившиеся. Я обнаружил нехитрую закономерность в подборе новых кадров - родственники и знакомые. Их приводят почти машинально, как в собственный дом. Профессионализм тут играет последнюю роль. Скажем, у заместителя Куриленко по финансовой части вообще, как я понимаю, нет финансового образования.

Правильно ли я понимаю, что госпожа Куриленко принадлежит к тому типу директоров, которые смотрят на театр как на объект недвижимости, а выпуск спектаклей воспринимают как некую тяжкую повинность? Таких директоров интересуют, как правило, понедельники, то есть выходные дни, когда здание театра можно сдавать в аренду?

Я хотел бы избежать резких заявлений. Мне кажется, факты, которые я привожу, говорят сами за себя.

Известно, что значительная часть театральных конфликтов, которые сотрясали в последнее время столицу, были связаны с противостоянием режиссера и труппы. У вас возникали такие проблемы?

Ни в малейшей степени. Я с самого начала постарался отключить стереотипы мышления и знакомиться с труппой с чистого листа. Никаких скандалов у нас не было. Наоборот, было много общения без лишней субординации. Я специально «ультиматум» в департамент отнес сам, чтобы не втравливать артистов во всю эту ситуацию. Но вообще они - моя огромная поддержка.

А почему вы не снимаете спектакли старого, арцибашевского репертуара? Честно говоря, афиша театра выглядит ужасающе: немыслимое количество каких-то стыдных комедий.

Я подумал, что несправедливо снимать старые спектакли, так как свою задачу вижу в построении нового, а не в разрушении старого. У нас сейчас одновременно запущено сразу шесть проектов. В труппе примерно 80 артистов, в новых работах будет занято больше половины. А еще у нас каждую неделю по средам 25 молодых артистов импровизируют по три с половиной часа. На эти импровизации приходят режиссеры, присматривают себе актеров. Я снял только один спектакль, «Шаткое равновесие», исключительно из-за плохой посещаемости.

Но вас уже обвинили в том, что вы сняли из репертуара еще и «Рубеж» - один из немногих спектаклей столицы, посвященных обороне Москвы.

Во-первых, это единственный спектакль филиала, который, как назло, технически не переносится на Малую сцену театра. Во-вторых, по настоянию департамента он все же был перенесен.

Настояние департамента трогательно. Особенно если учесть, что спектакль поставлен по пьесе помощника Людмилы Швецовой Александра Пудина, а сама пьеса «посвящается Людмиле Ивановне Швецовой». У вас нет ощущения, что Театр Маяковского московские власти вообще воспринимали как домашний дачный театр, в котором можно ставить свои произведения и реализовывать свои амбиции?

По понятным причинам я бы не стал это комментировать.

Вы решительно заявляете городской власти, что не хотите работать с Куриленко. И мне кажется, что новый глава департамента Сергей Капков, которому от прежнего руководства досталось, прямо скажем, непростое наследство, заинтересован в сохранении вас в качестве худрука. Но есть ли у вас на примете кандидатура нового директора? Ведь найти хорошего театрального менеджера еще сложнее, чем хорошего театрального режиссера.

Новая кандидатура есть у самого департамента. И самое интересное, что мне ее предложили сразу же, как только я туда отнес свое письмо. Более того, сложилось впечатление, что этот человек по первоначальному плану и должен был прийти в Театр Маяковского директором.

Да? И что же случилось? Почему в результате назначили Куриленко? Уж не потому ли, что она соседка по даче все той же Швецовой?

Я старался в это не вникать. Скажу только, что предложенный человек показался мне весьма интересным и близким по опыту.

- И кто же он такой - выкладывайте карты!

Я не могу сейчас сказать, ведь этот вопрос должен решаться вместе с главой департамента. Но, вообще, хотелось бы находить директора другим способом, более открытым. И чтобы вопрос разрешился как можно скорее: у нас на носу премьеры. А работать в нынешних условиях стало просто невозможно.

Неизбежно возникает вопрос: а вы не боитесь, что вот этот человек, имени которого вы не называете, только кажется подходящим для сотрудничества, а когда работа начнется, выяснится, что все опять не так? Опять возникнут разногласия. И это уже будет ловушка. Вам ведь и Куриленко поначалу показалась не лишенной хватки и каких-то положительных качеств.

Взаимоотношения худрука с директором - вообще очень сложная штука. Это как совместимость крови.

Вот именно. Поэтому режиссеры так часто стремятся совмещать в своем лице должности худрука и директора. Вы хотели бы такой полноты полномочий (в том числе и финансовых) и при полноте ответственности?

{-tsr-}- Нет, мне это неинтересно. Я за двуначалие, но мне нужен настоящий диалог с директором, в котором оба собеседника будут формулировать будущее театра. Мне кажется, что есть в театре преступления и похуже воровства: когда люди, руководящие театром, вообще не понимают, куда и зачем они двигаются.

- Вам не кажется, что это звучит несколько идеалистично?

Мне кажется, что идеализм в нашем деле не такая уж плохая вещь.

Сегодня во многих театральных гримерках до, после, да и во время спектакля будет стоять дым коромыслом - страна отмечает международный День театра. Мы решили провести ревизию среди наших актеров, молодых и красивых, кто помимо киноэкранов блещет еще и на театральной сцене? И кто из молодых режиссеров сегодня наиболее интересен? У кого сегодня главный праздник?

Евгений Цыганов, 29 лет. Ученик Петра Наумовича Фоменко, однокурсник Карбаускиса и Пеговой служит в Мастерской П. Фоменко и занят в спектакле МХТ им. Чехова "Преступление и наказание". Не признает поклонниц, которые стали вешаться ему на шею после фильма "Питер FM". В интервью немногословен, сдержан. Во время концерта своей группы порывист и чувствителен.

Миндаугас Карбаускис, 36-летний уроженец Литвы, чье имя и фамилию можно использовать в качестве скороговорки. До недавнего времени - режиссер театра-студии Олега Табакова и МХТ им. Чехова. Его постановки многих повергают в транс, но критики его обожают.

Чулпан Хаматова, 33-летняя легенда театра и кино. Актриса театра "Современник", но это не мешает играть ей и в других театрах. Учредитель фонда " ". Одна из тех, кто не интересен желтой прессе просто потому, что никакого "грязного белья" обнаружить у нее невозможно. Чулпан отрытый для общения человек, но в свою частную жизнь не пустит никого.

Артур Смольянинов, 25 лет. Объявлен секс-символом после фильма "9 рота". Актер театра "Современник". К своей "звездности" и тьме поклонниц относится трезво, потому что понимает: Фортуна переменчива, и завтра о нем могут забыть. О личной жизни говорить не любит, хотя известно, что раньше он встречался с Мариной Александровой, а сейчас поговаривают о его романе с Марией Шалаевой.

Ирина Пегова, 30 лет. Бывшая актриса "Мастерской Петра Фоменко", сейчас в штате МХТ им. Чехова. С ее фактурой и объемами даже при всем желании не поиграешь лирических героинь. Но, как известно, на сотню романтических красавиц приходится лишь одна характерная актриса.

В Театре-студии под руководством Олега Табакова заканчиваются репетиции спектакля Миндаугаса Карбаускиса Рассказ о семи повешенных по одноименному рассказу Леонида Андреева.

- Чем вас заинтересовал рассказ Леонида Андреева?

Когда к чему-то прикасаюсь: к музыке, литературе или кино, я сразу чувствую, волнует это меня или нет.

- Бывает так, что вам предлагают поставить какую-нибудь пьесу, а вы отказываетесь?

Бывает. Не хотелось бы отказывать, но работа – это кусок жизни, и прежде чем взяться за нее, я думаю, как я его проживу.

- Выбирая пьесу, вы понимаете, понравится она зрителям или нет? Учитываете их вкусы?

Режиссер ставит спектакль для зрителей, а не для себя. Но при этом он может выбирать разные цели. Например, я не пытаюсь понравиться всем без исключения.

- Почему вы ни разу не пытались ставить спектакли в антрепризе?

Не понимаю, почему я должен стремиться работать в антрепризе, особенно если нет никакого повода? Театр под руководством Олега Табакова мне создает все условия для работы и обеспечивает мою жизнь.

- Вас не зовут на постановки в другие театры?

Мне редко предлагают работу в других театрах. Когда мы показывали в Нижнем Новгороде спектакль «Когда я умирала», ко мне подошел директор театра и попросил, чтобы я что-нибудь поставил с его артистами. Они покинули зал сразу же после первого акта. Получилась абсурдная ситуация. Мне предлагали что-нибудь поставить в Санкт-Петербурге. Там более близкий мне ритм жизни, совершенно иной, чем московский. Наверное, попробую.

- Почему у вас такие грустные спектакли? В них так часто возникает тема смерти...

Мои спектакли о жизни, у меня нет спектаклей о смерти. Они бывают грустными, но в жизни всегда есть место для грусти. Иногда зрителям полезно немного погрустить.

- Вам никогда не хотелось поставить комедию?

Я никогда не задумывался о том, ставить мне трагедии или комедии. Вы задаете странные вопросы: то - почему я не иду в антрепризу, то - почему не ставлю комедии...

- Режиссер должен понимать, что происходит в стране, что люди читают, смотрят по телевизору? Или это абсолютно неважно?

Важно чувствовать ритм жизни и понимать менталитет людей, которые пойдут на твой спектакль. А с телевизором бороться бессмысленно.

- Сколько спектаклей в год нужно ставить?

Не знаю. Можно поставить три спектакля и вообще расхотеть заниматься режиссурой. Это не формальный процесс. Я каждый раз начинаю все с нуля. Кого-то приходится приглашать, в каждой работе меняется художник… Я не избалован постоянной командой.

- Как вы выбираете актеров?

По-разному. Бывает, что не только режиссер выбирает актеров, но и актер выбирает режиссера. Просто иногда чувствуешь, что этот актер может и хочет работать. Для этого есть формальные пути и неформальные, какие-то разговоры, намеки.

- Когда вы начинаете готовиться к новой постановке?

Обычно я начинаю готовиться за год, а репетировать стараюсь недолго, месяца три. Чтобы работа не стала твоей кухней, домом. Встреча с артистами должна быть не очень долгой, чтобы мы не уставали друг от друга.

- А если работать нерегулярно, то как зарабатывать на жизнь?

До сих пор я не поставил ни одного спектакля ради заработка. Да и вообще в Россию приехал не за заработками.

- Выходит, вы ставите спектакли потому, что вам нравится заниматься театром?

Разве взрослый человек может что-то делать только потому, что это ему нравится? Это же глупость. Если чувствуешь, что твоя работа кому-нибудь нужна, если ты кому-то полезен, значит, и надо ею заниматься. А как иначе? Тебе нравится чем-то заниматься, а твоя работа никому не нужна? Мне хотелось учиться у Петра Наумовича. Для этого нужно было поступить на режиссерский факультет, и я поступил. На этом всякие «хочу - не хочу» заканчиваются. Я занимаюсь режиссурой, потому что меня приглашают ставить спектакли.

- Генриетта Яновская говорит, что режиссер – это не тот человек, который ставит спектакли, а тот, что создает на сцене целую вселенную.

У нее романтический взгляд на профессию.

- А вы не романтик?

Без романтики в нашей профессии нечего делать... Когда как. Временами романтик, временами не очень.

- Почему критики довольно быстро перестали называть вас учеником Петра Фоменко?

Я ученик мастерской Петра Наумовича Фоменко. Там очень много педагогов: Сюзанна Павловна Серова, Сергей Васильевич Женовач, Евгений Борисович Каменькович, Ольга Васильевна Фирсова. Петр Наумович – наш генерал. Каждый из учеников получает информацию через того педагога, которого он выбирает себе близким и ведущим. Ученики Фоменко - это клише.

- Восстанавливая «Гедду Габлер» в Мастерской Петра Фоменко, вы работали как приглашенный режиссер?

Как заблудший. Я остался недоволен этим спектаклем. Попал в совсем другую систему координат.

- Вы ставите очень традиционные спектакли. Вам не хочется поэкспериментировать, поменять их внешнюю форму?

Я не рассматриваю спектакли по внешним признакам, не думаю о том, традиционный он или нет. Меня не интересует вопрос внешнего формата, по-моему, все это очень условно. Если в спектакле нет жизни, какая разница, традиционный он или нет? Когда понадобится проекция, чтобы добиться неожиданных эмоций и чтобы что-то рассказать, прибегнем к проекциям. Но пока я спокойно без них обходился. Я же не дизайнер театра. И работаю не для формы, а для содержания.

- Вам не предлагали поставить оперу?

Нет, я не очень разбираюсь в музыке, думаю, что мне не придется ставить опер. Хотя, может быть, мне нужно поставить оперу именно потому, что я не разбираюсь в музыке. Но когда мне предлагают что-то поставить, меня такой страх берет: я вообще не представляю, как это сделать. Только в конце работы я понимаю, что спектакль поставлен. Хотя полностью он никогда не бывает готов, он просто уходит к зрителям и к актерам. После премьеры еще идет какая-то работа, какое-то время еще следишь за ним, что-то делаешь. Хотя, что значит: спектакль готов? Когда он помер - тогда и готов.

- Жалко, когда спектакль умирает?

Раз он уже начал разваливаться и погибать, его надо закрывать. Я уже простился с двумя спектаклями. Не надо мучить актеров, не надо жить прошлым. Лучше думать о новой работе.

- Вы поступили к Фоменко в 90-х годах. За это время жизнь в России сильно изменилась?

Весь мир изменился. Это только в Советском Союзе казалось, что у нас чего-то нет. Или что у нас что-то будет, или что только у нас что-то изменилось. Меняется весь мир. Везде происходит одно и то же. И у всех одни и те же проблемы.

- Почему вы работаете в России?

Потому что я здесь нужен. А что мне делать, ехать в Литву? Зачем я тогда оттуда уезжал? Всегда, перед тем как возвращаться, надо задуматься о том, почему ты уехал. Если человек хочет вернуться к своей первой жене, проще задуматься, почему от нее ушел. Конечно, в трудную минуту можно вернуться к чему угодно, но все равно лучше задуматься.

- Как вы относитесь к новой драме?

Что такое новая драма? И чья это драма? Человека? Тогда она не может быть новой. По-моему.

- Вы уже знаете, что будете делать через год?

Пока не знаю, может быть, что-то и запланирую. Мне хочется назло нашему сумасшедшему ритму, буквально назло времени не изматываться, сохранить ощущение свежести в работе. Строю свою жизнь так, чтобы не надо было что-то специально делать, а можно было подождать, пока все придет само.

Иностранец

Миндаугас Карбаускис родился в 1972 году в Литве. Окончил в 2001 году режиссерский факультет РАТИ (мастерская Петра Фоменко). Поставил в Театре под руководством Олега Табакова спектакли «Долгий рождественский обед» Торнтона Уайлдера, «Лицедей» Томаса Бернхардта, «Синхрон» Томаса Хюрлимана, «Когда я умирала» Уильяма Фолкнера; в МХТ им. Чехова - спектакли «Копенгаген» Майкла Фрейна, «Старосветские помещики» по Гоголю, «Дядя Ваня» Чехова; в «Мастерской Петра Фоменко» - спектакль «Гедда Габлер». Лауреат премий «Золотая маска» и премии им. К.С. Станиславского.

– В одной из рецензий на премьеру «Рассказа о семи повешенных» я прочла, что «Андреев, спору нет, писатель второстепенный...» и что «мужественный режиссер Карбаускис всегда заступается за нелюбимых».

– Действительно, есть в России группа людей, которая имеет к Андрееву отношение не очень благосклонное. Мне нравится чувствительность Андреева к окружающему миру. Мне кажется, это его фраза, что «есть одно понятие, которое не имеет отношения к смерти, – это человеческая глупость». Мне нравится, что он писал и плакал: две строчки напишет и заплачет. Я так не могу, поэтому мне это нравится. В рассказе он написал про семь человек, а в письмах писал, что если их тысяча семь, то это невыносимо. Я не отличаюсь такой сверхчувствительностью. Поэтому Андреева очень уважаю. Я вообще многое понял, когда увидел его фотографии – он фотографировал семью, себя, друзей... Как-то мне сразу стало понятно: лицо и человек – абсолютно современные. Кроме того, он долго жил в Прибалтике, он знал дни без солнца...

– Мне кажется все же, что такие вещи, как «Рассказ...», «Старосветские помещики», «Когда я умирала», может ставить только человек, в котором есть способность к состраданию.

– Что во мне есть, я узнаю только в конце работы над спектаклем. Если ты хочешь что-то делать, куда-то погрузиться, значит, тебе этого не хватает. У меня чаще бывает желание ничего не делать, чем что-то сделать. Потому что я, наверное, по природе – цельный человек, ощущаю себя таким – могу просто так лежать на диване... А что получилось – определяется постижением чего-то: того, что ты узнаешь за пять дней до премьеры, за три дня до премьеры. Вот эта вот череда открытий человеческих и профессиональных и есть основной момент при выборе материала.

– Как вам живется на русской сцене с литовским менталитетом? Дмитрий Назаров рассказывал, что во время репетиций «Дяди Вани», не понимая, чего вы добиваетесь, задал вам вопрос: «На каком языке вы думаете?»

Думаю я на том языке, на котором говорю. Но мы же общаемся на языке разных школ. Обязательно надо переводить! Себе на пользу надо переводить – чтобы не замыкаться на том, что я знаю и в чем мне комфортно. А когда артист нервничает, скандалит, это – на пользу, значит, что-то происходит.

– На что вы ориентируетесь при выборе актеров?

– Я не очень дружу с артистами, и артисты, мягко сказать, не очень дружат со мной. При постановке Андреева такие отношения были бы невозможны – уже невозможно было бы не дружить, шла по-настоящему студийная, сознательная работа. А в остальных случаях – по-разному бывает. Артист для меня – иногда препятствие, иногда – помощь, иногда – просто артист. Я очень часто расстаюсь с артистами во время работы. Не из-за личной неприязни – когда летали скамейки в «Когда я умирала», я не менял артистов. Менял, когда понимал, что артист достиг максимального уровня компетентности и этот уровень – недостаточен. Я вообще люблю работать с артистом – как с профессионалом, а не с человеком. Ведь я работаю не с одним актером, а с пятнадцатью, с семнадцатью. А каждый из них воспринимает меня так, как будто я работаю только с ним…

Лучшие дня

– Вам интересно сформировать свою команду актеров?

– У меня есть своя команда! Приходите на «Рассказ о семи повешенных» – это моя команда. На сегодня...

– Вы помните тот момент, когда вы впервые ощутили власть над людьми, как режиссер...

– Первым человеком, кричащим на подчиненного, которого я увидел в жизни, был мой отец, председатель колхоза, ругавший комбайнеров. И в моих глазах это было не в пользу отца. Мне казалось – так нельзя! Но когда я сам впервые закричал на актера, то понял, что от этого никуда не деться, понял, почему отец кричал. Когда делаешь дело, либо ты идешь на какие-то эмоциональные потери, которые потом компенсируются результатом, либо ты не сделаешь дела. Все эмоции уходят в дело. Это зона, о которой потом хочется забыть – такая профессия. Эта власть не имеет никакой сладости, это такая горькая очень власть... Ты можешь обидеть человека, ты все время влияешь на другого – это только ответственность, ничего хорошего в этой власти нет. Поэтому, мне кажется, режиссерская профессия – не очень хорошая.

– Вы сравниваете себя с кем-нибудь из режиссеров? Кто для вас образец?

Уже не сравниваю – молодость прошла. Если раньше был, может быть, один образец, то сейчас их – шесть-семь-восемь. Если раньше все упиралось в одно лицо, то сегодня каждое свежее, точное находит во мне эмоциональный отклик.

– Это не мешает сохранять свой почерк?

– А в Москве кого смотрите? Скажем, Серебренникова...

– Если журналистам так нравится, я согласен быть вечным оппонентом этому человеку ради игры, ради спорта – кто кого опередит... Но на самом деле я оппонентом ему не являюсь. И очень хорошо к нему отношусь. У него не активность, а какая-то гиперактивность, и мне это очень нравится, я бы с удовольствием узнал, как это все образуется.

– Вы обсуждаете с кем-то свои мысли, связанные с работой, с мироощущением?..

– Я – человек сочиняющий. Что-нибудь сочиню, кому-нибудь расскажу, получу отклик...

– Что вы сочиняете?

– Я иногда не помню того, что прочитал, и я должен обязательно кое-что пересочинить...

– То есть «Мертвые души» вы собираетесь пересочинить...

– Дай бог прочесть.

– Скажете, кто будет играть в «Мертвых душах»?

– Не скажу!

– Ну хотя бы Чичикова...

– Чичиков – Безруков.