Значение имени флоренский. Имя: Павел

Значения имен в трактовке Павла Флоренского.

Имена, как первоявления характера осознаются все ярче и ярче. Как драгоценный камень каждое имя начинает переливаться в сознании тысячами цветов эмпирически познанных характеров. Каждое содержит в себе бесконечное множество возможностей, и все же, все возможности - об одном. Это одно - имя. Имя само по себе не дает хорошего или плохого человека, оно - лишь музыкальная форма, по которой можно написать произведение и плохое и хорошее. При выборе трудность в решении вопроса, чего хотеть: сравнительно спокойного, ровного существования, но без внутреннего блеска, или рисковать на глубину и возможную силу, но с возможными срывами и неудачами. Весь текст «Омонатологии» (науки об именах) Павла Флоренского

Адриан -спокойное и солидное имя, без надломов, но неглубокое.

Александр - самое гармоничное имя, имя великих людей, но становящееся претензией, если нет сил заполнить ее надлежащим содержанием. Если кто-либо - душа общества, если кудрявый, играет на гармошке или гитаре, если всем нравится, душа на распашку, как говорят о нем, рубаха-парень - много шансов, что зовут такого Александр.

Александра. В Александре (ж. р.) все есть, и она выше среднего уровня. Но чего-то всегда не хватает, и она ниже уровня.

Алексей - близко к Ивану, но с хитрецой, несколько себе на уме. В Алексее есть что-то болезненное...

Андрей - положительное имя, т. е. без внутренних надломов и осложнений, но зато и без вдохновения.

Анна - очень хорошее имя, но с неуравновешенностью, преобладанием эмоций над умом. Анна соответствует Иоанну.

Борис - непреодолим, если захотят победить.

Валентин - неумен, но мыслит о себе высоко.

Валентина -в ней мужские черты, к женщине очень не идущие

Варвара - взбалмошное благородство, демонстративное великодушие, преувеличенная прямота, жизнь Варвары трудна по собственной вине.

Василий - его интеллект быстро схватывает отношение вещей, людей и событий, не теряется во многосложности жизненных отношений

Вера - имя трагическое, с порывами к самопожертвованию, но обычно ненужному, выдуманному из разгоряченного воображения.

Владимир - обладает умом раскидистым и занятым обширными замыслами. Владимир есть Василий, выросший на русской почве, и потому понятно, что для России это есть наиболее значительное из имен, типичное имя великого человека из русских только.

Всеволод

Георгий дает активность, в лучшем случае объективно направленную на высшие цели, в худшем - на устройство собственных жизненных дел. Георгий не из тех, кому дается все легко.

Глеб честный и нравственный, не способный на злое.

Дарья - в ней распорядительность, не совсем женственное.

Дмитрий - с матерью он ближе, отчасти потому, что с более легким сердцем не повинуется ее требованиям и снова приходит к ней, как не провинившийся. И эта безответственность пред матерью удерживает его, несмотря на все возмущающие силы, на орбите семейных связей. "Я буду бунтовать, потому что мне бунтуется, но судьба моя, и все последствия и правильное возмездие уже написаны на небесах", - думается Дмитрию.

Екатерины редко бывают довольны своими мужьями, они некстати кажутся им слишком невозвышенными, нечуткими, etc. Хотя они и неплохие мужья.

Елены - сплетницы, чаровницы, с хитрецой.

Иван - самое русское имя.Кротость, простоватость (или простота). У меня ноет желание, "желание чрева моего", иметь сына Ивана. Хочется родить сына Ивана. (Не повезло Флоренскому, а я вот родила сына Ивана)

Игорь - см. описание имени Ярослав.

Исаак - у нас это имя связано с ассоциациями, которые затрудняют жизненный путь..

Константин - нет характера с большим непостоянством, в чистом значении этого последнего слова, нежели характер Константина.

Лазарь - т яжесть свинцовых глаз.

Людмила - тип героический. Требования от мужчины (и себя?) высшей доблести, геройства, рыцарства и на почве ненахождения этого героизма или неумения видеть его, искания театрального геройства - неудовлетворенность.

Мария -имя всеблагоуханное, лучшее из имен, не только женских, но и всех вообще, совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. Идеал женственности...

Михаил - огненное по возможности и очень духовное имя по своей природе, но могущее в неподходящих условиях давать тяжеловесность и неуклюжесть (как рыба на суше или, точнее, как намокшая птица). У Миш вид давно знакомых - с первого же взгляда на Мишу кажется, что видел их и давно давно знаком с ним.

Наталия - честное имя, но жизнь трудная.

Николай - криковат и старается казаться энергичным и деловитым, хотя на деле вовсе не настолько энергичен и деловит. В нем есть чувство священности, хотя нет мистики. Николай - имя хорошее в отношении помощи окружающим, так сказать, помощи ближайшей.

Нина - легкое имя, женственное, слегка легкомысленное, т. е. скорее неглубокое.

Олег - см. описание имени Ярослав.

Ольга - в ней есть много душевного здоровья и уравновешенности, получаемых ею от земли и, несмотря на все нежелание считаться с нравственными нормами, не разрушаемых ею в себе бесповоротно, тоже по крепкому инстинкту земли.

Павел - поступается малым, чтобы получить большое и проходит мимо второстепенного ради главного.

Пелагея - кроткое имя.

Петр - горячее имя, с темпераментом и некоторою элементарностью.

Прасковья - внутренняя строгость, имя хорошее, но скорее монашеское.

Роман - приятное имя, но не из высших.

Святослав - см. описание имени Ярослав.

Сергей - имя тонкое, но несколько хрупкое, без стержня, и Сергею требуется какая-то парность, без этого он не может развить полноту своих энергий.

Распорядительность, организационные способности и в связи с этим привычка стоять над другими, окружающими.

Феодор - по-своему сложное, но с уклоном к вычурности и искусственному, бескровному подходу к жизни, завивающееся около случайных явлений.

Юлия - имя капризное и взбалмошное, с ним очень трудно

Ярослав - славянских скандинавских имен брать, мне кажется, не следует. Они пахнут чем-то выдуманным, каким-то маскарадом под "истинно русское". Кроме того, они по молодости недостаточно обмяты, вероятно, малоустойчивы и, во всяком случае, плохо изучены и распознаны - Всеволод, Олег, Игорь, Святослав, Ярослав

Итак, имена - это устойчивые и четкие типы личностной жизни у человечества, которых, оказывается, не так уж много - несколько сотен, даже если считать подтипы. "Когда пытаются умалить ценность имен, - писал П. Флоренский, - то совершенно забывают, что имен не придумаешь и что существующие имена суть некоторый наиболее устойчивый факт культуры и важнейший из ее устоев. Воображать себе отвлеченную возможность придумывания имен есть такая же дерзкая затея, как из существования пяти-шести мировых религий выводить возможность сочинения еще скольких угодно..." Однако имена не сводятся к отдельным признакам. И трудность их постижения умно- жается еще взаимодействием в каждой отдельной личности ее имени с другими формообразующими началами: раса, народность, родовая наследственность, воспитание, общественное положение, характер занятий, влияние окружающих, географические условия, состояние здоровья, жизненный ритм и прочее - все это участвует в формировании личности. Поэтому "как всякая весьма цельная, но чувственно неуловимая, умная форма имя дается либо бесхитростной интуицией простого сердца, либо сознательному ведению большой опытности в обращении с неуловимым перечнем отдельных признаков - образованиями: кто не привык иметь дело с наиболее нечувственными сущностями математического анализа, арифмологии, новейшей геометрией, со сложными музыкальными и литературными формами, отчасти, с формами биологическими, вообще, кто, разрушив в себе интуитивную чуткость анализа, не укрепил при этом способности интеллектуального синтеза и застрял, следовательно, на первоначальном разъятии всякой цельности, тот, конечно, не сумеет орудовать наиболее целостными из категорий целостности - именами".

Типология ИМЕНИ

Приведем краткое конспективное описание парных мужских и женских имен как типов личности из труда П. Флоренского "Имя и личность" (работа полностью опубликована в журнале "Социологические исследования", 1988-1990).

АЛЕКСАНДР. Это имя соответствует в основе своей сангвиническому темпераменту с уклоном к холерическому. Для этого имени благородство, от- крытость настроения, легкость обращения с людьми, сердечность и доброта характерны. Ум Александров четок и трезв, слегка ироничен, быстр и много- сторонен. Александр хочет быть микрокосмом и когда получает достаточный питательный материал для оформления, становится таковым: гений. Но "вели- кость" в малых размерах, "великость" обыкновенных Александров дает карликовые деревца японских садов. В итоге: Александр есть имя не самое глубокое, но самое гармоничное, самое внутри себя пропорциональное.

АЛЕКСАНДРА. Не только не похожа, но даже противоположна Александру. Если Александр нуждается в обильном питании и без такового личность вырастает несколько захиревшей, то тем более она хиреет и ломается, когда к женской природе предъявляются требования характерно мужские. Психологически этот внутренний разлад сказывается отсутствием гибкости, грубоватос-тью, неприспособляемостью. Александра надтреснута, надтреснута онтологически, а потому и психологически, и нравственно.

АЛЕКСЕЙ. И в звуках, и в свойствах этого имени содержится неравновесие, потому неустойчивость, отсутствие стояния и потому - движение. Но движение это определяется не изнутри, а извне, внешним притяжением. Движение Алексея не активно, а пассивно. Для него характерны сравнительная тонкость и несплоченность сознания. Это - рыхлое сознание, легко расторгающееся и обнаруживающее то, что под ним. Такое сознание свободно пропускает сквозь себя непосредственное воздействие внешнего бытия на внутреннюю сущность и обратно. В Алексее - беззащитность, если не в грубом смысле, то в более внутреннем. Ум тонкий. Это ~ ум капризный и прихотливый, то проницательный, то отказывающийся действовать. С Алексеем хорошо вот сейчас - и будь этим доволен: не рассчитывай, что и впредь будет хорошо на той же почве общения. Алексей - человек с уязвленным самолюбием, но он не горд, поэтому душевно не разлагается. Имя Алексей мало способствует проявлению мужественности. АННА. Ум Анны отличается остротой. Но каков бы он ни был, его значительно превосходят по развитию более глубокие силы, коренящиеся в подсознательном. Разум не может поспеть за ними и потому относится к интуитивной глубине личности пассивно, предоставляя ей увлекать себя. Поэтому он вообще не получает систематического роста и не усваивает привычки к сознательной и самостоятельной работе. Интеллектуальной работы Анна недолюбливает, старательно ее избегает, ссылаясь на неумение. Художество и вообще искусство также чужды ей. Нравственная область ~ вот то, что занимает преимущественно сознание Анны, т. е. именно то, чего нет в ее восприятиях из глубины.

ВАСИЛИЙ. Имя это этимологически означает царский, царственный. Его интеллект быстро схватывает отношения вещей, людей и событий; он не теряется в многосложности жизненных отношений. Организаторство, организационная способность дороги Василию; но не то Организаторство, которое служит внешнему единократному достижению поставленной цели, следовательно - не политика и не тактика как таковые, а организация по внутреннему смыслу, в которой может быть и политика, и тактика, но в качестве подчиненных моментов. Василий знает, чего хочет: поставив перед собой цель, он настой- чиво стремится к ней. Не задаваясь несбыточным, Василий идет медленно, не теряя достигнутого, без срывов. Эта способность к целесообразной деятельности определяется в Василии непосредственностью связи его воли с разумом. В силу своей основной склонности охватывать кругозором обширный круг явлений и считать себя ответственным за него, Василию кажется необходимым смотреть за всем кругом явлений, присматриваться к нему, чтобы ничто не ускользнуло от взора. Поэтому подозрительность - одна из черт, способная развиться у Василия.

СОФИЯ. Женский аспект мужского имени Василий. Будучи глубоко интуитивной София имеет интеллект служебным органом духа и потому не испытывает острых коллизий между интуицией и разумом. В ней есть воля к упорядоченности и центростремительность, в силу которой она склонна ориентироваться на ближайшем, ею организованном и устроенном. София властная и полагает, что власть по природе, по складу ее личности, конечно, должна принадлежать ей. София распорядительна, устроительна, обладает умением жить и организовывать жизнь; в это упорядочение жизни она вносит и искусство, и науку, которыми занята и к которым способна. Честность, свойственная Софии, проявляется в определенности и законченности выражений. Эта прямота может переходить в резкость, если не смягчается обхождением.

ВЛАДИМИР. Имя Владимир по строению и составу похоже на Василия, но сырее, стихийнее, расплывчатое, простодушнее. Во Владимире меньше чеканки. витиеватости, далеких планов и обдуманных ходов, меньше отчетливости мысли, интеллектуальной сложности, но больше непосредственной силы, непосредственных напора и отношения, чем в Василии. Владимиру свойственна некоторая неотчетливость оценок, которая при недисциплинированности воспитания легко приводит к распущенности поведения. Но этот уклон Владимира не имеет у него злобного характера, идет от широты натуры, связан с творческими началами жизни. Тут легче всего может проявиться его широкий ум, хотя и лишенный подлинной глубины; его доброта и другие положительные свойства весьма в нем изобильные. Владимир - дерево доброй породы, но ему нужна жирная почва- Достижения Владимира столь же обширны, сколь и непрочны. В них нет достаточной существенности. Его влечет все общее и притом не отвлеченно-теоретическое, а имеющее практические последствия, открывающие широкие организационные перспективы. Владимир мыслит, действует и живет в некотором разгорячении. Владимир есть Василий, выросший на русской почве.

ОЛЬГА. Имя Ольга близко к имени Владимир. Ольги обыкновенно имеют черты лица и фигуру значительные и скорее красивые, но не тонкие. Ум их сильный, выше среднего, кроме того, не формальный и не отвлеченный, а очень гибко приспосабливающийся к обстоятельствам и находящий наиболее правильный путь в достижении желаемого. В Ольге есть много душевного здоровья и уравновешенности. По душевному масштабу она не подходит под мерки большинства. Все черты ее характера крупнее обычного. В этом смысле она слишком далека от действительной и тем более искусственной хрупкости, может представляться не женщиной, по крайней мере в современном понимании женственности. В ней - душевное строение девы Валькирии, и таковую сопо- ставлять надо с соответственным мужским типом - витязя.

КОНСТАНТИН. Нет характера с большим непостоянством, нежели у Кон- стантина. В нем наиболее характерен какой-то немотивированный каприз, не- терпеливость к бытию, в том числе к самому себе, нервическая реакция на жизнь, стремление к непостоянству. Это человек, который не знает, чего хочет. Кон- стантин внутренне злится на весь свет и себя и, задав вопрос, не выслушивает ответа. Константин - натура одаренная и главным образом с тонкой чувстви- тельностью ко всякого рода внушениям. Он гордится своей чуткостью и при- выкает считать ее за единственно достойное качество, за признак превосходства. Но не имея в душе долга, он вообще лишен каких-либо длительных переживаний. Неровный в мыслях и оценках, Константин неровен и в отношениях к людям. Его душевное состояние напоминает мартовскую погоду, постоянную непостоянством и устойчивую неустойчивостью: за несколько минут трудно предугадать, что сделает Константин, и не только окружающим, но и ему самому. Это - и в хорошую, и в плохую сторону.

ЕЛЕНА. Имя это знаменует женскую природу. Елена - вечная женственность. Отсутствие в поведении и мыслях твердого начала, норм, преобладание эмоций, разрозненность и прихотливость душевной жизни - вот черты Елены. Ей не свойственна теоретическая деятельность ума, как не свойственно и незаинтересованное размышление. Но она способна достигать поставленных целей и проявлять большую умственную изворотливость и настойчивость. Это качество Елены при духовной невоспитанности легко переходит в хитрость. В Елене наиболее развита способность эмоционального отклика и воздействия на чувства окружающих. Елена, как и Константин, тонко чувствует происходящее, как и он, способна к неожиданным капризам и прихотям.

НИКОЛАЙ. Для Николая наиболее характерно действие, направленное вовне. В себе он не находит простора и предмета самораскрытия. Его жизнь - в деятельности. Деятельность эта безостановочна, потому что Николай не дает себе ни отдыха, ни сроку, почитая ее своим долгом. У Николая редко бывают сомнения, что и хорошо, и плохо. Это характер, в котором нет плавных и упругих линий, он весь состоит из отрезков прямых. Его неустанная деятельность, в большинстве случаев не имеющая материальной корысти, в значительной мере подвигается самолюбием, это необходимость доказать что-то себе и другим и оправдать собственное мнение о себе и своей должности. И тогда Николай может быть суровым и жестоким в своей прямолинейности, считая или стараясь убедить себя, что борется за правду, но на самом деле он недостаточно оценивает самолюбие. Николаю хочется быть благодетелем, и он почитает долгом своим быть таковым. К тому же по складу своему он добр. Обладая умом четким, силой внутреннего натиска и правдивостью, он может иметь и имеет успех в науках и искусствах. Но достигнутое им при всей ценности, порою силе и даже глубине обычно расплывчато, потому что состоит из отдельных беспорядочных и спорных завоевании, которые не связываются в одно целое полудоказанными и почти не доказанными счастливыми догадками, предчувствиями и волнениями мысли. Из всех имен Николай, может быть, наиболее ценит в человеке его человеческое достоинство. Он типичный горожанин и гражданин.

Павел - это прежде всего желание, томление, влечение. Предмет его желания - совершенная форма, платоновская идея, духовность. Павел может глубоко падать, может восставать и бунтовать. Диапазон его обширен - он может быть хороший или плохой, святой или многогрешный. Павел не может быть преступником в правовом понимании. В этом имени Воля и Вера - два полюса, между которыми распространяется строение личности. Другие стороны и элементы духовной организации могут быть также сильными, но в них нельзя искатьт характерного. Павел - носитель активности, что ведет к внутреннему столкновению с самим собою и к внешнему - с окружающими. Жизнь этого имени есть неустанное напряжение и усилие и соответственно недопустимость отдыха и расслабления, хотя бы кратковременного. Внутреннее противоречие разрывает плавную кривую его жизни, поэтому основное ощущение - страдание, связанное с природой имени, но вместе с тем лишь утверждающее основную веру Павла в необходимость воплотить в жизнь начало духовное.

ЛЮДМИЛА. Грубиянка, и такова не по какой-либо случайности: у нее сильные порывы, но грубые. Людмила не хочет чего-либо определенного, не добивается этого и вообще сама не знает, чего хочет. Ей тягостна тихая речь, а нужны выкрики. Тепло, уют, довольство ею отвергаются с негодованием. Людмила всегда хочет эффекта. Это преувеличенно честная натура. Все представляются ей дряблыми, вялыми, фальшивыми, она признает только героев и склонна в том или в другом время от времени усматривать идеальный облик героя. Людмила - героическая натура, может быть, не столько даже героическая, сколько желающая быть таковой. Ей ненавистно довольство, но там, где несчастье и горе, она на своем месте. Сестра милосердия, фельдшер, маркитантка, революционная деятельница - тут она незаменима. Не отличаясь особо глубоким умом, чуждая созерцания, она нередко со своим порывом, грубостью умнее умных.

ВЕРА. В этом имени есть странное сочетание безрассудности и последовательности, поэтических истоков и безысходной скуки. Отдельные поступки Веры очень логично вяжутся между собою, но в целостности они рассматриваются как оскорбляющие здравый смысл и вызывают сопротивление, а то и возмущение. Вера в основных своих решениях непредсказуема не только для окружающих, но и для себя самой. Она вдруг ломает расчеты, традиции, приличия. Но далее она уже не возвращается к прежнему и делает свой поступок началом нового связного рода, т. е. новых расчетов, новых традиций и новых приличий. Иначе говоря, она идет путем новым по направлению, но обычным по характеру. Вступление на него трагично и легко может привести к гибели. В своем мышлении, как и в поступках, Вера четка и определенна, но она и жертвенна. Ее влечет к жертвенности страстно и неудержимо.

МИХАИЛ. За Михаилом прочно установилось сравнение его с медведем, как и, наоборот, общепризнанно имя последнего - Мишка. Медведь - добродушный увалень, но он же весьма ловок и яростен, когда придет время. Для него характерны не просто неповоротливость и тяжеловесность, но и двойственность природы. Было бы крайней ошибкой думать о вялости его темперамента, о внутренней медлительности, заторможенности душевных движений. Вопреки обычному толкованию Михаил - вовсе не флегматик, и стихия его - отнюдь не вода, а огонь. Но его физическое и душевное тело, включая всю организацию органов. - это тело большой инерции и внутреннего трения, оно отстает от велений, идущих изнутри, и выносит их наружу со значительным опозданием. Тугой, тяжелый, может быть, заржавелый механизм управляется Михаилом, и неминуемы медлительность и неровность хода, трудность движений, усталость управителя. Вместе с тем имя Михаил - противоположность земной косности. Михаил может быть и нравственным, и безнравственным. Михаилу требуются большие внутренние усилия и напряжение воли, чтобы достичь желаемого. Ему приходится карабкаться, прежде чем он доберется туда, куда большинство других приходят легко. Поэтому дело Михаила, несмотря на вложенные в него усилия, обычно бывает незначительно и не находит себе полного признания и высокой оценки. Отсюда его неудовлетворенность, а то и раздражение из-за несоответствия усилий и внешнего признания и успеха.

ЕКАТЕРИНА. Наиболее близкое к Николаю его женское дополнение. Правдивость, бескорыстие, открытость действий, избегание кокетства, стремление держать свой облик незапятнанным чем-либо низким характеризует Екатерину. Она - натура героическая, а за неимением повода к красивому героизму склонна придумывать поводы к нарочито высоким чувствам и поступкам. Екатерина обычно бывает красива общепонятной здоровой красотой. Роста выше среднего, осанистая, с чертами лица не мелкими, скорее, крупными и определенными, Екатерина сразу заметна. Точно такие же н ее душевные свойства: неглупая, величественно-спокойная и благожелательная, порою добрая. Имея вкус и такт, она не поставит себя в унизительное, смешное или глупое положение. Екатерина не кокетка в смысле обмана и неискренности, но в ней мало переливов и игры, чтобы быть искренней: она ничего не скрывает, а потому ей и нечего открывать. Как натура крепкая, без внутренних противоречий и осложнений, не имеет внутренних задержек непосредственным своим движениям. Она легка в отношениях, приветлива и предупредительно оказывает внимание окружающим. По характеру ей свойственна бодрая веселость. Екатерина - первая среди многих и умная среди посредственности, как и добрая сравнительно с окружающим ее большинством. Остроты и усложненности она не имеет, ее достоинства и недостатки элементарны и общепонятны - это увеличенные качества среднего человека.

ДМИТРИЙ. Характер и весь облик значительный, натура с могучими задатками, но крайне несогласованными. Дмитрий страстен, и страсти его ~ не поверхностные влечения и увлечения, а глубокие. Дмитрий горд, и эта гордость влечет за собой прямоту и правдивость. Он привязан к еде и питью, к роскошной обстановке, склонен ценить внешний почет, а потому ему хочется денег, дающих и власть, и различные удовольствия. Это - тяжелое начало Дмитрия, которое делает его трудным в житейских отношениях и вместе с его внутренней заторможенностью служит препятствием к полному раскрытию его способностей. Дмитрий одарен значительно выше среднего, но гордость заставляет его требовать к себе большего, чем он способен, и, понимая свою недостаточность для этого, он предпочитает вовсе воздержаться и от того, на что способен.

Наиболее ясно и образно определил функции имени в истории человечества замечательный русский философ А. Лосев (философия имени. - М., 1927). Он писал; "Без имени было бы бессмысленное и безумное столкновение глухонемых масс в бездне абсолютной тьмы... И молимся мы и проклинаем через имена, через произнесение имени. И нет границ жизни имени, нет меры для его могущества. Именем и словом создан и держится мир..."

1. "Социологические исследования", 1988-1990;
2. Щёкин Георгий Визуальная психодиагностика: познание людей по их внешнему виду и поведению: Учеб. пособие - К.: МАУП, 2001, с. 267 - 278;
3. Юрченко М. Имена даёт нам небо? //Техника - молодёжи, 1991, №2 с.20-24; №7 с.21-22; №8 с. 17-18.

«…Мне очень неприятно повторять столько варвар-ских имен, но необыкновенные истории, — так предва-ряет одну из таких историй рассказчик в «Виколо Ди Мадама Лукреция» ‘ у Проспера Мериме — но необык-новенные истории случаются всегда только с людьми, чьи имена произносятся трудно».

Мериме — не единственный писатель, которому звук имени и вообще словесный облик имени открывает да-лекие последствия в судьбе носящего это имя. Можно было бы привести множество историко-литературных свидетельств о небезразличности писателю имен выво-димых им лиц. Напоминать ли, как за парадным обе-дом побледнел и почувствовал себя дурно Флобер при рассказе Эмиля Золя о задуманном романе, действую-щие лица которого должны были носить имена Бювара и Пекюшэ? Ведь он, кажется не дождавшись конца обеда, отвел Золя в сторону и, задыхаясь от волнения, стал буквально умолять его уступить ему эти имена, потому что без них он не может написать своего рома-на; они попали, как известно, в заглавие его. Золя ока-зал это одолжение. Но это было именно одолжение, и сам Золя был далеко не безразличен к именам, даже до неприятностей, потому что нередко облюбовывал для «крещения» своих действующих лиц действительно имена и фамилии из адрес-календаря; естественно, по-лученная так известность не могла нравиться собствен-никам этих имен.

Третий из этой же плеяды натуралистов, по-видимо-му далеких от высокой оценки имен, на самом деле тоже считался с выбором имени. Разумею Бальзака. Когда он создавал действующее лицо, то был озабочен, чтобы имя подходило к герою, «как десна к зубу, ноготь к пальцу». Раз он долго ломал голову над именем, как вдруг ему подвернулось имя «Марка». «Боль-ше.мне ничего не нужно, моего героя будут звать Мар-ка — — в этом слове слышится и философ, и писатель, и непризнанный поэт, и великий политик — все. Я теперь придам к его имени «7» — это прибавит ему огонек, искру». ‘

Иногда формирование типа около имени происходит не вполне сознательно, и поэт, опираясь на интуитивно добытое им имя, сам не вполне знает, как дорого оно ему. Лишь при необходимости расстаться с ним обнару-жилась бы существенная необходимость этого имени, как средоточия и сердца всей вещи.

Но тем не менее не следует преувеличивать эту не-сознательность поэта: она не правило. Во многих слу-чаях вдохновение знает, что делает, — не только проте-кает с необходимостью, но и отдает себе отчет в своей необходимости. Это относится, может быть по преиму-ществу относится, — к именам. И писатели не раз отмечали в себе и других эту функцию имени — как скрепляющего свод замка.

«Более всего восхищает и поражает меня у Бомар-ше то, что ум его, развертывая столько бесстыдства, со-хранил вместе с тем столько грации. Признаюсь, — го-ворит В. Гюго, — меня собственно привлекает больше его грация, чем его бесстыдство, хотя последнее, опи-раясь на первые вольности надвигающейся революции, приближается порой к грозному, величавому бесстыд-ству гения… Хотя в бесстыдстве Бомарше много мощи и даже красоты, я все-таки предпочитаю его грацию. Другими ^словами: я восхищаюсь Фигаро, но люблю Сюзанну.

И прежде всего, как умно придумано это имя — Сю-занна! Как удачно оно выбрано! Я всегда был благода-рен Бомарше за то, что он придумал это имя. Я нарочно употребляю тут это слово: придумал. Мы недостаточно обращаем внимания на то, что только гениальный поэт обладает способностью наделять свои творения имена-ми, которые выражают их и походят на них. Имя должно быть образом. Поэт, который не знает этого, не знает ни-чего.

Итак, вернемся к Сюзанне. Сюзанна — нравится мне. Смотрите, как хорошо разлагается это имя. У него три видоизменения: Сюзанна, Сюзетта, Сюзон. С ю-з а н н а — это красавица с лебединой шеей, с обнажен-ными руками, со сверкающими зубами (девушка или женщина — этого в точности нельзя сказать), с черта-ми субретки и вместе с тем — повелительницы — восхи-тительное создание, стоящее на пороге жизни! То сме-лая, то робкая, она заставляет краснеть графа и сама краснеет под взглядом пажа. Сюзетта — это хоро-шенькая шалунья, которая появляется и убегает, кото-рая слушает и ждет и кивает головкой, как птичка, и раскрывает свою мысль, как цветок свою чашечку; это невеста в белой косынке, наивность, полная ума, полная любопытства. Сюзон — это доброе дитя с от-крытым взглядом и прямою речью; прекрасное дерзкое лицо, красивая обнаженная грудь; она не боится ста-риков, не боится мужчин, не боится даже отроков; ог а так весела, что догадываешься о том, сколько она вы-страдала, и так равнодушна, что догадываешься о том, что она любила. У Сюзетты нет любовника; у Сюзан-ны — один любовник, а у Сюзон — два или — к..;к знать? — быть может, и три. Сюзетта вздыхает, Сюза \- на улыбается, Сюзон громко хохочет. Сюзетта очарова-тельна, Сюзанна обаятельна, Сюзон аппетитна. Сюзеттс приближается к ангелу, Сюзон — к диаволу; Сюзанна находится между ними.

Как прекрасно это! Как красиво! Как глубоко! В этой женщине — три женщины, и в этих трех женщинах — вся женщина. Сюзанна нечто большее, чем действую-щее лицо драмы; это — трилогия.

Когда Бомарше-поэт хочет вызвать одну из таких трех женщин, изображенных в его творении, он прибе-гает к одному из этих трех имен, и смотря по тому, вызы-вает ли он Сюзетту, Сюзанну или Сюзон, красивая де-вушка преображается на глазах зрителей — точно по мановению палочки волшебника или под внезапным лучом света, и является под той окраской, которую желает придать ей поэт.

Вот что значит имя, удачно выбранное» 3 .

Всякий знает, в особенности по воспоминаниям дет-ства, принудительность отложения целого круга мыслей и желаний около известного имени, нередко придуман-ного. Между прочим, о таком значении имен рассказы-вает по поводу своих детских фантазий’Н. П. Гиляров-Платонов. «Не могу не остановиться на идиосинкразии, обнаружившейся во время моих фантастических поле-тов, — пишет он о своих детских годах. — Придумывая собственные имена, я облюбовывал преимущественно известные сочетания звуков. Таково было имя «Чольф»; его-то между прочим и нашел я изображенным на своей ученичекой тетрадке. Помню, что в большей части при-думываемых имен повторялись эти звуки: либо ч, либо ль, либо ф. Раз я занялся усердно армянской историей: почему? Потому только, что мне понравилось в своем звукосочетании имя А р с а к. Отсюда судьба Арсака и Арсакидов заинтересовала меня; внимательно несколь-ко раз я перечитывал о них* в словаре Плюшара; Арса-киды же повели меня и далее, к армянам и затем к гру-зинам. Случайным такое действие звуков не может быть, и я напоминаю о факте, полагаю, не безызвестном в ти-; ографнях: «у каждого писателя есть свои походные буквы». Для типографских касс в каждом языке есть свой об т иий закон, в силу которого одни буквы употреб-ляются чаще, другие — реже. Исчислено даже довольно точно их арифметическое отношение; на нем основано количество, в котором отливаются буквы, сколько долж-но приготовить для каждой кассы употребительнейшего о и сколько мало употребительного щ. На том же осно-вании самое помещение для букв разнится своей вели-чиной в кассах. Шифрованное письмо любого языка на том же основании легко читается, если взяты вместо ‘букв произвольные, но для каждой постоянные знаки. Тем не менее бывают писатели, ниспровергающие общий закон, по крайней мере вводящие значительные от него уклонения несоответственно частым повторе-ниям известных букв. Набиравшие, например, (произ-ведения — Ред.) покойного Михаила Петровича Пого-дина знали, что для статей его нужно запасаться особен-ным обилием буквы п. Были долготерпеливые, которые высчитывали количество слов, употребленных знамени-тыми писателями, составляли для каждого словарь и находили возможным строить на этом выводы о суще-стве дарований того или другого. Но есть, как оказы-вается, соотношение дарований не к составу словаря, а к составу самой азбуки. Почему-нибудь да любимы известные сочетания звуков; почему-нибудь к ним да прибегают охотнее ум и перо: явление заслужи-вает того, чтобы наука остановила на нем свое вни-

мание» Или вот Пушкин. Как отметил Вяч. Иванов, разби-рая поэму о цыганах 5 , «вся пламенная страстность по-лудикого народа, ее вольнолюбивая безудержность и роковая неукротимость» выражены Пушкиным в син-тетическом типе Цыганки. Собственно этот тип раскрыт в Земфире; но духовная суть его у Пушкина связана с именем матери Земфиры: М а р и у л а. Это «глубоко жественное и музыкальное имя» есть звуковая.ма-терия, из которой оформливается вся поэма — непо-средственное явление стихии цыганства. «И стихи поэмы, предшествующие заключительному трагиче-скому аккорду о всеобщей неизвестности «роковых страстей» и о власти «судеб», от которых «защи-ты нет», опять воспроизводят, как мелодический лейт-мотив, основные созвучия, пустынные, унылые, стра-стные:

В походах медленных любил

Их песен радостные гулы

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил.

Эти звуки, полные и гулкие, как отголоски кочевий в покрытых седыми ковылями раздольях, грустные, как развеваемый по степи пепел безыменных древних селищ, или тех костров случайного становья, которые много лет спустя наводили на поэта сладкую тоску старинных воспоминаний, приближают нас к таинственной колыбе-ли музыкального развития поэмы, обличают первое чис-то звуковое заражение певца лирической стихией бродя-чей вольности, умеющей радостно дышать, дерзать, лю-бя, даже до смерти, и покорствовать смиренномудро. Фонетика мелодического стихотворения обнаруживает как бы предпочтение гласного у, то глухого и за-думчивого, и уходящего в былое и минувшее, то коло-ритно-дикого, то знойного и узывно-унылого; смуглая окраска этого звука или выдвигается в ритме, или уси-ливается оттенками окружающих его гласных сочета^-ний и аллитерациями согласных; и вся эта живопись звуков,»смутно и бессознательно почувствованная со-временниками Пушкина, могущественно способствова-ла установлению их мнения об особенной магичности нового творения, изумившей даже тех, которые еще так недавно было упоены соловьиными трелями и фонтайными лепетами и всею влажною музыкой песни о садах Бахчисарая» 6 .

«Цыганы» есть поэма о Мариуле; иначе говоря, все произведение роскошно амплифицирует духовную сущ-ность этого имени и может быть определяемо как анали-тическое суждение, подлежащее коего — имя Мариула. Вотпочему носительницаего— негероиняпоэмы: это сузило бы его значение и из подлежащего могло бы сделать одним из аналитических сказуемых, каковы, например, и Земфира, и Алеко, и другие. Мариула — это имя — служит у Пушкина особым разрезом мира, осо-бым углом зрения на мир, и оно не только едино в себе, но и все собою пронизывает и определяет. Имеющему уши слышать — это имя само по себе раскрыло бы свою сущность, как подсказало оно Пушкину поэму о себе, и может сказать еще поэмы. Но и раскрываясь в поэме и поэмах, оно пребывает неисчерпаемым, всегда богатым. Имя — новый высший род слова и никаким конечнымчисломсловиотдельныхпризнаковне можетбытьразвернутосполна.Отдельныеслова лишь направляют наше внимание к нему. Но как имя воплощено в звуке, то и духовная сущность его по-стигается преимущественно вчувствованием в звуковую его плоть. Этот-то звуковой комментарий имени Ма-риулы и содержится в «Цыганах».

Уж и начинается поэма со звуков: «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют; — ? ночуют».

Существенная во всем строении поэмы песня — со звуков: «Старый муж, грозный муж» и далее различны-ми сплетениями с У, Ю. Рифмы «гула», «блеснула», «Кагула» отвечают основному звуку «Мариула». Можно было бы по всей поэме проследить указанное звукостроение из У, Ю, Ы, О; но ограничимся несколь-кими цитатами:

Уныло юноша глядел На опустелую равнину И грусти тайною причину Истолковать себе не смел… Могильный гул, хвалебный глас. Из рода в роды звук бегущий Или под сень/о дымной кущи Цыгана дикого рассказ…

— Кочуя на степях Кагула…

— Ах, я не верю ничему:

Ни снам, ни сладким увереньям,

Ни даже сердцу тЁоему…

— Утешься, друг, она дитя. Твое унынье безрассудно: Ты любишь горестно и трудно, А сердце женское шутя. Взгляни: под отдаленным сводом Гуляет вольная луна…

— Ах, быстро молодость моя Звездой падучею мелькнула. Но ты, пора любви, мынула Еще быстрее: только год Меня любила Мариула. Однажды близ кагульских вод Мы чуждый табор пбвстречали… Ушла за ними Мариула. — Я мирно спал; заря блеснула, Проснулся я: подруги нет! Ищу, зову — пропал и след…

— Клянусь, и тут моя нога Не пощадила бы злодея; Я в волны моря, не бледнея, И беззащитного б толкнул; Внезапный ужас пробуждения Свирепым смехом упрекнул, И долго мне его паденья Смешон и сладок был бы гул.

— Нет, полно! Не боюсь тебя! — Твои угрозы презираю, Твое убийство проклинаю… Умри ж и ты! — Умру любя… Или под юртой остяка Или в рассе’лине утеса…

Прибавим к этим выдержкам весь эпилог, собирающий основные элементы поэтической гармонии целого творе-ния от музыкального представления «туманности» воспоминаний, через глухие отголоски бранных «гулов», до сладостной меланхолии звука «Мариула», чтобы за-вершиться созвучием трагического ужаса, которым ды-шат последние строки:

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны.

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

и от судеб защиты нет.

Тут подчеркнута лишь гласная инструментовка; но ведь не в ней одной лейтмотив «милой Мариулы». (…)

Но проверим наконец разбор имени Мариула и всей поэмы, как выдвигающей звук у, звуковою живописью

другого поэта.

Русалка плыла по реке голубой, Озаряема полной луной.

И старалась она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

И шумя, и крутясь, колебала река

Отраженные в ней облака.

И пела русалка — и звук ее слов

Долетал до крутых берегов.

И пела русалка: на дне у меня

Играет мерцание дня;

Там рыбок златые гуляют стада,

Там хрустальные есть города.

И там на подушке из ярких песков

Под тень/о густых тростников

Спит витязь, добыча ревнивой волны,

Спит витязь чужой стороны.

Так пела русалка над синей рекой, Полна непонятной тоской

Вот эта-то непонятная женская тоска, влажная и вод-ная, свободная и беспредельная как волна, женская хаотическая сила, тоскующая по властно наложенном на нее пределе и бунтующая против всякого предела бессильного, в «Цыганах» противопоставлена духовно ничтожному и потому бессильному Алеко, в «Русал-ке» — мертвому витязю чужой стороны. Та же инстру-ментовка на у — в «Мцыри», при противопоставлении бессилия человека вообще, особенно мужчины, запер-того в стенах культуры, — женской стихии, свободной и вольнолюбивой природы. В песне рыбки — тот же образ женский и влажный, — в завершительной строфе рыбка раскрывает движущую силу своего призыва — любовь свою — неосуществимую любовь свою к утонувшему отроку; опять тут слышит то же зовущее у:

О милый мой! Не утаю, Что я тебя люблю, Люблю, как вольную струю, Люблю, как жизнь мою…

И тот же мотив неудовлетворенного желания, влажной стихии и нечеловеческой любовной тоски в аналогичной песне русалок — у Пушкина.

Но эта тоска по бесконечности в стихийной жизни, томление хаотической воли выразиться и притом не ог-раничить себя образом и формою — это «у» внутренне противоречиво. Призывая к безмерной полноте, оно гу-бит: У на границе бытия и небытия. В томлении по этой границе и невозможности достигнуть ее не уничто-жаясь, в стремлении человека слиться с природой, с ее рождающими недрами, но вместе — избежать ее губительной и всепоглощающей бездны — в этой внутренней противоречивости и заключен основной трагизм байро-новского мирочувства.

Августа Агата Агафья Аглая Агнесса Агния Аграфена Агриппина Ада Аделаида Аза Алевтина Александра Алина Алиса Алла Альбина Анастасия Ангелина Анисья Анна Антонида Антонина Анфиса Аполлинария Ариадна Беатриса Берта Борислава Бронислава Валентина Валерия Ванда Варвара Василиса Васса Вера Вероника Викторина Виктория Виргиния Влада Владилена Владлена Владислава Власта Всеслава Галина Галя Ганна Генриетта Глафира Горислава Дарья Диана…

Август Авдей Аверкий Аверьян Авксентий Автоном Агап Агафон Аггей Адам Адриан и Андриян Азарий Аким Александр Алексей Амвросий Амос Ананий Анатолий Андрей Андрон Андроник Аникей Аникита Анисим и Онисим Антип Антонин Аполлинарий Аполлон Арефий Аристарх Аркадий Арсений Артемий Артем Архип Аскольд Афанасий Афиноген Бажен Богдан Болеслав Борис Борислав Боян Бронислав Будимир Вадим Валентин Валерий Валерьян…

Социологи проводили исследования, предлагая описать пять женских и пять мужских распространен­ных имен. Вот какими представляют их современники. Лена - создание почти ангельское. Она худенькая, светловолосая, серьезная, умная и приветливая. Оля - невысокая, крепкая, темноволосая, веселая и озорная хохотушка. Главное, компанейская, и гораздо более открытая, чем Лена. (Старшее поколение - Оленька - поэтическая де­вушка, хрупкая, светловолосая…

В далеком 1914 году вышла в Петербурге тиражом 100 экземпляров небольшая брошюрка под интригую­щим названием «Власть имен (Странное…) О влиянии имени на судьбу человека». Ее автор, С. Р. Минцлов пи­шет: «К числу туманных загадок, на которые натыкает­ся человеческий разум, относится влияние на нравствен­ный облик и судьбу человека его имени. Почему сущест­вует - на этот вопрос…

АЛЕКСАНДРА. Помощь, надежная (греч). Бойкая. Беспокойна и неутомима. Всегда рядом. Обычно характер схож с мужским. Жизненный путь: «сорванец» — «деловая женщина». В обществе и семье столь активна, что на нежность, увы, не всегда достает сил. АЛЛА. Другая (готск). Яркая, «непобедимая». Не как все. Энергичная. Устремленная ввысь, вдохновляюще-митинговая. Броская, красивая, мужчин не жалеет. Супружество, однако,…

font-size: 14px">Инна Слемнева
ст. преподаватель Витебского филиала Института современных знаний (Минск)

СИМВОЛИКА ИМЕНИ В УЧЕНИИ ПАВЛА ФЛОРЕНСКОГО

В книге воспоминаний “Особенное” о. Павел Флоренский пишет о том, что всю свою жизнь, в сущности, думал об одном: “об отношении явления к ноумену, об обнаружении ноумена в феноменах, о его выявлении и воплощении”. А это есть не что иное, как размышление о символе, следовательно он “всю свою жизнь думал только об одной проблеме, о проблеме символа”1. Символ трактуется им как такая реальность, “которая больше себя самой” , ибо она имеет эзотерический, тщательно завуалированный, недоступный логическому познанию (из-за “иррационального зияния”), находящийся за пределами чувственно-осязаемой предметности, смысл. Особое место в философско-теологических изысканиях великого русского мыслителя отведено исследованию скрытой символики имени. И имени как названия вещи вообще, и, прежде всего, человеческого имени. Флоренский убежден, что в имени человека закодирована его судьба. Имя давлеет над человеком с момента его рождения до последних дней жизни. Имена являются активными “очагами творческого образования личности”, выступая в качестве категорического императива “да будет”, формирующего “в обществе его членов”3. В итоге известная формула “По имени и житие” принимает у Флоренского еще более жесткие очертания: “По имени житие, а не имя по житию”. Всецело поддерживая такой вывод, Андрей Вознесенский приводит ряд ярких примеров соответствия имен известных поэтов их жизни, очень часто трагической. В имени Марины Цветаевой как бы серебряной подковой цокает царственное “ц”. А еще слышится - “Ева цвета”. В словах “Анна Ахматова”(поэтесса необычайно чутко относилась к своему имени) скрыт “акмеизм”. А вот в слове “береза” проступает стон “Сережа” - плач, трагическое предчувствие своей смерти. Сквозь “Есенин” просвечивается весенняя, вешняя, повешенная судьба. А в “Заболоцком”, певце “Столбцов”, испытавшем все тяготы Гулага, цепями заточения позвякивает “ЦК”4. Флоренский ищет причины поразительной действенной силы имени, механизмы его магического влияния на “человеческое житие”. В данной проблеме им выделяются теологический и лингвистический аспекты. Флоренский исходит из того, что “имена в себе определены и закончены: каждое имя - свой особый, самозамкнутый мир”5. Символика имени определяется “Горними силами”(теодицея), равно как и “прикрепление” имени к конкретному лицу (Бого-нисхождение, антроподицея). Как следствие, имена приобретают нормативный характер, поэтому “Иваны, Павлы, Александры должны быть такими, а не другими”6. “По библейским понятиям, - замечает П.А. Флоренский, - имя само благословляет или проклинает, а мы являемся лишь орудием для его действия и той благоприятной средой, в которой оно действует”7. Вместе с тем, хотя имя человека представляет активное средство ведения его по жизни и “волхования над ним”, на это требуется “соизволение личности”8. Ведь любое “имя есть целый спектр нравственных самоопределений и пучок различных жизненных путей”9. Верхний полюс имени - чистый оазис Божественного света, первообраз совершенства. Нижний полюс того же имени “уходит в геену” как полное извращение Божественного предначертания. Сюда устремляются преступники и злодеи10. Реализации изначальной сакральной активности имени способствует “Дольний”, земной мир. Если, замечает Флоренский, ребенок назван Наполеоном, то уже с самого детства от него ожидается нечто наполеоновское. И это штампование младенца “под Наполеона” производится ежечасно, ежеминутно и повсеместно, и, естественно “не может не отразиться на нем и не выработать в нем какого-то наполеонства”. И если даже у человека нет соответствующих задатков, чтобы осуществить “житие по имени”, он будет стараться быть таким, каким требует от него его имя, “и маска, сыздетства надетая на лицо, так и прирастает к лицу в возрасте зрелом”. В противном случае носители “ошибочного” имени “рассматривались бы как уроды, как выродки общества и были бы в обществе нетерпимыми. Отсюда у каждого перед глазами заповедь, чтобы “по имени было и житие”, чтобы была тезоименность имени”11. Столь же “земной” у Флоренского выглядит лингвистическая аргументация символического феномена имени. Любое имя, подчеркивает он, есть органическое единство фонемы и семемы, звука и смысла. Всасывая свое имя с молоком матери, ребенок начинает испытывать “ультрафизическое воздействие фонемы и инфрапсихическое воздействие семемы”12. Энергетика имени (по Флоренскому не столь важно, как ее именовать - одом, астралом, флюидом, животным магнетизмом и т.д.) при помощи своих психических и физических составляющих влияет на становление личностных качеств человека. Входя словом в иную личность, “я, - заключает Флоренский, - зачинаю в ней новый личностный процесс”13. Есть мнение, отмечает П.А. Флоренский, что имя в силу ничтожной малости энергетической составляющей фонемы слова может активно воздействовать на человека только как рациональный смысл. На первый взгляд, так оно вроде бы и должно быть. По расчетам Флоренского, например, масса в 50 г при свободном падении с высоты 1 м накапливает энергию, достаточную для произведения звука обычным голосом в течение 10 лет без перерыва. А вот энергии падающей шляпы со стола на пол хватило бы простейшему фонографу повествовать о данном событии десять тысяч лет без умолку. Но, как верно замечает Флоренский, при таком подходе не учитывается, что фонетическая энергия изреченного слова вызывает к жизни электрические, магнитные, тепловые, химические, молекулярные и прочие физические процессы, которые в своей целостности способны порождать существенные физиологические и психологические изменения в организме человека14. Наиболее сильным лингвоэнергийным потенциалом, по Флоренскому, обладает “семема” - душа слова. “Слово бесконечно богаче, чем оно есть само по себе. Каждое слово есть симфония звуков, имеет огромные исторические наслоения и заключает в себя целый ряд понятий”15. В нем в концентрированном виде представлена история человечества, сфокусирована коллективная воля народа. Поэтому сказанное слово (особенно личное имя) вторгается в психику человека, возбуждая “напором великой воли целого народа давление, вынуждающее пережить, перечувствовать и продумать последовательные слои семемы слова”16. При этом слово с “усиленною властью” действует не только на душевную жизнь того, кто это слово воспринимает, но и на того, кто его высказывает. Ряд моментов в рассматриваемых рассуждениях о соответствии имени и его носителя (особенно применяемая теолого-метафизическая аргументация) является дискуссионным. В тоже время многое из сказанного находит подтверждение в современной науке. В частности, опытно-экспериментальные исследования с подключением ЭВМ позволили выявить скрытую символику у всех звуко-букв. Выяснилось, что в любом языке твердые и звонкие согласные воспринимаются как сильные, грубые, мужественные; мягкие и глухие - как слабые, нежные, женственные; гласные - как взрывные, реактивные, быстрые17. Все это в итоге приводит к устойчивой корреляции звуковых образов с эмоциональными переживаниями субъекта (радость, грусть, тоска, раздражение, спокойствие, уныние, умиротворение и др.). Как следствие, носители имен со “звуковым негативом” вырабатывают нежелательные психические и физиологические качества. Можно предположить, что историческая живучесть имен во многом определяется символикой их звучания. Так, “тяжелая”, “грубая” фонетическая оболочка таких имен как Фекла, Марфа, Матрена, Глафира и др. привела к тому, что ими сегодня практически не называют детей. А вот мягко, нежно звучащее слово “Инна”, которое в свое время являлось мужским именем, полностью взято на вооружение женщинами. Имеются также убедительные психолого-физические подтверждения негативной и позитивной реакции человека не только на фонетическое, но и смысловое значение имени. Особое место в учении Павла Флоренского о символике имени отведено поиску скрытого смысла языка поэзии (имен поэтического текста). В лирической поэме “Оро” он подчеркивает, что смысловое значение поэтического образа всегда “больше, чем его наглядно-чувственное содержание. Это значит, что образ поэзии есть по самой своей природе символ (всякая реальность, которая больше себя самой)” 18. Одна из характерных особенностей поэтического текста состоит в том, что в принципе любой его элемент может иметь символическое значение. Самые распространенные символы поэзии - словесные. Функции художественного символа успешно выполняют отдельные слова, обозначающие неодушевленные и одушевленные предметы, их свойства, связи и отношения, фразеологические обороты, цитаты, мифологические сюжеты, библейские персонажи, заголовок и даже поэтический текст в своей целостности. Символика, однако, присуща не только словесно-смысловым компонентам поэтического произведения. Своеобразное символическое содержание имеется и в материальных носителях эстетической информации - графической и, на что особое внимание обращает Флоренский, фонетической системах языка. Именно с их восприятия начинается художественное освоение поэтического слова. Возникающие при этом зрительные и звуковые образы представляют основу для последующего творческого осмысления всего богатства художественного материала, исходную ступеньку, с которой начинается проникновение в мир “чувств и дум” (А.С. Пушкин) поэта. Овладение перцептивной символикой, особенно в ее фонетическом варианте, способствует адекватному воспроизведению художественной сущности в сознании реципиента, пониманию поэтического текста. По Флоренскому, важнейшей особенностью поэтической символики является чувственная предметность ее знаковых оснований19. Это обусловлено природой языка поэзии. Сверхзадача художника слова состоит не просто в том, чтобы сказать правдиво, емко, лаконично, а непременно образно, изящно, элегантно, красиво, вовлекая тем самым читателя в процесс эстетического и нравственного освоения поэтического текста. В таком измерении поэтический символ есть образ, взятый в аспекте своей знаковости или, иначе, иконический знак со скрытым вторичным значением. Более доступной для рационального осмысления является поэтическая символика, основанная на зрительных, живописных образах. Наглядность “живописной символики” (звезда, луна, комета, море, ручей, утес, рябина, крест и т.д.) существенно упрощает проникновение во внечувственное бытие поэтического текста, облегчает переход от эмпирической конкретности к смысловой абстрактности. При восприятии поэтических творений возникают не только визуальные, живописные, но и звуковые образы. Ритм, рифма, интонация, чередование гласных и согласных, особые просодические средства обеспечивают неповторимое звучание словесной материи, ее мелодичность, музыкальность. Звук как носитель и осуществитель смысловой стихии слова имеет ряд физических характеристик (скорость распространения, сила, тембр, длина звуковой волны, частота колебания и др.). А “разумное ухо” способно уловить не только прямое фонетическое значение, но и скрытый смысл звучания. Непосредственно “улавливаемое ушами” составляет материально-предметную основу очень тонкой, не воспринимаемой визуально, звуковой символики. Звуковой символ есть своеобразный звуковой образ, с помощью которого выражается незвуковое содержание, ассоциативно связанное с соответствующим звучанием. Простейшая фонетическая символика поэзии основана на звукоподражании (ономатопея), имитации звуковых явлений. Умелое манипулирование со “свистящими”, “шипящими”, “гремящими”, “рычащими” и другими звуко-буквами, продуманное чередование гласных, разнообразные звуковые повторы, паронимическая аттракция (сближение близкозвучных слов) позволяют достаточно успешно имитировать треск, грохот, рев, писк, свист, шелест, шепот, журчание и пр. Нередко все это делается только для того, чтобы рельефнее описать в поэтической форме нечто звучащее. Это тот случай, когда звуками стиха поэт передает звучание явления, о котором он рассказывает. Чаще, однако, “звуковые слова” (гроза, ливень, ветер, метель, шорох и др.) употребляются в поэтическом тексте в переносном значении, выступают как словесные символы с эзотерическим смыслом. В этом случае звукоподражательный эффект выступает не как самоцель, а средство для “высвечивания” замаскированного символического содержания. Направленность на выражение незвуковой сущности превращает звукоподражательный образ в специфический символ. Звукоподражательный символизм - всего лишь один из способов выражения абстрактных идей при помощи знаково-фонетических средств поэзии. При умелой звуковой организации словесного материала акустические образы со скрытой символикой рождаются и без ономатопеи. В связи с этим отметим своеобразный “поэтический парадокс”, на который обратил внимание А.Ф. Лосев, с величайшей симпатией относившийся к творчеству Павла Флоренского. Проведя логико-семантический анализ двух известных стихотворений: “И скучно и грустно” (М.Ю. Лермонтов) и “Я помню чудное мгновенье” (А.С. Пушкин), он приходит к выводу, что с точки зрения живописной образности данные произведения представляют аниконические тексты. Их словесная ткань преимущественно состоит из абстрактных понятий: скука, грусть, душевная невзгода, жизнь, божество, вдохновение, любовь, чистота, гений и др. Никакой скрытой символики они не несут. “И вот перед нами творится здесь какая-то очень сложная и неожиданная метаморфоза: лирическое стихотворение либо не содержит никаких образов, либо этим образам принадлежит совсем внехудожественная роль; и при всем этом перед нами здесь не только замечательное стихотворение, но, можно сказать, мировой шедевр лирического творчества ”20. Что же делает эти стихотворные строки, написанные на языке сухих абстракций, столь информационно емкими и эмоционально выразительными? “Как же это так случилось, - задает вопрос А.Ф. Лосев, - что на аниконической основе возник шедевр художественной лирики?”21. Ученый уходит от ответа, замечая, что это не является задачей его исследования. Но ответ давать нужно. И мы находим его у Павла Флоренского. Он показывает, что отсутствие живописной образности и, как следствие, визуально-воспринимаемых символов, во многом компенсируется наличием звуковой символики. Не живописное, наглядно-образное слово, а слово звучащее творит здесь чудеса. Едва уловимое, почти эфемерное звучание поэтического текста (не связанное со звукоподражанием) ведет, по выражению Флоренского, в “засловесные” коннотативные глубины, обнажая ту часть содержания, которую нельзя пересказать, переложить, изложить - тоску, грусть, одиночество, любовный восторг и прочие не подвластные прямому словесному описанию состояния души. Вопросы о природе и механизмах возникновения смысловых поэтических ассоциаций на звукообразной основе широко дискутируются в современной науке. Далеко не все здесь ясно. По всей видимости, “латентная связь звукового образа с незвуковым” (т.н. синестезия) обеспечивается комплексом факторов: взаимное индуцирование различных нервных окончаний в местах их близкого расположения, наличие элементов синкретизма ощущений как генетического наследия наших далеких предков, существование устойчивых архетипов (“коллективного бессознательного”), социокультурный фон эпохи, связь языка с практической деятельностью человека и др.. К примеру, раскаты грома, грохот вулкана, завывание бури, свист ветра, рычание хищников, шипение змей, треск падающих деревьев вырабатывали в сознании первобытного человека представление о шипящих, грохочущих, низких звуках как о чем-то опасном, тревожном, страшном, неприятном. А вот чистые, мелодичные, высокие звуки, связанные с трелями соловья, щебетанием ласточки, пением жаворонка, журчанием ручья, плеском воды постепенно превращались в символ чего-то светлого, безмятежного, радостного. Флоренский показывает, что “исторически сложившийся язык слишком искуственен, слишком условен, слишком постоянен, слишком много в нем твердости и безличности…”22. С его помощью невозможно выразить “океан подсознательного и сверхсознательного, колышущийся за тонкою корою разума”23. В мире, который описывает поэт, “все звучит и все просит об ответном звуке”24. Но поэт - не музыкант. Муки поэтического творчества как раз и заключаются в том, “что у поэта музыкальность есть музыкальность членораздельного слова, а не вообще звука, поэзия, а не чистая музыка”25. В ответ на запрос “звучащего мира” в подсознании поэта возникают особые “звуковые пятна”, которые впоследствии превращаются в мыслеемкие художественные слова. Эту “фонетическую матрицу” зарождающейся поэзии невозможно сконструировапть по строгим рациональным правилам. Существует лишь один способ: “отрешиться от всех правил и прислушиваться к внутреннему прибою своей души. Не повторять заученные слова и обороты надо, а воистину г о в о р и т ь, даже не говорить, а петь, и не что либо определенное, но что поется, что рвется из переполненной груди всякий раз по-новому или, во всяком случае, заново открываемыми звуками, - всякий раз творя все новое”26. Перефразируя известное изречение, можно сказать, что “вначале был звук” как своеобразная “праматерия” слова. По замечанию В. Шкловского27, бессловесный крик нашего далекого предка, его невнятное бормотание (как, впрочем, и речь младенца) - “это язык ощупывания мира звуком”, “до-словный хаос”, “пред-слова”, “недо-слова”. И сегодня подобные звуковые символы, “недо-слова, поднимаются со дна сознания, из нашей памяти, памяти наших предков, кричавших на дереве о чем-то, им еще непонятном” - и докричавшихся “в конце концов до нашего языка”. Любой звук, тем более организованный в мелодию, структурированный, музыкальный есть перво-исток, корень всякой художественной образности. “Звук - эхо смысла” (Эдгар По), “Я голосу твоему верю” (Ф. Достоевский), “Москва, как много в этом звуке” (А. Пушкин), “Верь в звук слов//Смысл тайны в них” (В. Брюсов), “И звук его песни в душе молодой//Остался - без слов, но живой” (М. Лермонтов). Перечень высказываний, подчеркивающих способность звука в обход слова выражать сущность явлений, выступать в качестве символа абстрактной идеи можно умножить. От символического звучания поэтических строк нельзя требовать более того, что оно может дать. Даже в том случае, если скрытая мелодия стиха конкретизируется и усиливается специальными музыкальными средствами, лучшее, чего можно добиться - проникнуть в таинственный смысл явлений, высказать на общем языке музыки суть данного события. На достижение такой цели и должна быть направлена звуковая организация всех художественных элементов поэзии и, прежде всего, ее лексики. Отмечая огромную роль звука в создании поэтических творений, Павел Флоренский не мог обойти молчанием попытки “радикальных звукосимволистов” (А. Белый, В. Хлебников, А. Крученых) создать специальный “заумный язык” (язык без лексического смысла). По их мнению, главная ценность слова заключается не в наличии лексемы, а в том, что оно создает “мир звуковых символов”28. “Всякое слово, - отмечает А. Белый, - прежде всего звук”29. Гоголь писал, что есть слова, которые дороже обозначаемой им вещи. Здесь же считается, что звук, сопровождающий сказанное слово, важнее самого этого слова. Он является прямой и наиболее адекватной формой выражения переживаний и раздумий поэта. Слово же в своей лексической части выполняет всего лишь роль “фонового прикрытия”. Поскольку это так, то словами нечего дорожить. Ими можно свободно манипулировать. Ценно не слово, а ряды гласных и согласных. При столкновении интересов семантики, морфологии и фонетики предпочтение нужно всегда отдавать звучанию. “Лучше, - заявляет А. Крученых, - заменить слово другим, близким не по мысли, а по звуку…”30. Ему, в частности, не нравилось “безобразное, захватанное и изнасилованное” слово “лилия”, обозначающее между тем прекрасный цветок. “Поэтому я называю лилию еуы - первоначальная чистота восстановлена”31. Флоренский ищет рациональный смысл в стремлении “революционеров слова” придать звучащей поэтической речи как можно большую информационную нагрузку. “Кто, - замечает он, - не знает радости, переполняющей грудь странными звуками, странными глаголами, бессвязными словами, полусловами и даже вовсе не словами, слагающимися самими собою в звуковые пятна и узоры, подобные звучным стихам?”32. Это тот случай, когда от сердца к сердцу льется “речь - пение, “заумная звукоречь”, без условий и договоров, подобная звукам природы, льющаяся из отверстой души и прямо в отверстую душу…”33. Но при всем при том членораздельное осмысленное человеческое слово ставится Флоренским выше самого содержательного звука. “Умно или глупо слово, глубоко или неглубоко - но оно наибольшее, что данное лицо в данном отношении могло дать”34. Ссылаясь на своего любимого поэта Афанасия Фета, Павел Флоренский отмечает, что только словом можно передать “и темный бред души, и трав неясный запах”. Лишь словом, пишет он, “разрешается познавательный процесс, объективируется то, что было до слова еще субъективным и даже нам самим не являлось как познанная истина”35. Продолжая эту мысль, Флоренский замечает, что произнесенное слово “подводит и т о г внутреннему томлению по реальности и ставит пред нами познавательный порыв … как достигнутую цель и закрепленную за сознанием ценность”36. Поэтому нужно не заменять слова звуками, а совершенствовать и обогащать их. “Сделаем язык более гибким, более восприимчивым, сдерем с него застывшую кору и обнажим его огненную, вихревую, приснокипящую струю”37. Этот призыв является необычайно актуальным для всех тех, кто имеет отношение к исследованию и развитию величайшего творения человечества - слова, имени.

Л итература: 1 Особенное. Из воспоминаний П.А. Флоренского. Составление и вступительная статья 2 А.В. Гулыги. Московский рабочий, 1990. С. 13 3 Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: “Правда”, 1990. С. 330 4 Там же. С. 266 5 Вознесенский Андрей. На виртуальном ветру. М.: Вагриус, 1998. С. 466-468 6 Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 267 7 Там же. 8 Там же. С. 331 9 Там же. 10 Флоренский П.А. Имена//Социологические исследования, 1990, № 4. С. 176 11Там же. 12 Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 267 13 Там же. С. 268 14 Там же. С. 271 15 Там же. С. 261 16 Там же. С. 326-327 17 Там же. С. 263 18 Журавлев А.П. Звук и смысл. М.: Просвещение, 1981. С. 90. 19 Флоренский Павел. Оро. Лирическая поэма. М.: Институт учебника Paideia, 1998. С. 171 20 Флоренский Павел. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 7 21 Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. М.: МГУ, 1982. С. 420 22 Там же. 23 Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 166 24 Там же. 25 Там же. С. 168 26 Там же. С.169 27 Там же. С. 166 28 Шкловский Виктор. О заумном языке. 70 лет спустя//Русская речь, 1997, № 3. С. 34 29 Белый Андрей. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. С. 131 30 Там же. 31 Крученых А. Кукиш пошлякам. Таллин, 1992. С. 123 32 Там же. 33 Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 166-167 34 Там же. С. 166 35 Там же. С. 269 36 Там же. С. 291 37 Там же. 38 Там же. С. 170

П.А. Флоренского часто называют «русский Леонардо да Винчи». Трудно перечислить все отрасли деятельности, в развитие которых он внес свой вклад. Это математика, физика, философия, богословие, биология, геология, иконография, электроника, эстетика, археология, этнография, филология, агиография, музейное дело, не считая поэзии и прозы. Более того, Флоренский сделал многое, чтобы на основе постижения этих наук выработать всеобщее мировоззрение. В этой области он совершил такие открытия и получил такие результаты, важность которых была оценена только недавно (например, в кибернетике, семиотике, физике античастиц). Он сам писал, что его труды будут востребованы не ранее, чем через 50 лет.

Говорят, что поэт в России – больше, чем поэт. Продолжая эту мысль, можно сказать, что и ученый в России – больше, чем ученый, философ – больше, чем философ, тем более живший во времена глубокого кризиса, который переживала его страна, весь мир. Отец пронес священническое служение

на протяжении всего своего крестного пути, ведущего на Голгофу, и далее – в мир горний, откуда ныне и вовеки он ободряет и поддерживает своими молитвами нас, живущих в мире дольнем. такой личности, несомненно, представляет огромный интерес не только для понимания его творчества и его времени, но также для того, чтобы понять время наше и самих себя.

Если умозрительно соединить места, где побывал П.А. Флоренский: Германия, куда ездил в детстве, Дальний Восток – начало крестного пути, Закавказье, где родился и обратился к Богу, и, наконец, Соловецкий лагерь особого назначения – то получится крест. И если мысленно поднять его, этот крест, опирая на основание – Дальний Восток, то обозначится место упокоения христианина: лицом к востоку, чтобы, встав в день Страшного Суда, увидеть крест как знак Воскресения и крест – печать земной жизни. На пересечении линий, там, где сердце, окажется Сергиев Посад – место подвига.

Рассчитывая по закону «золотого сечения» годы жизни , получим первую «особую точку» (термин П.А. Флоренского): 1900 г. – рубеж веков. Накануне, во время летних каникул 1899 г., которые гимназист Флоренский проводил вместе с семьей в селении Квишехты на берегу Куры, произошло то, что он опишет в главе «Обвал» своих воспоминаний – крушение научного позитивистского мировоззрения, которое станет началом пути к вере. В 1904 г. Флоренский поступает в Московскую Духовную Академию, в 1910 г. – принимает священнический сан. Вторая особая точка: 1918/1919 гг. – мученическая кончина Государя, конец России прежней. Итак, схождение главного узла во времени и главной точки в пространстве – это Сергиев Посад 1918/1919 гг. Что же произошло в эти годыи стало средостением жизни и началом пути на Голгофу о. Павла Флоренского?

«Флоренский Павел Александрович, профессор богословия, служитель культа (поп), выходец из знатной дворянской семьи, автор трудов по богословию, в которых откровенно выражены его монархические убеждения (“Защита божества” (так ! – Ред. ), “Столп и утверждение Истины” и т. д.). В 1928 г. арестовывался ОПТУ и осужден как активный участник церковно-монархической организации на 3 г. С 1928 г. научный работник ВЭИ. Идеолог и руководитель центра к.-р. организации, в прошлом состоял членом к.-р. “Платоновской организации”».

В достаточно обширной «объективке» ОГПУ правильно многое, кроме «знатного» дворянства и существования «к.-р. организации». В «церковно-монархическую организацию» ОГПУ включило людей, даже не знакомых друг с другом. Действительной же причиной ареста было подчеркнутое в приговоре к ВМН (высшей мере наказания) «неснятие с себя сана». Высшей Волей, как называл Флоренский в подцензурных письмах из заключения Бога, было вручено ему священство, и сана он не снял и от Господа не отрекся. Приговоренный в 1933 году к 10 годам лагерей, он был отправлен сначала в восточносибирский лагерь «Свободный», а затем – в знаменитый СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения. 25 ноября 1937 года постановлением особой тройки УНКВД по Ленинградской области П.А. Флоренский был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян 8 декабря 1937 года в Ленинграде.

Узнав в Париже о гибели друга, о. Сергий Булгаков писал: «Жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал Родину, хотя то были Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. И сам он, и судьба его есть слава и величие России, хотя вместе с тем и величайшее ее преступление». К этим трагическим и горьким словам, сказанным далеким другом и единомышленником, теперь можно добавить то, что если жизнь и давала выбор о. Павлу Флоренскому, уже известному ко времени его последнего ареста в 1933 году ученому и философу: ему предлагали убежище монархи и президенты многих стран, он мог бы уплыть к чужим берегам на «философском пароходе», как сделали это многие его соратники, – то Благая Воля предопределила его мученический путь на Голгофу, ибо Флоренский был заложником, заложником своей семьи, своего очага, своей Родины, подвижником и носителем особой священнической миссии, связанной с тем местом, откуда начался его крестный путь.

Итак, контрреволюционного заговора не было. Но была тайна. Эту тайну унесли с собой в мир иной все, к ней причастные. Говорят, что рукописи не горят. Не исчезают бесследно мысли, хранимые в сфере духа – пневматосфере, как называл ее П.А. Флоренский. Что же это за тайна, которую бережно хранил и за которую отдал жизнь ?

Прежде чем назвать имя тайны и ее хранителей, несколько слов о Таинстве – важнейшем понятии Православия. Таинства сопровождают христианина всю жизнь.

Некогда Христос сказал апостолу Петру: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Мою». Все, сказанное Спасителем, имеет не только символический, но и конкретный смысл. Краеугольный камень, на котором стоит Церковь Христова, – апостолы и святые. Главное Таинство – Евхаристия, пресуществление вина и хлеба в Кровь и Тело Господни, может произойти только тогда, когда чаша со Святыми Дарами покоится на камне – на мощах угодников Божиих. Известный петербургский ученый и этнолог А.Н. Гумилев так объяснял необходимость пресуществления Святых Даров с точки зрения закона энтропии: «Энергия тратится, все разрушается. Если не будет на земле Причастия, мир развалится». Вот почему сохранение мощей праведников – не только дань уважения, но и залог будущего существования человечества, возможность Земле быть. Вот почему уничтожение мощей – это не только кощунство, но и акт саморазрушения.

Теперь же отправимся в удел одного из любимейших русских святых, в дом Преподобного Сергия Радонежского, хранителя России. Это и есть «сердце» тайны – точка пересечения линий креста, который возложила Благая Воля на плечи о. Павла Флоренского.

В первые годы русского лихолетья подмосковный Сергиев Посад стал поистине духовной столицей прежней России. Сюда, к Преподобному Сергию, в сердце Православия, собрался цвет нации, представители ее славных семей, писатели, художники, философы. Какие громкие имена: Голицыны, Дурново, Иловайские, Шаховские, Раевские, Нарышкины, Родзянко, Шереметевы! Тут работают Фаворский, Розанов, Нестеров. Одно время тут существовал даже «Первый колхоз Сергиева Посада», председателем которого был граф Олсуфьев, а колхозниками – графы да князья. Они жались друг к другу, ища защиты, пытаясь примениться ко времени и укрыться за чуждой им лексикой и понятиями, чтобы сохранить семьи и уберечь негасимую свечу веры.

В 1918 году была создана Комиссия по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры во главе с о. Павлом Флоренским. В 1920 году, когда Лавру закрыли, иноки монастыря и прилегающих скитов пошли работать в посадские музеи. Именно благодаря их подвижничеству сокровища Лавры были убережены от разграбления и надругательства.

Накануне Пасхи 1919 года по Сергиеву Посаду пошли слухи о том, что в Москве принято решение вскрыть мощи Преподобного Сергия Радонежского прилюдно, дабы «разоблачить чудеса и положить конец церковному мракобесию». О том, что произошло дальше, стало известно лишь в наши дни, а сведения об этом годами, поколениями собирались по крупицам, по разрозненным воспоминаниям причастных к событиям и их близких.

Произошло же вот что. В одну из ночей Великого Поста члены Комиссии, вероятно, о. Павел Флоренский и Ю. А. Олсуфьев, по благословению наместника монастыря архимандрита Кронида, вошли в Троицкий собор и, сотворив молитву, вскрыли раку, изъяли честную главу Преподобного, а на ее место возложили главу погребенного в подклети Троицкого собора князя Трубецкого. Главу Преподобного схоронили в ризнице Лавры и дали обет молчания, не нарушенный ими во всех тяготах жизни.

Ходившие по Сергиеву Посаду слухи оправдались, и комиссары и безбожники устроили в Лавре шабаш. Рака с мощами Преподобного была выставлена на глумление толпы. Хулителям казалось, что подобное действо должно было навсегда убить в посадцах веру в святыни и чудеса. Но чудо все-таки произошло.

Глава Преподобного, убереженная от надругательства, тайно хранилась в ризнице вплоть до закрытия Лавры. В 1920 году Ю.А. Олсуфьев, поместив ее в дубовый ковчег, перенес в свой дом на улице Валовая в Посаде, ставшем Загорском. В 1928 году грянуло знаменитое «сергиево-посадское дело», пошли массовые аресты. Ковчег со святыней был закопан в саду дома Олсуфьевых, и никто из причастных не выдал тайну на допросах. В начале 30-х годов накатилась новая волна репрессий, был арестован о. Павел Флоренский. В посадскую тайну посвятили П.А. Голубцова, ставшего позже архиепископом Новгородским и Старорусским Сергием. Голубцов перенес ковчег со святыней из олсуфьевского сада и сокрыл его в окрестностях Николо-Угрешского монастыря под Люберцами. Вскоре П.А. Голубцов также был арестован, а из заключения попал на фронт, где был санитаром. После демобилизации он перенес дубовый ковчег в дом племянницы Олсуфьева Е.П. Васильчиковой. Некогда юная Катя Васильчикова проходила по «сергиево-посадскому делу», но с помощью Е.П. Пешковой ей удалось избежать лагерей. Е.П. Васильчикова была последней хранительницей святыни. Екатерина Павловна жила с семьей в полуподвальном помещении, в комнате с земляным полом, в одном коридоре с самыми разными людьми вплоть до уголовников. В эти страшные годы и глава Преподобного была вместе с народом в таких же тяжелых условиях. На Пасху, 21 апреля 1946 года, Лавра была вновь открыта, а глава Преподобного втайне заняла свое прежнее место в гробе Преподобного. Мы не оговорились. Мощи Преподобного были возвращены Церкви. Возвращен был и Успенский собор Троице- Сергиевой Лавры. Троицкий же собор оставался в ведении музея. Там же оставалась и серебряная рака для мощей с сенью, возведенная в царствование императрицы Анны Иоанновны. Раку передали Церкви после того, как кто-то из заезжих чужеземцев выразил недоумение о том, что рака и мощи находятся в разных соборах. Троицкий собор вернули Церкви позже. И только тогда мощи Преподобного заняли свое место.

Вот эту-то тайну и хранил все годы заключения и лагерей . Он как бы жил двойной жизнью. Одна – земная, с подъемами и перекличками, с работой и кратким отдыхом. Другая – непостижимая нам, причастная миру горнему, иной ипостаси. В этой тайной его жизни не было места страху, унынию, отчаянию. Из этой жизни он мог общаться с близкими тем способом, которым продолжает это делать сейчас – через молитву и Господне посредничество. «Я принимал... удары за вас, так хотел и так просил Высшую Волю», – писал о. Павел жене и детям (18 марта 1934). Но он нес страдания и за сохранение Тайны. Он оберегал одну из немногих неоскверненных святынь России. Быть может, в этом и состояло церковное служение, возложенное на него в главном месте и в главный момент его земного пути. Возможно, это и давало силы переносить происходившее и внутреннее право внешне отойти от церковных дел в науку и технику, смириться, с одной стороны, с осуждавшими его за этот отход, а с другой – с приписывавшими ему участие в контрреволюционной организации: он действительно нарушал требования власти, оберегая святыню. В свете этого становятся более понятными поступки о. Павла, особенно в последние годы жизни.

Помимо этого особого, мистического общения о. Павел Флоренский обращался к близким в своих письмах, которые он писал из БАМЛАГа, а затем из Соловецкого лагеря особого назначения. В тюремно-лагерном зазеркалье провел 57 с половиной месяцев – с 26 февраля 1933 года по 8 декабря 1937 года. Эти сроки («срока» по лагерному) тоже делятся особыми точками «золотого сечения». Первая особая точка – самое счастливое и в то же время одно из самых тяжелых событий в лагерной биографии: приезд в Сковородино на Дальний Восток в июле – августе 1934 года жены Павла Александровича Анны Михайловны с тремя младшими детьми: Олей, Миком и Тикой, их последняя встреча, по сути дела – прощание. Вторая главная особая точка на крестном пути – 7 июня 1936 года, рождение первого из двенадцати внуков, названного его именем, что явилось реальным знаком продолжения рода Флоренских. О его рождении отец Павел узнал из писем старшего сына Василия и его жены Наталии.

Письма-послания – один из древнейших жанров литературы. Из писем, найденных при раскопках древнего государства, мы узнаем об ушедшей цивилизации и ее людях, послания апостолов составляют часть Священного Писания . Письма к семье из лагерей 1933–1937 гг.

можно рассматривать как последний этап творчества . В них он передает накопленное знание своим детям, а через них – всем людям, и главная идея писем – род, семья как носитель вечности, как главная единица человеческого общества. В этих посланиях средоточием всех переживаний становится семья, а точнее, триединство личности, семьи и рода. Личности оформленной, неповторимой, но в то же время тысячами нитей связанной со своим родом, а через него – с Вечностью, ибо «прошлое не прошло». В семье род обретает равновесие оформленных личностей, неслиянных и нераздельных, в семье происходит передача опыта рода от родителей к детям, дабы те «не выпали из пазов времени». Письма 1933–1937 гг. образуют цельное произведение, которое можно назвать генодицея – оправдание рода, семьи. Противостоять хаосу можно лишь утверждением личности, вбирающей в себя опыт своего рода, внимающей ему, и в этом важнейшее звено – получение опыта от родителей детьми.

При чтении этих писем может возникнуть вопрос, почему Флоренский, священник, ученый, выдающийся мыслитель, живущий «миром горним» еще и в своей земной ипостаси, в письмах семье ни разу не пишет заветных слов о мире горнем, не рассуждает о Господе. Несомненно, важное значение имеет то, что все его письма были подцензурны. Кроме того, многие узники не хотели писать близким всю правду, чтобы не усилить их страдания. Отсюда – подробные описания природы, не имеющих отношения к тюрьме случаев, пересказы разговоров собеседников. Порой создается ложное впечатление о том, что не так уж «там» было плохо. Лишь в «Оро», в напряженной трудности стихов, помимо воли автора, проявляется его состояние.

Но отец Павел владел языком иносказания, а его любимая жена Анна Михайловна Флоренская была его «вторым я» и могла прочитать между строк послание, которое из узилища отправлял потомкам, нам всем, ее необыкновенный супруг. В подцензурных письмах о. Павел не называл имена своих друзей, чтобы не подвергать их опасности, не писал слова «Бог», чтобы не писать его с маленькой буквы, а говоря «думаю», подразумевал «молюсь», – поэтому сокровенное название книги – «Все молитвы – о вас».

Да, он был не свободен. Но свобода в понимании православного человека – нечто иное, нежели то, что провозглашали «штурмовавшие небо» революционеры, отдававшие за это собственные и не щадящие чужие жизни. Это другое, нежели то, за что ратуют нынешние борцы за всякие права и свободы, отметающие прочь обязанности перед Богом. Отец Павел был свободен внутренне, потому что творил своей жизнью «православный опыт», «православный подвиг», исполняя наложенные на него саном обязательства и неся свой крест на Голгофу. Такой опыт вербально передать невозможно ни соузникам, пока они этого не просят, ни родным, потому что они также совершают своей жизнью христианский подвиг – подвиг мартиров-свидетелей и жен-мироносиц, что вздрагивают от удара копья, нанесенного стражником Распятому, кровоточат от стигматов веры и страдания. От веры он, бамлаговский и соловецкий страдалец, не отрекся. Самая прямая молитва, идущая к Господу, – это сугубая, молчальная. Отец Павел творил ее все трагические годы своего подвижничества, когда он жил, будучи ежедневно, ежечасно, ежеминутно готовым предстать перед судом Всевышнего. Такая жизнь, преображенная в стояние пред Господом, растворенная любовью, является житием.

П.В. Флоренский

От редакции

Письма из лагерей и тюрем – с Дальнего Востока и Соловков – уже знакомы читателям по полному их изданию в 4-ом томе «Сочинений в 4-х томах» (М.: «Мысль», 1998) и публикациям в книгах и периодических изданиях. В данном издании обширная подборка писем распределена по разделам: «Письма семье» – сюда вошли письма к разным членам семьи, но большую их часть составляют письма жене, Анне Михайловне, и матери, Ольге Павловне. Этот раздел должен как можно полнее представить жизнь о. Павла в лагерях. В письмо от 19–20 апреля 1936 г. вошло письмо Марии Вениаминовне Юдиной. Это одно из немногих лагерных писем, адресованное не членам семьи. Второй раздел – «Письма детям », которые распределены, в свою очередь, по разделам: «Письма младшим детям Мику и Тике», «Письма дочери Ольге» и «Письма старшим сыновьям Василию и Кириллу» – посвящен, соответственно, каждому из детей, по возрастам, от младших к старшим. И третий раздел – «Письма о внуке », как и первый, объединяет письма разным членам семьи – жене, маме, родителям внука – сыну Василию и его жене Наталии – и охватывает время ожидания рождения внука и первый год его жизни.

Такое «распределение» писем позволяет раскрыть одну из заветных тем писем – рост, формирование личности человека в цельном контексте жизни семьи, рода, истории, культуры, что в полноте своей восходит к жизни в Боге – источнике всяческой жизни и подлинной гармонии.

Открывает книгу «Завещание » о. Павла, написанное в 1917–1923 гг. и являющееся, по сути, первым посланием семье в обстановке разразившейся в России катастрофы, гибельные последствия которой о. Павел пророчески почувствовал сразу – первая запись в «Завещании» датируется апрелем 1917 года. Арест, лагеря и мученическая о. Павла явились неизбежным следствием этих событий.

Обстоятельства последних месяцев жизни и гибели о. Павла описаны в разделе «Священник, не снявший с себя сана», включающем сохранившийся в архивах КГБ материал о том, кто привел в исполнение приговор о расстреле з/к Флоренского. Все эти разделы, вошедшие в книгу помимо писем, создают необходимый контекст для их восприятия.

Все письма о. Павел посылал по двум адресам – жене и маме (Анне Михайловне: Загорск «б. Сергиев» Московской обл., Пионерская, 19; Ольге Павловне – в Москву: Плющиха, угол Долгого пер. и Новоконюшенного, д. 12, кв. 7). Но каждое письмо было обращено сразу к нескольким адресатам – письма располагались на листе полосами и по получении могли быть разрезаны на части. К периоду соловецкой ссылки о. Павел выработал систему нумерации писем – каждое «общее» письмо имело единый номер, дату. Это было необходимо для ориентации в обстоятельствах работы лагерной почты – письма могли пропадать, задерживаться. По просьбе о. Павла четко нумеровали ответные письма и члены семьи. Поскольку в данном издании части писем разошлись по разделам, то в подзаголовках дается курсивом дата написания письма, а также указывается место его написания.

Примечания к письмам даются в тексте, после каждого письма. В примечания включены также фрагменты писем Романа Николаевича Литвинова, солагерника о. Павла по Соловкам, жене Варваре Сергеевне, многие из которых публикуются впервые. Эти письма дополняют картину лагерного быта, водорослевого производства, которое Флоренский и Литвинов разрабатывали на Соловках. При подготовке книги использованы также письма другого соузника П.А. Флоренского Николая Яковлевича Брянцева.

Текст писем печатается по их полному изданию в 4-м томе «Сочинений в 4-х томах». М., 1998; «Завещание», а также фрагменты воспоминаний о. Павла Флоренского, включенные в примечания, – по книге: Священник Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М, 1992. В ссылках на книгу в примечаниях ее название дается сокращенно: «Детям моим», с указанием страницы. Из этих же книг почерпнуты справочные сведения, собранные A.C. Трубачевым (ныне игуменом Андроником). При составлении примечаний использовалась также книга В.И. Оноприенко «Флоренские» (М., 2000).

Для удобства читателей сведения об адресатах писем – членах семьи – не вошли в примечания, но даны в конце книги, перед именным указателем.