Николай михайловский. Н.К

Иван Ксенофонтыч Иванов , отставной учитель, 60 лет .

Лизавета Ивановна , его дочь, 20 лет .

Аграфена Платоновна , вдова, губернская секретарша, хозяйка квартиры, занимаемой Ивановым .

Тит Титыч Брусков , богатый купец .

Андрей Титыч , его сын .

Сцена представляет бедную комнату в квартире Ивановых. Налево на первом плане окно, дальше дверь в комнату хозяйки; прямо дверь выходная, направо дверь в комнату Лизаветы Ивановны.

Явление первое

Иван Ксенофонтыч входит, размахивая руками, за ним Аграфена Платоновна.

Иван Ксенофонтыч . Невежество! Невежество! И слышать не хочу невежества! (Садится за стол и раскрывает книгу.)

Аграфена Платоновна . У вас все невежество. А сами-то что? Только слава, что ученый человек! А что в нем проку, в ученье-то в вашем? Только одно мнение, что я ученый человек, а хуже нас, неученых. Живете, как бобыль – ни кола, ни двора.

Иван Ксенофонтыч . Невежество! Невежество!

Аграфена Платоновна . Наладил одно! Невежество да невежество! Я к вашей пользе говорю. Мне что! Я женщина посторонняя.

Иван Ксенофонтыч . А коли вы, сударыня, посторонняя женщина, так и не мешайтесь в чужие дела. Оставьте меня; видите, я делом занимаюсь.

Аграфена Платоновна (помолчав). Мне как хотите. Я, жалеючи вас, говорю. Куда вы денетесь с дочерью-то? Девушке двадцать лет; нынче без приданого-то никто не возьмет; а у вас ни кругом, ни около – все нет ничего, бедность непокрытая.

Иван Ксенофонтыч . Как ничего? У меня есть пенсия, есть уроки.

Аграфена Платоновна . Что ваша пенсия! Что ваши уроки! Разве это приданое? Пока живы, ну, конечно, на пропитание хватит; а вы то рассудите: вы пожилой человек, ну, сохрани бог, помрете: куда будет Лизавете Ивановне голову приклонить?

Иван Ксенофонтыч . Она куда пойдет? Она будет детей учить. Будет заниматься, сударыня, тем благородным делом, которым отец занимался всю свою жизнь.

Аграфена Платоновна . Уж куда какая невидаль! Хорошее житье, – по чужим людям шляться из-за куска хлеба! Чужой-то хлеб горек! А вы послушайте-ка меня, глупую, давайте-ка я примусь сватать вам жениха; благо, здесь сторона купеческая.

Иван Ксенофонтыч . Какое же это благо? В чем тут благо? Кроме невежества, я ничего не вижу.

Аграфена Платоновна . А я вижу. Вот, например, Андрей Титыч, что к нам ходит, чем не жених? И молод, и богат, и из себя красавец.

Иван Ксенофонтыч . И дурак набитый, читать по-русски не умеет. Это ваш жених, а не Лизин. Вас будет пара.

Аграфена Платоновна . Уж какой он мне жених! Очень нужно ему старуху-то брать! Он с своими деньгами-то получше вашей Лизы найдет. Ему уж давно от невест проходу нет, от богатых; да не хочет, потому влюблен до чрезвычайности в Лизавету Ивановну. Вот что!

Иван Ксенофонтыч (вскочив). Что? Да как же он смел, скажите вы мне? Кто ему позволил? Это житья нет! Лиза моя… ведь это сокровище, это совершенство! А он, безграмотный, смел влюбиться! Мужик! Невежа!

Аграфена Платоновна . Ах, батюшка, да разве кому закажешь! Ведь она не королевна какая! А почем знать, дело женское мудреное, может, она и сама его любит. Чужая душа-то темна. Девушки об этом не сказывают.

Иван Ксенофонтыч . Вздор, вздор! Этого быть не может. Я и слушать не хочу. (Переходит к другому столу.) Не мешайте мне заниматься, Аграфена Платоновна; вы видите, у меня дело есть.

Аграфена Платоновна (переходит за ним) . А может, и вздор; я так говорю, по своему понятию. А жаль малого-то, уж очень сокрушается. Дома-то радости нет, отец-то у него такой дикий, властный человек, крутой сердцем.

Иван Ксенофонтыч . Что такое: крутой сердцем?

Аграфена Платоновна . Самодур.

Иван Ксенофонтыч . Самодур! Это черт знает что такое! Это слово неупотребительное, я его не знаю. Это lingua barbara, варварский язык.

Аграфена Платоновна . Уж и вы, Иван Ксенофонтыч, как погляжу я на вас, заучились до того, что русского языка не понимаете. Самодур – это называется, коли вот человек никого не слушает, ты ему хоть кол на голове теши, а он все свое. Топнет ногой, скажет: кто я? Тут уж все домашние ему в ноги должны, так и лежать, а то беда…

Иван Ксенофонтыч . O tempora, o mores! [О времена, о нравы! (лат.)]

Аграфена Платоновна . Так вот Андрюша-то и боится, что отец ему жениться не позволит… Ну да это ничего, я баба огневая, я обломаю дело; только было бы ваше согласие. Я за двуми мужьями была, Иван Ксенофонтыч, всеми делами правила. Я теперь хоть в суде какое хочешь дело обделаю. Стряпчего не нанимай. По всем кляузным делам ходок. Во всех судах надоела. Прямо до енарала хожу…

Иван Ксенофонтыч . Об чем вы говорите, я не понимаю.

Аграфена Платоновна . Все об том же об Брускове, об купце.

Иван Ксенофонтыч . Послушайте: Плутарх в одной книге…

Аграфена Платоновна . А насчет плутовства – это точно, он старик хитрый.

Иван Ксенофонтыч (обращая глаза к потолку) . О, невежество!

Аграфена Платоновна . И это есть. Хоть он и плутоват, а человек темный. Он только в своем доме свиреп, а то с ним что хочешь делай, дурак дураком; на пустом спугнуть можно. Теперь как хотите, Иван Ксенофонтыч, так и сделаем. Честно так честно, а то и на штуку поймаем. Так запутаем, что хоть плачь, а жени сына на Лизавете Ивановне.

Иван Ксенофонтыч . Что я слышу! Громы небесные! И вы не поразите эту женщину!

Аграфена Платоновна . За что ж вы бранитесь? Я вас люблю, вам добра желаю (утирает слезы), а вы меня всяческими словами ругаете.

Иван Ксенофонтыч . Как хотите, Аграфена Платоновна, любите или не любите, только оставьте нас с дочерью в покое.

Аграфена Платоновна (покачав головой). Эх, Иван Ксенофонтыч, Иван Ксенофонтыч! Жаль мне тебя! Человек-то ты добрый, да больно ты прост. Беден ты уж больно. Вот и одежонка-то…

Иван Ксенофонтыч . Я беден, да честен, бедным и останусь. Не хочу я знаться с твоими с богатыми.

Аграфена Платоновна . А нынче так жить-то нельзя. (Отходит от стола.) Как хочешь ты, Иван Ксенофонтыч, обижай меня, а я все-таки всякое добро для вас готова сделать, да и завсегда буду делать, за вашу кротость и сиротство. Мне за это бог пошлет. (Уходит в свою комнату.)

В середнюю дверь входит Лизавета Ивановна, скидает шляпку и кладет на стол.

Иван Ксенофонтыч, не замечая ее, читает с жаром и размахивает руками.

Явление второе

Иван Ксенофонтыч и Лизавета Ивановна.

Лизавета Ивановна . Здравствуй, папа!

Иван Ксенофонтыч . А, здравствуй! Подай мне шляпу.

Лизавета Ивановна . Куда ты, папа? Отдохни немного! Ты и так много трудишься.

Иван Ксенофонтыч . Нельзя, Лиза, нельзя! Отдыхать некогда. Молодым людям учиться надобно, и так, Лиза, у нас мало учатся, мало. Достань-ка мне Горация да подсыпь табачку, весь вышел.

Лиза достает ему книгу и насыпает табаку.

Ну, прощай! Чай пить не дожидайтесь, может быть, затолкуюсь с ребятами.

Лизавета Ивановна . Бедный папаша!

Иван Ксенофонтыч (надевает шляпу, идет к дверям и возвращается) . Лиза, ты меня извини, я тебе задам вопрос…

Лизавета Ивановна . Что такое, папа?

" - "В чужом пиру да похмелье", "С чужого пира по хмелье", "За чужое пиво принимать похмелье".

В этом выражении наслаждению - пиру, противопоставляется расплата за наслаждение - похмелье. То есть, человек чувствует похмелье, но сам на пиру не был.

" " (1866 г.) ч. 5 гл. 3: "Амалия Ивановна, когда в нее, при громком смехе присутствовавших, попал стакан, тоже не выдержала в чужом пиру похмелья . С визгом, как бешеная, кинулась она к Катерине Ивановне, считая ее во всем виноватою."

« » (1855—1857), ч. 1, гл. 1, про впечатления об Англии: "Туманы бывают если не каждый день, то через день непременно; можно бы, пожалуй, нажить сплин; но они не русские, а я не англичанин: что же мне терпеть в чужом пиру похмелье ? Довольно и того, что я, по милости их, два раза ходил смотреть Темзу и оба раза видел только непроницаемый пар."

(1814 - 1841)

" " (1838—1840), : "Вот что случилось: Азамат вбежал туда в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать. Все выскочили, схватились за ружья - и пошла потеха. Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой. «Плохое дело в чужом пиру похмелье , - сказал я Григорью Александровичу, поймав его за руку: - не лучше ли нам поскорее убраться?»"

Выдающийся публицист, социолог и критик. Род. 15 ноября 1842 г. в Мещовске, Калужской губ. , в бедной дворянской семье. Учился в Горном корпусе, где дошел до специальных классов. Уже в 18 лет выступил на литературное поприще в критическом отделе "Рассвета" Кремпина (см.); сотрудничал в "Книжном вестн.", "Гласном суде", "Неделе", "Невском сборнике", "Современном обозрении", перевел "Французскую демократию" Прудона (СПб., 1867). Воспоминаниям об этой поре дебютов, когда он вел жизнь литературной богемы, М. посвятил значительную часть своей книги "Литература и жизнь" и в беллетристической форме очерки "Вперемежку". С особенною теплотою вспоминает он о рано умершем, почти совершенно неизвестном, но очень даровитом ученом и писателе - Ножине, которому многим духовно обязан. С 1869 г. М. становится постоянным и деятельнейшим сотрудником перешедших к Некрасову "Отеч. записок", а со смертью Некрасова (1877) - одним из трех редакторов журнала (с Салтыковым и Елисеевым). В "Отечественных зап." 1869-84 гг. помещены важнейшие социологические и критические статьи его: "Что такое прогресс", "Теория Дарвина и общественная наука", "Суздальцы и суздальская критика" "Вольтер-человек и Вольтер-мыслитель" "Орган, неделимое, целое", "Что такое счастье", "Борьба за индивидуальность", "Вольница и подвижники", "Герои и толпа", "Десница и шуйца гр. Л. Толстого", "Жестокий талант" и др. Кроме того, он ежемесячно вел отдел "Литературных и журнальных заметок", иногда под заглавиями: "Записки Профана", "Письма о правде и неправде", "Письма к ученым людям", "Письма к неучам". После закрытия в 1885 г. "Отеч. зап." М. несколько лет был сотрудником и членом редакции "Север. вестн." (при А. М. Евреиновой), писал в "Русск. мысли" (полемика с Л. З. Слонимским, ряд статей под заглавием "Литература и жизнь"), а с начала 1890-х гг. стоит во главе "Русск. богат.", где ведет ежемесячные литературные заметки под общим заглавием "Литература и жизнь". Сочинения М. собраны в 6 том. (СПб., 1879-87; т. I-III вышли 2-м изд., СПб. 1887-88). Отдельно напечатаны три книжки "Критических опытов" - "Лев Толстой" (СПб., 1887), "Щедрин" (М., 1890), "Иван Грозный в русской литературе. Герой безвременья" (СПб.) - и "Литература и жизнь" (СПб., 1892). К соч. Шелгунова и Глеба Успенского приложены вступительные статьи М. К дешевому изданию Ф. Ф. Павленкова сочинений Белинского (СПб., 1896) приложена статья М. "Белинский и Прудон" (из "Записок Профана"). Литературная деятельность М. выражает собою тот созидающий период новейшей истории русской передовой мысли, которым сменился боевой период "бури и натиска", ниспровержения старых устоев общественного миросозерцания. В этом смысле М. явился прямой реакцией против крайностей и ложных шагов Писарева , место которого он занял как "первый критик" и "властитель дум" младшего поколения 60-х гг. Хронологически преемник Писарева , он по существу был продолжателем Чернышевского , а в своих социологических работах - автора "Исторических писем". Главная заслуга его в том, что он понял опасность, заключавшуюся в писаревской пропаганде утилитарного эгоизма, индивидуализма и "мыслящего реализма", которые в своем логическом развитии приводили к игнорированию общественных интересов. Как в своих теоретических работах по социологии, так еще больше в литературно-критических статьях своих М. снова выдвинул на первый план идеал служения обществу и самопожертвования для блага общего, а своим учением о роли личности побуждал начинать это служение немедленно. М. - журналист по преимуществу; он стремится не столько к стройности и логическому совершенству, сколько к благотворному воздействию на читателя. Вот почему чисто-научные доводы против "субъективного метода" не колеблют значения, которое в свое время имели социологические этюды М. как явление публицистическое. Протест М. против органической теории Спенсера и его стремление показать, что в исторической жизни идеал, элемент желательного, имеет огромное значение, создавали в читателях настроение, враждебное историческому фатализму и квиетизму. Поколение 70-х гг., глубоко проникнутое идеями альтруизма, выросло на статьях М. и считало его в числе главных умственных вождей своих. - Значение, которое М. приобрел после первых же социологических статей в "Отечественных записках", побудило редакцию передать ему роль "первого критика"; с самого начала 70-х гг. он становится по преимуществу литературным обозревателем, лишь изредка давая этюды исключительно научного содержания. Обладая выдающейся эрудицией в науках философских и общественных и вместе с тем большою литературною проницательностью, хотя и не эстетического свойства, М. создал особый род, который трудно подвести под установившиеся типы русской критики. Это - отклик на все, что волновало русское общество как в сфере научной мысли, так и в сфере практической жизни и текущих литературных явлений. Сам М. с уверенностью человека, к которому никто не приложит такого эпитета, охотнее всего называет себя "профаном"; важнейшая часть его литературных заметок - "Записки Профана" (т. III). Этим самоопределением он хотел отделить себя от цеховой учености, которой нет дела до жизни и которая стремится только к формальной истине. "Профан", напротив того, интересуется только жизнью, ко всякому явлению подходит с вопросом: а что оно дает для уяснения смысла человеческой жизни, содействует ли достижению человеческого счастья? Насмешки М. над цеховою ученостью дали повод обвинять его в осмеивании науки вообще; но на самом деле никто из русских писателей новейшего времени не содействовал в такой мере популяризации научного мышления, как М. Он вполне осуществил план Валериана Майкова (см.), который видел в критике "единственное средство заманить публику в сети интереса науки". Блестящий литературный талант М., едкость стиля и самая манера письма - перемешивать серьезность и глубину доказательств разными "полемическими красотами", - все это вносит чрезвычайное оживление в самые абстрактные и "скучные" сюжеты; средняя публика больше всего благодаря М. ознакомилась со всеми научно-философскими злобами дня последних 25-30 лет. Больше всего М. всегда уделял место вопросам выработки миросозерцания. Борьба с холодным самодовольством узкого позитивизма и его желанием освободить себя от "проклятых вопросов"; борьба с писаревщиной и в том числе протест против воззрений Писарева на искусство (отношение Писарева к Пушкину М. назвал вандализмом, столь же бессмысленным, как разрушение коммунарами Вандомской колонны); выяснение основ общественного альтруизма и вытекающих из них нравственных обязанностей; выяснение опасных сторон чрезмерного преклонения перед народом и одностороннего народничества; борьба с идеями гр. Толстого о непротивлении злу, поскольку они благоприятствуют общественному индифферентизму; в последние годы горячая и систематическая борьба с преувеличениями "экономического материализма" - таковы главные этапные пункты неустанной, из месяца в месяц, журнальной деятельности М. Отдельные литературные явления давали М. возможность высказать много оригинальных мыслей и создать несколько проницательных характеристик. "Кающийся дворянин", тип которого выяснен М., давно стал крылатым словом, как и другое замечание М., что в 60-х гг. в литературу и жизнь "пришел разночинец". Определением "кающийся дворянин" схвачена самая сущность освободительного движения 40-х и 60-х гг., отдавшегося делу народного блага с тем страстным желанием загладить свою историческую вину перед закрепощенным народом, которого нет у западноевропейского демократизма, созданного классовой борьбой. Льва Толстого (статьи "Шуйца и десница гр. Л. Толстого" написаны в 1 8 75 г.) М. понял весьма рано, имея в своем распоряжении только педагогические статьи его, бывшие предметом ужаса для многих публицистов "либерального" лагеря. М. первый раскрыл те стороны духовной личности великого художника-мыслителя, которые стали очевидными для всех только в 80-х и 90-х гг., после ряда произведений, совершенно ошеломивших прежних друзей Толстого своею мнимою неожиданностью. Таким же критическим откровением для большинства была и статья М. "Жестокий талант", выясняющая одну сторону дарования Достоевского . Великое мучительство Достоевский совмещает в себе с столь же великим просветлением; он в одно и то же время Ариман и Ормузд. М. односторонне выдвинул только Аримана - но эти Аримановские черты выяснил с поразительною рельефностью, собрав их воедино в один яркий образ. "Жестокий талант" по неожиданности и вместе с тем неотразимой убедительности выводов может быть сопоставлен в нашей критической литературе только с "Темным царством" Добролюбова, где тоже критический анализ перешел в чисто-творческий синтез. Ср. о М.: П. Л. Лавров в "Отечественных записках" (1870 г., № 2); в "Заре" 1871 г., № 2; С. Н. Южаков в "Знании" 1873 г., № 10; Цитович, ответ на "Письма к ученым людям" (Одесса, 1878); П. Милославский в "Православном собеседнике" (1879 г.) и отд. ("Наука и ученые люди в русском обществе", Казань, 1879); М. Филиппов в "Русском богатстве" (1887 г., № 2); В. К. в "Русском богатстве" (1889 г., № 3 и 4); Л. З. Слонимский в "Вестнике Европы" (1889, № 3 и 5); Н. Рашковский, "Н. К. Михайловский перед судом критики" (Одесса, 1889); Н. И. Кареев , "Основные вопросы философии истории"; Я. Колубовский , "Дополн. к Ибервег-Гейнце (С. Южаков в "Русском богатстве", 1895, № 12); А. Волынский, в "Северном вестнике" 90-х гг. и отд. "Русские критики" (СПб., 189 6).

С. Венгеров.

М. как социолог примыкает к русскому направлению позитивизма, характеризующемуся так называемым (не вполне правильно) субъективным методом. Первая его большая работа была посвящена проблеме прогресса ("Что такое прогресс?"), разрешая которую, он доказывал необходимость оценивать развитие, руководясь известным идеалом, тогда как объективистические социологи смотрят на прогресс лишь как на безразличную эволюцию. В конце концов идеал М. - развитая личность. В целом ряде работ М. подвергает весьма основательной критике социологическую теорию (Спенсера), отождествляющую общество с организмом и низводящую человеческую индивидуальность на степень простой клеточки социального организма ("Орган, неделимое, общество" и др.). Проблема человеческой личности в обществе вообще составляет весьма важный предмет социологических исследований М., причем его все сочувствие - на стороне индивидуального развития ("Борьба за индивидуальность"). Вместе с этим М. весьма заинтересован вопросом об отношении между отдельною личностью и массою ("Герои и толпа", "Патологическая магия"), что приводит его к весьма важным выводам в области коллективной психологии. Особую категорию социологических взглядов М. представляют собою те критические замечания, которые были вызваны приложением дарвинизма к социологии ("Социология и дарвинизм" и др.). В последнее время в нескольких журнальных заметках М. вел полемику с так называемым экономическим материализмом, справедливо критикуя эту социологическую теорию, как одностороннюю. Все социологические воззрения М. отличаются цельностью, многосторонностью и последовательностью, благодаря чему могут быть уложены в весьма определенную систему, хотя автор никогда не заботился о систематическом их изложении и даже некоторые из начатых работ оставлял неоконченными. Последователь Конта, Дарвина, Спенсера, Маркса, М. отразил в своей социологии наиболее важные в данной области идеи второй половины XIX века, умея в то же время оставаться вполне самостоятельным. В общем в социологической литературе (и не только одной русской) работам М. принадлежит весьма видное место.