Островский женитьба белугина краткое содержание. Без вины женатые

Золотой каньон
Джек Лондон

Лунолицый

Джек Лондон

Золотой каньон

Это было зеленое сердце каньона. Горы раздвинули здесь свою неприступную гряду, смягчили суровость очертаний и образовали укрытый от глаз уголок, наполненный до краев нежностью, сладостью, тишиной. Здесь все пребывало в покое. Даже неширокий ручей умерял свой неугомонный бег, разливаясь тихой заводью. Полузакрыв глаза, опустив ветвистые рога к воде, красный олень дремал, стоя по колено в ручье.

По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала к самой воде; свежая, прохладная зелень простиралась до подножья хмурых скал. Другой берег ручья отлого поднимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь сочная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами разбросанных повсюду цветочных ковров - оранжевых, пурпурных, золотых. Ниже по течению каньон углублялся в скалы. И дальше ничего не было видно. Скалы клонились друг к другу, и каньон замыкался хаосом обомшелых каменных глыб, скрытых за зеленым щитом дикого винограда, лиан и густого кустарника. Дальше за каньоном поднимались холмы, высились горные кряжи, простирались широкие, поросшие соснами предгорья. А на горизонте, там, где вечные снега Сиерры строго сияли в солнечных лучах, вздымались вверх белоснежные шпили, подобно облакам, сбежавшимся к краю неба.

Пыли не было в этом каньоне. Цветы и листья были девственно чисты, и молодая трава стлалась, как бархат. У разлива ручья три виргинских тополя роняли с ветвей хлопья белого, как снег, пуха, и он плавно реял в недвижном воздухе. На склоне холма обвитые диким виноградом кусты мансаниты еще разливали весенний аромат, а их умудренные опытом листья уже скручивались в продолговатую спираль в предчувствии грядущей летней засухи. На открытых лужайках, там, куда не достигала даже длинная тень мансаниты, покачивались лилии, подобно стайкам рубиновокрылых мотыльков, внезапно застывших в своем полете, но готовых каждую минуту, трепеща, вспорхнуть и улететь. Тут и там лесной арлекин мэдроньо, еще не успевший сменить тускло-зеленую окраску стебля на мареново-красную, дышал ароматом всех своих восковых колокольчиков, собранных в тяжелые гроздья. Кремово-белыми, подобно ландышам, были эти колокольчики, с запахом сладким, как сама весна.

Даже легкий вздох ветра не пролетал над каньоном. Воздух был дремотным, пряным от аромата. Пряность эта показалась бы приторной, будь воздух влажен и тяжел. Но он был так прозрачен, так сух, словно в нем растворился холодный блеск звезд, пронизанный и согретый лучами солнца и напоенный сладким дыханием цветов.

Одинокая бабочка пролетала порой, кружась, порхая из света в тень. И отовсюду поднималось густое сонное жужжание горных пчел - добродушных сибаритов, не позволяющих себе грубой неучтивости даже в сутолоке пиршества. Узкий ручеек тихо струился по дну каньона, лишь изредка нарушая тишину чуть слышным всплеском. Журчание ручья было похоже на дремотный шепот: он то замирал, погружаясь в сон, то, пробудясь, лепетал снова.

Здесь, в самом сердце каньона, все как бы парило: солнечные блики и бабочки парили среди деревьев; парили звуки - жужжание пчел и шепот ручья. И это парение звуков и парение красок сливалось в нечто зыбкое, неосязаемое… И то был дух каньона. Дух покоя. Покоя - но не смерти, а ровно бьющегося пульса жизни; дух тишины - но не безмолвия; дух движения - но не действия; дух мирного отдохновения, исполненного жизненных сил, но далекого от яростной борьбы и жестокого труда. Дух каньона был духом мира и тишины, дремотно текущих в довольстве и в покое и не тревожимых отзвуками далеких войн.

Подчиняясь могущественному духу каньона, красный тяжелорогий олень дремал, зайдя по колено в прохладный, затененный ручей. Здесь даже мухи не докучали ему, и он стоял, разомлев от неги. Порой его уши шевелились, ловя шепот пробудившегося ручья; но они шевелились лениво; ведь олень знал, что это всего-навсего ручей, - проснулся и ворчит на самого себя, осердясь, что поддался дремоте.

Но вот уши оленя дрогнули и вытянулись в струнку, чутко и жадно ловя звуки. Повернув голову, олень посмотрел вглубь каньона. Его тонкие ноздри трепетали. Он не мог проникнуть взглядом зеленую стену, за которую, журча, убегал ручей, но до его слуха долетел голос человека - ровный, монотонный. Потом уши оленя уловили резкий звук - словно от удара металлом по камню. Олень фыркнул и, стремительно рванувшись вперед, одним прыжком перенесся из воды на лужайку, где его копыта сразу утонули в мягком бархате молодой травы. Он насторожился и снова потянул ноздрями воздух. Затем, неслышно ступая, двинулся по лугу, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, и растаял в глубине каньона беззвучно, как привидение.

Послышался стук подбитых гвоздями башмаков о камни, и голос человека зазвучал громче, - человек распевал что-то вроде псалма. Голос приближался, пение становилось все отчетливее, и уже можно было разобрать слова:

Оглядись! Перед тобой
Благодатных гор покой.
Силы зла от тебя далече!
Оглядись и груз грехов
Скинь скорей в придорожный ров:
Завтра ждет тебя с господом встреча!

Пение сопровождалось хрустом и треском, и дух каньона отлетел прочь, по следам тяжелорогого оленя. Чья-то рука раздвинула зеленую завесу, оттуда выглянул человек и окинул взглядом ручей, лужайку и пологий склон холма. Человек этот, как видно, не любил спешить. Сначала он оглядел всю открывшуюся ему картину в целом, затем обратился к ее деталям, как бы проверяя первое впечатление. И лишь после этого торжественно и красочно выразил свое одобрение.

Чудища преисподней и огонь адовый! Нет, ты только полюбуйся! И лес, и вода, и холм, и травка! Сущий рай! Недурное местечко для охотников за золотом! Свежая зелень - бальзам для усталых глаз! Только это тебе не курорт для бездельников. Сия таинственная лужайка - приют старателей, отдых для трудолюбивых ослов, будь я неладен!

У него было землистого цвета лицо, исполненное живости и веселого лукавства. Каждая мысль, каждое затаенное чувство мгновенно производили перемену в этом подвижном лице. Все мысли были как на ладони - они пробегали у него по лицу, словно рябь по глади озера. Волосы, редкие и нечесаные, были под стать коже, такого же грязновато-серого цвета. Казалось, все положенное ему количество красок природа израсходовала на его глаза: они были синие-синие, поразительно синие. И это были веселые, искрящиеся смехом глаза; в них сквозила наивность и какое-то ребячье изумление. Вместе с тем в его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе и твердой воле, основанных на самопознании и большом жизненном опыте.

Сквозь стену дикого винограда и лиан человек просунул кирку, лопату и лоток для промывки золота и бросил их на лужайку, а затем и сам выбрался на простор. На нем были широкие, выгоревшие на солнце синие штаны и черная сатиновая рубашка; на ногах - грубые, подбитые гвоздями башмаки, на голове

Шляпа, такая грязная и бесформенная, что самый вид ее говорил о суровой борьбе с дождем, ветром, солнцем и дымом костров. Человек стоял, глядя во все глаза на открывшуюся перед ним полную таинственной прелести картину, и жадно, всей грудью, впивал в себя теплое, сладкое дыхание этого каньона-сада. Его смеющиеся глаза сузились и стали как две синих щелки, веселые морщинки побежали по лицу, рот растянулся в улыбке, и он громко воскликнул:

Попрыгунчики-колокольчики, веселые одуванчики! По мне, так тут славно пахнет! Что твоя парфюмерная фабрика! Да нет, там, пожалуй, таких ароматов не сыщешь.

Как видно, у него была склонность к монологам. Его подвижное лукавое лицо выдавало каждую мысль, каждое чувство, а язык тоже старался не отставать, выбалтывая все его размышления вслух.

Человек припал к земле у края воды и стал жадно пить из ручья.

По мне, так вкусно! - пробормотал он. Потом, приподняв голову и утирая рот рукой, окинул взглядом холм по ту сторону заводи. Этот холм привлек к себе его внимание. Все еще лежа ни животе, он долго и пытливо изучал склон холма. Это был взгляд опытного человека; он скользил вверх по откосу, упирался в зубчатую стену каньона и снова спускался вниз, к заводи. Человек поднялся на ноги и подверг холм вторичному осмотру.

Что ж, выглядит неплохо! - заключил он, наконец, подбирая с земли кирку, лопату и лоток.

Он перешел ручей ниже разлива, легко ступая с камня на камень. На склоне холма, у самой воды, он подцепил полную лопату земли, бросил ее в лоток, присел на корточки и, держа лоток обеими руками, наполовину погрузил его в ручей, затем, всколыхнув воду ловкими вращательными движениями, стал промывать землю. Более легкие частицы вынесло водой на поверхность, и, осторожно наклонив лоток, он выплеснул их через край. Время от времени, чтобы ускорить дело, он ставил лоток на землю и руками выбирал из него крупную гальку и щебень.

Содержимое лотка быстро уменьшалось, и, наконец, на дне остались только крошечные кусочки гравия и тонкий слой земли. Теперь человек промывал медленно и осторожно. Это была очень тщательная работа, и он промывал все осторожней, пытливым взглядом впиваясь в осадок на дне лотка. Наконец, там не осталось на вид ничего, кроме воды. Но человек быстрым вращательным движением выплеснул воду, и на дне открылся слой темного песка. Так тонок был этот слой, что походил на мазок черной краски. Человек долго в него всматривался. В центре мазка блеснула крошечная золотая искорка. Зачерпнув в лоток немного воды, человек всколыхнул ее и снова промыл песок: еще одна золотая искорка вознаградила его за труды.

Теперь человек промывал с такой тщательностью, какой не требуется при обычной промывке золотоносного песка. Крошечными долями он смывал темный песок через отогнутый край лотка и каждый раз следил острым взглядом, чтобы ни одна, даже самая ничтожная крупинка не могла от него ускользнуть. Ревниво следя за каждой золотой искоркой, он позволял воде уносить из лотка в ручей только песок. Золотая блестка, не больше острия булавки, показалась на краю лотка, и он тотчас отправил ее обратно. Еще одна блестка была обнаружена таким же способом, за ней третья, четвертая. Как он о них заботился! Точно пастух, сгонял он вместе свои золотые крупинки, следя за тем, чтобы ни одна не отбилась от стада. И вот, наконец, на дне лотка не осталось ничего, кроме стайки золотых крупинок. Человек пересчитал их и - после стольких кропотливых трудов - одним решительным движением выплеснул из лотка в ручей.

Но алчный огонек уже горел в его синих глазах, когда он поднялся на ноги.

Семь, - пробормотал он, подсчитав крупинки, ради которых столь упорно трудился только затем, чтобы с такой беспечностью расстаться с ними. - Семь, - повторил он с ударением, как бы стремясь запечатлеть цифру в памяти.

Человек долго стоял не двигаясь, оглядывая склон холма. Теперь в его глазах горело любопытство - растревоженное, жадное. Он весь трепетал от радостного волнения, и что-то настороженное появилось в его повадке, как у хищного зверя, напавшего на след.

Потом он спустился несколькими шагами ниже по ручью и опять наполнил лоток землей.

Снова началась кропотливая промывка, ревнивое выслеживание золотых крупинок - и снова, без всякого сожаления, человек, пересчитав, выплеснул их в ручей.

Пять, - пробормотал он. И повторил: - Пять.

Как бы не устояв перед искушением, он еще раз окинул взглядом откос, потом снова наполнил лоток, спустившись ниже по течению. Золотое стадо все уменьшалось. «Четыре, три, две, две, одна», - отмечала его память, по мере того как он спускался вниз по ручью. Когда всего лишь одна золотая крупинка вознаградила его за труды, он прекратил промывку и разложил костер из валежника, потом сунул в костер лоток и калил его в огне до тех пор, пока тот не стал иссиня-черным. Подняв лоток, человек критически оглядел его со всех сторон, затем одобрительно кивнул: ну, уж на таком-то фоне ни одна, даже самая крошечная, золотая блестка не скроется от его глаз!

Спустившись еще ниже по ручью, человек снова наполнил лоток землей. Одна-единственная блестка послужила ему наградой. В третьей пробе золота не оказалось вовсе. Не успокоившись на этом, он трижды наполнял лоток, беря пробы на расстоянии фута одна от другой. Здесь золота не было совсем, но человек не приуныл, - наоборот, он остался, по-видимому, вполне доволен своим открытием. После каждой бесплодной промывки волнение его все возрастало, и, наконец, выпрямившись во весь рост, он ликующе воскликнул:

Пусть господь бог прошибет мне башку зелеными яблоками, если я не напал на то, что нужно!

Вернувшись к тому месту, где были взяты первые пробы, человек возобновил промывку, двигаясь теперь уже вверх по ручью. Вначале его золотые стада все росли, росли на диво быстро. «Четырнадцать, восемнадцать, двадцать одна, двадцать шесть», - подсчитывал он про себя.

У разлива ручья в лоток попалась самая богатая добыча: тридцать пять золотых крупинок.

Прямо хоть оставляй! - заметил он с сожалением, давая воде смыть золото в ручей.

Солнце поднялось к зениту. Человек продолжал работать. Лоток за лотком промывал он, двигаясь вверх по ручью; но теперь результаты его трудов неуклонно уменьшались.

Ишь, как она прячется! - в сильном волнении воскликнул он, когда в целой лопате земли ему попалась одна-единственная золотая блестка.

Когда же несколько лотков подряд не дали больше ни крупицы золота, человек выпрямился и окинул холм довольным взглядом.

Ага, сударыня Жила! - крикнул он, словно обращаясь к какому-то незримому существу, которое пряталось в недрах холма. - Ага, сударыня Жила! Я иду! Иду к вам! И уж я доберусь до вас, будьте покойны! Вы слышите меня, сударыня? Провалиться мне, если я до вас не доберусь!

Повернувшись к холму спиной, человек посмотрел на солнце, стоявшее у него прямо над головой, в лазури безоблачного неба, затем спустился вниз по каньону, вдоль ряда ям, из которых он брал пробы, перебрался через ручей ниже разлива и исчез за зеленой стеной зарослей. Но духу каньона еще не настало время вернуться назад, неся с собой тишину и покой, ибо голос человека, распевавшего веселую песню, продолжал царить в его владениях.

Это было зеленое сердце каньона. Горы раздвинули здесь свою неприступную гряду, смягчили суровость очертаний и образовали укрытый от глаз уголок, наполненный до краев нежностью, сладостью, тишиной. Здесь все пребывало в покое. Даже неширокий ручей умерял свой неугомонный бег, разливаясь тихой заводью. Полузакрыв глаза, опустив ветвистые рога к воде, красный олень дремал, стоя по колено в ручье.

По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала к самой воде; свежая, прохладная зелень простиралась до подножья хмурых скал. Другой берег ручья отлого поднимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь сочная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами разбросанных повсюду цветочных ковров - оранжевых, пурпурных, золотых. Ниже по течению каньон углублялся в скалы. И дальше ничего не было видно. Скалы клонились друг к другу, и каньон замыкался хаосом обомшелых каменных глыб, скрытых за зеленым щитом дикого винограда, лиан и густого кустарника. Дальше за каньоном поднимались холмы, высились горные кряжи, простирались широкие, поросшие соснами предгорья. А на горизонте, там, где вечные снега Сиерры строго сияли в солнечных лучах, вздымались вверх белоснежные шпили, подобно облакам, сбежавшимся к краю неба.

Пыли не было в этом каньоне. Цветы и листья были девственно чисты, и молодая трава стлалась, как бархат. У разлива ручья три виргинских тополя роняли с ветвей хлопья белого, как снег, пуха, и он плавно реял в недвижном воздухе. На склоне холма обвитые диким виноградом кусты мансаниты еще разливали весенний аромат, а их умудренные опытом листья уже скручивались в продолговатую спираль в предчувствии грядущей летней засухи. На открытых лужайках, там, куда не достигала даже длинная тень мансаниты, покачивались лилии, подобно стайкам рубиновокрылых мотыльков, внезапно застывших в своем полете, но готовых каждую минуту, трепеща, вспорхнуть и улететь. Тут и там лесной арлекин мэдроньо, еще не успевший сменить тускло-зеленую окраску стебля на мареново-красную, дышал ароматом всех своих восковых колокольчиков, собранных в тяжелые гроздья. Кремово-белыми, подобно ландышам, были эти колокольчики, с запахом сладким, как сама весна.

Даже легкий вздох ветра не пролетал над каньоном. Воздух был дремотным, пряным от аромата. Пряность эта показалась бы приторной, будь воздух влажен и тяжел. Но он был так прозрачен, так сух, словно в нем растворился холодный блеск звезд, пронизанный и согретый лучами солнца и напоенный сладким дыханием цветов.

Одинокая бабочка пролетала порой, кружась, порхая из света в тень. И отовсюду поднималось густое сонное жужжание горных пчел - добродушных сибаритов, не позволяющих себе грубой неучтивости даже в сутолоке пиршества. Узкий ручеек тихо струился по дну каньона, лишь изредка нарушая тишину чуть слышным всплеском. Журчание ручья было похоже на дремотный шепот: он то замирал, погружаясь в сон, то, пробудясь, лепетал снова.

Здесь, в самом сердце каньона, все как бы парило: солнечные блики и бабочки парили среди деревьев; парили звуки - жужжание пчел и шепот ручья. И это парение звуков и парение красок сливалось в нечто зыбкое, неосязаемое... И то был дух каньона. Дух покоя. Покоя - но не смерти, а ровно бьющегося пульса жизни; дух тишины - но не безмолвия; дух движения -но не действия; дух мирного отдохновения, исполненного жизненных сил, но далекого от яростной борьбы и жестокого труда. Дух каньона был духом мира и тишины, дремотно текущих в довольстве и в покое и не тревожимых отзвуками далеких войн.

Подчиняясь могущественному духу каньона, красный тяжелорогий олень дремал, зайдя по колено в прохладный, затененный ручей. Здесь даже мухи не докучали ему, и он стоял, разомлев от неги. Порой его уши шевелились, ловя шепот пробудившегося ручья; но они шевелились лениво; ведь олень знал, что это всего-навсего ручей, - проснулся и ворчит на самого себя, осердясь, что поддался дремоте.

Но вот уши оленя дрогнули и вытянулись в струнку, чутко и жадно ловя звуки. Повернув голову, олень посмотрел вглубь каньона. Его тонкие ноздри трепетали. Он не мог проникнуть взглядом зеленую стену, за которую, журча, убегал ручей, но до его слуха долетел голос человека - ровный, монотонный. Потом уши оленя уловили резкий звук - словно от удара металлом по камню. Олень фыркнул и, стремительно рванувшись вперед, одним прыжком перенесся из воды на лужайку, где его копыта сразу утонули в мягком бархате молодой травы. Он насторожился и снова потянул ноздрями воздух. Затем, неслышно ступая, двинулся по лугу, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, и растаял в глубине каньона беззвучно, как привидение.

Послышался стук подбитых гвоздями башмаков о камни, и голос человека зазвучал громче, - человек распевал что-то вроде псалма. Голос приближался, пение становилось все отчетливее, и уже можно было разобрать слова:

Оглядись! Перед тобой

Благодатных гор покой.

Силы зла от тебя далече!

Оглядись и груз грехов

Скинь скорей в придорожный ров:

Пение сопровождалось хрустом и треском, и дух каньона отлетел прочь, по следам тяжелорогого оленя. Чья-то рука раздвинула зеленую завесу, оттуда выглянул человек и окинул взглядом ручей, лужайку и пологий склон холма. Человек этот, как видно, не любил спешить. Сначала он оглядел всю открывшуюся ему картину в целом, затем обратился к ее деталям, как бы проверяя первое впечатление. И лишь после этого торжественно и красочно выразил свое одобрение.

Чудища преисподней и огонь адовый! Нет, ты только полюбуйся! И лес, и вода, и холм, и травка! Сущий рай! Недурное местечко для охотников за золотом! Свежая зелень - бальзам для усталых глаз! Только это тебе не курорт для бездельников. Сия таинственная лужайка - приют старателей, отдых для трудолюбивых ослов, будь я неладен!

У него было землистого цвета лицо, исполненное живости и веселого лукавства. Каждая мысль, каждое затаенное чувство мгновенно производили перемену в этом подвижном лице. Все мысли были как на ладони - они пробегали у него по лицу, словно рябь по глади озера. Волосы, редкие и нечесаные, были под стать коже, такого же грязновато-серого цвета. Казалось, все положенное ему количество красок природа израсходовала на его глаза: они были синие-синие, поразительно синие. И это были веселые, искрящиеся смехом глаза; в них сквозила наивность и какое-то ребячье изумление. Вместе с тем в его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе и твердой воле, основанных на самопознании и большом жизненном опыте.

Сквозь стену дикого винограда и лиан человек просунул кирку, лопату и лоток для промывки золота и бросил их на лужайку, а затем и сам выбрался на простор. На нем были широкие, выгоревшие на солнце синие штаны и черная сатиновая рубашка; на ногах - грубые, подбитые гвоздями башмаки, на голове - шляпа, такая грязная и бесформенная, что самый вид ее говорил о суровой борьбе с дождем, ветром, солнцем и дымом костров. Человек стоял, глядя во все глаза на открывшуюся перед ним полную таинственной прелести картину, и жадно, всей грудью, впивал в себя теплое, сладкое дыхание этого каньона-сада. Его смеющиеся глаза сузились и стали как две синих щелки, веселые морщинки побежали по лицу, рот растянулся в улыбке, и он громко воскликнул:

Попрыгунчики-колокольчики, веселые одуванчики! По мне, так тут славно пахнет! Что твоя парфюмерная фабрика! Да нет, там, пожалуй, таких ароматов не сыщешь.

Как видно, у него была склонность к монологам. Его подвижное лукавое лицо выдавало каждую мысль, каждое чувство, а язык тоже старался не отставать, выбалтывая все его размышления вслух.

Человек припал к земле у края воды и стал жадно пить из ручья.

По мне, так вкусно! - пробормотал он. Потом, приподняв голову и утирая рот рукой, окинул взглядом холм по ту сторону заводи. Этот холм привлек к себе его внимание. Все еще лежа на животе, он долго и пытливо изучал склон холма. Это был взгляд опытного человека; он скользил вверх по откосу, упирался в зубчатую стену каньона и снова спускался вниз, к заводи. Человек поднялся на ноги и подверг холм вторичному осмотру.

Что ж, выглядит неплохо! - заключил он, наконец, подбирая с земли кирку, лопату и лоток.

Он перешел ручей ниже разлива, легко ступая с камня на камень. На склоне холма, у самой воды, он подцепил полную лопату земли, бросил ее в лоток, присел на корточки и, держа лоток обеими руками, наполовину погрузил его в ручей, затем, всколыхнув воду ловкими вращательными движениями, стал промывать землю. Более легкие частицы вынесло водой на поверхность, и, осторожно наклонив лоток, он выплеснул их через край.

Время от времени, чтобы ускорить дело, он ставил лоток на землю и руками выбирал из него крупную гальку и щебень.

Содержимое лотка быстро уменьшалось, и, наконец, на дне остались только крошечные кусочки гравия и тонкий слой земли. Теперь человек промывал медленно и осторожно. Это была очень тщательная работа, и он промывал все осторожней, пытливым взглядом впиваясь в осадок на дне лотка. Наконец, там не осталось на вид ничего, кроме воды. Но человек быстрым вращательным движением выплеснул воду, и на дне открылся слой темного песка. Так тонок был этот слой, что походил на мазок черной краски. Человек долго в него всматривался. В центре мазка блеснула крошечная золотая искорка. Зачерпнув в лоток немного воды, человек всколыхнул ее и снова промыл песок: еще одна золотая искорка вознаградила его за труды.

Теперь человек промывал с такой тщательностью, какой не требуется при обычной промывке золотоносного песка. Крошечными долями он смывал темный песок через отогнутый край лотка и каждый раз следил острым взглядом, чтобы ни одна, даже самая ничтожная крупинка не могла от него ускользнуть. Ревниво следя за каждой золотой искоркой, он позволял воде уносить из лотка в ручей только песок. Золотая блестка, не больше острия булавки, показалась на краю лотка, и он тотчас отправил ее обратно. Еще одна блестка была обнаружена таким же способом, за ней третья, четвертая. Как он о них заботился! Точно пастух, сгонял он вместе свои золотые крупинки, следя за тем, чтобы ни одна не отбилась от стада. И вот, наконец, на дне лотка не осталось ничего, кроме стайки золотых крупинок. Человек пересчитал их и - после стольких кропотливых трудов - одним решительным движением выплеснул из лотка в ручей.

Но алчный огонек уже горел в его синих глазах, когда он поднялся на ноги.

Семь, - пробормотал он, подсчитав крупинки, ради которых столь упорно трудился только затем, чтобы с такой беспечностью расстаться с ними.

Семь, - повторил он с ударением, как бы стремясь запечатлеть цифру в памяти.

Человек долго стоял не двигаясь, оглядывая склон холма. Теперь в его глазах горело любопытство - растревоженное, жадное. Он весь трепетал от радостного волнения, и что-то настороженное появилось в его повадке, как у хищного зверя, напавшего на след.

Потом он спустился несколькими шагами ниже по ручью и опять наполнил лоток землей. Снова началась кропотливая промывка, ревнивое выслеживание золотых крупинок - и снова, без всякого сожаления, человек, пересчитав, выплеснул их в ручей.

Пять, - пробормотал он. И повторил: - Пять.

Как бы не устояв перед искушением, он еще раз окинул взглядом откос, потом снова наполнил лоток, спустившись ниже по течению. Золотое стадо все уменьшалось. "Четыре, три, две, две, одна", - отмечала его память, по мере того как он спускался вниз по ручью. Когда всего лишь одна золотая крупинка вознаградила его за труды, он прекратил промывку и разложил костер из валежника, потом сунул в костер лоток и калил его в огне до тех пор, пока тот не стал иссиня-черным. Подняв лоток, человек критически оглядел его со всех сторон, затем одобрительно кивнул: ну, уж на таком-то фоне ни одна, даже самая крошечная, золотая блестка не скроется от его глаз!

Спустившись еще ниже по ручью, человек снова наполнил лоток землей. Одна-единственная блестка послужила ему наградой. В третьей пробе золота не оказалось вовсе. Не успокоившись на этом, он трижды наполнял лоток, беря пробы на расстоянии фута одна от другой. Здесь золота не было совсем, но человек не приуныл, - наоборот, он остался, по-видимому, вполне доволен своим открытием. После каждой бесплодной промывки волнение его все возрастало, и, наконец, выпрямившись во весь рост, он ликующе воскликнул:

Пусть господь бог прошибет мне башку зелеными яблоками, если я не напал на то, что нужно!

Вернувшись к тому месту, где были взяты первые пробы, человек возобновил промывку, двигаясь теперь уже вверх по ручью. Вначале его золотые стада все росли, росли на диво быстро. "Четырнадцать, восемнадцать, двадцать одна, двадцать шесть", - подсчитывал он про себя.

У разлива ручья в лоток попалась самая богатая добыча: тридцать пять золотых крупинок.

Прямо хоть оставляй! - заметил он с сожалением, давая воде смыть золото в ручей.

Солнце поднялось к зениту. Человек продолжал работать. Лоток за лотком промывал он, двигаясь вверх по ручью; но теперь результаты его трудов неуклонно уменьшались.

Ишь, как она прячется! - в сильном волнении воскликнул он, когда в целой лопате земли ему попалась одна-единственная золотая блестка.

Когда же несколько лотков подряд не дали больше ни крупицы золота, человек выпрямился и окинул холм довольным взглядом.

Ага, сударыня Жила! - крикнул он, словно обращаясь к какому-то незримому существу, которое пряталось в недрах холма.

Ага, сударыня Жила! Я иду! Иду к вам! И уж я доберусь до вас, будьте покойны! Вы слышите меня, сударыня? Провалиться мне, если я до вас не доберусь!

Повернувшись к холму спиной, человек посмотрел на солнце, стоявшее у него прямо над головой, в лазури безоблачного неба, затем спустился вниз по каньону, вдоль ряда ям, из которых он брал пробы, перебрался через ручей ниже разлива и исчез за зеленой стеной зарослей. Но духу каньона еще не настало время вернуться назад, неся с собой тишину и покой, ибо голос человека, распевавшего веселую песню, продолжал царить в его владениях.

Вскоре, громко стуча о камни своими тяжелыми башмаками, человек появился снова. Зеленая стена пришла в неописуемое волнение, она колыхалась из стороны в сторону, словно противясь чему-то из последних сил. Слышались звонкие удары и скрежет металла о камни. Голос человека звучал теперь резко и повелительно. Что-то массивное, грузное с тяжелым храпом продиралось сквозь чащу. Раздались треск и хруст, и вот, сбивая на ходу тучи листьев, из зарослей вышла лошадь; на спине у нее был навьючен тюк, с которого свешивались обрывки лиан и плети дикого винограда. Животное удивленно обвело глазами раскинувшуюся перед ним лужайку и, опустив голову, принялось с аппетитом жевать траву. Вторая лошадь вырвалась из чащи вслед за первой. Поскользнувшись разок на обомшелых камнях, она тут же восстановила равновесие, как только копыта ее утонули в гостеприимной зелени луга. Хотя лошадь эта шла без всадника, на спине у нее было двурогое мексиканское седло, исцарапанное и выцветшее от долгого употребления.

Шествие замыкал человек. Он сбросил на землю вьюк и седло, обозначив место для привала, и пустил лошадей пастись на свободе. Развязав вьюк, он достал провизию, сковородку и кофейник, потом набрал охапку хвороста и соорудил из камней очаг.

Ух ты! - воскликнул он. - Как жрать-то хочется! Подавайте сюда хоть железные опилки и ржавые гвозди - только спасибо скажу хозяюшке да не откажусь и от второй порции!

Он выпрямился, пошарил в кармане, разыскивая спички, - и в эту минуту его взгляд упал на склон холма по ту сторону заводи. Пальцы его уже ухватили спичечный коробок, но тут же разжались, и он вынул руку из кармана. Человек явно колебался. Поглядев на посуду, разложенную у очага, он опять перевел взгляд на откос.

Копну-ка еще разок, - решил он наконец, и направился к ручью. - Сам знаю, что толку от этого мало, - словно оправдываясь, бормотал он. - Ну да ведь с едой можно и повременить - вреда большого не будет.

Отступив на несколько футов от первого ряда ям, человек начал второй. Солнце клонилось к западу, тени удлинились, а человек продолжал работать. Он принялся за третий ряд. Поднимаясь вверх по холму, он изрезал склон горизонтальными рядами ям. Середина каждого ряда давала самые богатые золотом пробы, в то время как в крайних ямах золота не попадалось вовсе. И по мере того как человек поднимался вверх по склону, ряды становились все короче. Они укорачивались так равномерно и неуклонно, что где-то, еще выше по склону, последний ряд должен был превратиться в точку. Мало-помалу намечался рисунок, напоминающий перевернутую букву "V". Сходившиеся кверху края раскопок обозначали границы золотоносного песка.

Вершина перевернутого "V" и была, как видно, целью человека. Не раз его взгляд взбегал вверх по откосу, стремясь определить точку, где должен был исчезнуть золотоносный песок. К этой точке, где-то над его головой на склоне холма, и адресовался человек, фамильярно именуя ее "сударыня Жила".

Ну-ка, пожалуйте сюда, сударыня Жила! Будьте столь милы и любезны, спускайтесь ко мне!

Ладно, сударыня Жила. Вижу, что придется мне самому подняться к вам и застукать вас на месте. Что ж, так и сделаю! Так и сделаю! - с угрозой добавил он немного погодя.

Каждый лоток земли человек носил промывать вниз к ручью; и чем выше по склону, тем богаче становились пробы, так что под конец он начал собирать золото в жестянку из-под пекарного порошка, которую небрежно засовывал в задний карман штанов. Человек был так поглощен своей работой, что не заметил медленно подкравшихся сумерек - предвестников близкой ночи, и спохватился лишь после того, как ему при всем старании не удалось разглядеть золотых блесток на дне лотка.

Он резко выпрямился. Притворный ужас и изумление изобразились на его лице, и он процедил сквозь зубы:

Черт побери! Совсем память отшибло. И про обед позабыл!

Спотыкаясь, он перебрался в темноте через ручей и разжег свой запоздалый костер. Копченая грудинка, лепешки и подогретые бобы составили его ужин. Он закурил трубку и, сидя у тлеющих углей, прислушивался к шорохам ночи и глядел на лунный свет, струившийся сквозь чащу. Потом раскатал постель, стащил с ног тяжелые башмаки и натянул одеяло до самого подбородка. Лицо его в призрачном свете луны казалось бледным, как у мертвеца. Но мертвец этот довольно быстро воскрес и, внезапно приподнявшись на локте, еще раз окинул взглядом холм по ту сторону ручья.

Доброй ночи!

Человек проспал серые предрассветные часы и проснулся, когда косой луч солнца ударил ему в закрытые веки. Вздрогнув, он открыл глаза и долго озирался вокруг, пока, наконец, не установил связи между событиями вчерашнего дня и настоящей минутой.

Одеться ему было недолго - только натянуть башмаки. Он посмотрел на костер, потом на холм, заколебался, но, поборов искушение, принялся раздувать огонь.

Не спеши, Билл, не спеши! - уговаривал он самого себя.

Зачем пороть горячку? Взопреешь только, а что толку? Сударыня Жила подождет. Она

никуда не убежит, покуда ты будешь завтракать. А сейчас не мешало бы слегка обновить наше меню. Так что ступай и действуй!

На берегу ручья человек срезал тонкий прут, потом достал из кармана кусок бечевки и изрядно помятую искусственную муху.

Может, спозаранку еще будет клевать, - пробормотал он, закидывая удочку в заводь; а через минуту уже весело кричал:

Ну, что я говорил! Что я говорил!

Катушки у него не было, а терять даром время не хотелось, и он, очень быстро и ловко перебирая леску руками, вытащил из воды сверкающую на солнце десятидюймовую форель. Еще три форели быстро последовали одна за другой, обеспечив ему завтрак. Но когда человек подошел к переправе через ручей, снова направляясь к своему холму, неожиданная мысль поразила его, и он остановился.

Не мешало бы, пожалуй, прогуляться вниз по ручью, поглядеть, что и как, - пробормотал он. - Кто его знает, какой прохвост может тут шататься поблизости. - И, продолжая бормотать: - Ей-ей, надо бы пойти поглядеть, - человек перебрался по камням через ручей, и все благоразумные мысли вылетели у него из головы, стоило ему погрузиться в работу.

Он разогнул спину, только когда стемнело. Поясницу у него ломило, и, потирая ее рукой, он проворчал:

Ну что ты скажешь! Никак не упомню про обед, хоть ты тресни! Нет, надо взяться за ум, не то чего доброго превратишься в чудака, который постится от зари до зари.

Самая что ни на есть распроклятая штука эти жилы - про все на свете позабудешь, - умозаключил человек, залезая на ночь под одеяло. Тем не менее и на этот раз он позабыл обратиться к холму с прощальным приветствием:

Доброй ночи, сударыня Жила! Доброй ночи!

Поднявшись с солнцем и наскоро закусив, человек сразу принялся за дело. Он весь дрожал, как в лихорадке. Добыча, попадавшая к нему в лоток, становилась все богаче, и волнение его возрастало. Щеки его пылали - но не от зноя, а от снедавшего его внутреннего жара, - и он не чувствовал усталости, не замечал, как летит время. Наполнив лоток землей, он сбегал вниз промыть ее в ручье и потом, словно одержимый, тяжело дыша, спотыкаясь и сквернословя, снова бегом взбирался по откосу и опять наполнял лоток.

Он уже поднялся на сотню ярдов над ручьем и перевернутое "V" начинало принимать довольно отчетливую форму. Стороны золотоносного клина неуклонно сближались, и человек мысленно прикидывал, в какой точке должны они слиться. Там была его цель - вершина "V", и он промывал лоток за лотком, стараясь до нее добраться.

Ярда на два повыше куста мансаниты и на ярд вправо, - решил он наконец.

Потом им овладело искушение.

Проще, чем найти собственный нос, - изрек он и, оставив свою кропотливую промывку, взобрался по склону к намеченной цели. Там он наполнил лоток землей и спустился с ним к ручью. Золота в лотке не было ни крупинки. Человек рыл и рыл - то глубже, то на поверхности, промывал один лоток за другим, - но даже самая крошечная золотая блестка не досталась ему в награду за его труды. Он пришел в ярость и стал нещадно поносить себя за то, что поддался искушению, затем спустился по откосу и принялся за очередной ряд.

Медленно, но верно, Билл. Медленно, но верно, - напевал он себе под нос.

Хватать счастье за глотку - не по твоей части; пора бы тебе это знать. Будь умником, Билл, будь умником. Медленно, но верно - вот твои козыри в любой игре. Ну и валяй с них, да так уж и держись до конца.

По мере того как пересекающие склон ряды ямок укорачивались, указывая, что стороны "V" сходятся к одной точке, глубина ям все возрастала. Золотой след уходил в недра холма. Только на глубине тридцати дюймов попадались теперь золотые блестки в пробах. Земля, взятая на глубине двадцати пяти дюймов от поверхности, как и на глубине тридцати пяти дюймов, совсем не приносила золота. У основания "V", на берегу ручья, человек находил золотые блестки у самых корней травы; но чем выше поднимался он по откосу, тем глубже уходило золото в землю. Рыть яму глубиной в три фута, только для того чтобы промыть один лоток, было делом нелегким, а прежде чем добраться до вершины "V" старателю предстояло вырыть еще невесть сколько таких ям.

Кто ее знает, как глубоко может она уйти, - вздохнул человек, приостановившись на минуту и потирая занывшую поясницу.

Дрожа от нетерпения, с ломотой в спине и онемевшими мускулами, взбирался он вверх по откосу, киркой и лопатой кромсая темную податливую землю. Перед ним расстилался бархатистый склон холма, усеянный цветами, напоенный их пряным дыханием. Позади него земля лежала опустошенная, - казалось, какая-то страшная сыпь выступила на гладкой поверхности холма. В своем медленном продвижении вперед человек, словно улитка, осквернял красоту, оставляя после себя отвратительный след.

Глубже и глубже уходило золото в землю, но труды человека вознаграждались все возраставшим богатством проб. Двадцать центов, тридцать центов, пятьдесят, шестьдесят центов - так оценил золотоискатель результаты своих последних промывок, а на склоне дня он поставил рекорд, добыв с одной пробы сразу на целый доллар золотого песка.

Чует мое сердце, что занесет сюда какого-нибудь пройдоху мне на горе, - сонно пробормотал он, закутываясь на ночь в одеяло до самого подбородка. И вдруг приподнялся и сел.

Билл! - крикнул он резко. - Ну-ка, послушай меня, Билл! Слышишь ты или нет? Завтра утром не мешает тебе порыскать вокруг, поглядеть, что и как. Понял? Завтра утром - смотри не позабудь! - Потом зевнул, посмотрел на холм и крикнул:

Доброй ночи, сударыня Жила!

Утром человек встал так рано, что опередил солнце. Первый луч скользнул по нему, когда он, уже покончив с завтраком, карабкался на скалу в том месте, где обвалившиеся глыбы давали опору для ног. Поднявшись на вершину, он огляделся по сторонам и увидел себя в самом центре безлюдья. Кругом, насколько хватал глаз, гряда за грядой высились горы. Взгляд человека, переносясь с хребта на хребет через разделявшие их мили, натолкнулся на востоке на белоснежные пики Сиерры - главной горной цепи, где запад словно упирался своим хребтом в небо. На севере и на юге человек еще отчетливей различил сплетение горных кряжей, вливавшихся в главное русло этого океана гор. К западу волны хребтов спадали, отступая гряда за грядой, сливаясь с нежноокруглыми холмами предгорий, а те в свою очередь как бы таяли, сбегая в необъятную равнину, скрытую от взора.

И в этих величественных просторах ничто не напоминало о людях или о творениях их рук - ничто, кроме истерзанной груди холма у подножья скал. Человек смотрел долго и внимательно. Раз, где-то в глубине каньона, ему почудилась едва приметная струйка дыма. Он снова посмотрел в ту сторону и решил, что это клочья тумана, синеющие в расселинах скал.

Эй вы, сударыня Жила! - крикнул он, наклонясь над обрывом.

Вылезайте-ка оттуда! Я иду к вам, сударыня Жила! Я иду!

Тяжелые башмаки придавали ему неуклюжий вид, но он спускался с головокружительной высоты, прыгая легко и упруго, как горный козел. На самом краю пропасти из-под ног у него выскользнул камень, но это его не испугало. Человек, казалось, с точностью знал, когда может последовать катастрофа, и успевал использовать даже самую неверную опору, чтобы, оттолкнувшись от нее, стать на твердую почву. Там, где откос падал почти отвесно и удержаться на нем нельзя было бы и секунды, человек не колебался: его нога лишь на какую-то долю роковой секунды ступила на предательское место, и одним прыжком он перенесся дальше. А там, где даже на эту долю секунды нельзя было искать опоры для ноги, человек перебрасывал тело вперед, цепляясь руками за выступ скалы, или за расщелину в камнях, или за куст с подозрительно обнажившимися корнями. Но вот, наконец, с неистовым криком он одним прыжком перемахнул с отвесной скалы на мягкий оползень и закончил свой спуск в туче сыплющейся земли и гальки.

Первый лоток, промытый им в то утро, принес золотого песка на два с лишним доллара. Человек взял эту пробу из самого центра "V". И вправо и влево от центра количество золота быстро уменьшалось. Ряды ям становились все короче; между сближающимися сторонами клина оставалось всего несколько ярдов. И всего несколькими ярдами выше лежала точка пересечения этих сторон. Но золотой след уходил в землю всё глубже и глубже. После полудня человек находил золото только в пробах, взятых на глубине пяти футов.

Впрочем, золотой след был теперь уже не просто след: это была в сущности настоящая золотая россыпь, и человек решил, после того как он доберется до жилы, вернуться назад и поработать на поверхности. Но все возрастающее богатство проб начинало его тревожить. К вечеру каждая промывка давала уже на три-четыре доллара золотого песка. Человек в замешательстве почесал затылок и посмотрел на куст мансаниты, росший немного выше по склону - примерно там, где должна была находиться вершина перевернутого "V". Покачав головой, он изрек пророческим тоном:

Одно из двух, Билл, одно из двух. Либо сударыня Жила растеряла все свое золото на этом откосе, либо она так богата, черт ее дери, что у тебя, пожалуй, силенок не хватит забрать ее всю с собой. Вот уж это будет беда так беда!.. А? Что ты скажешь? - фыркнул он, размышляя над столь приятной дилеммой.

Ночь застала человека у ручья. Глаза его напряженно боролись с надвигающимся мраком, когда он промывал последний лоток, в котором золотого песка было уже по меньшей мере на пять долларов.

Жаль, фонарика нет - еще бы поработал, - промолвил он.

В эту ночь человеку не спалось. Он укладывался и так и этак, закрывал глаза в надежде, что сон его одолеет, но алчное нетерпение будоражило кровь, и, вглядываясь во мрак, он бормотал устало:

Скорей бы уж рассвело!

Сон пришел к нему, наконец; но едва побледнели звезды, как он уже открыл глаза. В тусклых предрассветных сумерках, наскоро покончив с завтраком, он взобрался по откосу и снова направился к таинственному убежищу "сударыни Жилы".

В первом ряду, вырытом им в то утро, хватило места всего лишь для трех ям - так сузилась золотая струя и, так близко подошел он к ее истокам, шаг за шагом преследуя золото уже четвертый день.

Спокойнее, Билл, спокойнее, - увещевал он себя, вонзая лопату в землю в том месте, где стороны перевернутого "V" сошлись, наконец, в одной точке.

А все-таки вы мне попались, сударыня Жила! Как пить дать попались! Теперь уж вам от меня не уйти! - повторил он несколько раз подряд, копая все глубже и глубже.

Четыре фута, пять футов, шесть футов - рыть становилось труднее. Лопата звякнула, наткнувшись на твердую породу. Человек осмотрел дно ямы.

Кварц, - последовало заключение; и, очистив яму от насыпавшейся в нее земли, человек обрушился на рыхлый кварц, выламывая киркой куски породы.

Он вонзил лопату в разрыхленную массу. Блеснуло что-то желтое. Человек присел на корточки и, словно фермер, счищающий налипшую комьями землю с только что вырытой картофелины, принялся очищать кусок кварца.

Ты посрамлен, Сарданапал! - вскричал он. - Да тут его целые куски и кусища! Целые куски и кусища!

То, что он держал в руках, только наполовину было кварцем. В кварц было вкраплено чистое золото. Человек бросил его в лоток и обследовал другой обломок. Здесь лишь кое-где проглядывала желтизна, но сильные пальцы человека крошили рыхлый кварц до тех пор, пока в обеих ладонях у него не заблестело золото. Человек очищал кусок за куском и бросал их в лоток. На дне ямы было скрыто сокровище. Кварц уже так распался, что его

было меньше, чем золота. Попадались куски, в которых совсем не было другой породы, - чистые золотые самородки. Там, где кирка вонзилась в самую сердцевину жилы, развороченный грунт сверкал и переливался желтыми огнями, словно груда драгоценных камней, и человек, склонив голову набок, медленно поворачивался из стороны в сторону, любуясь их ослепительной игрой.

Вот и толкуйте теперь про ваши Золотые Россыпи! - воскликнул он и презрительно фыркнул. - Да перед этой жилой оно и тридцати центов не стоит. Вот где чистое золото! Черт возьми, отныне я нарекаю этот каньон "Золотым каньоном"!

Все еще сидя на корточках, человек продолжал рассматривать самородки и бросать их в лоток. И вдруг его охватило предчувствие беды. Ему показалось, что на него упала чья-то тень. Но тени не было. Сердце сжалось у него в груди, и к горлу подкатил комок. Затем медленно, холодея, кровь отлила от сердца, и он почувствовал, как пропотевшая рубашка ледяным пластырем прилипла к телу.

Человек не оглянулся, не вскочил на ноги. Он не двинулся с места. Он старался постичь сущность полученного им предупреждения, установить источник таинственной силы, оповестившей его об опасности, уловить присутствие невидимого существа, грозившего ему бедой. Порой мы ощущаем ток враждебных нам сил, воздействующий на нас такими неуловимыми путями, что наши чувства не в состоянии их постичь. Человек смутно ощущал этот ток, но не знал, откуда он исходит. Словно облако вдруг набежало на солнце. Повеяло чем-то гнетущим и тревожным. Казалось, мрак опустился на человека и над головой его пронеслось дыхание смерти.

Каждый нерв, каждый мускул его тела приказывали ему вскочить и ли к лицу встретить невидимую опасность, но воля подавила безотчетный страх, и человек остался сидеть на корточках, с золотым самородком в руках. Он не смел оглянуться, но теперь уже твердо знал, что кто-то стоит позади него у края ямы. Человек делал вид, что рассматривает самородок. Он разглядывал его со всех сторон, поворачивал и так и этак, счищал с него землю... И все это время он знал, что кто-то стоит позади и смотрит из-за его плеча на золото.

Продолжая делать вид, что его очень интересует самородок, человек напряженно прислушивался и, наконец, уловил за своей спиной чье-то дыхание. Его взгляд рыскал по земле в поисках оружия, но наталкивался лишь на вывороченные куски золота, такие бесполезные сейчас - в беде. Вот кирка - сподручное оружие в ином случае, но не теперь. Человек сознавал свою обреченность. Он был на дне узкой ямы в семь футов глубиной, его голова едва достигала края ямы. Он был в ловушке.

Человек продолжал сидеть на корточках. Самообладание не покинуло его, но, перебирая в уме все пути к спасению, он только яснее сознавал свою беспомощность. Он продолжал счищать землю с самородков и бросать их в лоток. Больше ему ничего не оставалось делать. И все же он знал, что рано или поздно ему придется встать и взглянуть в лицо опасности, в лицо тому, что дышало сейчас у него за спиной. Минуты шли, и он понимал, что приближается тот миг, когда он должен будет встать, или... - и снова при одной мысли об этом холодная от пота рубашка прилипла к телу - или принять смерть вот так - согнувшись в три погибели над своим сокровищем.

И все же он продолжал сидеть на корточках, счищая землю с самородков и обдумывая, как ему быть. Можно внезапно вскочить, попытаться выкарабкаться из ямы и встретить то, что ему угрожает, на ровной поверхности, ли к лицу. Или можно подняться медленно, непринужденно и как бы невзначай обнаружить врага, который дышит там, у него за спиной. Инстинкт, каждый мускул жаждущего открытой схватки тела призывали его вскочить, одним прыжком выбраться из ямы. Разум, с присущим ему коварством, толкал на неторопливую, осторожную встречу с этим невидимым существом, которое ему угрожало. И пока человек раздумывал, у него под ухом раздался оглушительный грохот. В ту же секунду он почувствовал страшный удар слева в спину, и от этой точки огонь волнами побежал у него по всему телу. Он рванулся вверх, но, не успев выпрямиться, рухнул на землю. Его тело съежилось, словно охваченный пламенем лист, колени уперлись в стену узкой ямы, и он поник грудью на свой лоток с золотом, уткнувшись ли в землю и обломки породы. Ноги его конвульсивно дернулись - раз, другой. По телу пробежала судорога. Затем легкие расширились в глубоком вздохе и медленно, очень медленно выпустили воздух. И тело, так же медленно, распласталось на земле.

На краю ямы, с револьвером в руке, стоял неизвестный. Он долго, пристально смотрел на распростертое в яме безжизненное тело, затем присел на корточки и заглянул вниз, положив револьвер на колено. Сунув руку в карман, он вытащил клочок темной бумаги и щепоть табаку и свернул папиросу - короткую, толстую коричневую папиросу, закрученную с обоих концов. Ни на секунду не спуская взгляда с лежащего на дне ямы тела, он закурил и с наслаждением затянулся. Он курил не торопясь, и когда папироса потухла, снова зажег ее. И все это время он не сводил глаз с тела, распростертого внизу.

Наконец, он отбросил окурок, встал и шагнул к краю ямы. Держа револьвер в правой руке, он оперся обеими руками о землю, спустил ноги в яму и повис на руках. Потом отпустил руки и спрыгнул вниз.

И в ту же секунду рука золотоискателя крепко обхватила его за щиколотку и рывком опрокинула навзничь. В момент прыжка неизвестный держал револьвер над головой и мгновенно, как только пальцы золотоискателя впились ему в ногу, направил дуло револьвера вниз. Его тело еще не достигло земли, а он уже спустил курок. Выстрел прозвучал оглушительно в этом узком пространстве. В густом дыму ничего нельзя было разглядеть. Неизвестный ударился спиной о дно ямы, и золотоискатель, как кошка, прыгнул на него, придавив его своей тяжестью. В то же мгновение тот опустил руку и выстрелил снова, но золотоискатель локтем ударил его по руке. Дуло револьвера подпрыгнуло вверх, и пуля ушла в землю.

В следующую секунду неизвестный почувствовал, как пальцы золотоискателя сомкнулись вокруг его кисти. Теперь борьба шла за револьвер. Каждый из них старался направить дуло в противника. Дым в яме постепенно рассеивался. Лежа на спине, неизвестный уже начинал различать кое-что. Но внезапно горсть земли, брошенная ему прямо в глаза, ослепила его. От неожиданности он на мгновение разжал пальцы и выпустил револьвер. И в ту же секунду почувствовал, как на его голову с невыносимым грохотом обрушился мрак и поглотил все.

Но золотоискатель стрелял снова и снова, пока в револьвере не осталось ни одного патрона. Тогда он отшвырнул его в сторону и, тяжело дыша, опустился на ноги трупа.

Он отдувался и всхлипывал, с трудом переводя дыхание.

Шелудивый пес! - еле выговорил он. - Крался по моему следу, ждал, пока я всю работу проделаю, а потом, гляди-ка, спину мне продырявил!

Он едва не заплакал от изнеможения и злости; потом вгляделся в лицо мертвеца. Оно было так засыпано землей и гравием, что трудно было распознать его черты.

Нет, отродясь не видал этой рожи, - заключил золотоискатель, окончив свой осмотр.

Обыкновенный прохвост, каких немало, будь он проклят! И ведь в спину стреляет! В спину!

Он расстегнул рубашку и ощупал себе грудь и левый бок.

Насквозь прошла, и хоть бы что! - торжествуя, воскликнул он. - Небось целил-то он, куда следует, да дернул рукой, когда спускал курок, дубина! Ну, я ему показал!

Он потрогал пальцами рану в боку, и тень досады пробежала по его лицу.

Еще чего доброго разболится, - проворчал он. - Нужно залатать эту дырку да убираться отсюда восвояси.

Он выкарабкался из ямы, спустился с холма к своему привалу и скоро вернулся, ведя под уздцы вьючную лошадь. Из расстегнутого ворота рубахи выглядывала тряпка, прикрывавшая рану. Левой рукой он двигал с трудом и неуклюже, но все же продолжал ею пользоваться.

Обвязав труп под мышками веревкой, человек вытащил его из ямы, потом принялся собирать золото. Он работал упорно, час за часом, останавливаясь временами, чтобы потереть онемевшее плечо и воскликнуть:

В спину стрелял! Ах ты, пес шелудивый! В спину стрелял!

Когда все самородки были очищены от земли и запакованы в одеяло, он прикинул в уме размеры своего богатства.

Четыреста фунтов, будь я неладен! Ну, скажем, сотни две потянут кварц и земля, - остается двести фунтов чистого золота. Билл, проснись! Двести фунтов золота! Сорок тысяч долларов! И это все твое... Все твое!

Он восхищенно почесал затылок, и вдруг пальцы его наткнулись на какую-то незнакомую шероховатость. Он ощупал ее дюйм за дюймом. Это была царапина на черепе - там, где его задела вторая пуля. Обозлившись, он шагнул к мертвецу.

А! Ты будешь, будешь? - вызывающе крикнул он. - Будешь, а? Ладно, ты уж получил у меня сполна, теперь остается только устроить тебе приличные похороны. Уж, верно, мне бы этого от тебя не дождаться!

Он потащил мертвеца к краю ямы и столкнул его вниз. Труп с глухим стуком свалился на дно ямы, голова запрокинулась ли к небу. Человек наклонился и посмотрел на мертвеца.

А ведь ты мне в спину стрелял, - промолвил он с укоризной.

Работая киркой и лопатой, он забросал яму землей. Потом он навьючил золото на лошадь. Поклажа была слишком тяжела, и, спустившись к привалу, человек переложил часть груза на верховую лошадь. Но все же ему пришлось бросить кое-что из своего снаряжения - лопату, кирку, лоток, часть провизии, посуду и другие мелочи.

Солнце стояло в зените, когда человек погнал лошадей сквозь живую стену лиан и дикого винограда. Карабкаясь на огромные каменные глыбы, лошади иной раз вставали на дыбы и продирались вслепую сквозь густое сплетение зарослей. Раз верховая лошадь тяжело рухнула на землю, и человек снял с нее вьюк, чтобы помочь ей подняться на ноги. Когда она снова пустилась в путь, человек обернулся, просунул голову сквозь зеленую сетку ветвей и бросил последний взгляд на склон холма:

Шелудивый пес! - сказал он и скрылся.

Из зарослей доносились хруст и треск. Вершины кустов колыхались слегка, отмечая путь лошадей сквозь чащу... Порой слышался стук подков о камни, порой - грубый окрик или ругательство. Потом человек затянул песню:

Оглядись! Перед тобой

Благодатных гор покой.

Силы зла от тебя далече!

Оглядись и груз грехов

Скинь скорей в придорожный ров.

Завтра ждет тебя с господом встреча!

Джек Лондон

Золотой каньон

Из сборника " Лунный лик "

Перевод З. Вершининой

Лондон Д. Собрание повестей и рассказов (1900--1911). Пер. с англ. М.: Престиж Бук; Литература, 2010. Это было зеленое сердце ущелья. Стены расступились и смягчили свои жесткие очертания, образовав маленький тенистый уголок, где все дышало нежностью и невыразимой сладостью. Здесь все покоилось в глубоком отдыхе. Даже узкий поток замедлял свой стремительный бег, разлившись в тихий пруд. По колено в воде, низко опустив голову, с полузакрытыми глазами, стоял рыжий олень с ветвистыми рогами. По одну сторону потока, почти у самой воды, раскинулась небольшая зеленая лужайка, подбегавшая к самой подошве суровой горы. А за прудом поднимался холм, примыкавший к горе с другой стороны. Нежные травы покрывали откос -- травы, испещренные бесчисленными оранжевыми, пурпурными и золотыми цветами. Внизу ущелье перегораживали скалы. Там не было никакого вида. Стены сближались, и ущелье заканчивалось хаосом скал, затянутых мхом и прикрытых зелеными ширмами из вьющихся лоз и трав. Над ущельем поднимались поросшие лесом холмы и остроконечные горы. А еще дальше, напоминая облака на горизонте, возносились белые минареты, где вечные снега Сьерры сурово отражали солнечное сияние. Пыль не проникала в ущелье, и вся растительность была яркой и девственно свежей. Трава напоминала новый бархат. На берегу пруда три виргинских тополя роняли на землю белоснежные, медленно кружащиеся в застывшем воздухе пушинки. Цветы мансаниты наполняли воздух весенним ароматом, в то время как листья, наученные многолетним опытом, уже начинали свертываться, готовясь к наступающему летнему зною. На открытых местах склона, возвышаясь над тенистыми зарослями мансаниты, стаей мгновенно застывших мотыльков стояли пышные лилии, готовые, казалось, каждое мгновение подняться в воздух. Изредка встречались земляничные деревья -- эти арлекины лесов, меняющие свою горохово-зеленую кору на пурпурно-красную. Эти деревья насыщали воздух чудесным дыханием сливочно-белых восковых колокольчиков, похожих на ландыши, и тем нежным запахом, который составляет исключительную привилегию весны. Ветер замер, и воздух, насыщенный ароматом, застыл. Повсюду чувствовалась сладость, которая была бы приторной при влажном и душном воздухе. Но воздух был чист и сух. Казалось, в ущелье был растворен звездный блеск, напоенный запахом цветов. Время от времени над травами мелькала бабочка. Со всех сторон доносилось дремотное жужжание горных пчел -- пирующих сибариток, всегда добродушных и никогда не находящих времени для грубых споров и стычек. Поток мирно бежал по ущелью с едва слышным журчанием. Голос его то замирал, то опять слышался как невнятное бормотание. Внутри ущелья всякое движение принимало характер парения -- парили бабочки, и, казалось, даже солнечные лучи парили. Жужжание пчел и журчание ручья казались парящими звуками. Зыбь звуков сливалась с зыбью цветов в одну легкую и нежную ласку. В ущелье царил дух мира и спокойствия, но не смерти; движения, но не действия; тишины, говорящей о жизни, лишенной напряжения и борьбы... Рыжий олень, подчинившись духу ущелья, задремал, стоя в холодной воде. Очевидно, мухи не беспокоили его, и он точно впал в забытье от полного покоя. Время от времени, когда ручей просыпался и вновь начинал свой прерванный лепет, уши оленя вздрагивали, но вздрагивали едва заметно -- ничего особенного не случилось, просто-напросто ручей залепетал о том, что олень случайно вздремнул. Но вот наступил момент, когда уши оленя поднялись и стали жадно ловить какие-то звуки. Его голова повернулась к нижнему концу ущелья. Трепетные ноздри втягивали воздух. Его взор никак не мог проникнуть за зеленые ширмы, за которыми пропадал поток, но до его слуха явственно донесся человеческий голос. Кто-то громко и монотонно пел. Олень услышал острый и резкий удар металла о скалу, и при этом звуке он так стремительно рванулся вперед, что один прыжок перенес его из пруда на луг, где его ноги глубоко ушли в свежий зеленый бархат, а уши снова насторожились, и ноздри снова втянули воздух. Затем он стал медленно прокрадываться по маленькой лужайке, время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться, и вдруг, как призрак, бесшумно и мягко ступая по траве, исчез в зеленой чаще, окружающей ущелье. Стук подкованных сапог о камни доносился все явственнее, и голос человека звучал все громче. Человек пел что-то вроде церковного псалма, и вскоре можно было разобрать слова: Взгляни кругом, вперед брось взгляд, Святых холмов пред нами ряд. (Не страшен дух греха тебе.) Взгляни кругом, кинь в небо взор И сбрось грехов своих позор. (Ты встретишь Бога на заре.) Песня сопровождалась звуками тяжелых шагов, и дух ущелья бежал отсюда вслед за рыжим оленем. Зеленая завеса была раздвинута чьей-то дерзкой рукой, и из-за нее появился человек, который окинул проницательным взглядом откос, лужайку и ручей. Сразу можно было определить, что это дельный, толковый человек. После первого общего взгляда последовал обзор более детальный, и только тогда гость раскрыл рот, выразив очень картинное и торжественное одобрение: -- Дым жизни и змеи адовы! Нет, вы только посмотрите, что тут делается! И лес, и вода, и травы, и холмы! Место отдохновения для старателя и рай для дельного человека. Прохладная зелень для усталого взора. Животворные пилюли для слабогрудых людей. Тайное пастбище для исследователей и место прекрасного отдыха для усталых обезьян. Ах, черт побери, вот так штука! Пришедший был крупный рыжеватый человек; наиболее характерными чертами его, видимо, являлись добродушие и юмор. У него было очень подвижное лицо, отражавшее каждую мысль и каждую перемену настроения. За ходом его мыслей мог следить всякий, кто взглянул бы на него. Мысли проносились по его лицу, точно порывы ветра по поверхности озера. Волосы, давно не чесанные и довольно редкие, были, в сущности, такого же неопределенного цвета, как и лицо. Казалось, вся окраска его тела сосредоточилась в глазах, которые поражали своей глубокой синевой. Это были веселые, смеющиеся глаза, в которых таилось много чисто детской наивности и удивления; вместе с тем была в них большая доза самоуверенности и твердой воли, выработанной житейским опытом и знанием собственных возможностей. Выбросив вперед кирку, лопату и таз для промывки золота, он вышел на лужайку. На нем были старые брюки, черная ситцевая рубаха, грубые, подбитые гвоздями сапоги и самой неопределенной формы шляпа, говорившая о многолетней борьбе с непогодой, солнцем и дымом костра. Он выпрямился во весь рост, жадным взором окинул укромный уголок и раздувающимися от восторга ноздрями стал впивать в себя теплое, сладкое дыхание горного сада. Глаза его превратились в узенькие голубые щелки, лицо исказилось от наслаждения, на губах появилась улыбка, и он громко закричал: -- Ну и нравится же мне ваш аромат, веселые одуванчики и счастливые мальвы! Рассказывайте там про ваши одеколоны и розовые масла! Куда вам! Ясно было, что он привык разговаривать с собой. Его быстро меняющееся лицо немедленно отражало любое его настроение, любую мысль, за которыми спешил язык. Он опустился на землю, припал к воде и стал медленно пить. -- Ай, как вкусно! -- произнес он, подняв голову и глядя через ручей на холмы, и вытер губы. Откос сразу привлек его внимание. Все еще лежа на животе, он пытливо стал вглядываться в него, изучая горные породы. Он долго ощупывал взором склон сверху донизу, до осыпавшейся земли, и было ясно, что это взор опытного, знающего свое дело человека. Наконец он поднялся на ноги и подверг откос вторичному осмотру. -- Очень хорошо! -- промолвил он и поднял с земли кирку, лопату и таз. Ловко переступая с камня на камень, он направился к потоку, несколько пониже пруда. На том месте, где откос почти уходил в воду, старатель взял лопатой немного земли и бросил ее в таз. Затем он присел на корточки, схватил таз обеими руками, слегка опустил в воду и сразу ловко закружил его, отчего все песчинки завертелись в воде. Как только более крупные песчинки поднимались, он немедленно и очень умело, ловким наклоном таза сливал их наружу. Иногда, для ускорения хода дела, он прекращал кружение таза и пальцами вынимал большие песчинки и сор. Содержимое таза очень быстро уменьшалось, и вскоре на дне остались тонкий песок и мельчайший ил. Тогда человек начал работать более осторожно и медленно. Это была уже настоящая промывка, и он промывал все тщательнее и тщательнее, с возрастающей осторожностью и аккуратностью. Наконец, когда в воде, по-видимому, ничего не осталось, он прежним ловким движением выплеснул ее через край и обнаружил на дне тонкий, похожий на мазок краски, слой черного песка. Он внимательно пригляделся к нему. Посреди слоя блеснула маленькая золотая крупинка. Человек краем таза снова зачерпнул немного воды и снова завертел таз, по-прежнему тщательно промывая оставшийся слой песка. Вторая золотая блестка вознаградила его старания. Теперь промывка сделалась еще более тщательной -- даже более тщательной, чем это обычно полагается. Он неторопливо, по частям сливал черный песок через край таза, причем ни единая песчинка не миновала его испытующего глаза, который ревниво, частица за частицей рассматривал песок, прежде чем позволить ему выпасть наружу. У самого края что-то блеснуло. Золотая блестка, не крупнее булавочной головки, но искатель заметил ее и быстрым движением спустил обратно в таз. Точно так же он открыл третью и четвертую блестки. Как пастух, он любовно собирал свое стадо золотых крупинок, любовно и тщательно следя за каждой из них. Наконец ушел весь песок, осталось только золотое стадо. Тогда человек внимательно пересчитал крупинки и затем -- после всех своих трудов! -- обычным искусным поворотом таза выплеснул их вслед за песком. Но когда он поднялся на ноги, в глазах его горел жадный блеск. -- Семь! -- прошептал он, повторяя сумму крупинок, которые достались ему с таким трудом и которые он с такой легкостью выплеснул. -- Семь! -- повторил он с настойчивостью человека, который хочет во что бы то ни стало утвердить какое-то число в своей памяти. Он долго стоял, не спуская взора с откоса. В его глазах горело жгучее любопытство, а во всем его облике чувствовалось волнение хищного животного, напавшего на свежий след добычи. Он сделал несколько шагов вниз по ручью и набрал новый таз песка. И снова началась самая тщательная промывка, и тот же ревнивый сбор отдельных золотых крупинок, окончившийся столь же беспечным выбрасыванием их после того, как число их было точно установлено. -- Пять! -- прошептал он и повторил: -- Пять! Прежде чем сделать следующий опыт, он тщательнее прежнего осмотрел откос. Золотые стада стали уменьшаться. "Четыре, три, два, два, один!" -- отмечала его память, по мере того как он спускался по течению. Когда только одна крупинка вознаградила его старания, он прекратил промывку и разложил костер из сухих сучьев. Он положил в огонь свой таз и обжигал его до тех пор, пока тот не сделался иссиня-черным. Тогда он вынул его из огня и подверг тщательному и критическому осмотру. Он одобрительно кивнул головой. На таком фоне вряд ли скроется от его глаз самая крохотная крупинка! Продолжая спускаться по течению, он попутно наполнял таз песком. Снова одна блестка вознаградила его труды. Третий таз совсем не дал золота. Не удовлетворившись этим, он наполнил таз три раза подряд, набирая лопатой песок через фут расстояния. Ни единый из этих последних тазов не принес ему золота, и этот факт, вместо того чтобы обескуражить его, казалось, доставил ему огромную радость. Его радость росла по мере роста неудачи. Наконец он поднялся и с восторгом воскликнул: -- Пусть Господь Бог размозжит мне голову кислыми яблоками, если я не напал именно на то, что мне нужно! Вернувшись к месту, с которого начал свои исследования, он снова приступил к работе. Здесь его добыча росла -- росла чудовищно. "Четырнадцать, восемнадцать, двадцать одна, двадцать две!" -- отмечала его память. У самого пруда успех был наибольший -- тридцать пять крупинок! -- Достаточно, чтобы сохранить их, -- с сожалением заметил он, но тем не менее разрешил воде смыть золото. Солнце поднялось уже к самому зениту. Человек продолжал работать, поднимаясь по течению и отмечая, что с каждым разом число золотых блесток уменьшается. "Все идет как нельзя лучше", -- сказал он себе, когда последняя промывка дала только одну крупинку. Когда же несколько следующих тазов ничего не принесли, он выпрямился во весь рост и ласковым, доверчивым взором окинул откос. -- Так-то, госпожа Жила! -- воскликнул он, как будто обращаясь к существу, засевшему в глубине откоса. -- Так-то, так-то, госпожа Жила! Я пришел, я пришел, и уж будь покойна -- я доберусь до тебя! Ты слышишь, госпожа Жила? Я доберусь до тебя! И это так же верно, как верно то, что тыква -- не капуста! Он повернулся и взглядом смерил солнце, повисшее над ним в лазури безоблачного неба. Затем он стал спускаться вдоль ущелья, пробираясь по линии вырытых им ямок, откуда набирал землю для промывки. Он пересек ручеек и исчез за зеленой завесой. Еще не наступило время духу ущелья вернуться обратно и снова принести с собой мир и покой, потому что голос человека, распевавшего монотонную песню, все еще продолжал звучать в этом горном саду. Через некоторое время снова послышался стук подкованных сапог о камни, и искатель вернулся. Зеленая завеса заколыхалась, точно сопротивляясь. Затем донеслось звяканье и скрежет металла. Голос человека сделался резче, и в нем зазвучали повелительные нотки. Слышно было, как дышало и пыхтело какое-то большое тело. Раздалось щелканье, с которым смешался стук и треск, и сквозь зеленую завесу прорвалась лошадь, разбросавшая вокруг себя кучи опавших листьев. На ее спине лежал тюк, с которого падали оборванные лозы и стебли вьющихся растений. При виде открывшегося пейзажа животное широко и удивленно раскрыло глаза, затем опустило голову и с удовлетворением принялось щипать траву. Вслед за первой пробилась и вторая лошадь, которая сразу же остановилась, как только ее копыта соскользнули с мшистых скал на мягкую поверхность лужайки. Она вышла из зеленой чащи без всадника, несмотря на то, что на ней красовалось высокое мексиканское седло, исцарапанное и выцветшее от долголетней службы. За лошадьми шел человек. Он снял тюк и седло, видимо готовясь к привалу. Он предоставил лошадям полную свободу. Затем достал свою провизию, сковородку и кофейник. Набрав охапку сухого валежника и несколько камней, он приготовился разложить костер. -- Ну, -- сказал он самому себе, -- здорово есть хочется. Вот, кажется, наелся бы железных опилок и подковных гвоздей и еще поблагодарил бы вас, хозяйка, за славное угощение. Он выпрямился, и, в то время как руки его искали спички в карманах, его взгляд снова упал на откос подле пруда. Его пальцы уже схватили было коробку со спичками, но тотчас же выпустили ее, и он вынул пустую руку. Видно было, что в его душе происходит борьба. Он поглядел на приготовления к стряпне и снова уставился на откос. -- Нет, пожалуй, придется еще попытаться, -- сказал он, спускаясь к воде. -- Я понимаю, что толку из этого выйдет мало, а все же надо попробовать, -- прибавил он извиняющимся тоном, -- а если обед и опоздает на часок, так это не важно. На некотором расстоянии от первых ямок он стал прокладывать вторую линию. Солнце уже перешло на западную половину неба, тени удлинились, а человек все еще продолжал работать. Он приступил к третьему ряду ямок. Поднимаясь по откосу, он изрезал его целой лестницей продольных рядов ямок. В центре каждого ряда он находил все больше золота, между тем как края давали лишь по одной или по две блестки. По мере того как он поднимался, последующие ряды ямок становились короче. Где-нибудь наверху все ряды сольются, может быть, в точку, логично заключил он. Таким образом, рисунок рядов ямок походил на опрокинутое "V". Стороны, образующие это "V", ограничивали золотоносный песок. Конечной целью поисков, очевидно, являлась верхушка -- вот почему человек часто глядел вверх, стараясь определить, где, наконец, находится эта крайняя точка, за которой уже не было золота. Именно там проживала "госпожа Жила", как фамильярно называл искатель воображаемый центр на холме. Он и теперь время от времени кричал: -- Пожалуйте, пожалуйте, госпожа Жила! Будьте так любезны и добры, пожалуйте ко мне! -- Ну, ладно! -- прибавил он несколько позже тоном человека, вынужденного действовать самым решительным образом. -- Ладно, госпожа Жила! Я теперь ясно вижу, что мне самому придется взобраться к тебе и открыть твою лысую голову. Ну, что же, так я и сделаю! Так и сделаю! -- грозил он. Каждый таз он сносил вниз для промывки, и, по мере того как он взбирался выше по откосу, пробы становились все богаче. Дошло до того, что он начал ссыпать промытое золото в карман. Он так увлекся своей работой, что совершенно не обратил внимания на надвинувшиеся вечерние сумерки. Только тогда, когда он не мог уже различать крупинки золота на дне таза, он понял, что время позднее. Он внезапно выпрямился, и на лице его отразились комический ужас и удивление. -- Ах, черт побери! Ведь я пропустил обед! Он с трудом переправился в темноте через ручей и разжег костер. Солонина и подогретые бобы составили его ужин. Поужинав, он зажег трубку от угасавших углей, курил, слушал ночные звуки и шумы и глядел на тихий пруд, освещенный ярким лунным светом. Затем он развернул свою постель, снял тяжелые сапоги и натянул одеяло до подбородка. В лунном сиянии его лицо казалось бледным, как у мертвеца. Но это был мертвец, который знал, что его ждет скорое воскресение, потому что он вдруг приподнялся и еще раз посмотрел на откос. -- Спокойной ночи, госпожа Жила! -- сонно произнес он. -- Спокойной ночи! Он проспал серые утренние сумерки и спал до тех пор, пока солнечные лучи не ударили в его сомкнутые веки. Тогда он вздрогнул, открыл глаза и стал оглядываться, пока не установил непрерывности своего бытия и связи своего "я" с предыдущими днями. Чтобы оказаться вполне одетым, ему нужно было только натянуть сапоги. Покончив с этим, он поглядел на костер, а затем -- на откос, преодолел искушение и занялся костром. -- Смотри, Билл, не торопись! -- уговаривал он себя. -- Ну, какой смысл в том, чтобы пороть горячку? Стоит ли вгонять себя в седьмой пот! Госпожа Жила никуда не убежит. Она подождет, пока ты приготовишь себе завтрак! Я понимаю, дорогой мой, что тебе хотелось бы чего-нибудь свеженького. В таком случае, ступай похлопочи и раздобудь! Он срезал у самой воды длинную ветку и вытащил из кармана лесу и измятую муху, которая когда-то была чудесной приманкой. -- Может быть, и клюнет по случаю раннего утра, -- произнес он, забрасывая в воду крючок. Через минуту он весело воскликнул: -- Ну, что я говорил тебе? Что я говорил? Он не мог тратить много времени и, недолго думая, дернул лесу и вытащил из воды десятидюймовую, сверкающую на солнце форель. Три форели, которых он поймал одну вслед за другой, составили его завтрак. Подойдя к камням, через которые ему предстояло перебраться на тот берег, он был остановлен внезапной мыслью. "А не мешало бы осмотреть берег ручья, -- подумал он. -- Кто его знает, может быть, поблизости бродит недобрый человек". Он зашагал по камням, уговаривая себя: "Надо бы посмотреть! Надо бы понюхать!" Однако через короткое время эта мысль выскочила из его головы, и он с прежним рвением принялся за работу. Он распрямил спину только с вечерними сумерками. Все его тело одеревенело от непрерывной тяжелой работы, и когда он потирал усталые мускулы правой руки, то промолвил: -- Ну, как тебе нравится! Вот черт, ведь я опять забыл про обед! Этак, чего доброго, я еще превращусь в барина, который ест только два раза в день! -- Ничто другое на свете не отшибает у человека память так, как эти проклятые жилы, -- пробормотал он в этот вечер, снова забираясь под одеяло. Тем не менее он не забыл крикнуть по направлению к откосу: -- Спокойной ночи, госпожа Жила! Спокойной ночи! Поднявшись с солнцем и наспех проглотив свой завтрак, он рано принялся за работу. Казалось, им овладела лихорадка, которая отнюдь не уменьшалась по мере того, как все богаче становилась добыча в тазу. Румянец на его щеках был вызван не солнцем, и чем-то иным объяснялось то обстоятельство, что усталость совершенно перестала существовать для него. Как только он наполнял таз землей, он тотчас же бежал вниз, к воде, причем, возвращаясь, пыхтел, задыхался и оглашал воздух самыми отборными словечками из своего лексикона. Он поднялся уже на сто ярдов над водой, и опрокинутое "V" стало приобретать определенные очертания. Продольные ряды ямок постепенно сокращались, и человек мысленно протягивал стороны "V" до их полного соединения. Вот там была его цель, туда стремились его мысли, и он промывал таз за тазом, желая достичь намеченной цели. -- Вот ровно два ярда над мансанитой и один ярд вправо, -- наконец решил он. Теперь искушение окончательно овладело им. -- Это так просто, как нос на моем лице! -- сказал он, оставив свои бесконечные ряды ямок и поднявшись к намеченному месту. Он наполнил таз и побежал вниз, к воде. Промывка не дала ни единой золотой крупинки. Тогда он вырыл одну ямку поглубже и следующую помельче, наполнил подряд с дюжину тазов, но не был вознагражден ни единой золотой блесткой. Он разъярился при мысли о том, до чего искушение овладело им, и, нисколько не щадя своей чести, выругал себя самым беспощадным образом. После этого он спустился на прежнее место и снова принялся за работу. -- Работай медленно, Билл, работай медленно! -- убеждал он себя. -- Короткие пути к счастью не про тебя писаны, и пора уже тебе это знать. Будь умницей, Билл, будь умницей! Пойми же, что, чем медленнее ты будешь работать, тем лучше будет для тебя. Имей это в виду! По мере того как сокращались поперечные линии, указывая, что стороны "V" сходятся, глубина ямок увеличивалась. Золотой след уходил в толщу откоса. Теперь только на глубине тридцати дюймов попадались золотые блестки. Земля, которую старатель набирал на глубине двадцати или двадцати пяти дюймов, ничего не приносила ему. У основания "V", близ воды, он нашел золото у самых корней прибрежных трав. Чем выше он поднимался по откосу, тем глубже залегало золото. Выкопать яму глубиной в три фута только для того, чтобы набрать один таз, было очень нелегко. А между тем искателя отделяло от конечной цели несметное количество подобных же ямок. -- Кто его знает, куда еще уйдет жила, -- сказал он, вздыхая и растирая рукой спину. Весь во власти изнурительной лихорадки, с усталой спиной и ноющими мускулами, он взбирался на откос, разрывая и разбрасывая по сторонам мягкую буроватую землю. Перед ним лежал пологий склон холма, покрытый цветами с благоуханным дыханием. Позади было разрушение. Казалось, какое-то страшное извержение прорвалось сквозь бархатную кожу холма. Медленное продвижение человека напоминало ход улитки, оскверняющей своим безобразным следом красивую зеленую окраску лугов. Хотя выяснилось, что золото залегает все глубже и глубже, искатель находил известное утешение в том, что пробы в тазу становились богаче. Двадцать центов, тридцать центов, пятьдесят центов, шестьдесят центов -- вот как постепенно повышалась ценность добычи. А под самый вечер одна лопата земли принесла ему золота на целый доллар. Это был призовой таз. -- Я не сомневаюсь, что какой-нибудь мерзавец пронюхает про это пастбище! -- бормотал он вечером, когда, по своему обыкновению, по самый подбородок ушел под одеяло. Вдруг он поднялся и сел. -- Билл! -- резко крикнул он. -- Послушай, Билл, что я скажу тебе! Завтра с утра ты должен прогуляться по окрестностям и узнать, что слышно и чем пахнет! Ты понял, что я сказал? Завтра утром -- и никаких больше разговоров! Он зевнул и взглянул на откос. -- Спокойной ночи, госпожа Жила! -- крикнул он. На следующее утро он поднялся раньше солнца, которое, выйдя из-за горизонта, застало его уже готовым, позавтракавшим и взбирающимся вверх по ущелью. Скалистые уступы давали ему прочную опору для ног. Взобравшись на самый верх, он убедился, что находится в центре обширного плоскогорья. Насколько мог охватить его взор, одна за другой тянулись вдали бесчисленные горные гряды. На востоке, за рядом террас, поднимались к небу белоснежные пики Сьерры -- главный западный хребет. К югу и северу разбегались менее высокие горные цепи. На западе горные террасы понижались, словно таяли, и переходили в мягкие холмы, которые, в свою очередь, понижаясь и тая, сбегали в огромную равнину, не видимую для него с той высоты, где он находился. И на всем этом открывшемся просторе он не нашел ни следов человека, ни результатов его трудов -- за исключением откоса, изрытого собственными руками. Искатель долго и тщательно осматривался вокруг. На единый миг ему почудился легкий дымок в конце ущелья. Он пристально вгляделся в ту сторону и в конце концов решил, что это просто багряно-сизая мгла холмов, сгустившаяся в глубине ущелья. -- Это ты, госпожа Жила! -- крикнул он в ущелье. -- А ну-ка, являйся сюда! Помни, что я иду к тебе, госпожа Жила! Я иду! Тяжелая обувь делала его чрезвычайно грузным на вид, тем не менее он спустился с головокружительной высоты с легкостью и быстротой горной козы. Камни, срывавшиеся из-под его ног на самом краю пропасти, не успевали увлечь его за собой. Казалось, он прекрасно учитывал, когда именно может произойти катастрофа, а до тех пор он самым спокойным образом пользовался шаткой опорой для необходимого и мгновенного соприкосновения с землей -- соприкосновения, которое обещало ему полную безопасность. Он нисколько не колебался даже там, где откос спускался почти отвесно и где, казалось, ни единой минуты нельзя было удержаться в равновесии. На неуловимую часть опасной секунды нога его прикасалась к этой страшной поверхности и обеспечивала ему тот толчок, который проносил его дальше. Когда же не было уверенности и в этом мгновении, он перебрасывал тело, хватаясь за выступ скалы, за край трещины или за куст. Наконец, испустив громкий вопль, он соскочил на уклон почти отвесной скалы и закончил спуск тем, что вместе с несколькими тоннами осыпавшейся земли и гравия упал на мягкую почву. Первый таз утренней промывки принес ему золота на два доллара. Эту пробу он взял недалеко от центра "V". Последние ряды ямок сделались совсем короткими. Сходящиеся стороны "V" находились уже на расстоянии нескольких ярдов друг от друга. На таком же приблизительно расстоянии, но повыше, находилась предполагаемая точка их встречи. Золото лежало все глубже и глубже. Около полудня оно стало обнаруживаться только в тех пробах, которые искатель набирал на глубине пяти футов. Но золотой след превращался в нечто более значительное, чем след. Теперь уже можно было говорить о жиле, и человек решил заняться более основательным изысканием тотчас же после того, как он определит местонахождение этой жилы. Постепенно возрастающее богатство проб начало смущать его. К вечеру каждая проба стала давать ему по три и даже по четыре доллара. Он стал задумчиво почесывать голову и поглядывать вверх по склону, по направлению к мансаните, у которой ему мерещилась вершина "V". Он покачал головой и пророческим тоном произнес: -- Одно из двух, Билл. Одно из двух! Либо госпожа Жила рассеялась по всему холму, либо она так чертовски богата, что тебе ни в коем случае не удастся вывезти ее отсюда целиком. Да, доложу я тебе, штука-то получается дьявольски хитрая -- не так ли? И он хихикнул при мысли о такой соблазнительной дилемме. Вечер застал его у самой воды, где глаза его боролись с надвигавшимся мраком, разглядывая пятидолларовое содержимое таза. -- Вот бы когда пригодился электрический фонарь! -- сказал он. В эту ночь ему не спалось. Несколько раз он поправлял постель и приказывал себе заснуть, но кровь его горела и бурлила, и сон бежал от него. Он открыл глаза и устало шептал: -- Хоть бы скорее день пришел! Наконец, сон одолел его, но едва только стали бледнеть звезды, как глаза его открылись, и утренняя заря застала его уже поднимавшимся, после скудного завтрака, по откосу по направлению к таинственному местопребыванию "госпожи Жилы". В первой линии, которую он вырыл, было всего три ямы -- настолько узок сделался след и настолько старатель приблизился к золотому потоку, к которому постепенно шел в продолжение четырех дней. -- Спокойствие, Билл, спокойствие! -- снова уговаривал он себя, приступая к последней яме, у которой сошлись, наконец, стороны "V". -- Ну-с, госпожа Жила, теперь-то я вплотную подошел к тебе, и никак уже тебе не избавиться от меня! -- произносил он неоднократно, по мере того как яма становилась глубже и глубже. Четыре фута, пять футов -- он все копал и копал. Работа становилась все труднее. Его кирка вдруг ударилась о камень. Человек принялся за самое тщательное исследование этого камня. "Истлевший кварц!" -- было его заключение, когда он очистил яму от мелкого камня. Он принялся за кварц, который легко рассыпался под каждым ударом лопаты. Лопата свободно ушла в рыхлую землю. Вдруг глаз искателя уловил блеск золота. Он бросил лопату и опустился на корточки. Подобно огороднику, который удаляет землю с клубней молодого картофеля, человек стал очищать от земли куски металла. -- Силы небесные! -- воскликнул он. -- Да ведь здесь его целые глыбы! Целые глыбы! Вот так так! Искатель ловко работал своими сильными пальцами; через несколько минут земля и размельчившийся камень были удалены, и в его руках искателя оказалось ярко блещущее чистое золото. Один за другим поднимал он самородки, счищал с них землю и затем бросал в свой таз для промывки. Он нашел настоящее сокровище. Один самородок, в самое золотое сердце которого угодила кирка, заискрился и засверкал, и человек залюбовался прекрасной игрой света на металле. -- Ну-с, а теперь толкуйте мне о ваших замечательных жилах! -- презрительно произнес он. -- Да ведь все они по сравнению с этим богатством и тридцати центов не стоят! Тут сплошное золото! Да чего там -- я просто-напросто назову это место "Ущельем Золотых Самородков". Все еще на корточках, он продолжал осматривать самородки и бросать их в таз. Вдруг он ощутил предчувствие какой-то опасности. Ему показалось, что на него упала чья-то тень, а между тем никакой тени не было. Его сердце подскочило чуть ли не к самому горлу и начало душить его. А затем кровь стала медленно стыть, и он почувствовал, как пропотевшая насквозь рубашка стала ледяной на его теле. Он не вскочил с места и не оглянулся. Он даже не пошевелился. Он изучал природу этого предчувствия, овладевшего им, старался проникнуть в источник таинственной силы, которая предупредила его, и в то же время уловить признаки страшного невидимого существа, нависшего над ним смертельной угрозой. Имеются враждебные токи, слишком тонкие для того, чтобы человек мог определить их характер. Он может только чувствовать их и поражаться, почему он их почувствовал. Такое состояние появляется у человека при виде того, как солнце затягивается тучей. Искатель почувствовал что-то угрожающее. Точно между ним и жизнью прошло нечто темное и страшное. Пронеслась тень смерти -- его смерти. Всем своим существом он порывался вскочить и лицом к лицу встретиться с невидимой опасностью, но пересилил инстинктивный страх и по-прежнему сидел на корточках и перебирал самородки золота. Он все еще не решался оглянуться, хотя уже наверное знал, что над ним кто-то стоит. Тогда он притворился заинтересованным куском золота, который был у него в руках, вертел его, счищал приставшую землю. И в то же время ни на миг не мог отделаться от сознания, что что-то постороннее смотрит через его плечо на то же золото. Выказывая деланый интерес к золоту, искатель насторожился, пока наконец не почувствовал дыхание того, кто стоял позади. Тут глаза его стали искать какое-нибудь оружие, но видели только золото, которое в эту минуту потеряло всю свою условную ценность. Правда, под руками был лом, который в некоторых случаях мог бы очень пригодиться, но в настоящее время был не нужен. Искатель отдавал себе полный отчет в создавшемся положении. Он находился на дне узкой ямы в семь футов глубиной. Его голова не достигала уровня земной поверхности. Словом, он попался в западню. Старатель оставался все еще на корточках. Он был почти спокоен и отлично понимал, что ему грозит. Рассудок его, учитывая каждую мелочь, определенно подсказывал ему, что помощи ждать неоткуда. Он все еще счищал землю с самородков и бросал золото в таз. Ничего другого при данных обстоятельствах ему не оставалось делать. Он прекрасно сознавал, что рано или поздно ему придется подняться и встретиться лицом к лицу с опасностью, или же... или же... И тут снова влажная, насквозь пропотевшая рубашка прикоснулась к его телу, точно лед... Или же придется умереть здесь, над найденным кладом. Он все сидел и думал, как ему встать. Он мог бы мгновенно повернуться, мгновенно выскочить из ямы и, независимо от рода опасности, броситься на нее так, чтобы принять бой лицом к лицу. Или, быть может, лучше подняться тихо и неторопливо и, словно невзначай, увидеть то, что дышит за его плечами. Инстинкт посылал его на безумную, страшную схватку на земле. Разум и хитрость подсказывали медленную и осторожную встречу с неизвестной опасностью, которая угрожала ему. А пока он сидел и боролся с самим собой, он услышал страшный, оглушительный звук. В то же мгновение почувствовал сильный удар в левую часть тела, и ему показалось, что молния пронзила его. Он подпрыгнул на месте, но на полпути его ноги подогнулись и тело свернулось, точно лист на огне. Он упал грудью на таз для промывки золота, уткнувшись лицом в землю и камни. За недостатком места в яме ноги его остались согнутыми. Несколько раз по ним прошла страшная, предсмертная судорога. Как от сильного озноба, задрожало все тело, а затем он глубоко втянул в себя воздух и длительно вздохнул. Легкие медленно, очень медленно выпустили воздух, и тело старателя замерло. А наверху, наклонившись над ямой, с револьвером в руке стоял другой искатель золота. Он долго смотрел на безжизненное тело, лежавшее под ним. Через некоторое время он уселся на краю ямы с таким расчетом, чтобы не упускать из виду тела, и положил револьвер на колени. Засунув руку в карман, он вытащил клочок темной бумаги, на которую насыпал несколько крошек табаку; эта комбинация дала ему короткую темную папиросу. Ни на минуту не отрывая взора от дна ямы, он зажег папиросу и с наслаждением наполнил легкие дымом. Курил он медленно. Когда папироса потухла, он снова зажег ее. И все время следил за телом, покоившимся под ним на дне ямы. Наконец, он бросил окурок в сторону, поднялся на ноги и встал у края ямы. Не выпуская револьвера из правой руки, он обеими руками оперся на край ямы и опустил ноги вниз. Когда до дна осталось не больше ярда, он прыгнул. Но в тот самый момент, когда его ноги коснулись дна, он увидел, как рука лежащего взлетела кверху и ловким, мгновенным ударом сбила его с ног. Он спускался так, что рука его с револьвером была направлена кверху. Так же быстро, как упал на него удар, он опустил руку книзу и нажал курок. Выстрел наполнил оглушительным ревом яму, а дым так затянул все вокруг, что ничего нельзя было разглядеть. Неизвестный упал на спину, а старатель с проворством кошки навалился на него. Тот, у кого был револьвер, хотел выстрелить, но старатель ударом локтя подшиб его руку. Дуло направилось кверху, и пуля ударилась в одну из стенок ямы. В следующее мгновение неизвестный почувствовал, что противник схватил его за кисть. Теперь борьба пошла уже за револьвер. Каждый из соперников старался направить оружие на другого. Дым в яме рассеялся. Незнакомец, лежа на спине, начал уже различать кое-какие предметы. Но вдруг он был ослеплен горстью песка, брошенной в его глаза старателем. Это ослабило его руку, державшую револьвер. В следующий момент страшный, грохочущий мрак объял его мозг, а затем настало небытие. Но старатель продолжал стрелять до тех пор, пока не выпустил все заряды. Тогда он отбросил оружие в сторону, тяжело перевел дыхание и уселся на ноги убитого. Дышал он с трудом. -- Вот мерзавец! -- задыхаясь, прошептал он. -- Ишь, умница какой! Дал мне сделать всю работу, пошел по моему следу, а потом еще в спину стреляет! Он чуть не плакал от злобы и усталости, пристально и долго вглядываясь в лицо убитого, до того засыпанное землей и гравием, что трудно было различить его черты. -- Никогда до сих пор глаза мои не видели его! -- наконец произнес он, кончив осмотр. -- Черт бы его драл! Видно, самый обыкновенный жулик и вор. И позволяет себе стрелять мне в спину. Стрелять в спину! Он поднял рубаху и стал ощупывать себя спереди и сзади, главным образом с левой стороны. -- Прошла навылет, но никакого вреда не причинила! -- торжествующе воскликнул он. -- Целился он вполне правильно, но когда спускал курок, то дернул рукою. Зато я как следует расправился с ним! О, ему здорово попало! Пальцы его опять пощупали рану в боку, и по лицу его пронеслась тень Досады. -- Еще, чего доброго, разболится по-настоящему! -- пробормотал он. -- Надо привести себя в порядок и поскорее убраться отсюда подобру-поздорову! Он вылез из ямы и отправился вниз по откосу к своей стоянке. Вернулся он через полчаса, ведя под уздцы вьючную лошадь. Расстегнутая рубаха обнаруживала грубую повязку, которую он наложил на свою рану. Он очень медленно и неловко двигал левой рукой, но тем не менее мог пользоваться ею по мере надобности. С помощью веревки, просунутой под мышки убитого, ему удалось вытащить тело из ямы. Затем старатель начал собирать свое золото. Он напряженно работал в продолжение еще нескольких часов и лишь время от времени останавливался для того, чтобы дать отдых одеревеневшему плечу и воскликнуть: -- Ах, мерзавец этакий! В спину стрелять мне вздумал! В спину! Выбрав дочиста все золото, он подсчитал его ценность. -- Будь я готтентотом, если здесь нет четырехсот фунтов. Если отбросить двести фунтов на кварц, все же остается двести фунтов чистого золота. Билл! Проснись! Двести фунтов золота! Сорок тысяч долларов! И все это принадлежит тебе. Тебе одному! Он с гневным видом подошел к убитому. -- Ты сделал это? -- зарычал он. -- Ах, ты сделал это? Зато и я здорово угостил тебя! Но все же я почту тебя честным погребением! Уж будь уверен, этого я не дождался бы от тебя! Он поволок тело к краю ямы и сбросил его вниз. Тело с глухим стуком ударилось о дно, повернулось на бок, но подняло лицо к небу. Искатель снова воззрился на него. -- И ты позволил себе стрелять мне в спину! -- обвиняющим тоном повторил он. С помощью кирки и лопаты он засыпал яму. Затем погрузил свое золото на лошадь. Это была слишком тяжелая ноша для одного животного, поэтому, вернувшись в лагерь, искатель переложил часть поклажи на верховую лошадь. Но все же и при таком распределении ему пришлось оставить на месте часть багажа -- кирку, лопату, таз для промывки, излишки провизии, кухонные принадлежности и еще некоторые мелочи. Солнце стояло в зените, когда старатель пробрался с лошадьми сквозь зеленую завесу. Для того чтобы одолеть большие камни и скалы, лошадям приходилось иногда вставать на дыбы и протискиваться сквозь сплошные заросли. Как-то раз верховая лошадь тяжело упала на передние нога, и старателю пришлось на время снять с нее поклажу. После того как он снова пристроил тюк, он просунул свою голову в зеленую раму и посмотрел в сторону откоса. -- Вот мерзавец какой! -- воскликнул он -- и исчез. Снова послышался треск и хруст лоз и кустов. Деревья колыхались, отмечая движение животных. Время от времени доносились стук стальных подков о скалу, проклятия и резкий окрик. А затем зазвучала прежняя песня: Взгляни кругом, вперед брось взгляд, Святых холмов пред нами ряд. (Не страшен дух греха тебе.) Взгляни кругом, кинь в небо взор И сбрось грехов своих позор. (Ты встретишь Бога на заре.) Песнь звучала все слабее и слабее, и как только она стихла, дух ущелья снова пробрался на свое прежнее место. Опять зашептал, зажурчал ручей, опять полусонно зажужжали горные пчелы. В ароматном воздухе, падая и взмывая вверх, плыли белоснежные цветы виргинских тополей. Взад и вперед с едва слышным шелестом мелькали в зеленой листве бабочки. А над всем этим ласково и безмятежно светило солнце. Остались только следы копыт на лугу да изрытый горный откос... Промчалась бурная жизненная струя, возмутила покой горного ущелья и унеслась дальше.

Это было зеленое сердце каньона. Горы раздвинули здесь свою неприступную гряду, смягчили суровость очертаний и образовали укрытый от глаз уголок, наполненный до краев нежностью, сладостью, тишиной. Здесь все пребывало в покое. Даже неширокий ручей умерял свой неугомонный бег, разливаясь тихой заводью. Полузакрыв глаза, опустив ветвистые рога к воде, красный олень дремал, стоя по колено в ручье.

По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала к самой воде; свежая, прохладная зелень простиралась до подножья хмурых скал. Другой берег ручья отлого поднимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь сочная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами разбросанных повсюду цветочных ковров - оранжевых, пурпурных, золотых. Ниже по течению каньон углублялся в скалы. И дальше ничего не было видно. Скалы клонились друг к другу, и каньон замыкался хаосом обомшелых каменных глыб, скрытых за зеленым щитом дикого винограда, лиан и густого кустарника. Дальше за каньоном поднимались холмы, высились горные кряжи, простирались широкие, поросшие соснами предгорья. А на горизонте, там, где вечные снега Сиерры строго сияли в солнечных лучах, вздымались вверх белоснежные шпили, подобно облакам, сбежавшимся к краю неба.

Пыли не было в этом каньоне. Цветы и листья были девственно чисты, и молодая трава стлалась, как бархат. У разлива ручья три виргинских тополя роняли с ветвей хлопья белого, как снег, пуха, и он плавно реял в недвижном воздухе. На склоне холма обвитые диким виноградом кусты мансаниты еще разливали весенний аромат, а их умудренные опытом листья уже скручивались в продолговатую спираль в предчувствии грядущей летней засухи. На открытых лужайках, там, куда не достигала даже длинная тень мансаниты, покачивались лилии, подобно стайкам рубиновокрылых мотыльков, внезапно застывших в своем полете, но готовых каждую минуту, трепеща, вспорхнуть и улететь. Тут и там лесной арлекин мэдроньо, еще не успевший сменить тускло-зеленую окраску стебля на мареново-красную, дышал ароматом всех своих восковых колокольчиков, собранных в тяжелые гроздья. Кремово-белыми, подобно ландышам, были эти колокольчики, с запахом сладким, как сама весна.

Даже легкий вздох ветра не пролетал над каньоном. Воздух был дремотным, пряным от аромата. Пряность эта показалась бы приторной, будь воздух влажен и тяжел. Но он был так прозрачен, так сух, словно в нем растворился холодный блеск звезд, пронизанный и согретый лучами солнца и напоенный сладким дыханием цветов.

Одинокая бабочка пролетала порой, кружась, порхая из света в тень. И отовсюду поднималось густое сонное жужжание горных пчел - добродушных сибаритов, не позволяющих себе грубой неучтивости даже в сутолоке пиршества. Узкий ручеек тихо струился по дну каньона, лишь изредка нарушая тишину чуть слышным всплеском. Журчание ручья было похоже на дремотный шепот: он то замирал, погружаясь в сон, то, пробудясь, лепетал снова.

Здесь, в самом сердце каньона, все как бы парило: солнечные блики и бабочки парили среди деревьев; парили звуки - жужжание пчел и шепот ручья. И это парение звуков и парение красок сливалось в нечто зыбкое, неосязаемое… И то был дух каньона. Дух покоя. Покоя - но не смерти, а ровно бьющегося пульса жизни; дух тишины - но не безмолвия; дух движения - но не действия; дух мирного отдохновения, исполненного жизненных сил, но далекого от яростной борьбы и жестокого труда. Дух каньона был духом мира и тишины, дремотно текущих в довольстве и в покое и не тревожимых отзвуками далеких войн.

Подчиняясь могущественному духу каньона, красный тяжелорогий олень дремал, зайдя по колено в прохладный, затененный ручей. Здесь даже мухи не докучали ему, и он стоял, разомлев от неги. Порой его уши шевелились, ловя шепот пробудившегося ручья; но они шевелились лениво; ведь олень знал, что это всего-навсего ручей, - проснулся и ворчит на самого себя, осердясь, что поддался дремоте.

Но вот уши оленя дрогнули и вытянулись в струнку, чутко и жадно ловя звуки. Повернув голову, олень посмотрел вглубь каньона. Его тонкие ноздри трепетали. Он не мог проникнуть взглядом зеленую стену, за которую, журча, убегал ручей, но до его слуха долетел голос человека - ровный, монотонный. Потом уши оленя уловили резкий звук - словно от удара металлом по камню. Олень фыркнул и, стремительно рванувшись вперед, одним прыжком перенесся из воды на лужайку, где его копыта сразу утонули в мягком бархате молодой травы. Он насторожился и снова потянул ноздрями воздух. Затем, неслышно ступая, двинулся по лугу, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, и растаял в глубине каньона беззвучно, как привидение.

Послышался стук подбитых гвоздями башмаков о камни, и голос человека зазвучал громче, - человек распевал что-то вроде псалма. Голос приближался, пение становилось все отчетливее, и уже можно было разобрать слова:

Оглядись! Перед тобой

Благодатных гор покой.

Силы зла от тебя далече!

Оглядись и груз грехов

Скинь скорей в придорожный ров:

Завтра ждет тебя с господом встреча!

Пение сопровождалось хрустом и треском, и дух каньона отлетел прочь, по следам тяжелорогого оленя. Чья-то рука раздвинула зеленую завесу, оттуда выглянул человек и окинул взглядом ручей, лужайку и пологий склон холма. Человек этот, как видно, не любил спешить. Сначала он оглядел всю открывшуюся ему картину в целом, затем обратился к ее деталям, как бы проверяя первое впечатление. И лишь после этого торжественно и красочно выразил свое одобрение.

Чудища преисподней и огонь адовый! Нет, ты только полюбуйся! И лес, и вода, и холм, и травка! Сущий рай! Недурное местечко для охотников за золотом! Свежая зелень - бальзам для усталых глаз! Только это тебе не курорт для бездельников. Сия таинственная лужайка - приют старателей, отдых для трудолюбивых ослов, будь я неладен!

У него было землистого цвета лицо, исполненное живости и веселого лукавства. Каждая мысль, каждое затаенное чувство мгновенно производили перемену в этом подвижном лице. Все мысли были как на ладони - они пробегали у него по лицу, словно рябь по глади озера. Волосы, редкие и нечесаные, были под стать коже, такого же грязновато-серого цвета. Казалось, все положенное ему количество красок природа израсходовала на его глаза: они были синие-синие, поразительно синие. И это были веселые, искрящиеся смехом глаза; в них сквозила наивность и какое-то ребячье изумление. Вместе с тем в его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе и твердой воле, основанных на самопознании и большом жизненном опыте.

Сквозь стену дикого винограда и лиан человек просунул кирку, лопату и лоток для промывки золота и бросил их на лужайку, а затем и сам выбрался на простор. На нем были широкие, выгоревшие на солнце синие штаны и черная сатиновая рубашка; на ногах - грубые, подбитые гвоздями башмаки, на голове

Шляпа, такая грязная и бесформенная, что самый вид ее говорил о суровой борьбе с дождем, ветром, солнцем и дымом костров. Человек стоял, глядя во все глаза на открывшуюся перед ним полную таинственной прелести картину, и жадно, всей грудью, впивал в себя теплое, сладкое дыхание этого каньона-сада. Его смеющиеся глаза сузились и стали как две синих щелки, веселые морщинки побежали по лицу, рот растянулся в улыбке, и он громко воскликнул:

Попрыгунчики-колокольчики, веселые одуванчики! По мне, так тут славно пахнет! Что твоя парфюмерная фабрика! Да нет, там, пожалуй, таких ароматов не сыщешь.

Как видно, у него была склонность к монологам. Его подвижное лукавое лицо выдавало каждую мысль, каждое чувство, а язык тоже старался не отставать, выбалтывая все его размышления вслух.

Человек припал к земле у края воды и стал жадно пить из ручья.

Комедия в пяти действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Гаврила Пантелеич Белугин , богатый купец, фабрикант, лет 55-ти; живет постоянно на фабрике, верстах в шестидесяти от Москвы, изредка приезжает в Москву к сыну.

Настасья Петровна , жена его, полная женщина; одевается по-русски; темное шелковое платье, большой шелковый платок, голова повязана.

Андрей Гаврилыч , их сын, лет 27-ми; одет современно, но с некоторым оттенком франтовства; живет постоянно в Москве, занимается делами отца и имеет свои обороты.

Василий Сыромятов , молодой, богатый фабрикант, сосед старика Белугина по фабрикам, приятель Андрея; одет небрежно, панталоны в сапоги; немного щеголяет простонародностью в словах и манерах.

Таня , сестра Сыромятова, молодая девушка; одета богато.

Николай Егорович Агишин , человек без определенного положения, с ограниченными средствами; личность поизносившаяся, но еще интересная; по костюму и манерам джентльмен.

Нина Александровна Кармина , пожилая дама с расстроенными нервами.

Елена Васильевна , ее дочь, девушка немного за 20 лет в полном цвете красоты и здоровья; в манерах видна избалованность и привычка повелевать.

Человек Карминых.

Прохор , слуга Андрея Белугина.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приемная комната; в глубине входная дверь; по стенам тяжелые стулья хорошей, дорогой работы; по обе стороны, ближе к авансцене, боковые двери; налево от актеров, подле двери, большое конторское бюро и высокий табурет; направо, на стене, два фамильные портрета плохой, дешевой работы, в больших золоченых рамах; посредине большой стол, покрытый дорогой, тяжелой салфеткой; на столе модная дамская шляпка и новая, приглаженная мужская шляпа.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Андрей Белугин (выходит из боковой двери слева и становится подле бюро), потом Агишин.

Андрей (с неудовольствием ). Кто там еще?.. Эх!..

Из средней двери входит Агишин.

А, Николай Егорыч… мое почтенье… здравствуйте!.. (Подает руку ). Вернулся из Питера?..

Агишин . Да, вчера… и вот заехал на тебя поглядеть, мой милый… Но, кажется, я не вовремя… так говори прямо… Я после могу!..

Андрей . Родители с фабрики приехали…

Агишин . (указывая на шляпу ). А это что?.. Этих вещей твои родители, я думаю, не носят, да и прародители не носили!..

Андрей . А это знакомые с ними вместе… тоже один фабрикант с сестрой…

Агишин . Ну, я тебя не задержу… я на десять слов… Мне только нужны кой-какие сведения… Бывал ты без меня у Карминых?..

Андрей . Заезжал иногда…

Агишин (с притворным участием ). Ну, что ж, Андрюша, мой милый, как дела твои?..

Андрей (строго ). Какие такие дела?

Агишин . Ну, твое ухаживание, любовь, обожание, что ли?..

Кто ж тебя знает!.. Тронул ты ее сердце или уж совсем покорил?..

Андрей . Это уж мое дело! Ты разговоры эти лучше предоставь!..

Агишин (с улыбкой ). Не предоставь, а оставь! Ты хочешь сказать: оставь? Тут есть небольшая разница.

Андрей . Ну, там оставь или предоставь – это все одно… а только я тебя прошу, чтоб этих разговоров не было, потому я не люблю!..

Агишин . А, вон оно куда пошло!

Андрей . Да, потому что над чем я сам не шучу, над тем и другим не позволю!..

Агишин . Значит: это – святыня… к которой прикасаться нельзя?..

Андрей . Ну, да уж как хочешь, так и понимай!..

Агишин . Как они поживают? здоровы?

Андрей . Ничего, слава богу!..

Агишин . Ты когда у них был в последний раз?

Андрей . Вчера.

Агишин . А когда опять собираешься? Сегодня, я думаю!

Андрей . Мудреного нет, что и сегодня!..

Агишин . Ежедневно, значит…

Андрей . А хотя бы и так, хоть бы на дню пять раз. У тебя, что ли, позволенья мне спрашивать?..

Агишин . Да что ты сердишься? Для меня совсем не лишнее знать твои намерения в этом деле. Ведь и я тоже живой человек, и я могу чувствовать красоту Елены. Ты имеешь ли это в виду?..

Андрей . Ну, так что ж? Торговаться ты, что ль, хочешь, отступного, просишь?

Агишин . Нет, за что брать отступное! Да ты и не дашь: шансы у нас неравны. Где уж мне соперничать с тобою! И если ты…

Андрей . Да… если я!.. Потом что ж будет?

Агишин . Зачем же я буду мешать тебе без всякой пользы для себя? Умнее и честнее с моей стороны отступиться; будем действовать заодно!

Андрей . Да что за заговоры, что за стачка!.. Это дело чистое.

Агишин . Ну, как знаешь… Вот что: коли ты приедешь сегодня раньше меня, так не говори, что меня видел.

Андрей (с досадой ). А какая мне надобность разговаривать про тебя!..

Агишин . А если и спросят, так, сделай милость, скажи, что не видал: мне хочется сюрпризом явиться!..

Андрей . Да ладно… что об этом толковать-то! (С улыбкою ). Сюрприз! Какой же это сюрприз? По-нашему, привезти из Питера подарок тысячи в три – вот это сюрприз!

Агишин . Ишь у тебя замашки-то какие! Вот и поди соперничай с тобой! Нет, видно, вашему брату без бою уступать нужно!.. (Подавая руку ). Ну, я тебя задерживать не хочу… Поручения твои я исполнил, об этом после… До свиданья, сегодня вечером! Поди к своим гостям, занимай их… (Уходит ).

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Андрей (один).

Андрей . Занимать гостей… Вот пытка-то!.. (Смотрит в дверь направо ). Прощай, Таня!.. Какую я сейчас с тобою подлость сделаю, так, кажется, убить меня… убить!.. Думал: будем век с тобою друг на друга радоваться!.. Ведь вон она сидит: такая веселая, смеется чему-то, лицо такое доброе… и не ожидает! Злодей я, злодей!.. Да что ж делать-то, коли другая взяла за сердце, да и вырвала его?.. От своей судьбы не уйдешь!.. И стал я ничем, ничем не лучше всякого разбойника и всякого бесчестного!..

Садится к столу и опускает голову на руки; входит Сыромятов.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Андрей и Сыромятов.

Сыромятов . Что ты ушел от нас? Аль куревом занимаешься, не хотел чадить при гостях?..

Андрей . Нет.

Сыромятов . Так что ж с тобой… Уж здоров ли ты?..

Андрей . Ничего, здоров!.. (Как бы про себя ). А еще людей браним, людей судим, а сами хуже, может быть, тех, что…

Сыромятов . Ты уж, я вижу, заговариваться стал… Да что ты, рехнулся, что ли, в самом деле?.. Ты лучше за доктором пошли.

Андрей . Не вылечит меня никакой доктор! (Встает ). Изменник я своему слову и, значит, бесчестный человек!

Сыромятов . Да ты в загадки-то не играй!..

Андрей . А вот, брат Вася, и разгадка всему этому: полюбил я твою сестру, и по рукам мы ударили – так ведь?..

Сыромятов . Так, не перетакивать стать!..

Андрей . А теперь не могу!.. Простите вы меня… простите!..

Сыромятов . Да ты полно шутить-то… не к месту!

Андрей (горячо ). Да я и не шучу… С чего ты взял, что я шучу?.. не до шуток мне!..

Сыромятов . Однако суприз важный!..

Андрей . Ну, да вот хоть убей, я не скрываюсь. Ты думаешь, легко мне… легко мне будет твоей сестре в глаза взглянуть?..

Сыромятов . Гм… история, братец ты мой!.. По-приятельски, удружил!.. Ты знаешь ли, как это, по-нашему, по-русски, называется?.. Ведь этот твой пассаж для сестры и для всей нашей фамилии бесчестье и мараль!.. Ты подумал ли об этом?

Андрей . Без тебя все это я давно знаю. Да что ж мне делать, коль я другую полюбил!.. Рассказать тебе вдруг мои чувства – я не могу… да и слов таких не знаю… а вот возьми ты разорви грудь мою, да и погляди сам, что там делается!.. Вот не уйдешь никуда от этого… не спрячешься… Судьба, одно слово – судьба!..

Сыромятов . Стало быть, богаче или лучше невесту нашел?

Андрей . Да не то, Вася, совсем не то!..

Сыромятов . А коли не то, так какие ж с твоей стороны оправдания?.. Как же ты, братец ты мой… хорошего семейства девушка и по нашей стороне, можно сказать, первая невеста по капиталу и по всему… какие ж у тебя резоны, что ты позоришь ее для какой-нибудь?..

Андрей . (грозя пальцем ). Шшш… осторожно!.. не заикайся!..

Сыромятов (зло ). Не заикаться?.. Не приказываете?.. Но, однако, между прочим, интересно знать этот самый сюжет!..

Андрей . Что тут знать?.. Красота – ума помраченье! вот и знай!..

Сыромятов . А из каких они будут?..

Андрей . Да из каких бы то ни было!.. Ну, просто сказать: семейство хорошее… живет девушка, барышня с маменькой, живут, признаться тебе, небогато… Познакомил меня с ними Агишин… Но только уж насчет образования… ума!..

Сыромятов . С романсами, значит? Вот как!..

Андрей . Сразу может погубить человека… за один взгляд, за одну улыбку куда хочешь и на что хочешь готов!.. Ах, Вася, такая это красота, такая красота!..

Сыромятов . Нас никаким товаром не удивишь… знавали мы и атласных, и бархатных.

Андрей . Не то, говорю тебе, не то!..

Сыромятов . Значит, уж самых высших сортов!..

Андрей . Да что тебе говорить!.. Ты таких и не видывал!.. и не знал никогда.

Сыромятов . Познакомь, так увидим… не ударим лицом в грязь… обращение понимаем… Можем карманом тряхнуть; чай, сам знаешь, мы цыганкам за песни по триста рублей бросали!..

Андрей (с гневом ). Оставь… оставь… я тебя честью прошу!.. Эти твои слова глупые… и больше ничего!..

Сыромятов . Какое дело, такие и слова… глупое дело, так и слова глупые, потому серьезного я тут ничего не вижу!..

Андрей . Нет, уж так-то серьезно, что хоть в петлю полезай… Прежде-то я бывал у них не часто… так, думал, для времяпровождения, а теперь каждый день тянет, хоть взглянуть только!.. А она… она-то как будто шутит надо мной: то задумается, да так глядит, так глядит!., а мне так подошло… ну, прямо тебе скажу: не жить без нее… хоть руки на себя накладывай!.. Либо она… либо…

Сыромятов . А коли так круто пришло, так что ж ты зеваешь-то, голова?.. Приглашай кататься хоть сегодня… ямскую тройку с набором… маменьку ублаготворить, а с дочкой, как потемнее станет… куда-нибудь подальше!

Андрей . (хватая его за плечи ). Не будь ты Василий Сыромятов, задушил бы тебя за эти слова!..

Сыромятов (отстраняясь ). Не горячо ли будет!.. Остыньте маленько!..

Андрей . Это семейство честное, благородное, и любовь моя честная, и дело, коли бог даст, будет честное.

Сыромятов . Честное! А с нами твое дело честное? Стало быть, мы хуже других, с нами можно все… дескать, не взыщут, таковские… Нет, ты ошибся, и у нас тоже своя амбиция есть, да еще побольше, чем у других прочих… за себя постоять можем!..

Андрей . Ну, мсти; ну, делай что хочешь, я не бегу, не прячусь, я сам отдаюсь… А что ее обидеть или чувства мои душевные трогать, я никому… отцу родному не позволю!

Сыромятов . Вот тебе сказ короткий: не будь ты мне друг, все одно что брат, я б с тобою жив не расстался; уж то ли, се ли, а по крайности расстрамил бы тебя на весь свет!.. А теперь хоть и обидно, а больше-то мне тебя жалко! Оплели!.. Да и что ж не оплести, коли сам в петлю лезет… затянуть только покрепче!..

Андрей . Нет, Вася, нет, я сам!..

Сыромятов . Ты одурел, так и не видишь; а у меня разум при себе… хоть ты мне образ сними, все-таки скажу, что ловушка!.. Да и все то же скажут, кого ни спроси!..

Андрей . Вася, последняя у меня просьба к тебе…

Сыромятов . Что еще?

Андрей . Пошли ко мне сестру на минутку!

Сыромятов . Для чего это? Она теперь тебе чужая!..

Андрей . Надо сказать ей…

Сыромятов . Скажем и без тебя!

Андрей . Уж все-таки честней самому…

Сыромятов . Амбиция не велит, вот что я тебе скажу!..

Андрей . Да ведь не на радость себе я ее видеть хочу, а на муку!.. Перед ней виноват, ей и виниться должен… простить – где уж!.. А хоть и бранить будет, все же в глаза, все легче!.. А может, и пожалеет… у нее душа добрая!..

Сыромятов . На минуту, пожалуй, а потом и прощай, брат Андрей, прощай!.. Мы ведь тужить долго не будем: у нас женихи и сейчас готовы… Такие невесты не засиживаются!.. (Уходит .)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Андрей (один).

Андрей . Ведь вот только десять слов сказать, там и легче будет, как гора с плеч свалится; да как их эти слова-то, выговоришь?.. Готовы они, на губах вертятся, а изнутри-то совесть как огнем жжет!.. (Садится к столу и снимает с пальца кольцо. ) Уж решено, кончено, обдумано, а, точно, что живое отрываю от себя!.. Да и та мысль в голову лезет.., не отдать бы мне своего счастья с этим кольцом!..

Входит Таня.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Андрей и Таня.

Таня (тихо и доверчиво ). А?.. что?.. Что тебе?..

Андрей . Присядь на минуточку…

Таня садится к столу.

Ежели теперь человек своего слова не оправдывает, так не всегда же это от подлости, потому другой раз сам в себе не волен!..

Таня . Да про что ты?..

Андрей . Ежели человек не в себе…

Таня . Разлюбил, что ли?..

Андрей . Конечно, уж мне против тебя оправдания нет…

Таня . Я уж давно угадываю… давно ждала!

Андрей . Я кругом виноват пред тобою!..

Таня . Ну, что же? что я могу? Ведь насильно любить не заставишь?

Андрей . Ну так вот об чем я тебя прошу… (Машинально подвигает кольцо к Тане, она отталкивает кольцо рукой ). Позабудь ты меня!

Таня (со слезами ). Забуду я тебя или нет – тебе что? Тебе одно, чтобы помехи не было… Ты, может, боишься? Так напрасно!..

Андрей . Чего мне бояться?.. Я тебя знаю… твою душу…

Таня . Коли ты лучше меня нашел, как тебя удержишь?.. Уж мы завсегда такие несчастные!..

Андрей . Нет, ежели ты сердиться или бранить так уж ты брани меня одного, а ее, Таня, не проклинай!..

Таня . Да и тебя бранить что пользы? Бог с тобой!..

Андрей (со слезами ). Так прощаешь? прощаешь?..

Таня . Что ж мне тебе сказать? Обидно мне, горько мне!.. Да ты сам-то уж не плачь – это мое дело! Что ж тебе сказать? Ну… бог с тобой!., вот одно… что ж еще?..

Андрей . Ну, спасибо тебе, спасибо!.. Ангельская ты душа – вот что!., а я… ну, прощай!.. (Быстро уходит в дверь направо ).

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Таня, потом Сыромятов.

Таня (вслед Андрею, качая головой ). «Ангельская душа»! На языке-то у тебя мед, а под языком-то лед!.. Говорит: не брани ее, – а кого ж мне бранить-то, как не ее? Она мое счастье-то отняла.

Входит Сыромятов.

Кто она такая, скажи ты мне?

Сыромятов . Ну как же! Очень нужно тебе знать!.. Наблюдай свою амбицию… амбицию наблюдай!.. Смеяться тебе надо ему в глаза, а не плакать…

Таня . Не шутка ведь это… не засмеешься… ведь я любила его!..

Сыромятов . Любила, так и плачь себе дома, а при людях ронять себя нам нейдет! Надо так из себя доказывать, что люди за нами гоняются, а мы ни за кем не погонимся!.. Сбирайся… пойдем!..

Таня . Да уж пойдем, чего дожидать?.. (Надевает шляпку ).

Сыромятов . Высоко, брат Андрей, заносишься, но, однако, не ошибись! как бы голова не закружилась!.. Дерево-то по себе рубят, чтоб под силу было!..

Входят Настасья Петровна и Гаврила Пантелеич.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Сыромятов, Таня, Настасья Петровна и Гаврила Пантелеич.

Настасья Петровна . Батюшки, что это?! Куда вы поднялись?

Сыромятов . Завсегда так бывает-с, что гости посидят, посидят, да и пойдут!..

Гаврила Пантелеич . И вправду, куда вы? Не гоним, кажется…

Сыромятов . Покуда не гонят… а ждать этого самого не желаем!.. (Раскланиваясь ). Гаврила Пантелеич, Настасья Петровна, чувствительно вами благодарны за вашу ласку… на угощенье много довольны!.. Ну и, кажется, при всем том мы увидимся не скоро…

Гаврила Пантелеич (взглянув на жену ). Настасья?..

Настасья Петровна . Не придумаю, что за оказия такая!..

Гаврила Пантелеич . Да ты не комедию ль ломаешь?..

Сыромятов . Наша комедия сейчас кончается, а будет у вас своя, новая… так и ожидайте… Прощенья просим!..

Таня . Прощайте!

Уходят.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Гаврила Пантелеич и Настасья Петровна.

Гаврила Пантелеич (помолчав ). Настасья, говори, что у нас такое?..

Настасья Петровна . Не знаю, Гаврила Пантелеич, не придумаю!..

Гаврила Пантелеич . Да что ж, черт возьми, затмение на нас нашло, что ли?.. Где Андрей?

Настасья Петровна

Гаврила Пантелеич . Кто белены-то объелся: мы или они?.. Я, кажется, ничего, в полном разуме, не бросаюсь по стенам и вижу всех как есть… Ты кусаться не стала ли?

Настасья Петровна . Да и я в здравом рассудке. С чего мне?

Гаврила Пантелеич . Говори, выкладывай! Прячешь что-нибудь… от вас ведь сыры-боры возгораются!..

Настасья Петровна . Не греши, Гаврила Пантелеич! Я, видит бог, ничем не причинна… и сама с мыслями не сберусь, откуда взялось такое!..

Входит Андрей.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Те же и Андрей.

Андрей . Батюшка, и вы, матушка, должен я вам открыть свою душу, и уж судите меня, как вам бог на сердце пошлет!..

Гаврила Пантелеич . Ну вот, постой, что такое?..

Настасья Петровна . Ох, оборвалось сердечко-то, оборвалось!

Андрей . Сыромятова Таня – моя невеста; мы по любви сошлись и с вашего благословения, но только теперь мои чувства совсем другие…

Гаврила Пантелеич (про себя ). Вот у кого горячка-то, вот оно что!..

Андрей . Теперь мои чувства совсем другие, которые даже невозможно преодолеть…

Настасья Петровна . Что ты, бог с тобой, что ты?.. Опомнись!..

Гаврила Пантелеич . Парня лечить надо, а мы с тобой смотрим!.. На ногах человек, с виду-то как и быть следует, а какой бред у него!..

Андрей . Ежели вы считаете, что эти мои слова – бред, так уж этот бред мне на всю жизнь… с ним мне и умирать надо!.. А я считаю, что я в полном разуме даже прошу вашего родительского благословенья!..

Настасья Петровна . А как же Таня-то?.. Нешто можно?.. Что ты, что ты?..

Андрей . С Таней у меня объяснение было… я ей о всем по душе открылся… Сколько я теперь за Таню страдаю, да, может, и вперед буду страдать – это только грудь моя знает… Но дело это промеж нас кончено, нарушено, и повороту нет-с!

Гаврила Пантелеич, пощипывая бороду, косится на сына.

Настасья Петровна . Ах, срам какой!., и откуда это… каким ветром нанесло?.. (С любопытством ). Андрюша, кто ж она такая? где нашел? из каких?..

Андрей . Семейство хорошее, честное-с, состояние средственное, сирота, родитель помер… живет с маменькой… и такое мое к ней чувство!..

Настасья Петровна . Ах, ай, ай!., ах, беда какая, беда какая!..

Гаврила Пантелеич . Полоумная!.. Вас обоих вместе на цепь-то посадить!.. Тут видимое дело: человека надо скорей водой… ушата два вылить, а она его расспрашивает… бобы с ним разводит!..

Андрей . Вся ваша воля… но я не в горячке, не сумасшедший… я в памяти…

Гаврила Пантелеич . Да когда ж эдакие одержимые сами понимают, что они с ума сошли!.. Их и уговаривать нечего… а просто вязать…

Андрей . Не сумасшедший я, очень даже далеко от этого.

Гаврила Пантелеич . А коли так, разговор у нас с тобой короткий будет: выкинь ты сейчас все это из головы – и брось!.. Невеста у тебя есть, и другой не будет. А этих твоих променадов я и знать не хочу, ты бы стыдился про них и говорить родителям!.. А чтоб поскорей конец всему этому сделать – на будущей неделе у нас свадьба будет! Вот тебе и сказ!

Андрей . Там уж как вам угодно, а только той свадьбе не бывать-с!

Гаврила Пантелеич . Как так? воле родительской противиться, закон попирать!.. или уж нынче власть родительская ничего не значит?..

Андрей . Я вам завсегда покорялся и завсегда буду покоряться; а это не такое дело-с: это дело сердечное. Если у вас есть власть приказать моему сердцу разлюбить, так я сам прошу вас, прикажите!.. Коли оно вас послушает, я очень рад буду.

Гаврила Пантелеич . Да я твоего сердца и знать-то не хочу! Сердце!.. ишь, что выдумал!.. Нешто так родителям отвечают?.. (Жене .) Говори ты с ним, образумь его… а мне вас и видеть-то противно!.. (Махнув руками, уходит ).

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Андрей и Настасья Петровна.

Настасья Петровна (садясь к столу ). Ах, Андрюша, что ты затеял?..

Андрей (садясь с другой стороны ). Маменька, да коли счастье мое, коли жизнь моя от того зависит, так не мешайте хоть вы-то!..

Настасья Петровна . А Таня-то… какая девушка… какая жена-то была бы тебе!

Андрей . Значит: не судьба! Что ж делать-то!

Настасья Петровна . А эту-то ты знаешь ли? Какой характер у нее? да еще будет ли любить-то тебя?.. (Скороговоркой ). А как зовут-то ее?..

Андрей . Еленой.

Настасья Петровна . Что ж? ничего, имя хорошее! да подумай, Андрюша, дело большое, вековое!..

Андрей . Да уж думано и передумано!.. Я сегодня хочу ехать руки просить…

Настасья Петровна . Сегодня! ах, батюшки!

Андрей . И если будет от нее согласие, так поверьте, что счастливей меня вы человека в мире не найдете! Хотите вы моего счастия?..

Настасья Петровна . Ну, буди воля господня!..

Входит Гаврила Пантелеич. Настасья Петровна и Андрей встают.

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Те же и Гаврила Пантелеич.

Гаврила Пантелеич . Ну, урезонила хоть малость?

Настасья Петровна . Да уж видно, Гаврила Пантелеич…

Гаврила Пантелеич . Что видно?.. Что видно – я ничего покамест не вижу…

Настасья Петровна . Видно, что кому на роду написано, так уж… нынче хочет ехать руки просить…

Гаврила Пантелеич . Руки просить? Что ж нам теперь, родителям-то, как быть?.. Что делать нам подобает, на его безумие глядя?..

Настасья Петровна . Не знаю, батюшка Гаврила Пантелеич!..

Гаврила Пантелеич . Не знаешь? так я тебя научу! Вот первое: не умела ты своим бабьим, сорочьим языком вразумить свое детище, так прикуси твой язык – и молчать тебе навеки!..

Настасья Петровна . Слушаю, Гаврила Пантелеич!

Гаврила Пантелеич . И не единого чтоб слова!

Настасья Петровна . Молчу, молчу!..

Гаврила Пантелеич . А второе…

Настасья Петровна . Что второе-то?..

Гаврила Пантелеич . Второе-то: бери икону…

Андрей покорно опускает голову.

Настасья Петровна . Ах, батюшка Гаврила Пантелеич! Ах, Андрюша, родной!..

Гаврила Пантелеич . Будь над ним господне и наше благословение!.. Пущай по крайности, коли он будет после плакаться, так на себя… а не на нас!.. Давай икону!..