Главная › Уход › Ю бондарев мгновения читать онлайн. «Мгновения

Ю бондарев мгновения читать онлайн. «Мгновения

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

Мгновения

Жизнь есть мгновение,

Мгновение есть жизнь.

Молитва

… И если на то будет Воля Твоя, то оставь меня на некоторое время в этой моей скромной и, конечно, грешной жизни, потому что в родной моей России я узнал много печали ее, но еще не узнал до конца земную красоту, таинственность ее, чудо ее и прелесть.

Но дано ли будет это познание несовершенному разуму?

Неистовство

Море гремело пушечными раскатами, било в мол, взрывалось снарядами по одной линии. Обдавая соленой пылью, фонтаны взлетали выше здания морского вокзала. Вода опадала и снова катилась, обрушиваясь на мол, и фосфорно вспыхивала извивающейся шипящей горой исполинская волна. Сотрясая берег, она ревела, взлетала к лохматому небу, и было видно, как в бухте мотало на якорях трехмачтовый парусник «Альфа», раскачивало, бросало из стороны в сторону, накрытые брезентом, без огней, катера у причалов. Две шлюпки с проломанными бортами выкинуло на песок. Кассы морского вокзала наглухо закрыты, везде пустынность, ни единого человека на ненастном ночном пляже, и я, продрогнув на сатанинском ветру, кутаясь в плащ, шел в хлюпающих ботинках, шел один, наслаждаясь штормом, грохотом, залпами гигантских разрывов, звоном стекол разбитых фонарей, солью брызг на губах, в то же время чувствуя, что происходит какое-то апокалипсическое таинство гнева природы, с неверием помня, что еще вчера была лунная ночь, море спало, не дышало, было плоско как стекло.

Не напоминает ли все это человеческое общество, которое в непредугаданном общем взрыве может дойти до крайнего неистовства?

На рассвете после боя

Всю жизнь память задавала мне загадки, выхватывая, приближая часы и минуты из военного времени, будто готово быть со мной неразлучно. Сегодня вдруг явилось раннее летнее утро, расплывчатые силуэты подбитых танков и около орудия два лица, заспанных, в пороховой гари, одно пожилое, хмурое, другое совсем мальчишеское, – увидел эти лица до того выпукло, что почудилось: не вчера ли мы расстались? И дошли до меня их голоса, как если бы они звучали в траншее, в нескольких шагах:

– Утянули, а? Вот фрицы, тудыть иху муху! Восемнадцать танков наша батарея подбила, а восемь осталось. Вон, считай… Десять, сталыть, утянули ночью. Тягач всю ночь в нейтралке гудел.

– Как же это? И мы – ничего?..

– «Как, как». Раскакался! Зацеплял тросом и тянул к себе.

– И вы не видели? Не слышали?

– Почему не видели, не слышали? Видели и слышали. Я вот всю ночь мотор в лощине слыхал, когда ты дрых. И движение там было. Поэтому пошел, капитану доложил: никак, опять атаковать ночью или к утру готовятся. А капитан говорит: подбитые свои танки утягивают. Да пусть, говорит, все равно не утащат, скоро вперед пойдем. Сталыть, двинем скоро, школьная твоя голова!

– Ах, здорово! Веселей будет! Надоело тут, в обороне. Страсть надоело…

– То-то. Глуп ты еще. До несуразности. Наступление вести – не задом трясти. Весело на войне только дуракам бывает и таким гусарам, как ты…

Странно, в памяти осталась фамилия пожилого солдата, дошедшего со мной до Карпат. Фамилия же молодого исчезла, как исчез он сам в первом бою наступления, зарытый в конце той самой лощины, откуда немцы ночью вытягивали свои подбитые танки. Фамилия пожилого солдата была Тимофеев.

Не любовь, а боль

– Вы спрашиваете, что такое любовь? Это начало и конец всего на белом свете. Это рождение, воздух, вода, солнце, весна, снег, страдание, дождь, утро, ночь, вечность.

– Не слишком ли романтично в наше-то время? Красота и любовь – истины архаичные в век стрессов и электроники.

– Вы ошибаетесь, мой друг. Есть четыре непоколебимые истины, лишенные интеллектуального кокетства. Это рождение человека, любовь, боль, голод и смерть.

– Я с вами не согласен. Все относительно. Любовь потеряла чувства, голод стал средством лечения, смерть – перемена декораций, как думают многие. Осталась нерушимой боль, которая может объединить всех… не очень здоровое человечество. Не красота, не любовь, а боль.

Счастье

Муж бросил меня, и я осталась с двумя детьми, но из-за моей болезни их воспитывали мои отец и мать.

Помню, когда я была в доме родителей, мне не спалось. Я вышла на кухню, чтобы покурить, успокоиться. А на кухне горел свет, и там был отец. Он писал какую-то работу по ночам и тоже вышел на кухню покурить. Услышав мои шаги, он обернулся, и лицо его показалось таким усталым, что я подумала: что он болен. Мне стало так жаль его, что я сказала: «Вот, папа, мы с тобой оба не спим и оба мы с тобой несчастливы». – «Несчастливы? – повторил он и посмотрел на меня, вроде бы ничего не понимая, заморгал добрыми глазами. – Что ты, милая! О чем ты?.. Все живы, все в сборе в моем доме – вот я и счастлив!» Я всхлипнула, а он обнял меня, как маленькую. Чтоб были все вместе – ему больше ничего не нужно было, и он готов был ради этого работать день и ночь.

А когда я уезжала к себе на квартиру, они, мать и отец, стояли на лестничной площадке, и плакали, и махали, и повторяли мне вслед: «Мы любим тебя, мы любим тебя…» Как много и мало нужно человеку для счастья, не правда ли?

Жанр прозаической миниатюры в творчестве Ю. Бондарева занимает особое место. В начале своей писательской деятельности он полагал, что его судьба в литературе - это лирико-пейзажная зарисовка, психологическая новелла, и хотя за рассказами последовали повести и романы, Ю. Бондарев никогда не переставал писать в жанре малой прозы. Время от времени в периодической печати (в газете «Советская Россия», в журналах «Знамя», «Новый мир», «Огонек», «Дружба народов», «Наш современник») появлялись рассказы, литературная публицистика и совсем короткие новеллы, которые вначале сопровождались подзаголовком «Страницы из записной книжки». В 1977 году вышел отдельный сборник, названный «Мгновения», который несколько раз переиздавался, включая в себя все новые миниатюры, и в настоящее время Ю. Бондарев продолжает публиковать в периодической печати все новые и новые «мгновения».

В итоге получились довольно своеобразные книги, трудно поддающиеся однозначному жанровому определению. В них входят определившие названия миниатюры, рассказы (в том числе и ранние) «Простите нас!», «Игра», «Поздним вечером», «Река», «Скворцов», а также некоторые литературно-публицистические и литературно-критические выступления небольшого объема, фрагменты интервью. Именно миниатюры насторожили многих критиков и читателей. В литературных кругах даже высказывалось мнение, что столь маленькие по объему произведения лишь некие заготовки, оставшиеся за бортом его «толстых» книг, или раздавались благожелательные упреки «в излишней щедрости», так как многие «мгновения» могли бы войти частями в состав романа. То есть совершенно упускалось из вида, что дело здесь в различии жанров и форм.

Большую часть «Мгновений» составляют миниатюры, но даже самые короткие из них, по своей сути и форме вполне завершенные и самостоятельные произведения. На этом настаивает сам автор, не раз подчеркивая, что «Мгновения» - не дневниковые записи, «не страницы из записной книжки (хотя часть их и печаталась под таким названием), не зарисовки к будущей книге, не «конспекты романов» (как сказал мне один критик), а совершенно самостоятельные вещи» (5, 290). По признанию Ю. Бондарева, этот жанр дисциплинирует мышление, требует особой строгости в отборе материала, жесткой меры в наполнении этого материала, его художественном исполнении, и, несмотря на небольшой объем, иная миниатюра живет в сознании «как целый роман». А все миниатюры вместе - это нечто большее, чем роман. Во вступлении к одной из публикаций «Мгновений» Ю. Бондарев писал: «Всякая книга начинается гораздо раньше, чем написана первая строка. Много лет назад я задумал написать не повесть, не роман, не хронику, а книгу - мозаику человеческой жизни, в которой пойманные мгновения бытия предельно обобщали, обостряли бы ощущения людей, заставляя их задумываться о самих себе. Мне казалось, что это можно сделать, призвав в сообщники безжалостную краткость, настроение, четкость сюжета, а главное - слитое двоевластие мысли и чувства» (12, 263).

Таким образом, мы видим, что жанр миниатюры Ю. Бондаревым был выбран не случайно. Эта форма позволяет «наиболее лично и искренне» сказать нечто важное для автора. Дает возможность «для создания своей концепции окружающего мира, охвата многообразия примет и черт времени и, в конечном счете, для выражения своего отношения к нашему современнику» (12, 260).

В критике уже немало говорилось об отчетливо выраженном личностном начале «Мгновений», искренней лирической взволнованности чувств, особенной исповедальной интонации многих миниатюр - все это действительно в миниатюрах Ю. Бондарева есть, лиризм повествования является отличительной особенностью миниатюры как жанра, главное, что выделяет «Мгновения» - обостренный интерес к философско - этическим, так называемым, вечным проблемам. Предельно краткие, конкретные зарисовки, обостряя ощущения людей, заставляют не только сочувствовать, сопереживать происходящему, но и о многом задумываться. Можно с полным основанием присоединиться к высказанному В. Коробовым мнению о «Мгновениях»: «И напряженнейшие нравственные чувства-искания, и высокий трагизм, и глубокая философская проблематика многих мгновения… несомненны, существенны и глобальны… Главное же, что, читая эти мгновения, задумываешься несуетно над вечными вопросами бытия, чувствуешь себя все более ответственным за судьбу близких и далеких, ответственным за мир и за все, что в этом мире происходит» (15, 224).

Как отмечает Ю. Идашкин, философское направление в русской советской прозе, которое ранее было связано в основном с именем Леонова, ныне все чаще связывают с именем Ю. Бондарева. Мыслительную, нравственно-философскую направленность его последних произведений отмечают все исследователи. « Я думаю, - пишет Ю. Бондарев, - что в наш век произведения, навеянные только лирическим настроением художника и рассчитанные лишь на то, чтобы вызвать ответное настроение у читателя, остающееся лишь в пределах эмоциональной описательности, не могут претендовать, на глубокое художественное познание правды времени. Это познание многослойно там, где повествовательный элемент сливается с мыслительным и где диктат образа и диктат мысли вступают во взаимовыгодный симбиоз, образуя единовластие… Сейчас все больший интерес вызывают те произведения, в которых не только «биография событий», но и «биография мыслей» (12, 252).

По этому поводу Е. Горбунова замечает, что хотя общая тенденция развития литературы отмечена точно, несколько излишняя категоричность в разделении образа и интеллекта может вызвать спор. Скорее всего будущее в искусстве принадлежит диалектически подвижному единству образно-пластического («рисующего») изображения с интеллектуальностью и аналитичностью. Сказанное подтверждает как история мировой литературы, так и творчество самого Ю. Бондарева, всегда современное, затрагивающее актуальные проблемы общественной жизни, порой дискуссионно заостренное, не избегающее прямой публицистичности и одновременно живописное, лирически насыщенное (11, 423). Убежденно и целеустремленно Ю. Бондарев создает то, что он в различных выступлениях все чаще называет новым видом романа - «нравственно-философского с изобразительно-мыслительной тканью», видя его корневую систему в творчестве Гете и Л. Н. Толстого. (12, 263).

В этом отношении особенно выделяются последние романы Ю. Бондарева «Берег», «Выбор», «Игра», «Искушение». В них сталкиваются в открытой полемике различные нравственно-философских позиции, идеи, что вызывает отклик не только мыслительный, но и эмоциональный., а сцены и эпизоды событийного характера органично включены в непрерывно развивающийся мыслительный ряд. Интересным примером творческих поисков Ю. Бондарева является и такая неожиданная для большинства читателей и специалистов книга, как «Мгновения». Романы, названные выше и «Мгновения» объединяют «и обостренный интерес к философско-этической проблематике, и углубленная ассоциативность, и более тонкий художественный инструментарий для исследования самых сокровенных, самых интимных сфер внутреннего мира человека» (12, 264).

В миниатюрах сочетание напряженного эмоционально-ассоциативного повествования и отступлений чисто публицистического характера особенно выразительно. Однако, в разных произведениях эти два «компонента» смешиваются в различных пропорциях, поэтому миниатюры Ю. Бондарева поражают удивительным разнообразием и поразительным несходством. Они различаются тематически, лексически, стилистически, композиционно… Как отмечает сам автор в одном из интервью «некоторые из них (мгновений) шли от мысли, другие от чувства, иные - от какой-либо одной мимолетной фразы, услышанной случайно» (5, 292). Наверное, поэтому в одних миниатюрах преобладает публицистика, другие представляют собой взволнованные лирические монологи, третьи похожи на бытовые зарисовки, короткие новеллы.

Мы разделили все миниатюры (разумеется, это деление очень условно) на три основные группы по родо-стилевому фактору:

лирические миниатюры (лирическая проза);

миниатюры - лирико-публицистические зарисовки;

фабульные миниатюры (эпическое повествование).

1. Лирические миниатюры

Лирические миниатюры, составляющие примерно треть «Мгновений», представляют собой бессюжетное, ассоциативное повествование, в котором автор предоставляет читателям мозаику настроений и ощущений, вызванных странными сновидениями, нечаянно услышанным криком в ночи или нахлынувшими воспоминаниями. Как и в любом лирическом произведении, в этих миниатюрах главным становится не изображение объекта, а выявление ассоциаций (мыслей, воспоминаний, ощущений), вызванных этим, реально существующим объектом, на первый план выходят тончайшие переломы и переливы душевного состояния лирического героя. (В связи с неразработанностью терминологии, здесь и далее мы употребляем термин лирический герой, как объединяющий точку зрения субъекта повествования, организующего эпическое изображение, и субъекта, организующего лирическое восприятие изображаемого.)

Объективный мир входит в повествование лишь как повод для переживания или как его своеобразный оттиск. Так в миниатюре «Париж, воскресенье» (назовем еще «Венеция», «Вечером», «Город Арнхем, 100 км. от Амстердама») большую часть повествовательного пространства занимает пейзаж, но пейзаж особого рода. Автор не столько описывает город, стремясь создать определенную зрительную картину, сколько перечисляет его отдельные черты: «…на Больших Бульварах сочно зеленели платаны…шумная толпа обтекала, окружала какую-то испанского вида женщину, с резко подведенными глазами, гадающую по линиям ладони наглолицему подростку, в этой же толпе смеялись, что-то советовали, а возле огромных реклам кинотеатра «Парамоунт» продавали жареные каштаны…, а вокруг жаркое сверкание машин, гарь выхлопных газов, газетные киоски…, маленький птичий рынок, веселый, яркий, как-то по-детски шумный…, везде солнечные косяки меж платанов…, веселый щебет птиц, воркование голубей…» и т. д. - как в калейдоскопе мелькают мгновенные фотографии, «снятые» на улицах большого города. (7) Эти по-летнему яркие, зачастую контрастные и неожиданные детали рождаю настроение, передают «чистую неизбывность молодости, милую пестроту жизни многомиллионного города», в котором все торопится жить.

Именно сама эта атмосфера шумного молодого задора «до сладкой боли» напоминает лирическому герою собственную молодость. Неожиданно он вспоминает заросшие липами замоскворецкие переулки, так непохожие на Париж, возню голубей в нагульниках, чириканье воробьев в сараях, неповторимо приятно пахнущих березовыми дровами, жареной коноплей и перьями - запахами детства.

Вообще воспоминания, а в особенности воспоминания о детстве, занимают в «Мгновениях» значительное место. Во многих миниатюрах лирический герой пытается вспомнить, воскресить смутные образы, чувства, ощущения детской поры. Поводом, толчком для таких воспоминаний может стать знакомый с детства запах («Утро»), или мимолетное, внезапно повторившееся, особое настроение («Звездные часы детства», «Звезда детства»), или неуловимо знакомое сочетание света и тени, обстановки в доме («В Коломне», «Вечером»), или повторившаяся через много лет жизненная ситуация («Две грозы»). Читатель этих миниатюр вместе с лирическим героем вспоминает «впечатления из самого дальнего прошедшего, где, по словам Толстого, сновидение сливается с действительностью» (5, 420).

Для таких миниатюр характерен разомкнутый хронотоп, в котором время двумерно, лирический герой, находясь в реальном, объективном времени, погружается в воспоминания о своем детстве (субъективное время), но оценивает его с позиций взрослого человека. Очень интересна в этом отношении миниатюра «Степь». (5, 421-423)

В этой миниатюре лирический герой пытается вспомнить «первые свои прикосновения к миру», при чем вспомнить не только и не столько события произошедшие в детстве, не людей когда-то его окружавших, а свои чувства, эмоции, свое детское мировосприятие, отношение к жизни, к родителям…, вспомнить с надеждой, что это может возвратить его «в наивную пору счастливых удивлений, смутного восторга и первой любви».

Три эпизода из далекого прошлого, которых никто из близких не помнит, три «осколочка полуяви, полусна» составляют композиционный центр миниатюры. Что это, спрашивает себя лирический герой, - сон, воображение, сместившее во времени событие, или толчок крови прапрадедов? «Откуда эта поражающая реальность образов, красок, звуков, запахов? Почему так отчетливо видятся сочные, тяжелые от росы травы, высокий берег реки, на котором расположилась стоянка, какие-то, по-видимому, очень близкие люди?» (5, 421). Но как бы то ни было, вспоминая эти, возможно никогда не бывшие, времена, лирический герой испытывает «непередаваемо покойное, подхватывающее… мягкими объятиями счастье…, неизбывную радость перед непонятным сладостным миром». Это ощущение счастья дарит природа.

Проза Ю. Бондарева всегда была не безразлична к живописи, но на небольшом повествовательном пространстве миниатюр это особенно заметно, почти физически ощутимо, достаточно вспомнить миниатюры «Древний звук», «Особые ощущения», «То была неповторимая эра», «В закатный час середина августа». Вот что вспоминает лирический герой миниатюры «Степь», которую мы рассматривали выше: «…все мы смотрим, как очарованные, на чудовищно огромный малиновый, поднявшийся из травы на том берегу шар солнца, такой неправдоподобно близкий, такой искрящийся в глаза брызгами лучей, весь отраженный на середине розовой неподвижности воды, что мы в счастливом безмолвии, в затаенной ритуальной радости ожидания сливаемся с его утренним теплом, уже ощутимым нами на овлажненном росой берегу безымянной степной реки»; «Среди темноты я лежал на арбе в душистом сене, таком пряном, медово-сладком, что кружилась голова и вместе кружилось над головой черное звездное небо, устрашающе далекое, огромно-бесконечное, какое бывает только в ночной степи, и перед моими глазами колюче мерцали, шевелились, горели, тайнодейственно перестраивались созвездия, в высотах сияющим белым дымом тек, двумя потоками расходился Млечный Путь, что-то происходило, совершалось там, в темных небесных глубинах, пугающее, счастливое, непонятное…».

Какой яркий, одухотворенный пейзаж. Здесь не только картины восхода солнца, ночного звездного неба, тут еще и настроение, состояние, душевный пейзаж открывшего, увидевшего все это и прозревшего за красками нечто большее, чем только свет и цвет. Именно это настроение, ощущение «единения, слития с небом, того немого восторга перед всем сущим, что испытал тогда в детстве» и больше не испытывал никогда, мечтает вернуть лирический герой этой миниатюры. Нечто подобное мы наблюдаем и в других миниатюрах, воссоздающих детство и детские воспоминания.

Таким образом, в лирических миниатюрах Ю. Бондарева, в зависимости от конкретной художественной задачи субъект повествования по-разному организует пространственно-временной мир произведения. Основным стилевым приемом становится выявление нового субъекта повествования, который вносит иную атмосферу, идею, представления. Взаимодействие двух художественных миров на одном текстовом пространстве не только определяет творческую индивидуальность писателя, но и способствует выражению авторской идеи.

2. Миниатюры - лирико-публицистические зарисовки

Примерно треть миниатюр, опубликованных в отдельных сборниках, составляют произведения, в которых на первый план выходят размышления автора. Объектом пристального внимания в них становится литература и искусство, пути их развития, реализм и модернизм, некоторые философские и этические категории, поэтому нередко случается, что прозаик на какое-то время отдает первенство публицисту, однако, большей частью, размышления автора не утрачивают своей лирической окрашенности. О чем бы не шла речь в этих миниатюрах, главенствующая роль принадлежит личности автора. Ю. Бондарев не заботится о том, чтобы его размышления были логично построены, облечены в бесспорные, академические формулы, он во всем остается самим собою, со своим кругом идей и особенностями мироощущения, нравственно-этическими убеждениями, пристрастиями и антипатиями. Эти миниатюры - своеобразные приглашения к несуетному размышлению о мире, человеке, литературе и искусстве.

Многие миниатюры (назовем «Стандарт», «Оружие», «Balistes Capriscus», «Таина», «Красота», «Инстинкт») посвящены размышлениям о том, что есть красота. Именно красоту Ю. Бондарев считает логикой и жизни, и литературы, инструментом воздействия на человеческие души и конечной целью искусства. Так в миниатюре «Красота» автор размышляет о связи объективной красоты мира и человека. Если бы исчез человек, исчезла бы красота, ибо красота не может познать самое себя, «красоте необходимо зеркало, нужен мудрый ценитель, добрый или восхищенный созерцатель» (6, 96). Ценность человеческой жизни заключается в том, что личность является отражением и хранителем красоты природы, а красота, по мнению автора, дает человеку ощущение жизни, любви, надежды, мнимой веры в бессмертие, так как прекрасное вызывает желание жить.

Своеобразный поворот этой темы мы встречаем в миниатюре «Инстинкт». Окружающий мир, природа - это красота, прекрасны звери, птицы, растения, прекрасен сам человек. Но среди людей так часто встречаются «лица злые, жадные, завистливые, для которых совершенно безразлична жизнь ближних своих и которые совершенно равнодушны ко всему, кроме хватательного и жевательного инстинкта» (6, 98). А жизнь лебедей, жизнь самой красоты и изящества состоит лишь в том, чтобы насытить изящную по форме плоть, и все царство зверей и птиц начинает казаться только грызущим, охотящимся, убивающим. Что это? Несовершенство мира, «в котором высочайшая красота живет нераздельно с низменностью инстинктов и отвратительных убийств ради продолжения жизни» (6, 98). Вопрос, на который есть множество мудрых ответов, и нет одного - главного.

Очередной парадокс мы встречаем в миниатюре «Оружие». Во все времена люди ценили оружие, богато украшали его, любовались им. «Чужая, томящая красота» офицерских парабеллумов призывает «к власти над другим человеком, к угрозе и подавлению», браунинги и маленькие вальтеры сияют «женственной нежностью», в их легких и прохладных крошечных пульках - «ласковая смертельная красота», а сколько человеческого таланта было вложено, чтобы сконструировать столь гармоничный, совершенный по форме немецкий шмайссер! «Почему же, - снова и снова спрашивает автор себя и читателя, - почему люди, подверженные, как и все на земле, ранней или поздней смерти, делали и делают оружие красивым, даже изящным, подобным предмету искусства? Есть ли какой-нибудь смысл в том, что железная красота убивает самую высшую красоту творения - человеческую жизнь?» (6, 40). Еще один вопрос, на который сложно, а может и невозможно найти ответ.

В лирико-публицистических миниатюрах Ю. Бондарева автор- повествователь полностью слит с субъектом, организующим текст, а объект является принадлежащим тому и другому. Изображение объективного мира встречается достаточно редко и выполняет вспомогательную функцию (в лирико-публицистических миниатюрах используется минимум художественных средств), пейзажи, описание каких-либо деталей окружающего мира или бытовой сцены являются либо иллюстрацией определенного логического построения, либо поводом, толчком для размышлений. Сюжетное развитие в этих миниатюрах отсутствует, оно заменено движением мысли, но это движение обрывочно, по форме эти миниатюры напоминают эссе, но вместо развернутого логического построения здесь представлены лишь его частички: сам повод, неожиданный поворот мысли, или только вывод.

Таким образом, все миниатюры этой группы объединяет стремление автора осмыслить окружающий мир, людей, себя в этом мире. Автор не претендует на знание истины, его основная цель - заставить читателя задуматься о своей жизни, о жизни человеческой вообще.

3. Фабульные миниатюры.

В эту группу мы объединили миниатюры, в которых более ярко, чем в других произведениях проявились эпические черты повествования. Многие миниатюры (назовем «Бегство», «Взгляд», «О медведе», «Вдова», «В тайге», «Перед зеркалом», «Охотник и рыбак» и др.) внешне похожи на рассказы, в них в достаточной мере выражена фабула, есть элементы характерологии действующих лиц, однако, центр тяжести в этих произведениях перемещен «в сферу эмоционально-мыслительной активности читателя, что делает более емкой кажущуюся ограниченной фабульную ситуацию» (11, 408).

В миниатюре «Вдова» рассказчик описывает, как выйдя из банкетного зала, где «нетрезвый шум уже заглушал слова пышных приветствий», в пустынный коридор он увидел «сухощавую женскую фигуру, всю в траурно-черном, даже черные перчатки натянуты были до тонких локтей». Странная черная шляпа, почти закрывшая ее «сухонькое бледное лицо со стеклянным взглядом», слабые руки, прозрачные застывшие глаза…

Эта женщина показалась ему грозным знаком среди звуков веселья, мрамора и богатых хрустальных люстр… Вдова крупного ученого, бывшего основателя и директора института, место которого «занял другой ученый, менее известный, но более удачливый, более решительный, чей пятидесятилетний юбилей институт торжественно отмечал сегодня», - какую боль пережила она в банкетном зале, кем-то приглашенная, никому не нужная, забытая, как и ее муж, и совсем невыносимо рассказчику чувствовать, что она сейчас уйдет «в прежнее непоправимое одиночество»…

Нравственный эффект достигается в этой миниатюре «внесобытийным способом». Достижению желаемого результата (непосредственное воздействие на чувства читателя) способствует специфическая разработка фабулы, поэтика контраста и драматического слома, определяющие в этой и других миниатюрах главенствующую роль психологического состояния рассказчика, повествователя или гроя, а не внешней интриги с ее каноническими этапами развития.

Друг рассказчика инженер из миниатюры «Отчаяние» оказался свидетелем ужасной сцены - мальчик во дворе поймал голубя и ножницами отрезал ему лапки. Инженер бросился к нему, и мальчик ответил испуганно и тихо: «Он не может летать без ног». Инженер повел его к родителям, в квартире был один отец, который скрипнул протезом, нетвердо подымаясь из-за стола. Он выслушал инженера и ударил кулаком по столу. «- Чего ты пришел? - крикнул он с отчаянием нетрезвого человека, падавшего в бездну. - Он у тебя, что ли, ноги отрезал?»

Сюжет, как мы видим, не внешний, а внутренний, «развертывающийся по своим особым законом не столько в фабульном движении, сколько в измерениях, расположенных как бы над фабулой и вне ее прямых событий» (11, 418). Ощущение причастности чужому горю, отчаянию, страдание от боли, причиненной слабому существу, так же как беспощадность стыда и нравственного самообличения в миниатюре совпадает с кульминацией сюжета и разрешением конфликта. Разрешением, заключенным не в поступке, меняющем исходную ситуацию (такого поступка в сюжетах миниатюр нет), а в том духовном потрясении и прозрении читателя.

Создать, уловить, показать в нескольких абзацах, на считанных страницах обобщенный характер, тип человека, диалектику души, самое существенное и нередко потайное в нем - тоже входит в задачу писателя и явственнее всего проступает в «чужих» мгновениях, в монологах и диалогах, как бы подчеркнуто записанных от лица говорящих. Таких миниатюр большое количество, это «Женщина с зонтиком», «Чутье», «Характер», «Строгость», «Подруги», «У табачного киоска», «Реставратор». Ни в одной из этих миниатюр нет акцента, авторского подталкивания читателя к определенному выводу. Многочисленные, непохожие друг на друга собеседники выявляют себя сами. Так же как и в сатирических миниатюрах «Тост», «Разговорчивый», «Защитник справедливости». «Погружая своего читателя в стихию художественного самодвижения, писатель побуждает его самостоятельно восполнять и додумывать невысказанную (сознательно невысказанную) «мораль», активно приобщая к раскрытию сущности художественной идеи, сплошь и рядом таящейся не в прямом тексте, а в подтексте, в крупно высветленной детали, черте лица или поведении персонажа» (11, 408)

Таким образом, все миниатюры этой группы рассчитаны на «эмоционально-мыслительную активность» читателя. Многие мгновения вызывают вполне конкретное чувства, которое со времен древнегреческих трагедий называется «катарсис» и переводится приблизительно как «очищение».

Рассмотрев эти группы произведений, мы можем сделать вывод, что миниатюры, так же как и рассказы, литературно-критические эссе, включенные в состав «Мгновений», органично входят в эстетическую систему Ю. Бондарева, его художественный мир, открывая с разных сторон его писательское мировоззрение. Поражает тематическое и идейное разнообразие этих миниатюр, в них, действительно, раскрывается вся жизнь человека, сотканная из множества значительных и не очень значительных мгновений.

Я видел это на пригородной танцплощадке. Веселый, горбоносый, гибкий, с фиолетовым отливом черных глаз, он пригласил ее танцевать с таким зверски жадным видом, что она испугалась даже, глянув на него жалким, растерянным взглядом некрасивой девушки, которая не ожидала к себе внимания.

Что вы, что вы!

Разрешите? – повторил он настойчиво и показал крупные белые зубы деланной улыбкой. – Мне будет оч-чень приятно.

Она оглянулась по сторонам, будто в поисках помощи, быстро вытерла платочком пальцы, сказала с запинкой:

Наверно, у вас ничего не получится. Я плохо…

– Ничего. Прошу. Как-нибудь.

Он танцевал бесстрастно, щегольски и, полный холодного высокомерия, не глядел на нее, она же топталась неумело, мотая юбкой, нацелив напряженные глаза ему в галстук, и вдруг толчком вскинула голову – вокруг перестали танцевать, выходили из круга, послышался свист; за ними наблюдали, видимо, его приятели и делали замечания с едкой насмешливостью, передразнивая ее движения, трясясь и корчась от смеха.

Ее партнер каменно изображал городского кавалера, а она все поняла, всю непростительную низость красавца-партнера, но не оттолкнула его, не выбежала из круга, только сняла руку с его плеча и, ало краснея, простучала пальцем ему в грудь, как обычно стучат в дверь. Он, удивленный, склонился к ней, поднял брови, она снизу вверх медленно посмотрела в его зрачки с непроницаемо-презрительным выражением опытной красивой женщины, уверенной в своей неотразимости, и ничего не сказала. Нельзя позабыть, как он переменился в лице, потом он отпустил ее и в замешательстве как-то чересчур вызывающе повел к колонне, где стояли ее подруги.

У нее были толстые губы, серые и очень большие, словно погруженные в тень диковатые глаза. Она была бы некрасивой, если бы не темные длинные ресницы, почти желтые ржаные волосы и тот взгляд, снизу вверх, преобразивший ее в красавицу и навсегда оставшийся в моей памяти.

(По Ю. Бондареву)

Показать текст целиком

Во все времена красота играла важную роль в жизни людей, да и сейчас человечество более всего подвержено бесконечным поискам верного определения и наглядного представления этому понятию. Но там ли мы ищем ? Что же на самом деле - истинная красота? Именно этим вопросом задаётся автор отрывка произведения, Ю.В. Бондарев, поднимая проблему истинной красоты.

Своё отношение к проблеме Бондарев показывает на примере ситуации, возникшей между робкой, неуверенной, испуганной девушкой и самоуверенным, наглым парнем на танцплощадке. "Он пригласил её танцевать с таким зверским, жадным видом, что она испугалась даже, глянув на него жалким...взглядом некрасивой девушки..." - пишет автор, показывая яркий контраст в поведении и внешности героев. Девушка не вызывает поначалу ни у автора, ни у читателя восторга - она ничем не примечательна. Красивой её точно не назовёшь. Однако, когда её кавалер поступил подло, чувство собственного достоинства и внутренняя сила преображают её! "...Она медленно посмотрела ему в зрачки непроницаемо-презрительным выражением опытной красивой женщины, уверенной в своей неотразимости, и ничего не сказала", - такое описание девушки Бондаревым свидетельствует о том, что именно в этот момент она становится настоящей красавицей.

Позиция автора предельно ясна - истинная красота внутри нас. Та сила, что кроется в душе каждого благородного и честного человека, способна преобразить его и сделать по-настоящему красивым. Более того, именно эта красота торжествует над злом, её не сломить ни гнусностью, ни низостью. Именно так героиню текста преобразил "тот взгляд снизу вверх" на подлого "городского кавалера" и подчеркнул её внешнюю красоту.

Критерии

1 из 1 К1 Формулировка проблем исходного текста
3 из 3 К2

Юрий Бондарев

Мгновения. Рассказы

Мгновения

Жизнь есть мгновение,

Мгновение есть жизнь.

Но дано ли будет это познание несовершенному разуму?

Неистовство

На рассвете после боя

– Как же это? И мы – ничего?..

– «Как, как». Раскакался! Зацеплял тросом и тянул к себе.

– И вы не видели? Не слышали?

– Ах, здорово! Веселей будет! Надоело тут, в обороне. Страсть надоело…

Не любовь, а боль

– Не слишком ли романтично в наше-то время? Красота и любовь – истины архаичные в век стрессов и электроники.

Муж бросил меня, и я осталась с двумя детьми, но из-за моей болезни их воспитывали мои отец и мать.

Ожидание

Лежал при синеватом свете ночника, никак не мог заснуть, вагон несло, качало среди северной тьмы зимних лесов, мерзло визжали колеса под полом, будто потягивало, тянуло постель то вправо, то влево, и было мне тоскливо и одиноко в холодноватом двухместном купе, и я торопил бешеный бег поезда: скорей, скорей домой!

И вдруг поразился: о как часто я ожидал тот или иной день, как неблагоразумно отсчитывал время, подгоняя его, уничтожая его одержимым нетерпением! Чего я ожидал? Куда я спешил? И показалось, что почти никогда в прожитой молодости я не жалел, не осознавал утекающего срока, словно бы впереди была счастливая беспредельность, а та каждодневная земная жизнь – замедленная, ненастоящая – имела лишь отдельные вехи радости, все остальное представлялось настоящими промежутками, бесполезными расстояниями, прогонами от станции к станции.

Я неистово торопил время в детстве, ожидая день покупки перочинного ножа, обещанного отцом к Новому году, я с нетерпением торопил дни и часы в надежде увидеть ее, с портфельчиком, в легоньком платьице, в белых носочках, аккуратно ступающую по плитам тротуара мимо ворот нашего дома. Я ждал того момента, когда она пройдет возле меня, и, омертвев, с презрительной улыбкой влюбленного мальчика наслаждался высокомерным видом ее вздернутого носа, веснушчатого лица, и затем с той же тайной влюбленностью долго провожал глазами две косички, раскачивающиеся на прямой напряженной спине. Тогда ничего не существовало кроме кратких минут этой встречи, как не существовало и в юности реального бытия тех прикосновений, стояния в подъезде около паровой батареи, когда я ощущал сокровенное тепло ее тела, влагу ее зубов, ее податливые губы, вспухшие в болезненной неутоленности поцелуев. И мы оба, молодые, сильные, изнемогали от неразрешенной до конца нежности, как в сладкой пытке: ее колени прижаты к моим коленям, и, отрешенные от всего человечества, одни на лестничной площадке, под тусклой лампочкой, мы были на последней грани близости, но не переступали эту грань – нас сдерживала стыдливость неопытной чистоты.

За окном, исчезали обыденные закономерности, движение земли, созвездий, переставал падать снег над рассветными переулками Замоскворечья, хотя он падал и падал, будто в белой пустоте заваливая мостовые; переставала существовать сама жизнь, и не было смерти, потому что мы не думали ни о жизни, ни о смерти, уже не были подвластны ни времени, ни пространству, – мы создавали, творили что-то особенно главное, сущее, в котором рождалась совсем иная жизнь и совсем иная смерть, неизмеримые сроком двадцатого столетия. Мы возвращались куда-то назад, в бездну первозданной любви, толкнувшие мужчину к женщине, раскрывшие перед ними веру в бессмертие.

Гораздо позднее я понял, что любовь мужчины к женщине есть акт творчества, где оба чувствуют себя святейшими богами, и присутствие власти любви делает человека не покорителем, а безоружным властелином, подчиненным всеобъемлющей доброте природы.

И если бы спросили тогда, согласен ли, готов ли ради встреч с ней в том подъезде, возле паровой батареи, под тусклой лампочкой, ради ее губ, ее дыхания отдать несколько лет своей жизни, я ответил бы с восторгом: да, готов!..

Иногда думаю, что и война была как бы длительным ожиданием, мучительным сроком прерванного свидания с радостью, то есть все, что мы делали, было за дальними границами любви. А впереди, за пожарами задымленного, прорезанного пулеметными трассами горизонта, манила нас надежда на облегчение, мысль о тепле в тихом домике среди леса или на берегу реки, где должна произойти какая-то встреча с незавершенным прошлым и недосягаемым будущим. Терпеливое ожидание длило наши дни на простреленных полях и вместе с тем очищало наши души от смрада висящей над окопами смерти.

Не есть ли красота отражение человеком природы, подобно познанию?

И я представил, что земля наша непоправимо осиротела. Вообразите: на ней более нет человека глухая безлюдность пустота шуршит в каменных коридорах городов, не нарушается ни голосом, ни смехом, ни криком отчаяния – и она сразу бы потеряла высочайший смысл быть кораблем, юдолью жизни вмиг утратилась бы ее красота. Ибо нет человека – и красота не может отразиться в нем, и быть оцененной им. Для кого? Для чего она?

Красота не может познать самое себя, как это может сделать изощренная мысль, утонченный разум. Красота в красоте и для красоты бессмысленна, нелепа, так же, как, в сущности, и разум для разума, – в этом поедающем самоуглублении нет свободной игры, притяжения и отталкивания, поэтому оно обречено на гибель.

Красоте необходимо зеркало, нужен мудрый ценитель, добрый или восхищенный созерцатель, – это ощущение жизни, любви, надежды, вера в бессмертие, прекрасного что вызывает у нас желание жить.

Да, красота связана с жизнью, жизнь – с любовью, любовь – с человеком. Если прерываются эти связи, погибает вместе с человеком и красота.

Книга, написанная на умершей земле, будь она исполнена гениальнейшей гармонии, всего лишь бумажный хлам, мусор, потому что цель книги – не крик в пространство, передача мыслей, переселение чувств.

Зеркало

Она не видела меня, спящего за ширмой, и я проснулся от шагов в комнате, от ее протяжного, голоса:

– Как я рада видеть тебя!..

Она, нагая, стояла перед зеркалом, внимательно вглядываясь в свои глаза, улыбалась, хмурилась, трогала коротко подстриженные волосы, гладила кончиками пальцев маленькую грудь, следя за этими прикосновениями, потом, опять улыбаясь, сказала сквозь стон как страшно, и закинула руки, охватила затылок, я увидел и ее поднятую грудь, и темные островки подмышек…

С каким-то непонятным мне выражением боли она закрыла глаза, приблизилась к зеркалу и раздвинула губы навстречу другим, раздвинутым, готовым к поцелую губам. Гладкая поверхность зеркала затуманилась от ее дыхания, и я услышал ее шепот:

– Неужели так? Неужели?.. Как страшно…

Она спрашивала себя, нет, она спрашивала кого-то, преображенного в зеркальном отражении, и вся доверялась, его объятиям, убежденная, что никто не видит ее, обнаженную, бесстыдную богиню, с ее юной чистотой и с чем-то новым, неизбежным, что было связано с этим двойником в зеркале.

И мальчишеская моя непорочность была потрясена впервые женской незащищенностью, этой любовной игры, еще не испытанной, ожидаемой ею. В невинной отрешенности она хотела увидеть, представить себя, и я, сгорая со стыда, испытывал к ней неприязнь, накрылся с головой одеялом, пугающей силой ее наготы, ее изумленным вскрикивающим шепотом:

– Ты не спишь? Ты разве не спишь?

С моей головы резко сдернули одеяло. И, увидев ее разгневанные глаза, я понял, что она услышала меня, и, молчал, готовый умереть в позоре.

– Ты, значит, не спал, негодный мальчишка? Ты видел? – спросила она, наклоняясь надо мной, заглядывая непрощающей жутью глаз мне в зрачки. – Ты видел меня в зеркале, противный? – повторила она шепотом и прищурилась, задрожала ресницами. – Так вот слушай, негодяй, – тебе все приснилось, все приснилось! Все, все приснилось!..

Она больно дернула меня за ухо и, прикусив губы, выбежала в другую комнату.

Что ж это огромное старинное трюмо, стоявшее между двух окон, имевшее, поэтому особую серебристую глубину, всегда притягивало меня и одновременно отталкивало. Оно несколько раз соприкасало мою душу в детстве с чужой какой-то мистической волей властно подчиняя подсознательному любопытству, чему я удивляюсь до сих пор: все, кто приезжал к отцу, в нашу маленькую квартирку на Якиманке, друзья и знакомые, почему-то обращали на трюмо внимание, могли простаивать перед ним минутами. Но после того как я невзначай увидел перед зеркалом свою дальнюю родственницу, жившую тогда у нас, было уже неловко видеть мать, тщательно причесывающуюся по утрам, словно родное до каждой черточки лицо могло измениться в зеркале.

Однако отталкивающую неприязнь стал испытывать я к старинному трюмо, когда однажды приехал к нам из Свердловска друг отца, с которым в молодости они устанавливали советскую власть на Урале. Друг отца работал на строительстве завода, приехал поздним вечером, без предупреждающего письма, без телеграммы. Был этот человек в кожаной кепке, в сапогах и плаще, пахнущих переполненным вагоном, захолустными вокзалами, и внес он в квартиру едкий сквознячок тревоги, заметной по нахмуренным бровям отца, по лицу матери.

Закрыв дверь в смежную комнату, они проговорили всю ночь, пили водку, кричали не в голос, а шепотом; друг отца, как мне показалось, неумело, как-то и страшно плакал, вроде бы умоляя о помощи, повторяя имя отца: «Митя, Митя, пойми…» – и помню непререкаемый возглас отца в тишине: «Нет, Степан, нет тебе оправдания…»

Уже на рассвете мать вошла в мою комнату усталая, медлительная и принялась стелить гостю на диване, то и дело оглядываясь на дверь, за которой не смолкали приглушенные голоса.

Я не в силах был заснуть, чувствуя, что в соседней комнате происходит тревожное, опасное, связанное с нашей семьей, с отцом и матерью, похожее на запоздалое предупреждение о беде, которую привез сегодня отцовский товарищ.

Сон скоро опрокинул меня, а когда я проснулся, было светло в комнате и кто-то ходил за ширмой, стонал, прерывисто мычал, как под пыткой. Друг отца; раздевшись до нижнего белья, босиком, неуклюже, по-бычьи, из угла в угол метался по комнате, натыкаясь на стулья, тер двумя руками крупное хмельное лицо, чудилось – хотел закричать, но только сиплые звуки вырывались из его горла. – Гос-поди, прости меня!.. – вдруг выговорил он так судорожно, что я зажмурился от его вскрика мольбы. – Я не хотел! – повторил он, останавливаясь перед трюмо, огромнотелый, в исподней рубахе и кальсонах, и начал вглядываться в свое грубое лицо, обмоченное слезами. – Я не виноват… Я не хотел… Митя, не хотел!..

Он стоял подле зеркала, охватив щеки, покачиваясь, подобно деревенской женщине в состоянии горя, и моргал, стонал с отвращением, будто бы самому себе изображая безысходную игру в горе, и было какое-то противоестественное смешение искреннего отчаяния и попытки изобразить, увидеть в зеркале свое отчаяние. Что это было? Жалость к себе? Упивание сумасшествием раскаяния? Исход душевного грехопадения? Он при этом поворачивал лицо то вправо, то влево, оскаливаясь, со всхлипами выдавливал из глаз слезы, ненавистно что-то шепча зеркалу.

Потом я увидел, как он рухнул на колени и глазами, отрекаясь от самого себя, мотая изуродованным в сладострастном покаянии лицом, глядя в зеркало на свой по-клоунски отраженный кающийся второй облик, выговорил умоляюще и сипло:

– Гос-споди, прости меня!.. Митя, прости меня, прости меня… или убей меня!.. Я подлец, подлец, подлец!..

И, зарыдав, дополз на коленях до дивана, упал на него грудью, бормоча в подушку неразборчивые слова, потом разом затих, засопел, бугор его широкой спины подымался и опускался под свистящий тяжкий сап.

Я не видел, как утром он уехал, поэтому не знаю, простился ли с ним отец или гость уехал, ни с кем не попрощавшись, избегая недоговоренных слов ночью.

Детским чутьем я догадывался, что неожиданный гость предал старую дружбу отца, привез с собой непростительную вину, заметно изменившую покой в нашей семье. Отец стал молчалив, замкнут, я не раз ночью просыпался от негромкого разговора в другой комнате, видел в раскрытую дверь фигуру отца и фигуру матери у окна, они всматривались из-за отодвинутой занавески в сумрак двора. А там, мне казалось, звучали шаги по асфальту, слегка хлопала дверца автомобиля и выходил, направляясь к нашему парадному, гость отца в дверь никто не звонил. И тут отец торопливо чиркал спичкой, закуривал (зарево вспыхивало и гасло в другой комнате), а мать, с облегченным вздохом обняв его, целовала в подбородок, и молочный лунный свет на полу, и шорох в другой комнате, и успокаивающий шепот матери запомнились мне необыкновенно ясно.

Я ненавидел это зеркало, которое хранило слишком много, когда я мальчишка, рассматривал в нем не героическое лицо человека, которым хотел быть я, а смущенную улыбку, прыщики на лбу, длинную шею…

Это был мой двойник, возникающий в плоскостных пространствах, облик правды, ничем не прикрашенной, сама естественность, – и мальчишеское разочаровывающее познание собственной плоти угнетало меня невыносимой тоской по обретению мужества. Где был я и где не я? Кто с таким длительным вниманием рассматривал меня из второй жизни зеркала?

Мне до сих пор кажется, что зеркало знает о нас больше, чем мы о нем, что оно обладает силой правды и строгого напоминания о неизбежной конечности желаний.

Когда утром вы замечаете на лице своего двойника бледность утомления грустного опыта, новые морщинки вокруг глаз, не кажется ли вам, что все продолжительнее, все настойчивее звонят дальние колокола?