Все стихи мирры лохвицкой. В скорби моей
Мирра (Мария) Александровна Лохвицкая (1869-1905) - родилась в Петербурге, в семье известного адвоката А. В. Лохвицкого. В середине 70-х годов семья переехала в Москву, где Лохвицкая поступила в Московский Александровский институт. После смерти отца, мать с младшими дочерьми, вернулась в родной Петербург, куда в 1888 году, окончив обучение, приехала Мирра.
Литературный дебют поэтессы состоялся в 1889 году с публикации стихотворений в петербургском журнале «Север».
Литературные способности, в той или иной степени, проявились у всех детей семьи - известности достигла и младшая сестра поэтессы, Надежда, (прославившаяся под псевдонимом Тэффи), и старший брат, Николай, впоследствии сделавший блестящую военную карьеру.
По семейной традиции сестры вступали в литературу по старшинству, не одновременно, чтобы избежать зависти и творческой конкуренции. Первой была Мирра (так называли Марию друзья и знакомые). Дебют Надежды должен был состояться не раньше отлучения старшей сестры от литературы.
Выстраивая такие планы на будущее, девочки-подростки едва ли полагали, что так и произойдет в действительности: полноценная литературная деятельность Тэффи (взявшей псевдоним лишь для того, чтобы отличаться от сестры) началась только после ранней смерти Мирры.
Творчество Лохвицкой принесло ей быструю известность: хотя первые ее стихи не отличались формальной новизной, принципиально новым было в них утверждение чисто-женского взгляда на мир - в этом отношении Лохвицкую можно считать основоположницей русской «женской поэзии» XX в., она проложила путь для Ахматовой, Цветаевой и множества других русских поэтесс.
С утверждением «женской тематики» был связан некоторый налет скандальности, сопутствовавший ее славе, хотя ничего эпатажного ни в стихах, ни в манере поведения самой поэтессы не было.
Несмотря на репутацию «вакханки», красоту и обаяние, в жизни Лохвицкая была очень скромной, домашней женщиной. В 1891 году она вышла замуж за Е. Э. Жибера (сына известного архитектора); за годы брака у них родилось пятеро сыновей. В начале 1890-х годов семья жила в Москве, в 1898 году окончательно вернулась в Петербург.
Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 году и был сразу же удостоен престижной Пушкинской премии. За 16 лет литературной деятельности поэтесса выпустила пять сборников стихотворений, посмертный сборник «Перед закатом» вышел в 1908 году.
Помимо мелких лирических стихотворений перу Лохвицкой принадлежит несколько драматических произведений. По стилю поэтесса была близка к символистам первой волны, которые, однако, не признали в ней родственного духа.
Исключением может считаться ее творческая связь с К. Бальмонтом (их стихотворная перекличка охватывает сотни стихотворений). Поэтов связывали и личные отношения; их «роман» наделал много шуму, хотя существовал, главным образом, в стихах. Тем не менее чувства с обеих сторон не были надуманны, невозможность пережить в реальности то, что было воспето в поэзии, в конце концов привела к ухудшению отношений и к полному их разрыву, хотя стихотворная перекличка, ставшая своего рода поединком, продолжалась.
Возможно, именно эти драматические переживания вызвали у Лохвицкой тяжелый внутренний надлом, сказавшийся и на тональности ее поздних стихов, и на ее здоровье.
В 1905-м году поэтесса скончалась от сердечной болезни не дожив до 36-ти лет.
Посмертно Мирра Лохвицкая обрела себе роль некой Прекрасной Дамы для Игоря Северянина, благоговейно чтившего ее память, но неумеренностью своих восторгов немало повредившего ей в глазах читающей публики.
После революции творчество поэтессы подверглось насильственному забвению, поскольку ни ее любовная, ни религиозно-философская лирика не вписывались в идеологию советской эпохи. Однако фактическое влияние Лохвицкой на последующую литературу несомненно больше того, о котором привыкли говорить в наши дни; отголоски ее поэзии различимы у многих поэтов XX в. - вплоть до И. Бродского.
Notturno
Что за ночь!.. как чудесно она хороша!
Тихо веет эфир с высоты.
Ароматом лугов и прохладой дыша,
Он целует, ласкает цветы.
Гимн победный звучит и несется в окно, -
О блаженстве поет соловей.
Но к чему, если гордое сердце одно
Не заставит он биться сильней?
И зачем так пленительно блещет луна
В ореоле прозрачных лучей?
И зовет... и манит... И, томленьем полна,
Я с нее не спускаю очей.
Ах, когда бы с тобой в эту ночь я могла,
Как и прежде, внимать соловью, -
Я бы жизнь, я бы душу свою отдала
За единю ласку твою!
Я б созналась теперь, как давно о тебе
Я тоскую при свете луны,
Как измучилось сердце в бесплодной борьбе,
Как любви обольстительны сны!
Я б шептала под трели ночного певца
Речи, полные страсти живой,
Про любовь без границ, про восторг без конца,
Про желанья души огневой!
Я б сказала... Но поздно... замолк соловей...
Лишь одна, неизменно ясна,
Из-за темной листвы задремавших ветвей
Упоительно блещет луна...
Quasi una fantasia
Однообразны и пусты -
Года томительные шли,
Напрасно тайные мечты
В туманной реяли дали.
Не много счастья,- больше зла
И мук мне молодость дала,
И жизни гнет, и смерти страх,
И наслажденье лишь в мечтах...
Чудес ждала я.- Как в чаду -
Я мнила в гордости слепой,
Что жизни путь я не пройду
Бесследно, общею тропой.
Что я не то, что все,- что Рок
Мне участь высшую предрек
Великих подвигов и дел
И что бессмертье - мои удел.
Но доказала мне судьба,
Что жизнь не сказка и не сон,
Что я - страстей своих раба,
Что плотью дух порабощен...
Что грешный мир погряз во зле,
Что нет бессмертья на земле,
И красоты, и славы свет -
Все тлен, все суета сует!
Потом заботою иной
Сменились дни моих тревог,-
Души я жаждала родной,
И душу ту послал мне Бог.
И вот любовь узнала я,
И смысл, и радость бытия,
И чувство матери,- из всех
Высоких высшее утех.
Была ль я счастлива?- О да!
Но вечный страх за жизнь детей,
За прочность счастия - всегда
Отравой жизни был моей...
А час настал, и пробил он,-
И смерть подкралася, как сон,
Коснулась бренного чела
И жизни нить оборвала...
Как будто вдруг на странный бал
Попала я, казалось мне...
Так мрачно там оркестр играл,
Кружились пары, как во сне...
Жар... холод... лабиринт дверей...
Домой!- молила я.- Скорей!-
Мы сели в сани,- я и он,-
Знакомый с давних мне времен...
Мы едем; вижу я, вдали
Мелькнул и скрылся мирный дом,
Где тихо дни мои текли
В заботах жалких о земном.
О, пусть ничтожна жизнь моя,
Я жить хочу!- взмолилась я.-
Мой спутник, сжалься надо мной,-
Еще велик мой путь земной!
Но он молчал.- И снова я:
Мой друг, прошу я за того,
С кем связана судьба моя,-
Я не могу забыть его...
Назад!.. остановись, молю!
Мне жизни жаль, я жизнь люблю!..
Молчи!- промолвил он в ответ. -
К прошедшему возврата нет.
Мы мчимся... Снежной мглой крутя,
Несется вьюга впереди...
Мне вспомнилось мое дитя,
И сердце сжалося в груди.
Назад!- я вскрикнула.- Домой!.
Остался там ребенок мой,-
Он будет плакать, звать, кричать...
Пойми, я жить должна... я мать!
Молю напрасно,- он в ответ
Качает странно головой:
Что значит горе детских лет?
Утешится ребенок твой.
Еще...- я молвила, стеня.-
Еще осталось у меня...
Ты знаешь что!..- Но он в ответ
Твердит одно: - Возврата нет!
Возврата нет,- пойми, забудь -
Земную скорбь с земной тоской...-
Я поняла,- и тотчас в грудь
Влился божественный покой…
Отчизна есть у нас одна,-
Я поняла, что там она,
Что прав чудесный спутник мой,-
Гостила я,- пора домой!
И вот... Какая красота!..
Какой могучий, яркий свет!..
Родные вижу я места,
Знакомый слышу я привет!
Я узнаю... о, сколько их,-
Бесплотных, чистых, но живых,
Всех близких мне, забытых мной
В чужом краю, во тьме земной!..
Азраил, печальный ангел смерти,...
Азраил, печальный ангел смерти,
Пролетал над миром усыпленным,
Бледный лик его сиял чудесно
Неземной и страшной красотою.
И роптал печальный ангел смерти:
Боже! все здесь любит и любимо,
И звезда с звездою жаждет слиться,
Только я - один страдаю вечно!
Все меня живое ненавидит
И встречает с трепетом и страхом,
Не клянут меня одни лишь дети,
Только дети, ангелы земные!..
И роптал печальный ангел смерти,
С смоляных ресниц ронял он слезы,
И, упав на дно морской пучины,
Эти слезы обращались в жемчуг...
Азраил! прекрасный ангел смерти!
Не роняй бесценный жемчуг в море,-
Без тоски, без трепета и страха
Жду с тобой блаженного свиданья!
Отвори мне дверь моей темницы,
Дай расправить связанные крылья,-
И с тобой я буду неразлучна,
И любить тебя я буду вечно!
Быть грозе! Я вижу это...
Быть грозе! Я вижу это
В трепетаньи тополей,
В тяжком зное полусвета,
В душном сумраке аллей.
В мощи силы раскаленной
Скрытых облаком лучей,
В поволоке утомленной
Дорогих твоих очей.
В моем незнаньи - так много веры...
В моем незнаньи - так много веры
В расцвет весенних грядущих дней,
Мои надежды, мои химеры,
Тем ярче светят, чем мрак темней.
В моем молчаньи - так много муки,
Страданий гордых, незримых слез,
Ночей бессонных, веков разлуки,
Неразделенных, сожженных грез.
В моем безумьи - так много счастья,
Восторгов жадных, могучих сил,
Что сердцу страшен покой бесстрастья,
Как мертвый холод немых могил.
Но щит мой крепкий - в моем незнаньи
От страха смерти и бытия.
В моем молчаньи - мое призванье,
Мое безумье - любовь моя.
В скорби моей
В скорби моей никого не виню.
В скорби - стремлюсь к незакатному дню.
К свету нетленному пламенно рвусь.
Мрака земли не боюсь, не боюсь.
Счастья ли миг предо мной промелькнет,
Злого безволья почувствую ль гнет,-
Так же душою горю, как свеча,
Так же молитва моя горяча.
Молча пройду я сквозь холод и тьму,
Радость и боль равнодушно приму.
В смерти иное прозрев бытие,
Смерти скажу я: «Где жало твое?»
Весенний сон
Мне снилося утро веселого мая,-
Я бабочкой пестрой была,-
С фиалки на ландыш беспечно порхая,
Я нежилась в царстве тепла...
О, чудный сон,
Блаженный сон!
Он счастьем весны напоен!..
Я реяла долго, кружилась привольно,
Как греза светла и легка,-
И усиком тонким коснулась невольно
Двух бархатных крыл мотылька...
О, чудный сон,
Блаженный сон!
Он счастьем весны напоен!..
И, страстно воздушные крылья сплетая,
Друг к другу, ласкаясь, прильнув,
Слилися мы с утром веселого мая,
В лазури небес утонув...
О, чудный сон,
Блаженный сон!
Он счастьем весны напоен!
Весна (То не дева-краса...)
То не дева-краса от глубокого сна
Поцелуем любви пробудилась.
То проснулась она - молодая весна,
И улыбкой земля озарилась.
Словно эхо прошло, - прозвучала волна,
По широким полям прокатилась:
«К нам вернулась она, молодая весна,
Молодая весна возвратилась!»
Смело вдаль я гляжу, упованьем полна, -
Тихим счастием жизнь осветилась.
Это снова она, молодая весна,
Молодая весна возвратилась!
Весна идет, Весна цветет!...
Весна идет,
Весна цветет!
И жизнь, и свет!
И смерти нет!
Уже цветы
Раскрылись вновь..
Мою любовь
Поймешь ли ты?..
Поймешь ли зной
Горячих дум
И что весной
Тревожит ум?
Когда мечты
Уносят вдаль,-
Мою печаль
Поймешь ли ты?..
Каких забот
На сердце гнет,
Как велика
Моя тоска,
О чем грущу,
Чего ищу,
Мои мечты
Поймешь ли ты?..
Весна!.. Наконец в эту светлую, ясную ночь...
Весна!.. Наконец в эту светлую, ясную ночь
Могу я вполне насладиться,
Могу отогнать все сомненья тревожные прочь
И в грезах волшебных забыться.
Весна!.. Сколько счастья и сколько страданья опять
В душе пробудилось невольно.
Как будто еще не довольно любить и страдать,
И верить и ждать не довольно?
Как будто... Но запахом свежим весенних цветов
Пахнуло в окно отпертое, -
И вспомнилось время беспечно-счастливых годов,
То время - давно отжитое.
«Оно возвратится, оно возвратится опять! -
Мне шепчет весна молодая. -
Вновь сердце забьется, и будет рассудок дремать
Под сказки зеленого мая».
Вещи
Дневной кошмар неистощимой скуки,
Что каждый день съедает жизнь мою,
Что давит ум и утомляет руки,
Что я напрасно жгу и раздаю;
О, вы, картонки, перья, нитки, папки,
Обрезки кружев, ленты, лоскутки,
Крючки, флаконы, пряжки, бусы, тряпки
Дневной кошмар унынья и тоски!
Откуда вы? К чему вы? Для чего вы?
Придет ли тот неведомый герой,
Кто не посмотрит, стары вы иль новы,
А выбросит весь этот хлам долой!
Виолончель
Играл слепец. Душой владели чары.
Вздымалась грудь и опускалась вновь.
Смычок как нож вонзал свои удары
И песнь лилась, как льет из раны кровь.
И чудился под звук виолончели
Хор демонов, мятущихся в мгле.
Мои мечты к бессмертию летели,
Он звал меня к подземной, вечной мгле.
Он звал меня к безмолвию забвенья,
Где таят слез немая благодать.
Играл смычок. Змея смыкала звенья.
О, дай мне жить! О, дай еще страдать!
Водяной цветок
Деревьев трепетная сень...
И полусвет, и тишина...
Не проникает жаркий день
Сквозь чащу леса в царство сна.
Смолою воздух напоен
И острым запахом земли;
Гудят, как нежный арфы звон,
Лесные пчелы и шмели.
Прохладой влажною дыша,
Ручей лепечет и журчит,
Купая листья камыша
И ветви гибкие ракит.
Раскинув круглые щиты,
Смотрясь в зеркальный свой приют,
Как воск, прозрачны и чисты,
Нимфеи-лилии цветут...
И вот, тихонько раздвигая
Их ароматные ряды,
Вся в брызгах блещущих воды
Головка вышла молодая...
В лице смущенье... легкий страх...
И ожидание... и тайна...
И яркий луч, попав случайно,
Горит в каштановых кудрях...
Ресниц решетчатые тени
На бледном зареве ланит...
В движеньях медленных сквозит
Печать томления и лени...
Чаруют юные черты,
Суля нирвану наслажденья,
Не обаяньем красоты,
Но бесконечностью забвенья...
Восточные облака
Идут, идут небесные верблюды,
По синеве вздымая дымный прах.
Жемчужин-слез сверкающие груды
Несут они на белых раменах.
В вечерний час, по розовой пустыне,
Бесследный путь оставив за собой,
К небесной Мекке, к призрачной Медине
Спешат они, гонимые судьбой.
О, плачьте, плачьте! Счет ведется строго.
Истают дни, как утренний туман,-
Но жемчуг слез в сокровищницу Бога
Перенесет воздушный караван.
Вы снова вернулись - весенние грезы...
Вы снова вернулись - весенние грезы
Летучие светлые сны!
И просятся к солнцу душистые розы -
Любимые дети весны.
Чаруют и нежат волшебные звуки,
Манят, замирая вдали.
Мне чудится... чьи-то могучие руки
Меня подымают с земли.
«Куда ж мы летим? где приют наслаждения?
Страну моих грез назови!»
И вот - будто отзвуки чудного пенья -
Мне слышится шепот любви:
«Туда мы умчимся, где царствуют розы,
Любимые дети весны,
Откуда слетают к нам ясные грезы,
Прозрачные, светлые сны.
Туда, в ту безбрежную даль унесемся,
Где сходится небо с землей,
Там счастьем блаженным мы жадно упьемся
И снова воскреснем душой!
Я плачу... но это последние слезы...
Я верю обетам весны...
Я верю вам, грезы, весенние грезы,
Летучие, светлые сны!
Где ты, забвенье...
Где ты, забвенье,
Где, упоенье
Счастьем блаженства земного?
Сном непробудным,
В мечтанье чудном,
Жажду забыться я снова!
Где ты, блаженный,
Где, вдохновенный
Юности дар заглушенный? -
Радость свиданья,
Грусть расставанья,
Ночи томленья бессонной!
Сердцу все мало!
Пусть миновало
Время любви пережитой,-
Дай мне забвенья,
Дай упоенья,
Страсти восторг позабытый!
Две красоты
Лазурный день. На фоне бирюзовом,
Как изумруд, блестит наряд ветвей,
И шепот их - о счастье вечно новом,
О счастье жить - твердит душе моей.
Немая ночь. Рассыпанных над бездной -
Мерцанье звезд в далекой вышине...
В груди тоска!- И рвусь я в мир надзвездный,
Хочу уснуть... и умереть во сне.
Джамиле
Вы так печальны, Джамиле?
Ваш взор парит в дали безбрежной...
Но что, скажите, на земле
Достойно вашей грусти нежной?..
Вы так печальны, Джамиле!
За мной следят... и я грустна,
А в сердце страсть и ожиданье -
Сегодня в полночь я должна
Пробраться тайно на свиданье...
Мой лик суров и взор угрюм,-
Не выдаст сердце тайных дум.
Вы улыбнулись, Джамиле?
И жизнь, и радость в вашем взоре,-
В его глубокой, знойной мгле
Все переменчиво, как в море...
Вы улыбнулись, Джамиле?
Да, я смеюсь... но ад во мне,
И смерть, и ужас в блеске взора!-
Сегодня по моей вине
Был брошен труп на дно Босфора...
И я смеюсь... но знаю я,
Что завтра очередь моя!
Душе очарованной снятся лазурные дали...
Душе очарованной снятся лазурные дали...
Нет сил отогнать неотступную грусти истому...
И рвется душа, трепеща от любви и печали,
В далекие страны, незримые оку земному.
Но время настанет, и, сбросив оковы бессилья,
Воспрянет душа, не нашедшая в жизни ответа,
Широко расправит могучие белые крылья
И узрит чудесное в море блаженства и света!
Если б счастье мое было вольным орлом...
Если б счастье мое было вольным орлом,
Если б гордо он в небе парил голубом,-
Натянула б я лук свой певучей стрелой,
И живой или мертвый, а был бы он мой!
Если б счастье мое было чудным цветком,
Если б рос тот цветок на утесе крутом,-
Я достала б его, не боясь ничего,
Сорвала б и упилась дыханьем его!
Если б счастье мое было редким кольцом
И зарыто в реке под сыпучим песком,-
Я б русалкой за ним опустилась на дно,
На руке у меня заблистало б оно!
Если б счастье мое было в сердце твоем,-
День и ночь я бы жгла его тайным огнем,
Чтобы, мне без раздела навек отдано,
Только мной трепетало и билось оно!
Если прихоти случайной...
Если прихоти случайной
И мечтам преграды нет -
Розой бледной, розой чайной
Воплоти меня, поэт!
Двух оттенков сочетанье
Звонкой рифмой славословь:
Желтый - ревности страданье,
Нежно-розовый - любовь.
Вспомни блещущие слезы,
Полуночную росу,
Бледной розы, чайной розы
Сокровенную красу.
Тонкий, сладкий и пахучий
Аромат ее живой
В дивной музыке созвучий,
В строфах пламенных воспой.
И осветит луч победный
Вдохновенья твоего
Розы чайной, розы бледной
И тоску и торжество.
Заклинание
Ты лети, мой сон, лети,
Тронь шиповник по пути,
Отягчи кудрявый хмель,
Колыхни камыш и ель.
И, стряхнув цветенье трав
В чаши белые купав,
Брызни ласковой волной
На кувшинчик водяной.
Ты умчись в немую высь,
Рога месяца коснись,
Чуть дыша прохладой струй,
Звезды ясные задуй.
И, спустясь к отрадной мгле,
К успокоенной земле,
Тихим вздохом не шурши
В очарованной тиши.
Ты не прячься в зыбь полей,
Будь послушней, будь смелей
И, покинув гроздья ржи,
Очи властные смежи.
И в дурмане сладких грез,
Чище лилий, ярче роз,
Воскреси мой поцелуй,
Обольсти и околдуй!
И ветра стон... и шепот мрачных дум...
И ветра стон... и шепот мрачных дум...
И жить отрады нет...
А где-то зной - и моря тихий шум,
И солнца яркий свет!
Гудит метель и множит в сердце гнет
Невыплаканных слез...
А где-то мирт, зеленый мирт растет
И кущи белых роз!
Проходит жизнь в мечтаньях об ином,
Ничтожна и пуста...
А где-то смех, и счастье бьет ключом,
И блеск, и красота!
Идеалы
Я помню, и в юные годы
Мне жизнь не казалась легка,-
Так жаждало сердце свободы,
Так душу терзала тоска.
Когда же ночные виденья
Слетались на ложе ко мне,
В каком-то недетском волненье
Томилась я часто во сне.
Не шалости, куклы, забавы,-
Мне снилися страны чудес,
Где пальм колыхалися главы
На золоте алом небес.
Мне чудился замок высокий
И в розах ползучих балкон;
Там ждал меня принц черноокий,
Как в сказке хорош и влюблен.
Стоит он и смотрит так нежно,
Весь в бархат и шелк разодет,
На темные кудри небрежно
Широкий надвинут берет...
Исчезли и замки, и розы,
Виденья волшебной весны;
Поруганы детские грезы,
Осмеяны чудные сны...
Одной только вечной надежде
Осталося место во мне,-
И черные очи, как прежде,
Мне блещут в блаженной стране.
И призрачный мир мне дороже
Всех мелких страстей и забот,-
Ведь сердце осталось все то же,
И любит, и верит, и ждет!
Избрав свой путь, я шествую спокойно...
Избрав свой путь, я шествую спокойно.
Ты хочешь слез моих?
Мой стих звучит уверенно и стройно.-
Ты не увидишь их.
Нет места снам, ни радостной надежде
В больной душе моей.
Не верю я, не верю я, как прежде,
В рассвет грядущих дней.
Все та же я; но, избранный отныне,
Тернист мой путь земной.
Тернист мой путь, затерянный в пустыне,-
Ты не пойдешь за мной.
Темно вокруг. Чуть брезжит свет далекий
Блуждающих огней.
И гибну я, и гибну - одинокой,
Но не рабой твоей.
К чему
Тускнеет солнца яркий щит,
Не шелохнется воздух сонный...
Один фонтан поет, журчит -
И бьет струей неугомонной.
Ни день, ни ночь... Вдали едва
Погас последний луч светила,
И мглы густая синева
Лазурь прозрачную затмила...
Везде без шума и следа
Ложатся трепетные тени...
Белеют в зеркале пруда
Террасы мраморной ступени...
Деревья в сумраке молчат...
Лишь ветерок пахнет украдкой,
И лип медвяный аромат
Сменит акаций запах сладкий...
«Зачем любить, зачем страдать?» -
Журчит фонтан - и плещет снова...
Но сердце дрогнуло опять
Исканьем жребия иного.
О, если счастие - мечта,
К чему ж природы совершенства,
Земли и неба красота,-
Весь рай земной... где нет блаженства?
Когда б могла душа на миг с себя стряхнуть...
Когда б могла душа на миг с себя стряхнуть
Свое к земле прикованное тело,-
Я б вольной пташкой полетела
И аромат полей вдохнула б жадно грудь!
Как сладко при луне душистой ночью лета
Плясать в кругу виллис, под звонкий их напев,
Качаться на ветвях дерев,
Купаяся в лучах серебряного света...
Иль рыбкой золотой нырнуть в пучину волн,
Где людям все неведомо и ново,
Познать все тайны дна морского,
Всего, что скрыто там, чем ропот моря полн...
Как хорошо в грозу носиться вместе с тучей,
Когда средь молний гром грохочет в небесах,
Неся земле и смерть, и страх...
Какая власть и мощь, какой простор могучий!
Но нет!- ведь если бы могла душа моя
Хотя на миг постичь восторг свободы,-
Я прокляла бы жизни годы,
И плоть свою, и кровь,- оковы бытия!
Крылья
Знала я, что мир жесток и тесен,
Знала я, что жизнь скучна и зла,
И, плетя венки из майских песен,
Выше туч свой замок вознесла.
Здесь дышу без горечи и гнева,
Оградясь от зависти и лжи,
Я одна, зато я - королева
И мечты мне служат как пажи.
Сонмы снов моей покорны власти,
Лишь один, непокоренный мной,
О каком-то необъятном счастье
Мне лепечет каждою весной.
В этом сне - о, радость, о, забвенье!-
Юный смех невозвратимых лет,
Тайных струн сверкающее пенье
Взмахи крылий, царственный рассвет.
О, мой сон, мой лучший, мой единый,
С темной жизнью сжиться научи,
Чтоб не слышать шорох лебединый,
Чтоб забыть могучие лучи.
Все, что бренно, гаснет быстротечно,
Догорит земное бытие,
Лишь в тебя я верю вечно, вечно,
Как душа в бессмертие свое
Но в ответ я тихий шорох внемлю,
Шорох листьев, падающих ниц.
«Ты - земля и возвратишься в землю...»
О, заря! О, крылья белых птиц!
Лилит
Ты, веригами окованный
Бледный странник, посмотри,
Видишь замок заколдованный
В тихом пламени зари?
Позабудь земные тернии,
Жизнь светла и широка,
Над тобой огни вечерние
Расцветили облака.
Свод небесный, весь в сиянии
Ярким пурпуром залит.
Слышишь роз благоухание?
Я - волшебница Лилит.
Ты войди в сады тенистые,
Кущи тайные мои,
Где шумят потоки чистые,
Плодотворные струи,
Где горят огни зажженные
Догорающим лучом,
Реют сны завороженные,
Веют огненным мечом,
Где блаженное видение
Усыпит и обольстит
Крепким сном... без пробуждения...
Я - волшебница Лилит...
То ветер ли всю ночь свистел в трубе...
То ветер ли всю ночь свистел в трубе,
Сверчок ли пел, но, плача и стеня
Бессильной грустью, грустью о тебе
Все чья-то песнь баюкала меня.
И снилось мне, что я лежу одна,
Забытая, на дне подводных стран,
Вокруг меня недвижна глубина,
А надо мной бушует океан.
Мне тяжело... Холодная вода
Легла на грудь как смертная печать
И снилось мне, что там я навсегда,
Что мне тебя как солнца не видать.
Лионель
Лионель, певец луны,
Видит призрачные сны,
Зыбь болотного огня,
Трепет листьев и - меня.
Кроют мысли торжество
Строфы легкие его,
Нежат слух, и дышит в них
Запах лилий водяных.
Лионель, мой милый брат,
Любит меркнущий закат,
Ловит бледные следы
Пролетающей звезды.
Жадно пьет его душа
Тихий шорох камыша,
Крики чаек, плеск волны,
Вздохи «вольной тишины».
Лионель, любимец мой,
Днем бесстрастный и немой,
Оживает в мгле ночной
С лунным светом и - со мной.
И когда я запою,
Он забудет грусть свою,
И прижмет к устам свирель
Мой певец, мой Лионель.
Любовь
Придешь ли ты, угасшая так рано,
Души моей владычица,- любовь?
Иль сладкий яд минутного обмана
Мой бедный ум не отуманит вновь?..
Она пришла,- как светлый вестник рая,-
Опять восторг!.. и слезы!.. и мечты!..
Я счастлива, надеясь и страдая,
И жизнь полна бессмертной красоты!
Миг блаженства
Любовь-чародейка свела нас на этом пути,
Из тысячи тысяч дала нас узнать и найти,
Свела - и связала навеки, и бросила нас
В объятья друг друга в полночный таинственный час...
Нагрянул миг грозой нежданной,
И для борьбы не стало сил...
И он, прекрасный и желанный,
Мой страх лобзаньем погасил!..
И страсть затуманила взор... И казалося мне,
Что вихрь подхватил нас - и мчит, и кружит в вышине.
Нам встречные сферы со свистом дорогу дают,
Блаженства небесного нас ожидает приют!..
Под нами из сумрака ночи была чуть видна
Спаленная зноем, забытая небом страна,
Где вечную жажду ничем утолить не могли
И гибли, страдая, ничтожные дети земли.
Их вопли и стоны едва доносилися к нам,-
Мы мчались все выше к большим лучезарным звездам,
Где, тучи прорезав гигантским и ярким серпом,
Раскинулся месяц, сияя во мраке ночном...
И мысли, как вихри, кружились, неслись без следа...
Не знаю,- что были мы - люди иль боги тогда?!
Высокое с низким, и зло, и безумье - с добром
В хаос первозданный слилися в мгновении том!..
И небо раскрылось над нами!.. И чудилось нам,
Что в душу нам с жизнью вливаются радость и свет,
Восторг необъятный, которому равного нет!..
Угасло мгновенье, рожденное в мире огня...
И небо закрылось... и струны порвались, звеня...
Низвергнуты в бездну, лежим мы во тьме и пыли,-
Минутные боги,- ничтожные дети земли...
Мое небо
Небо и все наслаждения неба я вижу
В личике детском,- и глаз оторвать не могу я...
Ангел безгрешный, случайно попавший на землю,
Сколько ты счастья принес! Как ты мне дорог, дитя!
Вьются и золотом кудри твои отливают,
Блещут вкруг милой головки твоей ореолом,
Весь ты - как облачко, светом зари залитое,
Чистый, как ландыш лесной,- майский прелестный цветок!
С кроткою ласкою иссиня-темные глазки.
В душу мне смотрят и цветом походят на небо,
Вмиг потемневшее перед грозою весенней...
Небо во взоре твоем - я созерцаю, дитя!
Где та страна, о которой лепечут нам сказки?
В край тот чудесный тебя на руках бы снесла я,
Молча, босая, по острым каменьям пошла бы,
Лишь бы избавить тебя - терний земного пути!
Боже! послав мне ребенка. Ты небо открыл мне!
Ум мой очистил от суетных, мелких желаний!
В грудь мне вдохнул непонятные новые силы!
В сердце горячем зажег - пламя бессмертной любви!
Мой возлюбленный
Вы исчезните, думы тревожные, прочь!..
Бронзу темную кос, белый мрамор чела
Крупным жемчугом я обвила...
Буду ждать я тебя в эту майскую ночь,
Вся, как майское утро, светла!
Звезды вечные ярко горят в вышине...
Мчись на крыльях своих, прилетай же скорей,
Дай упиться любовью твоей!..
И, услыша мой зов, он примчался ко мне
В красоте благовонных кудрей...
О мой друг!- ты принес мне дыхание трав,
Ароматы полей и цветов фимиам,
И прекрасен, и чуден ты сам!..
И в бесплотных, но страстных объятиях сжав,
Ты меня унесешь к небесам!..
В час, когда слетают сны,-
В ночи ясные весны,
Слышен вздох мой в тишине:
Друг мой! вспомни обо мне...
Колыхнется ли волна,
Занавеска ль у окна,
Иль чудесный и родной
Донесется звук иной,-
Всюду чудится мне он,
Кто, бесплотный, будто сон,
Все качает ветки роз,
Все шуршит в листве берез...
Только выйду,- вслед за мной,
Вея страстью неземной,
По цветам он полетит,
По кустам зашелестит,
Зашумит среди дерев
И, на яблони слетев,
Нежный цвет спешит стряхнуть,
Чтобы мой усеять путь...
Иль нежданно налетит
И на бархате ланит
Бестелесный, но живой
Поцелуй оставит свой...
И, когда слетают сны,
В ночи ясные весны -
Я не сплю... я жду... И вот -
Мерный слышится полет...
И таинственный, как сон,
Ароматом напоен,
Он мой полог распахнул
И к груди моей прильнул!..
Образ, видимый едва...
Полувнятные слова...
Тихий шорох легких крыл...
Все полночный мрак покрыл...
Мой замок
Мой светлый замок так велик,
Так недоступен и высок,
Что скоро листья повилик
Ковром заткнут его порог.
И своды гулкие паук
Затянет в дым своих тенет,
Где чуждых дней залетный звук
Ответной рифмы не найдет.
Там шум фонтанов мне поет,
Как хорошо в полдневный зной,
Взметая холод вольных вод,
Дробиться радугой цветной.
Мой замок высится в такой
Недостижимой вышине,
Что крики воронов тоской
Не отравили песен мне.
Моя свобода широка,
Мой сон медлителен и тих,
И золотые облака,
Скользя, плывут у ног моих.
Моя душа, как лотос чистый...
Моя душа, как лотос чистый
В томленьи водной тишины,
Вскрывает венчик серебристый
При кротком таинстве луны.
Твоя любовь, как луч туманный,
Струит немое волшебство.
И мой цветок благоуханный
Заворожен печалью странной,
Пронизан холодом его.
Не убивайте голубей
Не убивайте голубей!
Их оперенье белоснежно;
Их воркование так нежно
Звучит во мгле земных скорбей,
Где всё - иль тускло, иль мятежно.
Не убивайте голубей!
Не обрывайте васильков!
Не будьте алчны и ревнивы;
Свое зерно дадут вам нивы,
И хватит места для гробов.
Мы не единым хлебом живы,-
Не обрывайте васильков!
Не отрекайтесь красоты!
Она бессмертна без курений.
К чему ей слава песнопений,
И ваши гимны, и цветы?
Но без нее бессилен гений,-
Не отрекайтесь красоты!
Ни речи живые, ни огненный взгляд...
Ни речи живые, ни огненный взгляд
В ней душу его не пленяли,
Но косы, но русые косы до пят -
Расстаться с русалкой мешали.
Напрасно он бился в коварных сетях,
Напрасно к сопернице рвался,
Запутался в чудных ее волосах
И с нею навеки остался.
Но не тебе
В любви, как в ревности, не ведая предела,-
Ты прав,- безжалостной бываю я порой,
Но не с тобой, мой друг! С тобою я б хотела
Быть ласковой и нежною сестрой.
Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний,
Ты в кровь мою вошел и отравил ее!
Из мрака и лучей, из странных сочетаний -
Сплелося чувство странное мое.
Не упрекай меня, за счастие мгновенья
Другим, быть может, я страданья принесу,
Но не тебе, мой друг!- тебе восторг забвенья
И сладких слез небесную росу.
Пасмурно зимою...
Пасмурно зимою
Небо надо мною,
Небо голубое радостной любви,-
Утомляют ласки,
Усыпляют сказки
Гаснущее пламя дремлющей крови.
Но вернулось снова
Счастия земного
Время золотое,- возвратилось вновь.
И в былинке каждой -
С ненасытной жаждой,
Жаждой наслажденья,- родилась любовь!
Снова льются трели,
Песни зазвенели
Из зеленой чащи кленов и берез...
Опьяняют ласки,
Вдохновляют сказки
И уносят в царство позабытых грез!
Перед закатом
Люблю я блеклые цветы
Фиалок поздних и сирени,
Полунамеки, полутени
Повитой дымкой красоты.
Душа тревожная больна
И тихим сумраком объята,
Спокойной прелестью заката,
Грядущим сном упоена.
Что озарит огнем надежд?
Повеет радостью бывалой?
Заставит дрогнуть взмах усталый
Моих полузакрытых вежд?
Ничто. Ничто. Желаний нет.
Безвольно замерли моленья,
Смотрю с улыбкой утомленья
На жизнь, на суету сует.
Сокрыт туманом горный путь.
Стихает грусть, немеют раны.
Блажен, блажен покой нирваны,-
Уснуть... исчезнуть... утонуть...
Песнь любви
Хотела б я свои мечты,
Желанья тайные и грезы
В живые обратить цветы,-
Но... слишком ярки были б розы!
Хотела б лиру я иметь
В груди, чтоб чувства, вечно юны,
Как песни, стали в ней звенеть,-
Но... порвались бы сердца струны!
Хотела б я в минутном сне
Изведать сладость наслажденья,-
Но... умереть пришлось бы мне,
Чтоб не дождаться пробужденья!
Песня Титании
Эльфы милые, внемлите
Королевы вашей зов,
В колесницу ей впрягите
Девять белых мотыльков.
Уж давно жену-малютку
В хоровод на дальний луг,
Рассердившись не на шутку,
Ждет мой царственный супруг.
Быть грозе! я это знаю,-
Как и силу чар своих,-
И венец мой надеваю
Из алмазов дорогих...
Чу! доносится мне с бала
Серебристый, нежный звон...
Значит, туча миновала,-
То смеется Оберон!
Пилигримы
Знойным солнцем палимы,
Вдаль идут пилигримы
Поклониться гробнице священной.
От одежд запыленныx,
От очей просветленныx
Веет радостью цели блаженной.
Тяжела иx дорога -
И отставшиx так много,
Утомленныx от зноя и пыли,
Что легли на дороге,
Что забыли о Боге,
О крылатыx виденьяx забыли.
Отжурчали поющие реки.
Им - без времени павшим,
Им - до срока уставшим,
Не простится вовеки. Вовеки!
Покинутая
Опять одна, одна с моей тоской
По комнатам брожу я одиноким,
И черным шлейфом бархатное платье
Метет за мной холодный мрамор плит...
Мои шаги звучат средь зал пустых...
С высоких стен старинные портреты
Глядят мне вслед насмешливо и строго
И взорами преследуют меня...
О, неужели ты не возвратишься?
У ног моих играя на ковре,
Малютка наш спросил меня сегодня:
Где мой отец и скоро ли вернется?-
Но что ж ему ответить я могла!
О, неужели ты не возвратишься?
Я видела, как сел ты на коня,
И перед тем, чтоб в путь уехать дальний,
Со всеми ты простился, как бывало,
Лишь мне одной ты не сказал: «Прости!»
О, неужели ты не возвратишься?
Но, помнится, как будто по окну,
Где колыхалась тихо занавеска,
Скрывавшая меня с моим страданьем,
Скользнул на миг зажегшийся твой взгляд...
О, неужели ты не возвратишься?
Свое кольцо венчальное в тот день,
В безумии отчаянья немого,
Так долго я и крепко целовала,
Что выступила кровь из губ моих!..
О, неужели ты не возвратишься?
И медальон на цепи золотой
По-прежнему ношу я неизменно.
Ты хочешь знать - чье там изображенье
И прядь волос?.. Так знай,- они твои!
О, неужели ты не возвратишься?
Иль над моей всесилен ты душой?-
Но день и ночь, во сне, в мечтах, всечасно,
Под ветра шум и легкий треск камина -
Всегда, всегда я мыслю о тебе...
О, неужели ты не возвратишься?
Давно угас румянец щек моих,
И взор померк... Я жду!.. Я умираю!..
И если я не шлю тебе проклятья,-
Как велика, пойми, моя любовь!..
О, неужели ты не возвратишься?
Полуденные чары
Пустыня... песок раскаленный и зной...
Шатер полосатый разбит надо мной...
Сижу я у входа, качая дитя,
Пою я,- и ветер мне вторит, свистя...
И вижу я,- кто-то несется ко мне
На черном, как уголь, арабском коне,
Рисуясь на склоне небес голубом,
В чалме драгоценной с алмазным пером.
«Привет тебе, путник! В шатер мой войди,
Останься, коль долог твой путь впереди;
Я фиников лучших для гостя нарву,
И миррой твою умащу я главу.
Я мех твой наполню струею вина...
Властитель уехал,- войди,- я одна...
Привет тебе, гость мой, посланный судьбой,
Да внидут и мир, и отрада с тобой!»
«Устал я,- он молвил,- и путь мой далек,
В край солнца и роз я спешу на восток...
Но некогда медлить... я еду... прощай!..
Один поцелуй лишь на счастье мне дай!»
Прозрачную ткань отвела я с чела
И с тихим смущеньем к нему подошла...
И вот наклонился ко мне он с коня
И обнял так крепко, так жарко меня.
И кудри его благовонной волной
Закрыли мгновенно весь мир предо мной!..
Лишь очи, как звезды, сверкали во тьме
И страстные думы рождали в уме...
И слышалось, будто сквозь облако грез;
«Умчимся со мною в край солнца и роз!»
Но острым кинжалом мне в сердце проник
Ребенка нежданно раздавшийся крик.
И руки мои опустились без сил,
И с ропотом он от меня отступил...
Как чары полудня, мелькнув предо мной,
Исчезли и всадник, и конь вороной...
И замерли звуки манящих речей,
Что сладко в душе трепетали моей,-
Их ветер пустыни унес без следа
Далеко... далеко... навек... навсегда...
Предчувствие грозы
В душу закралося чувство неясное,
Будто во сне я живу.
Что-то чудесное, что-то прекрасное
Грезится мне наяву.
Близится туча. За нею тревожно я
Взором слежу в вышине.
Сердце пленяет мечта невозможная,
Страшно и радостно мне.
Вижу я, ветра дыхание вешнее
Гнет молодую траву.
Что-то великое, что-то нездешнее
Скоро блеснет наяву.
Воздух темнеет... Но жду беззаботно я
Молнии дальней огня.
Силы небесные, силы бесплотные,
Вы оградите меня!
Пустой случайный разговор...
Пустой случайный разговор,
А в сердце смутная тревога -
Так заглянул глубоко взор,
Так было высказано много...
Пустой обмен ничтожных слов,
Руки небрежное пожатье,-
А ум безумствовать готов,
И грудь, волнуясь, ждет объятья.
Ни увлеченья, ни любви
Порой не надо для забвенья,-
Настанет миг,- его лови,-
И будешь богом на мгновенье!
Ни увлеченья, ни любви
Порой не надо для забвенья,-
Настанет миг,- его лови,-
И будешь богом на мгновенье!
Саламандры
Тишина. Безмолвен вечер длинный,
Но живит камин своим теплом.
За стеною вальс поет старинный,
Тихий вальс, грустящий о былом.
Предо мной на камнях раскаленных
Саламандр кружится легкий рой.
Дышит жизнь в движеньях исступленных,
Скрыта смерть их бешеной игрой.
Все они в одеждах ярко-красных
И копьем качают золотым.
Слышен хор их шепотов неясных,
Внятна песнь, беззвучная, как дым:
«Мы - саламандры, блеск огня,
Мы - дети призрачного дня.
Огонь - бессмертный наш родник,
Мы светим век, живем лишь миг.
Во тьме горит наш блеск живой,
Мы вьемся в пляске круговой,
Мы греем ночь, мы сеем свет,
Мы сеем свет, где солнца нет.
Красив и страшен наш приют,
Где травы алые цветут,
Где вихрь горячий тонко свит,
Где пламя синее висит.
Где вдруг нежданный метеор
Взметнет сверкающий узор
И желтых искр пурпурный ход
Завьет в бесшумный хоровод.
Мы - саламандры, блеск огня,
Мы - дети призрачного дня.
Смеясь, кружась, наш легкий хор
Ведет неслышный разговор.
Мы в черных угольях дрожим,
Тепло и жизнь оставим им.
Мы - отблеск реющих комет,
Где мы - там свет, там ночи нет.
Мы на мгновенье созданы,
Чтоб вызвать гаснущие сны,
Чтоб камни мертвые согреть,
Плясать, сверкать - и умереть».
Между 1898 и 1900
Сопернице
Да, верю я, она прекрасна,
Но и с небесной красотой
Она пыталась бы напрасно
Затмить венец мой золотой.
Многоколонен и обширен
Стоит сияющий мой храм;
Там в благовонии кумирен
Не угасает фимиам.
Там я царица! Я владею
Толпою рифм, моих рабов;
Мой стих, как бич, висит над нею
И беспощаден, и суров.
Певучий дактиль плеском знойным
Сменяет ямб мой огневой;
За анапестом беспокойным
Я шлю хореев светлый рой.
И строфы звучною волною
Бегут послушны и легки,
Свивая избранному мною
Благоуханные венки...
Так проходи же! Прочь с дороги!
Рассудку слабому внемли:
Где свой алтарь воздвигли боги,
Не место призракам земли!
О, пусть зовут тебя прекрасной,
Но красота - цветок земной -
Померкнет бледной и безгласной
Пред зазвучавшею струной!
Спящий лебедь
Земная жизнь моя - звенящий,
Невнятный шорох камыша.
Им убаюкан лебедь спящий,
Моя тревожная душа.
Вдали мелькают торопливо
В исканьях жадных корабли.
Спокойной в заросли залива,
Где дышит грусть, как гнет земли.
Но звук, из трепета рожденный,
Скользнет в шуршанье камыша -
И дрогнет лебедь пробужденный,
Моя бессмертная душа.
И понесется в мир свободы,
Где вторят волнам вздохи бурь,
Где в переменчивые воды
Глядится вечная лазурь.
Среди цветов
Вчера, гуляя у ручья,
Я думала: вся жизнь моя -
Лишь шалости да шутки.
И под журчание струи
Я в косы длинные свои
Вплетала незабудки.
Был тихий вечер, и кругом,
Как бы в дремоте перед сном,
Чуть трепетали ивы,-
И реяли среди цветов
Стада стрекоз и мотыльков,
Беспечно-шаловливы.
Вдруг слышу шорох за спиной.
Я оглянулась... Предо мной,
И стройный, и высокий,
Стоит и смотрит на меня
Очами, полными огня,
Красавец черноокий.
«Дитя, зачем ты здесь одна?
Смотри, взошла уже луна,
Огни погасли в селах...»
А я в ответ: «Среди цветов
Пасу я пестрых мотыльков,
Пасу стрекоз веселых».
И рассмеялся он тогда:
«Дитя, оставь свои стада
Пасти самой природе;
Пойдем со мной в прохладный грот.
Ты слышишь? - Соловей поет
О счастье и свободе...
Под вечный лепет звонких струй
Там слаще будет поцелуй,
Отраднее молчанье;
И не сомнется твой венок,
И не сотрется бархат щек
От нежного лобзанья!»
Мне странен был язык страстей,-
Не тронули души моей
Мольбы и заклинанья;
Как лань пустилась я домой,
Стараясь страх умерить мой
И груди трепетанье...
С тех пор потерян мой покой!-
Уж не брожу я над рекой
В венке из незабудок,
Борюсь с желанием своим,-
И спорит с сердцем молодым
Неопытный рассудок...
Сумерки
С слияньем дня и мглы ночной
Бывают странные мгновенья,
Когда слетают в мир земной
Из мира тайного виденья...
Скользят в тумане темноты
Обрывки мыслей... клочья света.
И бледных образов черты,
Забытых меж нигде и где-то...
И сердце жалостью полно,
Как будто жжет его утрата
Того, что было так давно...
Что было отжито когда-то...
Твои уста - два лепестка граната...
Твои уста - два лепестка граната,
Но в них пчела услады не найдет.
Я жадно выпила когда-то
Их пряный хмель, их крепкий мед.
Твои ресницы - крылья черной ночи,
Но до утра их не смыкает сон.
Я заглянула в эти очи -
И в них мой образ отражен.
Твоя душа - восточная загадка.
В ней мир чудес, в ней сказка, но не ложь.
И весь ты - мой, весь без остатка,
Доколе дышишь и живешь.
Титания
В стране неведомых чудес,
Где, разрастаясь на просторе,
Шумел столетних буков лес
И синее плескалось море,-
В плаще зеленом,- окружен
Малюток эльфов резвой свитой,
В беседке, розами увитой,
Сидел красавец Оберон.
К нему в сиянье розоватом
Последних солнечных лучей,
Блистая золотом кудрей
И вся пронизана закатом,
Склонилася царица фей.
Но тщетно нежные напевы
И звуки арф неслися к ней,-
Все неприветней, все грустней
Сдвигались брови королевы;
И тщетно царственный супруг
Старался лаской на мгновенье
Рассеять чуждый ей недуг,-
Слова тоски и пресыщенья
С капризных уст сорвались вдруг.
Т и т а н и я
Оставь меня!.. мне скучно, Оберон!
Мне надоели игры и забавы,
И шум ветвей, и ясный небосклон...
Вся наша жизнь - не жизнь, а сон!
Мы видим, как цветы, деревья, травы
Уносит время без следа,
А мы?.. мы вечно молоды, как дети,
Без слез и радостей, без цели и труда,
Как мотыльки живем на свете
И будем жить всегда, всегда!
О б е р о н
Дитя! счастливей нас с тобою,
Поверь мне, в мире нет земном;
Довольна будь своей судьбою,
Не мы ль блаженствуем вдвоем?
Т и т а н и я
О нет, мой друг! я так несчастна!..
Ты знаешь ли, как хороши
Слова любви, когда в них страстно
Звучат моления души?
А я слыхала их!.. И жажду я, тоскуя,
Иных утех, иного поцелуя,
И наслаждений, и тревог!..
О б е р о н
Титания! тебя не узнаю я...
Страдаешь ты?.. О, если бы я мог
Постичь тебя!.. Капризное созданье,
Владычица моя!
Ты знаешь, все твои желанья
С восторгом исполняю я...
Откройся мне, какою силой
Увлечены твои мечты,
Чего с такой тоской унылой,
С таким безумством жаждешь ты?
Т и т а н и я
Так выслушай мое признанье:
Раз, вечером, я эльфов созвала
И, сияв венец алмазный мой с чела,
Играла им при месячном сиянье.
Переливались блеском огневым
В лучах луны бесценные каменья...
Я долго любовалась им,
И вдруг, шутя, движением живым
Его забросила... Все кинулись в смятенье
Искать его в траве и меж ветвей,
И я осталась на мгновенье
Без свиты ветреной моей;
И слышу звук подавленный лобзанья
И тихий вздох под дубом вековым,
Куда так ярко лунное сиянье
Снопом упало голубым...
Откинув кудри черные на плечи,
К ногам красавицы, во власти сладких чар,
Припал прекрасный рыцарь Вольдемар;
Его взволнованные речи
И взоры, полные огня,
Чудесный, новый мир открыли для меня!..
И, притаясь за деревом, я жадно
Внимала им,- словам любви земной,-
И было мне и горько, и отрадно...
О! так никто не говорил со мной!
Никто мне не давал такого поцелуя,
Не плакал, не молил, припав к моим ногам..
И ты меня любить не в силах сам,
Как любят смертные и как любить хочу я!
Хочу я слышать тот шепот странный,
Хочу внимать словам признания,
Томиться... плакать... и в миг желанный
Сгорать от тайного лобзания!
Пусть в час свиданья - от жажды встречи
Стеснится грудь тоскою страстною,
Пусть замирают восторга речи
Под лаской робкою и властною...
Пусть сердце сердцу отдастся смело
В забвенье жаркого объятия.-
Что за блаженство - отдать всецело
И жизнь, и душу без изъятия!
В тот мир, о друг мой, я рвусь невольно,
Хочу земной безумной страсти я,
Чтоб было сладко, чтоб было больно,
Чтоб слезы брызнули от счастия!
О б е р о н
Титания! пойми, тебя люблю я
Не так, как любят у людей,-
Не сомневаясь, не ревнуя,
Но всею волею своей!
Люблю тебя, воздушное созданье,
Владычица моя!
Ты луч зари, ты роз благоуханье,
С тобою счастлив я!
Люблю тебя, о мой цветочек нежный,
Любовью эльфов,- светлой, безмятежной,
Как пенье соловья!
Т и т а н и я
Не то!.. не так!.. Все это надоело...
О, замолчи!.. не продолжай!
Оставь меня!.. О, как бы я хотела
Уйти навек в тот чудный край,
Туда, туда!..
О б е р о н
Где лучшие мгновенья
Тебе отравит ненависти яд,
Где голод, месть, болезни, преступленья...
Где лишь о смерти говорят
И жаждут одного-забвенья!
Т и т а н и я
Какие страшные слова!
«Болезни», «голод»... «преступленья».
И «смерть»!.. Я поняла едва
Их безнадежное значенье!
О б е р о н
Да, в мире том ты счастья не найдешь!
Настанет день,- и ты ко мне придешь,
Ничтожная в своем бессилье,
Сложившая свои изломанные крылья,
В неравной павшая борьбе...
Но я тогда... я не прощу тебе!
Т и т а н и я
«Борьба»... «бессилье»... это скучно!
Мне режет слух речей унылых звон,
Мой ум сомненьем утомлен...
Я вновь с тобою неразлучна,
Я остаюсь, мой Оберон!
О б е р о н
Приди ко мне! Минутное смущенье
Забудем, друг мой, навсегда.
Средь игр и смеха, как виденье,
Как чудный сон без пробужденья,
Пройдут волшебные года...
Мы будем счастливы, как прежде,- бесконечно!
Как мотыльки живя беспечно,
Своей довольствуясь судьбой...
Ведь ты моя?.. И вновь с тобой
Мое блаженство вечно?
Т и т а н и я
Ты - мой свет вечерний...
Ты - мой свет вечерний,
Ты - мой свет прекрасный,
Тихое светило
Гаснущего дня.
Алый цвет меж терний,
Говор струй согласный,
Все, что есть и было
В жизни для меня.
Ты со мной - чаруя
Радостью живою
В рощах белых лилий
Тонет путь земной.
Без тебя замру я
Скошенной травою,
Ласточкой без крылий,
Порванной струной.
С кем пойду на битву,
В одежде воздушной, как дым,
Вся светлая, в дивно-блестящем венце,
Склонилася фея над ним.
«Мой мальчик! садись на качели ко мне,
Нам весело будет вдвоем...
Вздымаясь все выше к сребристой луне -
Мы в лунное царство порхнем!
Земную печаль и невзгоды забудь, -
Страданье неведомо мне.
Головкой кудрявой склонись мне на грудь
И счастью отдайся вполне...
Ты слышишь ли шепот, лобзанья и смех,
Аккорды невидимых лир?
То к нам приближается царство утех,
Мой лунный, серебряный мир!»
Хотел он проснуться, но чудного сна
Он чары рассеять не мог.
А фея звала его, страсти полна,
В свой тайный волшебный чертог.
И долго качалась и пела над ним,
Когда ж заалелся восток,
Она унеслась к небесам голубым,
На грудь его бросив цветок.
Царица Савская
Положи меня, как печать, на сердце
твое, как перстень, на руку твою, ибо
сильна, как смерть, любовь.
Из «Песни песней» Соломона, 8, 6
Купаясь в золоте лучей,
В лазури теплой небосклона,
Летят двенадцать голубей
На юг далекий от Сиона.
Гостей пернатых с давних пор
Ждала царица, изнывая,-
И в злато-пурпурный шатер
Их резвая впорхнула стая...
Навстречу им идет она,
Сойдя с блистающего трона,
Как пальма Енгадди - стройна,
Свежа, как роза Ерихона...
На лике дивном горячо
Разлился вмиг румянец нежный,
И свеял голубь белоснежный
На обнаженное плечо.
Из клюва алого посланье
Поспешно, трепетной рукой,
Она взяла... Невольниц рой
Умолк и замер в ожиданье...
Лишь над венчанною главой
Чуть шелестело опахало…
Царица, взор потупя свой,
Посланью царскому внимала.
И слово каждое его,
Казалось, отклик находило
В груди, где прежде место было
Для самовластья одного:
«Лобзаю легкие следы
Прекрасных ног моей царицы!
Ее глаза, как две звезды,
Горят сквозь темные ресницы...
Что говорю я?.. две звезды?!.
То молний яркие зарницы!
И сердце, ими сожжено,
Любви безумием полно!
О, кто сравниться может с ней,
С возлюбленной! Ее ланиты,
Как лилии, цветы полей,
Зарей вечернею облиты...
Что говорю я?!- цвет лилей?!-
Алее роз ее ланиты!
И сердце, ими прельщено,
Любви безумием полно!
Как упоительно-нежны
Ее одежд благоуханья!
Пленяет взор, как свет луны,
Красы чудесной обаянье...
Что говорю я?!- свет луны?!-
То солнца южного сиянье!
И сердце, им ослеплено,
Любви безумием полно!»
Окончил раб... Но далеко
Царицу унесли мечтанья,
Туда, в страну обетованья,
«Где льется мед и молоко»...
Где бьет ключом сиккер душистый
И брызжет сок янтарных вин,
Где теревинф возрос ветвистый
И сень платанов и маслин...
Где блеском сказочным палаты
Затмили роскошь южных стран,
Где мирра, ладан и шафран
Струят с курильниц ароматы...
Семь ступеней... и пышный трон...
И, славой вышней осиянный,
Он,- цвет долин благоуханный,
«Нарцисс саронский» - Соломон!..
О миг, ей памятный доныне,
Под взглядом властным и живым,
Когда, подобная богине,
Она предстала перед ним,-
Перед победой иль позором,
Тая борьбы невольный страх,
С опущенным лукаво взором,
С усмешкой тонкой на устах...
Что ж передать прикажешь ты
Царю Востока от царицы?-
И тихо дрогнули ресницы,
От чудной пробудясь мечты...
Алее розы Ерихона,
Под грезой сладостного сна,
Послам крылатым Соломона
Со вздохом молвила она:
Не от царицы,- от рабыни
Скажите вашему царю,
Что я его боготворю
И осчастливлена им ныне!
Что я дивлюсь его уму,
Могуществу, богатству, краю...
Люблю его!.. и рвусь к нему!..
И от любви изнемогаю!..
Царица снов
Говорят, в царстве гномов есть чудо-дворец,
Весь из золота слит и порфира;
Там рубиновый трон и алмазный венец
Ждут царицу подземного мира.
Есть на дне океана коралловый грот,
Где блестят жемчуга дорогие,
Там усердно служили б владычице вод
Шаловливые рыбки морские.
Но в подземные недра меня не манит
Обещанье заманчивой сказки,
Я люблю, когда солнце мне душу живит,
Когда ярко мне косы оно золотит,
Рассыпая горячие ласки.
И хрустальная глубь не прельщает мой взор,
Не сулит мне желанной свободы;
Мне милее лазурного неба шатер
И полей, и лугов необъятный простор,
Красота беспредельной природы.
Нет, царить я б хотела над миром теней,
Миром грез и чудес вдохновенья,
Чтобы сны покорялися воле моей,
Чтоб послушны мне были виденья!
Я послала бы детям веселые сны,
Чтоб смеялись они, засыпая;
И приснились бы птичкам проказы весны,
Наслажденья цветущего мая.
А сама я, надев серебристый покров
Из тумана и лунного света,
Полетела б на землю царицею снов,
Чтоб припасть к изголовью поэта...
Он проснется... Он вспомнит о радужных снах,
Позабудет заботы земные -
И в каких вдохновенных могучих стихах
Перескажет виденья ночные!..
Четыре всадника
Вспыхнуло утро, багрянцем горя,
Брезжит в окно золотая заря...
Спишь ли ты, Майя, любимая дочь?
Гостя принять выходи мне помочь;
Гость мой прекраснее юной весны,
Кудри его из лучей сотканы,
Нежно звучит его смех молодой,
Жизнь и веселье несет он с собой!
Дай мне дремать в очарованном сне...
Мальчик кудрявый, забудь обо мне!
Грезы мои упоенья полны...
Дай досмотреть вдохновенные сны!
Гостя другого принять мне помочь,
Лучший наряд и венец свой надень,-
Видишь, восходит торжественно день!
Гость мой и славен, и знатен вполне,-
Вот он въезжает на белом коне;
Вьется за ним его плащ голубой,
Блеск и богатство несет он с собой!
Гость твой хорош,- но обманчивый вид
Столько забот бесконечных таит,
Столько забот о ничтожном - земном...
Дай же забыться мне сладостным сном!
Солнце пурпурное скрылось давно;
Вечер таинственный смотрит в окно...
Выйди, о Майя, любимая дочь,
Ставни закрыть приходи мне помочь!
Кто-то печальный, в молчанье немом,
Будто сейчас промелькнул за окном,-
Геспер в лучистом сиянье своем
Блещет звездою над ясным челом...
Гостя напрасно не приняла ты...
Слышишь, сильнее запахли цветы?
Ставни скорей распахни, моя мать,
Сладко мне воздух прохладный впивать!
Спи, моя Майя, любимая дочь!
Вот уж спустилася темная ночь,-
Кто-то на стройном коне вороном
Тихо подъехал и стал под окном...
Лик его чудный внушает мне страх,
Месяц играет в его волосах,
Черные очи так ярко горят,
Траурным флером окутан наряд!..
Встань же, родная, и двери открой,-
Это примчался возлюбленный мой,
С ним я в объятии жарком сольюсь,
К звездному небу навек унесусь!
Что мне в том, что с меня ты не сводишь очей?...
Что мне в том, что с меня ты не сводишь очей?-
Я измучена тайной борьбой.
В мраке долгих ночей, в мраке зимних ночей,
Я хочу быть любимой тобой...
Целый мир упоенья во взоре твоем,
Что ж легло между нами стеной? -
Ведь с тобою вдвоем, в наслажденье одном,
Мы б узнали восторг неземной!
Что можем мы в своем бессилии?...
Что можем мы в своем бессилии?
Чья грусть - больнее и безмернее?
Мы насаждали мирт и лилии,
А возросли... волчцы и терние!
Не нам святые откровения,
Не нам владеть великой властию,
В любовь мы верили как в гения,
А предавались... любострастию.
Не нам уйти от мира ложного,
Стремиться к счастью возрожденному,
Мы ожидали - невозможного,
А поклонились - обыденному...
Я хочу быть любимой тобой...
Я хочу быть любимой тобой
Не для знойного сладкого сна,
Но - чтоб связаны с вечной судьбой
Были наши навек имена.
Этот мир так отравлен людьми,
Эта жизнь так скучна и темна...
О, пойми,- о, пойми,- о, пойми,
В целом свете всегда я одна.
Я не знаю, где правда, где ложь,
Я затеряна в мертвой глуши.
Что мне жизнь, если ты оттолкнешь
Этот крик наболевшей души?
Пусть другие бросают цветы
И мешают их с прахом земным,
Но не ты,- но не ты,- но не ты,
О властитель над сердцем моим.
И навеки я буду твоей,
Буду кроткой, покорной рабой,
Без упреков, без слез, без затей.
Я хочу быть любимой тобой.
Я хочу умереть молодой...
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Я хочу, чтоб на камне моем
Истомленные долгой враждой
Находили блаженство вдвоем...
Я хочу умереть молодой!
Схороните меня в стороне
От докучных и шумных дорог,
Там, где верба склонилась к волне,
Где желтеет некошеный дрок.
Чтобы сонные маки цвели,
Чтобы ветер дышал надо мной
Ароматами дальней земли...
Я хочу умереть молодой!
Не смотрю я на пройденный путь,
На безумье растраченных лет;
Я могу беззаботно уснуть,
Если гимн мой последний допет.
Пусть не меркнет огонь до конца
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца...
Я хочу умереть молодой!
Есть что-то мистическое как в поэзии Мирры Лохвицкой, так и в ее судьбе. Это было замечено сразу после ее смерти. «Молодою ждала умереть, // И она умерла молодой», – писал Игорь Северянин, перифразируя известные ее строки. Мистикой проникнуто и само ее имя – Мирра. Вообще-то ее звали Марией, Миррой она стала только в юности почему, точно неизвестно.
«Мирра» – драгоценное благовоние, древний символ любви и смерти. Греческое название его – «смирна». Смирна, наряду с золотом и ладаном является одним из даров, принесенных волхвами младенцу Христу. Как компонент мирра входит в состав сложного ароматического состава с созвучным названием «миро», употребляемого в богослужебной практике и символизирующего дары Святого Духа.
Нельзя не заметить, что семантическое поле слова «мирра» включает в себя все основные темы поэзии Лохвицкой, которым она оставалась верна на протяжении всего своего творческого пути.
Горят вершины в огне заката,
Душа трепещет и внемлет зову,
Ей слышен шепот: «Ты внидешь в вечность
Пройдя вратами любви и смерти». («Врата вечности») –
писала она в одном из последних своих стихотворений. Склонность к мистицизму была у нее природной, даже можно сказать – наследственной. Ее прадед, Кондратий Андреевич Лохвицкий (17791839), был известен как поэт-мистик, автор таинственных «пророчеств».
К сожалению, документальные биографические сведения о Мирре Лохвицкой весьма скудны, современники редко вспоминали ее. Да и внешняя канва ее биографии не слишком богата событиями. Наиболее полным и правдивым источником сведений о ней является ее собственная поэзия, в которой отразилась ее своеобразная личность. Существующие же биографические справки изобилуют неточностями. Попробуем вычленить наиболее достоверные сведения.
Мария Александровна Лохвицкая родилась 19 ноября (2 декабря) 1869 г. в Петербурге в семье известного в то время адвоката, Александра Владимировича Лохвицкого (18301884).
А.В. Лохвицкий принадлежал к кругу ученых юристов. Он был доктором прав, автором курса уголовного права и других сочинений и статей, по словам современников, «отмеченных ясностью и талантом изложения». Практиковал как адвокат точнее, присяжный поверенный. Его выступления привлекали аудиторию блестящей диалектикой и замечательным остроумием.
Мать, Варвара Александровна (урожденная Гойер (Hoer), † не ранее 1917 г.), происходила из обрусевшей французской (или немецкой?) семьи. Она была начитанна, увлекалась литературой.
30 ноября 1869 г. девочка была крещена в Сергиевском всей артиллерии соборе, находившемся по соседству с домом, в котором Лохвицкие жили (адрес – Сергиевская ул., д. 3). Восприемниками при крещении были подполковник В.А. фон-Гойер и Е.А. Бестужева-Рюмина, жена профессора Петербургского университета К.Н. Бестужева-Рюмина (от имени которого получили название известные Высшие женские курсы). Бестужев-Рюмин был другом А.В. Лохвицкого.
Следующим ребенком в семье была Надежда Александровна (18721952) – знаменитая Тэффи.
Из ее автобиографических рассказов явствует, что семья была многодетной, а разница в возрасте между старшими и младшими детьми – довольно значительной. Выяснить точное количество братьев и сестер по церковным метрическим книгам сложно, поскольку семья несколько раз переезжала из города в город (отец окончил Московский университет, затем учился в Германии, преподавал в Одессе, Петербурге и наконец вернулся в Москву, где состоял присяжным поверенным); менялись адреса и в пределах одного города. Достоверно известны годы жизни только старшего брата Николая (18681933) и младшей из сестер, Елены (18741919).
Брат избрал военное поприще, дослужился до генеральского чина, во время Первой мировой войны командовал экспедиционным корпусом во Франции, в гражданскую войну участвовал в белом движении, некоторое время был командующим 2-й колчаковской армией. Среди множества его наград георгиевский крест четвертой и третьей степени; свидетельство личного мужества. В эмиграции он участвовал в различных патриотических организациях, был председателем общества монархистов-легитимистов.
Елена Александровна Лохвицкая запечатлена во многих автобиографических рассказах Тэффи. Надежда и Елена – две младшие сестры – были особенно дружны между собой. Елена тоже писала стихи, впоследствии совместно с Тэффи переводила Мопассана, состояла в обществе драматических писателей. Впрочем, профессиональным «литератором» она себя не считала. До 40 лет жила с матерью, затем вышла замуж на надворного советника В.В. Пландовского. Достоверно известны имена еще двух старших сестер – Варвары Александровны Поповой и Лидии Александровны Кожиной (их портреты содержатся в семейном альбоме Тэффи). Около 1910 г. Варвара, овдовев или разведясь, поселилась вместе с матерью и сестрой Еленой. В адресной книге аттестовала себя как «литератор». В 19161917 гг. сотрудничала в «Новом времени», печатая заметки под псевдонимом «Мюргит», – несомненно, взятым из одноименного стихотворения Мирры. В рассказах Тэффи упоминается еще сестра Вера.
Что касается взаимоотношений двух наиболее известных сестер, Мирры и Надежды, они, по всей видимости, были непростыми. Яркая одаренность той и другой при очень небольшой разнице в возрасте (фактически – два с половиной года) привела скорее к взаимному отталкиванию, чем притяжению. В рассказах и воспоминаниях Тэффи нередки ощутимые «шпильки» в адрес покойной сестры. Но все же придавать им слишком большое значение было бы несправедливо. «Двуликая» Тэффи, смеющаяся и плачущая, и здесь верна себе. Ее поэзия дает некоторые образцы лирической грусти, содержащие узнаваемые реминисценции поэзии Мирры и явно навеянные воспоминаниями о ней.
В 1874 г. семья переехала в Москву. В 1882 г. Мария поступила в Московское Александровское училище (в 90-е гг. переименованное в Александровский институт), где обучалась, живя пансионеркой за счет родителей. В институте ее учителем литературы был библиограф Д.Д. Языков (сведения о том, что литературу преподавал поэт А.Н. Майков грубая ошибка, никак не согласующаяся с биографией поэта).
После смерти мужа Варвара Александровна с младшими дочерьми вернулась в Петербург. В 1888 г., кончив курс и получив свидетельство домашней учительницы, Мария переехала туда же, к своим.
Сочинять стихи она начала очень рано, поэтом осознала себя в возрасте 15 лет. Незадолго до окончания института два ее стихотворения с разрешения начальства были изданы отдельной небольшой брошюрой.
В 1889 г. Мирра Лохвицкая начала регулярно публиковать свои стихи в периодической печати. Первым изданием, в котором она стала сотрудничать, был иллюстрированный журнал «Север», в ближайшие годы она начала печататься еще в нескольких журналах – «Живописное обозрение», «Художник», «Труд», «Русское обозрение», «Книжки Недели» и др. Подписывалась она обычно «М. Лохвицкая», друзья и знакомые тогда уже называли ее Миррой. К этому времени относится знакомства с писателями Всеволодом Соловьевым, И. Ясинским, Вас. Ив. Немировичем-Данченко, А. Коринфским, критиком и историком искусства П.П. Гнедичем, поэтом и философом Владимиром Соловьевым и др.
В 1890-е гг. семья Лохвицких регулярно проводила летние месяцы в так называемой «Ораниенбаумской колонии» дачном поселке между Петергофом и Ораниенбаумом.
Впечатлениями этой местности был навеян целый ряд стихотворений Лохвицкой, а также ее поэма «У моря».
По соседству с Лохвицкими снимала дачу семья известного профессора архитектуры Эрнеста Жибера (Ernest Gibert, 18231909). Это был один из многочисленных иностранных зодчих, чья судьба оказалась связана с Россией. Чистокровный француз, он родился в Париже, в 40-е гг. приехал в Петербург, окончил Академию художеств и остался в России навсегда. Довольно много строил в Петербурге и провинции. Эрнест Иванович, как его стали звать на новой родине, прожил долгую жизнь (похоронен на Смоленском лютеранском кладбище,* хотя по вероисповеданию он, скорее всего, был католиком). Со временем он женился очевидно, тоже на обрусевшей француженке, Ольге Фегин (18381900). У них была дочь, Ольга Эрнестовна, и несколько сыновей, за одного из которых, Евгения Эрнестовича, Мирра Лохвицкая вышла замуж.
Свадьба состоялась в конце 1891 г. Позднее, отвечая на вопросы анкеты, Лохвицкая писала, что ее муж был тогда студентом Санкт-Петербургского университета. Впрочем, возможно, что имелся в виду институт гражданских инженеров, профессором которого долгие годы состоял Э.И.Жибер. Е.Э. Жибер по профессии был инженером-строителем (так значится в справочнике «Весь Петербург"). Ф.Ф. Фидлер сообщает, что он служил в страховой компании. Как бы то ни было, его работа была связана с переездами и продолжительными командировками.
Примерно через год после свадьбы молодые уехали из Петербурга, какое-то время жили в Тихвине и Ярославле (адрес: Романовская ул., дом Кулешова), затем на несколько лет их постоянным местом жительства стала Москва (адрес: дом Бриллиантова на углу 2-го Знаменского и Большого Спасского переулков, – ныне переулки носят названия 2-й Колобовский и Большой Каретный).
Осенью 1898 г. семья снова перехала в Петербург. Постоянный адрес в Петербурге – Стремянная ул., д. 4, кв. 7.
Детей у поэтессы было пятеро, все мальчики. Трое: Михаил, Евгений и Владимир появились на свет в первые годы ее замужества, один за другим.
Около 1900 г. родился четвертый ребенок, Измаил. К началу 1900-х гг. относится шуточное стихотворение, сохранившееся в рабочей тетради поэтессы, стихотворение, посвященное ее детям, в котором она дает шутливую характеристику каждому из них и совершенно всерьез говорит о своих материнских чувствах.
Михаил мой – бравый воин, Крепок в жизненном бою, Говорлив и беспокоен, Отравляет жизнь мою. Мой Женюшка – мальчик ясный, Мой исправленный портрет, С волей маминой согласный, Неизбежный как поэт. Мой Володя суеверный Любит спорить без конца, Но учтивостью примерной Покоряет все сердца. Измаил мой – сын Востока, Шелест пальмовых вершин, Целый день он спит глубоко, Ночью бодрствует один. Но и почести и славу Пусть отвергну я скорей, Чем отдам свою ораву: Четырех богатырей!
Действительно, по единодушному свидетельству мемуаристов, несмотря на «смелость» своей любовной лирики, в жизни Лохвицкая была «самой целомудренной замужней дамой Петербурга», верной женой и добродетельной матерью. Стихов, обращенных к детям, у нее немного, но они составляют неотъемлемую часть ее поэтического наследия. Персональных посвящений удостоились Евгений, Измаил и последний, пятый ребенок, Валерий, родившийся осенью 1904 г.
Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 г. и был удостоен Пушкинской премии (половинной что, впрочем, не уменьшало чести, полная присуждалась редко). Распространено мнение, что как-то особо покровительствовал Лохвицкой маститый поэт Аполлон Николаевич Майков, но никаких свидетельств их общения не сохранилось. Более того, А.А. Голенищев-Кутузов, рецензент сборника, в своем рекомендательном отзыве говорит: «По выходе в свет сборника г-жи Лохвицкой покойный К.Н. Бестужев-Рюмин, вероятно, лично знакомый с автором, передал покойному же Аполлону Николаевичу Майкову и мне по экземпляру этого сборника». Следовательно Майков с Лохвицкой знаком не был. Скорее всего, смутные воспоминания о том, что поэт-академик был как-то причастен к присуждению ей Пушкинской премии, а также наличие у нее антологических стихотворений на темы античности создали миф о каком-то особом покровительстве Лохвицкой со стороны Майкова.
Далее сборники стихотворений поэтессы выходили в 1898, 1900, 1903 и 1904 гг. Третий и четвертый сборники были удостоены почетного отзыва Академии наук.
С переездом в Петербург Лохвицкая входит в литературный кружок поэта К.К. Случевского. Случевский относился к ней с большой теплотой, на его «пятницах» она была всегда желанной, хотя и нечастой гостьей. Однако, судя по дневниковым записям Ф.Ф. Фидлера , и в этом тесном кругу отношение к поэтессе было неоднозначно. Вообще круг литературных связей Лохвицкой довольно узок. Из символистов наиболее дружественно относился к ней, пожалуй, Ф.К. Сологуб.
В кругу друзей Лохвицкую окружала своеобразная аура легкой влюбленности и, как ее негативное отражение туман слухов и домыслов. Хотя внешность непосредственного отношения к литературе не имеет, в ее случае она сыграла свою важную, хотя и неоднозначную роль. Классический портрет поэтессы дает в воспоминаниях И.А. Бунин: «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость…Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».
Мемуаристы подчеркивают некоторую экзотичность ее облика, соответствующую экзотичности ее поэзии. На начальном этапе литературной карьеры эффектная внешность, вероятно, помогла Лохвицкой, но впоследствии она же стала препятствием к пониманию ее поэзии. Далеко не все хотели видеть, что внешняя привлекательность сочетается в поэтессе с живым умом, который со временем вся яснее стал обнаруживать себя в ее лирике. Драма Лохвицкой – обычная драма красивой женщины, в которой отказываются замечать что бы то ни было помимо красоты.
В биографических справках встречаются сведения о том, что поэтесса часто и с неизменным успехом выступала на литературных вечерах. Эти ее «эстрадные» успехи представляются сильно преувеличенными. В ее архиве всего несколько свидетельств подобных выступлений. Кроме того, она страдала застенчивостью, заметной постороннему взгляду. Ср. воспоминания Е. Поселянина: «Когда она вышла на сцену, в ней было столько беспомощной застенчивости, что она казалась гораздо менее красивою, чем на своей карточке, которая была помещена во всех журналах».
Лохвицкая и сама признавала за собой это свойство. Так что ставить ее славу в зависимость от личного обаяния неправомерно.
Неизбежно возникает вопрос о том, какой характер носили отношения Лохвицкой с поэтом К.Д. Бальмонтом. П.П. Перцов в воспоминаниях упоминает об их «нашумевшем романе», который, по его мнению, положил начало прочим бесчисленным романам Бальмонта. Эти сведения подтверждают и дневниковые записи Ф.Ф. Фидлера (со слов самого Бальмонта, с готовностью сообщившего едва знакомому собирателю окололитературных сплетен самые что ни на есть интимные подробности своих отношений с поэтессой замужней женщиной). Однако даже в контексте наблюдений Фидлера возникает подозрение, что поэт скорее выдает желаемое за действительное, нежели сообщает факты, тем более, что в многолетней и откровенной переписке с ближайшим другом Брюсовым он ни разу не обмолвился ни о чем подобном. Много лет спустя сам Бальмонт в автобиографическом очерке «На заре» говорил о том, что с Лохвицкой его связывала лишь «поэтическая дружба». В остальном отношения двух поэтов окружены глухим молчанием. Мемуаристы, писавшие о Лохвицкой, не говорят по этому поводу ни слова. Писавшие о Бальмонте Лохвицкую почти не упоминают. Исследователи, основываясь на нескольких стихотворных посвящениях, делают вывод о том, что в какой-то период поэтов связывали отношения интимной близости, затем их пути разошлись, но воспоминания о «светлом чувстве» остались, впоследствии Бальмонт был весьма опечален смертью Лохвицкой, посвятил ее памяти несколько стихотворений и назвал ее именем свою дочь от брака с Е.К. Цветковской. Представляется, что все это верно лишь отчасти. Что же касается красочно описанных Бальмонтом интимных отношений, то их, возможно, и не было.
Документальных свидетельств общения двух поэтов почти не сохранилось. В архиве Бальмонта нет ни одного письма Лохвицкой, в ее архиве уцелело лишь одно его письмо, весьма официальное по тону. Однако и по этому единственному письму можно понять, что существовали и другие письма, но, видимо, по какой-то причине они были уничтожены.
«Нижняя граница» знакомства поэтов не позднее февраля 1896 г. устанавливается по дарственной надписи на книге (I томе стихотворений Лохвицкой), подаренной Бальмонту. По косвенным намекам можно предположить, что знакомство и определенные этапы взаимоотношений были связаны с пребыванием в Крыму (в 1895 (?) и в 1898 гг.). О том, как развивались эти отношения, можно судить лишь по отрывочным упоминаниям в переписке поэтов с другими адресатами и крайне скупых репликах в автобиографической прозе Бальмонта. Но и молчание само по себе значимо. При почти полном отсутствии эпистолярных и мемуарных источников, обильный материал дает стихотворная перекличка, запечатленная в творчестве обоих и отнюдь не сводящаяся к немногочисленным прямым посвящениям. Во всяком случае, в поэзии Лохвицкой Бальмонт узнается легко. Из этой переклички можно сделать вывод о том, что отношения между двумя поэтами были далеко не идилличны. После сравнительно недолгого периода, когда они чувствовали себя близкими друзьями и единомышленниками, наметилось резкое расхождение во взглядах – о чем свидетельствуют и критические отзывы Бальмонта. Есть основания полагать, что своим демонстративным пренебрежением к чувствам и репутации возлюбленной он сыграл в ее судьбе весьма неблаговидную роль, – чем и вызвано странное молчание.
Драма, по всей видимости, состояла в том, что чувство поэтов было взаимным, но Лохвицкая, по причине своего семейного положения и религиозных убеждений, пыталась подавить это чувство в жизни, оставляя для него сферу творчества. Бальмонт же, в те годы увлеченный идеями Ницше о «сверхчеловечестве», стремясь, согласно модернистским принципам, к слиянию творчества с жизнью, своими многочисленными стихотворными обращениями непрерывно расшатывал нестабильное душевное равновесие, которого поэтесса с большим трудом добивалась. Стихотворная перекличка Бальмонта и Лохвицкой, в начале знакомства полная взаимного восторга, со временем превращается в своего рода поединок. Последствия оказались трагичны для обоих поэтов. У Лохвицкой результатом драматического конфликта стали болезненные трансформации психики (на грани душевного расстройства), в конечном итоге приведшие к преждевременной смерти. Бальмонт, реализовывавший «жизнетворчество» в неумеренном разгуле со злоупотреблением алкоголем и, вероятно, наркотиками, разрушал собственную личность (у него стали проявляться признаки «синдрома Джекила и Хайда"; много лет спустя, в конце жизни, его настигла душевная болезнь).
Здоровье Лохвицкой заметно ухудшается с конца 1890-х гг. Она часто болеет, жалуется на боли в сердце, хроническую депрессию, ночные кошмары (симптомы начинающейся Базедовой болезни, усугубленной душевными переживаниями). В декабре 1904 г., вскоре после пятых родов, болезнь дала обострение, в 1905 году поэтесса была уже практически прикована к постели. Последний период улучшения был летом 1905 г., на даче, затем больной внезапно стало резко хуже. Умирала она мучительно (см. ст. Ю. Загуляевой). Смерть наступила 27 августа 1905 г. Похороны состоялись 29 августа. Народу на них было мало. Описанная Фидлером цинично-равнодушная реакция даже тех, кто соизволил почтить память почившей своим присутствием, свидетельствует о глубоком одиночестве поэтессы в кругу литераторов и об окружавшем ее непонимании. Отпевали Лохвицкую в Духовской церкви Александро-Невской лавры, там же, на Никольском кладбище, и похоронили.
Поэтесса скончалась в возрасте 35 лет. В биографических справках в качестве причины смерти долгое время указывался туберкулез легких, но это ошибка. Свидетельства современников говорят о другом. Так, Ю. Загуляева сообщает о «сердечной жабе», т.е. стенокардии. Еще более информативна дневниковая запись Ф.Ф. Фидлера: «27 августа в Бехтеревской клинике умерла Лохвицкая - от сердечного заболевания, дифтерита и Базедовой болезни». Следует отметить медицинский факт: развитие Базедовой болезни часто бывает следствием какого-то потрясения или постоянного нервного напряжения. Сохранившиеся фотографии Лохвицкой (одна из последних, которую приблизительно можно датировать 1903-1904 гг. слева) не отражают внешних признаков этой болезни вероятно, она прогрессировала в последний период жизни поэтессы. Как бы то ни было, уже для современников было очевидно, что физические причины смерти Лохвицкой тесно связаны с ее душевным состоянием. «Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа… Так говорили…» – писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.
Бальмонт не выказал никакого участия к возлюбленной на протяжении всей ее предсмертной болезни, и на похоронах не присутствовал. Cкорее всего, он (как, впрочем, и все остальные) и не подозревал, что Лохвицкая серьезно больна и что «нарушенное равновесие духа» усугубляет ее болезненное состояние, т.к. в последние годы жизни поэтессы общался не с ней самой, а исключительно с ее лирической героиней. В его письме Брюсову от 5 сентября 1905 г. среди пренебрежительных характеристик современных поэтов есть и такая: «Лохвицкая – красивый романс». В контексте случившегося эти слова звучат цинично (не знать о смерти поэтессы Бальмонт не мог). Цинизмом проникнут и его сборник «Злые чары», название которого явно заимствовано у Лохвицкой (выражение встречается у нее в драмах «Бессмертная любовь» и «In nomine Domini», а также в стихотворении «Злые вихри»). Однако смерть возлюбленной, по-видимому, явилась для поэта сокрушительным ударом, и даже видимая неадекватность его реакции скорее свидетельствует не о безразличии, а о неспособности сразу вместить случившееся. Через восемь лет после смерти Лохвицкой Бальмонт признавался Фидлеру, что любил ее и «любит до сих пор». Впоследствии он воспринимал свое чувство исключительно как светлое (ср. его реплику в очерке «Крым": «Крым – голубое окно Голубое окно моих счастливых часов освобождения и молодости… где в блаженные дни нечаянной радости Мирра Лохвицкая пережила со мною стих: «Я б хотела быть рифмой твоей, – быть как рифма, твоей иль ничьей», – голубое окно, которого не загасят никакие злые чары» (К. Бальмонт. Автобиографическая проза. М., 2001, с. 573.)
Специально о Лохвицкой в прозе он ничего не написал, но в поэзии продолжал откликаться на ее стихи до конца жизни и выстроил некую мистику любви с надеждой на последующее воссоединение (продолжающую мистику любви самой поэтессы).
История любви двух поэтов имела странное и трагическое продолжение в судьбах их детей. Дочь Бальмонта была названа Миррой в честь Лохвицкой (точнее будет сказать, что поэт воспринимал дочь как реинкарнацию возлюбленной). Имя предпоследнего сына Лохвицкой Измаила было как-то связано с ее любовью к Бальмонту. Измаилом звали главного героя сочиненной ею странной сказки «О принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной», в которой причудливо преломлялись отношения поэтов. В 1922 г., когда Бальмонт был уже в эмиграции и жил в Париже, к нему явился юноша бывший врангелевец, молодой поэт Измаил Лохвицкий-Жибер. Бальмонт был взволнован этой встречей: молодой человек был очень похож на свою мать. Вскоре он стал поклонником пятнадцатилетней Мирры Бальмонт тоже писавшей стихи (отец видел ее только поэтессой). Что было дальше понять нельзя. Отвергла ли девушка любовь молодого поэта, или почему-то испортились его отношения с Бальмонтом, или просто он не мог найти себя в новой эмигрантской жизни но через полтора года Измаил застрелился. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери. Об этом сообщал Бальмонт в письме очередной своей возлюбленной, Дагмар Шаховской,которая родила ему двоих детей. Их дочь, родившаяся в том же году,была названа Светланой.
Последующая судьба Мирры Бальмонт была не менее трагична. Неудачное замужество, рождение более чем десяти детей, чудовищная нищета. Умерла она в 1970 г. За несколько лет до смерти попала в автомобильную аварию и потеряла способность двигаться.
Судьбы других сыновей Лохвицкой также сложились нерадостно. Евгений и Владимир остались в России и умерли во время блокады Ленинграда. Старший сын Михаил эмигрировал, долго жил в эмиграции, сначала во Франции, потом в США, в 1967 г. покончил с собой от горя, потеряв жену. Мелькали сведения, что еще один сын (очевидно, младший, Валерий) жил в Париже в 70-е гг. XX в., но ничего точнее сказать нельзя.
Могила Мирры Лохвицкой на Никольском кладбище сохранилась. Надпись на надгробном памятнике гласит: «Мария Александровна Жибер – «М.А. Лохвицкая» – Родилась 19 ноября 1869 г. Скончалась 27 августа 1905 г.» Судя по расположению захоронения, предполагалось, что рядом впоследствии будет погребен муж, но место осталось пустым.
В 2012 г. родственники поэтессы (ее племянница И.В. Пландовская вместе с сыном Н. Пландовским-Тимофеевым и его супругой Натальей) восстановили памятник.
"Люблю я солнца красоту
И музы эллинской создания,
Но поклоняюсь я Кресту,
Кресту как символу страдания.
Может быть, это не лучшие стихи поэтессы, но это лучшее, что можно было написать на ее могиле.
Фото взято из посвященной Лохвицкой группы ВКонтакте (надеюсь, автор фото не обидится, что я поместила его сюда).
* Приношу благодарность сотрудникам Литературного музея Пушкинского дома за предоставление фотографий Мирры Лохвицкой (фотографии напечатаны в альманахе «Российский архив"), а также исследовательнице творчества Лохвицкой, В. Макашиной, за указание места захоронения Э. Жибера, и исследовательнице творчества Тэффи, Е. Трубиловой, за уточнение девичьей фамилии Варвары Александровны Лохвицкой, а также Л. и С. Новосельцевым за предоставленные сведения о судьбе сыновей поэтессы.
В 1869 году в семье известного на весь Петербург адвоката Александра Лохвицкого родилась дочь Мария. Девочку, как и впоследствии ее младшую сестру Надю, воспитывали в строгости, но в то же время не мешали им самовыражаться. Надежда позже взяла псевдоним Тэффи и стала знаменитой писательницей. А Мария по какому-то неведомому наитию поменяла имя Мария на Мирру (быть может, узнав из семейной легенды о предсмертных словах ее прадеда, мистика и масона Кондрата Лохвицкого - «ветер уносит запах мирры...») и стала поэтессой.
Мирра всегда тщательно скрывала свой возраст, по возможности убавляя его на несколько лет. Она настолько ввела всех в заблуждение, что биографы стали писать дату ее рождения со знаком вопроса.
В семье Лохвицких все, начиная с прадеда, занимались сочинительством. По словам Мирры, писать стихи она начала с тех пор, как научилась держать перо в руках, а серьезному творчеству предалась с 15 лет. Но она вовсе не собиралась покорять Парнас, стихосложение было для нее скорее физической потребностью. Мирра занималась музыкой и готовилась стать певицей. Серьезность стихов Лохвицкой заметил сын известного историка Всеволод Соловьев. Он собирал материал для своей книги о масонах и поэтому был частым гостем в доме Лохвицких. Соловьев помог Мирре напечатать ее первые стихи.
Творчество Лохвицкой вызвало неподдельный интерес у публики - такая юная, такая талантливая, такой ясный слог. У нее появились поклонники. Игорь Северянин просто боготворил ее. Мирра действительно была очень одаренной и в то же время серьезно увлечена мистикой:
Я жрица тайных откровений,
Во тьме веков мне брезжит день.
В чудесной были воплощений,
В великой лестнице рождений
Я помню каждую ступень...
Ей нравилось играть роль эдакой волшебницы, вакханки, откровенно поющей о любви и чувственной страсти.
Кстати, в то время вообще было в моде представляться демоническим существом, окружать себя тайной и магическими символами. Иван Бунин с восторгом вспоминал о первой встрече с Миррой в редакции «Русской мысли»: «И все в ней было прелестно - звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость. Она и правда была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет ее лица - матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».
Лохвицкая вышла замуж в 21 год за обрусевшего француза по фамилии Жибер. Он был довольно успешным архитектором, и к тому же очень богатым. Молодые переехали в Ярославль, где Жибер выполнял какой-то заказ. Первые годы совместной жизни прошли, как минутный сон. Замужество стало для Мирры счастьем, которое она воспела в своих стихах. Она была всецело поглощена семьей, мужем и детьми, родила пятерых очаровательных малышей. Жизнь в провинции нисколько не тяготила ее, но и Петербург не казался чужим.
Лохвицкая вернулась в столицу уже известной поэтессой. Если точнее, скандально известной. Критиков возмущала свобода чувств, которую она проповедовала в своих стихах. Они обвиняли Мирру в безнравственности и «тяготении к декадентской похоти». Но чем больше неистовствовали критики, тем популярнее становилась Лохвицкая, тем желаннее было ее появление в самых знатных домах.
Мирра стала постоянной участницей пятниц поэта Константина Случевского. Он был ходячим олицетворением декаданса - мрачный, одетый во все черное, надменный. Писал в основном о мертвецах, кладбище, могилах. И стихи у него получались как гранитное надгробие. Мирре, с ее восторженным отношением к жизни, с ее весной, луной, сиренью, сладостью первых ласк, было не совсем уютно в обществе единомышленников Случевского. Она решила открыть свой салон.
Вскоре этот салон стал самым популярным местом встреч золотой молодежи, которая интересовалась не только поэзией, но и всем понемногу. Лохвицкая принимала гостей лежа на софе, облачившись в вычурное платье, черный бархатный подрясник, и с браслетом на ноге. Внешне она отдавала дань декадансу, но в ее поведении не было поэтической томности, модной в то время. Мирра общалась с гостями просто, остроумно и немного насмешливо. «А где же ваши лира, тирс, тимпан?» - удивлялись впервые увидевшие Мирру. Она в ответ заливалась смехом: «Лира где-то там, не знаю, а тирс и тимпан куда-то затащили дети». В общем, в салоне Лохвицкой всем было очень легко и по-домашнему уютно, к тому же там всегда отменно кормили. К Лохвицкой частенько заходил авторитетный критик Аким Волынский. Вот как он описывал вечера в ее доме: «В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная хозяйством. Она принимала гостей на еврейский лад: показывала своих детей, заботливо угощала вареньем и всяческими сластями. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливающимися лишь в стихах».
Но так продолжалось не всегда. Амуреточным импульсам в один прекрасный день стало тесно на бумаге. В начале марта 1898 года в жизни Мирры появился Константин Бальмонт.
Я знал, что, однажды тебя увидав,
Я буду любить тебя вечно.
Из женственных женщин богиню
избрав,
Я жду и люблю бесконечно.
Для Лохвицкой Бальмонт стал воплощенным героем ее стихов. Она полюбила его за нервность, за боль в напряженном взгляде. Он был легко ранимым. Однажды, прочитав «Крейцерову сонату», Бальмонт попытался покончить с собой, выбросившись из окна. Бальмонт стал для Лохвицкой еще одним ребенком, которого могла утешить только она. И скрывать свои чувства от всех Мирра не хотела:
Лионель, любимец мой,
Днем бесстрастный и немой,
Оживает в мгле ночной
С лунным светом и со мной.
Экзальтированный Бальмонт был просто не в состоянии утаить свои эмоции:
Любить в любви, как ты,
так странно-отрешенно,
Смешав земную страсть с сияньем
сверхземным,
Лаская, быть как ты, быть
любящим бездонно
Сумел бы лишь сюда сошедший
серафим.
***
Общество отказалось понять роман двух поэтов. Разгорелся скандал. О связи Лохвицкой и Бальмонта судачили на каждом перекрестке. Обыватели были не способны осознать, «как редки встречи душ при встрече двух людей», особенно если у этих двух людей есть семьи. Лохвицкая продолжала жить под одной крышей с мужем, Бальмонт со своей второй женой - купеческой дочкой Екатериной Андрее-вой. Но с каждым днем им становилось все труднее встречаться.
Бальмонт первым не выдержал косых взглядов и бежал из Петербурга. Бесконечные переезды, тоска по возлюбленной выкачивали из него все силы. Он продолжал писать, но его стихи, по выражению Валерия Брюсова, были поэтически бессодержательны, вялы по изложению, бесцветны. Бальмонт страдал, и страдания убивали в нем искру божью.
Лохвицкая тоже тяжело пережила разлуку с любимым. Ее мир, в котором правили любовь, луна и весна, рухнул. Теперь ей представлялось, как «во тьме кружится шар земной, залитый кровью и слезами». Лохвицкая ушла в себя. Ее стиль стал более холодным, рассудочным и утонченным: «Я мертвая роза, нимфея холодная...»
Раньше Мирра воспевала красоту, теперь ее божеством стало зло. Лохвицкая ударилась в средневековую фанатику, в мир ведьм, культ сатаны. Она затерялась на фоне других декадентствующих поэтов. Ее стали забывать. Лохвицкая попыталась найти успокоение в заботе о детях, но не успела. У нее развился туберкулез. В начале века чахотка означала смертный приговор. Мирра не могла бороться с болезнью ни физически, ни морально:
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком:
Золотой закатиться звездой,
Облететь не увядшим цветком...
Желание Лохвицкой сбылось. Она умерла в 35 лет. По сегодняшним меркам рано, для 1905 года - не очень. Но современникам показалось, что Лохвицкая умерла совсем юной. Северянин посвятил ей стихотворение, в котором есть такие строки:
Мирра в старости зрила врага,
И она умерла молодой...
Во время похорон поэтессы на Никольском кладбище в Петербурге кто-то из многочисленной родни вспомнил легенду о последних словах Кондрата Лохвицкого. Но в суматохе никто не обратил на это внимания.
Лохвицкую очень быстро забыли даже ее современники и коллеги по перу.
О ней вспомнили пару лет назад. Ее стихи очень органично легли на современную музыку. Кристина Орбакайте вознесла песню, начинающуюся словами «Если б счастье мое было вольным орлом», на верхние строчки российского хит-парада.
Наталия Цветова
Замечания
Конечно же, не опровергая эту статью, необходимо уточнить некоторые детали.
Во-первых, Мирра Лохвицкая никогда не была столь поэтически-значима в литературной жизни России конца XIX и начала XX вв. Отношение тогдашнего поэтического мира к ней было исключительно внешне-богемным; салоны, интриги, сплетни, скандалы… Не к её стихам тянулись поэты той поры, а к её телу (грубо, но точно выражаясь).
Потом, Константин Бальмонт, действительно впечатлительный, даже «по-женски» чувствительный, испытывал к ней чувства, но в той веренице любовниц, которые кружили вокруг него, она была, не совсем, но всё же одной из многих… Этот поэт, исключительно эгоистически-самовлюблённый (самовлюблённый не в самое себя, а в свой гений, в свою исключительность) вообще поступал с влюблёнными в него женщинами жестоко. Не от врождённой жестокости, а от некоего рока, фатума.
Редакция "Претич"
Дочь известного адвоката Александра Лохвицкого и сестра не менее известной писательницы Надежды Тэффи, она окончила Московский Александровский институт в 1888 году. Стихи начала писать, по ее признанию, «с тех пор, как научилась держать перо в руках, и еще ребенком распевала песни собственного сочинения», но серьезно занялась поэзией лет с пятнадцати. Впрочем, в ее семье все, начиная с прадеда, занимались сочинительством, зачастую скрывая это друг от друга. С детства писали стихи три сестры и брат Марии…
Стихи юной поэтессы заметил сын известного историка Всеволод Соловьев, который был частым гостем в доме Лохвицких. Он и помог Марии напечатать ее первые стихи.
Творчество Мирры Лохвицкой (такое литературное имя выбрала Мария) вызвало интерес у публики: сочетание юности и таланта всегда привлекало к себе всеобщие взоры. У нее появились первые поклонники…
Один из ее первых литературных знакомцев, Василий Иванович Немирович-Данченко, вспоминал о Марии Лохвицкой: «Это была сама непосредственность, свет, сиявший из тайников души и не нуждавшийся ни в каких призмах и экранах».
Ее дебют в русской поэзии был весьма скромен: всего два стихотворения, изданные отдельной брошюркой. Получив образование, поэтесса поселилась в Петербурге. После первой ее публикации в периодике (1889 г.) последовали многие другие – стихи оказались востребованными.
Через три года Мария Александровна вышла замуж за Е. Жибера, обрусевшего француза, довольно успешного архитектора. Молодая семья перебралась в Ярославль, где Жибер выполнял какой-то заказ. Брак оказался счастливым – такая редкость для поэтессы! Мария Александровна, погрузившись в домашние заботы и родив одного за другим пять детей, была всецело поглощена семьей. Жизнь в провинции нисколько не тяготила ее, но навсегда родным оставался, конечно, Петербург.
Писать стихи она никогда не переставала.
Я жрица тайных откровений,
Во тьме веков мне брезжит день.
В чудесной были воплощений,
В великой лестнице рождений
Я помню каждую ступень…
с мужем
Говорят, что стихи Лохвицкой всегда носили исповедальный характер, были наполнены биографическими реалиями. Правда, о вышеприведенных строках этого не скажешь… Первый сборник, вышедший в 1896-м и посвященный мужу, завоевал половинную Пушкинскую премию. Второй же, появившийся на свет Божий через два года, создавался на фоне нашумевшего в литературных кругах романа…
Константин Бальмонт ворвался в жизнь Мирры в начале марта 1898 года. Изнеженный, самовлюбленный поэт стал для Лохвицкой еще одним ребенком, которого могла утешить только она. Тема греховной, губительной страсти красной нитью проходила теперь через ее стихи.
Когда в тебе клеймят и женщину, и мать –
За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
Безмолвствуя, храни покой бесстрастья, –
Умей молчать!
И если радостей короткой будет нить
И твой кумир тебя осудит скоро
На гнет тоски, и горя, и позора, –
Умей любить!
«Первая ее душа, всецело отразившаяся в первой книге ее стихов, ищет ясности, кротости, чистоты, исполнена сострадательной любви к людям и страха перед тем, что люди называют «злом», – писал о поэзии Лохвицкой Валерий Брюсов. – Вторая душа, пробудившаяся в Мирре Лохвицкой не без постороннего влияния, выразилась в ее втором сборнике, пафос которого – чувственная страсть, героический эгоизм, презрение к толпе».
В 1903 году на свет появился поэтический сборник под светоносным названием «Будем как солнце» – самая популярная и знаменитая книга Константина Бальмонта, сделавшая его первым поэтом среди модернистов. Стихи предварялись многообещающим посвящением – «Художнице вакхических видений, русской Сафо, знающей тайну колдовства» – и адресовались Мирре Лохвицкой.
Книга К. Бальмонта придала диалогу поэтов еще более скандальный характер в глазах той самой презренной толпы…
Если прихоти случайной
И мечтам преграды нет –
Розой бледной, розой чайной
Воплоти меня, поэт!
Так писала Мирра Лохвицкая. Ее чувство, ее стихи навряд ли казались Константину Дмитриевичу чем-то неординарным.
За то, что нет благословения
Для нашей сказки – от людей, –
За то, что ищем мы забвения
Не в блеске принятых страстей… –
За новый облик сладострастия, –
Душой безумной и слепой
Я проклял все – во имя счастия,
Во имя гибели с тобой, –
писал Константин Бальмонт. Но, как всегда в его творчестве, красивые слова остались только словами: совместной гибели не получилось. Впрочем, и слава Богу…
Мария Александровна продолжала жить под одной крышей с мужем, Бальмонт – со своей второй женой Екатериной Андреевой. Он первым не выдержал косых взглядов окружающих и бежал из Петербурга. Лохвицкая тяжело переживала разлуку с любимым человеком…
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком:
Золотой закатиться звездой,
Облететь не увядшим цветком…
Иван Бунин, хорошо знавший в эти годы Марию Александровну, отмечал в своих воспоминаниях несоответствие шумной славы поэтессы ее реальной судьбе: «Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали ее себе чуть ли не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем… что она мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива, часто даже гостей принимает, лежа на софе и в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью…»
с сыном Евгением
Видимо, все перечисленные «недостатки», несомненно обернувшиеся достоинствами, были у Лохвицких в роду…
Пожелание Мирры Лохвицкой, высказанное в стихах («я хочу умереть молодой»), исполнилось: она ушла из жизни в 1905 году, подкошенная чахоткой. Пятый ее сборник, вышедший за год до смерти, был удостоен Пушкинской премии. Посмертно, уже в 1908 году, издали еще одну книгу поэтессы с говорящим названием «Перед закатом».
Но звук, из трепета рожденный,
Скользнет в шуршанье камыша –
И дрогнет лебедь пробужденный,
Моя бессмертная душа.
с сыном Владимиром
«Внимание читателя, – писал Валерий Брюсов, – всегда будет волновать и увлекать внутренняя драма души Лохвицкой, запечатленная во всей ее полноте».
Своим кумиром считал ее Игорь Северянин, посвятивший в 1926 году стихотворение памяти Мирры Лохвицкой.
Цвет опадает яблони венчальной.
В гробу стеклянном спящую несут.
Как мало было пробыто минут
Здесь, на земле прекрасной и печальной!
с сыном Измаилом
Константин Бальмонт намного пережил Марию Александровну и еще не раз искал забвенья «в блеске принятых страстей». Но ее гибель оставила в его душе глубокий след – не зря на кончину Лохвицкой он откликнулся четверостишием, наполненным непритворными горечью и болью, столь непривычными для вычурной поэзии этого эстета:
О, какая тоска, что в предсмертной тиши
Я не слышал дыханья певучей души,
Что я не был с тобой, что я не был с тобой,
Что одна ты ушла в океан голубой.
Свою дочь от Елены Константиновны Цветковской – последней его, верной спутницы жизни, – поэт назвал Миррой…
Текст Е. Н. Обойминой и О. В. Татьковой
