В сухом лесу стреляет длинный кнут. Анализ стихотворения Бунина «Молодость»
«Молодость» Иван Бунин
В сухом лесу стреляет длинный кнут,
В кустарнике трещат коровы,
И синие подснежники цветут,
И под ногами лист шуршит дубовый.И ходят дождевые облака,
И свежим ветром в сером поле дует,
И сердце в тайной радости тоскует,
Что жизнь, как степь, пуста и велика.
Анализ стихотворения Бунина «Молодость»
Произведение, написанное весной 1916 г., начинается с бытовой сценки из деревенской жизни: пастух выгоняет стадо, которое случайно забрело на опушку леса. Ключевым приемом, определяющим особенности художественного пространства, становится аллитерация. Свист кнута и треск кустов, шуршание листьев - с помощью этих звуков создается пейзажная зарисовка. В ней выделяется единственный цветовой акцент - яркая синева подснежников. Синий в поэтике Бунина - знаковый оттенок, он связан с открытым небом, высшим началом, гармонией и надеждой.
Крупный план, сфокусированный на первоцветах или дубовом листе, во второй строфе сменяется широкой панорамой. Облака, несущие дождь, «свежий ветер» и «серое поле» - внимание переключается на бескрайние просторы русской степи.
Финальные строки посвящены переживаниям лирического героя. Осознавая необъятность жизненных перспектив, он ощущает «тайную радость» и светлую печаль. Состояние души, изображенное в «Молодости», перекликается с другой авторской формулой - «радость одиноких дум». Она была заявлена в раннем стихотворении « ». Существенна и разница: лирический герой сумел освободиться от угнетающего чувства одиночества.
Автор сравнивает жизнь со степью, опираясь на два ключевых признака - «пуста и велика». В этом случае определения лишены отрицательных коннотаций. Пустота степи - это не скудость, а свобода: в творчестве Бунина сквозной образ безбрежного пространства символизирует жизненные пути, наследство истории, диалог западного и восточного менталитетов. Юного героя ошеломляет и немного тревожит безмерность и неизведанность будущего.
Поэт намеренно подбирает образы, типичные для разных времен года. С одной стороны, весенние цветы и свежий ветер, с другой - осенний сухой лес и опавшая листва. Смешивается и стилистика: сниженно-бытовые образы коров, подгоняемых пастушеским хлыстом, соседствуют с романтическими цветами, облаками и ветром.
Все детали пейзажа возникают в памяти лирического героя, размышляющего о далеких годах. Подтверждается это и на синтаксическом уровне: многочисленные повторы союза «и» в начале стихотворной строки нанизывают разрозненные воспоминания, как бусины на нитку. Из разнородных картинок - реалистичных и возвышенно-обобщенных - слагается законченный образ молодости, наполненной предчувствиями волнующих перемен.
"Молодость"
Студент был с большим, ровным носом, весь как будто деревянный, прямоугольный, высокий, носил длинный широкоплечий сюртук темно-зеленого сукна, узкие (совсем военные) панталоны со штрипками, щегольские николаевские ботинки. Студент был постоянным гостем, своим человеком во многих богатых гостиных, - всегда оживленный, готовый на любезность, на услугу, тело держащий в постоянном наклоне вперед, сияющий гладким пробором. Студент появлялся на первых представлениях, в театрах, а после них у Кюба, на «ты» сошелся - и так незаметно, просто - кое с кем из золотой молодежи, бывающей там...
Но вот приехал в Петербург его земляк, товарищ по пензенской гимназии, стал искать его с настойчивостью провинциала: и оказалось, во-первых, что живет студент бог знает где, по Шлиссельбургскому шоссе. Добравшись туда, земляк вошел в глубочайший двор громадных кирпичных корпусов, темно глядевших несметным числом голых окон, мелких квартир. Он долго ходил, ища дворника, долго добивался на пороге полуподземной дворницкой, где тут студент такой-то; и оказалось, во-вторых, что надо было спрашивать квартиру не студента, а вдовы такой-то, его матери, что студент живет при ней, ровно как и его сестра, муж которой сидит в сумасшедшем доме.
После этого товарищ нашел наконец подъезд номер девять, вернее, просто черный ход, и без конца поднимался на седьмой этаж по крутой и темной лестнице, на одной площадке которой неподвижно сидели против черной кошки два серых кота: кошка была точно в нарядном трауре, с белыми лапками и пушистой белой грудкой, была чиста, сыта, ежилась уютно и спокойно, жмурилась небрежно, сонно, коты же были тощи, шершавы, сидели напряженно, подняв плечи, не сводя с нее узких, злых глаз, и было видно, что сидят они и кошка уже очень давно и могут просидеть еще хоть сутки. А на седьмом этаже не сразу отворили, - после звонка, как это часто бывает в подобных квартирах, послышался за дверью женский испуганный голос: «Мамаша, звонят!» - и кто-то куда-то пробежал, чем-то прошлепал. Когда же отворили, гость очутился в крохотной прихожей, перед пожилой женщиной, которая, при всей своей наружной кротости, стала, однако, так, точно была готова на все, лишь бы не дать гостю шагнуть дальше. Это была женщина уже седеющая и вся какая- то мягкая.
Что вам угодно-с? - спросила она вежливо, но стойко.
И гость забормотал:
Простите, здесь живет студент такой-то?
Здесь. А позвольте спросить, вы к нему по какому делу?
Я, видите ли, его земляк, товарищ по гимназии...
Но, простите, я вас что-то не помню. Я знала всех товарищей Вити, а вот вас...
И тогда ребенок, который стоял, прятался за ее юбкой, закрывая лицо решеткой пальцев, и сквозь пальцы пристально следил за гостем, вдруг кисло, нехотя и с отвращением заплакал, продолжая, однако, следить за ним...
А дальше оказалось, что живет студент в комнате удивительно узкой и длинной, притом такой холодной, что даже по воздуху в ней видно было, как она холодна. Между двойными рамами ее единственного окна лежал толстый вал дымчатой, дешевой ваты, но это тепла не прибавляло. Зато порядок царил во всем редкий: на полу ни пушинки, железная койка покрыта серым жестким одеялом без единой складки, лекции и книги - между ними французский самоучитель Туссэна - лежат на столике с полнейшим соблюдением симметрии, заветный широкоплечий сюртук, распяленный на деревянной распорке, висит на стене за чистой простынею, николаевские ботинки блещут под ним на колодках...
И был студент дома вовсе не такой, как в свете, в гостиных: приветлив, но сух, серьезно-грустен. И все поглядывал куда-то в свое холодное окно. За окном же, с семиэтажной высоты, было далеко видно: плоско болели бесконечные снежные пустыни, - нечто столь скучное, ненужное, что возможно только возле Петербурга.
См. также Бунин Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :
Молодость и старость
Прекрасные летние дни, спокойное Черное море. Пароход перегружен людьм...
Мордовский сарафан
Зачем иду я к ней, к этой странной и вдобавок беременной женщине? Заче...
«Прекрасные летние дни, спокойное Черное море.
Пароход перегружен людьми и кладью, - палуба загромождена от кормы до бака.
Плавание долгое, круговое - Крым, Кавказ, Анатолийское побережье, Константинополь…
Жаркое солнце, синее небо, море лиловое; бесконечные стоянки в многолюдных портах с оглушающим грохотом лебедок, с бранью, с криками капитанских помощников: майна! вира! - и опять успокоение, порядок и неторопливый путь вдоль горных отдалений, знойно тающих в солнечной дымке.
В первом классе прохладный бриз в кают-компании, пусто, чисто, просторно. И грязь, теснота в орде разноплеменных палубных пассажиров возле горячей машины и пахучей кухни, на парах под навесами и на якорных цепях, на канатах на баке. Тут всюду густая вонь, то жаркая и приятная, то теплая и противная, но одинаково волнующая, особая, пароходная, мешающаяся с морской свежестью. Тут русские мужики и бабы, хохлы и хохлушки, афонские монахи, курды, грузины, греки… Курды, - вполне дикий народ, - с утра до вечера спят, грузины то поют, то парами пляшут, легко подпрыгивая, с кокетливой легкостью откинув широкий рукав и плывя в расступившейся толпе, в лад бьющей в ладоши: таш-таш, таш-таш! У русских паломников в Палестину идет без конца чаепитие, длинный мужик с обвисшими плечами, с узкой желтой бородой и прямыми волосами вслух читает Писание, а с него не спускает острых глаз какая-то вызывающе независимая женщина в красной кофте и зеленом газовом шарфе на черных сухих волосах, одиноко устроившаяся возле кухни.
Долго стояли на рейде в Трапезунде. Я съездил на берег и, когда воротился, увидал, что по трапу поднимается целая новая ватага оборванных и вооруженных курдов - свита идущего впереди старика, большого и широкого в кости в белом курпее и в серой черкеске, крепко подпоясанной по тонкой талии ремнем с серебряным набором. Курды, плывшие с нами и лежавшие в одном мосте палубы целым стадом, все поднялись и очистили свободное пространство. Свита старика настелила там множество ковров, наклала подушек. Старик царственно возлег на это ложе. Борода его была бела как кипень, сухое лицо черно от загара. И необыкновенным блеском блестели небольшие карие глаза.
Я подошел, присел на корточки, сказал «селям», спросил по-русски:
С Кавказа?
Он дружелюбно ответил тоже по-русски:
Куда же плывешь?
Он ответил скромно, но гордо:
В Стамбул, господин. К самому падишаху. Самому падишаху везу благодарность, подарок: семь нагаек. Семь сыновей взял у меня на войну падишах, всех, сколько было. И все на войне убиты. Семь раз падишах меня прославил.
Це, це, це! - с небрежным сожалением сказал стоявший над нами с папиросой в руке молодой полнеющий красавец и франт, керченский грек: вишневая дамасская феска, серый сюртук с белым жилетом, серые модные панталоны и застегнутые на пуговки сбоку лакированные ботинки. - Такой старый и один остался! - сказал он, качая головой.
Старик посмотрел на его феску.
Какой глупый, - ответил он просто. - Вот ты будешь старый, а я не старый и никогда не буду. Про обезьяну знаешь?
Красавец недоверчиво улыбнулся:
Какую обезьяну?
Ну так послушай! Бог сотворил небо и землю, знаешь?
Ну, знаю.
Потом бог сотворил человека и сказал человеку: будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, - хорошо будешь, жить, радоваться будешь, думать будешь, что все на свете только для тебя одного бог сотворил и сделал. Доволен ты этим? А человек подумал: так хорошо, а всего тридцать лет жизни! Ой, мало! Слышишь? - спросил старик с усмешкой.
Слышу, - ответил красавец.
Потом бог сотворил ишака и сказал ишаку: будешь ты таскать бурдюки и вьюки, будут на тебе ездить люди и будут тебя бить по голове палкой. Ты таким сроком доволен? И ишак зарыдал, заплакал и сказал богу: зачем мне столько? Дай мне, бог, всего пятнадцать лет жизни. - А мне прибавь пятнадцать, - сказал человек богу, - пожалуйста, прибавь от его доли! - И так бог и сделал, согласился. И вышло у человека сорок пять лет жизни. Правда, человеку хорошо вышло? - спросил старик, взглянув на красавца.
Неплохо вышло, - ответил тот нерешительно, не понимая, очевидно, к чему все это.
Потом бог сотворил собаку и тоже дал ей тридцать лет жизни. Ты, сказал бог собаке, будешь жить всегда злая, будешь сторожить хозяйское богатство, не верить никому чужому, брехать будешь на прохожих, не спать по ночам от беспокойства. И, знаешь, собака даже завыла: ой, будет с меня и половины такой жизни! И опять стал человек просить бога: прибавь мне и эту половину! И опять бог ему прибавил. Сколько лет теперь стало у человека?
Шестьдесят стало, - сказал красавец веселее.
Ну, а потом сотворил бог обезьяну, дал ей тоже тридцать лет жизни и сказал, что будет она жить без труда и без заботы, только очень нехороша лицом будет, - знаешь, лысая, в морщинах, голые брови на лоб лезут, - и все будет стараться, чтоб на нее глядели, а все будут на нее смеяться.
Красавец спросил:
Значит, и она отказалась, попросила себе только половину жизни?
И она отказалась, - сказал старик, приподнимаясь и беря из рук ближнего курда мундштук кальяна - И человек выпросил себе и эту половину, - сказал он, снова ложась и затягиваясь.
Он молчал и глядел куда-то перед собою, точно забыв о нас. Потом стал говорить, ни к кому не обращаясь:
Человек свои собственные тридцать лет прожил по человечьи - ел, пил, на войне бился, танцевал на свадьбах, любил молодых баб и девок. А пятнадцать лет ослиных работал, наживал богатство. А пятнадцать собачьих берег свое богатство, все брехал и злился, не спал ночи. А потом стал такой гадкий, старый, как та обезьяна. И все головами качали и на его старость смеялись. Вот все это и с тобой будет , - насмешливо сказал старик красавцу, катая в зубах мундштук кальяна.
А с тобой отчего ж этого нету? - спросил красавец.
Со мной нету.
Почему же такое?
- Таких, как я, мало, - сказал старик твердо. - Не был я ишаком, не был собакой, - за что ж мне быть обезьяной? За что мне быть старым? »
