Главная › Рождение ребенка › Новые жанры фольклор в современном мире. Современный городской фольклор

Новые жанры фольклор в современном мире. Современный городской фольклор

ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА СЛОВА, осознаваемая говорящими на некотором языке мотивированность значения слова (или словосочетания) данного языка значением составляющих его морфем или исходным значением того же слова, т.е. образ или идея, положенные в основу номинации и задающие определенный способ построения заключенного в данном слове концепта; иногда в том же значении используется термин мотивировка . Термин внутренняя форма слова в этом значении был введен в лингвистический обиход в середине 19 в. А.А.Потебней . Словосочетание внутренняя форма восходит к русскому переводу термина В. фон Гумбольдта innere Sprachform (внутренняя форма языка ), однако содержательно здесь речь идет о разных вещах: под внутренней формой языка Гумбольдт имел в виду своего рода свидетельство «духа народа», заключенное в строе его языка. Понятие внутренней формы находилось на периферии интересов структурной лингвистики, но в последние годы в связи с обращением лингвистики к объяснительным моделям, осознанием необходимости учета фактов диахронии в синхронном описании и потребности в таком семантическом представлении слова, которое было бы ориентировано на учет всех его релевантных парадигматических связей, наблюдается возобновление интереса также к проблеме внутренней формы слова.

В своей работе 1862 Мысль и язык Потебня писал: «В слове мы различаем: внешнюю форму , т.е. членораздельный звук, содержание , объективируемое посредством звука, и внутреннюю форму , или ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание. При некотором внимании нет возможности смешать содержание с внутреннею формою. Например, различное содержание, мыслимое при словах жалованье , лат. annuum , pensio , франц. gage , может быть подведено под общее понятие платы; но нет сходства в том, как изображается это содержание в упомянутых словах: annuum – то, что отпускается на год, pensio – то, что отвешивается, gage первоначально – залог, ручательство, вознаграждение и проч., вообще результат взаимных обязательств, тогда как жалованье – действие любви, подарок, но никак не законное вознаграждение, не следствие договора двух лиц».

Таким образом, внутренняя форма – это след того процесса, при помощи которого языком было создано данное слово, по выражению Ю.С.Маслова – «сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова». Так, например, птица кукушка названа так, потому что она кричит «ку-ку!», слово окно связано со словом око ; здесь в основу номинации положена идея «глаза», которая участвует в построении концепта окна как источник метафорического переноса («окна у дома – как глаза у человека») – или же метонимического (окно – это как бы продолжение нашего глаза, ср. глазок «маленькое окошко»). Слово черника отсылает к цвету обозначаемой ягоды, а слово воспитание – к идее питания ; здесь при формировании понятия был использован механизм метонимии или синекдохи: питание ребенка – это, очевидно, составная часть его воспитания. Этот «след движения мысли» может быть более или менее заметным, а может и вовсе теряться в глубине веков; в последнем случае говорят об утрате, или отсутствии у данного слова внутренней формы. Так, например, слова темница и светлица имеют внутреннюю форму, а тюрьма и комната – нет.

Утрата внутренней формы может происходить по разным причинам. Бывает так, что слово, послужившее основой номинации, выходит из употребления. Такова ситуация, например, со словом кольцо : слово коло , от которого кольцо образовано при помощи суффикса, было вытеснено словом колесо (образованным от основы косвенных падежей слова коло ). В других случаях просто утрачивается связь между производящим и производным словом. Так, город в современном русском языке уже не связывается с глаголом городить , окно с око , слово медведь не понимается как «едящий мед»; сочетания красные чернила , розовое белье или белый голубь не содержат оксюморона. Все эти связи, однако, присутствуют в языке в латентной форме и могут «оживать» в поэзии или в языковой игре.

Внутренняя форма полностью отсутствует у заимствованных слов (что естественно, так как даже если заимствованное слово и состоит из значимых частей, то они являются значимыми лишь в том языке, в котором оно создано – за исключением тех случаев, когда оно включает морфемы, ставшие «интернациональными», типа антифашистский или реорганизация ). Поэтому наличие внутренней формы может служить указанием на направление заимствования; так, например, можно с уверенностью сказать, что русское слово епископ является заимствованием из греческого episkopos , а не наоборот, только потому, что греческое слово имеет внутреннюю форму («смотрящий вокруг»), а русское – не имеет.

Итак, наличие внутренней формы у некоторого слова означает наличие у данного слова определенного типа парадигматических смысловых отношений. В зависимости от того, какая сущность является вторым термом этого отношения, различаются разные типы внутренней формы. Существуют два основных типа, которые можно назвать, соответственно, словообразовательным (когда отношение устанавливается с другим словом) и эпидигматическим (когда вторым термом отношения является другое значение того же слова). Возможны, кроме того, смешанные случаи.

Внутренняя форма словообразовательного типа имеется у слов, образованных от какого-то другого слова по некоторой относительно живой словообразовательной модели – это значит, что, вообще говоря, любое слово, имеющее деривационную историю, имеет и внутреннюю форму (ср. дом-ик, пере-писать, пар-о-воз , или образованное при помощи иных средств, ср. ход , бег , нем. Gang – но не, например, пир от пить или жир от жить , так как эти связи для современного языка не актуальны). Так, два омонима заходить – глагол сов. вида со значением "начать ходить" <по комнате> и глагол несов. вида, составляющий видовую пару с глаголом зайти <за угол, в самую чащу>, – имеют разную деривационную историю и, что в данном случае одно и то же, – разную внутреннюю форму.

Внутренней формой эпидигматического типа обладают слова, имеющие «прямое» и «переносное» значение, при условии, что исходное значение уданного слова тоже актуально, например: нос (корабля), яблоко (глазное) и т.п., источник ("причина"), волнение ("внутреннее беспокойство"), вывод (логическая операция), осел ("глупый человек"), ведро , стакан , мешок в значении меры объема и т.п.

В значительной части случаев внутренняя форма бывает смешанного типа. Например, такие слова, как ручка (дверная), ножка , спинка , ушко (игольное) и т.п. непосредственно соотносятся не со словами ручка , ножка и т.д. а со словом рука (здесь имеет место связь эпидигматического типа: перенос по функции); кроме того, слово ручка имеет деривационную историю (оно образовано присоединением суффикса -к- , который имеет здесь иное значение, чем в ручка "маленькая рука") – и тем самым слово ручка (дверная) имеет также и внутреннюю форму словообразовательного типа.

Другой случай внутренней формы смешанного типа представлен словами абстрактной семантики, значение которых возникло путем метафорического переосмысления пространственных категорий и других параметров материального мира; при этом само слово абстрактной семантики не имеет «конкретного» значения – его имеют лишь составляющие данное слово морфемы. Таковы, например, слова впечатление , влияние , содержание , представление , предположение, отношение и т.п. Установление характера внутренней формы осложняется в таких случаях еще тем обстоятельством, что многие такие слова представляют собой кальки (поморфемные переводы) с иноязычных (прежде всего, греческих и латинских) образцов. Так, например, слово предположение является калькой с греческого prothesis , которое имеет исходное пространственное значение ("выставление"). Другой возможный путь возникновения таких слов – утрата исходного «конкретного» значения (например, слово влияние в 18 в. еще имело значение "вливание").

Проиллюстрируем разные типы внутренней формы на примере русских названий дней недели. Слова вторник , четверг , пятница и среда имеют прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа: первые три образованы от соответствующих порядковых числительных – соответственно, второй , четвертый и пятый дни недели; среда (или в исконно русской форме, сохранившейся в диалектах, середа ) – это «середина (недели)». Заметим, что аналогичную внутреннюю форму имеет название этого дня недели в немецком языке (Mittwoch), – и это не случайное совпадение: русское среда в значении "срединный день недели" – это древняя семантическая калька (т.е. результат заимствования переносного значения) с соответствующего немецкого слова. Слово воскресенье имеет внутреннюю форму эпидигматического типа – оно отсылает к названию одного из христианских праздников – Воскресению Христову. Изначально слово воскресенье обозначало этот единственный день в году – первый день Пасхи, но примерно с 13 в. оно стало использоваться для обозначения всякого седьмого, нерабочего дня недели, вытеснив в этом значении слово неделя (имеющего прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа "нерабочий день"). Слово неделя в своем исходном значении сохранилось, например, в украинском языке, а в русском оставило свой след в слове понедельник – «день, следующий за (по ) воскресеньем (неделей )». Слово суббота вовсе не имеет внутренней формы – это слово заимствовано из древнееврейского.

Внутренняя форма часто является составляющей заключенного в слове концепта. Согласно «Этимологическому словарю русского языка» М.Фасмера, слово обидеть произошло из об-видеть , где предлог об- имеет значение "вокруг, огибая, минуя", ср. обнести <кого-то угощением> "пронести мимо, не дать", обделить , обвесить . Слово обидеть , тем самым, имеет внутреннюю форму "обделить взглядом, не посмотреть". И действительно, как показывает семантический анализ, именно недостаток внимания составляет прототипическую ситуацию возникновения того чувства, которое обозначается русским словом обида – в отличие, например, от английского offence.

Учет внутренней формы иногда позволяет обнаружить различие между значениями квазисинонимичных слов и устойчивых сочетаний. Сравним, вслед за А.Н.Барановым, фразеологизмы когда рак на горе свистнет и после дождичка в четверг . Событие «рак на горе свистнет» невозможно в реальном мире, тем самым внутренняя форма первого фразеологизма порождает смысл "никогда". С другой стороны, «дождик в четверг» – событие редкое, но возможное; соответственно, внутренняя форма второго фразеологизма порождает смысл "возможно, когда-нибудь; неизвестно когда". Это различие отражается в употреблении данных фразеологизмов. Так, в следующей фразе употребление идиомы когда рак на горе свистнет было бы неуместно: Придти-то он придет. Может, завтра, а может через месяц. Одним словом – после дождичка в четверг . Аналогичным образом квазисинонимичные идиомы на каждом углу и на каждом шагу различаются тем, что первая не может применяться, когда речь идет о нежилом пространстве: нельзя сказать *В лесу на каждом углу попадались грибы .

Важное свойство внутренней формы состоит в том, что ее наличие или отсутствие у данного слова есть обстоятельство градуальное: между «полюсами», на которых находятся, с одной стороны, слова, образованные по регулярной модели и без семантических сдвигов (ср. слова читатель или чтение , образованные от глагола читать ), т.е. имеющие «тривиальную» внутреннюю форму, и, с другой стороны, заимствования типа атом или магазин , изначально внутренней формы лишенные, располагается богатый спектр промежуточных случаев, т.е. слов, имеющих внутреннюю форму разной степени полноты и/или прозрачности. Под полнотой имеются в виду случаи частичной морфологической членимости слова – вроде знаменитой буженины или приставочных глаголов типа переключить или укокошить (где ясно вычленяется лишь значение служебной морфемы – суффикса, приставки), под прозрачностью – степень очевидности, актуальности для языкового сознания имплицируемых данным словом парадигматических смысловых связей.

Для внутренней формы характерна также необычайная вариативность относительно носителей языка. Для носителей языка неискушенных и не склонных к языковой рефлексии, внутренняя форма существует только в своем тривиальном варианте – в той мере, в какой она обнаруживается в живых и регулярных словообразовательных процессах (дом – домик , рюмка – рюмочная ). У двух категорий людей – лингвистов и поэтов – представления о внутренней форме наиболее богатые, хотя и существенно различные.

Неверно было бы думать, что внутренняя форма – понятие, нужное лишь лингвистам: как раз лингвисты могли бы без него и обойтись, так как соответствующие факты легко могут быть интерпретированы в других терминах – этимологии, словообразовательной семантики и лексикологии. Объединение довольно разнородных явлений в рамках единого понятия «внутренней формы» нужно лишь потому, что оно имеет под собой вполне определенную психолингвистическую реальность. Дело в том, что представление о том, что «истинным» значением слова является его «исходное» значение, необычайно глубоко укоренено в сознании говорящих. Достаточно вспомнить, что с этимологии началась наука о языке, и еще в 19 в. слово этимология употреблялось в значении "грамматика"; при этом само слово этимология , обозначающее сейчас науку о происхождении слов, образовано от греческого слова etymon, которое означает "истина".

Поиск этого исходного (и тем самым «истинного») значения – наивное этимологизирование – является неотъемлемой частью языкового поведения и было свойственно человеку испокон веков. Достаточно вспомнить неиссякающие идеи о происхождении слов Москва , русский ; этруски (= это русские), Азия (= аз и я) и т.п. В эпоху, непосредственно предшествующую возникновению сравнительно-исторического языкознания, теоретик русского и церковнославянского языка, лидер славянофильского движения А.С.Шишков в работе «Опыт рассуждения о первоначальном единстве и разности языков» разлагал слово язык как «я (есмь) зык, т.е. звук, звон, голос, гул». Ср. также примеры, приводимые С.Е.Никитиной из современной языковой практики старообрядцев: «путь есть поучение »; «обряд – это обретенное от предков, то, что от них обрели ». Тот же ход мысли, но содержащий иронию, отражен в выражениях типа художник от слова «худо ». Стремление к прозрачности внутренней формы слова, позволяющей понять его значение, часто (особенно в речи детей и малообразованных людей) приводит к коверканию слова в соответствии с его предполагаемой внутренней формой, ср. слова типа спинжак (вместо пиджак ) от спина , вонитаз (вместо унитаз ) от вонять и т.п. Этот механизм эксплуатируется при создании слов типа прихватизация (вместо приватизация ).

Внутренняя форма, найденная в результате такого рода наивного этимологизирования (того, что называется «народной этимологией»), может, однако, влиять на реальное функционирование языка. Примером подобного явления может служить глагол довлеть , который под влиянием народной этимологии, связавшей его с со словом давление (по аналогии с терпеть – терпение , стареть – старение ), в современном языке практически утратил исходное значение "быть достаточным" и управление <чему>: в разговорном языке этот глагол употребляется лишь в значении "давить, подавлять, тяготеть" и имеет управление <над кем/чем> (Прошлое довлело над его жизнью ). Другой пример (приводимый Д.Н.Шмелевым): слово наущение , этимологически восходящее к слову уста , в современном языке воспринимается как стилистически окрашенный («церковнославянский») вариант слова, которое в стилистически нейтральном («русском») варианте выглядело бы как научение , ср. вариативность нощь – ночь, мощь – мочь . В некоторых случаях совпадение фонетического облика и одновременно значения двух этимологически различных (т.е. омонимичных) слов столь разительно и системные связи между такими словами столь прочны, что отсутствие между ними генетической связи удивляет даже лингвистов. Так, слово пекло , родственное латинскому pix , "смола" (а возможно, даже и просто заимствованное из уменьшительной формы формы picula ), в современном языке по праву входит в словообразовательное гнездо глагола печь . Еще один пример – слово страсть , скрывающее в себе два омонима: "сильное чувство, страдание" (страсти Господни ) и "страх" (ср. Страсти какие !, отсюда глагол стращать ). Эти и другие примеры переинтерпретации слова в системе языка под влиянием народной этимологии рассматриваются в статье Т.В.Булыгиной и А.Д.Шмелева .

«Оживление» внутренней формы, обнаружение скрытых смыслов является одним из самых характерных приемов поэтической речи – наряду с установлением новых ассоциативно-деривационных связей. При этом при использовании языка в поэтической (по Р.Якобсону) функции между этими двумя классами явлений нет жесткой границы. Как справедливо замечают Т.В. Булыгина и А.Д.Шмелев, когда Цветаева пишет Минута: минущая: минешь ! – то это можно интерпретировать и просто как звуковое сближение слов минута и минуть , и как псевдоэтимологизацию слова минута . Поэтому у одного слова может быть несколько различных актуальных для языкового сознания парадигматических смысловых связей, которые сосуществуют, не вступая в противоречие. Так, слово горе связано одновременно со словом горячий и горький, ср. горе горькое ; горькие слезы и горючие слезы (горячий и горючий исторически образованы от глагола гореть , с которым слово горе связано этимологически). Слово тоска в русском языке связано этимологически со словами тщетно и тошно , а также, вторичным образом, т.е. в силу наличия одновременно фонетического и семантического сходства, со словом тесно. При этом все три варианта внутренней формы слова тоска отражаются в его актуальном значении.

Рассмотрим теперь сочетание железная дорога: при «обычном» употреблении языка (т.е. в его коммуникативной функции) идеи "железный" здесь вообще нет, в том смысле, что ее нет в толковании: тот факт, что рельсы, по которым едет поезд, сделаны из железа, не имеет никакого значения для правильного пользования данным языковым знаком. Однако при малейшем отходе от употребления языка по его «прямому назначению» (т.е. при возникновении поэтической функции) этот смысл активизируется, оживает, выходит наружу. Это происходит например, в блоковских строчках Тоска дорожная, железная // Свистела, сердце разрывая. Арутюнова Н.Д. О стыде и стуже . – Вопросы языкознания, 1997, № 2
Баранов А.Н. Внутренняя форма как фактор организации значения дискурсивных слов
Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Внутренняя форма идиом и проблема толкования . – Известия РАН. Сер. лит. и яз., 1998, № 1
Гак В.Г. Типология лингвистических номинаций . – В кн.: Гак В.Г. Языковые преобразования. М., 1998
Зализняк Анна А. О месте внутренней формы слова в семантическом моделировании . – Труды международного семинара Диалог"98 по компьютерной лингвистике и ее приложениям, т. 1. Казань, 1998
Маслов Ю.С. Введение в языкознание , изд. 3-е. М., 1998
Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Народная этимология: морфонология и картина мира . – В кн.: Славянские этюды. Сборник к юбилею С.М.Толстой. М., 1999

Но, может быть, как раз потому, что послегумбольдтианская лингвистика отказывается от продумывания философских оснований своих понятий,

она снова и снова, в многочисленных вариантах и разновидностях, полуосознанно формулирует все ту же концепцию внутренней формы.

В.В. Бибихин

Постоянные попытки лингвистов понять этот механизм, как-то его

овеществить, репрезентировать, даже формализовать и выливаются в различные идеи нахождения сем, образов образа, внутренней формы слова (не языка!), образов сознания и пр. … увлечению поисками элементов языка следовало бы противопоставить сознание того, что внутренняя форма и ее варианты – это установка на выявление, разоблачение, раскрытие сущности той, возможно, неповторимой вещи в мире, которая сама есть ничто, если не раскрывает, не показывает, не выявляет. Вся суть языка, так сказать, в «отводе глаз»: с него самого на указываемое им. Мимо этой хитрости языка исследователи, ищущие в нем внутреннюю суть, добросовестно проходят.

И тем самым сразу же оказываются вне языка…

В.В. Бибихин

… сердцевину языкознания следует искать в исследовании языкового познания и его воздействий, то есть проблем, связанных с внутренней формой языка.

Й.Л. Вайсгербер

Никогда не нужно бояться зайти слишком далеко,

Марсель Пруст

Накопление знаний, особенно противоречивых, на определенных этапах эволюции науки заставляет пересматривать принципы исследования объекта и искать «все более» адекватные объекту методы анализа.

Мы привыкли к метафорическим структурам типа язык эволюционирует, язык позволяет . Так, А.А. Потебня пишет, что язык мало дорожит своими внешними формами, что он позволяет им разрушаться и даже исчезать бесследно – даже «звуки , носящие вещественное значение слов, могут исчезнуть без ущерба для самого значения» [Потебня] (см., например, изменение морфемной структуры в словах обуть , разуть ). При этом «основа языка», и это все понимают, «исключительно центрально-мозговая. Звуки и их соединения, вообще чувственная, внешняя, периферическая сторона, взятая сама по себе, ничего не значит» [Бодуэн де Куртене, 1963, с. 217]. Основанием для анализа значимой «звуковой оболочки» языка служит не «абсолютная семантика», оторванная от реальной речевой деятельности индивида, а смыслы, продуцируемые в процессе этой деятельности.

Что это означает с точки зрения действительного антропоцентризма? Человек обладает отличительным видовым свойством – языком как результатом естественного семиозиса. И это свойство порождено его психофизиологической организацией. Внешняя, звуковая сторона языка, с одной стороны, случайна, с другой – закономерна как порождение существования человека в определенных условиях его существования. Сущность же языка действительно «исключительно центрально-мозговая» – это способность человеческого вида не просто к знако-, а к символообразованию.

Но в рамках системоцентрической парадигмы этот механизм объяснить нельзя. По словам В.В. Бибихина, лингвистическая семантика после В. фон Гумбольдта складывается и развивается «за счет ухода от переливов живого значения и смысла в языке к их априорно предполагаемой стабильной основе» [Бибихин, 1978, с. 58-69]. А она никак не стабилизируется: признаваемые в одних условиях элементарными значения и смыслы в других оказываются сложными, обнаруживаются в таких отношениях, которые считались незакономерными и пр. И при всей привлекательности той или иной теории очевидна редукция языковых значений в любом семантическом анализе.

Компоненты значения и смысла, семантические инварианты и множители, ноэмы, семы, пресуппозиции – всё это попытки воплощения, по В.В. Бибихину, по большей части неосознанные, одной и той же исходной идеи внутренней формы языка.

Великий П.К. Анохин писал: «Я объясняю студентам, что нервное возбуждение формируется и регулируется вот так, оно в такой форме в нерве, оно является таким-то в клетке. Шаг за шагом, с точностью до одного иона, я говорю им об интеграции, о сложных системах возбуждения, о построении поведения, формировании цели к действию и т.д., а потом обрываю и говорю: сознание – идеальный фактор. Но я должен как-то показать, как же причинно идеальное сознание рождается на основе объясненных мною материальных причинно-следственных отношений . Нам это сделать очень трудно без изменения принципов объяснения » (Курсив мой. – В.П .) [Анохин, 1980, с. 288–289].

В случае с выявлением сущности понятия внутренняя форма языка нам тоже потребуется изменить принципы рассмотрения и акцентировать воззрения, связанные с пониманием человека как самоорганизующейся системы. Тем более что объяснить связь слова со смыслом без идеи внутренней формы языка представляется весьма затруднительным, а именно эту связь пытается постичь лингвистика.

Язык – одно из определяющих свойств вида homo sapiens, эволюция которого совершается по принципу самоорганизации систем. Следовательно, язык – один из элементов системы, подчиняющихся этому доминантному принципу (см. Пищальникова, 1997; Герман, Пищальникова, 1998; Пищальникова, Герман, 1999; Герман, 1999а; Герман, 1999б; Герман, 2000; Москальчук, 1998 и др.). Язык можно рассматривать как психофизиологический механизм интегрирования ощущений и представлений разной модальности и концептуализации «действительности» на базе такой интеграции. Биологический толчок к переструктурированию системы – нарушение гомеостаза, психологический – переживание деятельности как необходимой для сохранения системы. Самоорганизация – это способность живых систем реагировать на воздействия мира перестраиванием своей структуры в рамках своей организации. (Ср.: «целью адаптации в широком смысле является такое изменение объекта, которое позволяет ему адекватно реагировать на изменения среды» [Цой, 2010], но не «подстраиваться» под нее!). «Онтогенез – это история структурных изменений конкретного живого существа. В этой истории каждое живое существо начинает с некоторой исходной структуры. Эта структура обусловливает направление его взаимодействий и ограничивает структурные изменения, которые могут быть вызваны в нем этими взаимодействиями. В то же время начальная структура рождается в конкретном месте – в среде, образующей то окружение, в котором эта структура возникает и с которым она взаимодействует. Среда, по-видимому, обладает своей собственной структурной динамикой и операционально отлична от живого существа» [Матурана, Варела, 2001, с. 85].

Такие представления нельзя считать вполне революционными, поскольку они обнаруживаются у русских философов задолго до формулирования философской позиции чилийцев У.Р. Матураны и Ф.Х. Варелы. Так, Г.Г. Шпет, в частности, утверждает, что язык – не «пассивный восприемник впечатлений, но выбирает из бесконечного разнообразия возможных направлений одно определенное … и модифицирует во внутренней самодеятельности всякое оказанное на него внешнее воздействие »; «языки неразрывно связаны с внутреннейшей природою человека и, скорее, самодеятельно проистекают из нее , чем произвольно ею порождаются» [Шпет, 1996, с. 11] (курсив мой. – В.П. ). И именно эта мысль Г.Г. Шпета при очередном прочтении его «Внутренней формы слова» [Шпет, 2006] заставила еще раз обратиться к одной из серьезнейших методологических проблем – проблеме внутренней формы языка, однако с позиции, радикально отличной от «системоцентрического» рассмотрения языка.

Поскольку сочинение Г.Г. Шпета вдохновлено работами В. фон Гумбольдта, обратимся к одной из основополагающих идей В. фон Гумбольдта – «Язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia)»; «… в подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности»; «каждый язык заключается в акте его реального порождения» [Гумбольдт, 1984, с. 70]. «При этом надо абстрагироваться от того, что он функционирует для обозначения предметов и как средство общения, и вместе с тем с большим вниманием отнестись к его тесной связи с внутренней духовной деятельностью и факту взаимовлияния этих двух явлений » [Там же. С. 69] (курсив мой. – В.П. ).

Акцентируя необходимость рассмотрения языка как процесса, В. фон Гумбольдт вовсе не исключает возможности исследования языка как продукта, результата этого процесса. Он лишь подчеркивает, что именно процесс постоянного взаимодействия с духовной деятельностью и есть истинное бытие языка , его феноменальная эволюция. Язык и дух тождественны функционально, хотя основания такого функционального слияния двух разных феноменов остаются неясными: «Язык есть как бы внешнее проявление духа народов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное. Каким образом оказывается, что они сливаются в единый и недоступный пониманию источник, остается для нас загадкой» [Там же. С. 68].

«Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано с звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием» [Там же. С. 72]. Поскольку язык создается специфическим «народным духом» как созидающей силой, каждый язык национально своеобразен. Поэтому, присваивая язык, человек одновременно присваивает и национально специфичные способы представления действительности в языке. Следовательно, язык обусловливает наши представления о мире. «Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеобразные черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные тайны» [Там же. С. 69].

Для объяснения сущности языка В. фон Гумбольдт использует давно известное и неоднозначное понятие внутренней формы, которое, однако, методологически перерабатывает в приложении к языку, что требует исключить его «метафорическую расплывчатость и иррациональность» и сформулировать термин «в полной строгости и рациональности» [Шпет, 2006, с. 54]. Языковая форма – не часть языковой структуры, не элемент языка, а язык в своей действительной сущности (in ihrem wirklichen Wesen), язык как деятельность, направленная на то, чтобы «артикулированный звук сделать выражением мысли». Характер языка выявляется в способе связи мысли со звуком (in Art der Verbindung). Каждый язык, утверждает Гумбольдт, – это своеобразная форма порождения исообщения идей, принцип представления мысли в языке. Поэтому содержание внутренней формы находится за границами языка.

Г.Г. Шпет вслед за В. фон Гумбольдтом утверждает, что язык проявляется в речи именно как языковое сознание, когда происходит «конкретное включение этого вида сознания в некоторую объемлющую, но также конкретную, общую структуру сознания» [Шпет, 1999, с. 36], т.е. когда осуществляется смыслопорождающая речевая деятельность. При этом «всякое определение предмета языкового сознания по категориям отвлеченно-формальной онтологии … остается статическим и только запечатлевает принципиальную неполноту момента. Здесь должна быть своя онтология, онтология динамического предмета , где течет не только содержание, но и сами формы живут, меняются, тоскуют и текут » [Там же. С. 39] (курсив мой. – В.П. ). Таким образом, внутренняя форма творится, осуществляется только в речи / речевой деятельности, а потому она может быть рассмотрена и как потенциальная, идеально возможная. Г.Г. Шпет акцентирует понятие «осуществляющегося языка », который и является средством общения. Это не статичный готовый продукт, которым пользуются говорящие – это средство создается в процессе говорения на базе устойчивых звуковых форм. По сути речь идет об осуществляющемся механизме знакообразования на ассоциативно-апперцепционной базе мышления индивидов. Вот почему артикуляция звука – принципиальное свойство языка, а не просто физиологическая способность человека, приспособленная для производства языковых единиц.

В артикулированном звуке «овеществляется» интенция сознания(потому-то язык проявляется в речи как языковое сознание), в то время как «артикулированное чувство » – это правило, принцип образования фонетических сочетаний. Артикулированный звук – явление речи, артикулированное чувство – проявление внутренней формы языка.

Акцентируем еще одну идею В. фон Гумбольдта, подчеркнутую Г.Г. Шпетом: чтобы понять, что такое внутренняя форма, нужно «отвлечься от роли языка в обозначении предметов и в опосредствовании понимания» [Там же. С. 13]. Обратим внимание на положение, которое имеет определяющее значение для В. фон Гумбольдта – оно подчеркивается и Г.Г. Шпетом: «Постоянство и единообразие в работе духа, направленные на то, чтобы возвысить артикулированный звук до выражения мысли, составляют форму языка»; «… это – индивидуальный порыв нации, которым она в языке сообщает своей мысли и своему ощущению значимость. Но так как этот порыв никогда не дан нам в целостности своего стремления, а лишь в разрозненных своих действиях, то нам остается только запечатлеть в мертвом общем понятии однородность его действия» [Там же. С. 14]. «Анализ языка должен начинаться со звука и должен входить во все грамматические тонкости разложения слов на их элементы, но так как в понятие формы языка никакая частность не входит , как изолированный факт она всегда принимается лишь постольку, поскольку в ней открывается метод образования языка » [Там же].

Следовательно, внутренняя форма языка – не чувственно данная звуковая форма, не форма самого мышления, не форма предмета (реалии). Это способ обозначения предметов (реалий) в звуковой форме.

В речевой деятельности с позиций современной психологии и психолингвистики можно выделить действия и операции. Внутренняя форма языка может рассматриваться как действие, как способ представления «духа народа» в звуковой материи. Звуковая материя в результате «интенций сознания» становится языковой – она специфически структурируется в соответствии с доминирующими способами формирования понятий , способами их представления в звуковой материи. Внешняя (звуковая) форма языка – по сути результат операционализации действий, результат обобщения способов «работы духа» по формированию языка . Например, предметность как логическая категория формируется на основе формального представления в языке определенным образом сформированных понятий. Но она не обусловлена какими-либо свойствами реальных предметов – она обусловлена именно привычным («принятым»), исторически сложившимся способом представления понятий о предметах в конкретном языке. Так, в русском языке это могут быть соединения корней и аффиксов, уже утративших исконную «понятийную» семантику или обладающих еще осознаваемой, но обобщенной грамматической семантикой: мыл о, шил о, горнил о, особенность , обстановк а, поземк а и мн. др.

Степень осознаваемости значения аффиксов может быть весьма различной, что отражает, вероятно, разное время их стабилизации как языковых элементов. Доминирующие способы реализации внутренней формы языка (действий «творящего духа») можно обнаружить в словообразовательных моделях, представляющих по сути действие, «остановленное», «ограниченное» рамками привычного принципа, способа его реализации в звуковой материи (уже структурированной внешне в процессе эволюции данного языка).

Рассмотрим пример. Это место, куда швыряют, так уж и быть, обноски, обрезки, объедки, опивки, очистки, ошметки, обмылки, обмусолки, очитки, овидки, ослышки и обмыслевки . (Т. Толстая. Лимпопо). Выделенные слова, нормированные и окказиональные, образованы по одной деривационной модели: приставка о (об) + основа глагола + суффикс к (и). Эта деривационная модель имеет значение «незначительные, бросовые, никому не нужные, а потому вызывающие сильную отрицательную эмоцию остатки процесса, названного производящей основой». Негативный эмоциональный компонент значения реализуется в каждой из конкретных лексем с разной степенью интенсивности (ср., например, окурки и обмыслевки ), и при необходимости можно расположить лексемы по степени убывания или нарастания его интенсивности. Но в каждом случае модель реализуется именно как схема, порождающая определенное новое значение .

Известно, что порождающие свойства деривационных моделей обусловлены отношениями входящих в них элементов. Вот эти отношения и суть проявление внутренней формы языка как способа представления понятия в звуке. В сложившемся языке они соотносимы с процессом извлечения мышлением человека устойчивых связей лексем и их значений из конкретных словоупотреблений, воспринимаются как закономерные и потому активно используются, например, в детской речи, даже если это противоречит норме языка: Ой, я села не на свой стульчик, я обселась; Мы сначала обошлись, но потом встретились и целенаправленно – в художественной (Я влюблен, / Я очарован, / Словом, я огончарован. А.С. Пушкин).

Внутренняя форма языка действует и в случаях, когда носитель языка, в частности, сталкивается с использованием так называемых непродуктивных моделей словообразования, в которых представлены нечастотные аффиксы (унификсы) типа почтамт , стеклярус , попадья . Способ образования понятий в данном случае закономерный – за счет дискретного артикулирования каждого представления . (В.фон Гумбольдт называет три способа образования понятий: звукоподражание, символизация, аналогия. Это «принципы» создания понятий). И поскольку сами по себе, содержательно представления различны, они соотносятся с разными «артикулируемыми звуками».

Это соотношение представлений и характера артикулируемых звуков, первоначально деятельностное, постепенно операционализируется, что, в свою очередь, приводит к образованию «типичных звуковых комплексов», которые во флективных языках определяются как аффиксы. В таких случаях уникальна лишь внешняя форма. В случае с «уникальными» суффиксами, с одной стороны, нет основы для семантизации звуковой части, формально называемой суффиксом. С другой – нет и, по сути, словообразовательной модели , фиксирующей внешнюю форму языка. Но все это не затрагивает принципа устройства языка, его внутренней формы, а касается лишь наших лингвистических представлений о языке. (Может быть, в этом смысле термин суффиксоид по отношению к подобным звуковым комплексам и более точен: это не суффикс, т.к. не «овеществляет» типичного способа представления понятий).

Итак, результат речевого действия – выражение, «овеществление» отношения индивида к объекту деятельности. По В. фон Гумбольдту, только будучи соотнесенным с внешней языковой формой это представление превращается в понятие. Нужен «артикулированный звук» как средство овеществления речевого действия. Эволюционно один из видов таких звуков – аффиксы во флективных языках.

Следовательно, в аффиксах (которые изначально были специфическими понятиями) закрепляется операционализация речевого действия, превращение его в операцию – во внешнюю форму языка .

Поэтому в языке нет никаких «свободных словосочетаний». Так, И.Е. Аничков, вслед за А. Мейе, полагал, что «обычному, не высказанному никем, но всеми негласно, как само собой разумеющийся понимаемому взгляду о необъятности всего множества возможных на каждом языке сочетаний слов я противопоставляю тезис об устойчивости и уловимости сочетаний слов. Ни одно слово не может вступать в сочетание в любым другим словом; каждое слово сочетается с ограниченным количеством других слов. И в каждом случае границы могут и должны быть нащупаны и установлены» [Аничков, 1997, с. 99]. Это одно из проявлений внутренней формы, стабилизирующей язык. При этом внешние, грамматические (и в частности синтаксические) связи могут быть представлены в бесконечном количестве звуковых реализаций. Об этом говорит и В. фон Гумбольдт: каждый элемент языка «соответствует другому, недостаточно четкому элементу, а также той совокупности, которая сложилась из суммы явлений и законов духа или может еще сложиться. Истинное развитие протекает постепенно, и то, что возникает вновь, образуется по аналогии с уже существующим»; «То, что уже сложилось в звуковой форме языка, силой притягивает к себе новые формы, не позволяя им идти каким-либо существенно иным путем »; «в действительности только материальные, действительно оформленные звуки составляют язык , и звук допускает значительно большее разнообразие различий, чем внутренняя форма языка, которая неизбежно несет в себе больше разнообразия» [Гумбольдт, 1984, с. 97] (курсив мой. – В.П .).

Поэтому развития внутренних форм практически не наблюдается: как отмечает В. фон Гумбольдт, нет языков с несложившейся, формирующейся внутренней формой. Однако новые внешние формы языка могут появляться как вследствие эволюции структуры языка, так и в результате заимствования. Например, в современном русском языке появились лексемы типа салат-бар , характерные для аналитических (в частности английского) языков, в письменных текстах стало частным употребление псевдолексем типа Дома ждет меня чокупил .

Важно подчеркнуть различие между содержанием понятия как единицы логической и лингвистической (методологически приспособленным для нужд лингвистики термином логики). В логике понятие – утверждение о совокупности существенных признаков реалии. Для выявления сущности языка важно другое: отношение представления и способа его фиксации в языке, в результате чего понятие и образуется: «слово – не эквивалент чувственно воспринимаемого предмета, а эквивалент того, как он был осмыслен речетворческим актом в конкретный момент изобретения слова. Именно здесь – главный источник многообразия выражений одного и того же предмета…» [Гумбольдт, 1984, с. 103] (курсив мой. – В.П .).

Одно и то же понятие может быть представлено и синтетически, и аналитически: землетрясение, трясти землю, тряска земли . Главное не этимон, а характер его связи со способом выражения в конкретном языковом «средстве» : «язык представляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них, самодеятельно образованные духом в процессе языкотворчества» [Там же]. (Такая позиция акцентирует единство содержания понятия как формы мышления, отражающей существенные свойства, связи и отношения предметов и явлений, и способа его конструирования). Так, лексемы одуванчик , ветродуй. чепурки с точки зрения содержательной соотносятся с одним и тем же предметом, однако способ образования понятия – совмещение представления со способом фиксации его в языке – в каждом случае разное. В лексеме одуванчик представление об определенном свойстве предмета совмещается с принятым в языке способом выражения отношений человек – действие с предметом («одуванье»). Во втором фиксируются иные отношения: представление о взаимодействии предмета с другими предметами и способ представления этого взаимодействия («ветродуйство»). В третьем случае язык реализует более сложные отношения: одуванчики называются чепурками , потому что директор завода по фамилии Чепурков усиленно боролся с одуванчиками, буйно разраставшимися на территории завода, бросая рабочих на прополку: «понятие часто, если не всегда, должно приобретать в языке образный и переносный смысл» [Там же. С. 104] («чепуркизм»). Это разные внутренние формы. «… каждое понятие обязательно должно быть внутренне привязано к свойственным ему самому признакам или к другим соотносимым с ним понятиям, в то время как артикуляционное чувство (Articulationssinn) подыскивает обозначающие это понятие звуки» [Там же. С. 103].

Особенно явно влияние внутренней формы при образовании новых смыслов. Так, в разговорной ситуации говорящий, имея в виду пространство между двумя дверями, ведущими на балкон, говорит собеседнику: «Положи это на место похолоднее, в межбалконье ». Такие слова возможны, поскольку язык уже развит, сложился, и разные типы значений и отношений между ними уже закрепились в «членораздельном звуке» – способах представления понятий. Новый смысл уже «вписывается» в систему конвенционально закрепленных операций – внешних форм ; эти операции экономят нам ментальные усилия.

По сути в речевой деятельности бесконечно комбинируются компоненты сложившейся внутренней формы языка . Они фиксируются в разных внешних формах. Новый способ представления понятия при этом не порождается. Можно поэтому установить перечень типов внутренней формы, хотя методы установления их чрезвычайно сложны: «в сочетании пронизывающих весь язык, от самого основания, простейших понятий и обнаруживаются подлинные глубины языковой интуиции» [Там же. С. 104].

Кроме того, можно вспомнить не однажды высказывавшееся в компаративистике мнение о том, что древние языки значительно богаче по количеству внешних форм. Это вполне объяснимо: сопоставительный анализ ряда древнейших и «новых» флективных языков обнаруживает явно выраженную тенденцию к увеличению степени абстрактности грамматических категорий, их генерализации. А следовательно, к уменьшению количества внешних форм (ср.: категория времени, числа, падежа, рода и многие другие). Внутренняя форма никуда не исчезает, но внешние отношения (грамматические, например) между разными значимыми единицами языка могут по какому-либо параметру интегрироваться, «сворачиваться». (Отсюда полисемия аффиксов во флективных языках; ср. значение суффикса - ость в словах типа скупость, бесконечность, тонкость и др. Деривационный анализ помогает устанавливать обобщенные значения таких аффиксов – исконно самостоятельных понятий, к тому же трансформированных фонетически – но одновременно указывает и на специфику их семантики. Именно она свидетельствует о том, что понятия представлялись в языке разными способами).

Это свидетельствует о высокой динамичности внешней формы таких языков и о константности их внутренней формы, что объясняет, например, устойчивость морфологических типов языков. В этом смысле весьма показательно высказывание И.А. Бодуэна де Куртенэ: «Что касается языка, то о развитии языковых особенностей можно говорить только у индивида. <…> … язык как общественное явление развития не имеет и иметь не может. Он может иметь только историю» [Бодуэн де Куртенэ, 1963, c. 208].

«Размышление над языком открывает нам два ясно отличающихся друг от друга принципа: звуковая форма и употребление (Gebrauch), которое она находит при обозначении предметов и связывании мыслей. <…> Эта часть как в своем первоначальном направлении, так и в особенностях духовных склонностей и развития у всех людей как таких (как таковых – В.П .) одинакова. Напротив, звуковая форма является собственно конститутивным и руководящим принципом различия языков…» [Шпет, 2006, с. 15].

Г.Г. Шпет отмечает у В. фон Гумбольдта, что звуковые формы «дают поражающее разнообразие, подводимое, однако, в каждом отдельном языке под известную закономерность» [Там же. С. 47]. Именно в этом смысле, полагает ученый, В. фон Гумбольдт и характеризует звуковую форму как конститутивный и руководящий принцип разнообразия языков. Г.Г. Шпет акцентирует гумбольдтовское понятие «чистого артикуляционного чувства», «основы и сущности всего говорения», полагая, что его можно интерпретировать как «своеобразное переживание, имеющее свой предметный коррелят в чувственных формах звуковых единств» [Там же]. Тогда система корреляций между такими «переживаниями» и звуковыми единствами может быть конститутивным признаком языка . Сейчас такая система называется системой фонологических оппозиций языка. (Ср. у И.А. Бодуэна де Куртенэ: «… фонема – это единый, неделимый в языковом отношении антропофонический образ, возникший из целого ряда одинаковых и единых впечатлений, ассоциированных с акустическими и фонационными (произносительными) представлениями» [Бодуэн де Куртенэ, 1963, c. 354–355]. Вот почему Г.Г. Шпет называет мысль В. фон Гумбольдта «мыслью капитальной важности»: «допустив наличность чистого артикуляционного чувства, (Гумбольдт) и каждый отдельный звук рассматривает как некоторое «напряжение» души, определяемое его прямым «назначением»: выразить мысль »; «Артикуляционное чувство – не простая способность артикуляции, констатируемая в качестве присущей человеку физиологической особенности, а это есть принципиальное свойство языка как орудия мысли находящихся в культурном общении социальных субъектов. Слово и со своей звуковой стороны – не рев звериный и не сотрясение воздуха, а необходимая интенция сознания » [Шпет, 2006, с. 47] (курсив мой. – В.П .). Артикуляционное чувство – это «сознание идеальной закономерности», «”правило” образования фонетических сочетаний» [Там же. С. 48].

Г.Г. Шпет вполне согласен с В. фон Гумбольдтом, что артикулированный звук создается «намерением и способностью значить, не вообще что-нибудь значить, а значить нечто определенное, воплощающее в себе то, что мыслится» [Там же. С. 17]. Поэтому тело артикулированного звука – слышимый звук – можно даже от него отделить «и еще чище выдвинуть артикуляцию», которая «покоится на власти духа над своими языковыми орудиями» [Там же. С. 17–18]. Слышимый звук и артикуляция должны «встречаться друг с другом в чем-то их связующем», поэтому в них могут быть выделены «составные части», способные объединяться с другими, «стать частями новых целых» [Там же. С. 18]. Этим связующим моментом становится, по мнению Г.Г. Шпета, именно намерение породить слово: «Артикуляционное чувство должно совпасть с сознанием логического закона слова в едином акте языковой интуиции единого языкового сознания» [Там же. С. 51].

«Кроме того, мышление требует синтезирования многообразия в единство. И поэтому артикулированный звук должен обладать признаками двоякого свойства: с одной стороны, резко ухватываемое единство и способность вступать в определенное единство с другими артикулированными звуками, что создает абсолютное богатство звуков в языке, и, с другой стороны, релятивное отношение звуков друг к другу и к полноте и закономерности завершенной языковой системы» [Там же. С. 18]. Следовательно, эволюция способности человека к установлению корреляций между звуком и мыслью постепенно приводит к формированию системы звуков, с одной стороны, различающихся между собой по каким-то артикуляционным свойствам, с другой – эти свойства в рамках целой системы становятся способными разграничивать «мысль».

Г.Г. Шпет вслед за В. фон Гумбольдтом подчеркивает, что «решающим для языка является не столько само по себе богатство звуков , сколько целомудренное ограничение необходимыми для речи звуками и правильным равновесием между ними »; «Основу всех звуковых связей в языке составляют отдельные артикуляции, но указанное ограничение состоит в том, что эти связи ближайшим образом определяются в большинстве языков им свойственным преобразованием звуков…» [Там же] (курсив мой. – В.П .).

Таким образом, звуковая форма языка – порождение сознания, у которого нет цели, но есть намерение . Это «самодеятельное» порождение человека как самоорганизующейся системы, имеющей эволюционную возможность установления названных выше корреляций (вследствие специфической организации) и тем самым возможность создания средства общения. (Ср.: индивид, осуществляющий речевую деятельность, и языковая среда «действуют как источники взаимных возмущений, инициирующих изменения состояния» [Матурана, Варела, 2001, с. 88]; «происходящие в аутопоэзном единстве структурные изменения представляются “отобранными” окружающей средой путем непрерывной цепи взаимодействий. Следовательно, окружающую среду можно рассматривать как постоянно действующего “селекционера”, отбирающего структурные изменения, которые организм претерпевает в процессе онтогенеза» [Там же. С. 89]). Г.Г. Шпет акцентирует, что у В. Гумбольдта внутренняя форма не может толковаться как акт переживания данного субъекта, как его внутреннее напряжение или творческое усилие – она трансцендента субъекту.

Однако это только одна сторона проявления внутренней формы языка, поскольку он еще и «с самого начала простирается на все предметы случайного внешнего восприятия и внутренней переработки» [Шпет, 2006, с. 18], то есть формируется вследствие специфической организации человека, которая предопределяет его способность и необходимость познавать и сам характер познания. «Какие бы преимущества ни давало богатство звуковых форм, даже в связи с живейшим артикуляционным чувством, эти преимущества не в состоянии создать достойные духа языки, если последние не проникнуты озаряющей ясностью идей, направленных на язык (der auf die Sprache Bezug habenden Ideen). Это совершенно внутренняя и интеллектуальная часть в языке собственно и создает его; это есть употребление звуковой формы в языковом порождении» [Там же. С. 21].

В. фон Гумбольдт говорит о том, что язык как специфическая деятельность человека может осуществляться в одном направлении, но по разным путям, или формам, которые так или иначе отражаются в законах развития языков. При этом в своих «интеллектуальных приемах» языки не одинаковы (чем определяются различия – вопрос особый, и мы его затрагивать не будем).

Для этой внутренней, интеллектуальной части языка важен характер образования понятий. «Всякое понятие устанавливается внутренне по ему самому свойственным признакам и по отношениям с другими понятиями, в то время как артикуляционное чувство отыскивает нужные для этого звуки» [Там же. С. 22]. Следовательно, для В. фон Гумбольдта и для Г.Г. Шпета важно подчеркнуть три направления мыслительной деятельности как создания внутренней формы языка (их можно выделить только в анализе, в реальности же это единый мыслительный процесс): первое направлено на познание явлений (предметов, отношений и т.д.) с целью выявления существенных признаков соотносимых с ними понятий (здесь важны полнота и правильность выделенных признаков), второе – на установление отношений между понятиями, третье – на синтезирование их со звуковой формой. И если вспомнить главную идею В. фон Гумбольдта о языке как деятельности, то, пишет Г.Г. Шпет, то тогда становится понятным, что «смысл может существовать в каких угодно онтологических формах, но мыслится он необходимо в формах слова-понятия» [Там же. С. 51]. Основа установления отношений между понятиями – «общие формы созерцания и логического упорядочения понятий», которые образуют «обозримую систему». При этом «слово – не эквивалент чувственного предмета, а постижение его в звуковом порождении в определенный момент словоизобретения (курсив мой. – В.П .), т.е. фактически слово возникает в момент установления изоморфизма этих трех составляющих мыслительной деятельности: «характер языка состоит в способе связи (in Art der Verbindung) мысли со звуком» [Там же. С. 27]. Интеллектуальные способы объединения этих трех составляющих и суть внутренняя форма языка . В. фон Гумбольдт пишет, что понятия «самодеятельно» образованы духом в процессе создания языка. С полным основанием это можно отнести и к внутренней форме языка.

И именно здесь находится источник национального своеобразия внутренней формы: во всех трех направлениях языкотворческой деятельности возможно проявление субъективного и объективного начал. «Национальное различие сказывается как в образовании отдельных понятий, так и в богатстве языка понятиями известного рода» [Там же. С. 23], и в характере сочетаемости понятий. Эти особенности очень трудно определить, поскольку они только отчасти отражаются во внешних формах языка.

В. фон Гумбольдт подчеркивал, что внутренняя форма языка не может быть приравнена к его грамматической форме. Однако Г.Г. Шпет выделяет мысль В. фон Гумбольдта о том, что «способ синтаксического образования целых идейных рядов очень точно связан с образованием грамматических форм» [Там же. С. 24].

Таким образом, в установлении понятия языковой формы В. фон Гумбольдт действует по принципу скульптора, отсекая от объекта исследования ненужное: внутренняя форма – это не часть языковой структуры, не какой-либо элемент языка, в том числе не чувственно данная звуковая форма, не какая-либо форма логического мышления, не форма (схема, образ и под.) предмета, не принадлежит сознанию отдельного человека.

Внутренняя форма – это некие единообразные способы установления корреляций между артикулированным (соотнесенным со смыслом) звуком и выражением мысли . «Форма, след., есть постоянное и единообразное в действии энергии, т.е. под формою следует разуметь не выделяемые в абстракции шаблоны и схемы, а некоторый конкретный принцип, образующий язык» [Там же. С. 61]. Существование таких способов немыслимо вне языковой субстанции. Поэтому внутренняя форма языка немыслима без внешней формы – «в конкретной реальности языкового бытия» они тождественны. Внутренняя форма реализуется в различных внешних формах звука, слова и грамматических отношений, значения. Это формирующее начало в языке, поэтому мельчайший языковой элемент содержит в зародыше все, что любой другой, даже самый сложный: все элементы языка изоморфны с точки зрения фиксации внутренней формы.

При этом важно подчеркнуть, что язык не противопоставлен человеку ни в каком виде – он внутреннее, определяющее свойство человека, создающее, как и многие другие свойства, единство человека как самоорганизующейся системы со средой : «…смысловое содержание, оснащенное оформленным звуковым содержанием, в свою очередь, раскрывает свою интенцию объективного осмысления, т.е. осмысления, направленного на предельный предмет, разбрасывающийся, раздробляющийся, расплескивающийся в многообразии вещей, процессов и отношений так называемого “окружающего нас мира”, вместе с нами самими в нем, а также отношениями и процессами в нас и между нами» [Там же. С. 65].

Г.Г. Шпет сравнивает функционирование «материи» в «формообразующем языковом начале» с функционированием питательных соков в растении: «Трудно точно установить, когда запредельная растению влага превращается в его сок и когда она в его дыхании и испарении выходит за пределы его форм» [Там же. С. 64].

Такое понимание внутренней формы языка позволяет не только представить весь ее методологический потенциал, но и использовать при разработке методов анализа языка. (Представляется, например, что принципы контенсивной типологии Г.А. Климова очень близки к выявлению внутренней формы языков).

Вместе с тем внутренняя форма языка – это общие способы мыслительной деятельности, которые обнаруживаются в совокупности психических процессов, осуществляемых индивидами. Поэтому онине словесны , но могут фиксироваться в языке, образуя синкретичные элементы речемыслительной деятельности, которые В. фон Гумбольдт называет понятиями. Отсюда и идея Гумбольдта о двух языках – «вторичном» языке как мертвом произведении, наборе внешних форм, и глубинном языке как подлинной действительности языка. Выявление сущности этого «глубинного языка» могло бы стать задачей современной когнитивной лингвистики при условии переориентации на лингвистические задачи и выработки ею специфических методов исследования проблемы. Только интегративное изучение этих двух «языков» может дать представление о сущности языка как специфическом свойстве человека; пока же сосредоточение исследовательских усилий на «внешнем языке» можно рассматривать как вынужденный методологический редукционизм.

Литература

Аничков И.Е. Труды по языкознанию. – СПб.: Наука, 1997.

Анохин П.К. Узловые вопросы теории функциональной системы. – М.: Наука. 1980.

Бибихин В.В. Принцип внутренней формы и редукционизм в семантических исследованиях // Языковая практика и теория языка. – М.: МГУ, 1978.

Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. – М.: Изд-во АН СССР, 1963. – Т.1.

Герман И.А. Интерпретация текста как синергетический процесс смыслопорождения // Ползуновский альманах. – № 2. – Барнаул, 1999а.

Герман И.А. Речевая деятельность как самоорганизующаяся система: к становлению лингвосинергетической парадигмы: дис. …канд. филол. наук. – Барнаул, 1999б.

Герман И.А. Лингвосинергетика. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 2000.

Герман И.А., Пищальникова В.А. Метафора как компонент речемыслительной синергетической деятельности // Единицы языка и их функционирование. – Вып. 4. – Саратов: Изд-во Саратовского ГУ, 1998.

Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1984.

Жинкин Н.И. Речь как проводник информации. – М.: Наука, 1982.

Климов Г.А. Принципы контенсивной типологии. – М.: Наука, 1983.

Матурана У.Р., Варела Ф.Х. Древо познания. – М.: Прогресс-Традиция, 2001.

Москальчук Г.Г. Структурная организация и самоорганизация текста. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 1998.

Пищальникова В.А. Речевая деятельность как синергетическая система // Известия Алтайского государственного университета. – № 2. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 1997.

Пищальникова В.А., Герман И.А. Лингвосинергетика. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 1999.

Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т.1. [Электронный ресурс]. URL: philologos.narod.ru›classics/zvegintzev.htm

Цой Ю.Р. Нейроэволюционные алгоритмы и сложные адаптивные системы // Нейроинформатика: ХIII Всерос. науч.-техн. конф.: сб. науч. тр. – Ч.1 –2. – М.: НИИЯУ МИФИ, 2010. – С.14–44.

Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию. – М.: Издательский дом «П.Э.Т.»; Изд-во «Алетейя». – СПб., 1996.

Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта. – Иваново: ИГУ, 1999.

Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта. – изд. 3-е. – М.: КомКнига, 2006.

Е.А. Сорокина, С.Е. Кострыкина

/ Зенков Г.С. Сапожникова И. А. "Введение в языкознание"

Внутренняя форма слова – это признак, который составляет основу наименования. В основу наименования слова кукушка положен признак характерного крика, хотя кукушка может быть охарактеризована с разных сторон – размера, цвета, формы. Разная внутренняя форма может обнаруживаться у слов, именующих один и тот же предмет. Так, в русском литературном языке и в диалектах для обозначения одуванчика есть слова одуванчик, пухлянка, летучка, молочник. Все четыре слова имеют одну понятийную основу, однако внутренняя форма, мотивирующая каждое название, оказывается неодинаковой. В первом случае мотивирующим признаком является действие "дуть" во-втором -–признак формы, в третьем слове название опирается на мотивирующий признак «то, что может летать», и в четвертом слове внутренняя форма указывает на сходство сока этого растения с молоком.

Мотивирующий признак, положенный в основу наименования, может быть разного типа. Он может основываться на звукоподражании: хихикать, гавкать, рычать, квакать. Другие типы внутренней формы наблюдаются в производных словах и словах с переносным значением. В производных словах внутренняя форма проявляется в сопоставлении с однокорневыми словами: летчик- человек, который летает ». Переносное значение мотивируется другими значениями того же многозначного слова: Он рыба, а не человек. В этом примере значение слова рыба – «холодный, неэмоциональный, равнодушный» мотивируется прямым значением слова.

Указанные типы мотивированности называют соответственно фонетической, словообразовательной и семантической мотивированностью.

Внутренняя форма слова со временем исчезает и, наоборот, появляется у слов, которые ее не имели. Утрата внутренней формы связана со многими причинами: фонетическими изменениями, исчезновением слова, служившего основой мотивации, семантическими изменениями. Так, слово жердь исторически связано со словами городить, город, однако изменения, которые привели к фонетическим различиям в корнях этих слов, мешают осознанию этой связи.

Утрата мотивирующего слова приводит к утрате внутренней формы. Слова кольцо, около в современном русском языке не имеют внутренней формы, хотя в прошлом она у них была. Старая мотивированность опиралась на слово коло – «круг, колесо». С выходом из употребления слова коло мотивирующий признак, опирающийся на это слово, исчезает.

Семантические изменения, происходящие в лексическом значении, также отражаются на внутренней форме. Так, слово город когда-то соотносилось со словом городить, поскольку в древности города огораживались частоколом или крепостной стеной. Постепенно с изменением реалий лексическое значение утратило признак «имеющий ограду», и семантические связи между этими словами были нарушены.

§ 32. Этимология, народная этимология

Слова не только утрачивают, но и приобретают внутреннюю форму. Чаще всего это происходит в процессе народной этимологии. Народная этимология – это примысливание мотивации в тех словах, где ее не было. Примысливание основывается на звуковых и смысловых ассоциациях. Например, пиджак – это «одежда, надеваемая со спины», поэтому слово пиджак при установлении мотивирующего признака, меняет свой вид, превращаясь в спиджак. Другие примеры: бульвар – «место, где гуляют», поэтому бульвар становится гульбаром. Как видим, народная этимология сопровождается фонетическими изменениями непонятных заимствованных слов. Именно это дает возможность семантически соотнести этимологизируемое слово с понятными словами.

Многие слова, не имеющие в настоящее время внутренней формы, в прошлом ее имели. Выявлением утраченной внутренней формы занимается этимология. Этимология исследует происхождение слов, при этом используются данные диалектов и родственных языков. Например, слово сустав этимологически связывается с глаголом ставить. Доказательством этой связи служит диалектное употребление глагола выставить руку, палец в значении «вывихнуть».

Этимологический анализ слов получил научную основу, когда были разработаны приемы сравнительно-исторического изучения языков, когда были открыты фонетические закономерности в их развитии. Например, знание закономерностей в изменении звуковой оболочки слов конец и начало позволило восстановить старый корень и говорить об общей в прошлом семантике этих корней.

Однако исследование развития значений слов, восстановление первичной семантики имеет свои трудности. Трудности этимологического анализа определяются тем, что семантические изменения обусловлены разнообразными факторами – природной и общественной средой, материальной и духовной культурой носителей языка, и при изучении содержательной стороны слова необходимо по возможности учитывать все факторы и языкового, и внеязыкового порядка.

лингвистический новшество лингвистика слово

3. Внутренняя форма - это след того процесса, при помощи которого языком было создано данное слово, по выражению Ю.С.Маслова - «сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова».

Слово черника отсылает к цвету обозначаемой ягоды, а слово воспитание - к идее питания; здесь при формировании понятия был использован механизм метонимии или синекдохи: питание ребенка - это, очевидно, составная часть его воспитания. Этот «след движения мысли» может быть более или менее заметным, а может и вовсе теряться в глубине веков; в последнем случае говорят об утрате, или отсутствии у данного слова внутренней формы. Так, например, слова темница и светлица имеют внутреннюю форму, а тюрьма и комната - нет.

Утрата внутренней формы

· Слово, послужившее основой номинации, выходит из употребления (кольцо: слово коло, от которого кольцо образовано при помощи суффикса, было вытеснено словом колесо (образованным от основы косвенных падежей слова коло)).
· Утрачивается связь между производящим и производным словом (город в современном русском языке уже не связывается с глаголом городить, окно с око, слово медведь не понимается как «едящий мед»).

Внутренняя форма полностью отсутствует у заимствованных слов. Наличие внутренней формы может служить указанием на направление заимствования; например, русское слово епископ является заимствованием из греческого episkopos, а не наоборот, только потому, что греческое слово имеет внутреннюю форму («смотрящий вокруг»), а русское - не имеет.

Наличие внутренней формы у некоторого слова означает наличие у данного слова определенного типа парадигматических смысловых отношений. В зависимости от того, какая сущность является вторым термом этого отношения, различаются разные типы внутренней формы.

· Словообразовательный (когда отношение устанавливается с другим словом)

два омонима заходить - глагол сов. вида со значением "начать ходить" <по комнате> и глагол несов. вида, составляющий видовую пару с глаголом зайти <за угол, в самую чащу>, - имеют разную деривационную историю и, что в данном случае одно и то же, - разную внутреннюю форму

· Эпидигматическим (когда вторым термом отношения является другое значение того же слова)

Слова, имеющие «прямое» и «переносное» значение, при условии, что исходное значение уданного слова тоже актуально. Например: нос (корабля), яблоко (глазное) и т.п., источник ("причина"), волнение ("внутреннее беспокойство"), вывод (логическая операция), осел ("глупый человек"), ведро, стакан, мешок в значении меры объема и т.п.

· Смешанный (такие слова, как ручка (дверная), ножка, спинка, ушко (игольное) и т.п. непосредственно соотносятся не со словами ручка, ножка и т.д. а со словом рука (здесь имеет место связь эпидигматического типа: перенос по функции); кроме того, слово ручка имеет деривационную историю (оно образовано присоединением суффикса -к-, который имеет здесь иное значение, чем в ручка "маленькая рука") - и тем самым слово ручка (дверная) имеет также и внутреннюю форму словообразовательного типа.)

Проиллюстрируем разные типы внутренней формы на примере русских названий дней недели. Слова вторник, четверг, пятница и среда имеют прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа: первые три образованы от соответствующих порядковых числительных - соответственно, второй, четвертый и пятый дни недели;среда (или в исконно русской форме, сохранившейся в диалектах, середа) - это «середина (недели)». Заметим, что аналогичную внутреннюю форму имеет название этого дня недели в немецком языке (Mittwoch), - и это не случайное совпадение: русское среда в значении "срединный день недели" - это древняя семантическая калька (т.е. результат заимствования переносного значения) с соответствующего немецкого слова. Слово воскресенье имеет внутреннюю форму эпидигматического типа - оно отсылает к названию одного из христианских праздников - Воскресению Христову. Изначально слово воскресенье обозначало этот единственный день в году - первый день Пасхи, но примерно с 13 в. оно стало использоваться для обозначения всякого седьмого, нерабочего дня недели, вытеснив в этом значении слово неделя (имеющего прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа "нерабочий день"). Слово неделя в своем исходном значении сохранилось, например, в украинском языке, а в русском оставило свой след в слове понедельник - «день, следующий за (по) воскресеньем (неделей)». Слово суббота вовсе не имеет внутренней формы - это слово заимствовано из древнееврейского.

Важное свойство внутренней формы состоит в том, что ее наличие или отсутствие у данного слова есть обстоятельство градуальное: между «полюсами», на которых находятся, с одной стороны, слова, образованные по регулярной модели и без семантических сдвигов (ср. слова читатель или чтение, образованные от глагола читать), т.е. имеющие «тривиальную» внутреннюю форму, и, с другой стороны, заимствования типа атом или магазин, изначально внутренней формы лишенные, располагается богатый спектр промежуточных случаев, т.е. слов, имеющих внутреннюю форму разной степени полноты и/или прозрачности. Под полнотой имеются в виду случаи частичной морфологической членимости слова - вроде знаменитой буженины или приставочных глаголов типа переключить или укокошить (где ясно вычленяется лишь значение служебной морфемы - суффикса, приставки), под прозрачностью - степень очевидности, актуальности для языкового сознания имплицируемых данным словом парадигматических смысловых связей.