Вологодская областная детская библиотека. Роберт александрович балакшин святой князь дмитрий донской

Роберт БАЛАКШИН

МУЧЕНИК

Поэма

Предначинательная молитва

Господи сил, помоги мне, Благой, Вседержитель!

Память, верни к жизни образ Царя, Александрова сына,

И дорогую супругу его Александру и деток невинных,

Всех, убиенных в тёмном подвале старинного дома

В Екатеринбурге, столице краёв зауральских.

Песнь первая. Отъезд из Царского Села

День роковой наступил, и рассвет не умедлил проснуться,

Прочь прогоняя незваные призраки обманщиков снов.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

Вновь появленьем своим мир озаряя сей бренный,

Полный забот и тревог и скорбей, человеку от века присущих.

С ними влачит жребий свой он, за гробом лишь с ним расставаясь.

Свет зазвучал, заструился по улицам града Петрова,

Люди пошли, застучали шумливо извозчичьи дрожки.

День начался, самый обычный из дней. Но не для всех.

Царской Семье накануне, едва завершилась вечерня,

Стражи начальник сказал, чтоб к отъезду готовились нынче.

Дети от счастья забегали весело в зале и хоровод завели,

Сам Алексей цесаревич и сёстры Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия.

К бабушке едем (ура!), в Ливадийский дворец белоснежный.

Все предвкушают, что скоро в Крыму они будут,

Снова услышат, как Чёрное море шумит неустанно,

Плещет прибойной волной на скалистый обрывистый берег.

Там всех их бабушка добрая ждёт, императрица Мария.

Ждёт она их, пишет в письмах, что сильно по внукам скучает.

Как же детей не любить, поросль юную и продолжение рода?

Взгляд веселится, на детские глядя забавы.

Им суждено восприять всё достоинство предков своих,

Славу их славой деяний своих на века преумножить.

Ведать не может ни бабушка императрица, ни внуки любимые ею,

Участь иная их ждёт, и венцы им готовы иные.

Нет, не увидят они ни Ливадии дивной, ни пенного Чёрного моря,

Где адмирал Ушаков и Нахимов упрочили славу России.

В Крым обещал их отправить, в том клялся усердно

Керенский сам, временный новый владыка России.

Но сам он не волен в поступках своих, управляют им люди такие,

Что ненавидят Россию нутром своим, жадным, свирепым,

Злобным и мрачным, как адская ночь.

Путь ожидает Семью в сибирские хладные дали,

Где Ермак удалой, устюжане - пытливые землепроходцы,

Путь отворив на восток, покоряли Отечеству новые земли.

Те, кто ни Бога, ни Царя, ни людей не стыдились.

Быстро собралися дети, родители, и все сошлись в вестибюле.

Долго сидела Семья, ожидая автомобиля, что на вокзал отвезёт их.

Тихо было вокруг, одиноко, и грустно, как и бывает перед внезапной разлукой

С милыми сердцу местами, где было прожито много весёлых и светлых минут.

Только фигуры солдат караульных в сумраке ночи виднелись.

За несколько дней до отъезда один из солдат козлёнка убил, спутника в играх Алёши.

Мальчик не в силах понять был, зачем, почему он это сделал?

Чем помешал ему маленький, бедный белый козлёнок?

Весело козлик играл и блеял так смешно и забавно,

И так потешно вилял и крутил его крохотный хвостик.

Боже, зачем, почему люди так злы и жестоки?

Ты им любовь завещал, пострадал из-за них на кресте.

Отчего же, всё позабыв, и слова Твои, зло все творят беспричинно?

Горько и долго мальчик рыдал над телом мохнатого друга.

И ведь никто не пришёл, слова никто не сказал козляти невинной убийце.

Подло и зло он поступил, тварь беззащитную жизни лишив.

Мама-царица тогда лишь утешила сына,

К сердцу прижав, слёзы отёрла ему, голову нежно целуя.

Дети терялись в догадках: как, отчего люди все изменились?

Были так вежливы, предупредительны, волю любую готовы исполнить,

Раньше летели навстречу в поклоне, улыбки простой ожидая.

Нынче ж идут стороной, и взгляды свои как-то вбок убирают.

Струсили взрослые люди? Но как же России быть без героев?

Если все взрослые трусить начнут и глаза свои в сторону прятать.

Так думал светлый отрок Алексей, наследник престола.

Все разбежались: и офицеры, что на «Штандарте» с княжнами великими вальсы кружили.

Кто-то в несбыточных сладких мечтах видел, может, их в женах своих.

В жизни реальной, конечно, такой mésalliance невозможен.

Но отчего бы не помечтать, это юности свойственно пылкой.

Нет офицеров, одна лишь прислуга царицы ей верной осталась,

Да доктор Боткин Сергей один из немногих, кто не покинул Семейство в несчастье,

Кто не оставил Семью, с ними он будет до последнего смертного часа,

С ними сойдёт он в проклятый подвал, где и падёт под пулями осатаневших убийц.

Он, как и врач, пациентов не мог своих бросить, и как русский любил своего Государя.

Медленно время тянулось, стало светать, летняя ночь незаметно проходит.

Так, прикорнув на узлах, чемоданах дорожных воздремали детишки.

Мать же с отцом глаз всю ночь не сомкнули в тревоге.

Что же случилось, стряслось, неужели отмена поездки?

Вновь во дворец возвращаться, детям обида, волненье.

Керенский вновь обманул? Как не раз он уже это делал.

Но тут, громко мотором треща, подкатила машина.

Старый, привычный авто, на котором не раз Царь выезжал из дворца

В Петроград, на парады, на фронт войска провожая.

Но chauffeur не знаком, не приветлив, и лишь головою кивнул.

Выехал грустный кортеж под конвоем из конной охраны.

Город проснулся, но народу на улицах было немного.

Ровно гудели моторы, унося их из родимого им Петрограда.

Царь вспоминал, как Керенский их провожать приходил.

Как, покраснев (стыд всё же есть), скромно прощенья просил, что не в Крым они едут.

Вот и вокзал, и знакомый перрон. И тотчас же рой вспоминаний нахлынул.

Как отъезжали в Бородино на торжества юбилейные битвы великой.

И в Кострому в монастырь, в Курск на прославление Саровского старца.

Первым в вагон Государь заходил, а за ним и Царица,

С ней, как на грех, несуразность нелепая вышла:

Подан вагон был не там, где площадка вагонная вровень с перроном,

Только шагни, и в вагон ты вошёл невозбранно.

Может быть, с умыслом, может, случайно, но так получилось,

Что встал вагон, не доехав платформы перронной.

Так высоко оказалась ступенька подножки,

Что невозможно шагнуть было ей, длинные юбки мешали.

А подсадить и помочь ей никто не решился, всюду солдаты стояли.

В тамбуре скользком упала она прямо на пол.

Дети заплакать хотели, так маму было им жалко,

Но, совладав, мигом встала она, горда и строга,

И, как ни в чём не бывало, в вагон величаво вступила.

Глухо, будто издалека, прокричал гудок паровозный, вздрогнул вагон

И поехал. Проговорил государь: «Помолимся, дети, в дорогу».

Все поднялись, в стук колёс вплетались общей молитвы слова.

Медленно плыли назад дачи, трубы заводов и фабрик.

В прошлое всё уходило: раннее детство, игры,

Коньки на пруду Царскосельского парка.

Пасха, простор ветровой Камероновой галереи,

Римских властителей бюсты, часто сюда приходил Алексей

И тут о жизни скоротекущей таинственно думал.

Царские дети, четыре красавицы с отроком братом,

Детство отняли у вас, растоптали его сапогами.

Так уезжала Семья, с городом милым прощаясь.

Чая вернуться, но не ведая, что навеки его покидает.

Страшное слово навеки , детям оно недоступно,

Сколько блаженны они, что не знают его страшной силы.

Жизнь перед ними лежит беспредельной широкой дорогой,

Вдаль простираясь в лучах сладко зовущей Надежды.

Песнь вторая. По Руси

В первый день ехали днём, график движенья затем изменили.

Поезд двигался ночью, литерным был он, для него и график особый.

Днём остановка на перегоне, длинная вплоть до вечера, пока не стемнеет.

Арестованным «пассажирам» выйти на волю тогда дозволялось.

На час-полтора и под охраной. Но, чтобы из поездов проходящих

Не привлекать любопытство (что за состав в чистом поле и люди с оружьем?),

В цепь рассыпались стрелки, для стрельбы изготовившись лёжа.

Но непонятно зачем это, для чего? Для порядка?

Ибо представить нелепо, что Царь и Царица, и их августейшие дети

Вдруг побегут, от охраны задумавши скрыться.

Быстро кончался прогулочный час, и потом целый день

В душном, постылом вагоне им приходилось томиться.

Но только вечер повеет и сумерки небо затянут своей пеленою,

Вновь паровоз поднимает пары, и немолчную песню заводят колёса.

Кто её знает слова, что она прочит невольникам бедным?

Череповец миновали, городок захолустный, невзрачный.

Кто мог подумать тогда, что он городом станет могучим,

Будет твердыней на Севере нашей державы Российской.

Вологду ночью проехали, дивный сей град миновали.

Много святых просияло в вологодских краях благодатных.

Общим соборным трудом, исполняя обет, данный Богу,

Благочестивый народ воздвиг однодневную Церковь.

Град сей цари посещали не раз; Иоанн по прозванию Грозный,

Храм здесь святой заложил во имя Успения Матери Божьй,

Гордость и велелепоту сих краёв полунощных.

Пётр Алексеевич, преобразователь России, строитель военного флота,

Пять раз бывал здесь, святителя Гавриила вельми отличая,

(В бронзе на пушки, вестимо, нуждался Пётр после конфузии Нарвской.)

В церкви обыденной, славной усердно молились

Два Александра царя - Благословенный и Освободитель.

Здесь преклоняла колени и истово била поклоны земные

Елизавета, супруга великого князя Сергея,

Что от руки двух убийц злочестивых пал в Кремле златоглавом.

Сам Константин Победоносцев и Иоанн Кронштадтский

В этой святыне молились у чудотворного образа Спаса.

Много святынь в богоспасаемом Вологде-граде,

Но мимо них с грохотом вдаль просвистел в ночи экстренный поезд.

А за окном постепенно менялся пейзаж придорожный.

Назад уплывали картины привычных российских просторов.

Стала холмистее местность. Вот показались Уральские горы.

Всё детский восторг вызывало.

Скалы им не в диковинку были, много их в шхерах финляндских,

Но высоту таковую видеть им только в Крыму доводилось.

А Государь рассказывал детям о малахите, топазах, опалах

И о богатствах прочих, что в горах Рифейских пока сокровенно таятся.

Так Государь своим детям историю и географию государства родного

преподавал.

Чтоб каждый миг, каждый час был использован с толком,

Чтоб не впустую любимые дети свободные дни проводили,

Чтоб каждый день оправдали трудом, получением знаний.

Жизнь изменилась, и так она нынче сложилась,

Что продолжать жить, как встарь, невозможно, но это не повод

Дни свои в лени бездельной, бесплодной пробыть.

Нет, дорогие мои, человек трудолюбец и Богу угоден.

Так своих деток в пути многоскорбном и трудном Царь поучал.

И они ему чутко с любовью серьёзной внимали.

Мчится короткий состав, пять вагонов, стоят, как столбы, часовые.

Грозно грохочет на стрелках, стремглав через них пролетает.

Дым из трубы вперемешку с летучими искрами вьётся.

Мчится таинственный поезд, вне расписанья, обычных маршрутов.

График движенья секретный, никому он ни в чём не отчётен,

Мчится по рельсам судьба Руси православной, великой и вечной.

Ночью приехали в город Тюмень. Конец сухопутной железной дороге.

Прибыли ночью, подстроено было нарочно, чтобы народ не узнал

О прибытии Царской Семьи, потому что народ в глубине своей вещей

Верил в Царя, продолжал его чтить и любить бескорыстно.

Ведь на Руси и поговорка такая была: Русский народ без Царя сирота.

Пуще всего сострадали люди простые о детях царёвых, об Алексее и сёстрах его ненаглядных.

Выросли сёстры на диво невесты, одна другой краше.

Им-то страданье за что? Ежели батюшка-царь оказался кой в чём не искусен.

Ну а Царица, а дети его, их-то какая вина?

Русские женщины сердцем своим материнским

Чуяли, совершается здесь большая неправда, грех непростимый.

Каждый родитель кровину свою вспоминал, ведь беда может со всяким случиться.

Ночью сырою промозглой путь освещали лишь фонари «летучие мыши»,

Во тьме запинаясь на скользкой и грязной дороге, в сопровожденье охраны

Молча шагала Семья со станции на пристань речную.

Можно б дождаться утра, и при свете дневном, чтобы не мучить людей,

Всем прибыть на пристань, но всё в секрете должно было вершиться.

Только глупы и напрасны чекистские были старанья;

Как-то народ всё равно узнавал, что на поезде, на пароходе едет Семья.

Недаром есть и присловье такое: полнится слухом земля.

Песнь третья. На пароходе

Шлёпая быстрыми плицами, плыл пароход по Туре и Тоболу.

Стало полегче, в вечернее время на палубе чаще гуляли.

Долго царевич у борта стоял и смотрел безотрывно на воду.

Думы не детские в сердце его повзрослевшем всплывали:

Жизнь не проходит ли так, как волна, и следа за собой не оставив?

Править он будет страной или кто-то иной его место заступит?

Будет ли этот иной так же искренне предан России, как отец его учит?

Пламенно так же, как Церковь святая нас исстари учит или же…

Но тут в поток размышлений его ворвалася картина:

Шёл пароход меж высоких брегов каменистых, угрюмых.

Тень облаков по земле, как воспоминанье о прошлых годах, скользила.

И на один из утёсов красавец-олень важно вышел.

Рослый красавец, таких редко встретишь и в этом краю заповедном.

Вышел и замер, главу свою с кроною мощных рогов величаво откинув,

Голову гордую поднял свою и громко вдруг затрубил.

Грозному горному рогу охотника свыше был этот голос подобен.

Мощно, призывно к небу неслись небывалые звуки.

Слышалось в том призываньи буйной и радостной жизни цветенье,

Жизни, которой конца нет и нету начала.

Зверь не боялся людей, их он видел, но будто бы знал,

Нет здесь угрозы ему и потому неподвижно стоял, не шелохнувшись.

Словно Евстафья Плакиды олень, - прошептала чуть слышно Мария…

Только креста меж рогов не хватает, - ей отозвалась Татьяна.

Все любовались виденьем: Семья и парохода команда.

Сбавил свой ход пароход, и самым малым пошёл.

И в тишине сочно - швупс-швупс - шлёпают плицы в воде.

Сгрудились все у борта, как вдруг, эхом отдавшись в горах,

Словно гром средь ясного дня выстрел прогрохотал, сразу другой;

Пошатнулся красавец таёжный, ноги его подломились, упал он с утёса и вниз покатился.

Всем было слышно, как ломятся ветви, трещат от падения грузного тела.

Кто-то подкрался и подло, словно из-за угла, застрелил его.

Доброе было бы нам угощенье сегодня на ужин.

Можно б и чарку за это

Тогда опрокинуть, - захохотав, поддержал его рыжий охранник,

Что за Семьёю усердно следил, хоть его не просили об этом.

Люди такие есть - доносчики по натуре своей.

Шёл пароход по широкой реке, на берегу разметнулось село пребольшое.

Эвон Григорья Распутина дом, - махнул матрос на избу под железною крышей.

Был человек непростой, на Расею на всю знаменитый. Да.

Встала Семья, благоговеньем глубоким объята,

Перекрестилась, на избу ту глядя, земной положила поклон.

Слеза не одна и у Царя, и у Царицы, и у детишек царских проблестела.

Григорий очень Семью почитал, и за всех совокупно молился.

А во дворец, собираясь, бывало,

Каждой царевне, и Лёше (любимцу) покупал завсегда на базаре

Самый гостинец простой, немудрящий: игрушку иль на палочке сладкий леденчик.

Много добра царской Семье он принёс, слёз осушил много горьких.

В жизни семейной кручина супругов одна тяготила:

Нужен наследник был, продолжатель династии, рода.

Ну а у них одни дочери только рождались.

Тоже желанные, тоже любимые, но где же мальчик?

И вот услышал Господь всей России молитвы

В лаврах, обителях, храмах приходских к Нему возносимые.

Радость объяла страну: великий князь Алексей народился.

Всюду молебны в церквях, всюду пиры, ликованье народа.

Но вместе с радостию велией, горе такое же на супругов упало.

На то он и Царь, всё у него велико: и радость и горе.

Сын долгожданный, отрада Семьи и России, был от рождения болен

Страшной болезнью, при ней кровь не перестаёт течь у больного.

Малый порез, безобидная вроде бы ранка к смерти могли привести.

Шумных игр и подвижных забав следовало опасаться;

Принц один великобританский умер совсем молодым от кровоподтёка, который в игре получил.

Дети владык земнородных этой болезнью страдают.

Если мальчишка здоров, и весел, он будет бегать.

Разве возможно здоровое детство без бега?

Бегал наследник и падал, конечно, и получал синяки.

Каждый синяк, это рана, внешне не видная, но опасная всё же.

В те времена бессильна была медицина, чтобы страдальцу помочь.

Руки врачи опускали свои пред недугом коварным, жестоким.

А полуграмотный русский мужик силу такую имел: кровь останавливал словом.

Скажет лишь слово одно, помолившись при этом,

И прекращается боль, снова Алёша здоров, весел он, мать весела.

Словно посланника Божия, матерь и дети его принимали.

А человек был простой, - продолжал словоохотливый путник, -

Тороватый, не жадный, многим в селе помогал словом и, главное, делом.

Денег отвалит кому на корову, или избу починить или что-то другое исделать.

Да, почитай, полсела коровы его кормят, удойные шибко.

Все ведь ведёрницы,нет почти тех, которые маломолочны.

После потоков неистовой лжи, оскорблений и мерзких и гнусных,

В адрес их друга в Москве и в Петрограде в те годы звучавших,

Сладостно было Семье слышать слова от человека простого,

Было приятно слова доброты и приязни про Григория слушать,

И говорил их простой человек, ни наград, ни похвал не ожидая.

Что же за кат на Григория руку-то охальную поднял?

Чтобы ни дна, ни покрышки ему в нынешнем веке, и в будущем,

Чтоб ему…

Но комиссар подошёл, запретив говорить ему дальше.

Через неделю пристань вдали показалась, низенький дебаркадер.

Дал пароход приветствия знак - гудок басовитый протяжный,

Что разорвал тишину, по горам прокатившись окрестным.

О брус причальный стукнулся борт парохода, брошены прочные сходни,

Сходит на берег Семья, всем уж прискучила мерная тряская дрожь,

Что от машины работавшей по всему корпусу распространялась.

Хоть отдохнуть от неё, твёрдую землю опять под ногами почуять.

Песнь четвёртая. В Тобольске

Царь в этом городе был, не впервой ему видеть улиц Тобольских простор

И пятиглавие церкви соборной Успенской. Он из Японии ехал,

Домой возвращался из дальней поездки. Встретил его губернатор Тройницкий,

Архиерей Иустин, епархиальный владыка, чиновные прочие люди.

Где-то сейчас они, где-то страдают, мыкают горе.

Город Тобольск знаменит, много людей здесь достойных родилось.

И композитор Алябьев, чей «Соловей» до сих репертуар певиц украшает.

Сам Менделеев, науки химической гордость и слава.

Яркий Перов, живописец, с его за сердце берущею «Тройкой».

Здесь же «Конёк-горбунок» под бойким Ершовским пером поскакал.

Как ты щедра и богата родная Россия, в каждом городе, будь то губернский,

Уездный, кто-то великий родился. В Вологде Батюшков, Пушкин в Москве,

В Риге Врангель барон, в Петербурге Колчак, адмирал знаменитый,

Полярник, флотом командовал он Черноморским.

После прогулки по берегу, к их огорченью поспешной, недолгой,

Всем снова на пароход велено было вернуться.

Остановили машину, шатуны неподвижно замерли, словно железные брёвна.

Чудно и страшно идти было по палубе рифлёной, железной.

Каждый твой шаг под тобой отдавался звуком таким, как над пропастью будто проходишь.

Вместе с матросом одним Алексей в трюм машинный спустился,

Вылазил всё, всё потрогал и столько вопросов задал,

Что тот матрос несколько дней вслух восторги свои всем изъявлял.

На замолчавшем немом пароходе жила с неделю Семья, только на берег на прогулку сходила.

Но завершился ремонт, дети обрадовались новоселью, пляшут, поют, веселятся.

Однако не знают, сколько ещё предстоит им таких «новоселий» изведать.

Как люди русские, чтила Семья Православную Церковь.

Знала все службы, любила хоров сладкогласное пенье,

Образы древних икон, колоколов перезвон,

Всё, что божественной службы красоту образует,

Что составляет души православной любовь и отраду.

Только закончилось их путешествие, Царь сразу стал добиваться,

Дабы им в Церковь сходить разрешили.

Хоть комиссар и считал все поповские службы блажью и дурью пустою,

Строить препятствий не стал, лишь одно обусловив бесспорно:

Всенощную будете дома служить, на квартире в домашних условьях, -

Так он сказал. - А на обедню, что ж, в церковь свою отправляйтесь.

Радость огромная всех охватила, когда в дом священник пришёл.

Ринулись дети гурьбой, чтоб получить благословение первым.

Спорят, смеются, шумят и толкаются даже.

Аж прослезился отец иерей, такую любовь увидав.

Он понимал, что царские дети видят впервые его и лично вовсе не знают.

Любовь их не к нему проявляется бурно, к сану его иерейскому,

Так, знать, родители их к этой любви приучили.

В день же воскресный от дома, вплоть до собора, солдат две шеренги стоят.

На расстоянии метров пяти, каждый с винтовкой «к ноге».

В этом живом коридоре Семья августейшая к праздничной шла Литургии.

Царь впереди (на руках нёс наследника-сына); чуть приотстав,

На полшага всего, павой плыла мать-царица, а замыкали процессию девы,

Как голубицы четыре в ангельски белых, воздушных платочках.

А позади тех шеренг люди тобольские молча молились, и в их молчанье

Чуялась грусть и сочувствие, многие, встав, на колени, крестились и клали поклоны.

На Литургии молилась Семья Богу, а народ весь в собор не пустили.

Там, где положено, с хором пропели Символ веры и Отче наш.

Благоговейно Таин Святых причастились они, слушали проповедь,

А молитвы, о причащенье бываемые, сам Государь прочитал.

Он и теперь не умолк, если зайдёте в собор с чистой, смиренной душой,

И воззовёте к Семье августейшей, то вы услышите: - Боже, ослаби, остави…

Снова меж двух неподвижных шеренг Семейство домой возвратилось.

Будто сквозь строй нас вели, - пошутил Государь, - дать бы шпицрутены им.

Всё-то ты шутишь, pap`a? - молвила тихо и грустно царица.

Что же ещё остаётся, - Царь отвечал ей, - Machere , в положении нашем

Как не шутить? Весело головы должно держать нам, не хныкать.

Этого только и ждут они, недруги наши, враги, головы чтоб мы склонили,

Чтобы разнюнились, духом поникли. Не будет такого, век не бывать.

Бодро и смело, дружно пойдём по грядущей дороге на предлежащий нам подвиг.

Не убоимся, не дрогнем того, что нас на ней ожидает.

Лишь бы Россия родная жила, лишь бы нивы её зеленели, зерном наливались.

Лишь бы народ процветал и хранил свою веру, что предки ему завещали.

Так Государь говорил. И день проходящий солнечным светом был для них осиян.

Хотя и пасмурно было с утра, дождь собирался, но солнце, солнце светило в их душах.

После той памятной службы жизнь у Семьи началась как в отдельной воинской части,

Что по распорядку живёт, учреждённому ей командиром.

В шесть утра общий подъём, молитва, простой лёгкий завтрак,

Депутатов предательской Думы, что заявились во Пскове к нему,

От престола отречься его принуждая,

Если б он их пристрелил как собак беспородных,

Он и себя и Россию бы спас, но не был царь Николай для подобной стрельбы уготован.

Вот и сейчас проглотил он обиду безмолвно, только в конце разговора

Не удержался, спросил, так на душе накипело горько и больно

(Что я сделал ему, чтоб со мной разговаривать столь оскорбительно грубо?):

Мать у вас есть, гражданин комиссар?

Вам что за дело, вы не полицейский чиновник, чтоб задавать мне такие вопросы.

Я сирота, что ещё вам в жизни моей интересно?

Где я сидел и за что, сколько раз убегал, как ловили и по этапу гоняли.

Жаль вашу матушку, - молвил ему Государь, не дослушав. -

Столь знаменитым сынком впору б ей было гордиться.

Столько сарказма в царёвых словах прозвучало негромких,

Что комиссар понял всё и с бессильной злобою сплюнул.

В комнате на пол плевать - показатель прямой бескультурья.

Царь тряпку взял и плевок комиссара затёр аккуратно.

Комиссар онемел при картине по его разумению дикой:

С тряпкою грязною Царь! Он ни за что бы на свете тряпку такую не взял.

Что это за человек, как его можно понять?

Хоть Государь ничего не решал, не руководил государством, но всё же

Быть в стороне не желал и следил за происходящим в стране.

Как-то, ещё в Петрограде то было, души их всех всколыхнула надежда:

Фронт юго-западный вдруг перешёл в наступленье в июле.

Фронтом командовал славный известный Брусилов.

Как же отлично наступленье тогда началось: взяты Станислав и Луцк.

И неприятель бежал, десятки тысяч австрийцев в плену, но потом…

Керенский, пошлый трепач, с армией, что сотворил, есть боевые полки,

Что в бой идти не хотят: нынче свобода у нас, равенство, братство.

Мы умирать не хотим, всех отпускайте домой.

Власть захватившие болтуны из Государственной Думы, полную тупость,

Бездарность свою показали, безмозглость.

Дело одно думский воздух сотрясать пустыми речами,

А государством, армией руководить тут болтовни маловато.

И захлебнулось бесславно контрнаступленье, стали на месте войска.

«Может, - подумал он как-то, - союзники чем-то помогут, мы же дивизии во Францию слали».

Но не нужна была победа России союзникам, бриттам и галлам,

Ведь им придётся отдать город Стамбул (православный Константинополь), проливы.

Только теперь Государь с омерзеньем увидел гнусность двуличной Антанты.

В Константинополь храбрый Колчак-адмирал и десант приготовил.

Всё разработал в штабах, корабли отобрал, солдат обучал для высадки

На не приспособленный берег, дабы врасплох захватить хищных османов,

И снова крест православный навек водрузить над великой Софией.

Русскою кровью купила Европа победу себе, но слов благодарности вместо -

Лишь обещанья одни, посулы, улыбки и заверенья в вечной любви.

Помощи же и на полушку от них не дождёшься.

Вскоре события как снежным комом росли, изо дня в день набухали.

В Петрограде временщики совещанье созвали,

Словом высоким «Государственное» его поименовав.

Проку в нём не было, да и быть не могло, всем же известно давно,

Что из пустого в порожнее переливать - труд бесполезный.

В этот же день, в день Успения Матери Божией в храме Кремлёвском

В древнем Успенском, Собор долгожданный Поместный открылся.

Мысль о Соборе в сердцах православных годами таилась,

С этим наследством Петра Церковь давно распрощаться хотела;

На древлий отцовский престол вновь возвести Патриарха.

Мудро крестьянин один на Соборе сказал:

«Нынче у нас нет царя.

Нам некого стало любить, вот потому мы должны себе Патриарха избрать».

После годичных отрадных вестей с фронта печальные сводки пошли.

Немцы снарядами сыпали, сильно давили, наши штыки отходили, и вскоре

Немцами Рига взята, город наш русский, богатый, красивый.

Там он бывал семь лет назад, съехалось много людей из Петербурга, Москвы.

Смотр гарнизона удался, чётко солдаты прошли, после же в Царском саду

Был Государю Петру памятник конный открыт.

Ровно два века назад Латвия с русской землёй соединилась, стала России сестрой.

Ведь, почитай, тыщу лет русский крестьянин с латышским в добром соседстве живут.

В речи латышской, мягкой, напевной, русская древняя чуется речь.

Верю, недолго быть Риге немецкой, русский солдат возвратит ей свободу и песню.

Жизнь так устроена Господом мудро, что добрая весть сменить плохую спешит.

На Государственном совещании, выступил с речью Корнилов,

Тот генерал, что, присягу презрев, арестовать его заявился.

Главнокомандующего, своего командира, как он мог?!

Ну, да простит его Бог, я ему не судья, но слова говорил он нынче такие,

Какие и должен всегда русский солдат говорить.

Нужен хозяин стране, что остановит разброд.

Всех призовёт к послушанию и приневолит закон исполнять.

Надо порядок везде навести, в армии первоначально, потом в государстве.

Что государство без армии? - карточный фофан, дунь и повалится набок.

Прав был Корнилов во всём, жаль только поздно хватился.

Керенский перехитрил простака генерала.

Сам подстрекнул к выступленью, и сам же потом его предал.

Два слова крикнул: враг революции, и сразу все ополчились, слева и справа, на генерала.

Злобой звериной кипя, партии все бросились жертву травить.

Так ненавистны им были слова о должном порядке в стране.

Очень любил Государь в караулку к солдатам ходить,

Только момент улучит, что комиссара там нет, так сразу ладит туда.

Словно как рыбка с брега речного в стихию родную вернуться стремится,

Так было любо ему средь рядовых солдат побывать.

Слушать их речи простые, бесхитростные рассужденья, словно душой отдыхая.

Коль позовут сыграть в шашки, он никогда не откажет.

Выигравшего угощал папиросами из портсигара своего золотого,

Многие очень хотели выиграть, редко кому удавалось.

Дороги не папиросы его, для солдата привычней махорка.

Гордость брала: как же, самого Царя обыграл.

Но уж очень ловок он был в шашки, ходит как будто шутя,

Быстро их так подвигает, будто не думая вовсе, но уж глядишь,

И провёл свою в дамки, да не одну. И так бывало,

Что шашку, другую и третью поддаст, а потом сразу пяток огребёт.

И никогда не смеялся, выиграв, не ликовал, а даже ещё извинялся.

Потом задавали вопросы ему. Царь понимал, чего они ждут от него.

И отвечал им уклончиво, иль отсылал к командирам: лучше спросите у них.

Как-то солдат Николай, пользуясь тем, что он тёзка,

Но, оглядевшись сначала, спросил его, боязливо:

Батюшка-царь, ты всё знаешь, тебе всё открыто. Правду скажи нам, что будет?

Станется что с Родиной нашей любимой, Россией страной?

Строго, внимательно Царь в очи солдатские глянул, видит:

Нет хитрецы и лукавства в честных солдатских глазах.

Царь промолвил хоть тихо, но отчётливо, внятно:

Будет Россия стоять, сохранит её Сам Вседержитель Господь, сам Христос Искупитель.

Мы все погибнем, я и семья моя муки ужасные примем

(Это закон бытия, без крови ничто не стоит,

Горе, однако, тому, чрез кого эта кровь изольётся).

Крови же русской прольётся бессчётно,

Беды морем зальют все просторы матушки, родины нашей.

Тяжкие муки тех ждут, кто за веру Христову стоять будет твёрдо,

Но выживет Россия и возвеличится так, как никогда не бывала.

Так отвечал Государь благородный солдату, страхи который отринув,

Правду знать пожелал и с надеждой к Царю обратился.

Как же ты жить можешь, про смерть свою зная, супруги твоей и детишек?

Как Бог судил, так и, - тут Государь отшатнулся и замолчал виновато.

В караулку вбежал комиссар, с дикою бранью набросился он на солдата.

Жизнь бытовая текла своим ходом привычным, дети учились, мать рукодельничала

И размышляла: прежде в Сибирь ссылали преступников, но они преступлений не совершили,

Рылась Комиссия Временных, но ничего не нашла, хоть старательно очень искала.

Чтобы отвлечься от дум, письма писала изгнанница людям особенно близким.

Вырубовой Татиане (в иночестве Серафиме), супругам Сыробоярским.

Пишет царица о детях, о муже, погоды касается вскользь, но удивляет, трогает прямо до слёз,

Сожалеет страдалица порфирородная не об утрате почёта, влияния, власти

И о другой мишуре, на которую люди так падки и рвутся к её обладанью.

Нет, сожалеет царица о том, что не может быть милосердной сестрой,

И лишена даже возможности страждущим при перевязке помочь,

Иль утешить ласковым словом кого, ведь ласка так в лазаретах важна.

Лучше любого лекарства слово любви исцеляет, раны кровавые лечит.

Что же теперь современные девушки этой работы стыдятся?

Подвиг любви он всегда был непрост и немногим под силу, кто, как царица

Свет Александра, живёт для людей, а не для похоти сладкой и сиюминутной.

Подвиг души христианской переживает века и республики, царства.

В те же минуты, когда душа жаждала отдохновенья от дум и тревожных предчувствий,

Императрица садилась к роялю и в комнате слышались Григ, Сибелиус, Лист и Шопен.

Пальцы бежали по клавишам, глаза вспоминали белый любимый Bechsteinelegant во дворце,

Только фальшивил рояль, клавиша там западала, починить же его невозможно.

В дом посторонних нельзя допускать, - так ей отрезал начальник охраны.

Но вы же будете с нами, - возразила царица.

Нельзя, я сказал, значит, точка.

Шествовал так день за днём, за неделей бежала неделя, месяц второй миновал

Их обитанья в Тобольске. Лето прошло, наступила дождливая осень.

Праздник нарядный Покров осень собою открыл.

Пушкин-волшебник осень в стихах описал бесподобно.

И проходила их жизнь, протекала, словно в клепсидре вода.

Мало-помалу привыкли все к жизни Тобольской, но Царь и Царица чуяли:

Долго всё это длиться не может, ждёт всех развязка. Какая?

Что-то готовится там, в Петрограде, зреет как чёрная туча.

Снились тревожные сны, ночью послышались гулкие громовые раскаты.

Небо как будто вздыхало. Гром в ноябре, в звёздном небе, век не бывало такого.

Не обмануло предчувствие, вновь революция, переворот в Петрограде случился.

Сколько ещё будет их, видимо, далеко не полна чаша терпения Божия.

Снова грядут потрясения бедной России, сколько страданий и горя ей испытать доведётся.

Керенский-враль, говорун, ни на что кроме слов не способный,

Власть не сумел удержать, так легко её с древа державного снявший.

Подстерегли его большевики, кто такие, ничего о них не известно.

Что ж поживём и увидим, Керенского, может, они поумнее.

Меньше недели прошло после событий в столице, как и в Тобольске

Начало нечто происходить. Город сначала притих, затаился, как будто все ожидали,

Что непременно должно приключиться, пожар иль другое несчастье.

Город в ту пору был почти весь деревянный, часто горел.

И горожане боялись пожаров, как жестокой беды смертоносной.

Радости не было, лживы позднейших историков басни, будто народ несказанно был рад

Власти советской пришествию, будто встречал он её с ликованьем великим.

Правда, немного спустя, после первых вестей петроградских

Собраны все по приказу местные жители были.

На площади главной Соборной с флагами красными скопилась толпа.

Речи гремели, яростно о бухал оркестр, все кричали.

Дети прилипли к окошкам, на зрелище это дивуясь.

Мать-государыня, уши заткнув, в комнаты прочь удалилась.

Было невмочь слушать ей пенье на площади громовое.

Долго на улицах люди со знаменем красным бродили.

Громко горланили песни свободы, одна другой гаже.

За полночь только унялись, но Семья долго заснуть не могла.

Новая власть, как метла, заводила иные порядки

Щорса Всё далеко не так ясно.

А тут какой-то рабочий, какой-то совет распоряжается жизнью царя!

Как в это можно поверить?

Надо запомнить: решение принято было в Москве. И никак не иначе.

Вскоре в Ипатьевском доме сменили охрану, на место её заступили странные люди.

В шашки с такими не поиграешь, волком некормленным смотрят.

Царь услыхал: меж собой они говорят не по=русски.

Видимо из военнопленных команду набрали, может, из венгров, говор у них не австрийский.

Дней распорядок в Семье был тот же, что и в Тобольске: труд и молитва, молитва и труд.

Мальчик учился, готовился к будущей жизни,

Девочки шили, кроили и тоже о чём-то мечтали.

Дни проходили за днями, июль наступил неизбежный.

Мало свидетельств правдивых о днях перед смертью Семьи сохранилось.

Тем дороже для нас сведенья честных и чистых людей, что лицезрели

Мучеников и страстотерпцев небесные лики в дни их последние жизни земной.

Песнь шестая. Последние дни

В Екатеринбурге тогда благочестивый жил иерей, звать Иоанн Сторожев.

Часто в Ипатьевском доме бывал он, часто Семья его в дом послужить приглашала.

От роду тихий и мягкий тюрем он не любил, опасался чего-то.

И с неохотою их посещал, когда к арестантам на требы его посылали.

Если бы не любовь к Государю, детям, Царице, ни за что сюда не пошёл бы.

Хоть Государь и не правил Россией, но для Иоанна он оставался Царём,

Помазанником Божиим, чтил он его, сострадал ему всей православной душой.

Так и четырнадцатого июля с дьяконом здесь оказался.

В комнате все собрались, где службы обычно творились.

Диакон кадило раздул, в комнату ладана запах истёк.

Царь и Семья умиленно, прилежно молились, в сердцах их молитва горела,

Думалось о свышнем мире, о горних чертогах, где свет невечерний предвечно струится.

Там, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

В чине обедницы есть отрывок из службы заупокойной.

И только, диакон, ароматным кадилом качнув, громко прочёл нараспев:

Со святыми упоко-о-о-й, Христе многоми-и-илостиве-е.

Тут же услышал священник, как разом Семья встала вся на колени.

Как жили вместе одною душой, так и с жизнью все вместе прощались.

Диакон осёкся (ком в горле встал), но тут же продолжилось чтенье.

В траурно-скорбном молчанье пришла к завершенью недолгая служба.

После богослуженья все приложились к кресту, и Государь еле слышно,

Только движением губ, словно чего опасаясь, прошелестел: - Благодарю.

Это последний подарок был на нашей земле горемычной,

Что получила Семья в жизни короткой, земной.

Вышли отцы иерей и диакон из дома, молча по улицам шли, друг на друга не глядя.

День спелый был, жаркий июльский денёк сенокосный. Много под быстрыми косами

Трав свои знойные головы сложат, птахи им песни будут петь луговые,

Будут над ними таинственно луны всходить, будет мечтаться и петь, неутешно и горестно плакать.

На перекрёстке прощались диакон и поп (дом был чуть виден вдали).

Знаешь, отец иерей, - дьякон негромко сказал, - что-то случилось у них.

И он наверх посмотрел, будто искал там ответ.

То же заметил и я, - отец Иоанн согласился. -

Вялые что-то они, словно не спали всю ночь. Даже Алёша не ласков ко мне.

Раньше, лишь только войду, ластится, благословения просит.

Нынче ж в сторонке стоит, как чужой. Не улыбнулся. Хоть бы не сделалось что.

И, не сговариваясь, оба перекрестились, каждый взмолившись: - Помилуй их, Боже!

В доме растаял кадильный дымок, и вдруг сказал Алексей, общую выразив мысль:

Если убить нас должны, пусть, только б не мучили сильно.

Переглянулися все. Мама, сыночка обняв, зацеловала всего в щёки, и в губы.

Страшная, жуткая мысль сердце пронзила ей, что её солнечный луч

Чёрная злая рука сможет навек погасить.

Аликс, - сказал Государь и с колен её поднял, сына обнял и промолвил: -

Милостив Бог, наши услышит молитвы, что должно, то и свершит.

Вас я прошу о печальном и страшном не думать, души свои не терзать.

Мы за мучителей наших помолимся, дети и мама.

Встал Государь к аналою, перекрестился размашисто и начал:

Господи, наш Иисусе Христе, Ты лишь один веси вся.

Знаешь, что не Россия нас мучит, тёмные люди, заблудшие мучают нас.

Боже, вся им прости, дай здравие крепкое, крепость державе Российской дай необоримую,

Ибо державой народ наш силён и в державе способен Веру Твою уберечь.

Славой молитву мы нашу закончим.

Слава великой стране, что от Карпат до Камчатки, от Груманта и до Термеза

Владенья свои распростёрла.

Слава России живой, вековечной, могучей, молитвенной, слава.

Славим за Родину павших, за Церковь святую, народ православный.

Славим молитвенников, воинов, всех трудолюбцев смиренных, праведных славим.

Славим подвижников, постников, столпников чтим, хотя этот подвиг древнейший нынче забыт.

Славлю солдат, на защите Отчизны стоящих.

Сам я солдат, не одни сапоги износил, знаю солдатскую жизнь.

Мы для себя ничего, Боже, не просим, лишь бы Россия жила,

Девы Пречистой приют и оплот. Бури промчатся над нею,

Войны свирепые, глады и мор, всё не минует её. Но превозможет

Все испытанья она, что Бог милосердный для вразумленья пошлёт,

Как серебро, искушённое мздой седмиричной, семь лет по десять такая грядёт череда.

Встанет Россия как Мать всем народам Земли. Всех приголубит она.

Жаждущих всех напоит, алчущих пищей снабдит, голых оденет она,

Слабым защиту подаст, сделает так, чтобы впредь мир стал уделом земным.

Чтобы со слабым ягнёнком рядом лев грозный возлёг…

Здесь мы задёрнем завесу времён, что по нашей молитве смиренной

Сам Господь приоткрыть нам слегка соизволил, нашему скудному дару

Силу придал, чтоб поведать народу о подвиге славных своих.

Мы умолкаем, ни слова не скажем о том, как совершалось злодейство.

Если продолжить рассказ, то придётся и тех имена называть, кто к злодейству причастен.

Вспомним ещё раз поэта: Nominasuntodiosa, и потому мы за полезное

Посчитали эти страницы их именами не осквернять.

Слава есть добрая, есть и худая. Эти же люди славы никакой не достойны.

Только проклятье и ныне, и присно, и во веки веков.

Травы на могилах их не растут, матерь сырая земля их гнушается тел.

Произвести не желает она даже травину от них.

Их имена нам не нужны, они нам не интересны. Избежав земного суда, кары небесной

Они не избегли, нелицемерный Судия их там встретил, каждому должную меру воздал.

Завершение

Век прошумел над Россиею, Родиной милой, с ночи той достопечальной,

Когда унылым путём в мрачный и душный подвал святая Семья снизошла.

Много раз сменила земля свой покров травяной, много сменила она пышных древесных корон.

Дома того уже нет, дом был снесён человеком невежественным, диким.

Но не зарастёт никогда память о русском Царе, славу земную и власть

В ничто вменившего, узы достойно понесшего вместе с Семьёй своей Боголюбивой.

Молится ныне и присно святая Семья о народе Российском.

Царь и Царица и пятеро чистых, светлых детей, чтоб нерушимо России стоять,

Веру хранить

Миру всему слово Христово нести. С тем и закончим. Аминь.

======================================

Книги, которые способствовали созданию поэмы

1. А.Н. Боханов Николай II. М., Молодая гвардия, 1997.

2. А.Н. Боханов Распутин. М., Аст пресс, 2000.

3. И.В. Гёте, Герман и Доротея, собр. соч. в 10 тт., М., Худ. Литература, 1977.

4. Житие и страдания Благоверного Царя Николая Александровича и Его семьи. В книге: Материалы, связанные с вопросом канонизации царской семьи М., Синодальная Комиссия РПЦ по канонизации святых, Софрино, 1996.

5. М.П. Ирошников, Л.А. Процай, Ю.Б. Шелаев. Николай II, СПБ, Духовное просвещение, 1992.

6. С.С. Ольденбург Царствование императора Николая II. СПБ., Петрополь, 1991.

7. О.А. Платонов. Николай Второй. Жизнь и царствование. СПБ, 1999.

8. О.А. Платонов. Николай Второй в секретной переписке. М., Родник, 1996.

9. «Проявите гуманность и убейте сразу», журнал Источник - 1998, № 1, с.78.

10. Царь и Россия, сборник статей. Отчий дом, М., 2017.

11. Цесаревич. М., Вагриус, 1998.

«Штандарт» - императорская яхта, заложена в 1895 г. Водоизмещением 5.4 тыс. тн., длина 128 м., осадка 6.6 тн., скорость хода 22 узла, экипаж: 16 офицеров, 357 матросов, в 1938-48 гг. минный заградитель, разобран на металл в 1960-х гг. Снова рождается новый порядок

Думенко Б.М. (1888 - 1920) - командир кавкорпуса, по ложному обвинению в подготовке мятежа осуждён и расстрелян.

Миронов Ф.К. (1872 - 1921) - командующий 2-й конной армией, инспектор кавалерии РККА, убит в тюрьме без суда.

Щорс Н.А. (1895 - 1819) - командир дивизии, убит в бою военнослужащим своей дивизии выстрелом в затылок.

Придите сюда тихим ранним безлюдным утром, когда восходящее солнце обливает своим трепетным золотистым светом главы Софии, прислушайтесь, откройте своё сердце, и вы услышите неторопливую поступь Грозного царя, шумный говор петровских гренадер, услышите шелест знамён и молебное пение дружины Вологодского ополчения, выступающей в поход на защиту Севастополя…

Удивительное благодатное место - соборная горка. Здесь живёт история. Не устаю я приходить сюда вот уж скоро семьдесят лет. Церковные главы, перезвоны колоколов, дружный посвист ласточек в синеве неба говорят о вечности, о России.
Горка воспринимается как единое целое, как созданное искусным зодчим одновременно. А ведь это не так Единая вера собрала и объединила здесь в одно нерасторжимое целое самые разновремённые эпохи и стили.

Памятники архитектуры образуют редкий по красоте ансамбль, в котором ни один памятник не противоречит общему настрою, но все дополняют и обогащают друг друга. История собрала в этом уголке Вологды памятники архитектуры, начиная с XVI (Софийский собор) и до XIX (Церковь Александра Невского) веков.

Наш рассказ об одном из них.

Известно, что на площади стоят два собора: Софийский и Воскресенский, почему в прежние времена площадь так и называлась - Соборная, но, если первый упоминается во всех путеводителях, то о втором порой говорится вскользь, бегло, а то и вовсе его обходят молчанием. А он звучит важной, необходимой нотой в соборном ансамбле. Когда в XIX писали «Вологодский кафедральный собор», то имели в виду Софийский и Воскресенский соборы. О последнем, как правило, уточняли: тёплый. Это уточнение позволяет догадываться, по какой причине архиепископ Иосиф (Золотой; 1721 - 1774) решил построить недалеко от Софийского новый собор. Софийский собор был вместителен, но имел один существенный недостаток, он не отапливался. В сильные морозы в нём не только трудно было совершать службу, но и просто находиться внутри (молиться).

Начало строительства относится к 1757 году. Тогда у северной стены Софийского собора начались работы по возведению каменного Сретенского (так первоначально намеревались освятить его) собора.

Если Софийский собор строили с великим тщанием и сложенное за день, укрывали лубом (древесной корой), чего ради «оная церковь крепка на расселины»(2), то, видимо, новый собор стоили не столь старательно. Собор строили больше десяти лет, но появились сомнения в прочности постройки. Эти сомнения разделил и приехавший из Коллегии Экономии для освидетельствования постройки чиновник Карл Паульсон. Он обнаружил эти самые расселины (трещины) в сводах, на арках и в самих стенах. Постройку собора остановили, а затем почти завершённый строительством собор разобрали до основания.(7)
Вполне возможно, дело обстояло не в небрежном строительстве, ведь строили всё-таки храм. Быть может, были проблемы с грунтом, по близости протекает река, велика возможность плывуна.

Случаи обрушения зданий были не так уж редки. В памяти вологжан ещё жива была память, как меньше ста лет назад, в 1691 году рухнула недавно построенная церковь во имя Всемилостивого Спаса, возведённая над обыденным храмом. Тогда «каменные церкви своды «обломилися вси, и стены разрушилися». (5)
Жертв удалось избежать только потому, что в храме никого не было.

Карл Паульсон остановил строительство собора. Два года ушло на разборку не завершённого строительства, на поиски нового места. Наконец, оно было найдено. Для этого разобрали одну из башен (образец её мы можем видеть в башне, что нынче выходит на проспект Победы).

В 1772 году снова закипела прерванная было работа. На стройке часто бывал владыка Иосиф. Однако ему было не суждено увидеть её завершение. Он заболел и в 1774г. преставился в селения Небесные, а 30 октября 1776г. епископом Иринеем (Братановичем) новый собор был освящён во имя Воскресения Христа Спасителя.
Собор был освящён во имя Воскресения, должно быть в память Воскресенской церкви на Ленивой площадке, откуда, согласно житию прп. Герасима «есть пошла земля Вологодская (ныне та древняя церковь не существует).

Собор строился по проекту архитектора Златицкого и построен в стиле барокко. Принимая во внимание некоторую грубоватость и даже аляповатость форм в отделке деталей, его можно назвать провинциальным барокко.

Когда входишь в собор, тебя посещает удивительное чувство. Купол словно парит твоей головой, над головами людей. Этот поразительный эффект достигается при помощи ряда люкарн.

Помимо периодически производившихся ремонтов собор во второй половине XIX века был расписан. По моде тех времён росписи повторяли творения Рафаэля, Леонардо да Винчи и по мнению Г.К. Лукомского «внутри собор не представляет решительно ничего интересного». Эти росписи до нас не дошли.
В 1805 году на первом этаже собора (в подклете) был освящён престол во имя Киево-Печерских чудотворцев.(7)

Самую большую ценность, несомненно, представляли святыни собора и в первую очередь икона XIV века «Троица Зырянская». Особую ценность ей придавала надпись на зырянском (зырянами называли народ коми) языке. Алфавит для народа коми составил, просветитель этого народа святитель Стефан Пермский, уроженец Великоустюжской земли.

Также большую часть года в соборе хранилась явленная икона Божией Матери «Всех скорбящих Радость», прославленная чудесными исцелениями в 1766 году в Богоявленской церкви, что в Лосте.

С момента обретения и до 60-х годов XIXвека записано до тридцати чудес совершившихся у этой иконы.(7)

Риза Божией Матери сплошная из жемчуга, украшена драгоценными камнями: алмазами, яхонтами, изумрудами. Ризы на предстоящих группах ангелов серебряные, позолоченные. В летние месяцы икона переносится в Софийский холодный собор, но большую часть года находится в Воскресенском.
Не будучи специалистами в этом виде искусства, доверимся знатокам архитектуры не находящим каких- либо архитектурных достоинств в соборе, так Г. К. Лукомский пишет о соборе как о довольно хаотическом и бесформенном сооружении, практически вторят ему и Г.Н.Бочаров с В.П Выголовым(2), хотя вологжане за два с половиной века привыкли к собору, полюбили его несколько приземистый объём, им ближе точка зрения корифея советской школы реставрации В. С. Баниге, когда он пишет, что «всё же это было очень хорошо, что… появилось здание, которое своими барочными формами… поддержало стиль Иосифовского корпуса: без такой поддержки епископские хоромы чрезмерно выделялись бы среди прочих построек.» (1)Так же В.С. Баниге утверждает, что здание Воскресенского собора само по себе довольно интересно. Собор способствует возникновению гармоничности соборного ансамбля.
С Воскресенским собором связано несколько знаменательных событий, оставивших отклик в истории города. В октябре1824 года Вологду посетил император Александр Павлович Первый. Для высокого и долгожданного гостя к собору пристроили изящное крыльцо с портиком. По этому крыльцу нынче мы входим в собор. Читая воспоминания вологжан, имевших счастье лицезреть Помазанника Божия и разговаривавших с ним, мы поражаемся той степени любви и благоговения с какими православный народ встречал своего Государя.

Посещение царём собора всё же было событием местного значения. Однако в Воскресенском соборе совершилось событие имевшее значение для всей Православной Церкви. 28 июня 1830года в соборе с именем Игнатия был пострижен в монашество вологодский дворянин Дмитрий Александрович Брянчанинов. Кто из православных христиан сейчас не знает этого имени? Епископ Игнатий в православном сознании стоит в одном ряду с великими подвижниками благочестия, столпами веры. 6 июня 1988г. святитель Игнатий прославлен в лике святых Русской Православной Церкви.

12 марта 1913 в соборе совершалось отпевание о А.Баданина. Обычно священника отпевают в том храме, в котором проходило его служение. Однако возникли опасения, что скромный приходский храм Вознесения не вместит всех желающих проститься со священником, которого высоко чтил сам о. Иоанн Кронштадтский. Опасения оправдались. Людей пришло так много, что они стояли на улице. Даже кафедральный собор не мог вместить всех. Отца Александра отпевали епископы Александр, Антоний и Неофит.(4) На могиле досточтимого пастыря стали совершаться чудеса. В 2000-м году отец Александр Баданин прославлен как местночтимый святой. На могиле его и по сей день теплится негасимая лампада.

В марте 1913 г. в соборе совершалась хиротония архимандрита Спасо-Прилуцкого монастыря Неофита (Следникова) во епископа Измаильского. Чин последования хиротонии возглавил архиепископ Тихон, будущий Святейший Патриарх. (8)
Как и всем православным храмам собору в богоборческие времена довелось пройти череду испытаний. Из него изымали ценности. А изымать было что, вспомним описание ризы иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Сколько на ней было алмазов, других драгоценных камней. Сейчас в нашем государстве происходит справедливый процесс возвращения заброшенных, используемых нее по назначению церковных зданий их законному владельцу - Церкви. Жаль, что невозможно вернуть силой отнятые церковные сокровища.

В 20-е годы XX века храм занимала обновленческая община 3.5.1938 - собор закрыт.(6)
В 1950 г. в здании открылся художественный отдел областного краеведческого музея. В 1952 г.образуется Вологодская областная картинная галерея

Вспомнив под какие учреждения приспосабливали Божии храмы (ремонтные мастерские, склады, винзаводы), как издевались над ними, кощунствовали в них, согласимся, что собору повезло, картинная галерея, далеко не худший вариант, тем более, что, оказавшись в умных, бережных руках картинная галерея выросла в духовно- просветительский очаг. Не мало прекрасных выставок прошло в стенах древнего собора. Его стены видели многих видных деятелей нашей отечественной культуры.

Но всё же храм должен быть только храмом.

Постановлением Совета Министров РСФСР от 30 августа 1960г. и указом Президента Российской Федерации от20 февраля 1995 г. Воскресенский собор в составе ансамбля Вологодского Кремля определён памятником истории и культуры федерального значения.

Церковь Христову часто сравнивают с кораблём. Сравнение это оживает, когда смотришь на Воскресенский собор от реки. Будто идёт на тебя необычной конструкции корабль. Не видно на нём матросов, не полощут на ветру вымпелы, не слышно команд. Но он идёт через время, преодолевая века и пространства. Никто не может остановить его, заставить свернуть с намеченного Небесным Кормчим курса.

Источники
1. В.С.Баниге, Н.В. Перцев, Вологда, М., Искусство, 1970
2. Г.Н.Бочаров, В.П. Выголов Вологда, Кириллов, Ферапонтово, Бело-зерск, М., Искусство, 1966
3. История православных храмов и монастырей Вологды, Вологда, Древности Севера, 2014
4. Молитвенник к Богу усердный, СПБ, 2006
5. Полное собрание русских летописей, Л., Наука,1983
6. И.В. Спасенкова Церковная жизнь Вологды 1920-х - 1930- х годов, в альманахе Вологда - 3, Вологда, «Легия», 2000
7. Н.И. Суворов, Описание Вологодского кафедрального Софийского собора, М., 1963
8. Вологодские епархиальные ведомости № 7,1913

Об Авторе: Балакшин Роберт Александрович - писатель, переводчик, публицист. Родился 25 декабря 1944 года в деревне Коротыгино Грязовецкого р-на Вологодской области. Автор книг: «Две недели», «Обычные дни», «Светоч», «Брат мой», повести «И в жизнь вечную» и других. Окончил Вологодский строительный техникум, служил в армии, работал инженером по охране памятников истории и культуры, бетонщиком, землекопом, дворником. Член Союза писателей СССР с 1985 года.

И в жизнь вечную...

Глава 1.

Прибытие в город N уполномоченного по борьбе с контрреволюцией

Вечерний мартовский морозец покрыл лужицы стекольно-хрупким белым ледком, и на темной окраине неба зажглась первая яркая, лучистая звезда. И вдалеке, куда к темнею-щему ночному горизонту уходили рельсовые пути, тоже появилась крошечная звездочка. Она приближалась, вырастая в слепящий прожекторный глаз бронепоезда. Лишь только его коробчатая бронированная громада замерла у здания во-кзала, в боку передней бронеплощадки отворилась стальная дверка и на перрон один за другим стали выпрыгивать крас-ноармейцы. Взбивая коленями длинные полы шинелей, они бежали и становились частой цепочкой у пассажирского ва-гона первого класса, находившегося в середине состава.

Никанор Петрович, начальник станции, дрожа от оз-ноба, направился к вагону. Окна вагона с их лимонно-жел-тыми сборчатыми занавесками светились тихим, домашним светом. Но свет этот не успокаивал душу.

Кто такой? Чего тут делаешь? — подскочил к Никанору Петровичу мужчина в бекеше, напирал на него, оттесняя к середине перрона.

Н-начальник станции я, — отступая под натиском, вол-нуясь, ответил Никанор Петрович.

Вызывали тебя?

Нет, т-товарищ.

Ну и пошел, не трись тут.

Никанор Петрович побрел к вокзалу, мелко крестя грудь между второй и третьей пуговицей форменной шинели, а за спиной его в первоклассном вагоне хлопнула дверь, и зыч-ный голос гаркнул вдоль перрона:

Комендант! Началюгу станционного сюда!

Никанор Петрович, скоро повернувшись, побежал к ва-гону.

Я начальник, я.

Заходи, - махнул рукой стоявший в тамбуре улыбчи-вый, широко- грудый, в новенькой офицерской гимнастерке верзила.

Никанор Петрович поднялся в тамбур.

Ручки! — весело скомандовал верзила, снорови-сто охлопал поднявшего руки Никанора Петровича, рас-стегнул шинель, проверил карманы, подмышки, обшарил его со спины, показал большим пальцем
на дверь: - Сюда.

Начальник станции поддернул брюки, оправил китель, застегнул шинель и, пока шел коридорчиком, в голове, в хо-лодеющем сердце билось: «Господи, помилуй! Господи, про-неси!»

Да, да, — глухо послышалось из-за обитой кожей двери.

В комнате у окна, за небольшим письменным столом си-дел пожилой, сухощавый, примерно одних лет с Никанором Петровичем мужчина с седеющей, расчесанной на пробор го-ловой, с рыжеватой щеточкой усов, с умным и строгим, но нисколько не страшным лицом. На стене над его головой портрет вождя. Всего же сильней начальника станции пора-зило и как-то смягчило одолевавший его страх то, что муж-чина был одет в белую, вышитую голубенькими цветочками по вороту и рукавам рубаху. Неужели это и есть грозный уполномоченный, слух о жестокой требовательности которого обгонял его бронепоезд? Разве не он на соседней с N станции приказал расстрелять бригадира ремонтной бригады, на не-сколько минут задержавшего отправление бронепоезда?

Начальник станции? - с легкой барственной хрипин-кой в голосе сказал мужчина. - Быстро нашлись. Похвально. Садитесь, милости прошу.

Никанор Петрович примостился на краешке стула.

С кем имею честь?

Начальник станции назвал себя.

А моя фамилия - Гедров, товарищ Гедров, - предста-вился мужчина, строго кольнул собеседника взглядом светло-карих глаз. - Итак, уважаемый Никанор Петро-вич, отныне мы с вами будем сотрудничать.
Мои условия сотрудничества: дважды распоряжений не от-даю, оговорок не принимаю, любой мой приказ должен быть исполнен точно и в срок. Если принимаете эти условия, не-приятностей у вас не будет. В противном случае — не взы-щите. Время военное, суровое. Так что — принимаете?

Принимаю, - отяжелевшим, глиняным языком про-бормотал Никанор Петрович.

На это я и рассчитывал. - Гедров помешал ложечкой в стакане, перехватил взгляд Никанора Петровича, сказал не-громко: - Еще чай.

В стене за его спиной распахнулась дверь, и молодой че-ловек в военной форме, почти мальчик, поставил с подноса на свободный угол стола стакан чая, хрустальную сахарницу и тарелку с бутербродами.

Никанор Петрович сглотнул голодную слюнку, при-ободрившись, подвинулся до половины сиденья стула.

Смотрите внимательно. - Гедров взял серебряный под-стаканник, отпил глоток и на плане станционных путей, ле-жавшем перед ним, обвел карандашом глухую отдаленную ветку. - Этот тупик свободен?

Забит до отказа. Поезда, товарищ Гедров, сами знаете, дальше на север не идут, все у нас копятся.

Сколько понадобится времени, чтобы освободить ту-пик?

Часов... — Никанор Петрович покосился на бутер-броды, на мелко колотый сахар, — часов пять.

Сколько?

Часов... часа четыре.

Даю вам три часа. Тупик освободить, мой поезд поста-вить туда. Что ж вы не пьете чай? Не стесняйтесь, пейте.

Поедая досадно тонкие ломтики бутербродов и запивая их горячим, ароматным, настоящим чаем, Никанор Петрович осторожно отвечал на испытующе-подробные вопросы Гед-рова о городской жизни, мучимый одной мыслью: как бы раз-житься хоть одним кусочком сахара.

Но хозяин вагона, положив руки на стол, как прилеж-ный ученик на уроке, не сводя глаз с Никанора Петровича, внимательно слушал его.

Что же, благодарю за сведения, — наконец-то, завер-шая беседу, сказал Гедров, склонился к нижнему ящику стола.

Никанор Петрович склюнул щепотью кусок рафинада из сахарницы. Гедров резко выпрямился на его движение, оста-новил метнувшийся взгляд на руке Никанора Петровича.

Что там у вас? — громко спросил он. Дверь за его спи-ной приотворилась.

Никанору Петровичу, уже державшему руку у кармана, выронить бы сахар, и сукно, устилавшее пол вагона, погасило бы звук, но ужас омрачил рассудок старого железнодорож-ника, он поднял руку, показывая похищенное.

В-в-внучка... простите, ради... пять лет... первый раз... - лепетал Никанор Петрович, а сам уже видел, как его волокут из вагона, как швыряют...

Церковь посещаете? — обрывая мычащий лепет, сухо спро-сил Гедров.

Черным ветром махнуло в голове начальника станции: «Нет!», а губы шепнули:

Да.

Восьмую заповедь помните?

Гедров выдернул из-под стопы документов чистый лист писчей бумаги, свернул воронкой кулек, высыпал в него со-держимое сахарницы. Холодно взглянув на исхудалого ста-рика, сложил один на другой оставшиеся бутерброды, за-вернул их в лист бумаги.

Берите! — приказал он, сдунул с края стола осевшую сахарнуюпыль. - Итак, через три часа тупик свободен. Персо-нально на вас возлагаю обязанность бесперебойного обеспе-чения поезда углем, водой и прочим. Каждое утро в 6.30 де-лаете мне максимально сжатый, исчерпывающий
доклад о положении дел на станции, доносите о всех случаях лени, неповиновения, контрреволюционной аги-тации. - Гедров провожал Никанора Петровича к дверям. - И не верьте нелепым слухам, которые обо мне распростра-няют враги революции. Наши с вами враги. С ними я строг, порою строг чрезвычайно, но друзья молодой советской власти всегда найдут во мне товарища и старшего друга. Пе-редайте это вашим родственникам, знакомым...

Запинаясь во тьме о шпалы, прижимая к груди кульки с так неожиданно доставшимися гостинцами для внучки, Никанор Петрович торопился в тупик — три часа уже начали свой роковой отсчет.

Глава 2.

Город N и его обитатели

N был одним из многих дореволюционных, похожих друг на друга губернских городов. С древним кафедральным собором и колокольней, возносившей свою золоченую главу над всеми колокольнями, колоко-ленками и звонницами епар-хии, с трехцветным флагом на губернаторском доме и часо-вым солдатом в будке, с главной Плацпарадной площадью, по соседству с которой раскинула свои угодья более многолюд-ная, шумная и неопрятная площадь Торговая, с булыжной мостовой в центре и пыльными проселками на окраинах, с рекой, делившей город пополам.

Все, что издревле происходило на Святой Руси, отзыва-лось и в N. Пережил он княжеские междоусобные свары, претерпел наезды ханских баскаков, ревмя ревели бабы и молодицы, провожая своих мужиков и суженых на кровопролит-ное побоище с агарянским князем Мамаем; приезжал в N с опричной свитой грозный царь-государь, топтали городские мостовые копытами своих по-польски кованных коней горделивые, заносчивые паны...

Летучими снежинками, золотой листопадной поземкой пролетали над N годы, твердой поступью за веком шество-вал век. Растаяла лежавшая на народной груди льдина кре-постного права, по чугунным рельсам во все концы ма-тушки-России покатились копотные, пыхтящие паровозы, и, словно вдогонку им, заспешила, заторопилась и сама жизнь в суете народившихся новых интересов, мыслей и дел. Все чаще, сначала тайно, на дружеских вечеринках, в уединенных уголках пригородных рощ, стали слышны слова о свободе, равенстве и братстве. И хотя люди не могли объяснить точно и ясно, что такое — и свобода, и ра-венство, и братство, но слова эти так волновали слух и пла-менили сердца, что верилось: стоит за ними что-то новое, несомненно счастливое.

Вскоре в N залетными, диковинными птицами замель-кали листовки: то наспех, воровски наклеенные на забор, то дерзко пущенные с галерки городского театра в темный подвал партера, то разбросанные ночью по городскому рынку, то подкинутые в приемную самого губернатора.

И настал тот день, когда впервые за историю города не для крестного хода, не для молебствия о даровании победы благочестивому Императору на враги и супостаты, но для неслыханной от века демонстрации скопилась на улице, разрослась слепым тысячеголовым телом толпа и тесно двинулась по узкой улочке к дому губернатора. У Плацпарадной площади путь ей загородили две струнки солдатских шеренг. Поднялись и легли к плечам солдат винтовки, взмахнул саблей офицер, и, как удары кнута, хлестнули поверх людского скопища — один за другим — залпы. Толпа попятилась, смялась, ручейками хлынула в переулки, в подворотни, и упал на землю пожарно полы-хавший над толпой красный флаг.

Еще с месяц было тревожно в городе и уезде. В городе была решительно пресечена попытка еврейского погрома, обнаружены и ликвидированы подпольная типография, мастерская по изготовлению метательных бомб и склад оружия. Двое неизвестных пытались проникнуть в губер-наторский дворец, но один из них был убит в перестрелке с охраной, а другого зарубил шашкой казак из губернатор-ского конвоя. В уезде разграбили и сожгли несколько по-мещичьих усадеб, в одной из которых были зверски истер-заны, не успевшие скрыться две девушки. Насильников схватили в тот же день. Около месяца длилось следствие, потом был суд. На суде либерал-защитник в многочасовой речи убеждал присяжных быть снисходительными к его подзащитным, видеть в их деянии не проступок конкрет-ных лиц, а олицетворение народного гнева, народной со-вести, рвущейся из-под гнета невыносимых общественных условий к свету. Однако преступление было настолько во-пиющим по своей безнравственности, что присяжные при-знали подсудимых виновными, суд приговорил их к смерт-ной казни, и зимним морозным утром, когда так хочется жить, палач повесил их во дворе губернской тюрьмы.

Так завершилась в N первая революция. Жизнь снова потекла по привычному, вековому руслу.

Как встарь, по воскресным и праздничным дням го-род полнился раздольным говором колоколов, и после обедни одна половина города с подарками и поздравле-ниями шла в гости к другой. Окраины в эти дни допоздна звенели удалыми, пьяными гармонями, в солидных особ-няках звучали благородные рояль и виолончель, а в домах средней руки крутился диск граммофона, и какая-нибудь мамзель Жаннет страстно визжала о любви его превосхо-дительства к озорной шансонетке.

Летом городские сады и палисадники у домов захле-стывала душистая кипень сирени и цветущих яблонь. В кустах гремели, свистели, томно прищелкивали соловьи. И хорошо было присесть с любимой подругой на лавочку в городском саду, слушать соловьев, следить, как мерцают, медленно разгораются и внезапно тонут в темной глуби клумбы таинственные огни светляков.

Зимой к городу со всех сторон тянулись обозы, сирене-вым бором стояли дымы из труб, снег в ночь перед Рож-деством все так же блестел хрустальными звездами, и на тридцатисаженной вышине добропобедно сиял в месячном свете золотой крест епархиальной колокольни.

В двух городских монастырях и полусотне приход-ских церквей у чудотворных намеленных икон теплились неугасимые лампады. Под их кротким светом текла се-мейно-привычная жизнь N, в чем-то, быть может, несклад-ная, неурядливая, трудная и горькая до кипучих непро-щающих слез, но во всем, до последней больной кровинки, своя, за которую и буйную голову сложить не жаль. Та жизнь — с терпеливой любовью и заветами потаенного милосердия, с преданьями, легендами и поверьями, заве-щан-ными от отцов и дедов, которую вскоре (и недолго ос-талось ждать) назовут проклятой, патриархальной, облепят обидными, поносными прозвищами.

Первые месяцы германской, второй Отечественной, войны не внесли заметного разлада в устоявшийся быт, разве что люди стали несколько строже и молчаливей. В здании епархиального училища и мужской гимназии от-крылись лазареты для раненых бойцов, братство хоругве-носцев при соборе Всемилостивого Спаса оборудовало на свои средства богадельню для увечных воинов, и повсюду собирались средства в фонд победы над врагом.

Летнее наступление генерала Брусилова на третьем году войны подняло в городе волну ликования и восторга, пробудило надежды на скорое окончание военной страды. Однако потом потянулась осенняя затяжная полоса неудач, необъяснимых поражений. У магазинов и лавок выросли непривычные, пугающие очереди. А в очередях змеились слухи, которых не принимало сердце, но они точили его, как капля камень, — слухи о Государе и Государыне, о Григории Распутине, об измене...

И вдруг — как гром среди ясного неба — отречение Царя от престола.

Первое чувство недоумения, даже страха от этой вести, — как же жить без Царя? — дня через два, когда новость подтвердилась, сменилось бурным ликованием: свобода, граждане! Ура!

Восторженный народ высыпал на улицы. Впечатление было такое, что в домах остались, верно, только немощные старцы да грудные дитяти. Везде, куда ни глянь, алели банты — в петлице студенческой шинели, на солдатской папахе, на цивильном пальто. Громыхали оркестры, кри-чали гармошки, здесь и там хором распевались еще вчера запретные песни. Люди обнимались, целовались, поздравляя друг друга со свободой. Казалось, все опьянели от нее. И в самом деле, на улицах было много пьяных: сухой закон, введенный в начале войны, отменился сам собой — Царя-то нет!

Упоительный пир свободы не мог длиться беско-нечно. Люди успокоились, начали трезво смотреть на жизнь не только с праздничной стороны, но осенью, в ок-тябре, совершился большевистский переворот. Жители N не успели дух перевести, сообразить, что к чему, как в стране уже бушевала гражданская война.

Военные действия не затронули N, и все же ночью на улицах грабили, убивали и раздевали, и никто не мог пору-читься, что, открыв поутру дверь, он не обнаружит у своего дома мертвое тело или лужу крови — немых свидетелей ночной трагедии. Не легче было и днем. Как-то накануне Сретенья (в Спасском соборе еще шла обедня) на улице по-слышались гулкие хлопки гранатных разрывов, а с крыши лучшей городской гостиницы «Эрмитаж» рявкнул и дроб-ной, тяжелой очередью залился пулемет.

В N стали поговаривать, что в город отовсюду соби-раются офицеры. На подмогу им будто бы должны прийти не то англичане, не то французы, и тогда водворится прежняя, надежная, устойчивая жизнь.

Этого не произошло, ибо поздним мартовским вечером к перрону вокзала прибыл бронепоезд с пассажиром, разме-щавшимся в вагоне первого класса.

Глава 3.

Неутомимая деятельность

Застегивая френч — верхнюю пуговицу, крючок во-рота, — Гедров из-за оконной занавески отстраненно-за-думчиво смотрел на прибыв-ших по его вызову руководите-лей города и губернии. На скудно освещен-ном перроне от-дельные человеческие фигуры различались плохо, в тем-ноте обрисовался лишь смутный силуэт сгрудившихся у вагона людей. Разгоравшийся огонек самокрутки озарял кратко-временным красным всплеском чье-то лицо, и оно сразу окуналось во тьму.

Товарищ Гедров, - спросил ожидавший распоряжения ор-динарец, - сапоги?

Нет, благодарю, - отходя от окна, сказал Гедров. - Как приеду на новое место, с дороги ноют суставы. Скажите им, пусть заходят.

Так, переменивший вольную, затрапезную рубаху на казенный, должностной френч, встречал он за столом захо-дивших в комнату: секретаря губкома — высокого, пышно-усого кавказца, еще не так давно отбывавшего в N ссылку; председателя губисполкома — русоволосого, с небольшим жи-вотиком и лисьими повадками человека; крепкого, пле-чистого, с ястре-биным носом и слегка навыкате глазами, вразвалку, по-матросски шагав-шего председателя губчека.

Когда все расселись на стульях вдоль стены, Гедров представился и несколько томительных мгновений испытую-щим, не стесняющимся взглядом рассматривал собравшихся, будто без слов допрашивал их.

Губернские руководители, люди в общем-то тертые, ви-давшие виды, поеживались под этим взглядом: у каждого были свои грешки, упущения по службе. Они ждали гневного разноса, ругани, но уполномоченный за-говорил с ними бесе-дующим, дружеским голосом.

Цель, поставленная передо мною Военным советом республики, - говорил он, — не допустить, чтобы N, крупный железнодорожный и речной узел, экономический и поли-тический центр, оказался в руках врагов революции. Для этого нужно: во-первых, разобраться, почему город оказался на грани контрреволюционного мятежа. Расследование будет произведено и виновные наказаны. Во-вторых, я должен научить работать тех, кто разучился, и заставить тех, кто работать не хочет. Каждый из вас с этой минуты, - уполно-моченный постучал ногтем по столу, - должен понять:
время разгильдяйства, лени, прошлых заслуг - миновало. Бдительность, энергия, строжайшая дисциплина - вот наш девиз. Прошу понять мои слова не как угрозу, а как послед-нее товарищеское предупреждение - я любого человека су-мею поставить на его место, поэтому не потерплюрядом с собой вранья, пьянства, воровства, интриг и подхалимажа.

Уполномоченный, болезненно поморщившись, вышел из-за стола, и все со скрытым изумлением увидели, что на но-гах у него не сапоги, логично ожидавшиеся с военным френ-чем и галифе, а домашние тапки. Высокие, чуть не до поло-вины голени, пошитые из шкуры рыси тапки.

Итак, это что касалось вас. - Уполномоченный медленно прогули-вался по вагону. - Теперь, что касается наших вра-гов. Приходилось ли вам видеть, как цирковой укротитель заходит в клетку к диким зверям, как одним властным щелчком бича он дает понять - пришел хозяин,
спуску никому не будет. - Гедров помолчал, легкая гримаса боли исказила его лицо. - Такова и наша первоочередная задача - щелкнуть революционным бичом. Господа, меч-тающие о возврате вчерашнего дня, должны узнать: хо-зяин здесь, он никуда не уходил и вновь готов
действовать.

Гедров скользнул своим особенным взглядом по присут-ствующим.

Так точно, товарищ Гедров, готовы действовать, - выпалил вскочивший со стула секретарь губкома.

Гедров, не привыкший, чтоб его перебивали, хмуро взглянул на него.

Хорошо. Садитесь, - качнул он ладонью и снисходи-тельно, понимающе улыбнулся. - А теперь присту-пим к конкретным вопросам...

Наутро N был объявлен находящимся на осадном поло-жении, в нем был установлен комендантский час и произве-дены первые аресты. Губчека предоставила данные, и из тех семей, в которых кто-либо из мужчин служил в белой армии, взяли заложников различного возраста и пола: от 86-летнего бывшего вице-губернатора Николая Ивановича Засецкого до молодой, беременной Лизочки Гордеевой, первой город-ской красавицы, чей жених незадолго до приезда Гедрова исчез из города. Три дня они содержались под арестом, а за-тем ночью их всех расстреляли в канаве за оградой иноверче-ского кладбища, где обычно хоронили самоубийц и безрод-ных бродяг.

Этот расстрел заставил город содрогнуться. А по нему тут же был нанесен следующий удар.

В назначенный день и час вооруженные отряды закрыли город, заняв окраинные городские заставы. А в городе в это время, процеживая квартал за кварталом, сходясь к центру, по улицам двинулись облавы. Улицы перекрывались засло-ном из красноармейцев, и все, угодившие в невод облавы, — кто не успел разбежаться по домам, знакомым и соседям, шмыгнуть в ближайшую подворотню, — все они препровожда-лись в губчека для выяснения личности. Одновременно шел повальный обыск квартир, чердаков, чуланов, подвалов, по-гребов, дворовых сараек, амбаров, каретников. За двое су-ток буквально неусыпной работы губернский город был обы-скан, прощупан, перерыт и перевернут сверху донизу. Без вни-мания не остались ни одна баржа на реке, ни логова бродяг и бо-сяков под пристанью и мостами, ни притоны уголовного от-ребья, ни один заброшенный, пустующий дом. Из потаен-ных углов и скрытных убежищ на белый свет под револьверы и маузеры чекистов выходили бледные кадровые офицеры, ла-базники и лавочники, те, кто числился в списках «черной сотни», Союза русского народа и братств хоругвеносцев, вы-бирались дрожащие юнкера, безусые ученики старших клас-сов гимназий и семинарий, — все, кто мог быть заподозрен во враждебном отношении к новой власти.

Губчека, находившаяся в двухэтажном здании бывшего реального училища, захлебнулась людьми — ими были пере-полнены коридоры, забит подвал, а человеческий поток не скудел. Тогда выбросили на снег мешки с мукой из близле-жащего мучного склада, и в нем разместили задержанных.

В кабинетах губчека шли непрерывные допросы: кто та-кой, где живет, чем занимается, где учился, работал, воевал, что делает в N? В особо сложных, запутанных случаях к до-просам подключался сам Гедров. Он же изредка принимал наиболее настойчивых просителей, которые в тревоге за судьбу своих родных добивались личной встречи с ним.

Когда в кабинет к нему впустили очередного посетителя, с уполномоченным произошла чудесная перемена. Никто бы не узнал холодного, недоступного, закованного в броню офи-циальности и долга уполномоченного в улыбающемся, широко распахнувшем руки для объятий человеке. А ви-новник этой перемены, пошаркивая ногами, ковылял к нему со смущенной улыбкой, в которой светилась робкая надежда.

Сергей, дружище, ведь это ты? Я не ошибся, — смеясь, воскликнул Гедров.

Вы не ошиблись, - скромно отвечал ему Сергей Ива-нович Коноплянников, коренной житель N, в давние годы однокашник Гедрова по университету.

Обняв старого товарища, Гедров подвел его к столу, веж-ливо, но твердо пресек его «выканье». После обычных житей-ских расспросов и непродолжи-тельных, не клеившихся вос-поминаний о студенческой жизни Сергей Иванович, заика-ясь от волнения, изложил свою просьбу: освободить аресто-ванного сына.

Безотлагательно разберемся, - сказал Гедров, просияв открытой, приветливой улыбкой, и снова обнял старого то-варища.

С этой же, вспоминающей что-то давнее, приятной улыб-кой уполномо-ченный читал и следственное дело сына Сергея Ивановича, которое принесли ему.

Дело заключало в себе исписанный с двух сторон лист бумаги — протокол допроса. В верхнем левом углу листа красным карандашом черкнуто размашистое Р. — рекомен-дация Гедрова к расстрелу.

Сын Сергея Ивановича — офицер-артиллерист, участ-ник мировой войны, дезертировал из белой армии, пробрался в родной город и проживал здесь под фальшивыми докумен-тами. При аресте оказал сопротивление — ударил безменом чекиста, оглушив его. Искупить вину перед Республикой и вступить в ряды Красной Армии отказался: участие в брато-убийственной гражданской войне противно его убеждениям.

Гедров мельком взглянул из-за листка на Сергея Ивано-вича, в молодые годы задиру и острослова, а нынче дряхлого, придавленного жизнью старика, и, закрыв папку, неспешно завязав тесемки, сказал глуховато:

Обвинения против твоего сына, милый Серж, к несча-стью, слишкомтяжелы, чтобы я мог принять единоличное решение о его освобождении. Мои соратники меня не пой-мут. Будем ждать, что постановит на своем заседании чрез-вычайная комиссия.

Дорогой мой, - трясущейся рукой поправляя пенсне, возразил Сергей Иванович, - ты не хуже меня знаешь, у комиссии одно постановление — расстрел.

Зачем так категорично, - усмехнулся Гедров. Бы-вает, что комиссия оправдывает задержанных. Впрочем, если ты убедишь своего сына перейти к нам на военную службу, даю слово, его освободят при тебе. Хорошие специа-листы нам нужны.

На что же мне надеяться? Что ожидать? Только скажи правду.
Они встретились взглядами, и в этот миг, который иногда стоит многочасовых разговоров, Сергей Иванович вдруг понял, как чужды они друг другу. Да, по совести ска-зать, никогда и не были по-настоящему близки. Даже в уни-верситете. Что могло быть общего у Гедрова — отпрыска бога-тых, чиновных родителей, и у него — сына захудалого слу-жащего из городской управы? Ничего, кроме всеобъемлю-щей, ликующе-весенней юности.

Боюсь, ты должен готовиться к самому худшему, — опуская взгляд, вымолвил наконец Гедров.

Вот как! - Сергей Иванович вскинул голову, в глазах его сверкнул отчаянный, студенческий огонек. - Но почему, скажи мне, почему? Мой сын — прекрасный математик, гео-дезист-практик, разве ему не найдется работы в другом месте, почему он должен непременно воевать?

Теперь революция распоряжается людьми, - сказал уполномо-ченный. - И люди обязаны либо подчиниться, либо умереть.

Ах, революция, - словно извиняясь за свою непо-нятливость, вздохнул Сергей Иванович. - Так будь она про-клята, если она пожирает наших детей.

Гедров сжал побелевшие губы, но ординарца не вызвал.

Допросы закончились. Многих отпустили, а для остав-шихся незадолго до рассвета растворились ворота склада, и в стылом полумраке мартовского утра длинная колонна изму-ченных допросами, голодом и ожиданием смерти людей под конной охраной двинулась за город. Позади колонны, постуки-вая железными ободьями колес по булыжной мостовой, кати-лись две телеги. На них везли тех, кто не мог идти — был бо-лен или ранен при задержании.

Колонна смертников проходила улицами спящего, как будто вымершего города, не встретив на своем скорбном пути ни одного человека. Горожане спали в своих домах, не смея выйти наружу, а уличные, усиленные в эту ночь патрули не-зримо таились за углами отдаленных домов.

Люди шли по улицам города, прощаясь с ним: с детст-вом, с первой, выученной от бабушки молитвой, с первым, помнящимся в памяти причастием, с недочитанными кни-гами, с оборванными, неоконченными мечтами, думами, со всем, что дорого сердцу.

Но не все спали в городе в эту ночь. Чье-то любящее сердце почуяло, что дорогого человека повели на смерть. И, презрев страх, не убоявшись патрулей, одна храбрая жен-щина пустилась в опасное странствие по мрачным каналам улиц. Догнала и у крайнего городского дома проводила без-звучной крылатой молитвой уходившую к рассвету колонну.

Обратно в город смертные телеги вернулись к полудню. На них, накрытые брезентом, холмились одежда и обувь убитых.

А городские афишные тумбы, еще несколько лет назад украшенные именами несравненного тенора И. Алчевского, ко-роля баритонов М. Баттистини и блистательной М. Фигнер, приняли на свои круглые бока свежие оттиски губернской га-зеты с длинными столбцами фамилий расстрелянных.

И много пожилых и молодых женщин в отчаянии потря-сенно замирали у этих тумб, спешили домой и там, в жгучих, исступленных обморочных слезах, крестясь и рыдая у семей-ных, родовых икон, облачались в черные, ночные платки.

Через два дня, поздним вечером, Гедров выходил из зда-ния губчека, отправляясь на вокзал. Он открыл дверь, шаг-нул на улицу, как тут же прозвучали выстрелы. Первая пуля пробила фуражку на уполномоченном, от второй его стреми-тельно заслонил молодой, восемнадцатилетний чекист, пора-женный пулей в сердце. Охрана втолкнула уполномоченного обратно в здание, открыла ответный огонь.

Стреляли из покинутой хозяевами, осиротевшей книж-ной лавки через дорогу от губчека. Неизвестный, отстрелива-ясь, убил еще двоих человек, одного тяжело ранил и послед-ней пулей выстрелил себе в рот. Личность его установить не удалось, при нем не было ни документов, ни часов, ни денег, ни клочка бумажки, ни меток на белье. Он проник в лавку, ра-зобрав с чердака потолок. Судя по теплой одежде, остаткам недоеденной пищи и количеству папиросных окурков у печи, можно было предположить, что он находился в засаде не один день.

Гедров был возмущен. Не самим фактом покушения, по-скольку его жизнь, подчеркивал он, жизнь скромного труже-ника революции, немного значит для истории, а тем, что контрреволюция свила свое осиное гнездо под самым носом губчека.

За утрату бдительности, халатность и безалаберность Гедров отдал председателя губчека под суд ревтрибунала, который единогласно приговорил того к расстрелу. Гедров, однако, не утвердил приговор, пожурил членов трибунала, что они разбрасываются кадровыми работниками, и разжаловал председателя в рядовые сотрудники.

Ответом на вылазку врага была еще одна общегородская облава. Почти все, попавшиеся в ней, были расстреляны.

Город накрыла паутина страха. Знакомые улицы каза-лись чужими, на постаревших домах, на серых лицах людей появилось прячущееся, молчаливо-послушное выражение, словно каждый хотел стать меньше, незаметнее. Казалось, даже сам солнечный свет приобрел какой-то тусклый, щемя-щий, стеклянно-колючий оттенок.

А на бывшую Плацпарадную, а теперь площадь Свободы каждый день по повесткам сходились люди. Там под громы оркестров и пение революционных песен, под развевание знамен один за другим текли нескончаемые митинги, за-вершавшиеся принятием резолюций, то посылавших при-ветствия бастующим английским рабочим, то клеймящих зверства американской полиции при разгоне демонстрантов...

Вроде бы жизнь продолжалась, бурлила, била ключом, но люди понимали — это видимость жизни, подлинная жизнь творится не здесь, на площади, и не в здании бывшего реаль-ного училища, а в одиночном вагоне первого класса, что стоял на высокой крутой насыпи тупика под охраной круглосуточ-ного караула.

Глава 4.

Отъезд уполномоченного

Новым председателем губчека был назначен Алексей Блеханов - в прошлом слесарь вагоноремонтных мастерских, солдат-окопник в годы империалистической войны, актив-ный участник установления советской власти в N.

В прощальной беседе с ним Гедров сказал, что органы ВЧК - это становой хребет советской власти на местах, и по-этому он надеется на его пролетарскую неутомимость в борьбе с классовыми врагами.

Гедров принимал Алексея в жилой половине своего ва-гона. Стены здесь тоже были обиты кожей, и пол застилало серое шинельное сукно, но над кроватью висела семейная фо-токарточка, а рядом с ней в золоченой рамке картина - краси-вая женщина с мечом, наступившая на отрубленную голову мужчины. Меж окон полки с книгами, на одной полке в ва-зочке букетик засохших незабудок. У другой стены, напро-тив кровати - пианино.

Вы, возможно, будете меня порицать, уважаемый Алексей Николаевич, - с ласковой улыбкой говорил Гедров, - но без музыки, увольте, не могу. Мудро сказано: только в Моцарте защита от бурь. Я бы добавил, и в Бахе, но для Баха все же предпочтительней орган.

Алексей, ковыряя изящной серебряной вилкой рыбу на бледно-прозрачном фарфоровом блюде, тайком вытер о брюки вспотевшую ладонь. Великолепно накрытый стол, обходитель-ный, на равных разговор уполномоченного с ним, вкусные ку-шанья, сладкая водка из запотевшего хрустального графинчика — все так ошеломило его, что он, казалось, лишился дара речи.

В конце ужина двое прислуживавших молодых людей удалились, оставив на столе вазу с яблоками и большую ко-робку душистых папирос.

Не возражаете, если я немного помузицирую? - сказал Гедров, вытирая руки желтой льняной салфеткой.

Алексей, до конца не веря, что Гедров не подшучивает над ним, а говорит искренне, покраснел. Скрывая смущение, он взял папиросу из коробки, закурил и задохнулся в кашле. Нежный, по сравнению с привычным махорочным, дым па-пиросы словно пушистым пером пощекотал в горле.

Гедров деликатно протянул Алексею стакан воды и, когда тот отдышался, сказал:

Так что же вам предложить? Для начала что-ни-будь легкое, школьное? Хотя бы... «К Элизе» Бетховена.

Гедров задержал на миг пальцы над клавишами, окинул Алексея задумчивым, далеким взглядом.

Алексей первый раз в жизни слышал пианино. С четыр-надцати лет слесарь в мастерских, из цеха угодивший прямо на фронт, что видел и знал он к двадцати пяти годам, когда судьба вознесла его на пост председателя губчека? Конечно, до фронта он много читал и трудовую копейку нес не в ка-бак, как многие сверстники, а отдавал матери, но единст-венный музыкальный инструмент, доступный ему, — была отцовская гармонь.

Но разве сравнить гармошку с тем, что он слышал сей-час?

Прозрачная, текучая печаль, жившая в музыке, казалось, была всюду — в воздухе вагона, в складках оконных занавесок, в золотых буквах корешков книг на полке, в глазах женщины и детей с фотокарточки. Музыка текла из пальцев строгого, волевого человека, одно имя которого наводило страх, будило бессильную злобу и ярость в тысячах и тысячах людей (за сотни километров отсюда и рядом — в подвале губчека), ко-торым никогда не дано проникнуть в этот вагон.

Но музыка отгоняла прочь эти житейские помышления, смывала их с души, и на глубокий обманчивый миг душе представлялась какая-то светлая, очевидно, лесная река, сплошь заросшая белыми звездами кувшинок, и думалось, что гражданской войны нет, все друг друга любят, всюду только музыка.

Алексей вспомнил, что эту лесную речку он видел на са-мом деле. Их рота отступала лесом под огнем австрийской ба-тареи. Тогда он и увидел речку, тогда же его звездануло ос-колком в правый бок, вынесло два ребра и задело легкое. Вспоминая это, Алексей вдруг обнаружил, что музыки больше нет, а товарищ Гедров, сложив руки на колене, с улыбкой смотрит на него.

Да вы, Алексей Николаевич, оказывается, мечтатель, - сказал Гедров, вновь поднимая руки к пианино.

Алексей опять покраснел, сконфузился, словно его уличили в непозволительном взрослому человеку по-ступке.

В дверь комнаты постучали.

Я слушаю, - отозвался уполномоченный.

Товарищ Гедров, - сказали за дверью, - командир бро-непоезда докладывает: поезд к отправке готов, путь свободен. Ваши распоряжения?

Снимайте караул, командира и начальника станции ко мне. Через пять минут отправляемся.

Глава 5.

Председатель губчека

Позвонив с вокзала на службу, узнав, как там дела, Алексей заспешил домой.

Автомобиль, привезший его на вокзал, изломался; ждать, пока его починят, недосуг, и он двинул домой на своих двоих. Легкий на ногу Алексей пешком ходил, как бе-гом бегал, не угонишься. А сегодня он и впрямь бежал, под-хватив под мышку колотивший по бедру тяжелый маузер.

Дома Алексей приобнял радостно ахнувшую жену, рас-целовал дочек-погодков, игравших на кровати в куклы (на пол их до лета спускать нельзя, на полу вода мерзнет), стащил по-лушубок, сдернул с полатей гармошку, обдул ее со всех сто-рон.

Песни, частушки и плясовые наигрыши Алексей схва-тывал на лету. Недавняя музыка еще целиком жила в памяти. Хотелось выучить ее на гармошке, затвердить, чтоб потом играть для себя, для дочек, для жены.

Бережно дотрагиваясь до кнопок, он начал подбирать звук к звуку, сливать их, вытягивая в ниточку мелодии. Но только раздались первые звуки, музыка почему-то начала та-ять в голове, рваться на клочки. Подберет он один кусочек, примется за другой, а первый уж забыл, скорей схватится за него, а второй пропадает, тонет, как в тумане.

Маруся, оставив стряпню, зашла в комнатенку. Дочки, счастливые, что видят отца, с кровати дотянулись до него ручонками, цеплялись за него, отталкивая друг дружку.

Катюша, Ниночка, - шептала Маруся, замечая, как глубже залегает морщина досады на лбу мужа, как не тер-пеливей, злей давят на кнопки пальцы.

Как ни бейся, ничего не получалось. Если б записать на бумаге, что помнится, тогда б и другое уверенней вспомина-лось. Но записывать музыку он не умел, этому надо учиться.

Алексей сорвал ремень с плеча, швырнул гармонь на полати.

Поиграй, Леша, - Маруся прижалась к его плечу, об-няла мужа.

А ну ее к богу в рай, несолидно баловством этим за-ниматься, - переламывая досаду, отшутился Алексей, под-хватил дочурок на каждую руку, закрутился в комнатенке, чмокая их в щеки. - Скоро, скоро из гнилухи этой на хоро-шую фатеру переедем. Как баре заживем.

Побыстрей бы, - вздохнула Маруся, радуясь, что муж в хорошем настроении и, быть может, пришел надолго. А то все бывает набегом, сердитый, усталый.

Алексей предполагал провести этот вечер дома, но только они сели ужинать, только завели разговор о новой квартире,и Маруся пожаловалась, что Катя второй день кашляет и плохо спит, как за окном послышался шум подъ-езжающего автомобиля. Алексей с Марусей переглянулись с надеждой: не к нам.

Автомобиль остановился у их дома. Шофер привез за-писку от начальника отдела по борьбе с бандитизмом.

Алексей дохлебал щи, оделся, перекинул через голову на плечо ремешок маузерной портупеи, подморгнул жене:

Приеду через час, - и вышел за порог.

В городе уже несколько месяцев пропадали мужики из пригородных деревень. Приедет человек в город и — как в воду канет. Первый сигнал поступил с полгода назад, но ему не придали значения: война идет, мало ли где человек мог пропасть. Затем второй, третий случай, их накопилось больше дюжины. Очевидно, в городе орудует шайка.

А оказалось — всего лишь муж с женой. Они приглашали приехавшего в город крестьянина к себе на ночлег, убивали его и, обчистив убитого, спускали труп его ночью под лед.

Всего эта парочка наладила в «Могилевскую губернию» ни много ни мало шестнадцать человек. Было подозрение, что они и человечиной торговали, но в этом признания вы-бить из них не смогли. Убийц отправили в подвал, а к Алек-сею с ходатайством о них пришел начальник оперотдела Петр Лукич Задман. Люди такого сорта были неоценимым мате-риалом в оперативной работе. Сидящим «на крючке»: рас-стрел или жизнь, им можно было поручать самые неприятные задания. Алексей в ходатайстве отказал. Ладно бы они ухай-дакали одного-двух, ну, трех человек, это еще куда ни шло, но — шестнадцать!

Только — в расход, - сказал Алексей.

Петр Лукич уламывал Алексея битый час и все же до-бился, что тот обещал подумать.

Алексей было собрался ехать к семье, как поступило сообщение о взрыве на городской электростанции. Это пахло уже не уголовщиной, все поехали туда. Там была элементар-ная неосторожность, но выяснение затянулось, и когда Алексей вернулся на службу, домой ехать не имело смысла, только всех перебудишь. В пять утра уже начинался новый рабочий день.

У себя в кабинете Алексей бросил на кожаный диван давно принесенную из дома подушку и лег, накрывшись по-лушубком. В ночной тишине к нему снова пришла музыка. Как бы воочию он снова увидел легкие пальцы, скользящие над белой разграфленной дорожкой клавиш, как они без-ошибочно точно, то жестко — ударом, то мягко, едва при-коснувшись, рождают музыку. И, лежа на диване, вдыхая ветровой, дорожный запах полушубка, Алексей с завистли-вой тоской подумал, что никогда не сможет играть так, ни-когда не придет к нему в отдельный вагон молодой спод-вижник и он, повернувшись на стуле, поглаживая пальцы, как бы что-то стягивая с них, никогда не скажет: «Итак, с чего начнем?»

Почему же, почему так устроена жизнь? Почему с детства он не учился играть на пианино, не ходил в гимназию с гу-вернанткой, а стоял у тисков с зубилом и напильником, зара-батывая гроши на прокорм больной матери и младшим бра-товьям с сестренкой? Почему он слушал не музыку, а каждо-дневный мат пившего запоем отца? Кто виноват во всем этом? Кто отнял у него детство? Кто потом всучил ему винтовку со штыком, и он месил с нею фронтовую грязь, голодовал, вши-вел в окопах, мыкался по провонявшим гноем, потом и хло-роформом госпиталям?

«Порежем всю контрреволюционную сволочь, — поду-мал Алексей, засыпая, — настанет коммунизм, обязательно пойду учиться».

Рабочий день начинался с приведения в исполнение высшей меры социальной защиты, а попросту — с рас-стрела осужденных за контрреволюционную деятельность и бандитизм. Присутствие на нем было одной из обязанностей председателя. Обязанностью, конечно, малоприятной, тяжелой, но необходимой. Товарищ Гедров на совещании, посвящен-ном самоубийству начальника спецотдела, так сказал об этом: «Французский политик Ришелье признавался: У меня нет личных врагов. Все, кого я преследовал и карал, были врагами государства, а не моими». Мы же, отбросив буржу-азное лицемерие, говорим открыто: враг революции — мой личный враг. Точка. И никаких нервов. Поменьше пережива-ний, товарищи, это ваш долг, это ваша работа».

Сегодня осужденных было немного — четырнадцать че-ловек. Но в первой же пятерке произошел казус, какого не бы-вало. Осужденные догола разделись, подошли к черным пря-моугольникам, закрашенным на стене подвала, исполнители вскинули револьверы. Промахнуться было нельзя, стреляли практически в упор. Грянули выстрелы, осужденные повали-лись. Запахло горячим порохом и свежей кровью. Как вдруг крайний расстрелянный (учитель гимназии, контр-революционная агитация) приподнялся на четвереньки, ер-зал руками по скользкому полу, силясь встать, и, истекая кровью из простреленной головы, хрипел: «Помилосе... по-мило...» Ответственный за него исполнитель подскочил, вы-стрелил и надо же — промахнулся, третий раз, и опять не по-пал, и тогда, перехватив револьвер за ствол, отчаянным уда-ром сорвал верхушку лысого, с закрайками седых волос че-репа.

Как потом установили, случай был редчайший: пуля вошла в затылок и вскользь вылетела возле уха, только ог-лушив казнимого.

Исполнителя быстро вывели из подвала, вызвали к нему врача. Чтоб не затягивать время, на вторую пятерку по старой памяти встал сам Алексей, у него рука была твердая. Это не-однократно с похвалой отмечал товарищ Гедров, любивший посещать по утрам подвал губчека.

Поднявшись из подвала к себе в кабинет, Алексей по-чувствовал, что еле стоит на ногах. Сказывалось постоянное недосыпание (спать приходилось по 4—5 часов), да и случай с учителем, что и говорить, был все же переживательный.

Алексей открыл правую створку заглубленного в стену шкафа, налил в чашку с изображением целующихся голубков водки из стоявшего в шкафу чайника, закусил водку куском колбасы и ломтем круто посоленного хлеба и включился в ра-боту: чтение оперативных сообщений, писем (доносов), прием посетителей, допросы задержанных.

Около одиннадцати часов он устроил себе перерыв — поприседал, двадцать раз отжался от пола, выпил два стакана крепчайшего чая. Затем машинкой он набил в папиросную гильзу махорки, отстриг ножницами бумажную трубочку, заправил табак в наборный, привезенный с фронта

трехвершковый мундштук и, прикурив, подошел к окну. Направляясь к губчека, дорогу переходил, сопровож-даемый двумя красноармейцами из конвойной роты, на-стоятель Лазаревской кладбищенской церкви — отец Пан-кратий Примагентов. Чуть сбоку от красноармейцев следовал сотрудник губчека Тимофей Проймин.

Часа полтора назад из отдела искусств губисполкома Алексею позвонили с просьбой дать кого-нибудь из со-трудников. Узнав, что идут к отцу Панкратию и два крас-ноармейца уже есть, Алексей недовольно буркнул:

Может, тачанку к этому попу послать? - и все же выде-лил Тимофея.

Глава 6.

Отец Панкратий Примагентов

Отец Панкратий Примагентов был личностью в N примечательной. В ежегодном городском крестном ходе от кафедрального собора к известному всей России подгород-ному монастырю над многочисленным морем богомоль-цев возвышалась его исполинская фигура.

В молодые годы он в числе первых учеников закончил в N семинарию и был оставлен при ней. Но преподаватель-ская деятельность ему не задалась по причине его порыви-стого, гневного (хотя и быстро отходчивого) нрава. Он по-просился на приход, около двадцати лет священствовал в церкви благоверного князя Александра Невского, а когда новая власть закрыла эту церковь, был переведен в Лаза-ревский храм. Его многочисленная паства последовала за ним.

Литургия Преждеосвященных Даров приближалась к концу. Отец Панкратий причастил исповедников, дьячок вычитывал псалом «Благослов-лю Господа на всякое время». В церкви витал бытовой, не нарушавший благочи-ния службы шумок: люди у свечного ящика получали про-сфоры, разбирали свои поминальники.

Вдруг громко, отрывисто хлопнула дверь притвора, и в храме сперва шелестящим шорохом, а затем нарастая, под-нялся непристойный галдящий шум. В этом шуме различа-лась поступь нескольких человек, идущих через храм, в особенности же четкий, копытный цокот чьих-то подко-ванных сапог.

Остановитесь! - пронзительно хлестнул женский вскрик, и церковь, как обвалом камней, наполнилась гово-ром и топотом ног.

С забившимся в негодовании сердцем отец Панкратий накрыл покровцем Чашу, вскинул взгляд на икону «Соше-ствие во ад» над жертвенником, перекрестился и царскими вратами вышел на амвон, заслонив путь уже всходившим на него трем нежданным посетителям. Одного он знал — Тимофея Проймина, в царское время кочегара на лесо-бирже, пьяницу и кощунника, ныне состоявшего на службе в ЧК. С Тимофеем были еще двое — молодая, бледнолицая, некрасивая женщина в поношенном пальтишке с каким-то свалявшимся и едва ли не кошачьим воротником; и пар-нишка лет пятнадцати, в черной, гимназической, видно, что с чужого плеча, шинели. На Тимофее была барашковая солдатская папаха, на мальце - треух. В довершение всего малец курил.

У дверей притвора переминались с ноги на ногу крас-ноармейцы с винтовками.

Кто вы и почему бесчинствуете в храме? - спросил отец Панкратий. Унимая желание вырвать у мальца цигарку, он правой рукой взялся за цепочку наперсного креста.

Мы из губисполкома. — Женщина предъявила свя-щеннику бумажку с круглой печатью. - Нам поручено про-вести опись церковного имущества.

Богохульники.

Губители вы и есть, - загомонил народ.

Кто бы вы ни были, - заглушая гомон, ответил отец Панкратий, - прошу вас не курить в храме, снять головные уборы. Женщину в алтарь я допустить не могу.

Не больно, поп, фуфырься. - Тимофей поставил ногу на амвон, притопывал носком. - Куда хочем, туда и зайдем.

Не иначе, - подпел ему сосунок в шинели, выпустил дым ноздрями, и, насмешливо глянув на прихожан, сикнул из-под губы тонкой струйкой слюны.

Громкий вздох гневного изумления всколыхнул храм. Отец Панкратий стиснул цепочку в ладони, перевел дыхание и, желая все же кончить дело миром, сказал:

Прошу вас - будьте людьми, не безумствуйте.

Женщина повернулась к Тимофею с намерением что-то сказать ему, а он самоуверенно шагнул вперед:

Проповедь окончена? Посторонись.

Отец Панкратий не шевельнулся. Тимофей взял вправо, священник выставил руку.

В чека захотел?-— пригрозил Тимофей.

Там ему мозги вправят, - подстегнул мальчишка и прилепил обсосанный, дымящийся окурок сбоку боль-шого, лоснившегося от лампадного масла подсвечника.

Смахнув паскудный окурок на пол, отец Панкратий столкнул своим большим животом Тимофея с амвона и, воз-гораясь праведной яростью, прогремел:

Вон, христопродавцы!

Прихожане и незваные гости отшатнулись, будто от удара, огоньки свеч на подсвечнике легли набок и как один потухли, словно бурный порыв ветра сорвал с них огненные лепестки.

Значит, так, - с трусовато-смущенной ухмылкой сказал Тимофей, оглушенно тряхнул головой, и тут же взгляд его налился прежней самоуверенной злостью. - Арестовать его!

Не отдадим батюшку, православные!

И люди, послушно расступавшиеся перед шагавшими красноармейцами, сомкнулись, не пропуская их дальше. Рас-талкивая прихожан, красно-армейцы рвались вперед, но окру-жавшие их прихожане еще плотней жались к ним. И так сда-вили со всех сторон, что красноармейцы не то, что двинуться вперед, рук поднять не могли.

Такого оборота событий никто не предвидел — ни отец Панкратий, ни пришельцы, ни сами прихожане.

Господи, что вы делаете? — испуганно вскрикнула блед-ная женщина, и отец Панкратий увидел, что это совсем юная девушка, просто от голода лицо ее осунулось и постарело.

Ну, поп, - шипел сквозь зубы Тимофей, скреб пальцами по кобуре нагана. - Ты ответишь за это по всей строгости ревзакона.

Отец Панкратий оглядел народ, беспомощных красноар-мейцев, словно запечатанных в людской массе, и сказал об-реченно:

Пустите воинов. Не препятствуйте им.

Глава 7.

В губчека

Алексей вышел из кабинета на широкую площадку, куда поднималась из вестибюля парадная лестница реального училища, наблюдая из-за колонны за происходящим внизу.

В вестибюле, где размещалась дежурка, стукнули об пол винтовки красноармейцев, и Тимофей сердито сказал:

Принимайте попа. Надоел хуже горькой редьки.

Как не принять желанного гостя. Давно ждем, — с ед-кой улыбкой говорил дежурный, выходя из-за барьера, от-гораживавшего дежурку от остальной части вестибюля.

Эка башня вавилонская.

Дубина стоеросовая, — посмеивались чекисты на лавке за барьером.

Дежурный обшарил карманы отца Панкратия. Рас-ческу, кошелек с деньгами, часы положил на стол за барьером, полистал карманное Евангелие, вернул его и протянул руку, чтобы снять наперсный серебряный крест.

Не касайся до святого креста, иже не ты возложил на место сие, - сдержанно промолвил отец Панкратий, накрыв крест ладонью.

Ай, поп, - всхохотнул один чекист, — как в церкве своей командовает.

Я до тебя прикоснусь — запляшешь у меня, — хмуро сказал дежурный. - Сымай сам, не кобенься.

Пляске не обучен. - Отец Панкратий покачал головой, не убирая руки.

Чекисты скопом, молча пошли из-за барьера.

Чего с ним толковать, - опередил их Тимофей, — коль русского языка не понимает, — и, подбежав, залепил свя-щеннику оплеуху.

Отец Панкратий, вспыхнув, оттолкнул рукой Тимофея, но от обиды не соразмерил силу движения, и сметенный с ног Тимофей кубарем покатился по мраморному полу вестибюля. Охнув, отец Панкратий шагнул, чтоб скорей поднять его, и тут же был облеплен насевшими на него чекистами: двое овла-дели его руками, третий прыгнул на спину и, запустив пя-терню в густые волосы священника, ломая шею, отгибал на-зад голову, а дежурный вцепился ему в грудь и дважды уда-рил кулаком в лицо. Отец Панкратий распрямился, крут-нулся своим огромным телом, взмахнул руками — чекисты полетели по сторонам, затрещал барьер, со стола дежурного с грохотом и звоном повалился телефонный аппарат.

Ах, с-сука, — вскакивая с пола, рвал кобуру револьвера дежурный.

Что тут за свалка? — Алексей появился из-за ко-лонны.

Все замерли. Из опрокинутого на столе дежурного графина, побулькивая, лилась на пол вода.

Да вот, товарищ председатель, попа оформляем. — Дежурный застегнул кобуру, оправил гимнастерку.

Работнички, - хмыкнул Алексей, - впятером одного скрутить не можете. А вы чего стоите, как пни, — закричал он на красноармейцев. - Швабры вам дать, а не боевое ору-жие. Ну-ко, ходом его сюда!

Красноармейцы, наставив винтовки, погнали отца Панкратия по мраморной, избитой прикладами и подкован-ными сапогами лестнице, на второй этаж. Не подобало ни сану, ни летам отца Панкратия так оголтело нестись, переша-гивая через две ступеньки. Он укоротил шаг и сразу получил тычок штыком в спину.

Ты заходи, - сказал Алексей Тимофею у своего каби-нета, - а вы тут стойте.

В кабинете Тимофей рассказал, что и после ареста свя-щенника народ не пустил их в алтарь, стеной встал у иконо-стаса, а когда он повел отца Панкратия в губчека, народ хо-тел идти следом, а поп сказал, чтоб все оставались, страдать — дак одному.

Тебя, болвана, зачем туда послали? - заорал на Тимофея председатель. - Ты почему не стрелял, когда в церкве антисоветский мятеж? А бугая этого ты на кой ляд сюда приволок, через весь город крестный ход устроил? Ему у стенки места не нашлось?

Да что ты, Алексей Николаич, - обиделся на неза-служенную выволочку Тимофей. - Вчерась бабенку хлопнул — неладно, сегодня попа не хлопнул — обратно не угодил. Как работать-то мне?

Алексей погонял желваки на скулах.

Говори с оболтусом. Как ему работать? Пустой своей думать, вот как. У этой бабенки два брата на юге, мы б сколько сведений из нее вытянули. А от попа какая ко-рысть? Молебны его да тропари никому не нужны, рвет с них. В общем, держу тебя до первого замечания.

Алексей до сего дня, конечно, встречался с отцом Пан-кратием на городских улицах, сойтись же лицом к лицу им пока не доводилось, и сейчас, поглядывая на него, вошедшего в кабинет, и готовясь начать допрос, Алексей, как и многие люди, оказавшиеся вблизи священника, невольно подивился той необъятно-могучей, богатырской стати, какой одарила его природа. На лицах многих людей, очутившихся в губчека, появлялось выражение виноватой пришибленности, на лице же отца Панкратия и здесь, даже после недавней схватки, со-хранялся отпечаток величавого, уверенного в себе достоин-ства.

Садись, — сказал Алексей.

Постою, мы люди простые.

Сполняй, что приказано. Не на базаре.

Отец Панкратий сел на табуретку возле кафельной, жарко натопленной голландки, приложил руку к затылку, глянул на ладонь и качнул головой.

Алексей, не спускавший с него глаз, подошел к нему, на-гнул голову, раздвинул пальцем исседа - русые пряди: на за-тылке кровоточила ссадина от вырванного клока волос.

Фельдшерицу ко мне, — приказал он, приоткрыв дверь кабинета.

Зина, фельдшерица в губчека, была духовной дочерью отца Панкратия.

Ходить открыто в церковь ей было нельзя, она испо-ведовалась и причащалась на дому священника. Увидев ба-тюшку у Блеханова, она чуть не упала в обморок, но совла-дала с собой. Все же, обрабатывая ссадину, она так волнова-лась, что пролила половину пузырька с йодом за шиворот отцу Панкратию. Холодящая струйка ниточкой протекла меж лопаток, засела в штыковой ранке.

Ответь мне, гражданин Примагентов, - сказал председа-тель, когда фельдшерица вышла. - Как ты относишься к со-ветской власти?

Власть она и есть власть. Без нее никуда, — ответил священник.

Почему ж не сполняешь требований ее представите-лей?

В алтарь, святое место, с цигаркой да в шапке входить не положено.

Для тебя — святое место, для власти — обыкновенное помещение. Так. А кто тебе дал право речи на улице перед народом говорить? Ты у кого разрешения на это испросил?

Да что же это, - возразил отец Панкратий, - без спроса теперь и не пикни?

Председатель, не ответив, поднялся, потрогал револьвер на столе, оперся кулаками на зеленое, вытертое сукно столеш-ницы.

Священник почуял: настала важная минута, однако вставать не стал.

За сопротивление власти, выразившееся в недопущении ее законных представителей в алтарь культового здания, а также контрреволюционную пропаганду, — чеканил слова председатель, — губернская чрезвычайная комиссия приго-варивает гражданина Примагентова к расстрелу!

Алексей давнул кнопку звонка. В кабинет ворвались два чекиста с револьверами, подхватили священника под руки. Он поднялся с табуретки, пошел, но у дверей, словно очнувшись, сказал:

Гражданин начальник, да ведь у нас завтра престольный праздник. Всенощную-то кто сегодня править будет, я ж в церкви-то один?

В подвале справишь, - ответил председатель. - Там и со святыми упокой запоешь. Ведите его.

Гражданин начальник, - прижав локтями к косякам дверей своих конвоиров, воззвал отец Панкратий. - Отпусти, ради Христа! Завтра после обедни сам приду, хошь на куски меня мелкие режьте. Молиться за вас буду.

Ведите ж его! - ударил кулаком по столу Алексей.

Глава 8.

Во узилище смрадном

Когда губчека заняла здание реального училища, поме-щения подвала приспособили под камеры — убрали лишние перегородки, заложили имевшиеся окна, двери оковали желе-зом, снабдили их глазками и засовами. В одной камере нахо-дились временно задержанные, которых по выяснении обстоя-тельств или отпускали восвояси, или водворяли во вторую камеру, где содержались приговоренные к расстрелу. Рас-стрелы производились в третьей, самой большой камере, в дальнем конце коридора. Эта коридорно-камерная система в документах именовалась внутренней тюрьмой губчека.

Чекисты с такой остервенелой поспешностью влекли священника по коридору, а потом стремглав по главной лест-нице на первый этаж и мимо дежурного по винтовой лестнице в подвал, что отец Панкратий подумал: «Убивать ведут» — и на бегу стал читать себе отходную молитву. И только оказав-шись в камере, когда за его спиной длинно шаркнул засов и загремел запираемый замок, он понял, что еще поживет.

Священник с облегчением перекрестился, переводя дух, осмотрел каталажку: промозглую, без окон комнату, с тусклой лампочкой над дверью. Только здесь, у порога, было светло. Здесь же воняло нужником — у двери в углу стояла «параша», кадка с крышкой. В сумраке камера показалась очень большой, несоразмерной даже со зданием чека, но глаза присмот-релись, и во тьме решетчато зачернели нары. На них кто-то был, из тьмы, как два серо-призрачных пятна, вытаяли чьи-то лица.

Мир вам, люди добрые, — в полупоклоне при-ветствовал их священник.

Батюшка! — был ему ответом истошный вопль, и двое человек, мужчина и женщина, бросились к нему под благословение. Отец Панкратий умилился: целуя благосло-вившую их руку, они омочили ее слезами.

Помолитесь, батюшка, за нас, безвинно страдаем, бес попутал, - всхлипывала женщина, не отпуская руку.

Помолись, батюшка, помолись,-— сипло вторил мужчина.

Господь вас простит, дорогие мои. Молитесь Господу. Он утешит, укрепит, пошлет ангела - хранителя, как послал в темницу апостолу Павлу.

На двери камеры загремел засов, скрежетнул замок. Новые знакомцы священника отпрянули от него, полезли на нары, забились в дальний угол.

Эй, мясники, выходите, - позвал их отперевший ка-меру часовой.

Нет, нет, — завыли с нар.

Не бойтесь, на допрос.

Опрометью, отталкивая друг друга, мужчина и жен-щина побежали к дверям.

Отец Панкратий остался один.

Происшествие в церкви хотя и взволновало его, но в душе он готовился к чему-то подобному, ждал. Такие ко-миссии прошли уже по многим городским церквам. Кой-где священники пострадали, приняв мученический венец, а в иных храмах все обошлось благополучно. В Покровскую на Торгу церковь пожаловали после службы, все чинно, бла-городно переписали и с миром удалились. Но отца Георгия из Вознесенской церкви прямо у престола испыряли шты-ками, а отца Иннокентия из Никольской — вздумать жутко — епитрахилью удавили. Что творится! А его вот сюда привели. Что ж, будь что будет, как Господу угодно, а он свой долг исполнил. В душе отложилась только горечь, что ненароком ушиб человека да сцепился, как зверь не-обузданный, со служителями безбожной чеки. Но не отда-вать же им крест на поругание. С мертвого пусть снимают.

Думы о завтрашней службе (кто ж ее вести-то будет!), горестные раздумья о семье, о матушке Платониде с детьми обступили его. Как же они без него, бедные, жить будут? Зиму перезимовали с Божией помощью, но до тепла, до первых овощей еще далековато. Голодовать еще и голодо-вать.

Отец Панкратий с сожалением вспомнил об остав-шихся в кошёлке шкалике постного масла и полфунте пер-ловки, что поднесли ему сегодня доброхоты-прихожане. Передадут ли кошёлку матушке, ведь нынче каждый сухарь, каждая крупинка в цене.

Засов камерной двери заработал снова. В камеру, доставая до нар, упал косой лоскут света из коридора, и в женской фигуре на пороге отец Панкратий узнавал и не узнавал Зину-фельдшерицу.

Зинаида Степановна?.. - с заминкой, в которой было желание ошибиться, спросил он.

Да, батюшка, — грустно подтвердила Зина, садясь на нары рядом.

Как же так? - развел руками отец Панкратий. - Вас-то, женщину, за что?

Зина работала в губчека ради больной матери: зар-плата тут хорошая, твердая, и главное — паек. Насмотрев-шись в кабинете председателя на избитых, доведенных до обморока, до нервного припадка людей, она давно порыва-лась уйти отсюда, но не хватало мужества. Но, увидев аре-стованного, пораненного отца Панкратия, дорогого батюшку, сдерживавшие преграды — благоразумия, осторожности — рухнули. Она выплакалась у себя в медицинском уголке, помолилась на образок Божией Матери Владимирской, что носила с нательным крестом, пошла и заявила Блеха-нову, что отказывается служить в губчека. Председатель возмутился: это почему же? «Потому что вся губчека, от крыши до подвала, забрызгана кровью, и меня мутит от этого».

И теперь я здесь, — покусывая губы, чтоб не запла-кать, сказала Зина.

Отец Панкратий бухнулся на колени перед ней.

Зинаида Степановна, - со слезами в горле говорил он, - прости, коли в чем согрешил пред тобою. Прости, ежели чем досадил, опечалил. Из-за меня, скверного, страждешь и муки лютые приемлешь...

Вставайте, батюшка, вставайте, - заплакала Зина, те-ребила отца Панкратия за плечо.

Священник склонился, чтоб коснуться лбом пола, и от-шатнулся — в лицо ему шибануло удушливым запахом мочи, словно пол был пропитан ею.

И вы меня, батюшка, простите, — когда священник поднялся, сказала Зина, падая на колени.

Господь простит, — подхватывая ее с гадкого пола, сказал отец Панкратий.

Глава 9.

Пою Богу моему дондеже есть…

Еще не раз и не два возгремел замок, отворилась массив-ная дверь, и в камеру зашли, были втолкнуты, затащены под руки многие разные люди. Три молодых человека — веро-ятно, офицеры; затем пара — должно быть, муж с женой, не-сколько человек порознь — один крестьянского складу, двое с виду мастеровых.

Люди заходили в камеру молча, брели к нарам или по-долгу стояли у двери, переживая всю глубину совершивше-гося несчастья. Иногда сразу же, еще двигался, отрезая все надежды, засов, человек кидался к двери, колотил кулаками, умоляя выпустить его, разобраться, он же ни в чем, ни в чем не виноват. Подчас кто-нибудь срывался с нар, жадно, захле-бываясь, кричал в глазок, что хочет сделать важное сообще-ние.

Чего, говори, — подходил к двери часовой.

Скажу одному председателю губчека, — вопил контрре-волюционер, виновный лишь в том, что у него при обыске на-шли нагрудный.знак члена «Союза русского народа», владельцы таких значков подлежали безоговорочному расстрелу. Часовой отходил от двери: неосновательных
заявителей, отделывающихся общими словами, к председателю было велено не приводить.

Люди испокон века живут в сознании грядущей, неми-нуемой смерти. Кто ощущает это сильно, кто слабей, но нет ни одного человека, который хотя бы однажды не задумался об этом. А, задумавшись, не встретился бы с тайной. Действи-тельно, по мудрому устроению Господню, никто из людей не знает дня своей кончины. Это не случайно. А здесь, в камере, покров с тайны был сорван. И если причастность к тайне воз-вышает человека, то ее отсутствие одинаково унижало всех, все делались равны в унижении.

Отец Панкратий подумал, что в проповеди эту мысль можно было развить пространней и глубже, задержаться, в частности, на том, что грех самоубийства тем и непростите-лен, что человек самочинно посягает на Божественную тайну.

Однако время проповедей прошло. С каждой минутой жизнь уходила, как вода меж пальцев. Никогда уж он не уви-дит Лазаревский храм, не поклонится могиле приснопамятного отца Владимира, не произнесет в храме проповедь. Никогда не пройдет по милым сердцу городским улицам, мимо здания семинарии, где было прожито столько счастливых, радо-стно-духовных, а порой и горько-постыдных дней (грехи юно-сти и по прошествии долгих лет жгли сердце). Никогда больше не увидит он дорогую матушку Платониду, не обнимет детей.

Скорбь по уходящей жизни, а пуще всего неодолимая жалость к матушке и сиротеющим детям — могли бы свести с ума. Спасала молитва. С той минуты, как он переступил порог камеры, отец Панкратий неустанно творил благодатное: «Гос-поди, помилуй!» В редкие минуты, когда он оставался один, он шептал ее явно, устами, и повторял мысленно, когда раз-говаривал с кем-то, утешал, исповедывал. Народу в камеру натолкали много, люди все незнакомые, чужие. И хотя у всех было одинаковое горе, но тоскующая человеческая душа жаж-дала слова сострадания и поддержки. Он, священник, оказался для всех тем общим человеком, к которому легче было по-дойти за словом утешения. Легче такое слово принималось и от него, когда он подходил к человеку сам.

А непрерывно звучащее в сердце «Господи, помилуй!» утишало скорбь, отгоняло тоску. И чем непрестанней дли-лась молитва, тем ощутимей пробуждалось в душе чувство неведомой свободы. Как упругая иголочка весенней травы, проколов слой перезимовавшей, гнилой листвы, тянется к свету, так и душа, словно пробив какую-то корку, рвалась к новой, иной жизни. Это было удивительно, но именно здесь — под замком и охраной, в вонючем холодном подвале, оро-шенном слезами, слышавшем стенания и проклятия несосчи-танных жертв, он чувствовал себя более свободным, чем там, на воле. Если не считать не утихавшей, жалостной тоски по матушке и детям, во всем остальном он был совершенно сво-боден. Все служебные, родственные, соседские связи отпали, он ни от кого не зависел, никому не подчинялся, ни перед кем не был ответственен. Только перед совестью, перед Богом.

В камере все молчали. Такие мертвенные, провальные паузы возникали все чаще. Казалось, даже время застывало в этот миг, но оно неумолимо шло, его нельзя было ничем ни замедлить, ни остановить.

Где-то наверху кто-то глухо ударил в блюдо: блюм-м, блюм-м. Почти сразу все догадались: то звонят ко всенощ-ной на церкви Афанасия Александрийского, что неподалеку от губчека. Звон проникал под землю, просачивался дальним зовущим стоном.

Отца Панкратия кто-то позвал. Он повернулся на голос и увидел, что потолочный угол камеры возле дверей заняла область равномерно дрожащего, струистого света. В ка-мере не стало светлей, никто не шевельнулся вместе с ним, и священник понял, что удостоился духовного видения. В этом дивном, непохожем на солнечный, свете находился юноша с волнистыми, ниспадающими на плечи кудрями. В руках он держал связку венков, какие обычно плетут летом девочки. Свив невинными, чистыми пальчиками тугой ободок из сте-белистых ромашек, они вплетают в него фиолетовый огонек полевой гвоздички, и золотистую звездочку зверобоя, и лило-вый погремок душистой фиалки. «Так вот они какие, мучени-ческие венцы», — подумал отец Панкратий. А он представ-лял их золотыми, убранными в драгоценные камни, как цар-ские короны...

Пасха скоро. Семь дней осталось, — с болью и горькой укоризной сказал кто-то рядом.

Нам уж ее не праздновать, — послышался тяжкий вздох.

Там отпразднуем! - указуя рукой вверх, сказал отец Панкратий, поднялся с нар. — Ну, братья и сестры, делу — время, молитве — час. Вы как хотите, а я буду всенощное бдение править.

Батюшка, - сказал чей-то боязливый голос, а из-под бо-язни сквозила радость, - да разве тут можно?

Не злите вы их, здесь же не церковь, - проскулил кто-то внизу.

Вся земля — храм Божий, - сказал священник.

Батюшка, - попросила Зина, - благословите псаломщи-цей быть. Вам одному трудно.

Службу хорошо знаете, не собьетесь?

Не собьюсь. Давно я мечтала, там не довелось, так хоть здесь, перед смертью.

Не поможет нам, святой отец, ваша служба, - сказал один из троих молодых людей. - Разве только время быстрей пройдет.

Кто-нибудь еще хочет что-то сказать? - спросил свя-щенник, прикидывая: куда обратиться лицом, где восток. По его расчетам стоять нужно к двери правым боком. - Кто не хо-чет молиться, прошу не мешать нам.

Отец Панкратий снял с себя зимнюю, теплую, добротно наваченную рясу, положил ее на нары, поправил крест на груди, откашлялся и произнес:

Восстаните, вернии!

На этот возглас позади его стали: Зина, супружеская пара, один из молодых людей (товарищи его присоединились к нему). Люди вставали и вставали. Мельком оглянувшись, священник увидел, что почти вся камера стояла за ним, в промежутках между нарами и ближе к двери.

Как древние христиане в катакомбах, - шепнул один офицер другому.

Слава Святей, Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки ве-ков.

А-аминь, — нестройно подпели в первый и послед-ний раз в жизни собравшиеся вместе певчие.

Глава 10.

И в жизнь вечную...

Отец Панкратий мог никого не предупреждать — в ко-ридоре перед камерами сейчас не было ни души. Часового позвал в караулку играть в карты комендант внутренней тюрьмы — Антон Пастухов, бывший проштрафившийся председатель губчека, помилованный Гедровым. Играли в подкидного, на «носы», для второй пары не хватало чело-века. Осужденные из камеры, запиравшейся засовом и замком, никуда выйти не могли, а если б каким-то чудом и вышли, то коридор тюрьмы от караулки отделялся еще од-ной дверью.

Карты были новенькие, изъятые недавно при обы-ске в одном буржуйском доме, такими поиграть приятно. Тасуешь, сами в руках шевелятся. И уж коли такими кар-тишками по носу от души, с оттяжкой врежешь — искры из глаз.

Первую игру Антон с напарником проиграл и сейчас, зажмурившись, получал положенные удары. Как бывшее начальство, его жалели, били вполсилы: выслужился ведь проныра Антон уже в коменданты, а ну подфартит и опять председателем станет.

На винтовой лестнице послышались шаги. В караулку шел сменив-шийся дежурный — Гаврила Смирнов, прини-мавший днем отца Панкратия.

Гаврила подсел к Антону, заглядывая ему в карты.

Как, брат лихой, живем-можем? - спросил он.

Помале-е-еньку живем, - думая, как сходить, пропел Антон, ткнул Гаврилу локтем в бок. - Расскажи-ко, как с попом-то вы воевали, уделать его не могли.

Чего не могли? - Гаврила почесал в затылке. - Леха не сунулся бы, изломали б ему машину.

Куда вам, - поддразнивал Антон, - силищи-то у него.

Ну да, мерин здоровый. Четверых ведь нас на себе поднял. Дай, Антоша, ключа, гляну на него напоследок, все же видный мужчина.

Только недолго. - Антон подал приятелю связку ключей, вскинул над головой козырную карту. - Кто имеет двух бубен, не бывает...

Гаврила на цыпочках подкрался к камере, отвел пальцем завешивавшийся глазок, железный кругляш. В тусклом су-мраке камеры слитной серой массой стояли люди. Поп возвышался над ними темным столбом. Где-то рядом у двери торопко лилась невнятная пономарская частоговорка, словно в камере кто-то читал женским голосом псалмы. «Боже, Боже мой, к тебе утреннюю», — машинально по-вторил за чтецом Гаврила, сплюнул и насторожился. А го-лос вскоре начал: «Господи Боже спасения моего, во дни воззвах, и в нощи пред Тобою...».

Сомнений не могло быть — в камере читали шестоп-салмие, там шла служба. «Вот это номер!» Гаврила выждал еще малость, чтоб окончательно удостовериться в истинно-сти своей догадки, и также крадучись отошел от камеры.

«Ну, по-о-оп! Такого в чека еще не бывало. А что бу-дет Антохе - псу, если Блеханов узнает об этом! Натянет он Антошу как надо».

Гаврила давно имел зуб на Антона. Когда тот еще пред-седательствовал, они однажды круто разлаялись из-за посе-ребренных шпор одного хлопнутого офицеришки.

Ты чего, заснул там?-— принимая ключи у Гав-рилы, проворчал Антон, сдавая карты.

Все запер, запер, - невпопад ответил Гаврила, спеша к винтовой лестнице.

Антон подозрительно посмотрел ему вслед, однако, охва-ченный азартом, сыграл еще двух «дураков».

А Гаврила, поднявшись наверх, облокотился на барьер в дежурке, яростно думая (аж голова горячая стала!), как сде-лать, чтобы Блеханов узнал о службе в камере. Пойти на прямой донос было как-то боязно, а пустить сообщение окольным путем — потеряешь время.

Но тут со второго этажа ступил на парадную лестницу и, скользя рукой по перилам, пошел вниз начальник оперотдела Петр Лукич Задман.

Ну, Ванька, - нарочито громко сказал Гаврила новому де-журному, - знал бы ты, что на белом свете деется. В камере поп Панкрат советской власти анафему поет, а наш Антон, едрена корень, и в ус не дует.

Круглое Ванькино лицо от изумления округлилось еще сильней, но выражение глупой, конопатой Ванькиной физио-номии мало интересовало Гаврилу — тот, кому предназнача-лись слова, услышал их.

Какую анафему? - спросил Задман.

А вы сходите, послушайте, Петр Лукич, - умирал от радости Гаврила.

Нехорошо радоваться промаху сослуживца, - назида-тельно заметил Задман. - Это подло.

На винтовой лестнице послышался бешеный топот, в вестибюль с выпученными глазами, с окровавленным лицом выбежал Антон. Вырвавшись из руки схватившего его Петра Лукича, размазывая кровь по лицу, он вихрем помчался на второй этаж.

Оружие у них там! - орал он во весь голос.

Растворялись в былое время царские врата в Лазарев-ской церкви, из алтаря шествовал в храм отец настоятель Панкратий Примагентов в сонме сослужащих ему иереев, певчие на хорах воспевали умилительные тропари «Ангель-ский собор удивися...», храм насыщался светом свеч в паника-дилах, перед образами мигали и дрожали глазки лампад, трепет и волнение растекались по храму, и еще строже смот-рел с потолочной росписи Господь с младенческой душой Бо-городицы на руках.

Наступил этот торжественный, радостный миг и в под-вале губчека, и хоть не было ни многосвечных паникадил, ни душистого кадильного фимиама, ни лампад, ни стройного пения вышколенного регентом хора, но в сердцах моля-щихся свет разгорался все ярче.

В это время Антону стало невмоготу размышлять о стран-ном поведении Гаврилы, о его бегающем взгляде, о той суетли-вости, с какой он заторопился наверх. Антон швырнул карты и пошел взглянуть, что же такое Гаврила увидел в камере?

«Ах, подлюги!» — свирепея от злобы, подумал он, ус-лышав пение.

Ключ никак не попадал в скважину замка.

Молчать! Перебью как собак, - прорычал он, распах-нув настежь дверь.

Люди, напуганные его появлением, умолкли. Слышался только голос отца Панкратия и Зины. Но сразу же, подстраи-ваясь, прикрепляясь к их голосам, люди возобновили пение.

Молчать! — заверещал Антон, ринулся в камеру, расстеги-вая кобуру.

Но только револьвер привычно вылетел из кобуры, как сокрушительный удар по зубам посадил Антона на зад. Револьвер закрутился по полу камеры.

Антон вертко перевернулся на четвереньки, вскочил, ки-нулся вон, захлопнул за собой дверь и, запирая замок, обдумал две мгновенные мысли: управиться своими силами (часовые побьют их из винтовок), или лучше сообщить начальству?

А в камере отец Панкратий потребовал у офицера, раз-делавшегося с Антоном, спустить револьвер в поганую кадку у двери, после чего сказал:

Мир всем! - и, став ближе к лампочке, начал читать Еван-гелие под Лазареву субботу.

Не дослушав до конца суматошный рассказ Антона, Алексей Блеханов, побледнев, метнулся к заглубленному в стене шкафу, где в соседнем с чайником и чашкой с голуб-ками отделении наготове стоял тяжелый и толстый, как са-моварная труба, ручной пулемет «Льюис».

Дочитав Евангелие, отец Панкратий осенил им паству и, словно предчувствуя, что истекают последние минуты его земной жизни, что уже мчит к камере, грохоча коваными сапо-гами, кромешное чекистское воинство во главе с одержимым его председателем, грянул своим знаменитым на всю епар-хию, широким, будто полноводная весенняя река, басом:

Воскресение Христово видевше, поклонимся свя-тому Господу Иисусу...

Отпирай, раззява! - став у камерной двери, прилаживая к пулемету каравай патронного диска, взревел председатель.

Повернулся ключ, захрипел засов. В коридор вытекла мощная, густая волна:

Даде нам живот ве-е-е-ечный...

И только отошло чуть в сторону полотно двери, Блеха-нов вогнал в гущу людских тел протяжную пулеметную оче-редь.

Последнее, что увидел Алексей — был обернувшийся к нему отец Панкратий и его лучащиеся, пылающие необыкно-венным светом в черноте подвала глаза.

Эпилог

По-разному сложилась дальнейшая жизнь героев этой небольшой повести. Город N существует и до сего дня. Правда, от некогда старинного русского города осталось только название: он перестроен и исковеркан до неузнаваемо-сти. История с попом, расстрелянным во время совершения службы во внутренней тюрьме губчека, дошла до самого това-рища Гедрова. После этого Алексей, Петр Лукич и Антон круто пошли в гору. Однако ни они, ни сам Гедров не пере-жили тридцатые годы. Сквозь все испытания благополучно прошел лишь один подловатый Гаврила.

В бывшем здании ЧК ныне размещается институт. По его лестницам и коридорам ходят молодые веселые студенты и сту-дентки, не догадывающиеся, кого водили по этим коридорам и лестницам почти восемьдесят лет назад. В стенах камеры, где приняли смерть отец Панкратий и его паства, пробили окна, приспособив ее под лабораторию сопротивления материалов.

КУЛЬТУРА, ЛИТЕРАТУРА

РОБЕРТ БАЛАКШИН

Вологодский писатель Роберт Балакшин известен Русскому Северу не только своей прозой. Недавно он издал книгу, которая меня лично глубоко потрясла. Называется она "Россия - это сама жизнь". В ней собраны высказывания иностранцев о России и русском народе. Сегодня мы публикуем некоторые фрагменты из книги.

А несколько лет назад у нас в газете вышли на Рождество две замечательные сказки немецкого хирурга и писателя Рихарда фон Фолькманна. Их знает весь мир, но именно благодаря Роберту Балакшину, его переводу, с ними смог познакомиться и русский читатель.

- Роберт Александрович, как вы, собственно говоря, узнали о существовании Фолькманна?

Году в 75-м я зашел в "Букинист" и купил старинную книжечку 1909 года с иллюстрациями, сделанными сыном Фолькманна. Это было 39-е издание "Сказок у французского камина", впервые книга вышла после окончания Франко-Прусской войны.

В семидесятые годы перевод напечатать было невозможно. Ведь Фолькманн - христианский писатель. Полностью книга до сих пор не опубликована. Та брошюрка, с которой вы знакомы, это не больше трети того, что было переведено.

Кстати, в Германии их до сих пор любят. В городе Халле Фолькманну стоит памятник. Я узнал об этом от немцев, которые привезли нам в дар иконы. Те, что были украдены в России: скуплены за бесценок и переправлены на Запад. А в Германии, оказывается, есть целое движение, которое эти образа выкупает и возвращает Русской Церкви.

Почему я взялся за эту работу? Не знаю. Я был тогда неверующим. Очень люблю немецкую литературу - Гофмана, Гете. Может быть, поэтому.

- А когда вы перестали быть неверующим?

Из детства осталось смутное воспоминание, как бабушка взяла меня в Москву. Это было, наверное, на Пасху. Помню, как священник вышел в белом одеянии. Я решил, что это Бог, и рассказывал потом всем, что видел Бога.

Бабушка хотела меня окрестить, но отец, он был до нашего переезда в Вологду директором совхоза, сказал, что выгонит нас обоих из дома.

До этого, конечно, не дошло бы, но человеком отец был очень принципиальным. Я ему многим обязан. Он серьезно занимался моим воспитанием. В детстве читал мне Пушкина, Жуковского, Гоголя. Отец заложил основы любви к русской классической литературе. В те годы, 50-е, еще не было телевидения, а на кино не всегда хватало денег. И поэтому я много и жадно читал. Я принадлежу, наверное, к последнему поколению, которое выросло без телевизора.

Будучи человеком замкнутым, в Церковь я пришел тоже через чтение. Решил написать историю Обыденной церкви, построенной в Вологде по обету во время чумы. Поставлена она была за один день, и чума действительно прекратилась.

Для меня это была история моего города. С Богом я ее не соотносил. И вот засел за дореволюционные "Епархиальные ведомости" и столкнулся с очень мощным пластом культуры. С глубокой, интересной, своеобразной жизнью.

Во время этой работы и произошло чудо моего возвращения к вере. Был 84-й год. Крестился в селе Хрыново под Москвой вместе с дочкой. Храм был выбран моим крестным отцом, доктором искусствоведения Николаем Николаевичем Третьяковым - родственником того Третьякова, который основал знаменитую галерею. Крестной матерью стала Ксения Петровна Трубецкая, тоже потомок древнего рода.

В те годы с подобными людьми легче всего было встретиться именно в храме.

- Как вы стали писателем?

Я писал с детства, но мощный волевой импульс получил в армии. Я служил в Риге, в части была огромная библиотека, и я прочел там 14 томов Джека Лондона и множество других книг. Не просто читал, а учился, старался понять, как это делается. Стал вести дневник. У меня ведь никакого жизненного опыта не было. Пошел в землекопы - написал три первые повести.

Учителями моими были Александр Александрович Романов и Астафьев, как ни странно. Мы с ним совершенно разные люди. Но Астафьев передал мне очень важный завет: писательство - это такой же честный труд, как любой другой. Его не нужно стыдиться.

- Да, об Астафьеве. Вы можете объяснить, почему наши писатели-деревенщики ушли вдруг из прозы в публицистику.

Нельзя сказать, что совсем ушли. У Белова вышла сейчас крупная вещь - "Час Шестый", у Распутина - рассказ "Изба". Но, безусловно, литературе сейчас приходится тяжело. Нельзя требовать книг о войне в Югославии прежде, чем там перестанут падать бомбы. У нас та же ситуация: страсти кипят, неизвестность.

Я вот сны свои записываю. Около шестисот страниц уже - кипа. Вот лет семь назад, помню, приснилось: будто гонится за мной кто-то, я взбегаю на последний этаж, там вижу полукруглое окно. Разбиваю его и падаю; не падаю, а, скорее, лечу навстречу радугам. Они одна за другой переливаются, и открывается слово "Россия".

Я часто во сне летаю. Спросил батюшку, игумена Никиту:

- С чего бы это?

Это гордыня у тебя, хочешь быть не таким, как все, - отвечает.

- Вы в какой храм ходите?

В Лазаревскую церковь. Именно ее я в своей повести "И в жизнь вечную" описал. О священнике, расстрелянном в ЧК. Она вышла недавно в "Нашем современнике".

Хорошая старая церковь. Недавно парни какие-то попытались окна побить. Сторож одного скрутил, в милицию сдал. Так они следующий раз его заперли и стекла все же переколотили. Любопытно, что именно их так в храм влечет? У нас многие, вокруг церкви ходят, ругаются, а ведь не отгонишь.

- Как долго вы работали над последней книгой "Россия - это сама жизнь"?

Я долго собирал записки иностранцев, путешествовавших по России. И лет семь-девять назад, когда нас, русских, особенно сильно поносили, я и решил предложить посмотреть на нас со стороны, глазами иностранцев, которые уважали Россию. Года четыре собирал по книгам, журналам, газетам высказывания. Потом лет пять пытался издать. В Москве побывал во множестве издательств, в том числе и церковных. Ничего не вышло. Помог Валентин Купцов, наш бывший вологодский секретарь обкома. Нашел немного денег. Книгу пришлось на треть урезать, тираж крохотный - 1000 экземпляров. Но и за то слава Богу.

Г. ДОНАРОВ

РОССИЯ - ЭТО САМА ЖИЗНЬ

Выдержки из книги

Русская идея - христианская

То, что я люблю и чему удивляюсь в русском народе... представляет собою нечто вечное, общезначимое и великое - именно его любовь к человеку и веру в Бога.

Русская душа полна человеческой христианской любви, более теплой, простой и искренней, чем я встречал у других народов...

Русский крестьянин глубоко религиозен, видит Бога во всех вещах и считает ненормальным, неумным человека, не верующего в Бога.

Бэринг.

Надо прибавить, что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание греха и раскаяние живут в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разрядов энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом русский человек впадает в мучительное отчаяние, в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: "Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние".

Морис Палеолог.

Русские глубоко почитают Бога и святых Его и везде, где только встретят образ Распятого, немедленно падают ниц с сердечным благоговением.

Кампензе.

Вдовствующая императрица выдвигала требование, чтобы в Тюильри были православное духовенство и домовая православная церковь, так как русские великие княжны никогда не меняют веры.

Лависс и Рамбо.

Посол привез царю от цесаря маленькую шкатулку с драгоценными камнями и в великолепном сосуде миро от мощей св.Николая Мирликийского, мощи которого находятся в стране немцев: они знают, какую большую цену оно имеет в глазах царя. Царь оказал этому послу большой почет.

Павел Алеппский.

Первое, что привлекает в Лавре, это, конечно, мощи преподобного Сергия Радонежского. Именно от них исходит, я бы сказал, освящающая сила. Это не просто святость, это какая-то трезвенная святость.

Хилл.

В этот день Патриарх посадил подле себя за стол нового Салоса, который постоянно ходит голым по улицам. К нему питают великую веру и почитают его свыше всякой меры как святого и добродетельного человека. Его называют человек Божий. Патриарх непрестанно подавал ему пищу собственными руками и поил из серебряных кубков, из которых сам пил, причем осушал последние капли в свой рот, ради освящения. Мы были изумлены.

Павел Алеппский.

Князь Дмитрий, главнейший из моих провожатых, не садился иначе за обед, как по отслушании литургии. Богослужение их вдвое продолжительнее нашего и совершается с таким благоговением, что трудно выразить словами.

Кобенцель.

Солдаты, не найдя в домах чем бы могли воспользоваться, взяли с собою иконы, но русские побежали за ними и за дорогую цену выкупили эти иконы.

Олеарий.

Когда иконы становятся старыми, они их не выбрасывают и не сжигают, но отпускают их в текущую воду, давая им плыть куда угодно, или же закапывают на кладбище или в древесном лесу глубоко в землю, причем стараются не допустить каких-либо нечистот в этом месте.

Олеарий.

Новодевичий монастырь выстроила Царица и поместила в нем русских монахинь, которых Царь привез из Смоленска и города Могилева. Их было около семидесяти. Они по большей части из знатного рода, дочери вельмож: лица их блещут, как солнце, одежда - красивого покроя. Они отличаются скромностью, совершенством и чистотою нравов.

Павел Алеппский.

Здание монастыря (Варлаамия Хутынского) громадно. В нем свыше ста монахов, большая часть коих славится своею добродетелью и святостью: мы видели собственными глазами, что некоторые из них носят на теле по сорок лет железные пояса из цепей: свои рубахи и платья они не меняют, пока те совершенно не истлеют на них. О, удивление! Мы обоняли от них запах, подобный мускусу. Как они счастливы, блаженны и благополучны! Бог да сделает нас соучастниками их!

Павел Алеппский.

Ввиду того, что штурм Выборга назначен на завтра, Царь на сегодня объявил пост. Воздержание соблюдалось строго, никто ничего не ел, в церквях и дома день и ночь непрерывно молились, взывая к Богу и прося Его благословения на победу...

Гонец привез от Царя радостную весть о капитуляции Выборга. Из крепости тотчас сделано было три выстрела, сзывавшие народ в собор к обедне для вознесения Богу благодарений по случаю успеха царского оружия.

Юль.

Русские могут беседовать о религии шесть часов подряд. Русская идея - христианская идея, на первом плане в ней любовь к страдающим, внимание к индивидуальной личности.

Нашу смертную жизнь русский считает неподлинной жизнью и материальную силу недействительною силою.

Палеолог.

Десять лет тому назад один сербский монах с Атоса, путешествовавший по России, в одном селении вблизи Урала увидел потрясающую картину: парень и девушка стояли в пшенице и пели "Отче наш". Удивленному монаху объяснили, что когда-то на этом месте стояла церковь и поэтому верующие русские здесь молятся.

Страшно и прекрасно одновременно. Страшно потому, что церковь разрушена. Прекрасно потому, что на самом деле не разрушена: ее русский человек переселил в свои сердца и память.

Вук Драшкович.

Земля изобильная

Лавочники на хлебном рынке покупают несколько хлебов, разрезают их и делят между нищими, которых в Москве чрезвычайно много. У этих нищих от таких милостынь получается столь большое изобилие, что они режут хлеб в четырехугольные куски, сушат в печах и продают эти, по их выражению, "сухари" целыми мешками на рынках проезжим людям.

Олеарий.

Изобилие в хлебе и мясе так велико здесь, что говядину продают не на вес, а по глазомеру...

Барбаро.

В Москве хорошие огурцы, лук, чеснок в громадном изобилии. Дыни производятся там в огромном количестве. Мне подобная дыня в пуд весом была поднесена добрым приятелем на дорогу, когда я уезжал из Москвы.

Олеарий.

Страна изобилует плодовитыми пчелами. Самое важное произведение Московской земли есть воск и мед. Пчелы кладут отличный мед не в искусственных крестьянских ульях, но в древесных дуплах. Так как поселяне не успевают посмотреть каждое дерево, то весьма часто встречаются пни чрезвычайной толщины, наполненные медом. Один крестьянин, опустившись в дупло огромного дерева, увяз в меду по самое горло.

Иовий.

Мы пробыли в городе 8 дней, причем нас так обильно угощали, что кушанья приходилось выбрасывать за окно. В этой стране нет бедняков, потому что съестные припасы столь дешевы, что люди выходят на дорогу отыскивать, кому бы их отдать.

Дон Хуан Персидский.

Те, чьи дома погибли от пожара, легко могут обзавестись новыми домами. За Белой стеной на особом рынке стоит много домов, частью сложенных, частью разобранных. Их можно купить и задешево доставить на место и сложить.

Олеарий.

Гармонический дух живет во всем

Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились на реке Атиль (Волге). Я не видел людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам - румяны, красны. У каждого из них имеется секира и меч, и нож, и он никогда не расстается с тем, о чем мы сейчас упомянули.

Фадлан.

Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Гармония лежит в образе русского священника. Мягкие черты лица и волнистые волосы напоминают старые иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада с их плоскими, строгими, цезаристскими лицами.

Шубарт.

С англичанкою делит она (русская женщина) наклонности к свободе и самостоятельности без того, чтобы превратиться в синий чулок. С француженкой ее роднит духовная подвижность без претензий на глубокомыслие: она обладает хорошим вкусом француженки, тем же пониманием красоты и изящества, однако без того, чтобы становиться жертвой тщеславной пристрастности к нарядам. Она обладает добродетелями немецкой домашней хозяйки без того, чтобы вечно коптеть над кухонной посудой. Она имеет материнские качества итальянки, не огрубляя их до обезьяньего любвеобилия.

Шубарт.

Русский крестьянин не знает препятствий для выполнения полученного приказания. Вооруженный топором, он превращается в волшебника и вновь обретает для вас культурные блага в пустыне и лесной чаще. Он починит вам экипаж, он заменит сломанное кресло срубленным деревом, привязанным одним концом к оси повозки, а другим концом волочащимся по земле. Если телега ваша окончательно откажется служить, он в мгновенье ока соорудит вам новую из обломков старой. Если вы захотите переночевать среди леса, он вам в несколько часов сколотит хижину и, устроив вас как можно уютнее и удобнее, завернется в свой тулуп и заснет на пороге импровизированного ночлега, охраняя ваш сон, как верный часовой, или усядется около шалаша под деревом и, мечтательно глядя ввысь, начнет вас развлекать меланхолическими напевами, так гармонирующими с лучшими движениями вашего сердца, ибо врожденная музыкальность является одним из даров этой избранной расы.

Кюстин.

До сих пор оставалось неизвестной явная перемена образа русских среди немецкого гражданского населения во время дальнейшего хода войны. В секретных сообщениях из рейха, начиная с 1943 года, указывалось на то, что опыт "остарбайтеров" - лиц, вывезенных на принудработы из восточноевропейских стран - стал вызывать сомнения у немцев в правильности официально пропагандировавшихся образов. Многие немецкие работники и работницы удивлялись религиозности, поразительному пониманию техники, уровню образования, явно положительному отношению к семье, моральному поведению чужаков из просторов России. Между пропагандой и действительностью в национал-социалистической системе имелась огромная брешь.

Якобсен.

Когда русский отправляется к другому в дом или в комнату, он сначала воздает честь Богу и произносит свое: "Господи, помилуй". Только после этого он начинает говорить с людьми. В дом он входит как немой, ни на кого не обращая внимания, хотя бы даже 10 и более человек находились в помещении. Он прежде всего обращается к иконе.

Олеарий.

На следующий день он (Суворов) пригласил меня к себе обедать в 8 часов утра. Я пришел и застал его при богослужении. Он читал большую книгу, бросался на землю, а потом пошел и взял музыкальные ноты, которые он долго напевал вполголоса. Церковь была совершенно устроена, меня уверяли, что ничего не недоставало и что все возилось на шести лошадях. Это единственный обоз у князя-генералиссимуса.

Армфельдт.

Над дверьми церкви был изображен Страшный Суд. Здесь монах, между прочим, показал нам человека в немецком одеянии и сказал: "И немцы, и другие народы могут спастись, если только души у них русские и они, не боясь людей, поступают благо для Бога".

Олеарий.

Непосредственное отношение к душе

У Царя было обыкновение в пасхальную ночь посещать тюрьмы, открывать их и давать всем заключенным по яйцу и овчинному полушубку со словами: "Пусть они радуются, так как Христос, умерший ради их грехов, теперь воистину воскрес".

Олеарий.

Трижды в год Цари из милосердия некоторых осужденных выпускают из тюрьмы на свободу. В первый раз к Пасхе выпускают 12, потом к Рождеству Христову еще 12 и столько же ко дню рождения самого Царя. Те перед освобождением клянутся на Кресте, что больше не будут совершать преступлений.

Иржи Давид.

Русские законы о преступниках и ворах не согласны с английскими. По их законам никто не может быть повешен за свой первый поступок, но виновного долго держат в тюрьме и часто бьют плетьми, пока друзья не поручатся за него. Если вор или мошенник попадется вторично, ему выжигают клеймо на лбу. Если же попадется в третий раз, его вешают.

Если бы русские знали свою силу, никто не мог бы бороться с ними, а от их соседей остались бы только кой-какие остатки. Весь день Великой пятницы они проводят в плаче и молитве, на нее они имеют обыкновение выпускать одного заключенного, наподобие Варравы.

Ченселор.

В Унгени я заметил часового, караулившего двух турецких пленных. У меня были пироги с говядиной, и я предложил один часовому. Думая, что у меня только один пирог, он отказался и предложил мне дать его турку, который, по его мнению, был голоднее, чем он. Когда турок, получив пирог, начал молиться, то часовой, обратясь к другим своим товарищам, шепотом проговорил: "Тише, молчите, турка молится". Все замолчали.

Лютеранский пастор.

Русский народ один из всех европейцев обладает непосредственным отношением к душе своего ближнего. Поэтому среди русских легко завязываются знакомства: через час кажется, что они были знакомы чуть ли не целую жизнь.

Кайзерлинг.

У них есть время в запасе

У Царя в Петербурге имеется множество английских шлюпок. Быстрота, с какою русские выучиваются и привыкают ко всякому делу, не поддается описанию. Посаженные в шлюпку солдаты по прошествии восьми дней гребут одним веслом так же искусно, как лучшие гребцы.

Юль.

Тот, кто желает в ремесле удержать за собою какие-нибудь особые знания и приемы, никогда не допускает русских к наблюдению. Так делал сначала знаменитый литеец орудий Ганс Фальк: когда он формовал или лил лучшие свои орудия, то русские помощники его должны были уходить. Однако теперь они умеют лить и большие орудия, и колокола.

Олеарий.

Мой сын Эллиот сказал: "Русских очень интенсивно тренируют, и они выработали удивительную способность запоминать то, что слышат. В наших ВВС во время войны это были единственные иностранцы, которые могли прибыть поздно вечером, получить книгу с подробными инструкциями, как управлять американским бомбардировщиком, изучить ее за ночь, а потом рано утром сесть за штурвал без американского пилота на борту".

Элеонора Рузвельт.

Сорок пять лет назад я видел, как каменщики мостили улицу. Не так, как во Франции, согнувшись в три погибели, а сидя на земле и спокойно укладывая булыжники рядом с собой с неторопливостью крестьян, знающих, что у них еще есть время в запасе.

Коньо.

Они стоят насмерть

Терпение русского солдата безгранично. Его выносливость, присутствие духа при любых обстоятельствах, его способность воевать в самых тяжелых условиях и даже на голодный желудок выше всяких похвал. Кроме того, по сравнению с другими армиями, русский солдат, пожалуй, самый стойкий при поражениях и неудачах.

Грин.

Осажденные русские (в крепости Нотебурге) держались вплоть до последних двух человек. Когда они по капитуляции должны были выступить со всем скарбом, имуществом и со всеми находившимися при них людьми, то вышли только эти двое.

Олеарий.

Население взялось за оружие. На поле битвы лежат убитые рабочие в своей спецодежде, нередко сжимая в закоченевших руках винтовку или пистолет. Мертвецы в рабочей одежде застыли, склонившись над рычагами разбитого танка. Ничего подобного мы никогда не видели.

В. Адам.

Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое у них было в Ленинграде.

Гитлер.

Поведение русских войск даже в первых боях находилось в поразительном контрасте с поведением поляков и западных союзников при поражении. Даже в окружении русские продолжали упорные бои. Наше окружение русских редко бывало успешным.

Блюментритт.

Окруженные русские армии оказывали фантастическое сопротивление, несмотря на то, что последние 8-10 дней были лишены какого-либо снабжения. Они питались буквально корой и корнями деревьев, так как отошли в непроходимые лесные массивы.

Йодль.

Большевики держатся гораздо более устойчиво, чем мы этого ожидали. Сопротивление русских очень упорно. Они стоят насмерть.

Геббельс.

Если бы не Россия

Мой священный долг внушить детям моим их обязанности перед Россией. Я завещал им быть верноподданными России и полезными слугами второму нашему Отечеству. В свидетели верности и чистоты моих помыслов я призываю всевышнего Аллаха, великого пророка Мухаммеда и даю клятву перед недавно остывшим телом моей любимой дочери Насифат на священном Коране...

Шамиль.

Америка обязана России во многих отношениях и особенно за бескорыстную и добрую дружбу в моменты ее тяжелых испытаний. Только безумец может вообразить, что Америка когда-либо нарушит верность этой дружбе враждебным высказыванием или действием.

Марк Твен.

Американскому народу не следует забывать, что он находился на краю гибели в 1942 году. Если бы Советский Союз не удержал свой фронт, немцы получили бы возможность покорить Великобританию. Они были в состоянии захватить Африку, а затем создать плацдармы в Латинской Америке. Президент Рузвельт постоянно имел в виду эту нависшую угрозу.

Стеттиниус.

Но недолго черногорцы прятали оружие. 13 июля 1941 года восстал черногорский народ против ненавистного врага. И не случайно восстание в Югославии началось сразу после нападения фашистской Германии на СССР. Мы знали, что советские братья проливают кровь за общее дело, и как в апреле 1941 года не побоялись опять вызвать огонь на себя, отвлечь десятки дивизий фашистской Германии...

Джурович.

1999 г., газета «Вера»-«Эском», № 338