Зот корнилович тоболкин. Чтение наизусть стихотворения Зота Тоболкина

Сидит Павла Андреевна после пожарища на опустевшем дворе, как у разбитого корыта. Одна. Рядом - драгоценности уже и самой-то ей ненужные…

Драматург остается верным своей главной теме - теме добра в сердцах человеческих, добра в окружающейна с действительности. Светлый путь тех, кто покинул этот дом, - он незримо перед нами.

Пьеса «Подсолнух» строится иначе. В мягком юмористическом ключе элегического повествования развиваются основные сюжетные линии. И вдруг - взрыв! Неожиданный даже для самого виновника, Василия. Это печник, в образе которого автор запечатлел дорогие ему свойства рабочего человека. Он талантлив, добр, по-своему даже романтичен. Есть многое, что впрямую сближает этот образ с самим автором. Как-то обмолвился Василий, что был он в семье восемнадцатым ребенком - так же, как и сам Зот Тоболкин.

И вот этот-то Василий, скромный трудолюбивый мастеровой, вдруг разрушает свое творение - к ужасу всех окружающих ломает только что им построенную добротную печь!

Сцена эта напоминает эпизод из ранней пьесы В. Розова («В поисках радости»), когда молодой герой срывает со стены отцовскую саблю и набрасывается на ненавистный ему модный гарнитур.

Делает это импульсивно, почти бессознательно. Стихийный мальчишеский порыв выражает глубокий общественный сдвиг в сознании современного человека.

Василий - опытный мастер, старательно выполнивший заказную работу, - уж он-то хорошо знает цену труда. Но он не жалеет ни свой труд, ни стоимость кирпича, за ломку которого придется ему платить из своего кармана. Рушит печь яростно, с удовольствием, и в этом, как это ни парадоксально, - активное начало человека творческого труда: пусть не достанется эта печь Ирине Павловне, мещанке-сквалыге, всеми силами пытающейся отгородиться от сына!

Но рядом с этими персонажами - образы иные. К примеру, Анфиса в пьесе «Песня Сольвейг» - в бесшабашной, почти одичавшей неграмотной ненецкой женщине писатель сумел увидеть по-своему обаятельный и сильный характер. Или Сергей Саввич Игошев («Про Татьяну»). Сколько задушевности в этом искреннем и честном человеке! Роль его невелика по тексту, но что за цельный и колоритный образ может быть создан, попади она в руки талантливого актера. В роли этой, как и во многих пьесах Тоболкина, трагическое и комическое рядом, как то и бывает часто в жизни. Герои его любят юмор, способны на умную и тонкую самоиронию.

Юмор - слово английское, юмористами обычно называют насмешников. Смех Тоболкина - чаще всего незлобивое, веселое словцо и добродушная шутка, которыми встречают его герои и житейские неудачи и досадные злоключения. Не ироническая, язвительная насмешка, нет, а от сердца идущий задорный смех, исстари присущий русскому человеку как активное подспорье в жизни. В пьесах Тоболкин раскрывает светлые стороны людей, дает им новые силы.

Но там, где писатель видит социальное зло, где замечает он препятствия для жизни социалистического общества, там Тоболкин, не боится быть беспощадным, даже воинственным. Ядовито-обличительный, яростный талант его сатиры напоминает известные слова И. А. Гончарова: «Сатира - плеть, ударом обожжет». И юмор и сатира Тоболкина ведут свою родословную от одного народного корня.

Драматург умеет ценить красоту бытовых деталей, он находит в них образное, философское обобщение. Символичны в пьесе «Баня по-черному» ржавеющие топоры, оставшиеся без хозяев. Или бубенчики, которые навешивает на шапку шаман в знак очередной победы над стойбищем («Песня Сольвейг»). И бессмысленно подбитая птица («Журавли»). И солнечный нимб подсолнуха, к которому тянется юный герой пьесы «Подсолнух». Кстати, мотив светлой мечты постоянен в творчестве писателя, именно юных своих героев наделяет он поэтическим ви́дением солнечного, радостного мира. Способностью не только тянуться к свету, но и ценить дары природы, не только дорожить ими, но и выращивать новые сады. И прежде всего - растить духовные богатства в сердцах своих. Утверждать добро на земле.

Счастье человека неотторжимо от родной земли, от природы-кормилицы, - простая эта истина в пьесах Тоболкина утверждается самой жизнью. В них не встретим мы пространную служебную ремарку, которая знакомила бы нас с местом действия или редкостным пейзажем, как бы дополняющим настроение героев. В их поведении, как и в сердцах действующих лиц, постоянно присутствует уважительное и любовное отношение человека к земле, к щедрым его полям, лугам, лесам. К поэтическим северным рекам. К солнцу - символу здоровья и счастья.

Природа в драматургии Тоболкина - не внешний декор, не аккомпанемент, сопровождающий повествование, это одна из существенных образно действующих сил. Именно здесь, как правило, концентрируются обобщения высокого философского плана. В естественном, необходимом, как сам воздух, в неприметном на первый взгляд выявляет драматург и красоту, и мудрость природы, величие жизни на земле. Те неисчерпаемые силы, которые может получать каждый человек от общения с природой.

Герой его пьес умеет разговаривать с птицей или со звездами. И нет в том никакой нарочитости или сентиментальности. Беседа с самим собой - часто это беседа о самом главном.

Вот юный герой пьесы «Подсолнух» Егор, любовно оглаживая стройный стебель, обращается к подсолнуху: «Растешь, рыжик? Ну расти, расти, набирай силу. Чтоб не было в тебе ни одного пустого семечка! Мать говорит, мол, подсолнух до осени живет. Нет-нет, он вовсе не умирает. Подсолнушата же народятся из семечек-то! Вылежатся семечки за зиму, весной ростки пустят… крохотные такие ниточки, белые-белые! Если связать в одну - до какой звезды достанут? (Задумался.) Потом другие подсолнухи вымахивают, ядреные, гибкие, в желтых шляпках. Так без конца… У человека один-два ребенка. Иные и вовсе ни одного не имеют… У подсолнухов - тыща! И дружно живут меж собой, приветливо! Вот бы мне подсолнухом стать!..»

Драмы Тоболкина - это доверительный задушевный рассказ о личных переживаниях героев; в его пьесах, как правило, говорится о делах будничных, заурядных, Это драматические притчи о времени, о людях наших дней. В повседневности, в биографиях житейских будней писатель умеет выявить устремленность всеобщих надежд и чаяний.

Играть такие пьесы трудно, ибо они обманчиво простодушны. Есть в них и открытая исповедальность, порой даже обнаженность интимных чувств. И жесткая непримиримость, почти воинственный максимализм требовательности героев к самим себе. Многие из них можно играть как острые психологические драмы, а можно ставить и как трагикомедии. Такова, к примеру, та же пьеса «Про Татьяну».

Герои этих пьес, как и сам писатель, живут на тюменской земле. Среднерусская Россия - земля суровая. Но и щедрая. Взращивает она своих людей строго, требовательно, зато не скупится наделять их и мужеством и добротой. Часто встречаем мы тут характер недюжинный, будто всеми корнями своими уходящий вглубь, в сами истоки земли родной, мечтами же устремляющийся ввысь к солнцу. Таковы и любимые герои Тоболкина.

Пьесы его ставилась в театрах Тобольска и Тюмени, Армавира и Москвы, на Украине и в Чувашии, в Башкирии, Казахстане, Татарии, Грузии; ставились в Болгарии. По сценарию, созданному А. Симуковым на основе пьесы «Жил-был Кузьма», на Мосфильме в 1980 году был снят одноименный фильм. Но, думается, лучшие постановки его пьес - еще где-то впереди.

Сейчас принято добавлять к имени и фамилии: известный писатель, лауреат, прозаик, драматург и пр. Это неудобно и делать этого не хочется, и не одобрил бы этого сам Зот Корнилович. Но увы, далеко не все тюменцы могут сказать, кто такой Тоболкин.

А ведь было время, когда с его книгами в местных школах знакомились на внеклассном чтении. В библиотеках произведения Тоболкина, выпущенные в Средне-Уральском книжном издательстве, стояли на видном месте на специальных полках. Повесть «Жил-был Кузьма» не раз переиздавалась огромными тиражами, которые в книжных магазинах не залеживались. По этой замечательной повести в Москве был поставлен фильм «Поздняя ягода».

Пьесы Тоболкина (первое его драматургическое детище - «Геологи», затем «Верую», «Поликарп Первый», «Братья», «Про Татьяну», «Сказание об Анне» и другие) когда-то ставились театрами по всей стране, в том числе и в Москве.

Тоболкин любил театр. Он учился не только на факультете журналистики Уральского госуниверситета, но и на московских Высших режиссёрских курсах (окончил в 1975 г.). В 1977 году Средне-Уральским книжным издательством был издан сборник пьес Тоболкина под названием «Самый главный народ».

В начале творческой карьеры Зот Корнилович много писал для региональных газет, радио, ТВ. Как прозаик он дебютировал в столице в 1972 году (первые его рассказы появились в журналах «Современник» и «Крестьянка»). В ту пору автору было уже 37 лет. Как считают многие литераторы, тридцать с хвостиком - самый подходящий возраст для «вызревания» прозаика. До этих пор человек копит в своей кладовой знаний бесценный человеческий опыт, дабы позднее передать его людям через книги.

Его романы «Зодчий», «Грустный шут» и «Отласы» - родом из Тобольской губернии. «Необъятной», как называл её сам Зот Корнилович. И «…о чём бы я ни писал, - говорил сам Тоболкин, - будь то повесть «Голгофа» или роман «У Бога за пазухой», я всегда пишу о крае родчем, вовеки славном!»

Зот Тоболкин трудился за письменным столом (за пишущей машинкой) и в преклонном возрасте. Роман «Голгофа» вышел в 2001 году, когда писателю было уже 66 лет. Жизнь писателя, как он сам говорил , «наполнена делами»:

В общем, жизнь моя наполнена делами. Дела, хоть и с натугой порой, но ладятся.

Они, конечно, не являются мерилом материального успеха, я по-прежнему из тех, кто живёт на крохотную пенсию. Разбогатеть несложно, нужно поставить такую цель. У меня главная цель (и без фальши!), великая цель - дело. Со «звёздами» я не ровняюсь. Мои звёзды - в небесах. Слово «карьера» как достижение выгоды, всеобщей известности, чуждо для меня по смыслу и по духу. Я - пахарь. Мне ближе поле, комнатушка с листом бумаги. Тут я царствую, не думая ни о рубле, ни о славе. А что я буду значить в этом непростом мире, общество пусть судит, знатоки, у которых на всё в жизни есть ответы. Я эти ответы ищу. Порой удаётся, что выразилось в романах, книгах, стихах. В обществе всегда что-то не так. Я взвешиваю жизнь по своим делам. Молодых стараюсь понять, когда есть досуг. Его маловато. Вряд ли кто-нибудь пожелает меня сменить: это хлопотно и тоскливо. Потому я не мерцаю и не курлычу. Уж тут не до суда над поколением. А надевать мой хомут - дело нелёгкое. Он не для всякой шеи. Поэтому я ни разу не сказал: «Делай как я!»

Для писателя нужны такие качества, как вдохновение, упорство, искра Божия, то бишь талант. Без этого успех не придёт. Последнее время отношение к профессии - скептическое.

Потому что в «писатели» полезли все те, у кого есть деньги и бумага. А писателей подлинных - единицы. Смею надеяться, если судить по результатам, я к ним отношусь.

Мне помнится, как в 2005 году Зот Корнилович, в то время ходивший с палочкой, прибыл наряду с прочими тюменскими литераторами, в Дом писателей на генеральную уборку: мыть, выбивать пыль из старых стульев и кресел, на которых отсидело не одно поколение тюменских поэтов и прозаиков, перетаскивать и укладывать по шкафам перевязанные верёвками книги, в общем, готовить дом к ремонту. Даже от этого трудного и скучного дела он, хромой старик, не отлынивал.

Зот Тоболкин спешит на помощь

Творческий разговор

В наше время за книгами того или иного автора мы бросаемся в библиотеки Интернета. Увы, электронных изданий Зота Корниловича Тоболкина в сети нет. Нет их даже в огромной коллекции «Google-книги»: ссылки, например, на романы «Грустный шут», «У Бога за пазухой» и сборник повестей под общим названием «Жил-был Кузьма» присутствуют, но насчёт текстов «Google» информирует: «Нет электронной версии».

Будем надеяться, найдутся энтузиасты - и электронный пробел будет восполнен. Земля русская должна помнить своих мастеров слова.

Как сообщает «Вслух.ру» , прощание с Зотом Корниловичем состоится 26 мая в Доме ритуальных услуг по ул. Одесской, д. 32, с 9.30 до 11 часов.

Грустный шут

Памяти отца моего

Часть первая

И скоморох ину пору плачет

(Пословица)

Бойся, тятька! - хрипло выдохнул Тимка, прянул в сторону и сдул ржаную взмокшую прядь, застилавшую зеленые дерзкие глаза. Рука сама собою выхватила нож из-за опояски. Так уж приучена она, рука: голову спасает. Другая-то голова не отрастет: не хвост ящеркин. - На нас прет, ей-боженьки!

Цыть, окаянный! - рявкнул Пикан. - Трясешь попусту имя господне!

Заломив полу кафтана, сунул за пояс, чтоб не мешала, и открылся хозяину. Медведь напирал, а ружьецо было разряжено. Рогатина обломана о другого медведя, шкура которого свешивалась с саней.

Я молитвой его… Бог не оставит.

Молитву на вечер береги, ежели хошь быть жив, - посоветовал Тимка, на случай отступая в кусты. Отец не слышал его, бесстрашно пер на медведя, словно зверь в нем проснулся, и - зверь на зверя: кто кого. Сошлись нос к носу, оба косолапые, бурые, оба в яростном исступлении. Отец тряс долгою бородищей, творя молитву, веруя в чудодейственность ее, а может, так, по привычке, - всюду с молитвой, - бормотал сумрачные слова. Медведь, вскинувшись на дыбы, прижался спиной к листвянке, ревел. В маленьких изумленных глазах, полных обиды и ярости, каталось по солнышку. И кровожадность, и свет этот добрый умещались в крохотных глазках, а мужик, обращенный спиною к солнцу, только что выбравшемуся из-за туч, забыв молитву и повторяя одно только слово «огради», наступал.

Медведь, оскорбленно, глухо уркнув, кинулся на Пикана, стиснул его передними лапами, норовя смрадной клыкастой пастью ухватить за лицо. Кряхтя и до кирпичной красноты тужась, Пикан заворачивал звериную башку назад. Когтистые лапы драли прочную одежу, бороздили тело.

Именем господа, покорись! - требовал мужичище. Медведь орал, охаживая его справа и слева, - не молитва его донимала, боль и ярость.

Молчал лес, в иное время полный разнообразных звуков, треску, шороху, птичьего посвиста; скрипел снег под лапами и подошвами, слышались глухие шмякающие удары, пых, возня, а порою рев. Медведь и человек, словно сговорившись, вскрикивали вместе густыми низкими голосами, потом замолкали, и сила возникала на силу.

Тревожась за отца, Тимка кинулся было на выручку, но Пикан яростно осадил:

Не ле-езь! Сам… сам справлю-усь! - и последним страшным усилием запрокинул медведя на спину. Шея ли звериная слаба оказалась, руки ли помора, привыкшие к веслам и к топору, дюжи нечеловечески, но человек одолел. Сучила ногами зверюга (медведицу распознали), била мордою оземь, сбрызгивая кровавую пену, но все было кончено.

Добить ее? Дорезать? - пытал Тимка. Нож нацелился под медвежью лопатку. Мигни отец - войдет молнией.

Вяжи… домой уведем, - а когда Тимка подскочил к нему с плетеными ременными вожжами, прикрикнул: - Да морду, морду сперва! Смрад нестерпимый!

На морду накинули недоуздок.

Отец брезглив: дурного запаху не выносит. Всю зиму в горнице мяту держит, по весне багульником изгоняет избяной устойчивый запах, растворяя настежь окна.

Нехорошо, гнило несло от медведицы. Увидав под зверем кучу, Иван сердито сплюнул:

Тьфу, нечисть! Вяжи скореича!

Стянув пасть зверюге, перевязал лапы ее, оставив запас для малого шага, Тимка нацепил на измятую шею медведицы поводок. Вязал, что-то шепотком наговаривал. Зверь поначалу бился, сучил лапами, потом расслабленно вытянул конечности, покорился.

От молитвы рассолодела, - усмехнулся Тимка, приоткрывая широкие зубы. Зубов, казалось, у него больше, чем у всех прочих людей. И крепки они, как якоря самокальные. Частенько бивали за дерзкий язык по зубам, аж голова дергалась, били, а он хоть бы что. Зато как сам дюзнет сплеча, драчуны рядками кусачки свои сплевывают. Лют, лют в драке Тимка! Но дерется с улыбкой: дескать, бью не потому, что гневаюсь, а чтоб уму-разуму научить. Сказать правду, с виду парень некрупный, но жиловат, тверд, как лошадиное копыто, и увертлив. Весь в кулаки ушел да в улыбку. Улыбка приметная, от уха до уха. А по рукам, ручейково вздуваясь, текут взбухшие вены. И лоб пропахан могучими стариковскими морщинами. Глаза и зубы отчаянны, дерзки, а морщины словно грустят. И когда шутит, а шутит он постоянно, за словами печаль какая-то слышится, преждевременная, не юношеская печаль.

Вишь, кучу, кхх… добра навалила… за молитв святых отец наших…

Нишкни, барменок! - Дюжий кулак отцовский взвился над Тимкиной головой. Да просто ль достать эту бедовую голову: вертуч, змей! - В силу чудесную веры не имаешь? А она, вишь ты, зверину дикую укротила…

Укротила… твоими руками, - щекоча вздрагивающую медведицу еловой лапой, мыл зубы озорной сын. Сколь ни выбивал из него Иван скоморошьи замашки - дурню неймется. За паужиной, бывало, сидит народ, лишнее слово опасаются вымолвить. Этот брякнет впопад - все ложки перед ртами зависают. Давятся гости от хохоту. Отец по лбу его, да уймешь ли, когда самого в смех тянет. Такое дите сатанинское, ни в мать, ни в отца: со смешинкой родился. Как голос подал, из материнского чрева явившись, думали, плачет… Из-за стола повыскакивали: за рождественским утренником шаньги да пироги ели. Стали ахать, роженице соболезновать, а он на руках у кумы вьется, ручонками машет, сучит ножонками, во рту два резца молочными каплями светятся..

Едок родился! - обрадовалась кума, поднося младенца к отцу. - За стол сажайте!

Есть еще у Пикана сын старший, Митя, в отца рослый, да не в него тихий, доброты небесной паренек. Дочь Авдотья, тоже кроткая, незлобивая девушка. Волосом коричнева, глазами синя, и голосок голубиный, баюкающий. Митрий и Тимка в мать светловолосые, глаза у обоих зеленые, материнские. Только у Мити они кроткие, лучистые, у Тимки - пронзительно студеные, и в каждом по бесу играет.

Ишь чего вытворяет, идол! Вскочил на хребтину медведице и погоняет.

Но, буруха! Нно, пошла! - и пятками ее по ребрам, кулаком по загривку. - Русь побольше тебя, да оседлана. А ничо, везет! Но, страшило лесное!

И вняла ведь тварь, повезла парня. Откуда в дикой послушанье взялось? Или впрямь звери бессмысленные сына младшего понимают? Не раз примечал Пикан: необъяснимую страшную власть имеет Тимка над животиной. Бывало, олешка поймает лесного, тот как собачонка за ним по пятам ходит. Раз волчонка принес из лесу. Все говорил с ним, приучал, будто язык звериный знал. Из одной миски ели, спать вместе ложились. За это Иван отрешил сына от общего стола. А Тимке и горя мало. Видно, не зря Бармой прозвали. Барма - место глухое, дикое. Там Тимка от отцовского гнева спасался - месяц не видывали его. А провинился в том, что на иконе соскоблил лик богородицын и вместо него нарисовал Потаповну… Думали, сгинул, а он живехонек объявился с тем же волчонком, заволосател, одичал, только что не урчит. С тех пор Иван боя шибкого опасался: парень-то с норовом, гордость в нем сатанинская. Чуть обидишь - снова исчезнет, ищи его тогда, свищи. Да и чего зря строжиться: прежнюю веру Пикан, не в пример отцу-покойничку, блюдет слабо. Тот спалил за нее, за прежнюю-то веру, себя и еще тридцать единоверцев. Сжег бы сына и внуков с ним вместе, да семья Пикана в тот год была у царя в работниках. Под конвоем из Светлухи угнали. И кнута отведал Иван, и на дыбе висел, а и звать не стоило: дали топор в руки - упрямства как не бывало. Опьянел Иван от терпкого запаха щепы, оглох от топориного звону. И сыновей словно приворожил кто-то: с утра до ночи гнулись на верфи. Рос остов корабля, поднимались борта, высились мачты. И пока не пустили его на воду, пока не вздулись тугие паруса, не плеснула волна, рассеченная надвое, Пикан с сыновьями ходили шалые. Дуня и Потаповна и домой их не звали: харчи прямо на леса приносили.

Случалось, и царь под началом Пикана плотничал; чуть что не так, покроет Пикан самодержца самыми скверными словами, но тут же, опомнясь, примется виниться перед Спасителем: «Прости, господи, раба твоего многогрешного…» Петр Алексеевич гогочет, словно гусь по осени, и окруженье, ему в угоду, ржет. Иван больше того гневается: чего под руку лезут? Сгоряча - и такое бывало - толкнет кого-либо без всякого почтения к сану. Однажды самого ратмана за борт скинул.

Попомнишь, смерд! - скрипнул зубами опозоренный ратман. Сам был дворовым когда-то, запамятовал. Из прибыльщиков в большие выбился.

От смерда слышу! - самолюбиво срезал Барма.

Сильно поглянулось Ивану гордое непокорство сына: «В меня дерзок, поганец! Немало за то натерпится!» Порядка ради стегнул Барму опояской. Да что опояска, когда об него только что кулаки обламывали.

…Медведица-то как чешет - на коне не угнаться! Рыжко трусит неспешно, розвальни на раскатах заносит. В них туша да шкура медвежьи. Славно поохотились ноне, сла-авно!

Не в первый раз отвечаю на просьбу написать о себе. Моя биография в моих книгах «СЛОВО О ПАХАРЕ», «ПРИПАДИ К ЗЕМЛЕ», «ГРУСТНЫЙ ШУТ» и других.

Родился в сибирской деревне Хорзово в 1935 году в семье, как мне позже объяснили, «врага народа». Деревенский поп при крещении нарек меня Зотом, что в переводе с греческого означает «полный жизни», «дающий жизнь».

Отец, Корнил Иванович, – кузнец, столяр, плотник. С момента образования колхоза «Серп и молот» в 1930 году по 1935 год был его первым председателем.

По клеветническому доносу был арестован, якобы из кулацкой семьи и сам подкулачник. Был сослан на Колыму на пять лет. Народ на собрании безмолствовал, каждый боялся за свою судьбу, такое было время. Позже так же втихомолку клеветника сбросили в колодец (я описывал эту сцену в одном из романов).

Сын этого «деятеля» Филарет (он даже не знал, что носил имя русского патриарха) очень стеснялся своего имени и стал зваться Леонидом. Его мамаша Мокрина, кстати, «великая активистка», при аресте отца сдернула с мамы самотканную кофту, муженек выгреб из сундука иконы, кресты и нищенскую, по нашим понятиям, одежонку.

Мать моя, Александра Гордеевна, хоть и была безграмотной женщиной (умела только расписаться), оставшись одна с семерыми детьми (мне, самому младшему, было четыре месяца), с помощью добрых людей обратилась к властям с кассацией. Возможно, это подействовало, и отец, отбыв три года, был освобожден в октябре 1938 года, а до деревни добрался в январе – мне уже исполнилось три года. По возвращении ему предлагали снова стать председателем колхоза, но он ответил: «Вот вам хомут и узда, я вам больше не слуга». И до конца жизни, до 19 октября 1959 года, работал в кузнице того же колхоза.

Сын «врага народа», мой брат Прокопий, прямо с трактора ушел на фронт.

Перед отправкой, взяв гармонь, наиграл провожавшим напоследок мелодии тех времен, живущие века, про бродягу с Сахалина, «Златые горы», про чудную планету Колыму – все, что требовали. Свою гармошку мне завещал, а сам где-то на дорогах войны в 19 лет пропал без вести. Девки и бабы деревенские поздними вечерами, собравшись вместе, поревев, погоревав (кто-то уже получил похоронки), затягивали песни, те, что горе утешали. Меня, девятилетнего парнишку, просили подыграть, а утром шли на дойку, на покос, в поле. Да и позже, в праздники, на вечорках мне до мозолей приходилось наигрывать и «Барыню», и «Цыганочку», и все, чего просили. Я и засыпал с гармошкой, никому ее не доверял. Об этом и о многом другом я рассказал в прозе, пьесах.

Чту и помню священно свою первую учительницу Марию Ефимовну Исакову.

В школе я был трудный ученик, «первый парень на деревне», все с гармошкой: вечорки по зимам, летом – полянка, но читать любил. Всю школьную библиотеку домой перетаскал и перечитал. Когда был обнаружен пустой книжный шкаф, пришли ко мне. Пришлось расстаться с любимыми книжками, но ни слова порицания не услышал я от своей учительницы.

В детстве мечтал быть пекарем или поваром, очень «сытные» профессии, но приходилось работать с мамой «в пристяжке». Таскал картошку и другую нехитрую снедь на базар за 20 верст в Заводоуковск. Там можно было купить булку казенного хлеба. Как-то мать ушла в очередь, оставив меня торговать. У меня все сперли. Я взвыл от обиды. Мой вой услышал парнишка, главарь этой орды.

Все вернули и даже проводили до Бармы (лог, где иногда убивали).

Подростком работал на прицепке у тракториста Ермолая Тарасова. Помнится, как он однажды спас меня: на заре шибко в сон тянет. И я чуть не оказался под боронами. Он вовремя оглянулся. Лет четырнадцати вез от комбайна зерно на элеватор. Мешка не досчитался. Это – срок, и немалый, да еще сын «врага народа». За меньшее хищение давали «десятку». Так, девушке из сиротской семьи (отец умер у пашни от голода, мать в крещенские морозы замерзла) за горстку осевков из-под триера дали срок. Какой уж не помню, но Зоя из тюрьмы не вернулась. Это Сталин мог бегать семь-восемь раз, чтобы стать после беготни «вождем народа» и палачом его же, даже генералиссимусом. По традиции советской и мне грозил срок (докажи, что не брал). Но я «удрал» (мать выпихнула) в Краснодар, где жила сестра. Поступил там в ремесленное училище. Это было чудное время, там я получил рабочую профессию слесаря (в свидетельстве об окончании одни «пятерки»), обрел друзей своей юности, с которыми не теряю связи до сих пор.

Душевно благодарен бывшим директорам – Федору Антоновичу Смоленко и Григорию Александровичу Дремову, моим тогдашним учителям и наставникам.

После РУ работал на заводе имени Седина в Краснодаре, учился в ШРМ (вечерняя школа). Потом армия, снова ШРМ (десятилетка – с Золотой медалью), работал слесарем, грузчиком, каменотесом, хождение из вуза в вуз в поисках своего места в жизни (Уральский политехнический, лесотехнический, горный). Наконец, потеряв все привилегии, полагавшиеся медалисту, выдержав конкурс, и немалый, поступил в УРГУ на журналистику. Этот вуз не был случайностью, долго к нему «подбирался». Свой первый роман «Припади к земле» начал писать еще до поступления в университет. Он о моих земляках – хлеборобах, об их жизнестойкости, верности земле. Всю жизнь пишу о земле, на которой живу. Это земля извечного мужества, испытаний и больших дел. Великая Земля! Беспокойная Земля. Щедрая и далеко еще не изведанная. Об этом и сборник рассказов «Слово о пахаре», повести «Журавли», «Третья падь» и другие.

Военное и послевоенное лихолетье сибирской деревни, неимоверные усилия людей выжить, преодолеть беды – в моих пьесах «Похоронок не было», «Сибирская баллада». Пьеса «Баня по-черному» («Сказание об Анне»), удостоенная премии Министерства культуры СССР, была поставлена почти в двадцати городах России и ближнего Зарубежья, как теперь принято говорить. Увидели свет и другие мои пьесы.

Судьба журналистская частенько забрасывала меня туда, где свершались «открытия века»: в тундру, низовья Оби, Среднее Приобье. Я дивился людям, свершившим эти открытия, писал о них. Это и всесильный когда-то Виктор Иванович Муравленко, Лауреат, Герой, профессор, член коллегии в нефтяном министерстве, оставивший после себя город, месторождение, улицы, носящие его имя. Первооткрыватель города Светлого, а потом и Надыма – Анатолий Мандриченко. Владимир Игольников, бывший командир первого на тюменской земле студенческого стройотряда, позже главный инженер мощного главка в Новом Уренгое. Владимир Тимохин, начинавший Надым с колышка. Николай Козлов – начальник уренгойского аэропорта, поднявший в воздух первый самолет, разрешивший первую посадку, разогнав перед тем с посадочной площадки волков, гонявшихся за дикими оленями. Василий Тихонович Подшебякин, геолог Божьей милостью, Лауреат. Всех, о ком писал, не перечесть. У меня эта жизнь, которая бурлила на разбуженной нефтегазоносными открытиями тюменской земле, сложилась в повести «Клад», «Сизиф», «Время сильных», в роман «Лебяжий», в кинокартину «Поздняя ягода», снятую на Мосфильме, в пьесы «Взлетная полоса», «Геологи».

«Геологи» – первое мое драматическое произведение, поставлено было в 1972 году на сцене Тобольского театра, теремка, как ласково называли его. Славен был теремок. Я с трепетом однажды вошел внутрь. Там было много света. Стояла на улице осень, золотая, радостная, как багряный восход... Сгорел замечательный Тобольский театр. Это было великое произведение искусства, построенное без единого гвоздя. Ни один человек не оставался равнодушным. Остановится, бывало, посмотрит, обойдет, вернется и стоит, стоит – любуется.

По столичным меркам наша область – «провинция». Дай бог каждому такую провинцию. Взять хотя бы тот же Тобольск, уже Кремль его – каменное чудо, откуда все видно, всю Сибирь, всю Россию.

И глядели… И жили гордо и красиво сильные, щедрые тоболяки. Славился город культурой, ярмарками, сибирскими красавицами, богатырями, был богатым, был умным. Поэты, музыканты, историки, ученые, художники… Какие имена: Ремезов, Менделеев, Ершов, Алябьев, Словцов, Скалозубов… Слава Тобольска гремела по всему миру.

Что Тобольск дал Родине, то не счесть. Что Родина дала Тобольску? Славу каторжной столицы. Ссылали сюда во все времена. При Петре, при Анне Иоанновне, при Екатерине, при Александрах и Николаях. И в те времена ссыльные жили здесь вольно. Ходил по тобольским улицам прославленный предок Пушкина арап Ибрагим, и другой, им воспетый, всесильный временщик Меньшиков, декабристы. Радищев единого дня в тюрьме не сиживал. И Аввакум, царя и патриарха проклявший, жил в городе сибирском припеваючи. Ходил с Золотым посохом в нарядных шубах, служил в двух самых лучших храмах.

Присужденные к каторге у губернатора на балах отплясывали, создавали общества, устраивали музыкальные вечера, издавали альманахи, газеты, привлекая отзывчивых сибирских купцов, которые были попечителями, меценатами.

Радует эта мощь исторических пластов. Тобольск в этом смысле неисчерпаем. Мои романы «Зодчий», «Грустный шут», «Отласы» обращены к выдающимся страницам жизни необъятной когда-то Тобольской губернии.

Но о чем бы я ни писал, будь то повесть «Голгофа» или роман «У Бога за пазухой», я всегда пишу о крае родчем, во веки славном!

В общем, жизнь моя наполнена делами. Дела, хоть и с натугой порой, но ладятся.

Они, конечно, не являются мерилом материального успеха, я по-прежнему из тех, кто живет на крохотную пенсию. Разбогатеть несложно, нужно поставить такую цель. У меня главная цель (и без фальши!), великая цель – дело. Со «звездами» я не ровняюсь. Мои звезды в небесах. Слово «карьера» как достижение выгоды, всеобщей известности, чуждо для меня по смыслу и по духу. Я – пахарь. Мне ближе поле, комнатушка с листом бумаги. Тут я царствую, не думая ни о рубле, ни о славе. А что я буду значить в этом непростом мире, общество пусть судит, знатоки, у которых на все в жизни есть ответы. Я эти ответы ищу. Порой удается, что выразилось в романах, книгах, стихах. В обществе всегда что-то не так. Я взвешиваю жизнь по своим делам. Молодых стараюсь понять, когда есть досуг. Его маловато. Вряд ли кто-нибудь пожелает меня сменить: это хлопотно и тоскливо. Потому я не мерцаю и не курлычу. Уж тут не до суда над поколением. А надевать мой хомут – дело нелегкое. Он не для всякой шеи. Поэтому я ни разу не сказал: «Делай как я!»

Для писателя нужны такие качества, как вдохновение, упорство, искра Божия, то бишь талант. Без этого успех не придет. Последнее время отношение к профессии скептическое.

Потому что в «писатели» полезли все те, у кого есть деньги и бумага. А писателей подлинных единицы. Смею надеяться, если судить по результатам, я к ним отношусь.

Итогами иногда бываю доволен. Закончив, к примеру, роман, я не смогу кричать от восторга: «Ай да, Зот!» Мне дня три-четыре нужно, чтобы отрешиться от свершенного. Когда носишь его в себе, оно гнетет. Орден «Знак Почета», звание Заслуженного работника культуры, несколько государственных и прочих премий вряд ли можно отнести к итогам. Публично о себе помалкиваю. Есть дела поважнее, чем пустой треп. Гораздо интереснее иной раз, хоть и редко, пообщаться с друзьями. К сожалению, ушел из жизни друг и соратник по перу Иван Ермаков. Сам великолепный рассказчик, мастер меткого слова, он очень любил читать нам с женой вслух только что им написанное, а на мои одобрительные отзывы всегда приговаривал: «Рядом с тобой, Зотушка, я – безъязычный Ванька!»

Нет уже очень близкого мне по духу, замечательного друга и прекрасного собеседника Поликарпа Петровича Прокопьева, хозяина земли, великого труженика, человека государственной значимости, неординарного, с неукротимым характером, ставшего прототипом главного героя моей пьесы «Поликарп Первый».

Душевным другом, товарищем был Геннадий Сазонов, геолог. Он и не помышлял быть писателем. Но отдав Северу много лет, пройдя Полярный и Приполярный Урал, померзнув в палатках и покормив комаров, познав цену дружбе и предательству, не мог не написать о том, что пережил и наблюдал. Для Сазонова Север – песня.

А песню надо петь душевно и красиво. Он так и пел.

Остались и здравствуют друзья моей юности, более поздние друзья. Среди них есть очень талантливые, именитые: Николай Сличенко, Иван Нестеров, художники, поэты, актеры. Все мы интересны друг другу тем, что пашем. И это смысл нашей жизни, жизни не очень простой. Но что это за жизнь, если она как по маслу с горки катится? Нет, поднимаешься в гору, и подчас нелегко, с немалым грузом. Так ведь это дело привычное. И оно полезно для души и на пользу Отечеству. Но от власти я далек, хотя теперешняя власть меня устраивает. Державные кресла заняли достойные (умные и молодые) люди. Они не кричат, не витийствуют попусту, а делают (и немало) полезные дела для России. Но очень тревожит разгул терроризма, коррупции, хотелось бы лучшего благосостояния для наших людей.

Хочется радоваться будущему, живу предчувствием дел славных в моей державе и в судьбе. А менять время мне не дано. Славно уж то, что я с ним не ссорюсь. Это не просто – быть в ладу со временем, внимать ему, не брюзжать, а работать в полную силу. В свободное время читаю умные книги, ходим с женой Нэлли в театр, ездим в деревню Речкино. Люблю посидеть на берегу, прогуляться в лес (когда пойдут грибы, ягоды).

В любой эпохе много занятного, влекущего. Я люблю эту жизнь, учусь у нее, постигаю, сколько могу. Учиться не устаю. Каждый день – открытие чего-то удивительного, нового. Жизнь прекрасна, надо дивиться ей будучи благодарным судьбе. Жизнь могла бы сложиться иначе. Меня бросало как утлую лодчонку. Лодчонка не разбилась и плывет куда надо. Другого «плавания» не желаю.

Полагаю, что суровому отцу моему, Корнилу Ивановичу, кое-какие достижения сына пришлись бы по душе. Но от всех Тоболкиных старшего поколения остались сестра да брат и ваш покорный слуга. Сестра любимая Валентина была мне, подростку, опорой, второй матерью, нередко плакала «втихаря». Может, чистые слезы ее спасли меня от крайностей; старался чтить настоящих людей, учиться, трудиться.

Вот уже полвека делит со мной и радости, и беды, поддерживает меня в самом главном моя любимая жена, семья, которой я очень дорожу и благодарен. Об этом не скажешь в двух словах, об этом писать надо книгу. Безусловно, личная жизнь и профессиональная жизнь во многом неразделимы. Жить с писателем непросто.

Жена моя, Нэлли Викторовна, любящая, верная, неутомимая труженица. Весь быт, заботы о трех детях и муже, а теперь и внуках, на ее плечах. Хотя она и сама творческий человек – работала режиссером, редактором на телевидении, – но как-то успевала (часто бессонными ночами) помогать мне и рукописи перепечатывать, и проникнуться (иногда до слез) тем, о чем пишу. Было время, когда лишь она верила в меня как в писателя, вселяла надежду, отметала скептические высказывания «творческого окружения». Досталось ей и обид, и горестей, ведь писатели – народ непредсказуемый, и все-таки жизнь наша наполнена счастьем. Радуют дети, внуки.

Они тоже вступили на нелегкую тропу творчества – продолжатели рода Тоболкиных.

Многое в жизни меняется, приходит и уходит успех, уходят, разъезжаются друзья, остается главная ценность – семья, дело, это уж до последнего часа.

Зот Корнилович Тоболки н, тюменский писатель, прозаик, драматург, публицист, член Союза писателей России.
Родился 3 января 1935 года в деревне Хорзово Заводоуковского района тюменской области.
Начал работать во время Великой Отечественной войны, был прицепщиком, трактористом, электриком, слесарем, каменщиком, геодезистом.
Учился в ремесленном училище и вечерней школе. закончил факультет журналистики Уральского госуниверситета.
С 1964 года работал в газетах, на радио, телевидении. выпускник высших режиссерских курсов в Москве (1975 Г.).
Первые произведения писателя были опубликованы в 1972 году. З.К. Тоболкин – автор многих рассказов, повестей, романов: «ПРИПАДИ К ЗЕМЛЕ» (1976 Г.), «ЛЕБЯЖИЙ» (1979 Г.), «ЖИЛ-БЫЛ КУЗЬМА» (1981 Г.), «ГРУСТНЫЙ ШУТ» (1983 Г.), «ОТЛАСЫ» (1985 Г.), «У БОГА ЗА ПАЗУХОЙ» (1995 Г.), «ГОЛГОФА» (2001 Г.).
Его пьесы «ГЕОЛОГИ», «ВЕРУЮ!», «СКАЗАНИЕ ОБ АННЕ», «ПОЛИКАРП ПЕРВЫЙ» и другие ставились на сценах драматических театров Тобольска, Тюмени, Горького, Армавира, Ульяновска, Москвы.

В многодетной семье крестьянина-колхозника. Детство его, как и всего поколения, протянулось сквозь трагическое время войны, которая унесла старших братьев. Ему удалось окончить лишь четыре класса дневной школы: с одиннадцати лет он начал работать, перепробовал много профессий – прицепщика, тракториста, электрика, слесаря, каменотеса, кочегара, монтажника, геодезиста.

В 1950 году поступил в ремесленное училище в Краснодаре и одновременно учился в вечерней школе. С 1952 по 1954 год работал слесарем на заводе имени Седина. Служил в рядах Советской Армии. В 1959 году сдал вступительные экзамены в Уральский государственный университет имени М. горького, на факультет журналистики . Совмещал учебу с работой слесаря и кочегара. С 1964 года, после окончания университета, трудился в газетах, на радио и телевидении Тюмени и Нижневартовска. В 1975 году окончил Высшие режиссерские курсы в Москве. В 1972 году публикуются первые рассказы в журналах «Современник», «Крестьянка». Тобольский драматический театр осуществил постановку драмы Тоболкина «Геологи». Позднее его драмы идут в Тюменском, Ульяновском, Горьковском, Тобольском, Армавирском театрах. В 1977 году Средне-Уральское книжное издательство выпустило сборник пьес «Самый главный народ». Несколько пьес получают премии на Всесоюзных конкурсах, пьесы «Братья» и «Про Татьяну» ставятся в театрах Москвы.

О сложностях колхозного строительства, о становлении той великой силы, что победила фашизм – его роман «Припади к земле». Открытию и освоению нефтегазоносной провинции Тюменской области посвящен роман «Лебяжий». Роман «Грустный шут» охватывает по времени конец Петровской эпохи, это роман о первоселах и освоителях Сибири, о становлении державы Российской. Рассказы, очерки, повести, романы публикуются во многих журналах и издательствах страны.

Член Союза писателей СССР с 1975 года.

Живет и работает в Тюмени.

Из кн.: Писатели Тюменской области : библиогр. указ. – Свердловск, 1988. – С. 89-90.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бакулин, Ю . Время собирать камни / Юрий Бакулин // Сибирское богатство. – 2002. - № 2. – С. 37-41. Войткевич, Н . Зот Тоболкин // Театр. – 1982. - № 1. – С. 113-120. Ефимов, М. Сила характера // современная драматургия. – 1983. - № 2. – С. 2. Кузин, Н. На своей земле // Тоболкин, З. Припади к земле: роман и повесть. – Свердловск, 1989. – С. 409-414. Ломакин, С. К. Диалог с самим собой. – Тюмень: Вектор Бук, 2005. – 301 с.

В книгу включены рассказы, публицистические и литературоведческие статьи, в т. ч. и о З. Тоболкине.

Страна без границ : литературная хрестоматия для учащихся 8-11 кл. : в 2-х кн. Кн. 2 / Сост. , . - Тюмень: СофтДизайн, 19с. - (Рос. провинция: От Карского моря до приишимских степей).

Есть краткие справки о писателях Тюменской области и их произведения.

Тоболкин, З. Зот Тоболкин: «Я не хотел жениться на Москве»: интервью // Элита-Region. – 2002. - № 4. – С. 103-106. Зот Тоболкин // Тюменской строкой: антология. – Тюмень, 2008. – С. 96. Зот Корнилович Тоболкин // Календарь знаменательных и памятных Тюменской области на 1995 год / Тюм. обл. науч. б-ка. – Тюмень, 1994. – С. 14-12. Тоболкин, З. Примерять себя ко времени // Театр. – 1976. - № 11. – С. 20-24. Фактор личности [Текст] : 150 портретов, судеб, биографий: к юбилею Тюменской области / Авт. проекта В. Строгальщиков, Ред. С. Жужгин, Издатель А. Романов. - Тюмень: Элита, 20с. : портр, фото. цв.

Произведения З. Тоболкина, изданные отдельными книгами:

Взлетная полоса: драма; Верую!: драма (М., 1974), Жил-был Кузьма: драма (М., 1975), Лидер: пьеса (М., 1975), Сказание об Анне (Баня по-черному): трагедия (М., 1975), Подсолнух: сказка (М., 1976), Припади к земле: роман (М., 1976), Баня по-черному (Сказание об Анне): трагедия (М., 1977), Самый главный народ: пьесы (Свердловск, 1977), Летят утки: драма (М., 1977), Песня Сольвейг: драм. поэма (М., 1978), Лебяжий: роман, повести (М., 1979), Про Татьяну: драма (М., 1980), Жил-был Кузьма: повести (Свердловск, 1981), Реквием: трагедия (М., 1982), Счастливая деревенька (Дело было в 45-м): драма (М., 1982), Грустный шут: роман (М., 1983), Пьесы (М., 1983), Жил-был Кузьма: повести (Минск, 1984), Поликарп Первый: пьеса (М., 1984), Отласы: роман (Свердловск, 1985), Зодчий: роман (Тюмень, 1994), У Бога за пазухой: роман (Тюмень, 1995), У Бога за пазухой. Третья падь. Голгофа: романы (Екатеринбург, 2001), Поэтические этюды () (Екатеринбург, 2001).