Значение марков евгений львович в краткой биографической энциклопедии. Фейнберг Евгений Львович

Самурский (Эфендиев) Н. (Эфендиев; 1891-1938; автобиография). - Я родился в 1891 г. в селении Куруш Самурского округа, происхожу из бедной семьи овцеводов-кочевников.

Селение Куруш находится на 11000 футов - это высшая точка населенных пунктов в Европе.

Живущие здесь занимаются исключительно овцеводством, причем на 8 месяцев в году приходится откочевывать в соседний Азербайджан на зимние пастбища на равнину.

Население аула Куруш чрезвычайно отсталое и до сих пор живет первобытно.

Мой отец также вел кочевой образ жизни, имея небольшое скотоводческое хозяйство.

Раннее детство, а потом и юность оставили у меня довольно тяжелые воспоминания.

Кочевой образ жизни, с большими лишениями, неприветливый, с вечными откочевками в кибитках в соседний Азербайджан (Геокчайский уезд), был мне знаком до 8 лет. С этих лет меня оставляли дома - в ауле - на попечении деда, под руководством которого мне вменялось в обязанность изучение Корана в первую очередь, а затем и других арабских религиозных книг. Дед мой, проживши 110 лет, был ученым арабистом и пользовался в округе большим уважением и влиянием.

Я был крайне неподатлив к восприятию всех премудростей религиозного учения, и, конечно, меня за это крепко наказывали, т. е. попросту били. Так продолжалось до 12 лет, до смерти моего деда. К этому времени один из моих дядей был назначен окружным кадием в селение Ахты (центр Самурского округа).

По его требованию я перешел на его попечение, которое оказалось для меня еще более тяжелым.

В новой обстановке я вскоре увидел всю неприглядность существовавшего порядка и ложь религии.

Увидел все ханжество, лесть, угодливость и лицемерие лиц, желавших быть близкими к дяде-кадию, а с его стороны те взятки, те вымогательства, кои стали обыкновением в обиходе этого "уважаемого" арабиста, носителя шариатского религиозного права. При самодержавии в Дагестане существовало своеобразное "военно-народное управление". В аулах во главе с муллой существовал сельский суд, в округе во главе с кадием - шариатский и в центре Дагестанской области во главе с ученым вроде муфтия - народный областной суд. Судили горцев по шариату и по адату, и, характерно, председателями судов в округах были помощники начальников округов, а состав суда - три-четыре депутата, по одному от каждого участка, выбираемые на три года. В областном центре председателем являлся помощник губернатора, состав суда - один депутат от каждого округа.

Разумеется, в состав сельских судов входили кулаки, зажиточные, а окружных - ханы, беки. То же самое в областном суде. Вот какая своеобразная "конституция" была выработана царизмом для облегчения управления страной.

Это своеобразное управление опиралось для проведения велений самодержавной власти как бы на местных людей, посредством использования шариатского права и адата и местного имущего класса.

Дальше учение мое пошло как по линии заучивания корана и его "адатов", содержание которых я при всем своем желании не понимал, так и по линии услуживания самому дяде. В мои обязанности входило: колка дров, носка воды, подметание, набивка папирос, чистка сапог и другие домашние обязанности.

Одновременно меня заставляли посещать мечеть и держать "уразу" (пост). На почве непослушания в исполнении этих приказаний я и тут продолжал чувствовать "крепкую" руку дяди. Правда, с открытием в Ахтах школы дядя, видя, что все его товарищи по службе туда посылают своих детей, решил и меня приблизить к "европейской" культуре, коя вела (по разумению дяди) через школу в писари к начальнику участка.

Меня отдают в 2-классную сельскую школу, которую я должен был посещать после моих домашних обязанностей.

Окончил я ее в 1906 году; между прочим, учился успешно.

По окончании школы мне было предложено поступить писарем к начальнику докузпаринского участка Самурского округа, что и хотели сделать насильно, получив первоначально мой решительный отказ. Не видя возможности жить в патриархально-родовой семье, где я должен был повиноваться требованиям старших, я начал изыскивать способ бегства из дома, и вскоре этот счастливый случай мне представился.

Я, присоединившись к односельцу, ссыльнопереселенцу, сбежал с ним в Сибирь.

Прибыв в Иркутск, с помощью этого ссыльного я поступил в "услужение" на железный склад "Рубанович и сыновья", за обед и три рубля жалованья в месяц. До совершеннолетия я принужден был скрываться от домашних, особенно от своего всесильного дяди. С момента прибытия в Иркутск, где я прожил 9 лет, я работал на том же складе, сначала в качестве мальчика, рабочего, а потом и служащего.

Иногда мне удавалось выезжать на заработки и в другие места Сибири (Чита, Сретенск и т. д.). Часть заработка я тратил на свое учение.

Здесь я должен сказать, что мне очень много приходилось заниматься в свободное время самообразованием, причем на седьмой год моего пребывания в Иркутске я уже мог сдать экстерном экзамен в Горно-Техническое училище.

Ко времени пребывания в Сибири, особенно на летних заработках, нужно отнести мое знакомство с революционерами, революционным мировоззрением и марксистской литературой.

В начале 1915 г., получив от матери сведения о том, что отец умер и ее дядя-кадий выгнал из дому, не дав никаких средств к существованию, я вынужден был вернуться в Дагестан и жил около года в ауле Куруш или в Ахтах. Иск, предъявленный до моего приезда моей матерью на принадлежащее ей по праву наследство, был мною прекращен заявлением в суде о том, что я отказываюсь от этого имущества, так как оно загрязнено взятками дяди. Чтобы поддерживать свою семью, я должен был выехать на заработки в Баку. После 6-месячной безработицы с помощью Азизбекова (расстрелянного в числе 26 бакинских комиссаров) я поступил на нефтепромыслы Эмир Бабаева.

В Баку я ближе познакомился с Азизбековым, а после и с Наримановым.

К этому времени относится начало революционной работы среди бакинских рабочих-нефтяников.

В Баку я вошел в близкое соприкосновение с гуммитистами-большевиками.

За революционную работу в 1917 г. я был подвергнут тюремному заключению и освобожден при поддержке рабочих за недоказанностью обвинения полицией.

Во время армяно-татарской резни в 1918 г., выступив на митинге с критикой на армяно-татарскую буржуазию, я был схвачен и чуть ли не расстрелян, но благодаря вмешательству Азизбекова попал в подвал.

Рабочие, узнав об этом, сообщили Джапаридзе, и через четыре дня я был освобожден.

В 1918 г., после мартовских событий, получив соответствующие директивы от бакинских товарищей, я должен был выехать в Петровск; но Петровск в это время был занят бичераховцами и др. контрреволюционными силами.

Мне пришлось отправиться в Астрахань и оттуда в Москву, откуда, получив указание от Сталина, я должен был отправиться на подпольную работу в Дагестан; но тогда, как известно, отступала XII армия, две трети которой были захвачены тифом, и мне Кировым было предложено остаться в Астрахани до окончательного выяснения событий, которые происходят в Дагестане и вообще на Кавказе, и заняться работой в политотделе XI армии. Я был назначен начальником информации и политинспектуры Поармии XI. В 1919 г. я был выбран председателем бюро гуммитистов-большевиков, принимая все меры, по указанию партии, по увеличению организации гуммитистов-большевиков, в частности проводил работу среди мусульман для облегчения защиты Астрахани.

В 1919 г., после организации Наркоминдела, я был назначен уполномоченным по делам Кавказа.

Отдел по делам Ближнего Востока возглавлял Нариманов.

Одно время я исполнял также обязанности начальника политотдела XI армии. При отступлении XII армии отступила из Дагестана и сформированная из горцев специальная часть, в которой было до 1500 человек, из коих добрались до Астрахани 300, остальные погибли в дороге от тифа. Мне было поручено политическое руководство этими горскими частями, охранявшими красноярский боевой участок.

Мне пришлось в качестве члена штаба при астраханском военкомате принимать участие в подавлении восстания внутри Астрахани.

Особенно жестока была борьба с внутренним контрреволюционным движением.

Что было пережито защитниками Астрахани в 1919 г., об этом знает история революц. движения за эти годы. Астрахань пережила такую осаду, какой не пережил ни один город в нашем Союзе. Было много дней, когда все сидели без куска хлеба, питались селедкой, и то в лучшем случае.

С улучшением положения на фронтах и продвижением Красной армии на Кавказ у меня возникла мысль о необходимости подготовки работников, и вот в 1920 г., согласно моей просьбе, РBC XI армии в лице Кирова разрешил открыть в Астрахани школу для подготовки советских работников из горцев, получив необходимый кадр для этой цели из горских частей, защищавших красноярский боевой участок.

Из этой школы вышло 40 человек подготовленных советских работников из горцев, которые впоследствии со мной выехали в Дагестан.

Многие из этих товарищей во время ликвидации восстания в горах Дагестана в 1920-21 гг. пали жертвами контрреволюции.

В 1920 г. я был командирован Поармом XI в Москву, где Стопани, Мидивани и мне было поручено приступить к организации кавказского ревкома и, в частности, горского отдела при нем. Я был назначен председателем этого отдела.

В этом же году, в марте месяце, я прибыл с Красной армией и Кавревкомом в Петровск, а затем в Темир-Хан-Шуру, куда я был назначен членом Дагревсовета обороны (впоследствии Дагревкома).

Как более знакомому с советским строительством, мне пришлось начать организовывать в Дагестане советский аппарат, как в центре, так и на местах.

В октябре 1920 г. с помощью и под руководством грузинских меньшевиков в горном Дагестане было поднято восстание известным контрреволюц. имамом Гоцинским и полковн.

Алихановым.

Согласно приказу Реввоенсовета Кавфронта, я был назначен военным руководителем по освобождению осажденной повстанцами крепости Гуниб, а после и политруководителем всех оперировавших тогда военных частей в горном Дагестане.

Подавление этого восстания было делом чрезвычайно тяжелым.

Я приступил к организации и оформлению партизанских отрядов и я был назначен начальником всех этих отрядов.

Ликвидация восстания продолжалась 10 месяцев.

В первые четыре месяца с большими трудами и жертвами нам удалось освободить крепости Гуниб и Хунзах; после того как был разбит и уничтожен отряд в 700 человек, захвачены орудия и огнеприпасы, направлявшиеся через Араканское ущелье, я с некоторыми своими частями был отрезан от центра и вынужден был в освобожденном нами же Хунзахе выдержать осаду, которая продолжалась два месяца при полном отсутствии продовольствия и при чрезвычайно мизерном количестве снаряжения и огнеприпасов.

Применяя необходимую военную тактику, нам удалось получать от горского населения продовольствие.

У нас уже истощалась конина, была масса заболеваний, некоторыеуже поговаривали о необходимости сдаться, но я, зная психологию горских масс, обратился к самим повстанцам с соответствующим воззванием в том духе, что если они - сыны Шамиля, если они считают себя героями, храбрецами и т. д., и т. д., они должны дать продовольствие осажденным и уже после этого в равной борьбе идти против нас. И вот, как это ни странно, нам начали представлять фрукты, хлеб и проч. Почти полтора месяца мы держались на продовольствии самого населения, и таким образом осада крепости была выдержана.

Гарнизон был спасен.

По ликвидации восстания в 1921 г. я был назначен народным комиссаром внутр. дел и замест. председ.

Ревкома ДССР. В этот период мною были образованы все отделы Дагревкома (потом Совнаркома) и народные комиссариаты, а также проведена работа по советизации ДССР. В этом же году мною по всему Дагестану были проведены съезды бедноты, причем на этих съездах мне удалось добиться согласия населения на повсеместную ликвидацию шариатских судов с заменой их народными судами, что и явилось переломным моментом в замене шариатского права народными судами.

В конце 1921 г. вторым съездом советов я был назначен председ.

Центр. исполнит. комитета ДССР, в каковой должности состою бессменно.

Я состою членом ВКП(б) с 1917 г. и членом президиума дагестанского комитета ВКП(б) с 1921 г. За работу по борьбе с последствиями голода, являясь вначале председ. помгола, а потом и последгола, награжден золотым жетоном ЦК последгола при ВЦИКе. За боевые же заслуги на фронтах награжден 2 орденами "Красного Знамени" и двукратно награжден золотым оружием на окружных съездах Аварского и Гунибского округов.

С 1921 г. состою бессменно членом ВЦИК, а также и членом ЦИК СССР. [В 1934-37 первый секретарь Дагестанского обкома ВКП(б). Необоснованно репрессирован реабилитирован посмертно.] {Гранат}

НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ

• “Горец из аула Куруш”
• Учеба в русской ахтынской школе

К читателю

Предлагаемая вниманию читателей книга напи­сана в жанре персоналия. Согласно требованиям жанра автор ограничивается освещением жизни и деятельности Нажмутдина Самурского (Эфендиева). О других же людях, заслуги которых перед ре­волюцией не менее велики, он говорит лишь по­стольку, поскольку это помогает автору раскрыть характер Самурского, полнее обрисовать его поли­тический портрет. Сосредоточение внимания на личности одного человека никак не означает ума­ления заслуг других лиц.

Уверен, что всем крупным историческим лично­стям Дагестана будут посвящены книги. Как го­ворил древнегреческий философ Аристотель: каж­дый пишет об одном, только все могут писать о всех.

Впрочем, о многих из них уже существует об­ширная литература. В частности об У. Буйнакском, М. Дахадаеве, К. Агасиеве, А. Тахо-Годи, С. Габиеве, С. Дударове.

Это первая книга о Самурском. Когда я знако­мился с тем, что о нем уже написано, то заметил: пожалуй, ни об одной из наших исторических лич­ностей не сказано столь противоречиво, как о нем.

Еще при жизни его то возвышали, то, напротив, резко критиковали, вплоть до навешивания политических ярлыков, обвиняя его в «правом уклоне» и «пантюркизме», «отрицании кулака в Дагестане» и «фальсификации истории».

В 1937 году, на который приходился пик без­законий, к прежним обвинениям прибавились новые. Большей частью в «беспечности», «гнилой позиции» по отношению к «врагам народа», даже «сопротив­лении» их «разоблачению». После ареста Самурского во многих книгах, даже научных работах, ему приписывались деяния, которых он фактически не совершал. Такие, например, как участие в «контр­революционной буржуазно-националистической ор­ганизации», проведение земельно-водной реформы в «интересах кулака», «изгнание родного языка из дагестанской школы» и т. д.

В 1956 году Нажмудин Самурский полностью реа­билитирован. Казалось бы, следовало бережно отнес­тись к его памяти, проявить максимум объективности, научности и добросовестности при оценке его воззрений, действий и поступков. Но, как ни странно, именно после реабилитации, когда с него сняли клеймо «правого ук­лониста», «пантюркиста», «фальсификатора истории», одна за другой стали выходить научные работы, ка­сающиеся деятельности организаций, которые он воз­главлял. В этих работах о его роли или вовсе не го­ворится, или его личность преподносится в призме «врага народа». Иначе говоря, опять обвинения в том, что он «отрицал кулака в Дагестане», в годы граж­данской войны «не пускал Красную Армию в горы» и т. д.

Отношение к нему изменилось большей частью в одном вопросе. Если в 1936-1937 годах его били сверху и снизу за то, что, как говорил секретарь Дагестанского обкома партии того времени М. Сорокин, он «только на словах болтал о развертывании больше­вистской критики, а на деле самым грубейшим обра­зом зажимал ее», то в последние годы, когда всена­родно осуждаются репрессии 30-х годов, он обвиня­ется в том, что будто бы шел «добровольно на пре­ступления», «входил в тройку НКВД и подписывал смертные приговоры».

Читатель убедится: яркой, динамичной и талант­ливой была личность Самурского. Человек очень свое­образный, подвижный, с широким кругозором, актив­ной жизненной позицией, беспокойный. В 20-е годы- больше, в 30-е - меньше он жил идеями Ленина, его видением Советской власти, социализма, кооперации, новой экономической политики, национальных про­блем, автономии. То есть всем, что затем, со второй половины 30-х годов, все больше предавалось забве­нию и вновь обрело принципиальное значение теперь, в период перестройки общественной жизни. Наша перестройка активнее бы продвинулась вперед, развер­нулась бы вширь и вглубь, будь у нашего общества тысячи, десятки тысяч таких, каким был Самурский.

Чтобы читатель мог убедиться в незаурядности личности Самурского, автор обильно цитирует его книги, статьи, письма, доклады, речи, другие мате­риалы, которые, надеюсь, когда-либо будут изданы отдельно.

Впрочем, автор вправе заметить и то, что Самурский был продуктом своей эпохи. И невозможно су­дить о нем вне той сложной борьбы противополож­ных сил, в которой формировался его характер. Он испытал на себе и величие идей и дела Ленина, и культ личности его преемника. Последнее, в частно­сти, выразилось в риторической похвальбе Сталину в то самое время, когда в стране разгоралась настоя­щая гражданская война.

Период, в который жил и творил Самурский, сам по себе настолько сложен и противоречив, что и в на­шем общественном сознании он отражается во всей его громадной разносторонности и противоборстве различных видений, подходов и мнений. Но только надо, чтобы мы о событиях, лозунгах, идеях того времени судили по меркам того времени, а не нашего. Сербы говорят: в каждом сезоне созревают свои ово­щи. Если нынче в стране отсутствует то. что мы на­зываем классовой борьбой, то в тот период она была реальностью, причем не кем-то искусственно создан­ной, а вытекавшей из объективной расстановки со­циальных сил в обществе.

Считаю долгом чести поблагодарить каждого чи­тателя настоящей книги за то, что он ее купил или взял в библиотеке, у товарища, но, главное, успел пробежать глазами хотя бы это вводное слово. Наде­юсь, что тот, кто прочтет книгу до конца, познако­мится с Самурским не по отрывочным фразам, где- то услышанным, не по газетным статьям, которые копируют лишь послужной список,- узнает его по источникам, по его собственным книгам и статьям, документам и воспоминаниям очевидцев. Кому-то, возможно, Самурский придется по душе. Не исклю­чено, что у кого-то сложится о нем иное мнение. Каждый ведь судит о мире и людях по-своему.

НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ
(Куруш, Ахты)

«ГОРЕЦ ИЗ АУЛА КУРУШ…»

Так представился Самурский Нажмудин в письме, которое он отправил из Астрахани в Москву в конце 1919 года. И позже много раз он называл себя «горцем из аула Ку­руш». Видимо, осознание этого жизненного факта ему доставляло особое удовольствие.

Куруш - лезгинское селение, много веков назад образовавшееся в высотах Большого Кавказского хребта. Оно известно как самое высокогорное поселение всего Кавказа. Бо­лее того - Европы. Одно из высокогорных и в Азии. По загривку Шахдагского масси­ва, к крутому склону которого, как пчели­ный рой к дереву, прилепился аул, проходит географическая граница, разделяющая Евро­пу и Азию, Запад и Восток. Курушцы потому одновременно и европейцы и азиаты, носите­ли двух культур и двух образов жизни. Да и в физическом типе курушцев отражена эта особенность.

Сказать «самое высокогорное поселение Европы» - еще ничего не сказать. Высокогорность - это суровые условия жизни, где на каждом шагу человека ждут испытания.Чтобы добраться до Куруша, необходимо свернуть с дороги Дербент-Ахты, что в Самурской долине, у селения Усух-чай, на ок­раине которого журчит горная речка. Во времена, когда Нажмудин был мальчиком, от аула Усух-чай вверх круто петляла гор­ная тропинка, которую местные жители име­новали лошадиной, ослиной, а более поэтич­ное ее название – «орлиная тропа». Подъем, действительно, крутой и тяжелый, особенно от аула Микрах, что на полпути от Усух-чая до Куруша. Много поворотов - каждый вы­ше другого на сотни метров.

Чем выше, тем прохладнее и тяжелее ды­шится. Один из русских, побывавший здесь, писал: «Когда посмотришь вниз в глубокое ущелье, то понятна причина прохлады и сы­рости - мы несколько раз входили и выхо­дили из облаков, их уже несколько слоев ос­талось под ногами. Заметно учащается дыха­ние, виски что-то сжимает, в ушах слегка шумит». Из-за прохлады даже летом жите­ли Куруша ходят в ватных шароварах, сте­ганных ватных полупальто и полушубках. На ногах - сыромятные чарыки, в них за­правлены пестрые носки.

Аул большой. Больше и Усух-чая, и Микраха, и Кара-кюре, что по соседству. По ре­зультатам переписи населения, проводившей­ся в 1907 году, здесь было 578 дворов. Дома из самана, лепятся друг к другу, так что крыша одного дома, как правило, плоская, служит двором другого дома, находящегося выше. С этим связаны другие особенности курушской жилищной архитектуры. Из-за того, что дома теснятся друг к другу, как пчелиные соты, они имеют только двери. Три стены глухие. Вместо окон прорубленные в потолках отверстия. Во время непогоды, зимних холодов и по ночам они прикрыва­ются плоскими камнями. В одной из комнат, служащей кухней, потолочное окно широкое, в него выходит дым от очага.

Вокруг аула нет никаких лесов. Топли­вом служил кизяк. Искру высекали из крем­ня (в то время здесь еще не были известны спички фабричного производства).

Природа в Куруше суровая. Очень раз­реженный воздух. Кроме того, длинная зи­ма, захватывающая часть весны и осени. Ле­то короткое. Оно не жаркое, но из-за прозрач­ности воздуха солнце обжигает кожу. Суро­вость климата сочетается с ограниченностью пахотной земли. Крохотные участки ее - террасы - в большинстве своем созданы ис­кусственным путем. Много камней, валунов. Вся округа заполнена ими. Между камнями на мелких пахотных участках, обрабатывае­мых деревянным пуруцем или вручную, курушцы сеяли пшеницу и кукурузу. Своего хлеба хватало не более чем на месяц. Хлеб на зиму, мануфактуру и прочие предметы первой необходимости привозили из Ахтов. Труднейшее дело - доставить в аул бревна, доски, другие крупные предметы. Даже опас­ное. Через небольшие промежутки на курушской дороге можно обнаружить каменные стелы и надгробия - отсюда в обрыв срыва­лись люди и груженые лошади и ослы. Здесь не говорят «дождь идет». Говорят «дождь падает». Бывает, что свинцово-темные тума­ны месяцами окутывают окрестности селе­ния. Поэтому здесь сочно-зеленая альпий­ская растительность.

Специфические географические условия во многом определяли хозяйственный уклад курушцев. Сельчане исстари занимались ов­цеводством и коневодством.

Из-за отдаленности богатых травой участ­ков курушцы ведут кочевой образ жизни: летом отправляются на пастбища, располо­женные вокруг Шалбуз-дага и его отрогов, а длинные зимы проводят по другую сторо­ну, на южных склонах Шах-дага. Ремесло тяжелое, но в естественно сложившихся ус­ловиях - единственный источник сущест­вования.

Семьи в Куруше многодетные, большей частью трехпоколенные. Женатые братья, имеющие своих детей, нередко и внуков, живут единым хозяйством.

В описываемое время население Куруша делилось на множество родов. Каждый род занимал отдельный квартал, хотя границы между родами и кварталами не были очень жесткими. Патриархально-родовой быт обу­словливал и правила поведения людей - старших и младших, мужчин и женщин, ро­дителей и детей. Сознание рода передавалось из поколения в поколение. Деление людей на «своих» и «чужих» происходило боль­шей частью по кровным узам. И по сей день курушцы не забывают своих родовых наиме­нований - катагар, шлевар, маралар, къизирар, гилегар, фалакар.

О социальной силе патриархально-родо­вого уклада, который сохранялся в Куруше и в большинстве других аулов еще в первые годы Советской власти, Н. Самурский в кни­ге «Дагестан» (1925 г.) писал: «Убивают из большой фамилии, насчитывающей сотни членов, из которых большинство - голодаю­щие безземельные бедняки, одного из ее членов - зажиточного кулака, беззастенчи­вого эксплуататора своих же сородичей и в обыденной обстановке ненавидимого всеми членами своей фамилии. Что же мы видим? Его сородичи-бедняки, услышав об убийстве члена своей фамилии, по обычаю кровной мести, идут мстить членам той фамилии, из которой происходит убийца, и несчастные бедняки подчас десятками складывают свои головы за того, кто их давил в течение всей жизни».

Известный историк М. Покровский в своей книге «Завоеванный Кавказ» отмечал, что общественный строй горцев Дагестана в XIX веке был крайне архаичным. Он его сравни­вал со строем германских племен времен Це­заря. Это, возможно, преувеличение. Родо­племенной уклад в горах Дагестана к концу XIX века дал сильную трещину. Углубля­лась имущественная и социальная дифферен­циация населения. Богатые и бедные выделя­лись и между родами, и внутри родов. В Куруше среди кочевников были бедняки, не имевшие своих овец и нанимавшиеся ча­банами к крупным барановодам, середняки и зажиточные сардары, эксплуатировавшие и своих сородичей, и представителей других родов. В ауле появились и беки - привиле­гированное сословие, состоявшее большей частью на службе в сельских и окружных уч­реждениях. Хотя дагестанских горцев не призывали в царскую армию (не было доверия к ним), некоторым богатым курушцам уда­валось попасть и в армию. Словом, классо­вое расслоение в Куруше было очевидно, но процесс шел под покровом патриархально­родового быта. Это затрудняло пробуждение у бедноты социального и классового само­сознания.

Курушцы - не просто жители лезгинско­го аула. У них имеются специфические эт­нографические черты. Говор курушцев восхо­дит к самурскому диалекту лезгинского язы­ка, но в фольклоре, бытовом укладе, образ­ном строе речи много уникального. Курушский фольклор еще не собран и не описан, хотя отличается большой оригинальностью и эстетической свежестью. Особенно песни- почти все о жизни, быте, труде и чувствах чабанов-кочевников.

Не совсем ясна и этническая история курушцев. В ауле среди образованных лю­дей, воспитанных на старой арабской книж­ности, бытует версия, что их предки восхо­дят к роду курейшитов, к которому относит­ся мусульманский пророк Мухаммед. По мнению Н. Самурского, все народы Дагеста­на- пришлые. Он их называл «малыми ос­татками больших древних народов», «по­глощенными неимоверно тяжелой борьбой с бесплодной природой», «отрезанными от всего мира неприступными горами». Отно­сительно лезгин академик Российской ака­демии наук Берже высказывал мысль, что они - осколок крупного народа индийского происхождения. Имеются в литературе и другие версии, в том числе об общности

лезгин с другими народами дагестанской языковой группы.

Из знаменитостей Куруша в историческом прошлом можно назвать ашуга, известного большей частью в Азербайджане под именем Лезги Ахмед. Жил он в XVIII веке. Благода­ря собирательской работе азербайджанских филологов нам стали известны тексты его ашугских состязаний с певцом-азербайджанцем Хесте Касумом. Лезги Ахмед слагал свои песни на азербайджанском языке, ко­торым владели все лезгины-кочевники. Глав­ные темы: жажда жизни, любовь, дружба.

В духовной жизни курушцев в то время господствовала мусульманская религия. За­несенная в Дагестан исламскими миссионе­рами еще в VIII-X веках, она органично прижилась здесь. «Магометанская религия пришлась дагестанцам как по мерке, для них приготовленной, и потому она укрепилась среди них»,- замечал Н. Самурский. О боль­шом влиянии мусульманской религии на курушцев свидетельствует множество мече­тей в ауле. Каждая родовая община строила, оборудовала и содержала свою мечеть.

Общеаульская мечеть, что в центре селе­ния, отличается более крупными размерами и высоким куполом, увенчанным шпилем с серпом на вершине. Родовые (квартальные) мечети - их шесть - единообразны по архи­тектуре. Они мало разнятся с мечетями в со­седних аулах. Родовой принцип исповедова­ния религии закреплял различия жителей по кровным узам, позволяя эксплуататорской верхушке держать бедноту в духовной узде.

В 30-е годы XIX века в Куруше скрывал­ся Магомед Ярагский. Первый мюрид Даге­стана, духовный отец будущих имамов - Гамзат-бека и Шамиля - Магомед звал на­селение к самоограничению, чтобы набрать силы в борьбе против всякого гнета. «Му­сульманин не может покориться никому, даже мусульманину»,- заявлял он в много­численных проповедях. Когда вспыхнуло на­ционально-освободительное движение гор­цев, генерал Паскевич пытался посадить его в тюрьму. Объявил даже поимки. Вознаграж­дение - большая сумма золотом. Магомед на некоторое время скрылся от людских глаз в глухом Куруше.

Пребывание здесь Магомеда Ярагского по времени совпадает с годами, когда в главной курушской мечети старшим муллой служил прадед Самурского. Его звали Эфенди. Отсю­да и фамилия Нажмутдина. Происходил Эфенди из зажиточного рода, учился в медре­се. Став муллой в аульской мечети, обрел известность. При мечети открыл свое медресе, в котором обучал курушских детей Корану. Когда состарился, служба перешла к сыну Раджабу. Раджаб уступил место своему сы­ну - Сеферу. Это был младший дядя Наж­мутдина по отцу. Старший - Алисултан - вначале занимал должность муллы в родо­вой (квартальной) мечети Куруша, потом обучался высшим религиозным наукам в ахтынском медресе второй степени. Практико­вал в Шиназе, Цахуре и Курахе. На обрат­ном пути посетил Алкадар, где встречался с Гасаном Эфенди. Нажмутдина еще не бы­ло на свете, когда Алисултан, оставив дом старшему сыну Садику, переселился в центр Самурского округа - селение Ахты.

Отец Нажмутдина - Панах. Единствен­ный из трех братьев, который не стал мул­лой. Он разделил судьбу трудящегося населе­ния Куруша.

Обратимся к источникам.

В «Дагестанской правде» от 6 марта 1934 года опубликована биография Н. Са­мурского. Небольшая по объему, сугубо справочная по содержанию. Публикация свя­зана с направлением его Центральным Ко­митетом ВКП(б) в Дагестан на должность первого секретаря обкома партии. Хотя текст написан от третьего лица, по стилю изложе­ния можно установить автора - Н. Самур­ский. В Центральном Государственном архи­ве ДАССР хранится «Биография Н. Самур­ского (Эфендиева)», относящаяся к 1925 го­ду. Это еще более короткая справка об ос­новных фактах его жизни и деятельности. Написана по предложению редактора крае­вой газеты «Советский юг» для публикации в готовящемся сборнике «Революция и граж­данская война на Северном Кавказе». С по­меткой «верно» она отослана в Ростов-на-Дону секретарем Президиума ДагЦИКа С. Тымчуком. В партийном архиве ДАССР хранится «Автобиография» Самурского.

Как отмечается во всех документах, Па­нах был «бедняком, овцеводом-кочевником». Бедняцкое социальное происхождение отме­чается также в листках по учету кадров, заполненных Самурским при вступлении на должность Председателя ЦИК ДАССР в кон­це 1921 года, а также в его многочисленных

характеристиках. Оно подтверждается и до­черью Панаха Тамам. На мой вопрос, поче­му ее отец не избрал духовный сан, она отве­тила: «На руке пальцы - и те разные. В квартальной мечети был муллой папин дядя - Сефер. Молодой он был, говорят».- «Помните ли Вы, что отец был чабаном?» - «Как же не помнить! Сколько раз ходила с ним на пастбища и в горы, и за горы. Овец доила. Еду ему носила». -«Когда Вашего брата посадили в тюрьму в 1937 году, его обвиняли в том, что он был сыном крупного барановода. Как могло такое обвинение воз­никнуть- что скажете?» - «Да, если семе­рых детей посчитать за овечек»,- сыронизировала Тамам». И еще: «Настолько богат, что все пять дочерей достались чабанам, один другого беднее». И в конце: «Конеч­но, с голоду не умирали мы. Курушцы - на­род трудолюбивый».

Нажмудин был старшим из детей Пана­ха и Зиният. За ним шли сестры - Кафия, Тамам, Сефият, Рукия и Габият. И лишь последним, «замыкающим», опять появился на свет мальчик. Его отец назвал Сейфедином.

Чтобы более не возвращаться к членам семьи, отметим для любопытных некоторые биографические сведения. Выйдя замуж, Ка­фия переселилась в Геогчай, что в Азербайд­жане. Оставив трех детей, скончалась в на­чале 60-х годов. Габият и Сефият до старо­сти прожили в Куруше. Там же обзавелись семьями, детьми. Рукия, выйдя замуж, пе­реселилась в Усух-чай. В живых сейчас толь­ко Тамам, проживает в Новом Куруше, имеет сына Эмирбека и внуков. Сейфедину не суждено было долго жить. В 1924 или в 1925 году его жизнь трагически оборвалась. Он учился в одном из московских вузов. Как-то, купаясь в Волге, видимо, не рассчи­тав свои силы, он утонул.

В своих автобиографиях Н. Самурский указывает год рождения - 1892, но без ме­сяца и дня. Эти биографические детали по­ка остаются неизвестными. Что же касается года, когда он родился, то он вошел в исто­рию Дагестана как «холерный год». Об этом писал в том же году Гасан Алкадари. За­вершив работу над своей книгой «Асари Да­гестан» в 1890 году, Гасан в 1892 году сде­лал к ней единственное краткое «дополне­ние». В нем сообщалось: «В конце 1309 года гиджры (летом 1892 года) в Дагестанской области распространилась холера и умерло много людей. И так как эта болезнь появи­лась в летнее время, то у населения работы по хозяйству, а именно жатва полей и сбор фруктов, были все заброшены и большинство предметов питания пропало и погибло как развеянный прах».

Куруш миновала эпидемия. Он находил­ся в стороне от дорог, в каменном тупике, из которого выход был главным образом в Азербайджан, и то через три перевала - один другого выше. Зато Куруш остался без пшеницы, которую жители закупали в Магарамкенте и Касумкенте, где свирепствовала холера.

Панах, как это было принято и в других семьях, рано втянул сына в трудовую жизнь. В горах мальчики в возрасте трех-четырех лет уже качают в люльке младших братьев и сестер, выносят золу из очага во двор, дер­жась за подол матери или старшей сестры, ходят к роднику за ключевой водой. Глав­ное - их приучают к чабанскому труду, ухо­ду за овцами, козами, а когда подрастают - и за лошадьми. В газетной «Биографии» Самурского есть строка: «Отец его, бедняк, овцевод-кочевник, водил Нажмутдина до де­сятилетнего возраста в кочевки в Азербайд­жан». Известно: дети брались в кочевку уже с семи-восьмилетнего возраста. Тем более в Куруше. «Курушцы - народ рослый, креп­кий, выносливый», - отмечает один из рус­ских путешественников, побывавший в этих краях. Это заметно при простом сравнении их с микрахцами, каракюринцами и жите­лями других соседних лезгинских аулов, в которых основное занятие - полеводство, овощеводство, зерновое хозяйство, ковро­ткачество.

В Куруше десятилетний мальчик - это почти самостоятельный человек. Он знает повадки овец и коз, на глаз точно опреде­лит возраст, укажет, какой овце принадле­жит какой ягненок. Ему нет нужды подсказывать время выгона стада на пастбище, вре­мя водопоя, кормления ягнят. Он знает опасности, которые грозят животным в го­рах, и знает, как их избежать. У него свои утренние, дневные и вечерние маршруты пастьбы баранты. Нажмутдин, как и его сверстники, помогал отцу в приготовлении пищи для чабанов, кормлении собак. Особая забота - о лошади, без которой чабан не справится со стадом в условиях кочевого об­раза жизни.

Нажмудин рос крепким мальчиком. Лег­ко для своего возраста переносил тяготы ча­банского труда. Не хныкал. Рос смелым и энергичным.

В «Биографии» Самурский отмечает: «Отец… обучил Корану». Значит, отец сам знал Коран, по-видимому, обучался в медре­се. Не мог же дед, старший мулла аула, ос­тавить сына без религиозного образования. Возможно, что как и большинство бедняков, которым учиться-то в медресе было некогда, да и средства не позволяли, Панах постигал религиозное учение самостоятельно.

Обучение Нажмутдина Корану шло очень своеобразно. В походном порядке. Во время пастьбы овец на пастбищах или же длин­ными зимними вечерами после загона баранты в кошары.

Нельзя сказать, что изучение Корана бесполезно. В нем содержится не только ре­лигиозная догматика и мораль ислама, но и множество притч и поучений. Он, кроме того, памятник духовной культуры своего времени. Другое дело - восприятие Корана: кто-то беспрекословно верит всем его кано­нам, а кто-то критически их осмысливает, приходит к своим выводам.

Обучение Нажмутдина Корану носило схоластический характер. Бедняк, не вла­девший арабским языком, знал содержание Корана не в источнике, а в пересказе. Когда же пересказывал его содержание сыну, к то­му же в кочевых условиях, перевирал еще больше. Механическое заучивание десятков стихов и целых отрывков, да еще на непо­нятном арабском языке, было для мальчи­ка настоящей пыткой. Подросток, начинав­ший осознавать себя личностью, не мог, ко­нечно, с этим смириться. Оскорбительно те­рять уйму умственной энергии.

Нажмутдину исполнилось десять лет, ко­гда мать упросила отца оставить мальчика зимой в ауле. Она одна не управлялась с пятью девочками и Сейфедином, которому едва исполнился год. Панах и сам видел, как трудно жене с оравой малолетних детей. Кроме того, жив был еще Раджаб, отец Па- наха. Пожилой человек, он уже не служил муллой в главной Курушской мечети и мог бы дома заняться «образованием» внука.

«С этих лет меня оставляют дома на по­печение деда,- вспоминал позже Самур­ский.- Под его руководством мне вменяет­ся в обязательном порядке изучение Корана и других арабских религиозных книг. Я был неподдатлив к восприятию всех премудро­стей религиозного учения, за что меня креп­ко наказывали, т. е. попросту били. Так продолжалось до одиннадцати лет, до смер­ти моего деда».

УЧЕБА В РУССКОЙ АХТЫНСКОЙ ШКОЛЕ

Не избежать бы Нажмутдину участи своего отца, других курушских бедняков, если бы не события, происшедшие в семье старшего дяди по отцу - Алисултана. Как уже было сказано выше, он переселился в Ахты. По тем временам это был один из центров административной, культурной

и торговой жизни южного Дагестана. Роди­на многих мыслителей, поэтов и историков. Здесь были самые крупные в южном Даге­стане мечети и медресе, в том числе и вто­рой степени. В Ахтах тесно переплелись ме­стные традиции населения с азербайджан­скими, персидскими, тюркскими и араб­скими.

Об одном из образованнейших людей сво­его времени писал Гасан Алкадари в своей книге «Асари Дагестан». Речь идет о Мирзаали-Эфенди Ахтынском, «который усвоил все знания и науки у Араканского Саид-Эфенди, у Шиназского Саид-Эфенди, у Хачмасского Саид-Эфенди и у других ученых, был он и истинным ученым, и искусным поэтом, у которого много стихотворений на арабском, персидском и тюркском языках». Следует добавить: и на лезгинском. Читаем дальше: «Этот Эфенди в 1264 (1848) году, когда Самурским округом завладел Шамиль, был… арестован властью Шамиля и после задержания в Аварии в течение почти года был освобожден». Причиной немилости имама были … некоторые его стихотворе­ния, не понравившиеся Шамилю. Но он, ед­ва оказавшись на свободе, снова стал пори­цать Шамиля и его сторонников и составил стихотворение со следующим вступлением: «Проснулись мучители и уж помучили меня».

Причиной разлада Мирзаали Ахтынского с Шамилем послужил его отказ принять участие в войне против России. При всех жестокостях царизма народам Дагестана, в частности лезгинам, считал мыслитель, легче стало жить в составе России, чем преж­де под пятой Персии, османской Турции, а в далеком прошлом - Арабского хали­фата.

Еще несколько сведений из книги «Асари Дагестан» о Мирзаали Ахтынском: «По­койный был человек весьма повидавший свет и бывалый в передрягах; умер в 1275 (1858) году, прожив до девяноста лет. Так как я у него обучался философии и физике и входил в состав вереницы его студентов, то оплакал его смерть…» Словом, в своем медресе Мирзаали Ахтынский обучал «сту­дентов» не только «религиозным предме­там», но и светским. В первую очередь - философии и физике. Разумеется, философии Аристотелевского толка, переработанной Авиценной, Улугбеком, Ибн Руштом и дру­гими светилами арабоязычной философ­ской мысли Востока.

Еще в 20-е годы XIX века в густую сеть межкультурных контактов стали вплетать­ся русские влияния. Они несли совершенно иную символику, иной строй мысли. Почти за два года до присоединения Дагестана к России по Гюлистанскому мирному дого­вору с Персией «старшины и духовные ка­дии соседственных горских деревень-ахтынских, мискинджинских, ахтыпаринских, до- кузиаринских,- отмечает представитель русского правительства 9 января 1912 го­да,- явились также с покорностью…. и с усердным желанием быть под покровитель­ством России».

Из народов Дагестана лезгины больше всех страдали от восточных поработителей.Они первыми встречали их и последними провожали, когда те уходили с награблен­ным имуществом и скотом, взятыми в плен и увозимыми в рабство людьми. В этом со­стояла главная причина того, что самурские лезгины, присягнув на верность Российско­му престолу, не возгорелись желанием при­соединиться к вспыхнувшему в нагорном Да­гестане восстанию горцев. Учитывая это, и царская администрация, управлявшая юж­нодагестанскими провинциями, не позволя­ла здесь тех жестокостей, в которых усерд­ствовала в других местах.

В Ахтах она открыла и первую в Даге­стане светскую школу (1861 г.), а образовав «мировой суд», не ликвидировала местные шариатские суды. За последними сохрани­лись многие из традиционных прав - раз­бирательство мелких уголовных, имущест­венных, наследственных и других граждан­ских дел. Создан был и окружной шариат­ский суд.

Каждое селение выбирало своих судей по числу тухумов (родов) в количестве от трех до семи человек. Они избирались большин­ством голосов, как сказано в сборнике «Адаты Дагестанской области», изданном на рус­ском языке в Тифлисе в 1899 году, «из лю­дей почетных, пользующихся добрым име­нем и преимущественно пожилых лет».

Все суды, и прежде всего окружной, ока­зались доходным местом. Зная это, Алисултан, когда подошло время очередных выбо­ров в окружной шариатский суд, занялся обработкой «почетных людей» Усухчайского магала. Ему удалось склонить на свою сто­рону представителей Усух-чая, Микраха, Ку­руша и Мискинджи. В ход пустил все - по­дарки, обильные угощения. По необходимо­сти - угрозы. Каждое село и сам Алисул­тан преподнесли подарки, по существу взят­ку в натуральной форме, начальнику округа и его приближенным. От них в конечном счете зависело, кому из претендентов стать действительным членом окружного суда.

В предвыборной борьбе Алисултан потра­тился больше чем на три тысячи рублей. Но достиг цели. В последующем он, как и дру­гие шесть членов суда, покрыл свои «расхо­ды» на выборную кампанию. Во-первых, он получал в год по 250 рублей от царской каз­ны и, во-вторых, сдирал взятки и с истцов, и с ответчиков. Не проходило в суде ни одно­го дела, по которому не текли бы в карман деньги с той или иной стороны, очень часто - с обеих. Это был неписанный закон, кото­рый члены шариатского, да и мирового суда усвоили достаточно хорошо. Не случайны сетования ахтынского поэта Молла Нури: «О взяточники-мздоимцы! Судьи и кадии! Не поселится в вас сострадание, коль взятки не получите сполна».

В отличие от предприимчивого отца дети, за исключением Садика, оставшегося в Ку­руше, были робкими, застенчивыми. Зная это, ахтынские мальчишки пугали их, и они целыми днями сидели дома, боясь выйти на улицу. Когда старший сын подрос настоль­ко, что его следовало определить на учебу, Алисултан попал в затруднение. В какую школу определить? В религиозную, где мно­го лет сам учился? Или в светскую? В первой обучение велось на арабском языке и имело целью воспитание молодежи в духе мусульманской религии. Вторая школа рабо­тала на русском языке, в ней учительство­вали лица русской национальности. Исклю­чением был лишь Бирзнеик-Упит, латыш. Он работал в Ахтынском начальном учили­ще в 1900-1902 гг. Здесь написал свое пер­вое художественное произведение - рассказ «Джемалдин и орел». «Начальные народные училища,- указывалось в минпросовском «Положении» от 24 мая 1874 года,- имеют целью утверждать в народе религиозные и нравственные понятия и распространять первоначальные полезные знания». В Даге­стане они преследовали и такую цель: под­готовить для местных царских учреждений будущих чиновников, верных самодержавию. Понятно, что цели не всегда совпадали с ре­зультатами. Нередко результаты оказыва­лись противоположными целям. Но как бы то ни было, Алисултан, сам будучи духов­ным лицом, определил своего сына не по своей специальности. Он предпочел религиоз­ной школе светскую, «национальной»-чу­жую, русскую, «гяурскую». Оказалось, что религиозный фанатизм, который он сам ут­верждал в сознании горских масс, сидел в нем не столь глубоко, не противоречил тре­звости ума. Он жил в одно время с автором «Асари Дагестан», обучавшимся еще в на­чале 50-х годов у Мирзаали Ахтынского, смотрел на мир теми же глазами, что и он. «Автор «Асари Дагестан»,- отмечал пере­водчик этого сочинения на русский язык Али Гасанов, сын автора книги,- человек другого поколения, чем Шамиль, о куль­турном уровне Дагестана судит уже не с точ­ки зрения шариата, как это делал Шамиль, а с точки зрения русской материальной культуры. Не зная сам, чему обучают в рус­ских школах, какое мировоззрение получа­ют в них учащиеся, он чувствовал, что док­тора, инженеры, агрономы, ветеринары и прочие культурные работники, вышедшие из русских школ, делают его сторонником обра­зования иного порядка, чем то, которое по­лучил сам».

Примерно так же рассуждал кадий Самурского окружного шариатского суда Али­султан Эфендиев, определяя своего сына в ахтынскую русскую школу. С мальчиком в од­ном классе учились такие же, как и он, дети богачей, ханов, беков, т. е. «почтенных лю­дей». Детей из бедных семей не было вовсе. Но сын кадия робел и здесь. Над ним изде­вались сверстники, видя его застенчивость. Да и в учебе мальчик был слаб. Трудно да­вался ему чужой язык. А русские учителя спрашивали строго.

В таком положении оказался Алисултан Эфендиев перед тем, как по своим делам в очередной раз прибыл в родной Куруш. В доме брата Панаха, которого решил про­ведать, он увидел племянника Нажмутдина. Родителей дома не было. Одни дети. В ответ на вопрос, где отец и мать, Нажмудин при­гласил дядю войти в комнаты, а когда тот вошел, усадил его на подушки и, как приня­то в лезгинских семьях, за руку серьезно, по-взрослому поздравил его с приездом в аул. Алисултан порадовался за племянни­ка и его осенила мысль. Когда возвратился домой Панах, он выразил желание забрать Нажмутдина с собой в Ахты. Это было и по­велением, и просьбой. Панах не посмел воз­разить, тем более что Алисултан пообещал заняться воспитанием и обучением племян­ника. Это событие нашло освещение в «Био­графии» Н. Самурского краткой строкой: «В 1902 году отец передает его в услужение и для обучения своему брату, ученому-арабисту, возглавлявшему тогда в окружном су­де Самурского округа шариатские дела».

Так Нажмудин в десяти-одиннадцатилетнем возрасте, сам о том не мечтая, ока­зался в Ахтах. Да еще в семье дяди, среди двоюродных братьев. О том, как ему там жилось, чем занимался, подробно рассказал Нажмутдин, став взрослым, в своей «Авто­биографии».

В доме окружного кадия в его обязан­ности входило многое. В первую очередь, он ежедневно сопровождал двоюродного брата в школу. Утром отводил, а после занятий ходил в школу, чтобы вместе с ним возвра­титься домой. Жил Алисултан со своей се­мьей в самом центре Ахтов, по Почтовой улице. По соседству жила семья начальника округа: муж, жена и две девочки. Дворы, находившиеся позади домов, не разъединя­лись тогда глухой стеной. Оба дома принад­лежали торговцу Абдулкериму. Школа, ку­да ходил сын кадия, находилась на окраине селения. Здание одноэтажное, каменное, по­строенное из обтесанного местными мастера­ми камня по проекту русского строительного инженера Н. Алексеева. Здание под крышей из оцинкованного зйелеза. Добротное. Выдержало землетрясения 1913, 1938 и 1966 го­дов.

Расстояние между домом Алисултана и школой - около километра по централь­ной улице Ахтов, которая за окраиной селе­ния переходит в дорогу, соединяющую ок­ружной центр с Дербентом.

Помимо сопровождения двоюродного бра­та в школу и назад, Нажмудин занимался множеством домашних дел. Колол, склады­вал, приносил в дом дрова, топил печи, вы­носил золу. Ходил на родник за водой, на­полнял ею баки. Подметал полы, чистил обувь - ботинки, галоши, сапоги. Ставил самовар утром, в обед и на ужин. Разносил чай в мужскую и женскую половины дома. Выполнял десятки мелких поручений дяди, тети, их детей. Много приходилось бегать в магазины и лавки, к людям, с которыми Алисултан держал связи по службе или по дружбе.

И своих сыновей, и племянника Алисул­тан обучил Корану и другим мусульманским книгам. А поскольку Нажмутдину уже ис­полнилось десять лет, ему надлежало со­блюдать религиозные обряды. И он посещал мечеть, молился, держал уразу. Стоило не повиноваться - «крепкая рука» дяди пови­сала над его головой.

Однажды ахтынские школьники-драчуны порядком поколотили двоюродного братца. Он упал, ударился головой о камень. Опас­ности большой не было, но мальчик, и без того робкий, забился в подол матери и ни в какую не хотел посещать школу. Отец и слышать об этом не хотел. «В результате подобной «шутки» школьников,- вспоминал позже Самурский,- сын кадия пострадал, но я выиграл: с этого времени должен был не только сопровождать его в школу, но и находиться рядом все время, а это можно было сделать только определив меня также в школу. Вот таким образом мне посчастливилось учиться в русской двухклассной ахтынской школе, т. е. кадий вынужден был приблизить и меня к так называемой «евро­пейской культуре», которая, по его разуме­нию, вела через школу в писари, в «началь­ники участка».

Нажмутдину было интересно учиться в русской школе. Она давала иные знания, чем те, что он получал от отца, деда, нако­нец, дяди «по мусульманским наукам». Бу­дучи по своей натуре упорным и любозна­тельным, Нажмудин сравнительно быстро овладел русским письмом. Он делал успехи в запоминании слов, понятий, фраз, вводив­ших его в совершенно иной культурный мир. То, на что двоюродному брату требовался длинный день, ему давалось за час-другой. Главное, от соприкосновения с полезными знаниями пробуждалась пытливая мысль. Ширился кругозор. География, арифметика, история, литература давали ему первона­чальные знания об окружающей действи­тельности.

Кроме того, Нажмудин брал у русских девочек-соседок беллетристику для домаш­него чтения. Конечно, школа, в которой он учился, была царской. Она по-своему дава­ла Религиозное и нравственное воспитание. В ней преподавалось и мусульманское веро­учение. Оно сводилось к заучиванию рели­гиозных молитв на арабском языке. Веро­учителем был Молла Мирза. Занятия по русскому языку проводил Мстислав Робак, по арифметике и другим предметам - Николай Демченко.

Школу Нажмудин закончил, когда ему было около пятнадцати лет. В этом возрасте повышен интерес ко всему окружающе­му. Тем более в Ахтах. Хотя селение нахо­дится почти в ста километрах от железной дороги, высоко в горах, из всех населенных пунктов Дагестана оно более всего связано с пролетарским Баку. Почти в каждой тру­довой семье кто-то - отец, муж, брат или сын - работал в Баку на нефтепромыслах, на заводах или фабриках, на железной до­роге. «Самурский округ,- отмечал историк Г. Османов,- издавна осуществлял тесней­шие экономические связи с Азербайджа­ном. Рабочего лезгина знали в Баку с тех пор, как добыча нефти стала представлять промышленный интерес. Уже в 1892 году из Самурского округа на заработки ушли 6395 человек, и большинство из них - на бакинские нефтяные промыслы». К тому времени, когда Нажмудин учился в четвер­том классе, количество отходников из окру­га стало составлять около 18 тысяч чело­век, в том числе из Ахтов-более семи ты­сяч.

Ахтынские рабочие выдвинули из своих рядов группу верных делу Ленина больше­виков, революционеров-профессионалов, ра­ботавших рука об руку с С. Шаумяном, Азизбековым, И. Сталиным, А. Джапа­ридзе, А. Микояном и другими. Шаумян считал ахтынского рабочего-революционера К. Агасиева «одним из своих старых луч­ших товарищей». Вместе с М. Айдинбековым К. Агасиев создал при Бакинском комите­те РСДРП еще в 1904 году лезгинскую ор­ганизацию «Фарук» наподобие «Гуммета», проводившего большевистскую агитацию и пропаганду среди азербайджанской бед­ноты. «Фарук» распространял революцион­ные идеи среди рабочих и крестьян лезгин­ской и других народностей Дагестана. Его ячейки подпольно работали в Ахтах и Касумкенте среди местных жителей, батраков и отходников. Пролетарский Баку оказывал столь сильное воздействие на общественную жизнь Ахтов, что начальник губернской жан­дармерии в 1905 году признавался: «Баку оказывает тлетворное влияние на прожи­вающих в Ахты рабочих».

Интересно воспоминание артиста лезгин­ского драматического театра Тарикули Эмирбекова. Театр этот возник в селении Ахты еще в 1906 году по инициативе Шамхалова, Кисриева, Сарыджи, которые были и драматургами, и режиссерами, и актера­ми. В 1935 году ахтынский самодеятельный театр приехал на гастроли в Махачкалу. Здесь его посетил Н. Самурский - первый секретарь обкома ВКП(б). Вместе с замести­телем директора научно-исследовательского института национальных культур Г. Гаджибековым (выходцем из Ахтов, драматургом и критиком) после спектакля «Намус» он прошел за кулисы. Разговорившись, Н. Самурский, по словам Тарикули, признался, что он в 1908-1909 гг., когда жил в Ахтах в доме Алисултана, посещал спектакли этого театра. Особенно запомнился ему спек­такль «Периханум» по пьесе Шамхалова, В нем очень сильны были социальные мо­тивы. Спектакль звал к борьбе против несправедливости и угнетения.

Социальная и культурная среда, в кото­рой рос Нажмутдин, в значительной степе­ни влияла на формирование его взгляда на чувственно воспринимаемый мир. Его тяго­тит грубость дяди по отношению к своим детям и к нему, Нажмутдину. «В этой но­вой обстановке,- позднее сознавался он,- я увидел всю неприглядность существующих порядков и ложь религии. Я увидел хан­жество, лесть, угодничество и лицемерие лиц, желавших быть близкими к нему, а с его стороны - взяточничество, вымога­тельство, которые стали обычными для не­ге». Из разговоров людей с Алисултаном, обрывки которых он слышал, когда подавал им чай или выполнял какие-либо другие поручения дяди, он делал вывод: судебные дела решались в пользу того, кто давал большую взятку. Юноша нередко бывал очевидцем того, как горцы, приходившие в их дом по делу, приносили продукты: мясо, масло, сыр, кишмиш, даже ковры.

Нажмудин оставался домашним работ­ником Алисултана еще некоторое время после окончания школы. Многие же из его сверстников разъехались по гимназиям Дербента, Темир-Хан-Шуры, Ставрополя, Баку.

С точки зрения оценки умонастроений Нажмутдина в те годы значительный инте­рес представляют его рассуждения по пово­ду дальнейших событий: «Конечно, толко­ватель шариата, на словах ненавидящий русский язык и русскую культуру, решил устроить своего сына в реальное училище, а меня передать в качестве младшего писа­ря начальнику Докузпаринского участка, некоему Шахмарданову. Все мои просьбы и мольбы остались безрезультатными. Дядя считал, что, давая мне возможность окон­чить двухклассное училище и освобождая от домашней работы, он делает доброе дело и что учиться мне дальше ни к чему, вполне достаточно тех знаний, которые я получил благодаря ему в сельской школе».

Нажмудин горел желанием продолжить учебу, но отец был беден, сам нуждался в помощи. Кроме того, ему уже было под пятьдесят лет. Семья большая. Семеро детей. Пять дочерей - плохие помощницы отцу- кочевнику. Не возьмешь их подпасками-чабанамн на дальние летние яйлаги, тем более на зимние пастбища. Пора бы Нажмутдину взяться за ярлыгу. Отличным бы стал чаба­ном. Хотя не очень рослый, как другие ку­рушцы, зато крепыш. Плотный, широкопле­чий. Необычайно деловой. Всегда сосредото­ченный. Родная сестра Нажмутдина Тамам, проживающая ныне в Новом Куруше, вспо­минает: «Когда брат неотступно смотрел в одну точку, мама спрашивала: «Сынок, что ты там глазами сверлишь?» Он отвечал: «Небо». «Зачем?» - «Увидеть, что за ним находится». - «Видишь?» - «Громадный мир!»

Неожиданное событие помогло Нажмутди­ну. Двоюродный брат Садик, живший с се­мьей в Куруше, в драке убил сына богатого курушца. Известно имя жертвы - Мусабек и его отца - Рагимбек. Современные аульчане расходятся в определении социального положения того и другого. По мнению вось­мидесятилетнего курушца М. Гаджиева, быв­шего учителя, Мусабек служил в ахтынской крепости и состоял в офицерском чине.

В Ахтах и оборвалась жизнь Мусабека от руки Садика. По словам Тамам, Мусабек был титулованным беком и жил в Куруше. Здесь и произошло кровопролитие. Садик убил его выстрелом в затылок. Причина ей неизвестна. Убийца никому не раскрыл тай­ны.

Как бы то ни было, Садик подвергся аресту и высылке из родных краев. Местом отбывания наказания определен сибирский город Иркутск. После отбытия трехгодичного срока он приехал в Куруш за семьей, c ним-то Нажмудин и поделился всем тем, что терзало его душу. Двоюродный брат проникся к нему сочувствием и решил взять с собой: «Нажмудин не будет мне обузой,- думал он.- Ему уже шестнадцатый год. Говорит по-русски. Настойчив. Да и рядом будет родной человек. Легче переносить тяготы ссыльной жизни».

Нажмуддин Панахович Самурский (Эфендиев) Нажмудин Панагьан хва Самурви (Эфендийрин); (1891 — 1938) — государственный и общественный деятель Дагестана, основатель и первый глава Дагестанской АССР.

Нажмудин Эфендиев родился в 1891году в селении Куруш Дагестанской области в лезгинской семье. В 1913 году он окончил Иркутское горнотехническое училище.

За годы своей деятельности в Дагестане, особенно на постах председателя Дагестанского Центрального исполнительного комитета (1921—1928 гг.) и первого секретаря Дагестанского обкома партии (1934—1937 гг.), он внес значительный вклад в экономическое, политическое и духовное развитие республики, в частности, в развитие электроэнергетики, машиностроения, нефтяной, рыбной, консервной промышленности, в осуществление земельно-водной реформы, в переселение горцев на плоскость.

Автор научных работ по истории гражданской войны в Дагестане, по советскому строительству, по экономике и культуре республики. Будучи предан идеалам Советской власти, он выступал против рутины и консерватизма в деятельности государственных органов. Часто выступал оппонентом центральных государственных властей, когда урезались конституционные права республики, сворачивались различные местные инициативы.

Н.Самурский, став главой республики Дагестан, в первую очередь, поднимает вопрос о реальной самостоятельности республики, поскольку последняя в это время подчинялась Юго-Восточному бюро, находившемуся в Ростове-на-Дону. Несмотря на отчаянное сопротивление Ростова, Самурский и возглавляемый им Дагестанский ЦИК, продолжали настаивать на реальной автономии. Борьба за самостоятельность Дагестана продолжалась еще полгода. Лишь 1 апреля 1925 года Самурский в докладе IV Вседагестанскому съезду Советов доложил «Первый вопрос — о выделении Дагестана из Юго-Восточного края и установлении непосредственной связи с Москвой. Здесь дагестанское правительство с гордостью може-заявить, что решение третьего съезда, имеющее чрезвычайное значение для нашей республики в смысле поднятия как хозяйства, так и культурной жизни, выполнено вполне…»

Реальная автономия Дагестана, как ее мыслил Самурский, не могла существовать без своего бюджета, самофинансирования и хозяйственной самостоятельности. Отсюда следовало, что все предприятия, действующие не территории республики, должны подчиняться ее правительству и приносить ему доход. Между тем именно в этом вопросе разошлись интересы Дагестана и Центра. Камнем преткновения стали рыбные промыслы и рыбная промышленность, дававшие значительную товарную продукцию, шедшую на экспорт, и приносившую немало средств в казну РСФСР. Споры по этой статье тянулись без малого три года. В конце концов они увенчались победой Дагреспублики во главе с Н.Самурским.

Командовал отрядами для подавления восстания Нажмудина Гоцинского .

Из автобиографии Н.Самурского: «Подавление этого восстания было делом чрезвычайно тяжелым. Я приступил к организации и оформлению партизанских отрядов… Ликвидация восстания продолжалась 10 месяцев. В первые четыре месяца с большими трудами и жертвами нам удалось освободить крепости Гуниб и Хунзах; после того, как был разбит и уничтожен отряд в 700 человек, захвачены орудия и огнеприпасы, направлявшиеся через Араканское ущелье, я с некоторыми своими частями был отрезан от центра и вынужден был в освобожденном нами же Хунзахе выдержать осаду, которая продолжалась два месяца при полном отсутствии продовольствия и при чрезвычайно мизерном количестве снаряжения и огнеприпасов.

Применяя необходимую военную тактику, нам удалось получать от горского населения продовольствие. У нас уже истощалась конина, была масса заболеваний, некоторые уже поговаривали о необходимости сдаться, но я, зная психологию горских масс, обратился к самим повстанцам с соответствующим воззванием в том духе, что если они — сыны Шамиля, если они считают себя героями, храбрецами и т. д., и т. д., они должны дать продовольствие осажденным и уже после этого в равной борьбе идти против нас. И вот, как это ни странно, нам начали представлять фрукты, хлеб и проч. Почти полтора месяца мы держались на продовольствии самого населения, и таким образом осада крепости была выдержана. Гарнизон был спасен».

Надо отметить, что существует немало документов, подтверждающих огромный вклад Н.Самурского в спасение населения Дагестана от голода в двадцатые годы. За работу по борьбе с последствиями голода награжден золотым жетоном ЦК последгола при ВЦИКе. Иными словами, Самурский полностью рассчитался с теми, кто спас от голода осажденный гарнизон.

«По ликвидации восстания в 1921 г. … мною по всему Дагестану были проведены съезды бедноты, причем на этих съездах мне удалось добиться согласия населения на повсеместную ликвидацию шариатских судов с заменой их народными судами, что и явилось переломным моментом в замене шариатского права народными судами. В конце 1921 г. вторым съездом советов я был назначен председателем Центрального исполнительного комитета ДССР, в каковой должности состою бессменно».

С отношением к шариатскому праву у Самурского особая история. В свое время он разоблачал в автобиографии«ханжество, лесть, угодливость и лицемерие лиц, желавших быть близкими к дяде-кадию, а с его стороны те взятки, те вымогательства, кои стали обыкновением в обиходе этого "уважаемого" арабиста, носителя шариатского религиозного права» .

Не всегда его убеждения совпадали со взглядами Сталина на эту проблему.

И.В.Сталин, занимавший тогда пост наркома по делам национальностей, выступая 13 ноября 1920 года на Чрезвычайном съезде народов Дагестана от имени правительства РСФСР, заявил: «До нашего сведения также дошло, что враги Советской власти распространяют слухи, что Советская власть запрещает Шариат. Я здесь от имени правительства Российской Советской Федеративной Социалистической Республики уполномочен заявить, что эти слухи неверны».

Самурский, наиболее влиятельный партийный деятель Дагестана, автор научных работ по истории гражданской войны в Дагестане, по советскому строительству, по экономике и культуре республики, нередко выступал оппонентом центральных государственных властей, особенно когда урезались конституционные права республики, сворачивались различные местные инициативы. Возможно, именно за это ему пришлось заплатить жизнью.

Был арестован в 1937 году и приговорён к расстрелу 1 августа 1938 года. Расстрелян в тот же день. Реабилитирован 2 июня 1956 года