Что такое абырвалг. Менеджмент как исток культуры

Бо Бартлетт. Левиафан. 2000

Там, где чудища живут, или Левиафан в мировой литературе: от абстрактного зла к реальному государству

4 февраля 2015 Игорь Зотов

К выходу на экраны фильма Андрея Звягинцева "Левиафан" мы отыскали представителей этого вида в книгах прежних веков.

…Из-за этакой гады забылся в человеке человек! - восклицает астафьевский герой, запутавшись посреди Енисея в собственных снастях, которые расставил на царь-рыбу - огромного осетра, и обреченный на медленную мучительную смерть. Бог и Астафьев прощают его, Игнатьич выпутывается, а осетр, по всей видимости, гибнет.

Конечно, Астафьев не держал в уме царь-рыбу ни как олицетворение государственной мощи, ни как библейского левиафана. Но сам образ огромной рыбины, обитающей во враждебной среде и из глубин постоянно грозящей человеку гибелью, наверняка, в подсознании писателя бился.

Нечто изначально чуждое, непонятное, мощное, непредсказуемое, до поры таящееся - это и есть левиафан, с ветхозаветных времен Книги Иова плавающий в коллективном бессознательном человечества.

Признаться, я не до конца понимаю в Книге Иова этот заключительный аккорд, когда Господь устрашает Иова, живописуя свое невообразимое создание, превосходящее даже Бегемота - верх путей Божиих . Иов - праведник, греха за ним не водится, он не ропщет на напасти, которые Господь позволяет наслать на него, и весь его бунт только в желании умереть - нет сил терпеть.

Для меня образы Иова и Левиафана - существуют как бы отдельно. В мировой литературе я тоже редко встречал их вместе.

Уильям Блейк. Бегемот и левиафан. 1826

Поэма декабриста Глинки

Писатели предпочитают использовать имя левиафана в переносном смысле, например, назвать им какой-нибудь особенно большой корабль, как в одноименном фандоринском романе Бориса Акунина. Если что в нем и устрашает, так только размер и водная стихия. В своем грозном обличье левиафан появляется в русской литературе разве что в переложениях Книги Иова.

Поэт и писатель декабрист Федор Глинка, автор замечательных «Дневников русского офицера» о войне с Наполеоном и популярнейшей песни «Вот мчится тройка удалая…», писал поэму «Иов. Свободное подражание священной книге Иова» в ссылке. Поводом послужила его собственная судьба.

Тогда на берегах величественных озер, - этих огромных зеркал, в которых отражалось небо Севера, в местах, загроможденных обломками какого-то древнего мира, - раскрыл я опять книгу Иова, - и как изумился, не найдя в ней прежней неясности... Душа невольно сроднилась со страдальцем: века исчезли, расстояния не стало... Я понял его муки, разгадал тайны скорби, непостижимой для счастливцев мира .

Цензура нашла в поэме слишком вольное обращение со священным текстом Писания и надолго задержала ее издание. Левиафан предстает у Глинки в таком виде:

Когда он выступит из бездн,

Поморье все засуетится:

Тоска, как весть о смерти, мчится

И ужас скачет перед ним! -

Пускай над ним катятся громы,

Пусть молний грозных лезвие

Его сечет, палит и жалит:

Напрасно! Под своей корой

Он спит - и ничего не чует! -

Как жернов - сердце у него;

Пускай стучат по нем сто млатов:

Ужасной наковальни сей

Не раздробит ударов буря...

Когда он выплеснет из вод, -

Полморя с шумом взбрызнет к небу,

И вздрогнут неба высоты,

И духом упадут герои (…)

Моря спокойные пахать

Он любит неудержным бегом...

В нем целая живая рать!

Кто ж может в силе с ним сравниться,

И мужеством кто равен с ним?

Он и на высь глядит надменно,

Своим могуществом кичась,

Сей силы и гордыни князь!..

Известный филолог Сергей Аверинцев перевел множество библейских текстов, включая Псалмы и Евангелия, а в 1974 году - и Книгу Иова. Иннокентий Смоктуновский ее озвучил, и запись эта сохранилась:

Когда встает, дрожат силачи, от испуга теряют они ум!

Ударишь ли его? Не выдержит меч - сломится копье, и дрот, и стрела:

железо с соломой равняет он и с трухлявой древесиной - медь!

Лучник не заставит его бежать, за мякину он считает камни пращи -

за мякину палица идет у него, и смешон ему свист копья!

Под брюхом его грани черепиц, он на них налегает, как борона;

нудит он пучину клокотать, как котел, и в кипящее зелье претворяет зыбь, -

за ним светится его след, словно поседела глубь морей!

Подобного ему нет на земле: не ведающим страха он сотворен.

На все высокое смотрит он: всему, что горделиво, он царь!"

И отвечал Иов Господу, и сказал:

«Теперь знаю: Ты можешь все, и невозможно противиться Тебе!..»

Барри Мозер. Моби Дик. 1970-е

Погоня капитана Ахава

Главное произведение мировой литературы, где Левиафан предстает в образе вселенского зла - огромного белого кашалота - это «Моби Дик», написанный американцем Германом Мелвиллом в середине XIX века. Лучший эпитет для этой книги будет - яростная. Она и сегодня читается на одном дыхании, считается главным американским романом и продолжает вдохновлять художников. Одних экранизаций «Моби Дика» насчитывается около двух десятков. Бунтарский дух книги передался бунтарям ХХ века, рок-музыкантам - один из хитов легендарной Led Zeppelin так и называется Moby Dick.

Левиафан в книге Мелвилла есть, но без Иова. Главный герой капитан Ахав, который охотится за гигантским китом, одержим равно и параноидальным желанием уничтожить вселенское зло, и ветхозаветной жаждой мести - в прошлом столкновении кит оторвал ему ногу. В новой битве он гибнет, а вот гибнет ли левиафан, неизвестно. Ибо море не знает милосердия. Не знает иной власти, кроме своей собственной.

Вселенского зла можно избежать, по мнению Измаила, от лица которого ведется повествование, если вести тихую, добродетельную жизнь:

Подумайте обо всем этом, а затем взгляните на нашу зеленую, добрую, смирную землю — сравните их, море и землю, не замечаете ли вы тут странного сходства с тем, что внутри вас? Ибо как ужасный океан со всех сторон окружает цветущую землю, так и в душе у человека есть свой Таити, свой островок радости и покоя, а вокруг него бушуют бессчетные ужасы неведомой жизни.. Упаси тебя бог, человек! Не вздумай покинуть этот остров и пуститься в плавание. Возврата не будет.

Трактат философа Гоббса

О добродетельной жизни печется в своем философском трактате «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» английский философ XVII века Томас Гоббс. В его интерпретации библейское чудище теряет сказочные черты и обретает даже слишком реальные и зловещие признаки. Левиафан - это государство.

... там, где нет власти, способной держать всех в подчинении, люди не испытывают никакого удовольствия (а напротив, значительную горечь) от жизни в обществе. Ибо каждый человек добивается, чтобы его товарищ ценил его так, как он сам себя ценит, и при всяком проявлении презрения или пренебрежения, естественно, пытается, поскольку у него хватает смелости (а там, где нет общей власти, способной заставить людей жить в мире, эта смелость доходит до того, что они готовы погубить друг друга), вынудить у своих хулителей большее уважение к себе: у одних - наказанием, у других - примером.

Следует признать, что именно с осознания изначальной греховности человека и роли государства в ее обуздании началась и продолжается до сих пор история строительства демократического общества в Европе и Америке. С отступлениями, ошибками, падениями, заблуждениями, чудовищными войнами, но постепенно государство теряет изначальные сугубо репрессивные функции.

К примеру, этот тезис из книги Гоббса устарел в обществах одного типа, зато в обществах другого типа становится принципом власти:

Подданные не могут изменять форму правления. Во-первых, так как народ заключает соглашение, то следует разуметь, что он не обязался каким-либо предыдущим соглашением к чему-нибудь противоречащему данному соглашению. Следовательно, те, кто уже установил государство и таким образом обязался соглашением признавать как свои действия и суждения одного, неправомерны без его разрешения заключать между собой новое соглашение, в силу которого они были бы обязаны подчиняться в чем-либо другому человеку. Поэтому подданные монарха не могут без его разрешения свергнуть монархию и вернуться к хаосу разобщенной толпы или перевести свои полномочия с того, кто является их представителем, на другого человека или другое собрание людей, ибо они обязались каждый перед каждым признавать именно его действия своими и считать себя ответственными за все, что их суверен будет или сочтет уместным делать.

Главная рыба Советского Союза

Ленин оказался прилежным до мелочей учеником Гоббса. Разделяя тезис англичанина о том, что государство это организация насилия, он творчески обогатил его, учредив «новый тип» государства, в котором насилие применимо буквально ко всем, и к правым, и к виноватым. Бежать из него на Таити было и невозможно, и бесполезно.

Но Ленин не остановился и на этом, он перевернул Гоббса буквально с ног на голову. Там, где англичанин ратовал за обуздание животных инстинктов в человеке пусть и с помощью репрессий, вождь мирового пролетариата отпустил эти инстинкты на волю. Об этом повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце».

Федор Глинка и Сергей Аверинцев, перелагая Книгу Иова на русский язык, наверняка, держали в уме гоббсовское чудище - царскую ли Россию, Советский ли Союз. У Булгакова, отлично знавшего Священное Писание, впрямую упоминания о левиафане нет. Зато есть его зеркальное отражение - Абырвалг, первое слово, которое выучил Шариков-человек. Да и Шариков-пес умел отличить магазинную вывеску «Главрыба» от всяких второстепенных «Колбас»:

«А» он выучил в «Главрыбе» на углу Моховой, потом и «б» - подбегать ему было удобнее с хвоста слова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер.

Возможно, впрочем, что образ Главной рыбы подсказало Булгакову подсознание - главный механизм настоящего творчества. Как бы то ни было, а приключения Шарикова-человека начинаются именно с этого слова, прочитанного, впрочем, по-собачьи (а если идти дальше, то и по-еврейски) справа налево: Абырвалг. Да и звучит вполне демонически.

Из дневника доктора Борменталя:

Счастливо лает «абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно. В 3 часа дня (крупными буквами) засмеялся, вызвав обморок горничной Зины. Вечером произнёс 8 раз подряд слово «абыр-валг», «абыр».

(Косыми буквами карандашом): профессор расшифровал слово «абыр-валг», оно означает «Главрыба»… Что-то чудовищ…

К государству-левиафану Булгаков еще вернется и совершенно осознанно - в «Мастере и Маргарите», появится там и Иов.

Барри Мозер. Библия. Иона во чреве кита. 1990-е

Писатель, поборовший левиафана

Но о том, что его современник и тоже автор культовой книги ХХ века - антиутопии «1984» - Джордж Оруэлл посвятит Главрыбе великолепное эссе «Писатели и Левиафан», Булгаков уже не узнает. Это произойдет несколько лет спустя после его смерти, в 1949 году. Начнет же свои рассуждения Оруэлл с вещей, Булгакову более чем знакомых:

О положении писателя в эпоху, когда все находится под контролем государства, уже немало сказано, хотя большая часть информации, относящаяся к этой теме, пока недоступна. Я не собираюсь высказываться за государственный патронаж над искусствами или против него, я только хочу определить, какие именно требования, исходящие от государственной машины, которым хотят нас подчинить, отчасти объяснимы атмосферой - иными словами, мнениями самих писателей и художников, степенью их готовности подчиниться или, напротив, сохранить живым дух либерализма. Если лет через десять выяснится, как мы раболепствовали перед деятелями типа Жданова, значит, иного мы и не заслужили.

Эссе «Писатели и Левиафан» посвящено роли государства в творчестве, и сегодня оно не просто так же актуально, как и 60 с лишним лет назад, а даже еще актуальнее. И не только в идеологическом, но и в эстетическом смысле. Оруэлл совершенно отчетливо произносит то, чем часто пренебрегают не только читатели или зрители, но и сами творцы: главное в любом произведении - художественность, а не этика. Эстетически убедительное будет убедительным и этически, но не наоборот.

Мы живем в век политики. Война, фашизм, концлагеря, резиновые дубинки, атомные бомбы и прочее в том же роде - вот о чем мы размышляем день за днем, а значит, о том же, главным образом, пишем, даже если не касаемся всего этого впрямую. По-другому быть не может. Очутившись на пароходе, который тонет, думаешь только о кораблекрушении. Но следовательно, мы не просто ограничиваем круг тем, мы и свое отношение к литературе окрашиваем пристрастиями, которые, как нам хотя бы порой становится ясно, лежат вне пределов литературы.

То же касается и читателей, которые очень часто принимают прямое злободневное высказывание писателя за литературный шедевр:

Истинное восприятие книги, если она вообще вызывает какой-то отзвук, сводится к обычному «нравится» или «не нравится», а все прочее лишь попытка рационального объяснения этого выбора. Мне кажется, такое вот «нравится» вовсе не противоречит природе литературы; противоречит ей другое: «Книга содержит близкие мне идеи, и поэтому необходимо найти в ней достоинства». Разумеется, превознося книгу из сугубо политических соображений, можно при этом не кривить душой, искренне принимая такое произведение, но столь же часто бывает, что чувство идейной солидарности с автором толкает на прямую ложь .

Должны ли мы заключить, что обязанность каждого писателя - «держаться в стороне от политики»? Безусловно, нет! Ведь я уже сказал, что ни один разумный человек просто не может чураться политики да и не чурается в такое время, как наше. Я не предлагаю ничего иного, помимо более четкого, нежели теперь, разграничения между политическими и литературными обязанностями, а также понимания, что готовность совершать поступки неприятные, однако необходимые, вовсе не требует готовности бездумно соглашаться с заблуждениями, которые им обычно сопутствуют. Вступая в сферу политики, писатели должны сознавать себя там просто гражданами, просто людьми, но не писателями . Не считаю, что ввиду утонченности восприятия, им свойственной, они вправе уклониться от будничной грязной работы на ниве политики. Как все прочие, они должны быть готовы выступать в залах, продуваемых сквозняками, писать мелом лозунги на асфальте, агитировать избирателей, распространять листовки, даже сражаться в окопах гражданских войн, когда это нужно.

Неудивительно, что сам Оруэлл в своих главных романах «Скотный двор» и «1984» безупречно сопряг «как» и «что» - эстетику и идеологию. В итоге получилась именно высокая литература, а не сиюминутный памфлет. Левиафан был повержен силой искусства. Но пока только в Англии.

Астафьевский горе-рыбак Игнатьич, барахтаясь в воде бок о бок с царь-рыбой, кается в своих грехах и получает прощение. Просыпается человеческое-то в человеке , - слышен авторский голос. Любое государство, живущее по животным законам, рано или поздно отомрет, но только в том случае, если человеческое проснется во всех его гражданах без исключения.

Барри Мозер. Моби Дик. 1970-е

После его «оживления» в человеческом облике. Слово прозвучало также в одноимённом фильме , снятом режиссёром Владимиром Бортко (1988).

Сюжет

Само слово происходит от прочитанного справа налево слова «Главрыба » - названия советской организации, занимавшейся поставками рыбы в торговую сеть в 1920-х годах. Это было первое слово, произнесённое Шариковым после успешной операции.

Абыр-абыр…. абырвалг!

«Первое слово, которое произнес Шарик, - „абырвалг“ - это прочитанная в обратном направлении вывеска „Главрыба“. Чтение Шариком справа налево иронически намекает на семитское письмо; само же слово „рыба“ является раннехристианским символом Христа».

В культуре

Напишите отзыв о статье "Абырвалг"

Литература

• Кожевников А. Ю. Крылатые фразы и афоризмы отечественного кино. М.2001/2004.825 с. С.41

Примечания

Отрывок, характеризующий Абырвалг

Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c"est un homme d"esprit votre pere, – сказала она, – c"est a cause de cela peut etre qu"il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.

Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c"est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.

Абырвалг - торговое умение , позволяющее герою не только культурно отдохнуть от дел насущных, но и ещё выгодно сбыть свои трофеи или даже прибарахлиться практически бесплатно.

Менеджмент как исток культуры

«Абыр, абыр-валг » - первые произнесённые слова одного из героев Годвилля, вошедшего в столицу со стороны города Нижние Котлы , когда солнце было на востоке. Встречные женщины лениво отвечали ему, что сегодня вечером свободны, а старый босяк проворчал: «Кому и кобыла невеста », - и лишь только гордый Песчаный Орёл-вдоводел с Черепахарем в когтях ничего не говорил. А, собственно, что ему было сказать? По той же причине молчал и Черепахарь.

Выйдя на центральную площадь, герой широко расставил ноги, поковырял в ухе, прочистил горло и, сбросив мешок с трофеями на землю, достал балалайку. Немного подумав, он запел: «Подойди ко мне, буржуй - глазик выколю. Глазик выколю - другой останется. Чтоб видал, абырвалг, кому кланяться!.. ». К тому времени, как он допел, его инвентарь опустел, так как местные жители и проходящие мимо приключенцы растащили трофеи. Но рядом брошенный мешок наполнился золотыми монетами . Герой спрятал балалайку, взвалил, кряхтя, честно заработанные деньги на спину, оглянулся и, абырвалгнув напоследок ещё раз, побрёл к кабаку . Так Годвилль узнал мощь натурального обмена и стал мировым очагом культуры.

Народное творчество в массы

После такого сокрушительного успеха этот герой решил повторить своё выступление уже за пределами города. Набрав полный инвентарь трофеев, он набрёл на бродячего торговца . Здесь, абырвалгнув, герой принялся исполнять другую песню, аккомпанируя себе всё той же балалайкой. Эффект был поразительным. Снова трофеи были скуплены, кошелёк набился под завязку деньгами, а торговец даже, подарив шмотку , сплясал на прилавке.

Смотревшие на этот цирк герои были так удивлены, что даже сами подкинули бродяге в кошель немного золота. Тот, абырвалгнув два раза, быстро удалился, хитро улыбаясь. Герои поняли, что это очень полезное умение, потому скупили все имеющиеся в округе балалайки. С тех пор Абырвалг широко применяется приключенцами в товарно-денежных отношениях с барыгами.