Лев толстой - альберт. Альберт лев николаевич толстой
Рассказ начинается с прибытия на праздник в Петербург отнюдь не бедной компании друзей из 5 человек. В обществе прекрасных дам было выпито много шампанского. Но обстановка выглядела скучной, навевая тоску. Один из приятелей Делесов пожелал покинуть вечеринку. В момент ухода из дома перед его взором предстает мужчина странной наружности.
Впоследствии главному герою удается узнать о некоем, лишившимся ума, музыканте из театра, который нередко наведывается к хозяйке. Ребята предлагают ему совместное проведение времени, на что тот начинает нелепо отплясывать. Несуразное зрелище неминуемо вызывает у присутствующих смех. Внезапно музыкант падает, потом снова поднимается, доказывая всем, что не ушибся. Следующие попытки припрыгнуть в танце заставляют его пошатнуться. На этот раз его поддерживают окружающие. Каждый ощущает неловкость.
После этого, взяв в руки скрипку, музыкант производит потрясающую мелодию, невольно вызывающую у всех неподдельное удивление. Раздается чудесная музыка. Собравшиеся, словно завороженные, оставались на своих местах, не в силах произвести движения и затаенно вслушиваясь в изливающиеся звуки инструмента. Все вдруг осознали чрезвычайную даровитость этого человека, а не прежде обнаруженного в нем сумасшедшего. Из жалости вскладчину гости собирают ему деньги.
Делесов предлагает новому знакомому на некоторое время поселиться у него в доме. Находясь в одной карете с Альбертом, он чувствует неприятный запах пьяницы и нечистоты, которыми тот был пропитан. Возможно, он опрометчиво поступил, пригласив его, но раскаиваться в совершенном было поздно.
Альберт с Делесовым без труда общаются, обнаруживая абсолютное взаимопонимание. Впоследствии при встречах они много разговаривают на различные темы. Гость рассказывает хозяину о бывших чувствах к одной женщине. В опере он играл вторую скрипку, а она посещала спектакли. Молча смотря на нее, он ясно осознавал свою бедность и ее аристократичность.
Однажды аккомпанировав ей на скрипке, им охватил порыв, и он во всем признался, позднее осознавая собственную оплошность и глупость случившегося. С тех пор для героя все кончилось. Опоздав в оркестр, он увидел ее сидящей рядом с генералом. Разговаривая с ним, она постоянно устремляла взор на Альберта.
В первый раз с ним случилось что-то странное. Ему представилось, что он не в оркестре, а рядом с ней в ложе и держит ее за руку. С тех пор он часто входил в ложу и засыпал там по причине отсутствия собственного жилья. Он отлично играл, но ему казалось, что что-то случилось с его рассудком.
Через некоторое время, находясь в доме у приятеля, Альберт впадает в необъяснимое состояние. Отчетливо обнаруживается не присущая ему печаль на лице с видимостью чрезмерных внутренних переживаний. Во время этих моментов он совершенно забывался, погружаясь в собственные мысли, полностью отстраняясь от реальности.
О каком-либо общении не могло быть речи. Альберт с трудом выдерживал абсолютный, проявляющийся во всем, контроль Делесова. Музыкант принимает решение покинуть его дом. Безумный музыкант уходит по причине ухудшения самочувствия. В его мыслях возникают различные странные обстоятельства – беседа двух товарищей и встреча с бывшей возлюбленной. Через некоторое время его находят лежавшим у порога живым.
Зачастую непризнанных гениев постигает сумасшествие. Ввиду чрезмерной чувствительности творческие натуры не находят подобающего места в обществе, считая, что недостаточно им оценены. Бывает трудно мириться с мыслью о непохожести на других людей.
Картинка или рисунок Альберт
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Шильонский узник Байрона
Перед нами произведение великого английского поэта Джорджа Гордона Байрона, писавшего в жанре поэтического романтизма. В поэме «Шильонский узник» рассказывается о мучениях узника замка.Краткое содержание Камю Чума
Известнейший французский роман Камю «Чума» повествует об эпидемии в небольшой французской префектуре Оран. Главным символом и предвестником чумы стали крысы
Альберт
Толстой Лев Николаевич
Альберт
Лев Толстой
Пять человек богатых и молодых людей приехали в третьем часу ночи веселиться на петербургский балик.
Шампанского было выпито много, большая часть господ были очень молоды, девицы были красивы, фортепьяно и скрипка неутомимо играли одну польку за другою, танцы и шум не переставали; но было как‑то скучно, неловко, каждому казалось почему‑то (как это часто случается), что все это не то и ненужно.
Несколько раз они усиливались поднять веселье, но притворное веселье было еще хуже скуки.
Один из пяти молодых людей, более других недовольный и собой, и другими, и всем вечером, с чувством отвращения встал, отыскал шляпу и вышел с намерением потихоньку уехать.
В передней никого не было, но в соседней комнате, за дверью, он услыхал два голоса, спорившие между собою. Молодой человек приостановился и стал слушать.
‑ Пустите, пожалуйста, я ничего! ‑ умолял слабый мужской голос.
‑ Да уж не пущу без позволения мадамы, ‑ говорила женщина, ‑ куда вы? ах какой!..
Дверь распахнулась, и на пороге показалась странная мужская фигура. Увидав гостя, служанка перестала удерживать, а странная фигура, робко поклонившись, шатаясь на согнутых ногах, вошла в комнату. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над шершавыми, нечищенными сапогами. Скрутившийся веревкой галстук повязывал длинную белую шею. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий и чрезвычайно чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и вместе важно. Выражение их пленительно сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из‑за редких усов.
Пройдя несколько шагов, он приостановился, повернулся к молодому человеку и улыбнулся. Он улыбнулся как будто с трудом; но когда улыбка озарила его лицо, молодой человек ‑ сам не зная чему ‑ улыбнулся тоже.
‑ Кто это такой? ‑ спросил он шепотом у служанки, когда странная фигура прошла в комнату, из которой слышались танцы.
‑ Помешанный музыкант из театра, ‑ отвечала служанка, ‑ он иногда приходит к хозяйке.
‑ Куда ты ушел, Делесов? ‑ кричали в это время из залы.
Молодой человек, которого звали Делесовым, вернулся в залу.
Музыкант стоял у двери и, глядя на танцующих, улыбкой, взглядом и притоптыванием ног выказывал удовольствие, доставляемое ему этим зрелищем.
‑ Что же, идите и вы танцевать, ‑ сказал ему один из гостей.
Музыкант поклонился и вопросительно взглянул на хозяйку.
‑ Идите, идите, ‑ что ж, когда вас господа приглашают, ‑ вмешалась хозяйка.
Худые, слабые члены музыканта вдруг пришли в усиленное движение, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадриля веселый офицер, танцевавший очень красиво и одушевленно, нечаянно толкнул спиной музыканта. Слабые, усталые ноги не удержали равновесия, и музыкант, сделав несколько подкашивающихся шагов в сторону, со всего росту упал на пол. Несмотря на резкий, сухой звук, произведенный падением, почти все засмеялись в первую минуту.
Но музыкант не вставал. Гости замолчали, даже фортепьяно перестало играть, и Делесов с хозяйкой первые подбежали к упавшему. Он лежал на локте и тускло смотрел в землю. Когда его подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы.
‑ Господин Альберт! господин Альберт! ‑ говорила хозяйка. ‑ Что, ушиблись? где? Вот я говорила, что не надо было танцевать. Он такой слабый, ‑ продолжала она, обращаясь к гостям, ‑ насилу ходит, где ему!
‑ Кто он такой? ‑ спрашивали хозяйку.
‑ Бедный человек, артист. Очень хороший малый, только жалкий, как видите.
Она говорила это, не стесняясь присутствием музыканта. Музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего‑то, съежился и оттолкнул окружавших его.
‑ Это все ничего, ‑ вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.
И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали.
Всем сделалось неловко; глядя на него, все молчали.
Взгляд музыканта снова потух, и он, видимо, забыв о всех, потирал рукою колено. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же, как и прежде, пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку.
‑ Все ничего! ‑ повторил он еще раз, взмахнув скрипкой. ‑ Господа, будем музицировать.
‑ Что за странное лицо! ‑ говорили между собой гости.
‑ Может быть, большой талант погибает в этом несчастном существе! ‑ сказал один из гостей.
‑ Да, жалкий, жалкий! ‑ говорил другой.
‑ Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что‑то необыкновенное, ‑ говорил Делесов, ‑ вот посмотрим...
Альберт в это время, не обращая ни на кого внимания, прижав скрипку к плечу, медленно ходил вдоль фортепьяно и настраивал ее. Губы его сложились в бесстрастное выражение, глаз не было видно; но узкая костлявая спина, длинная белая шея, кривые ноги и косматая черная голова представляли чудное, но почему‑то вовсе не смешное зрелище. Настроив скрипку, он бойко взял аккорд и, вскинув голову, обратился к пьянисту, приготовившемуся аккомпанировать.
‑ "Melancholic G‑dur!" ‑ сказал он, с повелительным жестом обращаясь к пьянисту.
И вслед за тем, как бы прося прощения за повелительный жест, кротко улыбнулся и с этой улыбкой оглянул публику. Вскинув волосы рукой, которой он держал смычок. Альберт остановился перед углом фортепьяно и плавным движением смычка провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.
Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким‑то неожиданно‑ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Ни один ложный или неумеренный звук не нарушил покорности внимающих, все звуки были ясны, изящны и значительны. Все молча, с трепетом надежды, следили за развитием их. Из состояния скуки, шумного рассеяния и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. То в душе их возникало чувство тихого созерцания прошедшего, то страстного воспоминания чего‑то счастливого, то безграничной потребности власти и блеска, то чувства покорности, неудовлетворенной любви и грусти. То грустно‑нежные, то порывисто‑отчаянные звуки, свободно перемешиваясь между собой, лились и лились друг за другом так изящно, так сильно и так бессознательно, что не звуки слышны были, а сам собой лился в душу каждого какой‑то прекрасный поток давно знакомой, но в первый раз высказанной поэзии. Альберт с каждой нотой вырастал выше и выше. Он далеко не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и с выражением страстного внимания прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Левая напряженно‑согнутая рука, казалось, замерла в своем положении и только судорожно перебирала костлявыми пальцами; правая двигалась плавно, изящно, незаметно. Лицо сняло непрерывной, восторженной радостию; глаза горели светлым сухим блеском, ноздри раздувались, красные губы раскрывались от наслаждения.
Иногда голова ближе наклонялась к скрипке, глаза закрывались, и полузакрытое волосами лицо освещалось улыбкой кроткого блаженства. Иногда он быстро выпрямлялся, выставлял ногу; и чистый лоб, и блестящий взгляд, которым он окидывал комнату, сияли гордостию, величием, сознанием власти. Один раз пьянист ошибся и взял неверный аккорд. Физическое страдание выразилось во всей фигуре и лице музыканта. Он остановился на секунду и, с выражением детской злобы, топая ногой, закричал: "Mol, с‑mol!" Пьянист поправился, Альберт закрыл глаза, улыбнулся и, снова забыв себя, других и весь мир, с блаженством отдался своему делу.
Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили покорное молчание и, казалось, жили и дышали только его звуками.
Веселый офицер неподвижно сидел на стуле у окна, устремив на пол безжизненный взгляд, и тяжело и редко переводил дыхание. Девицы в совершенном молчании сидели по стенам и только изредка с одобрением, доходящим до недоумения, переглядывались между собою. Толстое, улыбающееся лицо хозяйки расплывалось от наслаждения. Пьянист впивался глазами в лицо Альберта и, со страхом ошибиться, выражавшимся во всей его вытягивавшейся фигуре, старался следить за ним. Один из гостей, выпивший больше других, ничком лежал на диване и старался не двигаться, чтобы не выдать своего волнения. Делесов испытывал непривычное чувство. Какой‑то холодный круг, то суживаясь, то расширяясь, сжимал его голову. Корни волос становились чувствительны, мороз пробегал вверх по спине, что‑то, все выше и выше подступая к горлу, как тоненькими иголками кололо в носу и нёбе, и слезы незаметно мочили ему щеки. Он встряхивался, старался незаметно втягивать их назад и отирать, но новые выступали опять и текли по его лицу. По какому‑то странному сцеплению впечатлений первые звуки скрипки Альберта перенесли Делесова к его первой молодости. Он ‑ немолодой, усталый от жизни, изнуренный человек, вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно‑красивым, блаженно‑глупым и бессознательно‑счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине в розовом платьице, вспоминалось первое признание в липовой аллее, вспомнился жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, вспомнилось волшебство и неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. В его возвратившемся назад воображении блистала она в тумане неопределенных надежд, непонятных желаний и несомненной веры в возможность невозможного счастия. Все неоцененные минуты того времени одна за другою восставали перед ним, но не как незначащие мгновения бегущего настоящего, а как остановившиеся, разрастающиеся и укоряющие образы прошедшего. Он с наслаждением созерцал их и плакал, ‑ плакал не от того, что прошло то время, которое он мог употребить лучше (ежели бы ему дали назад это время, он не брался употребить его лучше), но он плакал от того только, что прошло это время и никогда не воротится. Воспоминания возникали сами собою, а скрипка Альберта говорила одно и одно. Она говорила: "Прошло для тебя, навсегда прошло время силы, любви и счастия, прошло и никогда не воротится. Плачь о нем, выплачь все слезы, умри в слезах об этом времени, ‑ и это одно лучшее счастие, которое осталось у тебя".
Пять человек богатых и молодых людей приехали как-то ночью веселитьсяна петербургский балик. Шампанского было выпито много, девицы были красивы, танцы и шумне переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему то, что всеэто не то и ненужно.Один из пяти молодых людей, Делесов, более других недовольный и собой, и вечером, вышелс намерением потихоньку уехать. В соседней комнате он услыхал спор, и тут дверьраспахнулась, и на пороге показалась странная фигура. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальтои прорванные узкие панталоны над нечищеными сапогами. Грязная рубаха высовываласьиз рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами.Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий чистый лоб. Темные усталые глаза смотреливперед мягко, искательно и важно. Выражение их сливалось с выражением свежих, изогнутыхв углах губ, видневшихся из-за редких усов. Он приостановился, повернулсяк Делесову и улыбнулся. Когда улыбка озарила его лицо, Делесов - сам не знаячему - улыбнулся тоже.Ему сказали, что это помешанный музыкант из театра, который иногда приходит к хозяйке.
Делесов вернулся в залу, музыкант стоял у двери, с улыбкой глядя на танцующих. Егопозвали танцевать, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгатьпо зале. В середине кадрили он столкнулся с офицером и со всего росту упална пол. Почти все засмеялись в первую минуту, но музыкант не вставал.
Гости замолчали.Когда музыканта подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой рукиволосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы. Хозяйка, участливо смотряна музыканта, сказала гостям: «Он очень хороший малый, только жалкий».Тут музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего то, съежился и оттолкнулокружавших его.- Это все ничего, - вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотелприпрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали. Всемсделалось неловко. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же пошлымжестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку: «Господа!Будем музицировать!»- Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное, - говорилДелесов. Тем временем Альберт (так звали музыканта), не обращая ни на кого внимания, настраивал скрипку. Затем плавным движением смычка провел по струнам. В комнате пронессячистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясными успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Из состояния скуки, суеты и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены былив совершенно другой, забытый ими мир. В душе их возникали видения прошлого, минувшегосчастья, любви и грусти. Альберт с каждой нотой вырастал выше. Он уже не был уродлив илистранен. Прижав подбородком скрипку и со страстным вниманием прислушиваясь к своимзвукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Лицо сияло восторженной радостью; глаза горели, ноздрираздувались, губы раскрывались от наслаждения.Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили молчание и, казалось, дышалитолько его звуками. Делесов испытывал непривычное чувство. Мороз пробегал по его спине, всевыше и выше подступая к горлу, и вот уже что-то тоненькими иголками кололо в носу, и слезы незаметно лились на щеки. Звуки скрипки перенесли Делесова к его первой молодости.
Он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась перваялюбовь к кузине, первое признание, жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. Все неоцененные минуты того времени одназа другой восставали перед ним. Он с наслаждением созерцал их и плакал…К концу последней вариации лицо Альберта сделалось красно, глаза горели, капли пота струилисьпо щекам. Все тело больше и больше приходило в движение, побледневшие губы ужене закрывались, и вся фигура выражала восторженную жадность наслаждения. Отчаянноразмахнувшись всем телом и встряхнув волосами, он опустил скрипку и с улыбкой гордоговеличия и счастья оглянул присутствующих. Потом спина его согнулась, голова опустилась, губысложились, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко оглядываясь и путаясь ногами, прошел в другую комнату.Что-то странное произошло со всеми присутствующими, и что-то странноечувствовалось в мертвом молчании, последовавшем за игрой Альберта…- Однако пора ехать, господа, - нарушил тишину один гость. - Надо будет дать емучто-нибудь. Давайте складчину.Складчину сделали богатую, и Делесов взялся передать её. Кроме того, ему пришло в головувзять музыканта к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту - вырватьиз этого грязного положения.- Я бы выпил чего-нибудь, - сказал Альберт, как будто проснувшись, когдаДелесов подошел к нему. Делесов принес вина, и музыкант с жадностию выпил его.- Не можете ли вы мне ссудить немного денег? Я бедный человек. Я не могуотдать вам.Делесов покраснел, ему неловко стало, и он торопливо передал собранные деньги.- Очень благодарю вас, - сказал Альберт, схватив деньги. - Теперь давайтемузицировать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, - прибавил он, вставая.- Я бы очень рад был, ежели бы вы на время поселились у меня, - предложил Делесов.- Я бы вам не советовала, - сказала хозяйка, отрицательно качая головой.Когда Делесов сел с Альбертом в карету и почувствовал тот неприятный запах пьяницыи нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своем поступкеи обвинять себя в мягкости сердца и нерассудительности. Делесов оглянулсяна музыканта. Глядя на это лицо, он снова перенесся в тот блаженный мир, в которыйон заглянул нынче ночью; и он перестал раскаиваться в своем поступке.На другой день утром, ему опять вспомнились черные глаза и счастливая улыбка музыканта; всястранная вчерашняя ночь пронеслись в его воображении. Проходя мимо столовой, Делесов заглянулв дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раскидавшись, в грязной, изорванной рубахе, мертвым сном спал на диване, куда его, бесчувственного, положили вчера вечером.Делесов попросил Захара, уже восемь лет служившего у Делесова, взять у знакомых скрипку дняна два, найти чистой одежды для музыканта и позаботиться о нем. Когда же поздно вечеромДелесов вернулся домой, он не нашел там Альберта. Захар рассказал, что Альберт сразу послеобеда ушел, обещал прийти через час, но пока ещё не вернулся. Захару понравился Альберт: «Уж точно артист! И характера очень хорошего. Как он „Вниз по матушкепо Волге“ нам сыграл, так точно как человек плачет. Даже со всех этажей пришли люди к намв сени слушать». Делесов предупредил, чтобы Захар впредь музыканту ничего не давал питьи послал его отыскать и привести Альберта.Делесов долго не мог заснуть, все думал об Альберте: «Так редко делаешь что-нибудьне для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущуего». Приятное чувство самодовольствия овладело им после такого рассуждения.Он уже засыпал, когда шаги в передней разбудили его. Пришел Захар и сообщил, что вернулсяАльберт, пьяный. Захар ещё не успел выйти, как в комнату вошел Альберт. Он рассказал, чтобыл у Анны Ивановны и очень приятно провел вечер.Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинныйворотник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая емучто-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альбертаи вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушатьмузыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом.Они говорили о музыке, об аристократах и опере. Альберт вскочил, схватил скрипкуи начал играть финал первого акта «Дон-Жуана», своими словами рассказываясодержание оперы. У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голосумирающего командора.Наступила пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались. Делесов чувствовал, чтоон все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.- Вы были влюблены? - вдруг спросил он.Альберт задумался на несколько секунд, потом лицо его озарилось грустной улыбкой.- Да, я был влюблен. Это случилось давно. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила туда на спектакли. Я молчал и только смотрел на нее; я знал, чтоя бедный артист, а она аристократическая дама. Меня позвали один раз аккомпанироватьей на скрипке. Как я был счастлив! Но сам виноват был, я с ума сошел.
Я не должен был ничего говорить ей. Но я сошел с ума, я сделал глупости. С тех пордля меня все кончилось… Я пришел в оркестр поздно. Она сидела в своей ложе и говорилас генералом. Она говорила с ним и смотрела на меня. Тут в первый раз со мнойсделалось странно. Вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с нейи держу её за руку… Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там. Как только все уходили, я шелв ложу, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость… Только один раз опять началосьсо мной. Мне ночью стало представляться… Я целовал её руку, много говорил с ней.
Я слышал запах её духов, слышал её голос. Потом я взял скрипку и потихоньку сталиграть. И я отлично играл. Но мне стало страшно… Мне казалось, что-то сделалосьу меня в голове.Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицосвоего собеседника.- Пойдем опять к Анне Ивановне; там весело, - вдруг предложил Альберт.Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, стал уговариватьАльберта не ходить. Потом наказал Захару никуда не выпускать Альберта без его ведома.На другой день был праздник. В комнате Альберта не было слышно ни звука, и тольков двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтение и кашель. Делесов услыхал как Альбертуговаривает Захара дать ему водки. «Нет, уж если взялся, надо выдержать характер», - сказал себе Делесов, приказав Захару не давать музыканту вина.Через два часа Делесов заглянул к Альберту. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив головуна руки. Лицо его было желто, сморщенно и глубоко несчастно. Он попробовал улыбнутьсяв виде приветствия, но лицо его приняло ещё более горестное выражение. Казалось, он готовбыл заплакать, но с трудом встал и поклонился. После, что ни говорил Делесов, предлагаяему сыграть на скрипке, пройтись, вечером ехать в театр, он только покорно кланялсяи упорно молчал. Делесов уехал по делам. Вернувшись, он увидел, что Альберт сидитв темной передней. Он был одет опрятно, вымыт и причесан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, ещё большие, чем утром.- Я говорил нынче о вас директору, - сказал Делесов, - он очень радпринять вас, если вы позволите себя послушать.- Благодарю, я не могу играть, - проговорил себе под нос Альберт и прошелв свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.Через несколько минут ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнатысо скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стули снова скрылся. Делесов пожал плечами и улыбнулся. «Что ж мне ещё делать? в чемя виноват?» - подумал он,…Альберт с каждым днем становился мрачнее и молчаливее. Делесова он, казалось, боялся.
Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал ни на какие вопросы.На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный:- Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он или нет оставаться у меняи следовать моим советам? Нет - так и не надо. Кажется, что я сделал все, чтомог, - объявил он Захару. «Нет, это был детский поступок, - решил потом самс собою Делесов. - Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самимсобою сладить». Он хотел было сейчас отпустить Альберта, но, подумав, отложил до завтра.Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней, голоса и топот. Делесов выбежалв переднюю: Захар стоял против двери, Альберт, в шляпе и пальто, отталкивал его от дверии слезливым голосом кричал на него.- Позвольте, Дмитрий Иванович! - обратился Захар к барину, продолжая спинойзащищать дверь. - Они ночью встали, нашли ключ и выпили целый графин сладкой водки.
А теперь уйти хотят. Вы не приказали, потому я и не могу пустить их.- Отойди, Захар, - сказал Делесов. - Я вас держать не хочу и не могу, но я советовал бы вам остаться до завтра, - обратился он к Альберту.Альберт перестал кричать. «Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!» - бормоталон про себя, надевая калоши. Не простившись и продолжая говорить что-то непонятное, он вышел в дверь.Делесову живо вспомнились два первые вечера, которые он провел с музыкантом, вспомнилисьпоследние печальные дни, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удивления, любви и сострадания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек;
и ему стало жалко его. «И что-то с ним будет теперь? - подумал он. - Безденег, без теплого платья, один посреди ночи…» Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.На дворе было холодно, но Альберт не чувствовал холода, - так он был разгоряченвыпитым вином и спором. Засунув руки в карманы панталон и перегнувшись вперед, Альберттяжелыми и неверными шагами пошел по улице. Он чувствовал в ногах желудке чрезвычайнуютяжесть, какая-то невидимая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шелвперед по направлению к квартире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли.Он вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотряна несвязность, все эти воспоминания с такой яркостью представлялись ему, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действительность.Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнувшись на мгновение, он увидалперед собой какое-то громадное, великолепное здание. И Альберт вошел в широкие двери.
Внутри было темно. Какая-то непреодолимая сила тянула его вперед к углублению огромнойзалы… Там стояло какое-то возвышение, и вокруг него молча стояли какие-томаленькие люди.На возвышении стоял высокий худой человек в пестром халате. Альберт тотчас узнал своегодруга художника Петрова. «Нет, братья! - говорил Петров, указывая на кого-то.
- Вы не поняли человека, жившего между вами! Он не продажный артист, не механический исполнитель, не сумасшедший, не потерянный человек. Он гений, погибшийсреди вас незамеченным и неоцененным». Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг;
но, не желая стеснять его, из скромности опустил голову.«Он, как соломинка, сгорел весь от того священного огня, которому мы все служим, - продолжал голос, - но он исполнил все то, что было вложено в него богом;
за то он и должен назваться великим человеком. Он любит одно - красоту, единственно несомненное благо в мире. Ниц падайте все перед ним!» - закричал он громко.Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. «Я не хочу падатьперед ним, - Альберт тотчас узнал голос Делесова. - Чем же он велик? Разве он велсебя честно? Разве он принес пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймыденьги и не отдавал их, как он унес скрипку у своего товарища артиста и заложил её?..
(„Боже мой! Как он это все знает!“ - подумал Альберт.) Разве мы не знаем, какон льстил из-за денег? Не знаем, как его выгнали из театра?»«Перестаньте! - заговорил опять голос Петрова. - Какое право имеете вы обвинятьего? Разве вы жили его жизнью? („Правда, правда!“ - шептал Альберт.) Искусство естьвысочайшее проявление могущества в человеке. Оно дается редким избранным и поднимаетих на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым.
В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели. Да, унижайте, презирайте его, а из всех насон лучший и счастливейший!»Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошел к другуи хотел поцеловать его.«Убирайся, я тебя не знаю, - отвечал Петров, - проходи своейдорогой, а то не дойдешь…»- Вишь, тебя разобрало! Не дойдешь, - прокричал будочник на перекрестке.До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Хватаясь замерзшими руками за перила, Альбертвзбежал на лестницу и позвонил.- Нельзя! - прокричала заспанная служанка. - Не велено пускать, - и захлопнула дверь.Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновениетолпы несвязных видений с новой силой обступили его и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания.В ближайшей церкви слышался благовест, он говорил: «Да, он лучшийи счастливейший!» «Но пойду опять в залу, - подумал Альберт. - Петров ещёмного должен сказать мне». В зале уже никого не было, и вместо художника Петрована возвышенье стоял сам Альберт и играл на скрипке. Но скрипка была странногоустройства: она вся была сделана из стекла. И её надо было обнимать обеими рукамии медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Чем крепче прижималон к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, темшибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было оченьосторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить её. Альберт играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другойдальний глухой звук развлек его. Это был звук колокола, но звук этот произносил: «Да. Он вамжалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда большене будет играть на этом инструменте». Альберт перестал играть, поднял руки и глазак небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никогоне было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышенье так, чтобы всемогли его видеть.Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусветеувидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой.
Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. Этобыла та, которую он любил. Она взяла его за руку и повела вон из залы. На пороге залыАльберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а лунане была наверху. Луна и вода были вместе и везде. Альберт вместе с нею бросился в лунуи воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете;
он обнял её и почувствовал невыносимое счастье.И тут же почувствовал, что-то невыразимое счастье, которым он наслаждалсяв настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. «О чем же я плачу?» - спросил он у нее. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотеласказать этим. «Да как же, когда я жив», - проговорил он. Что-то все сильнееи сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, её объятия или слезы - он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоровсе кончится.Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на порогеАльберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.- Ведь это безбожно, - сказал он, - вы могли этак заморозить человека.- Ах, уж этот мне Альберт, - отвечала хозяйка. - Положите его где-нибудьв комнате, - обратилась она к служанке.- Да я жив, зачем же хоронить меня? - бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.
Пять человек богатых и молодых людей приехали как-то ночью веселиться на петербургский балик. Шампанского было выпито много, девицы были красивы, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему то, что все это не то и ненужно.
Один из пяти молодых людей, Делесов, более других недовольный и собой, и вечером, вышел с намерением потихоньку уехать. В соседней комнате он услыхал спор, и тут дверь распахнулась, и на пороге показалась странная фигура. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над нечищеными сапогами. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и важно. Выражение их сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов. Он приостановился, повернулся к Делесову и улыбнулся. Когда улыбка озарила его лицо, Делесов - сам не зная чему - улыбнулся тоже.
Ему сказали, что это помешанный музыкант из театра, который иногда приходит к хозяйке. Делесов вернулся в залу, музыкант стоял у двери, с улыбкой глядя на танцующих. Его позвали танцевать, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадрили он столкнулся с офицером и со всего росту упал на пол. Почти все засмеялись в первую минуту, но музыкант не вставал. Гости замолчали.
Когда музыканта подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы. Хозяйка, участливо смотря на музыканта, сказала гостям: «Он очень хороший малый, только жалкий».
Тут музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего то, съежился и оттолкнул окружавших его.
Это все ничего, - вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.
И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали. Всем сделалось неловко. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку: «Господа! Будем музицировать!»
Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное, - говорил Делесов. Тем временем Альберт (так звали музыканта), не обращая ни на кого внимания, настраивал скрипку. Затем плавным движением смычка провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.
Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Из состояния скуки, суеты и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. В душе их возникали видения прошлого, минувшего счастья, любви и грусти. Альберт с каждой нотой вырастал выше. Он уже не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и со страстным вниманием прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Лицо сияло восторженной радостью; глаза горели, ноздри раздувались, губы раскрывались от наслаждения.
Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили молчание и, казалось, дышали только его звуками. Делесов испытывал непривычное чувство. Мороз пробегал по его спине, все выше и выше подступая к горлу, и вот уже что-то тоненькими иголками кололо в носу, и слезы незаметно лились на щеки. Звуки скрипки перенесли Делесова к его первой молодости. Он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине, первое признание, жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. Все неоцененные минуты того времени одна за другой восставали перед ним. Он с наслаждением созерцал их и плакал…
К концу последней вариации лицо Альберта сделалось красно, глаза горели, капли пота струились по щекам. Все тело больше и больше приходило в движение, побледневшие губы уже не закрывались, и вся фигура выражала восторженную жадность наслаждения. Отчаянно размахнувшись всем телом и встряхнув волосами, он опустил скрипку и с улыбкой гордого величия и счастья оглянул присутствующих. Потом спина его согнулась, голова опустилась, губы сложились, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко оглядываясь и путаясь ногами, прошел в другую комнату.
Что-то странное произошло со всеми присутствующими, и что-то странное чувствовалось в мертвом молчании, последовавшем за игрой Альберта…
Однако пора ехать, господа, - нарушил тишину один гость. - Надо будет дать ему что-нибудь. Давайте складчину.
Складчину сделали богатую, и Делесов взялся передать её. Кроме того, ему пришло в голову взять музыканта к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту - вырвать из этого грязного положения.
Я бы выпил чего-нибудь, - сказал Альберт, как будто проснувшись, когда Делесов подошел к нему. Делесов принес вина, и музыкант с жадностию выпил его.
Не можете ли вы мне ссудить немного денег? Я бедный человек. Я не могу отдать вам.
Делесов покраснел, ему неловко стало, и он торопливо передал собранные деньги.
Очень благодарю вас, - сказал Альберт, схватив деньги. - Теперь давайте музицировать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, - прибавил он, вставая.
Я бы очень рад был, ежели бы вы на время поселились у меня, - предложил Делесов.
Я бы вам не советовала, - сказала хозяйка, отрицательно качая головой.
Когда Делесов сел с Альбертом в карету и почувствовал тот неприятный запах пьяницы и нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своем поступке и обвинять себя в мягкости сердца и нерассудительности. Делесов оглянулся на музыканта. Глядя на это лицо, он снова перенесся в тот блаженный мир, в который он заглянул нынче ночью; и он перестал раскаиваться в своем поступке.
На другой день утром, ему опять вспомнились черные глаза и счастливая улыбка музыканта; вся странная вчерашняя ночь пронеслись в его воображении. Проходя мимо столовой, Делесов заглянул в дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раскидавшись, в грязной, изорванной рубахе, мертвым сном спал на диване, куда его, бесчувственного, положили вчера вечером.
Делесов попросил Захара, уже восемь лет служившего у Делесова, взять у знакомых скрипку дня на два, найти чистой одежды для музыканта и позаботиться о нем. Когда же поздно вечером Делесов вернулся домой, он не нашел там Альберта. Захар рассказал, что Альберт сразу после обеда ушел, обещал прийти через час, но пока ещё не вернулся. Захару понравился Альберт: «Уж точно артист! И характера очень хорошего. Как он „Вниз по матушке по Волге“ нам сыграл, так точно как человек плачет. Даже со всех этажей пришли люди к нам в сени слушать». Делесов предупредил, чтобы Захар впредь музыканту ничего не давал пить и послал его отыскать и привести Альберта.
Делесов долго не мог заснуть, все думал об Альберте: «Так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущу его». Приятное чувство самодовольствия овладело им после такого рассуждения.
Он уже засыпал, когда шаги в передней разбудили его. Пришел Захар и сообщил, что вернулся Альберт, пьяный. Захар ещё не успел выйти, как в комнату вошел Альберт. Он рассказал, что был у Анны Ивановны и очень приятно провел вечер.
Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный воротник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом.
Они говорили о музыке, об аристократах и опере. Альберт вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта «Дон-Жуана», своими словами рассказывая содержание оперы. У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.
Наступила пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.
Вы были влюблены? - вдруг спросил он.
Альберт задумался на несколько секунд, потом лицо его озарилось грустной улыбкой.
Да, я был влюблен. Это случилось давно. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила туда на спектакли. Я молчал и только смотрел на нее; я знал, что я бедный артист, а она аристократическая дама. Меня позвали один раз аккомпанировать ей на скрипке. Как я был счастлив! Но сам виноват был, я с ума сошел. Я не должен был ничего говорить ей. Но я сошел с ума, я сделал глупости. С тех пор для меня все кончилось… Я пришел в оркестр поздно. Она сидела в своей ложе и говорила с генералом. Она говорила с ним и смотрела на меня. Тут в первый раз со мной сделалось странно. Вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу её за руку… Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там. Как только все уходили, я шел в ложу, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость… Только один раз опять началось со мной. Мне ночью стало представляться… Я целовал её руку, много говорил с ней. Я слышал запах её духов, слышал её голос. Потом я взял скрипку и потихоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно… Мне казалось, что-то сделалось у меня в голове.
Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицо своего собеседника.
Пойдем опять к Анне Ивановне; там весело, - вдруг предложил Альберт.
Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, стал уговаривать Альберта не ходить. Потом наказал Захару никуда не выпускать Альберта без его ведома.
На другой день был праздник. В комнате Альберта не было слышно ни звука, и только в двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтение и кашель. Делесов услыхал как Альберт уговаривает Захара дать ему водки. «Нет, уж если взялся, надо выдержать характер», - сказал себе Делесов, приказав Захару не давать музыканту вина.
Через два часа Делесов заглянул к Альберту. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив голову на руки. Лицо его было желто, сморщенно и глубоко несчастно. Он попробовал улыбнуться в виде приветствия, но лицо его приняло ещё более горестное выражение. Казалось, он готов был заплакать, но с трудом встал и поклонился. После, что ни говорил Делесов, предлагая ему сыграть на скрипке, пройтись, вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал по делам. Вернувшись, он увидел, что Альберт сидит в темной передней. Он был одет опрятно, вымыт и причесан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, ещё большие, чем утром.
Я говорил нынче о вас директору, - сказал Делесов, - он очень рад принять вас, если вы позволите себя послушать.
Благодарю, я не могу играть, - проговорил себе под нос Альберт и прошел в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.
Через несколько минут ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стул и снова скрылся. Делесов пожал плечами и улыбнулся. «Что ж мне ещё делать? в чем я виноват?» - подумал он,
…Альберт с каждым днем становился мрачнее и молчаливее. Делесова он, казалось, боялся. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал ни на какие вопросы.
На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный:
Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он или нет оставаться у меня и следовать моим советам? Нет - так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог, - объявил он Захару. «Нет, это был детский поступок, - решил потом сам с собою Делесов. - Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самим собою сладить». Он хотел было сейчас отпустить Альберта, но, подумав, отложил до завтра.
Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней, голоса и топот. Делесов выбежал в переднюю: Захар стоял против двери, Альберт, в шляпе и пальто, отталкивал его от двери и слезливым голосом кричал на него.
Позвольте, Дмитрий Иванович! - обратился Захар к барину, продолжая спиной защищать дверь. - Они ночью встали, нашли ключ и выпили целый графин сладкой водки. А теперь уйти хотят. Вы не приказали, потому я и не могу пустить их.
Отойди, Захар, - сказал Делесов. - Я вас держать не хочу и не могу, но я советовал бы вам остаться до завтра, - обратился он к Альберту.
Альберт перестал кричать. «Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!» - бормотал он про себя, надевая калоши. Не простившись и продолжая говорить что-то непонятное, он вышел в дверь.
Делесову живо вспомнились два первые вечера, которые он провел с музыкантом, вспомнились последние печальные дни, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удивления, любви и сострадания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек; и ему стало жалко его. «И что-то с ним будет теперь? - подумал он. - Без денег, без теплого платья, один посреди ночи…» Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.
На дворе было холодно, но Альберт не чувствовал холода, - так он был разгорячен выпитым вином и спором. Засунув руки в карманы панталон и перегнувшись вперед, Альберт тяжелыми и неверными шагами пошел по улице. Он чувствовал в ногах желудке чрезвычайную тяжесть, какая-то невидимая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шел вперед по направлению к квартире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли.
Он вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотря на несвязность, все эти воспоминания с такой яркостью представлялись ему, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действительность.
Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнувшись на мгновение, он увидал перед собой какое-то громадное, великолепное здание. И Альберт вошел в широкие двери. Внутри было темно. Какая-то непреодолимая сила тянула его вперед к углублению огромной залы… Там стояло какое-то возвышение, и вокруг него молча стояли какие-то маленькие люди.
На возвышении стоял высокий худой человек в пестром халате. Альберт тотчас узнал своего друга художника Петрова. «Нет, братья! - говорил Петров, указывая на кого-то. - Вы не поняли человека, жившего между вами! Он не продажный артист, не механический исполнитель, не сумасшедший, не потерянный человек. Он гений, погибший среди вас незамеченным и неоцененным». Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг; но, не желая стеснять его, из скромности опустил голову.
«Он, как соломинка, сгорел весь от того священного огня, которому мы все служим, - продолжал голос, - но он исполнил все то, что было вложено в него богом; за то он и должен назваться великим человеком. Он любит одно - красоту, единственно несомненное благо в мире. Ниц падайте все перед ним!» - закричал он громко.
Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. «Я не хочу падать перед ним, - Альберт тотчас узнал голос Делесова. - Чем же он велик? Разве он вел себя честно? Разве он принес пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унес скрипку у своего товарища артиста и заложил её?.. („Боже мой! Как он это все знает!“ - подумал Альберт.) Разве мы не знаем, как он льстил из-за денег? Не знаем, как его выгнали из театра?»
«Перестаньте! - заговорил опять голос Петрова. - Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы жили его жизнью? („Правда, правда!“ - шептал Альберт.) Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке. Оно дается редким избранным и поднимает их на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели. Да, унижайте, презирайте его, а из всех нас он лучший и счастливейший!»
Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошел к другу и хотел поцеловать его.
«Убирайся, я тебя не знаю, - отвечал Петров, - проходи своей дорогой, а то не дойдешь…»
Вишь, тебя разобрало! Не дойдешь, - прокричал будочник на перекрестке.
До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Хватаясь замерзшими руками за перила, Альберт взбежал на лестницу и позвонил.
Нельзя! - прокричала заспанная служанка. - Не велено пускать, - и захлопнула дверь.
Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновение толпы несвязных видений с новой силой обступили его и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания.
В ближайшей церкви слышался благовест, он говорил: «Да, он лучший и счастливейший!» «Но пойду опять в залу, - подумал Альберт. - Петров ещё много должен сказать мне». В зале уже никого не было, и вместо художника Петрова на возвышенье стоял сам Альберт и играл на скрипке. Но скрипка была странного устройства: она вся была сделана из стекла. И её надо было обнимать обеими руками и медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, тем шибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить её. Альберт играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другой дальний глухой звук развлек его. Это был звук колокола, но звук этот произносил: «Да. Он вам жалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инструменте». Альберт перестал играть, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышенье так, чтобы все могли его видеть.
Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. Это была та, которую он любил. Она взяла его за руку и повела вон из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху. Луна и вода были вместе и везде. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял её и почувствовал невыносимое счастье.
И тут же почувствовал, что-то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. «О чем же я плачу?» - спросил он у нее. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. «Да как же, когда я жив», - проговорил он. Что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, её объятия или слезы - он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.
Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.
Ведь это безбожно, - сказал он, - вы могли этак заморозить человека.
Ах, уж этот мне Альберт, - отвечала хозяйка. - Положите его где-нибудь в комнате, - обратилась она к служанке.
Да я жив, зачем же хоронить меня? - бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.
Толстой Лев Николаевич
Лев Толстой
Пять человек богатых и молодых людей приехали в третьем часу ночи веселиться на петербургский балик.
Шампанского было выпито много, большая часть господ были очень молоды, девицы были красивы, фортепьяно и скрипка неутомимо играли одну польку за другою, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему-то (как это часто случается), что все это не то и ненужно.
Несколько раз они усиливались поднять веселье, но притворное веселье было еще хуже скуки.
Один из пяти молодых людей, более других недовольный и собой, и другими, и всем вечером, с чувством отвращения встал, отыскал шляпу и вышел с намерением потихоньку уехать.
В передней никого не было, но в соседней комнате, за дверью, он услыхал два голоса, спорившие между собою. Молодой человек приостановился и стал слушать.
Пустите, пожалуйста, я ничего! - умолял слабый мужской голос.
Да уж не пущу без позволения мадамы, - говорила женщина, - куда вы? ах какой!..
Дверь распахнулась, и на пороге показалась странная мужская фигура. Увидав гостя, служанка перестала удерживать, а странная фигура, робко поклонившись, шатаясь на согнутых ногах, вошла в комнату. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над шершавыми, нечищенными сапогами. Скрутившийся веревкой галстук повязывал длинную белую шею. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий и чрезвычайно чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и вместе важно. Выражение их пленительно сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов.
Пройдя несколько шагов, он приостановился, повернулся к молодому человеку и улыбнулся. Он улыбнулся как будто с трудом; но когда улыбка озарила его лицо, молодой человек - сам не зная чему - улыбнулся тоже.
Кто это такой? - спросил он шепотом у служанки, когда странная фигура прошла в комнату, из которой слышались танцы.
Помешанный музыкант из театра, - отвечала служанка, - он иногда приходит к хозяйке.
Куда ты ушел, Делесов? - кричали в это время из залы.
Молодой человек, которого звали Делесовым, вернулся в залу.
Музыкант стоял у двери и, глядя на танцующих, улыбкой, взглядом и притоптыванием ног выказывал удовольствие, доставляемое ему этим зрелищем.
Что же, идите и вы танцевать, - сказал ему один из гостей.
Музыкант поклонился и вопросительно взглянул на хозяйку.
Идите, идите, - что ж, когда вас господа приглашают, - вмешалась хозяйка.
Худые, слабые члены музыканта вдруг пришли в усиленное движение, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадриля веселый офицер, танцевавший очень красиво и одушевленно, нечаянно толкнул спиной музыканта. Слабые, усталые ноги не удержали равновесия, и музыкант, сделав несколько подкашивающихся шагов в сторону, со всего росту упал на пол. Несмотря на резкий, сухой звук, произведенный падением, почти все засмеялись в первую минуту.
Но музыкант не вставал. Гости замолчали, даже фортепьяно перестало играть, и Делесов с хозяйкой первые подбежали к упавшему. Он лежал на локте и тускло смотрел в землю. Когда его подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы.
Господин Альберт! господин Альберт! - говорила хозяйка. - Что, ушиблись? где? Вот я говорила, что не надо было танцевать. Он такой слабый, - продолжала она, обращаясь к гостям, - насилу ходит, где ему!
Кто он такой? - спрашивали хозяйку.
Бедный человек, артист. Очень хороший малый, только жалкий, как видите.
Она говорила это, не стесняясь присутствием музыканта. Музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего-то, съежился и оттолкнул окружавших его.
Это все ничего, - вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.
И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали.
Всем сделалось неловко; глядя на него, все молчали.
Взгляд музыканта снова потух, и он, видимо, забыв о всех, потирал рукою колено. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же, как и прежде, пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку.
Все ничего! - повторил он еще раз, взмахнув скрипкой. - Господа, будем музицировать.
Что за странное лицо! - говорили между собой гости.
Может быть, большой талант погибает в этом несчастном существе! - сказал один из гостей.
Да, жалкий, жалкий! - говорил другой.
Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное, - говорил Делесов, - вот посмотрим...
Альберт в это время, не обращая ни на кого внимания, прижав скрипку к плечу, медленно ходил вдоль фортепьяно и настраивал ее. Губы его сложились в бесстрастное выражение, глаз не было видно; но узкая костлявая спина, длинная белая шея, кривые ноги и косматая черная голова представляли чудное, но почему-то вовсе не смешное зрелище. Настроив скрипку, он бойко взял аккорд и, вскинув голову, обратился к пьянисту, приготовившемуся аккомпанировать.
- "Melancholic G-dur!" - сказал он, с повелительным жестом обращаясь к пьянисту.
И вслед за тем, как бы прося прощения за повелительный жест, кротко улыбнулся и с этой улыбкой оглянул публику. Вскинув волосы рукой, которой он держал смычок. Альберт остановился перед углом фортепьяно и плавным движением смычка провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.
Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Ни один ложный или неумеренный звук не нарушил покорности внимающих, все звуки были ясны, изящны и значительны. Все молча, с трепетом надежды, следили за развитием их. Из состояния скуки, шумного рассеяния и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. То в душе их возникало чувство тихого созерцания прошедшего, то страстного воспоминания чего-то счастливого, то безграничной потребности власти и блеска, то чувства покорности, неудовлетворенной любви и грусти. То грустно-нежные, то порывисто-отчаянные звуки, свободно перемешиваясь между собой, лились и лились друг за другом так изящно, так сильно и так бессознательно, что не звуки слышны были, а сам собой лился в душу каждого какой-то прекрасный поток давно знакомой, но в первый раз высказанной поэзии. Альберт с каждой нотой вырастал выше и выше. Он далеко не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и с выражением страстного внимания прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Левая напряженно-согнутая рука, казалось, замерла в своем положении и только судорожно перебирала костлявыми пальцами; правая двигалась плавно, изящно, незаметно. Лицо сняло непрерывной, восторженной радостию; глаза горели светлым сухим блеском, ноздри раздувались, красные губы раскрывались от наслаждения.
Иногда голова ближе наклонялась к скрипке, глаза закрывались, и полузакрытое волосами лицо освещалось улыбкой кроткого блаженства. Иногда он быстро выпрямлялся, выставлял ногу; и чистый лоб, и блестящий взгляд, которым он окидывал комнату, сияли гордостию, величием, сознанием власти. Один раз пьянист ошибся и взял неверный аккорд. Физическое страдание выразилось во всей фигуре и лице музыканта. Он остановился на секунду и, с выражением детской злобы, топая ногой, закричал: "Mol, с-mol!" Пьянист поправился, Альберт закрыл глаза, улыбнулся и, снова забыв себя, других и весь мир, с блаженством отдался своему делу.
Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили покорное молчание и, казалось, жили и дышали только его звуками.
Веселый офицер неподвижно сидел на стуле у окна, устремив на пол безжизненный взгляд, и тяжело и редко переводил дыхание. Девицы в совершенном молчании сидели по стенам и только изредка с одобрением, доходящим до недоумения, переглядывались между собою. Толстое, улыбающееся лицо хозяйки расплывалось от наслаждения. Пьянист впивался глазами в лицо Альберта и, со страхом ошибиться, выражавшимся во всей его вытягивавшейся фигуре, старался следить за ним. Один из гостей, выпивший больше других, ничком лежал на диване и старался не двигаться, чтобы не выдать своего волнения. Делесов испытывал непривычное чувство. Какой-то холодный круг, то суживаясь, то расширяясь, сжимал его голову. Корни волос становились чувствительны, мороз пробегал вверх по спине, что-то, все выше и выше подступая к горлу, как тоненькими иголками кололо в носу и нёбе, и слезы незаметно мочили ему щеки. Он встряхивался, старался незаметно втягивать их назад и отирать, но новые выступали опять и текли по его лицу. По какому-то странному сцеплению впечатлений первые звуки скрипки Альберта перенесли Делесова к его первой молодости. Он - немолодой, усталый от жизни, изнуренный человек, вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине в розовом платьице, вспоминалось первое признание в липовой аллее, вспомнился жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, вспомнилось волшебство и неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. В его возвратившемся назад воображении блистала она в тумане неопределенных надежд, непонятных желаний и несомненной веры в возможность невозможного счастия. Все неоцененные минуты того времени одна за другою восставали перед ним, но не как незначащие мгновения бегущего настоящего, а как остановившиеся, разрастающиеся и укоряющие образы прошедшего. Он с наслаждением созерцал их и плакал, - плакал не от того, что прошло то время, которое он мог употребить лучше (ежели бы ему дали назад это время, он не брался употребить его лучше), но он плакал от того только, что прошло это время и никогда не воротится. Воспоминания возникали сами собою, а скрипка Альберта говорила одно и одно. Она говорила: "Прошло для тебя, навсегда прошло время силы, любви и счастия, прошло и никогда не воротится. Плачь о нем, выплачь все слезы, умри в слезах об этом времени, - и это одно лучшее счастие, которое осталось у тебя".
