Достоевский здесь дьявол с богом борются. Валентин Распутин
Уж не знаю почему, прочитав дневник "И я полностью согласен", вспомнила эту фразу из книги Достоевского.
Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердца людей.
И классики ошибаются.. но слова эти он написал персонажу буйному с бурей в душе, который дьявола своего победил смирением.
Помните знаменитую фразу Достоевского: «Здесь диавол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей»? Несмотря на ее хрестоматийность, мне кажется, что классик не совсем прав. Точнее, эти слова допускают не совсем христианское понимание. Или совсем не христианское.
Сама мысль о борьбе диавола с Богом для христианина абсурдна. Особенно хорошо это видно в евангельском эпизоде искушения Христа в пустыне. Когда диавол предлагает Иисусу все царства мира, если Тот поклонится ему, Христос отвечает искусителю: «Отойди от меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи». В славянском переводе Евангелия от Матфея эта фраза звучит так: «Иди за мною, сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися, и тому единому послужи». С языковой точки зрения русский текст более точен, а славянский является калькой с греческого и искажает смысл фразы (буквально: иди по направлению «за меня»). Но в каком-то смысле эта языковая неточность более жестко указывает на реальное положение вещей – на невозможность диаволу искусить Бога, на несоизмеримую «разность в весовых категориях». Недаром толкователи Библии традиционно отмечают, что в искушении в пустыне Христос отвергает все те соблазны, на которые в свое время прельстилась Ева: соблазн духа, души и тела.
А вторую часть фразы («написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи») можно истолковать не только как то, что Христос пришел послужить Богу, но и как то, что сам сатана, вместо бесплодных попыток искусить Спасителя, должен ему покориться и ему служить.
Повторяю, диавол не борется с Богом, потому что в этой борьбе он обречен. Он может бороться только с нами и побеждать нас. Но если мы выберем Победителя, а не побежденного, то, по мере продвижения по пути к Добру, сердце наше все больше будет превращаться из поля битвы в эдемский сад.
Желаю всем выбрать Победителя.
Слепой и зрячий в невежестве - оба одинаково «слепы» и равно бесполезны.
Спорят, что лучше - капитализм или социализм. По существу обсуждается, что в человеке лучше - эгоизм или альтруизм, скупость или щедрость, зло или добро. Так, что же лучше - хороший человек или плохой?
Ответ, единодушно не вызывает сомнений.
«Полем битвы - Он избрал сердца наши»…
Капитализм, это выраженная в физический мир черта характера личности - эгоизм. Так же, как и социализм - это отображенный в материальный мир предметов, альтруизм личности. Рабовладение и феодализм - неограниченный деспотизм.
Деспотизм, эгоизм, альтруизм (рабовладение, феодализм, капитализм, социализм, коммунизм) - внутри нас. Все они одновременно присутствует во всяком человеке. Они есть во всех - в разных пропорциях. Если же черты явно и не проявлены, это не значит, что их нет - просто, они находятся в подавленном зародышевом, не раскрытом состоянии.
Всякая наша черта характера предметно выражается в мире материи и межличностных отношениях. Щедрость, жадность, смелость, хвастовство, глупость, черствость и т.д. (Установлена и прямая связь черт характера с болезнями). Если посмотреть на человека внимательно, то все проявления характера можно увидеть в созданном им окружающем материальном мире предметов. Каких качеств в личности больше, тем он в жизни и само представлен. Вспомнить, например, персонажей Н.В. Гоголя в «Мёртвых душах»: - Коробочку, Манилова, Плюшкина и других. (Иному человеку, стоит, только заговорить, как о нём всё сразу становится ясно).
Таким образом. - Не существует обособленно капитализма и социализма. Они порождение ума человека и «живут» одновременно вместе - в одном человеке.
Абсолютно во всех государствах, (а ещё раньше и в первобытном племени) - есть и был социализм. Во всяком обществе в разной степени присутствует бесплатная помощь, и забота. Также в обществе, есть и был капитализм, выражением которого сегодня являются деньги. А, в доисторическом мире роль денег выполнял любой необходимый для жизни предмет (рубило, скребок, кусок мяса, пригоршня воды и прочее).
Спор политиков о лучшем строе - это «война добра и зла» в сознании человека.
Каждый спорящий, придерживается ценностей - согласно достигнутого уровня индивидуального развития. Подобно, ослик выбирает для себя морковку, а человек - человеческое (всякому своё).
Обнаружив, что «корень» капитализма (эгоизма) и социализма (альтруизма) «растёт» из человека, то среди здоровых и разумных людей, можно положить конец политическим спорам и войнам. Сложив силы «слепого и зрячего невежественного» воедино, можно перенести растраченную энергию конфликта на проблемы развития личности .
В конечном счёте, на изменение существующего общества и мира - в лучшую сторону!
Всякий человек, в течение дня, одновременно бессчётное число раз может быть стяжателем и проявлять заботу о других (хотя бы это действие происходило и в семье). Что свидетельствует о гибкости, подвижности, изменчивости ума, о способности мыслью менять себя и окружающий материальный мир.
Если посмотреть шире - то, в человеке есть всё. В нём сосредоточено от всех черт характера его предков. Все одинаковы по структуре генетического кода и различаются проявленной активностью генов. В сумме выраженность всех черт личности - называется характером.
…«Он взял семьдесят две краски, Он бросил их в чан. Он вынул их все белыми и сказал: - Подобно этому, воистину, Сын человека пришёл»… (От Филиппа, 54).
Состоящий из «семидесяти двух красок», человек пришёл в жизнь. Осознавший себя Человек - по своему знанию и желанию, может стать «белым» (чистым).
Количество социализма (сумма социальных благ) в государстве - определяется уровнем морально-нравственного развития общества. Если уровень высокий, то и заботы больше. Чем выше сознание, тем - социализма больше. С демократическими переменами, количество социализма повышается, а с диктатурой, самодержавием, деспотизмом - снижается.
Нравственно низкий уровень общества, никогда не способен построить более развитое социальное государство. Подобно - и обезьяна не сделает ничего человеческого.
Есть восточная поговорка: - «Новое седло и золотая уздечка - не сделает из осла арабского скакуна». Если упряжь с одного осла перевесить на другого осла - то, жеребца, тоже не получится.
Одни материальные перемены в стране бесполезны. - Требуется, упреждающее морально-нравственное развитие.
Истине в доказательство служит всё, в том числе и противоположность. - Чтобы сотворить «зверя», надо вытравить из людей человеческое, лишив их возможности думать и свободно получать знания. Тогда, рождённый зверь (в награду) уничтожит своих слепых и бездарных родителей.
Политики, фокусники, мошенники, чтобы завладеть: имуществом, свободой, любовью, симпатией, доверием, властью или ещё чем другим - отвлекают внимание. Отвлеченный на «ложную подставку», разум людей, ослеплён и не способен правильно видеть суть вещей.
Хорошо знать, что всё, что есть внутри нас, то воплощается во внешнее.
Каждый может быть своей противоположностью - эгоистом или альтруистом. Английская поговорка подтверждает: - «наши недостатки - это продолжение наших достоинств». Люди, под внешним доминирующим воздействием в одно мгновение, легко способны изменяться в любую сторону - хорошую и плохую.
При низком уровне развития сознания в обществе, свободы слова и институтов демократии - от личности, во главе государства, в полной мере зависит, будет ли такое общество развиваться или деградировать.
Насколько хорошо человек себя знает - зависит возможность внешнего воздействия на его разум и манипулирование его сознанием.
«Наши слабости нам уже не вредят, когда мы их знаем». (XVIII век, немецкий учёный, публицист Георг Лихтенберг).
Знающие, могут разобраться и в себе, и в других. Они способны выбирать лучшее для себя - лучшего президента, правительство, они в силах ограничивать плохое. … «И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (От Иоанна: 8 - 32).
Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое время на месте в большом недоумении. Не то чтоб он стоял как столб, с ним этого не случалось. Напротив, он, при всем беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню игумена и разузнать, что наделал вверху его папаша. Затем, однако, пустился в путь, уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь разрешить томившую его задачу. Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, «с подушками и тюфяком», он не боялся нимало. Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и всё опять-таки для красы; и всё в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей. Назавтра, конечно, раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашки и тарелки. Алеша знал, что и старик назавтра же наверно отпустит его опять в монастырь, даже сегодня же, может, отпустит. Да и был он уверен вполне, что отец кого другого, а его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания. Но в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то. Это требование и необходимость непременно пойти вселила сразу какое-то мучительное чувство в его сердце, и всё утро, чем далее, тем более, всё больнее и больнее в нем это чувство разбаливалось, несмотря на все последовавшие затем сцены и приключения в монастыре, и сейчас у игумена, и проч., и проч. Боялся он не того, что не знал, о чем она с ним заговорит и что он ей ответит. И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними одними и жил. Он боялся вот этой женщины, именно самой Катерины Ивановны. Он боялся ее с самого того времени, как в первый раз ее увидал. Видал же он ее всего только раз или два, даже три пожалуй, вымолвил даже однажды случайно с ней несколько слов. Образ ее вспоминался ему как красивой, гордой и властной девушки. Но не красота ее мучила его, а что-то другое. Вот именно эта необъяснимость его страха и усиливала в нем теперь этот страх. Цели этой девушки были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия. И вот, несмотря на сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдать всем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чем ближе он подвигался к ее дому. Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который был с нею так близок, он у нее не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом. Дмитрия же не застанет еще вернее, и ему предчувствовалось почему. Итак, разговор их состоится наедине. Хотелось бы очень ему повидать прежде этого рокового разговора брата Дмитрия и забежать к нему. Не показывая письма, он бы мог с ним что-нибудь перемолвить. Но брат Дмитрий жил далеко и наверно теперь тоже не дома. Постояв с минуту на месте, он решился наконец окончательно. Перекрестив себя привычным и спешным крестом и сейчас же чему-то улыбнувшись, он твердо направился к своей страшной даме. Дом ее он знал. Но если бы пришлось пойти на Большую улицу, потом через площадь и проч., то было бы довольно не близко. Наш небольшой городок чрезвычайно разбросан, и расстояния в нем бывают довольно большие. Притом его ждал отец, может быть не успел еще забыть своего приказания, мог раскапризиться, а потому надо было поспешить, чтобы поспеть туда и сюда. Вследствие всех этих соображений он и решился сократить путь, пройдя задами, а все эти ходы он знал в городке как пять пальцев. Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и все с ним здоровались. Таким путем он мог выйти на Большую улицу вдвое ближе. Тут в одном месте ему пришлось проходить даже очень близко от отцовского дома, именно мимо соседского с отцовским сада, принадлежавшего одному ветхому маленькому закривившемуся домишке в четыре окна. Обладательница этого домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно всё по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях. Эта старуха и дочка впали, однако, в страшную бедность и даже ходили по соседству на кухню к Федору Павловичу за супом и хлебом ежедневно. Марфа Игнатьевна им отливала с охотой. Но дочка, приходя за супом, платьев своих ни одного не продала, а одно из них было даже с предлинным хвостом. О последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга Ракитина, которому решительно всё в их городишке было известно, и, узнав, позабыл, разумеется, тотчас. Но, поравнявшись теперь с садом соседки, он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял понуренную и задумавшуюся свою голову и... наткнулся вдруг на самую неожиданную встречу. За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню. — Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал... Алеша и сам был рад и недоумевал только, как перелезть через плетень. Но «Митя» богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку. Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского мальчишки. — Ну и гуляй, идем! — восторженным шепотом вырвалось у Мити. — Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь? — Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!Слава Высшему на свете,
Слава Высшему во мне!..
Я это сейчас только пред тобой, сидя здесь, повторял...
Сад был величиной с десятину или немногим более, но обсажен деревьями лишь кругом, вдоль по всем четырем заборам, — яблонями, кленом, липой, березой. Средина сада была пустая, под лужайкой, на которой накашивалось в лето несколько пудов сена. Сад отдавался хозяйкой с весны внаем за несколько рублей. Были и гряды с малиной, крыжовником, смородиной, тоже всё около заборов; грядки с овощами близ самого дома, заведенные, впрочем, недавно. Дмитрий Федорович вел гостя в один самый отдаленный от дома угол сада. Там вдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом и в которой еще можно было укрыться от дождя. Беседка строена была бог весть когда, по преданию лет пятьдесят назад, каким-то тогдашним владельцем домика, Александром Карловичем фон Шмидтом, отставным подполковником. Но всё уже истлело, пол сгнил, все половицы шатались, от дерева пахло сыростью. В беседке стоял деревянный зеленый стол, врытый в землю, а кругом шли лавки, тоже зеленые, на которых еще можно было сидеть. Алеша сейчас же заметил восторженное состояние брата, но, войдя в беседку, увидал на столике полбутылки коньяку и рюмочку. — Это коньяк! — захохотал Митя, — а ты уж смотришь: «опять пьянствует»? Не верь фантому.Не верь толпе пустой и лживой,
Забудь сомнения свои...
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и всё будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете... по-настоящему... по-на-сто-яще-му... (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!
Он проговорил последнюю строчку в каком-то почти исступлении. — Одного тебя, да еще одну «подлую», в которую влюбился, да с тем и пропал. Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни! Теперь, пока весело, говорю! Садись вот здесь за стол, а я подле сбоку, и буду смотреть на тебя, и всё говорить. Ты будешь всё молчать, а я буду всё говорить, потому что срок пришел. А впрочем, знаешь, я рассудил, что надо говорить действительно тихо, потому что здесь... здесь... могут открыться самые неожиданные уши. Всё объясню, сказано: продолжение впредь. Почему рвался к тебе, жаждал сейчас тебя, все эти дни, и сейчас? (Я здесь уже пять дней как бросил якорь). Все эти дни? Потому что тебе одному всё скажу, потому что нужно, потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков, потому что завтра жизнь кончится и начнется. Испытывал ты, видал ты во сне, как в яму с горы падают? Ну, так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь, но мне сладко. То есть не сладко, а восторг... Ну да черт, всё равно, что бы ни было. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, — что бы ни было! Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина! Куда шел? — Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне. — К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу. — Неужто ты меня хотел послать? — с болезненным выражением в лице вырвалось у Алеши. — Стой, ты это знал. И вижу, что ты всё сразу понял. Но молчи, пока молчи. Не жалей и не плачь! Дмитрий Федорович встал, задумался и приложил палец ко лбу: — Она тебя сама позвала, она тебе письмо написала, или что-нибудь, оттого ты к ней и пошел, а то разве бы ты пошел? — Вот записка, — вынул ее из кармана Алеша. Митя быстро пробежал ее. — И ты пошел по задам! О боги! Благодарю вас, что направили его по задам и он попался ко мне, как золотая рыбка старому дурню рыбаку в сказке. Слушай, Алеша, слушай, брат. Теперь я намерен уже всё говорить. Ибо хоть кому-нибудь надо же сказать. Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты простишь... А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил. Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит... если друг, если брат? — Я исполню, но скажи, что такое, и скажи поскорей, — сказал Алеша. — Поскорей... Гм. Не торопись, Алеша: ты торопишься и беспокоишься. Теперь спешить нечего. Теперь мир на новую улицу вышел. Эх, Алеша, жаль, что ты до восторга не додумывался! А впрочем, что ж я ему говорю? Это ты-то не додумывался! Что ж я, балбесина, говорю:Будь, человек, благороден!
Чей это стих?
Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали. — Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я хотел бы начать... мою исповедь... гимном к радости Шиллера. An die Freude! Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —И Силен румянорожий
На споткнувшемся осле, —
А я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это...
Он поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал.
Зверолов, с копьем, стрелами,
Грозен бегал по лесам...
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
С Олимпийския вершины
Сходит мать Церера вслед
Похищенной Прозерпины:
Дик лежит пред нею свет.
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
И нигде богопочтенья
Не свидетельствует храм.
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях.
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит —
В унижении глубоком
Человека всюду зрит!
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться аль пастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вот ведь где беда, ибо всё на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.
Душу божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы хаос развила
И в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
У груди благой природы
Всё, что дышит, радость пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье...
Ангел — богу предстоит.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых бог одарил сладострастьем:
Насекомым — сладострастье!
Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в крови твоей бури родит. Это — бури, потому что сладострастье буря, больше бури! Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей. А впрочем, что у кого болит, тот о том и говорит. Слушай, теперь к самому делу.
К радости! (нем.).
Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. <...>
Влияние западной литературы во французских и русских переводах, сентиментальных и готических романов Ричардсона (1689 - 1761), Анны Радклифф (1764–1823), Диккенса (1812 - 1870), Руссо (1712 - 1778) и Эжена Сю (1804 - 1857) сочетается в произведениях Достоевского с религиозной экзальтацией, переходящей в мелодраматическую сентиментальность. <...>
Достоевский так и не смог избавиться от влияния сентиментальных романов и западных детективов. Именно к сентиментализму восходит конфликт, который он так любил: поставить героя в унизительное положение и извлечь из него максимум сострадания. Когда после возвращения из Сибири начали созревать идеи Достоевского: спасение через грех и покаяние, этическое превосходство страдания и смирения, непротивление злу, защита свободной воли не философски, а нравственно, и, наконец, главный догмат, противопоставляющий эгоистическую антихристианскую Европу братски-христианской России, - когда все эти идеи (досконально разобранные в сотнях учебников) хлынули в его романы, сильное западное влияние все еще оставалось, и хочется сказать, что Достоевский, так ненавидевший Запад , был самым европейским из русских писателей. Интересно проследить литературную родословную его героев. Его любимец, герой древнерусского фольклора Иванушка-дурачок , которого братья считают бестолковым придурком, на самом деле дьявольски изворотлив. Совершенно бессовестный, непоэтичный и малопривлекательный тип, олицетворяющий тайное торжество коварства над силой и могуществом, Иванушка-дурачок, сын своего народа, пережившего столько несчастий, что с лихвой хватило бы на десяток других народов, как ни странно - прототип князя Мышкина, главного героя романа Достоевского «Идиот» <...>
Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства - всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои «через грех приходят ко Христу», или, по выражению Бунина , эта манера Достоевского «совать Христа где надо и не надо». Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку. Лучшим, что он написал, мне кажется «Двойник». Эта история, изложенная очень искусно, по мнению критика Мирского, - со множеством почти джойсовских подробностей, густо насыщенная фонетической и ритмической выразительностью, - повествует о чиновнике, который сошел с ума, вообразив, что его сослуживец присвоил себе его личность. Повесть эта - совершенный шедевр, но поклонники Достоевского-пророка вряд ли согласятся со мной, поскольку она написана в 1840 г., задолго до так называемых великих романов, к тому же подражание Гоголю подчас так разительно, что временами книга кажется почти пародией. <...>
Сомнительно, можно ли всерьёз говорить о «реализме» или «человеческом опыте» писателя, создавшего целую галерею неврастеников и душевнобольных. - Лекции по русской литературе. М: Независимая газета, 1999. С. 170-171, 176-178, 183.
Его имя в скорбном списке священников, убитых в России с 1990 года, стоит последним, 37-м. И страна наша необъятна, и география преступлений впечатляет: Москва, Чечня, Оптина Пустынь, Владикавказ, Псков, Тюмень, Белореченск, Новгород, Башкирия, Татарстан, Мордовия, Эвенкия, Кабардино-Балкария, Карелия, Чувашия; области: Московская, Ивановская, Петербургская, Ярославская, Омская, Кемеровская, Тверская, Свердловская, Курская, Ульяновская; Краснодарский край. 7 июля в этот список занесён город Переславль-Залесский.
Выяснять причины преступлений, искать, обезвреживать, наказывать – дело следствия, прокуратуры и т. д. Наше дело, дело общества – увидеть, наконец, что происходит в стране, тысячу лет назад взявшей на себя труд Православия, защитить избранников, охраняющих его и сохраняющих. Мало жертвовать копеечку и ставить свечки по большим праздникам и большим бедам, необходимо деятельно помочь, откликнуться. Не в криминальных сводках и пересудах – сердцем и делом.
«Мы потеряли будущего архиерея, в которых так нуждается наша церковь», – это боль и печаль о. Андрея Кулькова, клирика кафедрального Владимирского собора Переславля-Залесского, многолетнего собрата о. Даниила. Они, молодые, ищущие, пришли в церковь в начале 90-х. «Для кого-то это были лихие годы, для нас – благословенные годы восстановления церкви», – говорит о. Андрей. Шли не ради карьеры и денег, а в разруху, труды и лишения. У каждого был уже свой выстраданный опыт. О. Даниил – тогда ещё Максим Соколов – пробовал себя везде, благо способности позволяли: был в военном училище, служил в армии, учился в МАИ, служил в пожарной охране. На вопрос: «Почему пожарный?» – ответил, что хотел спасать людей. Поистине о нём сказано: «Не вы Меня избрали, но Я вас избрал».
Умница, спортсмен, он мог выжить в любой ситуации, умел всё мирское: был плотником, штукатуром, шофёром, трактористом, пчеловодом, но о главном замечательно сказал о. Андрей: «Ценность его слова обеспечивалась золотым достоянием его души». Высокий слог, но и натура незаурядная.
В Свято-Троицкий монастырь о. Даниил пришёл в самом начале возрождения обители, которая служит России более 500 лет. В Смутное время, как и все монастыри Переславля-Залесского, он подвергся тотальному разорению. Сначала Сапегой – союзником и «воеводой» Лжедмитрия, потом казаками атамана Заруцкого. Затем наступили времена, не уступавшие по крови и жертвам времени нашествия иноземцев. В 1923 году Свято-Троицкий Данилов монастырь был закрыт, стены и башни разобраны до фундамента. Обитель возвратили Церкви в 1993 году, когда в ней не оставалось ни одного пригодного для проживания помещения. Насельникам под водительством игумена о. Иоанна (Коваленко) приходилось собирать по крохам самое необходимое: первые благотворители приносили то табуретку, то посуду, мелочь хозяйственную. Потребовалось десять лет суровой подвижнической жизни и горячих молитв братии, чтобы появилась реальная перспектива завершения восстановительных работ. Потом пришли уже не полунищие жертвователи, а очень состоятельные люди, вкладывавшие в обитель весомые средства. Своё 500-летие монастырь встретил в 2008 году если не в прежнем величии, то в подобающей красоте.
Однако не количеством и качеством золочёных и мраморных квадратных метров славна Церковь, но духом и делом. Основатель монастыря прп. Даниил Переславский прославил обитель подвигами жертвы и любви. Он добровольно возложил на себя редкий даже в те времена подвиг – попечение об умерших в дороге, погибших от разбойников, безродных и бездомных. Памятуя о том, что «у Бога все живы», он на своих плечах носил тела умерших на особое братское кладбище, Божедомье, отпевал ушедших и поминал их в молитвах при совершении литургии.
Особенно поразил его таинственный старец, в котором преподобный почувствовал великую духовную силу. После кончины старца прп. Даниил увидел свечение вокруг тела и, сокрушаясь, что нельзя похоронить такого человека по правилам, получил откровение: устроить храм на том месте, где сиял свет, и поставить при нём священника, чтобы он поминал на Божественной литургии души неведомых усопших. Позже при Даниловом монастыре появилась первая в Переславле больница и была организована помощь нуждающимся.
В своём предсмертном наставлении прп. Даниил Переславский завещал братии: «Терпите всякую скорбь и бедствия ради Царствия Небесного. Нам следует нести на себе немощи слабых, странников и нищих, не оставлять их без призора, насыщать и покоить, чтобы их ради приобрести Царство на Небесах. Безчинства и пустых бесед избегайте. Любите чистоту духа и тела. Всегда в мысли своей держите час смертный и помните, что дадите ответ Праведному Судии за всякое своё дело и каждое слово».
Через 500 лет после ухода прп. Даниила Переславского настоятелем монастыря стал о. Даниил Соколов, непреклонный служитель Церкви, погибший в святой обители.
Братия Свято-Троицкого монастыря никогда не была многочисленна, она и сегодня осталась такой же. Следить за хозяйством, окормлять прихожан, вести службы. Бытие настоятеля – тяжёлое послушание. В монастырь приходят сотни людей: паломники, любопытствующие, заблудившиеся в жизни. Долг священника – каждому дать шанс на покаяние, возможность встать на благую стезю. Как отличить зерно от плевел, провидеть, способно что-то прорасти в этой грешной душе или она уже погибла? О. Даниил, знавший труды отцов Церкви, прочитавший всего Достоевского, прошедший свой многотрудный путь, многое знал о человеке. Но как можно уберечься от удара, когда находишься на передовой: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Не каждую битву можно выиграть, ибо противник тебя видит, а ты его – нет. И вместо дружественной руки и совместной молитвы – нож.
О. Даниил был убит 7 июля, в день памяти Предтечи Иоанна Крестителя, первой жертвы за Христа. В своей речи прощания бывший настоятель монастыря, ныне епископ Калачевский и Палласовский владыка Иоанн (Коваленко), собрат о. Даниила долгие годы, сказал: «Всё происходит через жертву, и пути Господни неисповедимы. Нам нельзя скорбеть, как иным неверующим. Мы не прочие, а имеем упование вечной жизни». Земная жизнь человека, так долго искавшего свой путь и много сделавшего на этом пути, насильственно оборвана. Но нельзя, чтобы ушла память о нём. Память – лучший памятник высоким душам.
В девятый день после смерти о. Даниила и накануне этого дня в Переславле проходил фестиваль воздухоплавания – ярко, празднично. Праздник не отменишь (кроме погоды, нет поводов), но какие-то слова о трагедии сказать должно было. Хотя бы минута молчания. Может, мы, приезжие, что-то упустили? Не увидели венков и цветов от горожан у стен монастыря, портретов о. Даниила на городских стенах и необходимых слов прощания. Или их не было? Когда дело касается политиков, чужих землетрясений и потопов, откликаемся же, соболезнуем.
В наше время лукавых свобод тела и слова всё дальше вытесняется единственная ценность – соблюдение Закона. То есть не постановлений разного рода парламентов и дум, а того Закона, который выделил и поднял человека над животным миром. О. Андрей Кульков справедливо и точно определил наше время как деградацию в теплохладность. Данте 700 лет назад поместил этих «тёплых» у врат Ада, назвав ничтожными:
«…То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел…
Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»
О. Андрей Кульков назвал произошедшую трагедию прикосновением Божиим к нашему плечу.
«Его мученическая кровь взывает к нашей христианской совести и свидетельствует о том, что зло давно уже и глубоко вторглось в наши пределы и пора уже проводить полную духовную мобилизацию. Куда ещё отступать? Или кого ещё отдадим на заклание?!»
Россия, страна, пережившая великие трагедии, победы и соблазны, не должна, не может утратить свою историческую интуицию, которая спасала её во всех потрясениях. Нужно держаться своих праведников.
Елена Александровна
Казённова
