Классика французской литературы список произведений. Французские писатели: биографии, творчество и интересные факты
Вдруг весеннее (Земля дышала ивами в близкое...)
Земля дышала ивами в близкое небо;
под застенчивый шум капель оттаивала она.
Было, что над ней возвысились,
может быть и обидели ее, -
а она верила в чудеса.
Верила в свое высокое окошко:
маленькое небо меж темных ветвей,
никогда не обманула, - ни в чем не виновна,
и вот она спит и дышит...
Ветрогон, сумасброд, летатель...
Ветрогон, сумасброд, летатель,
создаватель весенних бурь,
мыслей взбудараженных ваятель,
гонящий лазурь!
Слушай, ты, безумный искатель,
мчись, несись,
проносись нескованный
опьянитель бурь.
Вечернее
Покачнулося море -
Лодочка поплыла.
Встрепенулися птички...
Правь к берегу!
Море, море засыпай,
Засыпайте куличики,
В лодку девушка легла
Косы длинней, длинней
Морской травы.
. . . . . . . . . . . . . .
Нет, не заснет мой дурачок!
Я не буду петь о любви.
Как ты баюкала своего?
Старая Озе, научи.
Ветви дремлют...
Таратайка не греми,
Сердце верное - знай -
Ждать длинней морской травы.
Ждать длинней, длинней морской травы,
А верить легко...
Не гляди же, баю-бай,
Сквозь оконное стекло!
Что окошко может знать?
И дорога рассказать?
Пусть говорят - мечты-мечты,
Сердце верное может знать
То, что длинней морской косы.
Спи спокойно,
В море канули часы,
В море лодка уплыла
У сонули рыбака,
Прошумела нам сосна,
Облака тебе легли,
Строются дворцы вдали, вдали!..
Возлюбив боль поругания...
Возлюбив боль поругания,
Встань к позорному столбу.
Пусть не сорвутся рыдания! -
Ты подлежишь суду!
Ты не сумел принять мир без содрогания
В свои беспомощные глаза,
Ты не понял, что достоин изгнания,
Ты не сумел ненавидеть палача!
Но чрез ночь приди в запутанных улицах
Со звездой горящей в груди...
Ты забудь постыдные муки!
Мы все тебя ждем в ночи!
Мы все тебя ждем во тьме томительной,
Ждем тепла твоей любви...
Когда смолкнет день нам бойцов не надо, -
Нам нужен костер в ночи!
А на утро растопчем угли
Догоревшей твоей любви
И тебе с озлобленьем свяжем руки...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но жди вечерней зари!
Вот и лег утихший, хороший...
Вот и лег утихший, хороший -
Это ничего -
Нежный, смешной, верный, преданный -
Это ничего.
Сосны, сосны над тихой дюной
Чистые, гордые, как его мечта.
Облака да сосны, мечта, облако...
Он немного говорил. Войдет, прислонится.
Не умел сказать, как любил.
Дитя мое, дитя хорошее,
Неумелое, верное дитя!
Я жизни так не любила,
Как любила тебя.
И за ним жизнь, жизнь уходит -
Это ничего.
Он лежит такой хороший -
Это ничего.
Он о чем-то далеком измаялся...
Сосны, сосны!
Сосны над тихой и кроткой дюной
Ждут его..
Не ждите, не надо: он лежит спокойно -
Это ничего.
Выздоровление
Апетит выздоровлянский
Сон, - колодцев бездонных ряд,
и осязать молчание буфета и печки час за часом.
Знаю, отозвали от распада те, кто любят...
Вялые ноги, размягченные локти,
Сумерки длинные, как томление.
Тяжело лежит и плоско тело,
и желание слышать вслух две-три
лишних строчки, - чтоб фантазию зажгли
таким безумным, звучным светом...
Тело вялое в постели непослушно,
Жизни блеск полупонятен мозгу.
И бессменный и зловещий в том же месте
опять стал отблеск фонаря......
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опять в путанице бесконечных сумерек...
Бредовые сумерки,
я боюсь вас.
Вянут настурции на длинных жердинках...
Вянут настурции на длинных жердинках.
Острой гарью пахнут торфяники.
Одиноко скитаются глубокие души.
Лето переспело от жары.
Не трогай меня своим злым током...
Меж шелестами и запахами, переспелого, вянущего лета,
Бродит задумчивый взгляд,
Вопросительный и тихий.
Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.
Впитывающий опечаленно предстоящую неволю, тюрьму и чахлость.
Изгнания из стран лета.
Гордо иду я в пути...
Гордо иду я в пути.
Ты веришь в меня?
Мчатся мои корабли
Ты веришь в меня?
Дай Бог для тебя ветер попутный,
Бурей разбиты они -
Ты веришь в меня?
Тонут мои корабли!
Ты веришь в меня!
Дай Бог для тебя ветер попутный!
Город (Пахнет кровью и позором с...)
Пахнет кровью и позором с бойни.
Собака бесхвостая прижала осмеянный зад к столбу
Тюрьмы правильны и спокойны.
Шляпки дамские с цветами в кружевном дымку.
Взоры со струпьями, взоры безнадежные
Умоляют камни, умоляют палача...
Сутолка, трамваи, автомобили
Не дают заглянуть в плачущие глаза
Проходят, проходят серослучайные
Не меняя никогда картонный взор.
И сказало грозное и сказало тайное:
«Чей-то час приблизился и позор»
Красота, красота в вечном трепетании,
Творится любовию и творит из мечты.
Передает в каждом дыхании
Образ поруганной высоты.
Так встречайте каждого поэта глумлением!
Ударьте его бичом!
Чтобы он принял песнь свою, как жертвоприношение,
В царстве вашей власти шел с окровавленным лицом!
Чтобы в час, когда перед лающей улицей
Со щеки его заструилась кровь,
Он понял, что в мир мясников и автоматов
Он пришел исповедовать - любовь!
Чтоб любовь свою, любовь вечную
Продавал, как блудница, под насмешки и плевки, -
А кругом бы хохотали, хохотали в упоении
Облеченные правом убийства добряки!
Чтоб когда, все свершив, уже изнемогая,
Он падал всем на смех на каменья вполпьяна, -
В глазах, под шляпой модной смеющихся не моргая,
Отразилась все та же картонная пустота!
Готическая миниатюра
В пирном сводчатом зале,
в креслах резьбы искусной
сидит фон Фогельвейде:
певец, поистине избранный.
В руках золотая арфа,
на ней зелёные птички,
на платье его тёмносинем
золоченые пчелки.
И, цвет христианских держав,
кругом благородные рыцари,
и подобно весенне-белым
цветам красоты нежнейшей,
замирая, внимают дамы,
сжав лилейно-тонкие руки.
Он проводит по чутким струнам:
понеслись белые кони.
Он проводит по светлым струнам:
расцвели красные розы.
Он проводит по робким струнам:
улыбнулись южные жёны.
Ручейки в горах зажурчали,
рога в лесах затрубили,
на яблоне разветвлённой
качаются птички.
Он запел, -- и средь ночи синей
родилось весеннее утро.
И в ключе, в замковом колодце,
воды струя замолчала;
и в волненьи черезвычайном
побледнели, как месяц, дамы,
на мечи склонились бароны...
И в высокие окна смотрят,
лучами тонкими, звезды.
Детская шарманочка
С ледяных сосулек искорки,
И снежинок пыль...
А шарманочка играет
Веселенькую кадриль.
Ах, ее ободочки
Обтерлись немножко!
Соберемся все под елочкой:
Краток ночи срок;
Коломбина, Арлекин и обезьянка
Прыгают через шнурок.
Высоко блестят звезды
Золотой бумаги
И дерутся два паяца,
Скрестив шпаги.
Арлекин поет песенку:
Далеко, далеко за морем
Круглым и голубым
Рдеют апельсины
Под месяцем золотым.
Грецкие орехи
Серебряные висят;
Совушки фонарики
На ветвях сидят.
И танцует кадриль котенок
В дырявом чулке,
А пушистая обезьянка
Качается в гамаке.
И глядят синие звезды
На счастливые мандарины
И смеются блесткам золотым
Под бряцанье мандолины.
Днём
Прядки на березе разовьются, вьются,
сочной свежестью смеются.
Прядки освещенные монетками трепещут;
а в тени шевелятся темные созданья:
это тени чертят на листве узоры.
Притаятся, выглянут лица их,
спрячутся как в норы.
Размахнулся нос у важной дамы;
превратилась в лошадь боевую
темногриво-зеленую...
И сейчас же стала пьяной харей.
Расширялась, расширялась,
и венком образовалась;
и в листочки потекли
неба светлые озера,
неба светлые кружки:
озеро в венке качается...
Эта скука никогда,
как и ветер, не кончается.
Вьются, льются,
льются, нагибаются,
разовьются, небом наливаются.
В летней тающей тени
я слежу виденья,
их зеленые кивки,
маски и движенья,
лёжа в счастьи солнечной поры.
Звездочка
Звездочка
Она блестит, она глядит, она манит,
Над грозным лесом
Она взошла.
Черный грозный лес,
Лес стоит.
Говорит: - в мой темный знак,
Мой темный знак не вступай!
От меня возврата нет -
За звездой гнался чудак
Где нагнать ее
Не отгадал...
Не нагнал -
И счастлив был, -
За нее пропал!
Звенят кузнечики
В тонком завершении и
прозрачности полевых
метелок - небо.
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
Знаю я отчего сердце кончалося -
А кончина его не страшна -
Отчего печаль перегрустнулась и отошла
И печаль не печаль, - а синий цветок.
Все прощу я и так, не просите!
Приготовьте мне крест - я пойду.
Да нечего мне и прощать вам:
Все, что болит, мое родное,
Все, что болит, на земле, - мое
благословенное;
Я приютил в моем сердце все земное,
И ответить хочу за все один.
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
И взяли журавлиного,
Длинноногого чудака,
И связав, повели, смеясь:
Ты сам теперь приюти себя!
Я ответить хочу один за все.
Звени, звени, моя осень,
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
Из сладостных
Венок весенних роз
Лежит на розовом озере.
Венок прозрачных гор
За озером.
Шлейфом задели фиалки
Белоснежность жемчужная
Лилового бархата на лугу
Зелени майской.
О мой достославный рыцарь!
Надеюсь, победой иль кровью
Почтите имя дамы!
С коня вороного спрыгнул,
Склонился, пока повяжет
Нежный узор «Эдита»
Бисером или шелком.
Следы пыльной подошвы
На конце покрывала.
Колючей шпорой ей
Разорвало платье.
Господин супруг Ваш едет,
Я вижу реют перья под шлемом
И лают псы на сворах.
Прощайте дама!
В час турнира сверкают ложи.
Лес копий истомленный,
Точно лес мачт победных.
Штандарты пляшут в лазури
Пестрой улыбкой.
Все глаза устремились вперед
Чья-то рука в волнении
Машет платочком.
Помчались единороги в попонах большеглазых,
Опущены забрала, лязгнули копья с визгом,
С арены пылью красной закрылись ложи.
Из средневековья
В небе колючие звезды,
в скале огонек часовни.
Молится Вольфрам
у гроба Елизаветы:
«Благоуханная,
ты у престола Марии -- Иисуса,
ты умоли за них Матерь Святую,
Елизавета!»
Пляшут осенние листья,
при звездах корчатся тени.
Как пропал рыцарь Генрих,
расходилися темные силы,
души Сарацинов неверных:
скалы грызут зубами,
скрежещут и воют.
«Ангелом белым Пречистая Лилия,
ты, безгрешная Жертва Вечерняя,
Роза Эдемская,
Елизавета!»
Корчатся тени,
некрещеные души,
клубами свиваются, взвыв.
«Смилуйся, смилуйся, Матерь Пречистая,
«Божия Матерь.
«Молит за нас тебя ангел твой белый,
«наша заступница
«Елизавета!
«Сгинь, власть темная
«от гроба непорочного.
«Свечи четыре --
«Пречистый Крест
«и лилии -- лилии,
«молитвы христианские!»
....................
Огоньки в болоте мелькают
в ядовитой притихшей тине.
Под часовней карлики злые
трясут бородами...
И пляшут колючие звезды,
дрожит огонек лампадки...
Невредимы в ночи осенней
весенние цветочки
у непорочного гроба.
Июнь - вечер
Как высоко крестили дальние полосы, вершины -
Вы царственные.
Расскажи, о чем ты так измаялся
Вечер, вечер ясный!
Улетели в верх черные вершины -
Измолились высоты в мечтах,
Изошли небеса, небеса...
О чем ты, ты изомлел-измаялся
Вечер - вечер ясный?
Моему брату
Помолись за меня - ты
Тебе открыто небо.
Ты любил маленьких птичек
И умер замученный людьми.
Помолись обо мне тебе позволено
чтоб-б меня простили.
Ты в своей жизни не виновен в том -
в чем виновна я.
Ты можешь спасти меня.
помолись обо мне
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
оттого, что я печалюсь.
Также я думаю о тех,
кто на свете в чудаках,
кто за это в обиде у людей,
позасунуты в уголках - озябшие без ласки,
плетут неумелую жизнь, будто бредут
длинной дорогой без тепла.
Загляделись в чужие цветники,
где насажены
розовенькие и лиловенькие цветы
для своих, для домашних.
А все же их хоть дорога ведет -
идут, куда глаза глядят,
я - же и этого не смогла.
Я смертной чертой окружена.
И не знаю, кто меня обвел.
Я только слабею и зябну здесь.
Как рано мне приходится не спать,
оттого, что я печалюсь.
Немец
Сев на чистый пенек,
Он на флейте пел.
От смолы уберечься сумел.
Я принес тебе душу, о, дикий край,
О, дикий край.
Еще последний цветочек цвел.
И сочной была трава,
А смола натекала на нежный ком земли.
Вечерело. Лягушки квакали
Из лужи вблизи.
Еще весенний цветочек цвел.
Эдуард Иваныч!
Управляющий не шел.
Немца искали в усадьбе батраки.
Лидочка бежала на новый балкон
И мама звала: «Где ж он?»
Уж вечереет, надо поспеть
Овчарню, постройки осмотреть.
«Да где ж он пропал?!»
Мамин хвостик стружки зацеплял.
Лидочка с Машей, столкнувшись в дверях,
Смеялись над мамой -- страх!
А в косом луче огневились стружки
И куст ольхи.
Вечерело, лягушки квакали
вдали, вдали.
Эдуард Иваныч!
Немчура не шел.
Весенний цветочек цвел.
Но в утро осеннее, час покорно-бледный...
Но в утро осеннее, час покорно-бледный,
Пусть узнают, жизнь кому,
Как жил на свете рыцарь бедный
И ясным утром отошел ко сну.
Убаюкался в час осенний,
Спит с хорошим, чистым лбом
Немного смешной, теперь стройный -
И не надо жалеть о нем.
Нора, моя...
Строгая злая Королева распускает вороньи
волосы и поет:
Ты мне зеркальце скажи
Да всю правду доложи
Кто меня здесь милее
Нора, моя Белоснежка,
Нора, мой снежный цветик,
Мой облачный барашек.
Ох ты, снежная королева,
Облачное руно,
Нежное перышко,
Ты, горный эдельвейс,
Нора, моя мерцающая волна,
Нора, мой сладко мерцающий сон!
Ах, строгая Королева, не казни меня,
Не присуждай меня к смерти!
Мое снежное облако,
Моя снежная сказка,
Эдельвейс с горы,
Много милее тебя!
Он доверчив, ...
Он доверчив, -
Башни его далеко.
Башни его высоки.
Озера его кротки.
Лоб его чистый -
На нем весна.
Сорвалась с ветви птичка -
И пусть несется,
Моли, моли, -
Вознеслась и - лети!
Были высоки и упали уступчиво
И не жаль печали, - покорна небесная.
Приласкай, приласкай покорную
Овечку печали - ивушку,
Маленькую зарю над черноводьем.
Ты тянешь его прямую любовь,
Его простодушную любовь, как ниточку,
А что уходит в глубину?
Верность
И его башни уходят в глубину озер.
Не так ли? Полюби же его.
Песни города
Было утро, из-за каменных стен
гаммы каплями падали в дождливый туман.
Тяжелые, петербургские, темнели растения
с улицы за пыльным стеклом.
Думай о звездах, думай!
И не бойся безумья лучистых ламп,
мечтай о лихорадке глаз и мозга,
о нервных пальцах музыканта перед концертом;
верь в одинокие окошки,
освещенные над городом ночью,
в их призванье...
В бденья, встревоженные электрической искрой!
Думай о возможности близкой явленья,
о лихорадке сцены.
Зажигаться стали фонари,
освещаться столовые в квартирах...
Я шептал человеку в длинных космах;
он прижался к окну, замирая,
и лихорадок начатых когда-то ночью.
И когда домой он возвращался бледный,
пробродив свой день, полуумный,
уж по городу трепетно театрами пахло --
торопились кареты с фонарями;
и во всех домах многоэтажных,
на горящих квадратах окон,
шли вечерние представленья:
корчились дьявольские листья,
кивали фантастические пальмы,
таинственные карикатуры --
волновались китайские тени.
Поклянитесь однажды, здесь мечтатели...
Поклянитесь однажды, здесь мечтатели,
глядя на взлет,
глядя на взлет высоких елей,
на полет полет далеких кораблей,
глядя как хотят в небе островерхие,
никому не вверяя гордой чистоты,
поклянитесь мечте и вечной верности
гордое рыцарство безумия,
и быть верными своей юности
и обету высоты.
Полевунчики
Полевые мои Полевунчики,
Что притихли? Или невесело?
Нет, притихли мы весело --
Слушаем жаворонка.
Полевые Полевунчики,
Скоро ли хлебам колоситься?
Рано захотела -- еще не невестились.
Полевые Полевунчики,
что вы пальцами мой след трогаете?
Мы следки твои бережем, бережем,
а затем, что знаем мы заветное,
знаем, когда ржи колоситься.
Полевые Полевунчики,
Что вы стали голубчиками?
Мы не сами стали голубчиками,
а знать тебе скоро матерью быть --
То-то тебе свет приголубился.
Пролегала дорога в стороне...
Пролегала дорога в стороне,
Не было в ней пути.
А была она за то очень красива!
Да, именно за то...
Приласкалась к земле эта дорога,
Так прильнула, что душу взяла.
Полюбили мы эту дорогу
На ней поросла трава.
Доля, доля, доляночка!
Доля ты тихая, тихая моя.
Что мне в тебе, что тебе во мне?
А ты меня замучила!
Скука
В черноте горячей листвы
бумажные шкалики.
В шарманке вертятся, гудят,
ревут валики.
Ярким огнем
горит рампа.
Над забытым столиком,
фонарь или лампа.
Pierette шевелит
свой веер черный.
Конфетти шуршит
в аллейке сорной.
Ах, маэстро паяц,
Вы безумны -- фатально.
Отчего на меня,
на -- меня?
Вы смотрите идеально?..
Отчего Вы теперь опять
покраснели,
что-то хотели сказать,
и не сумели?
Или Вам за меня,
за -- меня? -- Обидно?
Или, просто, Вам,
со мною стыдно?
Но глядит он мимо нее:
он влюблен в фонарик...
в куст бузины,
горящий шарик.
Слышит -- кто-то бежит,
слышит -- топот ножек:
марьонетки пляшут в жару
танец сороконожек.
С фонарем венчается там
черная ночь лета.
Взвилась, свистя и сопя,
красная ракета.
Ах, фонарик оранжевый, -- приди! --
Плачет глупый Пьерро.
В разноцветных зайчиках горит
Е лена Г енриховна Г уро
(1877 - 1913)
А тёплыми словами потому касаюсь жизни, что как же иначе касаться раненого? Мне кажется, всем существам так холодно, так холодно…
Елена Гуро (из книги "Небесные верблюжата", 1914 г.)
Х удожник, поэт, прозаик, драматург Елена Генриховна Гуро родилась в Санкт-Петербурге 30 (по старому стилю 18) мая 1877 года в семье военного. Детство провела в родительском имении Починок (у станции Новоселье Псковской губернии); там же в восьмилетнем возрасте начала рисовать, а чуть позже - писать стихи и вести дневник.
Училась в Рисовальной школе при Императорском обществе поощрения художников в Петербурге (1890-1893); в студии Я. Ф. Ционглинского (1903-1905), где познакомилась со своим будущим мужем, музыкантом, живописцем, впоследствии теоретиком искусства, М. В. Матюшиным; в частной школе Е. Н. Званцевой (1906-1907) под руководством М. В. Добужинского и Л. С. Бакста.
В 1905 г. состоялся дебют Гуро как художника (иллюстрации к "Бабушкиным сказкам" Жорж Санд); к этому же году относится и первое выступление в печати (рассказ "Ранняя весна" в "Сборнике молодых писателей").
В 1909 г. Гуро и Матюшин на свои средства основали в Петербурге издательство "Журавль". С конца того же года на их квартире стал собираться кружок молодых художников, оформившийся в общество "Союз молодёжи" (П. Филонов, М. Ларионов, К. Малевич, О. Розанова, В. Татлин и др.), одну из основных новаторских группировок русского авангарда; в 1913 г. в этот союз полностью влилось творческое объединение поэтов-кубофутуристов "Гилея" (В. Хлебников, В. Каменский, А. Кручёных, братья Н. и Д. Бурлюки, В. Маяковский, Б. Лившиц, Е. Гуро). С этого времени начинается сотрудничество Гуро с футуристами. Она принимает участие в выставках "Импрессионисты" (СПб., 1909), "Треугольник" (СПб., 1910), "Союз молодёжи" (СПб., 1913 и 1914 - посмертная); литературных сборниках "Садок Судей-1" (1910), "Садок Судей-2" (1913), в сборнике "Союза молодёжи" (выпуск третий, март 1913); работает как иллюстратор и график.
Первая книга Гуро "Шарманка", оформленная автором и включавшая поэзию, прозу и пьесу "Нищий арлекин", вышла в 1909 г. и обратила на себя внимание поэтов-символистов А. Блока и Вяч. Иванова.
Следующая книга, "Осенний сон" (1912), была посвящена памяти мифического литературного сына Елены Гуро - В. Нотенберга; Гуро выступила в ней под псевдонимом романтической поэтессы Элеоноры фон Нотенберг. Стихи, прозаические миниатюры, пьеса сопровождались иллюстрациями автора и нотами симфонической сюиты М. Матюшина.
Незадолго до смерти Гуро начала работу над книгой "Бедный рыцарь", которая так и не была издана.
Умерла 6 мая (23 апреля) 1913 г. в Петербурге. Похоронена в Уусикиркко (Финляндия, ныне пос. Поляны Выборгского р-на, близ станции Каннельярви).
После смерти Гуро вышел сборник "Трое" (1913), изданный В. Хлебниковым и А. Кручёных и посвящённый её памяти.
В 1914 г. была выпущена самая значительная книга Гуро "Небесные верблюжата"; в 1919 г. в Петербурге прошла её персональная выставка, устроенная Матюшиным."Она чувствует себя матерью всех вещей, всех живых существ: и куклы, и Дон-Кихота, и кота.
Все её дети изранены, и она тянет к ним свою смелую душу" (Вадим Шершеневич. Поэтессы.1914 г.)."Душа её была слишком нежна, чтобы ломать, слишком велика и благостна, чтобы враждовать даже с прошлым, и так прозрачна, что с лёгкостью проходила через самые уплотнённые явления мира, самые грубые наросты установленного со своей тихой свечечкой большого грядущего света… Вся она, как личность, как художник, как писатель, со своими особыми потусторонними путями и в жизни и в искусстве - необычайное, почти непонятное в условиях современности, явление. Вся она, может быть, знак.
Знак, что приблизилось время" (из предисловия М. Матюшина к сборнику "Трое"; СПб., 1913 г.).
Не секрет, что французская литература является одной из старейших и богатейших в Европе. Ниже Лейла Будаева расскажет о некоторых ключевых произведениях, созданных в XIX веке.
1. Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери» (1831)
«Ты мнишь себя несчастной! Увы! Ты не знаешь, что такое несчастье»
Время, когда писались романы подобные этому, было эпохой невинности. Красавица Эсмеральда, страдалец Квазимодо, зловещий архидьякон - во всем известных персонажах Гюго столько чистоты / благородства / неистовства, что они кажутся идеальными квинтэссенциями этих понятий. Накал их страстей силён и страшен, но всё же наивен. Счастье - прочесть книгу в юности и поверить ей, не рассуждая.
Но есть и то, что замечается лишь с возрастом. Произведение - изумительный образец литературы эпохи романтизма с её незаурядными персонажами и бурными чувствами, но всё это отходит на второй план, когда Гюго пишет о своём главном герое - кафедральном Соборе Парижской Богоматери. Он - откровение, воплощённое в металле и камне, неприкосновенное и вечное. Размышления писателя о природе зодчества и книгопечатания, его внимательный взгляд на средневековый город - такие же важные составляющие романа, как тревоги и радости прелестной уличной плясуньи Эсмеральды.
Сегодня роман может показаться несколько архаичным, но в красоте и подлинной человечности ему никак не откажешь.
2. Оноре де Бальзак, «Тридцатилетняя женщина» (1842)
«Рассуждать там, где надо чувствовать, – свойство бескрылой души»
История жизни Жюли д’Эглемон - это история ошибок, совершённых в угоду неуёмному воображению и слепому упрямству. Потакая собственной восторженности, эта целомудренная и совсем не глупая женщина сгубила любимого мужчину - нелепо, бездумно, бессмысленно.
Романы Бальзака всегда больше, чем романы о любви. Сюжет в них, в общем-то, вторичен - не суть важны и персонажи. Его главные герои - это нравы. Нравы, диктующие образ мысли и образ жизни; нравы, равноспособные отравить чистую душу и обелить само воплощение порока.
Книга неоднозначна. Она остроумна, местами фантастична, но всегда точна и правдива в изображении движений человеческой души. Бальзак не морализует, не обвиняет и не оправдывает. Он лишь с глубоким уважением повествует о жизни, прожитой согласно велениям сердца, в равной мере познавшего радость и боль.
3. Гюстав Флобер, «Госпожа Бовари» (1857)
«…отчего мгновенно истлевало то, на что она пыталась опереться?»
Сегодня это один из ключевых романов мировой художественной литературы, но в 1857 его сочли аморальным и привлекли автора к суду.
Измученная унылым бытом и бесплодными фантазиями о лучшей доле, Эмма Бовари изменяет мужу, тратит деньги на пустые прихоти, путается в собственной лжи и, будучи не в состоянии расплатиться с долгами, принимает яд.
Как её осудить? Перед нами не роковая femme fatale, а сентиментальная молодая женщина, способная упиваться чувствами до самозабвения. Ей жаль себя. Разве это справедливо - прозябать в провинции, быть женой бесталанного лекаря и вести жизнь мещанки средней руки?
Она жаждет роскоши и красоты - и это понятно. Но, не имея ни того, ни другого, замыкается в себе, злится и впадает в уныние. Она хороша собой - немудрено, что на неё обращают внимание. Вот только ни муж, ни любовники не видят, да и не хотят видеть того, кто она на самом деле, - восторженная и простодушная пансионерка, желающая вручить себя любимому и бежать с ним на край света. Она не глупа, но едва ли сознаёт, что такое реальная жизнь. Весь мир заключён в объекте её привязанности, остальное - условности, на которые лучше закрыть глаза. Жуткая развязка закономерна и предопределена. Иначе и быть не могло.
Книга стилистически выверена - Флобер всегда славился умением идеально подобрать слова. И расставляя главные акценты, писатель раз за разом напоминает об одном: «не судите».
4. Анатоль Франс, «Таис» (1890)
«Бойся оскорбить Венеру – её месть ужасна»
Роман на тему предания об обращении в христианство знаменитой александрийской куртизанки Таис. В 1890 году книга вызвала открытое недовольство и была признана антиклерикальной. Почему? Потому что Франс противопоставил идею религиозной страсти - страсти плотской и создал подлинную драму.
Праведник Пафнутий решает отвратить Таис от порока и убеждает её покинуть языческую Александрию, чтобы удалиться в женскую обитель. Что движет им? Незыблемая вера? Да - думает он. Но в чём причина его ревности и жгучего беспокойства? Он знает эту женщину - и долгие годы любит её, не смея признаться в этом самому себе. Мучительная борьба его воли с чувством, то есть с Венерой (мифической богиней любви и красоты), определяет философскую сторону романа.
То, что на пути к Таис, Пафнутий руководствуется не только убеждениями, но и страстью, в которой не отдает себе отчёта, очевидно с первых страниц. Тем больнее наблюдать, как его мир, некогда целостный и ясный, рассыпается в прах. Ведь приняв вожделение за жажду спасти заблудшую душу, он обманул сам себя - и за это был наказан.
Франс блестяще воссоздал эстетику позднего античного мира и образ жизни христиан первых веков нашей эры. И в этом - неоспоримая прелесть и ценность книги.
5. Проспер Мериме, новеллы
«…мы находим некоторое утешение для самолюбия, рассматривая нашу слабость с высоты нашей гордости»
Завершу подборку сборником короткой прозы. «Венера Илльская», «Двойная ошибка», «Этрусская ваза» - изящные зарисовки чувств во всей их уязвимости, спонтанности и новизне. Маленькие трагедии, где расплатой за досадный промах или отчаянный самообман станет собственная жизнь - нелепо, просто и неотвратимо… В повести «Локис» влюблённый граф окажется лютым зверем - чем не история красавицы и чудовища, только наоборот? От меткой, лаконичной прозы Мериме мурашки бегут по коже, но холодная ирония автора быстро приходит на помощь. Правда человеческих характеров развенчивает иллюзии, а разум просвещает чувства, поэтому чтение этих новелл - самое то.
