Портреты эмигрантов в малой прозе берберовой. Биография нины берберовой
Эти записки были мне доставлены г. П.Р. Он купил их у старьевщика на улице Роккет, вместе с гравюрой, изображающей город Псков в 1775 году, и лампой, бронзовой, когда-то керосиновой, теперь, впрочем, снабженной довольно порядочным электрическим шнуром. Покупая гравюру, г. П.Р. спросил старьевщика, не найдется ли у него еще чего-нибудь русского. Литературный дебют Нины Берберовой в качестве прозаика состоялся за границей, куда она уехала в 1922 году вместе с мужем поэтом Владиславом Ходасевичем.Героиня романа "Без заката" Вера, чья прежняя петербургская жизнь меняется бесповоротно, как и сама Берберова, уезжает с мужем во Францию. Обратной дороги Вере нет, и она устраивается здесь. Нина Берберова - поэт, прозаик; автор нашумевших воспоминаний "Курсив мой", таинственной книги-жизнеописания "Железная женщина", биографий "Чайковский" и "Бородин". В 1922 году она вместе с мужем Владиславом Ходасевичем уехала в эмиграцию, где должна была найти новую родину, как и сотни ее соотечественников... В этой книге признанный мастер беллетризованных биографий Нина Берберова рассказывает о судьбе великого русского композитора А. П. Бородина.
Автор создает портрет живого человека, безраздельно преданного Музыке. Берберова не умалчивает о "скандальных" сторонах жизни своего героя, но сохраняет такт и верность фактам.
Нина Берберова - Дело Кравченко
Французский перевод книги В. А. Кравченко "Я выбрал свободу" вышел в 1947 году, и тогда же получил премию Сент-Бева, одну из многочисленных французских литературных премий. 13 ноября 1947 года, в прокоммунистической еженедельной газете "Лэттр Франсэз", была напечатана корреспонденция, подписанная "Сим Томас", присланная якобы из Америки, под названием "Как был сфабрикован Кравченко". Марию Закревскую по первому браку Бенкендорф, называли на Западе "русской миледи", "красной Матой Хари". Жизнь этой женщины и в самом деле достойна приключенческого романа. Загадочная железная женщина, она же Мария Игнатьевна Закревская - Мура, она же княгиня Бенкендорф, она же баронесса Будберг, она же подруга "британского агента" Р. Локкарта... "Курсив мой" - самая знаменитая книга Нины Берберовой (1901-1993), снискавшая ей мировое признание. Покинув Россию в 1922 году, писательница большую часть жизни прожила во Франции и США, близко знала многих выдающихся современников, составивших славу русской литературы XX века: И.Бунина, М.Горького, Андрея Белого, Н.Гумилева, В.Ходасевича, Г.Иванова, Д.Мережковского, З.Гиппиус, Е.Замятина, В.Набокова и др. Книга создана на основе уникальных архивных источников. Она содержит историю русских лож в XX столетии, описание масонских ритуалов, толкование специальных терминов, биографический словарь русских масонов. Особый интерес представляет раздел, в котором впервые приведены воспоминания и переписка ведущих политических деятелей России начала века, связанные с историей масонства. Героини романа Нины Берберовой "Мыс Бурь" - три сестры, девочками вывезенные из России во Францию. Старшая, Даша, добра ко всем и живет в гармонии с миром; средняя, Соня, умна и язвительна, она уверена: гармонии нет и быть не может, а красота давно никому не нужна; младшая, Зай, просто проживает веселую молодость...Величайшим счастьем я считаю тот факт, что я была одна, и ценила это. Я смогла узнать себя рано и продолжать это узнавание долго. И еще одно обстоятельство помогло мне: не нашлось никого, на кого я смогла бы опереться, мне нужно было самой найти свою жизнь и ее значение. На меня иногда опирались люди. И как-то так вышло (впрочем, как и у многих людей моего века), что мне в жизни «ничего не перепало». Так что я никому ничего не должна и ни перед кем не виновата. Мне кажется, я никого не беспокоила собой и ни на ком не висла. И, благодаря здоровью, не слишком заботилась о самой себе. Мне давно стало ясно, что жить, и особенно умирать, легче, когда видишь жизнь как целое с ее началом, серединой и концом. У меня были мифы, но никогда не было мифологии. Говорю это по праву долголетия.
Н. Берберова. Из предисловия ко второму изданию книги «Курсив мой»
Ее судьба, в которой было всякое и голод, и беспорядочные связи, и настоящая любовь, даже две, и «проживание на оккупированной территории» во Франции, и тяжкое зарабатывание хлеба в газете, все-таки эта судьба выглядит триумфальной.
Дмитрий Быков. Долгая жизнь
Ресурсы интернета
Биография и личность Нины Николаевны Берберовой
А. Немзер. Быть вместе и уцелеть
Неотменяемое место в истории русской словесности Нина Берберова заняла рано и неожиданно. 22 июня 1922 года она вместе с Владиславом Ходасевичем покинула большевистскую Россию. Двумя месяцами прежде Ходасевич сказал ей, что «перед ним две задачи: быть вместе и уцелеть». Двадцатилетняя девчонка поняла и поверила. «Если бы мы не встретились и не решили тогда быть вместе и уцелеть, он несомненно остался бы в России нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один».
Елена Дружинина «Мы не в изгнании, мы – в послании»
Нина Берберова рано начала писать стихи, мечтала их опубликовать и стремилась попасть в общество поэтов. Она преклонялась пред поэзией Блока и оказалась первой, кто пришел поклониться ему в день смерти. Много позже она написала книгу, посвященную его жизни. Послереволюционная жизнь в Петербурге, судя по мемуарам современников, была полной фантасмагорией. Творческая интеллигенция, чтобы физически выжить, сбилась в единый отряд и жила в общежитиях Дом Литераторов и Дом Искусств. Нина Берберова пришла в Дом Искусств на Мойку, 56, чтобы вступить в Союз поэтов, председателем которого был Николай Гумилев.
Елена Старцева. Три встречи с Ниной Берберовой
Ответы Нины Берберовой на вопросы о её жизни и творчестве. Сентябрь 1989 г.
Дмитрий Быков. Долгая жизнь
Ее очень любили это факт. Как жизнь. И, как с жизнью, с ней страшно было расставаться. А у тех немногих, на кого ее очарование не действовало, что-то явно было не в порядке: возможно, просто завидовали тем, кому она действительно принадлежала.
Дмитрий Быков. На бушприте
Из книги: Вместо жизни:очерки, заметки, эссе. М.:Вагриус, 2006. 463 с.
Вот в чем главная проблема Берберовой: при несомненном личном обаянии, при массе привлекательнейших качеств сострадательность, априорное уважение к людям, нежелание нагружать их заботой о себе именно личности ей как раз и не хватает. Блок говорил (Горький записал), что мозг уродливо разросшаяся опухоль, безобразный зоб, избыточный орган; может, и личность тоже непременно болезнь, обязательное наличие патологии? Берберова до тошноты нормальна, до ужаса современна, больше всего она боится старческих навязчивых идей и потому спешит меняться, меняться… а в процессе этого спасительного самоизменения совершенно растрачивает то, что было изначальной ее личностью. Вот почему на этом пути она обречена оставить и Ходасевича. Даже он, циник, умевший безжалостно-трезво смотреть на себя и на людей, в конце концов испугался жизни и сдался перед ней, перестал выходить из дому, часами раскладывал пасьянсы… а Берберова никак не могла вечно ждать катастрофы. В ее натуре было выйти из дому навстречу катастрофе: вдруг поможет самоизмениться? Она сварила Ходасевичу борщ на три дня деталь, скорее всего выдуманная эмигрантами, и ушла. И оставила его с борщом. Вот как бывает между сознающими себя людьми.
Иван Толстой. Не ждавшая Годо: К столетию со дня рождения Нины Берберовой
Программа «Поверх барьеров» на Радио Свобода
Бойкости Берберовой можно было позавидовать. Все вопросы она решала сама: «Я никогда не ждала Годо», говорила она, намекая на бездействующих героев знаменитой пьесы Сэмюэля Беккета.
Феликс Медведев. «Хочу увидеть то, что оставила в юности». Встреча с Ниной Берберовой перед ее приездом в Советский Союз
Вы встречались со многими выдающимися людьми. Кто оказал на вас наибольшее влияние?
Нет, я на этот вопрос не могу ответить. Книги, вероятно.
Значит, не люди?
Но книги, с которыми я встречалась: книги Джойса, Пруста, Кафки, книги Андре Жида, книги современников, моих или старших современников-писателей. Другого влияния я не чувствовала. Ну, Ходасевич, вероятно, потому что мне было двадцать, когда ему было тридцать шесть. Конечно, он оказал на меня влияние, но я бы особенно не придавала большого значения этому.
Вы сказали, что для вас главное люди, а теперь получилось, что главное все-таки книги?
Люди не влияли, они просто интересны.
Феликс Медведев. «Мой успех в Москве – это чудо». Провожая Нину Берберову в Америку
...Теперь всё позади: обласканная, обцелованная, обдаренная, ошеломленная, она улетела в маленький поднъю-йоркский Принстон. Профессор в отставке, вдова Ходасевича, поэтесса, автор знаменитых романов, любимейшая во Франции, читаемая во многих странах Европы «железная женщина», одна из первых познавшая секреты русского масонства, великолепная, простите, старуха, для многих принстонцев просто Нина. Для всех нас Нина Николаевна Берберова.
Роберт Багдасарян. Нина Берберова: «Я происхожу из двух различных миров…»
Юлия Богуславская. Нина Берберова
Что же касается ее решительности, то как-то она мне сказала, что всегда принимала серьезные решения при необходимости выбора с ощущением собственной силы, энергии и свободы, даже если это решение не приносило внешнего благополучия, а совсем наоборот.
Омри Ронен. Берберова (1901–2001)
В семидесятые годы какой-то «выездной» советский поэт не нашел для нее более подходящего подарка с родимой земли, чем медная иконка, вроде той, что привез ей в декабре 1942 г. из оккупированного Смоленска С., «герой нашего времени», описанный в «Курсиве» в главе «Черная тетрадь». Н.Н. с наслаждением рассказывала, как озадачен был добрый человек из богомольной брежневской Москвы, когда она ему посоветовала: «Это вы лучше подарите моей уборщице, а не мне».
Того квадратного окошечка билетной кассы, в очереди к которому всю жизнь стоял Иннокентий Анненский, она не боялась, а когда ей почудилось, что очередь движется слишком быстро, то перестала спать, решив, что отоспится уж там на месте. Однако ее увезли в больницу в полном упадке сил, и врачи объяснили ей научно, что спать человеку необходимо в любом возрасте. После этого она прожила еще пятнадцать лет, ветреная, чуть сгорбленная Геба, всех читателей дружески посвящавшая в свою базаровскую тайну вечности и гроба («Пусть ваши ведают потомки, - / Своих иметь не довелось»)
«О странностях любви» Нина Берберова
Видео. Одесский литературный музей. Автор и ведущая Елена Каракина.
Статьи о творчестве Нины Берберовой
О романе «Последние и первые»
Ваш отклик на «Посл. и Пер.» имеет единственную цену. Мне особенно радостно, что Вы, сквозь многочисленные мои недостатки незрелость, неуклюжесть, подражательность и пр. и пр. полюбили смысл вещи. Сейчас я на нее смотрю, с высоты 2хлетняго срока, как на очень несовершенную почти неудавшуюся. Но оправдание мое в том, что я не могла ее не написать она много лет меня томила.
Евгений Витковский. Почерк Петрарки: Эссе (О книге Н. Берберовой «Курсив мой»)
Книга писалась Берберовой долго, и в ней можно проследить немало внутренних противоречий, того, что можно бы назвать двойным стандартом в отношении к людям. Так, например, не единожды назвав Поля Валери в числе величайших писателей XX века («Как бы марксистски ни рассуждал современный француз для него Валери всегда будет велик...» и т. д.), она затем фактически «уличает» его в мелком снобизме, опираясь на более чем странное письмо... Бабеля.
Евгений Витковский. Против энтропии
Если ранняя проза Берберовой и была скрыто-подражательной (в ней над рассказами тридцатых годов так и витает тень Зощенко, а над «Чайковским» тень «Державина» Ходасевича, о чем уже было сказано и больше говорить не стоит), то в одном ее ценность очевидна: на ней оттачивалось перо для будущего «Курсива», к которому нам снова необходимо вернуться.
Андрей Вознесенский. Инфроман
О книге Нины Берберовой «Железная женщина»
Я назвал бы ее инфроманом, романом-информацией, шедевром нового стиля нашего информативного времени, ставшего искусством. Это увлекательное документально-страшное жизнеописание баронессы М. Будберг пленительной авантюристки, сквозь сердце которой прошли литературные и политические чемпионы столетия как-то: М. Горький, Уэллс, Локкарт, Петерс и другие. Подобно своей утесовско-лещенковской тезке, она была отважной Мурой литературных и политических салонов, держала мировую игру, где риск и ставки были отнюдь не меньше. Она ходила по канату между Кремлем и Вестминстером.
Олег Коростелев. Книга «Люди и ложи» и ее автор
Эта книга написана не столько историком, сколько современником, со всеми вытекающими из этого достоинствами и недостатками. Отсюда многочисленные неточности, но и редкая осведомленность и редкая же популярность у читателей.
Далеко не все историки могут щегольнуть таким, например, оборотом: «как мне говорил Керенский…», и уж тем более не все решатся использовать такие непроверяемые факты в качестве аргумента в строгом исследовании. Другое дело – современник, мемуарист, интуитивно ощущающий достоверность или недостоверность тех или иных высказываний собеседника. В книге Берберовой оба ее дара – мемуариста и историка – проявились в одинаковой мере.
Сергей Костырко. Выжить, чтобы жить
О книгах Нины Берберовой «Железная женщина», «Курсив мой» и повести «Аккомпаниаторша».
Берберова уверенно чувствовала себя чуть ли не во всех жанрах стихах, прозе, эссеистике, литературной критике, но, похоже, самые важные и дорогие для себя мысли она приберегла для книг, написанных в виде документального повествования.
Читателя «Железной женщины» не должна обманывать скрупулезность Берберовой-документалиста, перед нами, по сути, роман. Здесь нет никакого противоречия, ибо факт сам по себе нем, внятным, осмысленным его делает только сопоставление, только сориентированность на ряд других фактов. Не факты выстраивают в документальном повествовании мысль, а скорее художественная мысль строит из фактов сюжет и образ.
Ж. Нива. Бесстрашная Берберова
О романе «Курсив мой», новеллах Нины Берберовой
Новеллы Нины Берберовой пользовались успехом. Их терпкий перезвон легко слушать. Кислота их тона проглатывается залпом, как стаканчик джина, от расхожей «достоевщины» по спине пробегают легкие мурашки. Пристрастие к пограничным между нормальностью и безумием психологическим ситуациям, к заплесневелым душам, раздавленным стыдом, злопамятностью, ненавистью к себе все это выливается в болезненную, навязчивую интонацию, еще усугубленную мрачностью стиля.
Из кн.: Ж. Нива «Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе». М.: Изд-во «Высшая школа». 1999
Александр Зайцев. Рецензия на книгу Н. Берберовой «Александp Блок и его вpемя»
Эта обманчиво маленькая книжка ведет себя, как самая запpавская книжища. Собиpаешься пpоглотить ее за вечеp, а последнюю стpаницу закpываешь только чеpез неделю. И вовсе не потому, что трудно читать. Что-то в нее заложено такое 2 какое-то пpедохpаняющее устpойство (блок?!) что не позволяет пеpемолоть ее без особых цеpемоний.
Грузман Генрих. Нина Берберова и музыка Чайковского
Нина Берберова написала биографию великого русского композитора Петра Ильича Чайковского и пробудила немалый интерес среди эстетствующей европейской публики к своему сочинению и предмету своего творения. Подобный резонанс должен казаться странным, ибо детище Берберовой нельзя назвать украшением серии «Жизнь замечательных людей», ни в дореволюционном павленковском издании, ни в советском горьковском варианте. Оно не соответствует канонам хронометрического жизнеописания, дающим жанровую специфику биографического описания, ни по форме, как некоего переходного продукта между строгим историческим изучением и вольным беллетристическим изложением, ни по содержанию, где неординарная личность показана в качестве вариации эпохи или зеркала общества.
С этого номера мы начинаем публиковать отрывки из бесед, переписки и воспоминий о Нине Берберовой журналиста русской редакции радиостанции “Голос Америки”
Юлии Богуславской
Юлия Богуславская
НИНА БЕРБЕРОВА
Имя Нины Николаевны Берберовой я впервые услышала в 1972 году от своей подруги- скрипачки. В тот год она ездила на гастроли в Югославию и тайно провезла оттуда в конфет-ной коробке том книги Берберовой КУРСИВ МОЙ. Думала ли я тогда, что меньше чем через десять лет я не только встречусь с Ниной Николаевной, но мы с ней станем друзьями на долгие годы.
Встреча наша произошла в Америке в прелестном маленьком городке Миддлбери в штате Вермонт. В Миддлберийском колледже каждый год летом открывалась Русская школа. Туда приглашались на шесть летних недель профессора из многих университетов и преподавать там считалось престижным. А на аспирантские семинары приезжали с лекциями "звезды" американской славистики.
И вот, на третье лето моей там работы, в 1979 году по школе прошел слух, что с лекцией для преподавателей и аспирантов приезжает профессор Принстонского университета /тогда уже в отставке/ писательница Нина Берберова.
В то первое лето Нина Николаевна читала лекцию о романе Владимира Набокова "Король, Дама, Валет". Помню, как меня поразила прежде всего ее красивая отчетливая речь, произношение уроженки Петербурга времен Серебряного Века. Да и сама лекция сильно отличалась от заунывного профессорского монотонья своей логичностью, четким построением, смелостью выводов. О чем я, все еще с ней незнакомая, решила ей сказать.
Но когда я, сильно смущаясь, подошла к ней со словами о том, что я давно не слышала такой насыщенной и красивой лекции, она ответила мне неожиданно "Дайте-ка я вас поцелую!" Так случилась наша дружба.
Нина Николаевна Берберова была удивительно яркой личностью. Обладая сильным характером, железной волей, отличаясь решительностью и острым чувством независимости, она, в то же время, была удивительно чуткой и тонко ощущала движения человеческой души и исторический ход времени. Она терпеть не могла притворяться, казаться иной, чем она есть на самом деле. "Я никогда не притворяюсь умней, красивей, моложе, добрей, чем я есть. Потому что в этой неправде нет для меня никакой нужды" – сказала она как-то, беседуя за кофе.
Она была достаточно жесткой, в суждениях своих резка, категорична. Не раз я в шутку называла её железной женщиной.
"Читала я тут Замятина – одного из умнейших людей, и он всерьез и не раз утверждает, что Уэллс и Анатоль Франс то же для Англии и Франции, что Лев Толстой для России. А я во Франции и не слышала имени Анатоля Франса, а на Уэллсе в библиотеке палец пыли. Французы выметают мусор/?/ Глядя назад – Бурже, Доде читают, а Анатоля Франса – никогда. Смотрите – Бунин считал себя апогеем литературы, а его не читают".
Сама Нина Николаевна очень высоко ставила и любила Владимира Набокова и необыкновенно ценила поэзию Иосифа Бродского.
Что же касается ее решительности, то как-то она мне сказала, что всегда принимала серьезные решения при необходимости выбора с ощущением собственной силы, энергии и свободы, даже если это решение не приносило внешнего благополучия, а совсем наоборот.
Нина Николаевна очень не любила рисовки, позы. Всё там же в Миддлбери как-то в моем присутствии зашел в ее квартирку без предупреждения популярный писатель – любитель носить криминальную маску. Он явно был настроен на "умный" разговор. Однако же Нина Николаевна без всякого смущения его резко осадила, сказав, что о встрече они не уславливались и что она постоянно занята. "Не выношу его прозу" – сказала она, едва за ним закрылась дверь.
Припоминаю и другой случай. В Корнельском университете на вечеринке в моем доме в честь приезда Берберовой с ней пытался уединиться для научной беседы достаточно молодой, достаточно известный и весьма внешне привлекательный ученый-структуралист. Однако беседа продлилась не более пятнадцати минут. "Кокетливый молодой человек, не люблю мужского кокетства"– заявила она позже.
Однако самой ей, несмотря на возраст, в легком кокетстве отказать было нельзя. Она любила провести иногда вечер в миддлберийском ресторанчике в обществе двух-трех молодых и статных профессоров-славистов, с пиитетом внимавших ее рассказам.
Со свойственной ей целеустремленностью она овладела компьютером, когда ей было за семьдесят, она водила машину до глубокой старости. Как-то в начале очередного летнего сезона в Миддлбери я спросила ее: "Нина Николаевна, как вы добрались в этом году?" "Как добралась? Встала в пять утра, села в машину, трюх-трюх и доехала". И это в семьдесят девять лет! А путь из Принстона в Вермонт неблизкий. Между прочим, она купила новый Форд, когда ей стукнуло ровно восемьдесят лет, когда к ней, наконец, пришла поздняя международная слава и появились деньги.
Большая слава пришла к ней в восьмидесятых годах, когда французский издатель Юбер Ниссан – владелец издательства АКТ СЮД опубликовал в переводе на французский написанную ею в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году повесть "Аккомпаниаторша." "Аккомпаниаторша" имела во Франции шумный успех, получила французские престижные литературные премии. За этим сразу последовали другие короткие повести Берберовой, их начали переводить на другие языки.
Следует упомянуть, что еще в 1969 году на Западе вышло в свет сначала в английском переводе, а затем и по-русски автобиографическое произведение Н.Н. БЕРБЕРОВОЙ "Курсив мой". Эту книгу она считала своей самой важной и самой главной. Но только в восьмидесятых слава Берберовой докатилась и до Москвы и, как она рассказывала, три толстых журнала: "Дружба Народов", "Знамя" и "Октябрь" вели спор за право публиковать законченный в 1981 году так называемый роман без вымысла "Железная Женщина" – произведение нового литературного качества "творческая биография".
Слава мало что изменила в образе жизни Нины Николаевны, в ее противоречивом характере. О себе она сама говорила, что состоит из двух абсолютно разных половинок: по матери – из старого русского дворянского рода с далеким татарским предком, по отцу – из семьи армянских интеллигентов. Своих армянских родственников она называла людьми, полными энергии и желаний, которые знали, что ничто не дается и не делается само, и дорожили каждым днем своей жизни. То же можно сказать и о ней.
Нина Николаевна отличалась удивительной житейской скромностью. Вспоминаю, как в 1888-м году мы одновременно гостили на летней даче в Бетани Бич у профессора Елены Александровны Якобсон. В один из дней мы втроем поехали на распродажу в недорогой магазинчик там же неподалеку. Нина Николаевна радовалась и веселилась, как подросток, перемерила кучу вещей и, наконец, выбрала очень скромное и недорогое темновишневое платье. "В этом я поеду в Россию" – задумчиво сказала она.
Предстоящая поездка в Россию после более чем шестидесяти лет отсутствия и радовала и беспокоила Нину Николаевну. "Хочу повидать то, что оставила" – говаривала она. Но и волнуясь, она достаточно трезво оценивала ситуацию. Приезжал к ней заранее в Принстон Виктор Урнов, предлагал ей прочесть курс лекций в Литературном институте. Отказалась: "Во-первых, аудитория совершенно неподготовленная, да и стара я". В нашем телефонном разговоре двадцать второго октября восемьдесят восьмого года она пожаловалась: "Грусть одолевает, меланхолия – никого не осталось! Если бы я могла хоть какого-нибудь поэтишку, хоть не очень талантливого захватить с собой туда, ведь шестьдесят лет – никого не осталось!"
Поездка Нины Николаевны в Москву состоялась в 1989 году. Принимали ее очень хорошо, шумно. Был безусловный успех, критики и почитатели, как она выразилась, "рвали на части" восьмидесятивосьмилетнюю писательницу. "Разве не чудо, как меня принимали в Москве?" – не раз говорила она. Но чувствовалось, что она измотана, чрезмерно утомлена, как-то опустошена после поездки.
Была у нас с Ниной Николаевной такая традиция: обычно я уезжала из летней школы раньше ее, спешила в Университет. Утром в день моего отъезда Нина Николаевна обязательно сама ездила в пекарню за теплыми круассанами, а я варила кофе и мы кофейничали с ней на балконе, вели разговоры. Как-то зашел разговор о вечном, я спросила: "Нина Николаевна вы боитесь смерти?” Она иронично: "Да зажилась старушка" и серьезно: "Знаете, я ведь только в старости поняла, что такое смерть – конец всему. Между прочим, Лев Толстой страшно боялся смерти. Лицемер. Не люблю его. Нет, пожалуй не боюсь. Вот дерево старое. Оно ведь тоже скоро упадет, будет что-то другое…"
В другой раз о себе: "Смотря на себя, я вижу, что мне всё шло впрок, расплата если и была непомерной иногда, то это была плата за жизнь, а за жизнь не бывает непомерной платы, бояться платить – внутренне умереть."
В августе 1984 года я уезжала из Миддлбери, не зная, как дальше повернется моя жизнь: перспективы работы и обустройства на новом месте были весьма туманными. Никогда не забуду напутствия Нины Николаевны при нашем прощании на балконе: "Не волнуйтесь, Юленька, в Америке всегда всё устраивается. Это в Европе ничего не устраивалось. А здесь – все устроится." И, действительно, все быстро устроилось и у меня.
На протяжении нашей многолетней дружбы я не раз бывала у нее в Принстоне. В ее маленькой профессорской сплошь заставленной книгами квартирке мы вели долгие беседы. Некоторые из них я записала на пленку, теперь жалею, что далеко не все. Конечно, вопросы, главным образом задавала я. Но и Нину Николаевну интересовала моя достаточно бурная жизнь. Ведь я была представительницей совсем иного поколения и родилась в другом, советском мире, который ей был небезинтересен.
И в заключение: в 1981-ом году я работала в Корнельском университете, что находится в городке Итака на севере штата Нью-Йорк. В тоскливые январские недели я перечитала КУРСИВ МОЙ и под свежим впечатлением от вновь прочитанного написала Нине Николаевне длинное послание. Хочу привести ее ответное письмо:
Принстон, 3/4/81
"Моя дорогая Юля!
Третьего дня получила Ваше письмо и хотела тотчас-же позвонить Вам по телефону, но решила не звонить, а написать, и не на машинке, а от руки – чтобы как-то ближе быть к Вам, после того, что Вы мне написали. Ваше письмо: соединение в одно ума и ласки. И это так редко бывает в одном человеке.
…….Вы всё поняли, и всё угадали, и самое мне дорогое до Вас дошло и там останется жить, когда меня не будет. Что лучшего может пожелать автор? Глядя теперь в прошлое, скажу Вам, что тяжелое оно было, очень часто – печальное и всегда трудное. Потому оно было такое, что мне /нам,вероятно/ было всегда видно, куда идет мир и чем всё это может кончиться. Всё это – как токсины – видимо выходило из меня, как им и полагается. И я жива /хотя для старой эмиграции – если такая еще существует, я стала после Курсива анти-персоной NON PERSON/.
Я тоже радуюсь встрече в Вермонте. Многое Вам расскажу. Еще не знаю, когда меня пригласят туда приехать, но пригласят наверное.
В мае /надеюсь!/ выходит моя новая книга. Летом – второе издание Курсива. Работаю над корректурами, очень устаю и нервничаю, но рада, что книги будут.
Обнимаю Вас, маленькая Юля, рада что Вам стало легче. Впереди будут маленькие и большие радости – в этом я уверена. Целую Вас очень нежно.
Н. Берберова
ОБ АМЕРИКЕ
Юлия Богуславская (Ю.): Как вы относитесь к Америке? Вот когда вы приехали, это было двадцать семь лет назад, как вы ее поняли в первое время и как вы относитесь к ней сейчас?
Нина Николаевна Берберова (Н.Н.): Это было тридцать семь лет назад. Двацать четыре года я в Принстоне. Как я отнеслась к Америке? Вы знаете, мне всё очень нравилось здесь. Прежде всего надо спросить, откуда я приехала? Я приехала из Франции, разоренной войной. Не было отопления, горячей воды. Страна была разоренная, огорченная и замученная. Все эти казни, аресты, ссылки. Люди пропадали, терялись и преждевременно умирали. Это всё не разрушило меня до основания, но разрушило в очень многом. После этого мало каких иллюзий остается, после того, что люди в Европе пережили между 39-м и 48-м годами.
Ю.: Чем же вам понравилась Америка?
Н.Н.: Америка мне понравилась главным образом людьми, у которых есть (несмотря на жуликов, преступников или просто злых людей, которых здесь по сравнению с Европой гораздо меньше) какой-то такой основной и, может быть даже, примитивной добротой их. Никто вам зря зла не желает. Вот это очень важно. Всё-таки в старой Европе (где очень много громадных вечных достоинств, которые не пропадут ни под каким режимом, или воскреснут после некоторого периода времени, не знаю, правда какого, но думаю, что все это пройдет и забудется) злобствуют больше. В Америке как-то вы должны привыкнуть к некоторой основной доброте ее, к основной их правдивости. Это не моя область. Но я была поражена, когда узнала, что здесь закон, иногда, благодаря каким-то известным судье обстоятельствам, карает ложь более строго, чем убийство. Это меня поразило. Ложь здесь настолько считается невозможной, хотя, конечно, все люди не на сто процентов правдивы, но все-таки ложь считается чем-то постыдным.
Ю.: И ваше мнение об Америке не изменилось?
Н.Н.: Конечно нет. Но сейчас совсем по-другому. Сейчас у меня личные отношения, у меня друзья – американцы, очень близкие мне, дорогие. В разных точках Америки. Я не очень часто их вижу. Но основную роль в этом сыграло вне всякой моей воли мое подданство. Так как здесь очень гуманный закон, который в других странах я не слышала, чтобы был. После пяти лет, если вы не преступник и не умалишенный, вы можете получить полное американское подданство, американский паспорт, который позволяет вам поехать вокруг света. Я вокруг света не ездила и не поеду, но это, все-таки, огромное счастье, житейское, человеческое счастье, когда собственный личный паспорт в порядке.
РУССКИЕ МАСОНЫ ДВАДЦАТОГО ВЕКА
в творчестве Нины Берберовой
(два интервью)
Беседа первая
Ю.: Что привлекает вас в летней школе в Миддлбери, ведь вы преподаете здесь почти каждое лето?
Н.Н.: Что привлекает в русской школе в Миддлебери? Для меня самое главное всегда – люди. И, конечно, в русской школе меня привлекают люди. Я тут встречаю и третье поколение эмиграции, и дипломированных ученых из Советского Союза и учителей и профессоров – американцев, студентов, заинтересованных, это главным образом привлекает. С этими людьми у меня создаются дружеские отношения и это я больше всего ценю в жизни. Я иногда приезжала сюда с лекциями. Два раза читала курс. В этом году лекция о моей новой книге, которую я только что кончила. Когда я начала ее – не могу сказать точно, но я полвека думала о ней. Я была заинтересована в масонстве, в тайном обществе, которое в девятнадцатом веке было запрещено, которое вернулось к жизни в 1906 году и умерло естественной смертью в 1970 году. Я много об этом думала, я знала участников и интерес мой главным образом направлялся не к самому обществу, но к людям, которые там были "братьями", которые в семнадцатом году в Февральскую революцию сыграли огромную роль в России.
Расскажу не в очень больших подробностях историю написания книги. В тридцатых годах, когда я работала в ежедневной эмигрантской газете в Париже, я знала кой-кого и знала, что они были масонами когда-то в России и более или менее запоминала, так сказать, кто-что. Потому, что этим людям уже тогда было лет семьдесят-семьдесят пять. Алексей Иванович Коновалов, который был министром Временного правительcтва. Павел Николаевич Милюков, который, между прочим, масоном не был – тоже министр иностранных дел Временного правительства. Александр Федорович Керенский, он всем известен. И многие другие крупные люди и даже менее крупные, но очень интересные и значительные.
Потом была война. И вот что случилось, когда немцы взяли Париж. Они через год после взятия Парижа разгромили помещение французской ложи.
Моя тема – масоны двадцатого столетия. Я подчеркиваю, двадцатого столетия. Не про Новикова, или Пьера Безухова.
Ю.: Как зародилась идея книги?
Н.Н.: Я буквально в двадцатых и может быть тридцатых годах встречалась с живыми масонскими деятелями, либеральными думскими представителями, делегатами из разных партий, преимущественно центральных. Это были уже пожилые люди и как-то мысль мне пришла такая: почему не составить каталог имен, особенно тех, которых я знала. И вот, медленно, осторожно, более ли менее тех, которых я знала, принадлежали к ложам между 1906-м и 1917-м. Среди них Коновалов, Керенский, Маклаков – последний посол России во Временном правительстве в Париже и многие другие. И я ими интересовалась не потому, что они были интересные люди, а потому, что они были активны и играли исключительную роль в исключительные времена истории России . И так у меня составилось может быть сто карточек с их именами и годами рождения и смерти /когда была/ и на этом я остановилась в первый год Второй мировой войны.
Ю.: Как шел процесс работы? Вы пользовались какими-то специальными материалами?
Н.Н.: Приблизительно в пятидесятых годах, когда я уже приехала в США, я почитала кое-что из документов, опубликованных тут и там и мне пришла мысль, что можно найти архив эмигрантского масонства с 22-го года, когда в Париже были возобновлены ложи до семидесятого, когда ложи сами собой закрылись за отсутствием членов . Я написала немедленно письмо в БИБЛИОТЕК НАСИОНАЛ и получила любезный ответ: "если интересуетесь, можете приехать и посмотреть эти бумаги." Я поехала в Париж и там три недели работала в страшной пыли, потому что эти четыре огромных ящика никогда никем не были открыты. Это доказывалось пылью и абсолютным в них беспорядком. Я потом узнала сына одного масона, который вывез это накануне падения Парижа, когда немецкие войска вошли в город. И там я нашла списки эмигрантских масонов, умерших, живых в 20-х–30-х и их переписку между собой, их личные архивы. Словом, это была очень важная находка. Так что я всегда буду благодарна этому учреждению. Они были ко мне необычайно добры. После этого я отправилась в Калифорнию через два года и там среди некаталогизированного материала я нашла довольно много имен. После этих двух поездок мой каталог из двухсот карточек вырос до шестисот шестидесяти. Это чрезвычайно меня вдохновляло на дальнейшее.
Ю.: Сколько времени заняла работа над этой книгой?
Ю.: И когда она выйдет?
Н.Н.: У меня на столе лежат корректуры. Будет около 350-ти страниц. Если хотите, могу вам сказать оглавление. Сначала предисловие. То, что я вам рассказала – более подробно. Первая глава – масоны в России. Вторая глава – масоны в эмиграции. Основа книги – именной указатель – 660 имен. Некоторые статьи в одну строку, другие – в 11-12 строк. Всего сто страниц. Комментарий о 15-ти из них, которых я знала лично, заметки вспоминательного характера. После этого около 130-ти страниц архивных материалов. Воспоминания Бебутова – крупного масона, переписка Керенского с масонами /очень много интересного/, переписка Бориса Ивановича Николаевского историка-коллекционера с меньшевиком Вольским Николаем Владиславовичем и так далее. И последняя маленькая главка в восемь страниц, где читателям я расскажу /с большим уважением я произношу их имена/, это о советских историках, которые говорят, что они мало что знают. Может быть, я удовлетворю их любопытство. Это – люди между 50-55, все связаны с Ленинградом.
Беседа вторая (1988г.)
КНИГА “ЛЮДИ И ЛОЖИ”
Ю.: Нина Николаевна, я хочу начать нашу беседу с недавних событий: вышла ваша книга о масонах 20-го века “Люди и ложи”. Почему и как у вас зародилась идея этой книги?
Н.Н.: Я отчасти ответила на этот вопрос в начале книги. Она зародилась в тридцатых годах. У меня тогда началось личное знакомство с парижскими масонами, которые все были старше меня – поколение моих родителей – и у меня в новом разрезе предстала петербургская и московская интеллигенция в этом Париже. Я призадумалась, подумала, что что-то можно из этого сделать нужное и интересное. Конечно, ни о каких архивах я понятия не имела в то время, да их, вероятно, еще и не было. И я понимала, что вопросы нельзя задавать, да еще при публике, что подозреваешь в масонстве. Но а то, что были ложи, я, вероятно, слышала, когда лет пятнадцати или четырнадцати подрастала в Петрограде. И в школе об этом разговоры были, вероятно, и с подругами, и с двоюродными братьями. Но меня это не касалось. Я хотела писать стихи, быть поэтом. Но вот в Париже было другое. Я подумала, что тут есть материал, есть даже что-то даже не очень таинственное, потому, что первое, что я узнала, это был разговор более или менее в открытую. Я запомнила эти впечатления, сберегла. Потом война, потом переезд в Америку, разные события моей личной жизни, мировые события – всё вместе. Английский язые, который пришлось срочно учить в Америке, чтобы почувствовать себя более или менее спокойно в стране. И потом педагогическая деятельность в Йейле и Принстоне. Да и разные литературные были задачи. Писала повести, сотрудничала в журналах, ездила в Европу и вообще чувствовала себя в Америке как-то очень спокойно и деловито. Но когда в пятидесятом году после ужасов и волнений войны и очень тяжелых лет послевоенных во Франции я переехала в США, я столкнулась уже с какими-то более мне близкими масонами: не поколение моих родителей, но на 10-15 лет старше меня. Они, вероятно, чувствовали себя более близкими мне и были более разговорчивы и откровенны, менее стеснены так называемой масонской клятвой и кое о чем я могла говорить с ними. Но всё время мне было не до этой темы, так как она могла занять и заняла по крайней мере пять лет моей жизни. Очень было и волнительно, потому что новый материал, я себя чувствовала как – историком, а не только современником. Но это всё было интересно. А, главное, удачи, которые давали большую эне-ргию, большое вдохновение в написании этой книги. Я рада, что она не вышла в 600 или 500 страниц. Она вышла в 300 страниц и это хорошо. Я считаю, что в наше время трудно обратить внимание читателя на даже прекрасную книгу, но которая перерастает в огромные размеры. Этим в нашей очень динамической жизни трудно заинтересовать.
Ю.: Какова сверхзадача этой книги? Какую вы ставили перед собой главную задачу?
Н.Н.: Представьте, информационная. Очень скромная. Я не ставила себе задачей судить, было ли это положительное явление или отрицательное в старой России, или даже в Европе. Тогда, конечно, о многих вещах пришлось бы говорить. Меня интересовало, и я это объяснила на первых страницах первой главы, что я, в общем, хотела открыть некоторую тайную страницу руской политической жизни. Потому что масоны не имели отношения к музыке, или к литературе. Они были в общем стопроцентно заняты политической стороной жизни европейского континента и отчасти американского тоже. Я согласна отвечать на самые простые вопросы и дам информацию, а вовсе не свое мнение о том, или о другом. Представьте, что я оказалась в кругу людей, русской интеллигенции, выброшенной из своей страны в Париж, где был ее центр. Хотя были центры и другие: и Прага, и Белград, маленьким центром был Нью-Йорк и, даже, одно время в Китае в Харбине выходили газеты, книги. Меня главным образом интересовали люди. ЧТО ЭТО БЫЛИ ЗА ЛЮДИ? Они были главными зачинателями Февральской Революции. Они были у кормила власти в семнадцатом году. Они были против царя, против русской православной церкви – одного из колес государственого механизма.
Ю.: Они, вы считаете, стремились к революции?
Н.Н.: Нет, не все, не все. Они стремились, об этом есть две-три страницы, они старались мечтать, если это возможно, о более безболезненном перевороте.Это были люди не революционеры, а мечтавшие о мирном обновлении. Была даже такая немногочисленная Партия Мирного Обновления. Ее члены называли себя мирнообновленцами и эти люди были очень далеки от террора, от убийств министров или губернаторов, или самого царя и т.д. Они были за мирное движение к прогрессу. Если бы, я думаю, царь согласился сменить всех министров, заменить их партиями из Думы либеральными и прогрессивными (эти масоны набирались из либерального и центристского контингента думских депутатов, центральных, не крайне правых или левых) то, вероятно, на некоторое время всякие революционные действия были бы отсрочены. Но меня интересовали люди. Меня не интересовала ДОГМА. Приблизительно в то время в тридцатых годах можно было во французских, и даже немецких и английских словарях найти в общих чертах Догму и архитектуру, строение этой организации. Меня интересовали два поколения. Поколение, родившееся между 1880-90 годами, или поздней 70-х, и предыдущее, скажем, между 50-м и 80-м.
Ю.: В книге есть такая мысль:"устаревшие идеи Французской революции 1789-го года постоянно владели умами русской интеллигенции двадцатого века. Как вы связываете эту свою мысль с поколением русского масонства двадцатого века?
Н.Н.: Русское масонство всецело было построено на идеях Французской революции 1789 года. Они не пошли дальше. Когда пришел Ленин и заговорил о классовой ненависти, о классовом сознании – это было абсолютно ново и враждебно масонам и средним политическим партиям в России. Они совершенно не понимали, почему пролетарий должен ненавидеть капиталиста, если его отец был пролетарий, а у капиталиста – капиталист, почему класс должен был играть такую большую роль, как он играл у Маркса и Ленина. Так что идеи Французской революции в начале двадцатого века и даже в конце девятнадцатого века после Парижской коммуны шестьдесят восьмого года были очень устаревшими. Равенства быть не могло между миллионером Морозовым и неквалифицированным рабочим, или братства. Потому так внимательно смотрели в эти тексты Маркса-Энгельса партия Ленина-Троцкого, что они хотели опереться на такой принцип, что тот, кто масон, не может быть активным коммунистом, а тот, кто исповедует марксизм-ленинизм – революционер, не может быть масоном, так как о равенстве и братстве не может быть разговора, а лишь о классовом сознании, классовой ненависти.
Ю.: Вы говорите, что масоны начала двадцатого века сыграли большую роль в политической жизни России. Какую роль они сыграли во Временном правительстве?
Н.Н.: Во Временном правительстве они сыграли такую колоссальную роль, что если я вам скажу маленькую статистику, то она уже достаточно укажет на потрясающую картину. Вообразите себе, что в первом составе Временного правительства, где было одиннадцать министров, только один человек Павел Николаевич Милюков, который был главой центрального комитета Конституционно-Демократической партии – центральной партии в Думе за конституционную демократию, за, может быть, даже монархизм. В их программе не сказано было о свержении царя. Но нужно было дать известные свободы, земельный новый закон, огромные перемены. Только Милюков не был масоном. А все остальные были, то есть десять человек, при том, что каждый имел двух помощников министра и они их выбирали. Значит в правительстве сидело тридцать масонов. Это было в ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта, когда составилось первое правительство. И Милюков о том, какое было количество масонов не знал. Я не могу подвергнуть сомнению его утверждения. Он писал это гораздо позже после революции уже вне России в книге воспоминаний, где он написал свою знаменитую страницу, – которую я привожу в своей книге, – что гораздо позже он узнал, что большинство его сотоварищей министров были масонами. И тогда все прояснилось.
Ю.: Какую роль в ходе российской истории сыграл тот факт, что большинство министров Временного правительства были масонами?
Н.Н.: Это их очень сильно объединяло, объединяла КЛЯТВА. У них никогда, во всяком случае на виду у публики или в печати, не могло быть никаких споров и ссор. В основном, они были связаны клятвой. Второе: они были связаны клятвой с французскими масонами, так как русское масонство в 1906 году с благословления французского Великого Востока – главной французской масонской ложи в это время – появилось на свет. Французы им помогали, французы их учили, французы построили их в известном смысле. Приезжали в Москву, в Петроград, помогали им построить свои храмы. Они строили на перекрестке двух улиц. Храм – это не церковь, это мог быть особняк, квартира, где развешивались всякие их священные предметы. Они имели стол для председателя, назначались всякие привратники и дародатели, всякие масонские чины. Они были связаны очень крепко клятвой: не бросать друг друга в беде. Когда Ленин потребовал сепаратного мира, то совершенно было ясно людям, которые были масонами, что они не могут пойти на сепаратный мир с Германией, так как они клялись в том, что французов, которые были тогда в очень тяжелом положении в смысле военном, не бросят в трудную минуту. Так что это тоже сыграло большую роль. Я не хочу вдаваться в подробности. Это довольно плавно у меня в книге рассказано от 1906-го до1917-го, как дела происходили, какой огромной популярностью пользовались ложи и как бывала ложа, связанная с определенной профессией. Скажем, была военная ложа, морская ложа, дипломатическая – царские дипломаты, молодые и старые, были объединены одной серьезной и глубокой клятвой. Это всё способствовало какому-то объединению людей.
Ю.: В книге вы рассказываете о министрах Временного правительства. Керенский, Терещенко, Некрасов – все они были масонами. Вам когда-то пришлось разговаривать на эту тему с Александром Федоровичем Керенским?
Н.Н.: Да, и об этом есть даже в моей автобиографии немножко. Но он не рассказал мне ничего. Конечно, я была поколения его сыновей. Я была, конечно, недостаточно опытна, чтобы каким-то путем, достаточно обдуманным что-то от него добиться. Я пустилась в простой дружеский разговор, который результата не дал, я это понимаю. Но были другие люди, которые мне открывались. Некоторые довольно откровенно, которые были ближе ко мне по жизни, по обстоятельствам и по возрасту, чем Милюков, который был по крайней мере на десять лет старше моего отца. Так что это было, вероятно, отчасти мое неумение вызвать их на откровенности, хотя бы маленькие. А отчасти может быть даже и опытный человек из них мало бы что выжал, потому что тайна в тайном обществе есть ведь ОСНОВА этого общества. Вы не можете иметь тайное общество, где милым знакомым и вообще симпатичным людям рассказывают некоторые тайны, которые они по масонским правилам не могут обнародовать, говорить о них открыто.
Ю.: У вас в книге есть такая сцена, сцена документально подтвержденная о том, как французский министр вооружений Тома и будущий видный коммунист Марсель Кашен находились в кабинете Керенского и разговаривали с ним в истерическом тоне, видимо оказали на него большое влияние, очень большое давление. Эта сцена документально подтверждена. Явилось ли это давление одним из решающих факторов о непринятии решения о сепаратном мире с Германией?
Н.Н.: Решение о непринятии сепаратного мира было принято с самого начала, когда была дана клятва не бросать союзников в беде. В 17-ом году летом дела союзников были очень плохи. Был разговор об этом, когда министр иностранных дел Франции, который был в России сказал одному из крупных масонов: "Если вы заключите с Германией сепаратный мир, то Париж будет сдан через неделю". Это тоже документировано. Я вам рассказываю факты. Я не могу сказать,что я думаю об этом. Может быть, я считаю это неправильным, это никого не интерсует. Я не судья всему этому. Я вам говорю, как оно было. И конечно, угроза Парижу, который сдадут через неделю, должна была повергнуть русских министров Временного правительства в совершенный ужас. Потому, что тогда и Россия пострадала на этом, не говоря уже об Англии. Французам было исключительно тяжело. Посланника они сменили, послали другого после Февральской революции. Он старался личные отношения наладить, был человеком гостеприимным, разговорчивым, неглупым и т.д. Но, конечно, не мог примириться: самое ужасное случится, если Россия выйдет из войны, тогда Германия бросит все на Францию. Со своей французской точки зрения он был абсолютно прав. Министерство Временного правительства первое и второе и третье, держалось, конечно не открыто, об это не говорили вслух, тайна соблюдалась, надо сказать правду. Они держались друг друга. Они доверяли друг другу совершенно. Но были среди них и такие, кто при всем уважении, которое они питали к масонству, не чувствовали вражды к собратьям моложе, у которых закрались некоторые сомнения.Такая была формула тогда: или мир, или Ленин, другого выхода не было. Потому, что фронт развалился и Временное правительство было бессильно собрать фронт, заставить солдат идти на врага. И это, конечно, очень многих смущало. Среди них был отец писателя Владимира Владимировича Набокова – Владимир Дмитриевич. Он не был масоном. Это было его счастье, так как он не давал какую-то важную клятву и не должен был, если придется, перешагнуть через нее. Но несомненно на него действовала очень тяжело невозможность примирить интересы России с интересами Франции.
Ю.: В своей книге вы даете длинные, очень любопытные списки членов масонских лож, еще дореволюционных. В них такие известные имена, как историк Ключевский, изобретатель Яблочков, Владимир Иванович Немирович-Данченко, Троцкий. Что привлекало всех этих людей к масонству? Почему они так охотно вступали в ложи, давали клятву, соблюдали тайну?
Н.Н.: На этот вопрос не так трудно ответить. В царской России не было свободы сходок, публичных обсуждений некоторых очень важных вопросов. Ничего этого не было. И поэтому найти место, куда не явится полиция, которое не известно полицмейстеру, или губернатору Москвы, или Петербурга, найти понимающих вас и сочувствующих вашим либеральным, прогрессивным идеям людей… Даже правые социалисты и даже левые консерваторы попадали в эти ложи. В этом было большое удовольствие, возможность поговорить, кое-что обсудить. Вы скажете: ОНИ ДОЛЖНЫ БЫЛИ делать, а не обсуждать – верно, но этого они не умели, их не научили ДЕЛАТЬ, они не знали как это делается. Когда случился Октябрь – они увидели, как это делают другие. В любом случае мы должны представить себе старую Россию и понять, и что Максим Максимычу Ковалевскому было необычайно приятно посидеть за обедом, выпить вина, при свечах посидеть и поговорить о будущем своей страны, в котором он надеется сыграть роль. В эмиграции это сделалось просто какой-то страстью. Там уже, в им всем чужом мире. Вначале хоть в Москве, и Петербурге, и даже в Иркутске, Варшаве, в Ростове, где были их ложи, тут же… страна чужая, неведомый океан вокруг с собственными важными проблемами. И они друг друга ищут, чтобы хоть как-то отвести душу: "что происходит в России, что нам грозит в будущем и т.д... Они чувствовали некое братство… они старались друг друга выслушать, понять, может быть даже утешить. Можно сказать, что масонство в эмиграции имело для них еще большую роль, во всяком случае не меньшую, чем в России. Я помню, даже цитирую из каких-то, по моему, воспоминаний Иосифа Владимировича Гессена. Он был масоном – видный кадет из партии Милюкова и был, конечно, одним из редакторов, если не главный РЕЧИ. В эмиграции эту газету потом возобновили под названием РУЛЬ. В Берлине. Когда его спросили, что такое масонство, он сказал приблизительно так: “масонство – это общество взаимопомощи”. Это понятие возникает у меня через детство: какой-то интеллигент в сложных обстоятельствах, надо ему денег дать, или сыну стипендию найти – это общество взаимопомощи. А тут это выражение имеет в виду моральную поддержку. Просто потерянному человеку в Париже, или даже не потерянному, даже шоферу такси русскому, рабочему на заводе, приказчику явиться один раз в неделю куда-то, где на чистой скатерти ему подают приличную пищу и сидят вокруг люди, некоторые с именами, некоторые без и говорят о том, что ему близко. А у него близкие остались в Харькове, в Крыму и т.д. Была и материальная поддержка, но немного, так как денег мало. А у кого были деньги – конечно давали. Например, один человек, не хочу называть его имя, просто пожертвовал под масонскую ложу свой особняк, оплачивал освещение, отопление, прислугу, которая раз в неделю готовила обед на сорок человек, скажем. Были такие благотворители, но моральная подержка тоже была очень нужна.
Ю.: А женщин принимали в эти ложи?
Н.Н.: Были одна или две ложи, где принимали женщин. Конечно, французские ложи. И одна из них, так сказать, отпочковалась в русскую. Вот этими организационными деталями я мало интересовалась. Моей главной темой были люди, имена, фигуры.
Ю.: Говоря о людях. Вы несколько раз там упоминали об Екатерине Кусковой. Расскажите больше о ней, о её дружбе с первой женой Горького – Екатериной Пешковой и об этом самом архиве загадочном.
Н.Н.: Загадочном в каком смысле?
Ю.: Архив Кусковой.
Н.Н.: Откровенно говоря, то, что я нашла, написала Кускова. Её письма длинные, подробные написаны в течение десяти лет. Переписка была с Маклаковым и другими. Некоторые я нашла в Америке. Я не интересовалась ею персонально. Я интересовалась ею, поскольку она мне давала сведения о себе, о том и тех, кто вокруг. Потому что она была в близких отношениях и с Керенским, и с Екатериной Павловной Пешковой, и с Маклаковым, и со многими другими. Тамошними, погибшими и бывшими там и здесь (погибшими в первых процессах и коллегами по партии Народных Социалистов – левыми кадетами). Переписка с этими друзьями с молодости показывает мне её достаточно. Я не хотела делать её больше, чем она была, какой-нибудь героиней книги, чтобы она выпирала оттуда. Тем более, что она не такая уж была интересная особа и дожила до глубокой старости. Благодаря её переписке с Керенским, Маклаковым и другими интересными по судьбам. Мне это много дало. Её знакомство с Катериной Павловной, с Горьким – это можно найти в бесконечных томах архива Горького. Там много всякого – атмосфера начала двадцатого столетия.
Ю.: Но там ведь не сказано, что Екатерина Павловна Пешкова тоже принадлежала к масонской ложе.
Н.Н.: Боже упаси! Конечно нет, ни в коем случае. Но мои цитаты о том, что Горький думал ласково-иронично по поводу масонства Екатерины Павловны, и это я нашла в архивах их переписки.
Ю.: Как относились коммунисты к масонам?
Н.Н.: Абсолютно отрицательно. Тут не может быть двух мнений. С самого начала всякое другое объединение: дружеское, деловое, трудовое, политическое конечно не было разрешено ленинскими декретами уже потому, что оно вас как бы отрывало от вашего настоящего дела. А тем более масонство, которое имело закон этой тайны, как тайное общество, где вы сидели рядом с правыми консерваторами. Я вообще не представляю себе ни одного коммуниста двадцатых, или даже десятых годов, когда у них были депутаты в Думе, чтобы они вообще могли давать какую-то клятву не разглашать. Это абсолютно невозможно, противоречит их пакту быть членом компартии. Вот вам пример. В то время, как вы вероятно слышали, хотя сейчас это не очень афишируется, что Лениным был создан третий коммунистический интернационал КОМИНТЕРН, в который допускались только ленинцы, марксисты, коммунисты правоверные, легально бывшие в компартии. У них были съезды /примерно каждые 2-3 года/ интернациональные Коминтерна и на этих съездах председательствовал Троцкий. Протоколы этих съездов /я откровенно говоря интересовалась только первыми четырьмя/ потом было запрещено масонство в России. Но в этих четырех съездах стенограммы всех речей, споров, опубликованные на трех языках, я читала их на французском, немецком, английском. Я не знаю, есть ли они по-русски, вероятно, имеются. Но по-русски имеются постановления, которые были приняты. Это вышло в семидесятых годах и есть у меня в книге. Три-четыре советских историка собрали резолюции этих съездов и их напечатали в издательстве газеты Известия. В 22-ом году уже с июля месяца были разговоры в Советской России, и что надо бы ограничить всех представителей в Коминтерне и вообще в Международном Коммунистическом Интернационале – запретить их членам быть в других организация – политических, полу-политических и т.д. в тайных обществах. И это огромным большинством было принято. В июле еще об этом велись разговоры, а в декабре, кажется, второго, или третьего было принято единогласное решение: выбирайте либо вы коммунист, активный член партии, либо вы масон. В это время Марсель Кашен не был членом французской компартии, а был весьма сочуствующим коммунизму, но все-таки членом Радикал-социалистической партии. Это была главная партия налево от центра во Франции. И он попал под этот сапог как масон. Или он должен был выбрать. Почему я думаю, что это был 22-й год? Потому, что он терпел до 24-го года. В 22-м был съезд, но в начале 24-го он был вынужден выйти из масонства и стал членом компартии, где он сделал большую карьеру, конечно. Его называли одно время французским Лениным.
Ю.: Я читала об этом в вашей книге и я узнала, что такая же позиция была у нацистской Германии, как и у коммунистов: они уничтожали масонов только за то, что они были членами тайного общества. Я вычитала, что они их увозили в лагеря и уничтожали.
Н.Н.: Да, абсолютно тоталитарный режим. Это аксиома, нечего доказывать. Если у них тоталитарный режим, то не ищите каких-то свобод. Это подрывает саму основу идеологии. Одно из двух: либо вас посадят немцы за то, что вы масон, либо вы примкнёте к немецкой нацистской партии. Конечно, немцы делали именно так И сейчас, если вы возьмете какую-нибудь коммунистическую страну, скажем Кубу, или наоборот, где правят тоталитарно фашисты – та же история.
Ю.: Как вы определяете жанр этой книги, столь непохожей на ваши другие книги? Вы пишете в разных жанрах, но эта – особняком.
Н.Н.: Я не знаю как это объяснить. Я думаю, что содержание и результаты моих архивных работ, архивных изысканий, думаю, сами мне показали путь. У меня не было такой минуты размышлений "Как мне её писать?" Я говорю с самого начала: я не историк, у меня нет исторического образования, я не преподавала историю. Я говорю о масонстве, как ни странно, как современник. Как младший современник, но современник. Потому, что я заинтересовалась тридцати лет, но писать стала, когда мне было семьдесят. У меня не было этой проблемы.
Ю.: Считаете ли вы что русские масоны способствовали сохранению и процветанию русской культуры за рубежом?
Н.Н.: Нет, я бы этого не сказала. Русскую культуру за рубежом очень многие сохраняли и она процветала благодаря их стараниям. Это были масоны, художники делали свое дело, писатели… Бунин не был масоном, Куприн не был масоном. Они писали, издавали свои сочинения. Будем откровенны. Ведь не каждый, кто каждый четверг сидел в ложе, слушал речи и т.д., был интеллектуалом. Не могу сказать статистически, но по крайней мере половина, может быть, была торговцами, учителями низших школ, разных профессий. Я никогда, межеду прочим не интересовалась, какие профессии в эмиграции процветали. Были зубные врачи, которые не могли делать доклада, не знаю, о Петре Великом, о Толстом, Гоголе…Но они присутствовали, просто наслаждались и считали, что один раз в неделю получают какую-то духовную пищу.
Ю.: На какого читателя рассчитана книга?
Н.Н.: У меня там есть ответ. Я бы сказала, что я предполагаю читателя, в общем, интеллигентного, того, который знает что такое Февральская революция, или кто заключил с немцами мир в Первую мировую войну, или кто сделал Октябрьскую революцию в России. Это, конечно, вещи основные должны быть у человека в памяти. Общеизвестные. Специальной подготовки никакой я не ожидаю.
Ю.: Появились отклики на эту книгу, письма?
Н.Н.: Письма появились, некоторые были очень интересны для меня, от людей знающих. Ну, конечно, около семи-восьми человек я благодарю в предисловии за помощь, которую они мне оказали. Самое главное было не лезть к читателю со своим собственным мнением. Потому, что я не историк и не хочу смело выражать, хорошо это было, или плохо. Это совершенно не входило в мою программу. Я вообще была потрясена бумагами, когда увидела их в Париже и в Калифорнии, когда ездила туда работать. Что эти архивы существовали, я подозревала, но была настолько потрясена разрешением там работать и была очень счастлива. Я столько открыла для себя, но не будучи историком не имею права судить. Недавно случайно мне попался в руки текст спора двух американских историков по-поводу старой России и древней России и я подумала: "вот читаю их, а не могу судить, потому что не ученая, не историк". Я это всегда понимала и не рвалась. Но сказать, открыть то, что я узнала, что было закрыто – это конечно было очень интересно.
(Продолжение в следующем номере)
В откликах критики отмечалась близость прозы Берберовой «хорошо расчищенным садам французского романа» (В.Вейдле) и вместе с тем серьезность ее попытки создать «образ эмигрантского мира в его эпическом преломлении» (В.Набоков).
БЕРБЕРОВА, НИНА НИКОЛАЕВНА (1901–1993), русская писательница, литературный критик. Родилась 26 июля (8 августа) 1901 в Санкт-Петербурге. С 1922 находилась в эмиграции, где и состоялся ее литературный дебют (стихи в журнале «Беседа», издаваемом М.Горьким и мужем Берберовой до 1932 В.Ф.Ходасевичем). Сотрудник и постоянный автор газеты «Последние новости» до ее закрытия в 1940, опубликовала в 1928–1940 серию рассказов Биянкурские праздники; вместе с романами Последние и первые (1930), Повелительница (1932) и Без заката (1938) они определили репутацию Берберовой-прозаика.
В откликах критики отмечалась близость прозы Берберовой «хорошо расчищенным садам французского романа» (В.Вейдле) и вместе с тем серьезность ее попытки создать «образ эмигрантского мира в его эпическом преломлении» (В.Набоков). Повседневная жизнь эмиграции, социальный ландшафт окраины или «подполья» определили звучание цикла рассказов Облегчение участи, печатавшегося в 1930-е годы и в 1948 вышедшего отдельным изданием. Здесь рождается важная для всего творчества Берберовой тема бездомности, осознаннной не как трагедия, но как неизбежный удел человека 20 столетия, который свободен от приверженности «гнезду», переставшему служить «символом защиты, прелести и прочности жизни».
Тем не менее в Последних и первых описана именно попытка построения «гнезда» для терпящих бедствие. Герой романа, запретив себе тоску по России, пробует создать что-то вроде русской крестьянской общины, не только предоставляющей кров, но вернувшей ее участникам ощущение своей культурной самобытности. Эта тема впоследствии не нашла продолжения в творчестве Берберовой, но оказалась вплетенной в ее личную биографию: годы оккупации она прожила на маленькой ферме, занимаясь крестьянским трудом.
В 1950 Берберова переехала в США, где преподавала русский язык, а затем русскую литературу в Принстонском университете. Круг ее писательских интересов остался прежним. В романе Мыс бурь (1950) описаны два поколения эмиграции: старшее, которое не мыслит своей жизни вне традиционных русских установлений («люди прошлого века»), и молодое, для которого «вселенское» важнее, чем «родное». Утрата России приводит «второе поколение» и к утрате Бога, но переживаемые ею житейские и духовные бедствия осмысляются как этапы освобождения от оков традиции, на которой держалось рухнувшее с революцией мироустройство.
Еще до войны Берберовой были опубликованы две книги документально-биографического характера (Чайковский, история одинокой жизни, 1936, Бородин, 1938), оцененные как явления нового литературного качества: роман без вымысла, или, как писал Ходасевич, «творчески увиденная» биография, строго держащаяся фактов, однако освещающая их со свободой, присущей романистам. Как критик Берберова обосновывала перспективность этого жанра, который особенно востребован во времена интереса к незаурядным индивидуальностям и судьбам. Высшим ее достижением на этом пути стала Железная женщина (1981), биография баронессы М.Будберг, жизнь которой была тесно связана с М.Горьким, а затем с Г.Уэллсом. Обходясь без выдумки и без «украшений, рожденных воображением», Берберова создала яркий портрет авантюристки, принадлежавшей к тому человеческому типу, который, с точки зрения автора, особенно наглядно выявил типичные черты 20 в.: исключительная женщина в беспощадное время, заставившее позабыть о многих моральных заповедях и «жить, чтобы выжить». Построенный на неизвестных документах, письмах и свидетельствах очевидцев, воспоминаниях автора о собственных встречах с героиней и историко-философских размышлениях, рассказ охватывает почти полвека, завершаясь описанием поездки Будберг в 1960 в Москву к опальному Б.Пастернаку.
В 1969 по-английски, а в 1972 по-русски была опубликована автобиография Н.Берберовой Курсив мой, в которой, оглядываясь на свою жизнь, она устанавливает «возвращающиеся темы» и реконструирует свое прошлое в духовном и идейном контексте времени. Определяя свою жизненную и литературную позицию как антипочвенную, антиправославную и прозападную, Берберова через эти характеристики выстраивает «структуру» собственной личности, противостоящей «бессмысленности и непрочности мира». Книга дает уникальную панораму интеллектуальной и художественной жизни русской эмиграции в период между двумя мировыми войнами. Она содержит ценные мемуарные свидетельства (особенно о Ходасевиче) и разборы творчества видных писателей русского Зарубежья (Набоков, Г.Иванов и др.).
В 1989 Берберова приезжала в Россию, встречалась с литературными критиками и читателями.
Почти 90-летняя женщина с полными живости узко разрезанными глазами, с милым, чуть обезьяньим личиком, нисколько не потерявшим обаяния из-за сетки морщин, молодо пружиня на стройных ногах, легко поднялась на сцену и дала двухчасовой урок словесного фехтования в грациозном стиле петербургских и парижских эмигрантских салонов перед залом, где, казалось, все искрило от энтузиазма первых лет перестройки (это была Москва 1989 года).
Мог ли вообразить такой победный приезд на родину дочери-эмигрантки, в жилах которой причудливо смешалась татарская, армянская и русская кровь, ее отец, чиновник по особым поручениям при последнем министре финансов царского правительства? Его лицо было знакомо нашему поколению, ибо в середине 30-х годов на Невском этого чудом уцелевшего «контрика», живущего в бедности, но законсервировавшего себя посреди грохота первых пятилеток, в накрахмаленной плиссированной белой сорочке с протертинками на воротнике и в лоснящемся от глажек сюртучке, да еще с дореволюционной бородкой, схватил за руку, но, к счастью, не агент НКВД, а режиссер Григорий Козинцев , искавший типажей на роли «осколков проклятого прошлого» в кинофильме про Максима, назначенного революцией на должность директора банка. Отца Берберовой даже гримировать не надо было для проб на роль бывшего директора банка, саботирующего благородные задачи революции.
Нина Николаевна в 1937 году чудом разыскала в Париже крошечный зал французской комячейки, где демонстрировался этот фильм, и увидела отца после 15 лет разлуки: «Мой отец в последний момент успел вылить банку чернил на открытую страницу гроссбуха, доказав, что до последнего вздоха он будет вредить делу Ленина. Его повели к выходу… Глаза наши встретились… И больше я его никогда не видела». Ей удалось окольными путями узнать, что он умер где-то в дороге из блокадного Ленинграда, и по приезде она даже не могла навестить его могилу.
Берберова родилась в первом году только что наступившего XX века. Ей предстояло пройти вместе с этим веком 92 года, выжить во время двух мировых войн и двух российских революций – Февральской и Октябрьской. И успеть побывать на родине после 67 лет эмиграции с короткой, но триумфальной поездкой на фоне журнальной распечатки ее ключевых изданий – автобиографии «Курсив мой»; документального романа «Железная женщина» об обольстительной баронессе Марии Игнатьевне Бенкендорф-Будберг, сначала подруге Горького, затем жене Герберта Уэллса и по совместительству великой авантюристке вроде Маты Хари; книги очерков «Люди и ложи» о русских масонах. Чего только Берберова не писала! Рассказы и пьесы, репортажи из зала парижского суда о процессе советского невозвращенца В.А. Кравченко, романы о Чайковском и Бородине, эссе о Блоке, Горьком, Набокове и, конечно, об одном из самых значительных поэтов первой половины XX века Владиславе Фелициановиче Ходасевиче. С ним они уехали в эмиграцию и прожили там 10 лет вместе, после чего разошлись без детей и ссор. А познакомились они в Петрограде на квартире Чуковского, где все читали стихи «по кругу», и она тоже: «Тазы, кувшины расписные Под теплым краном сполосну, И волосы, еще сырые, У дымной печки заверну. И буду девочкой веселой Ходить с заложенной косой, Ведро носить с водой тяжелой, Мести уродливой метлой…»
«…Ахматова благосклонно улыбнулась (и надписала мне экземпляр «Анно Домини»), впрочем, ничего не сказав, – вспоминает Берберова, – а некто, которого почему-то звали «Фелициановичем», объявил, что насчет ведра и швабры – простите! метлы! – ему понравилось». И тут Берберова сама себя спросила: «Если бы ни этот Фелицианович, ни Корней Чуковский не похвалили бы меня? Тогда что?» И ответила, амбициозно отметая мысль о своей несостоятельности: «Ничего бы не изменилось, всё равно!» В этом вся Берберова, хотя не могу поверить, что годы, проведенные рядом с поэтом уровня Баратынского, не повлияли на нее как на писательницу. Она любила выходить победительницей из любой ситуации, но однажды написала: «Всю жизнь любила победителей больше побежденных и сильных более слабых. Теперь не люблю ни тех, ни других». Хотела она или нет, но стихи Ходасевича срослись с нею, и духовной независимости от него она не смогла добиться даже после его смерти. Ведь ею были перефразированы не чьи-то, а его стихи, ставшие ею: «…И ныне, гордые, составить Два правила велели впредь: Раз: победителей не славить. Два: побежденных не жалеть».
Заканчивая «Курсив», она все-таки призналась в своем поражении как поэта: «…я думала, что «стану», но я «не стала», я только «была»… В сущности, я больше всего в жизни думала». В думанье Берберова была посильнее многих поэтов, в стихийности более талантливых, чем она. Но всё лучшее в ее прозе никогда не было бы написано так метафорично, если бы поэзия не жила внутри нее. Вот вам слиток поэзии из ее прозы:
«И я часто мысленно говорю людям:
– Дайте мне камень. А уж я сама сумею сделать из него хлеб. Не беспокойтесь обо мне. Я хлеба не прошу. Только протяните мне вон тот булыжник, уж я знаю, что мне с ним делать».
Лермонтовские строчки «…И кто-то камень положил В его протянутую руку» не испугают таких женщин, как Берберова. Они из камня росу выжмут и с ладони выпьют.
Она была слишком умна, чтобы не понимать, что не только Ахматова и Цветаева писали стихи лучше нее, но и Софья Парнок, и Мария Шкапская, и даже полная противоположность ей – Ирина Одоевцева (вспомните «Балладу о толченом стекле»), и, наконец, непостижимо вынырнувшая откуда-то из советской бетономешалки другая полутатарочка, восточноглазая Белла, так и сыпавшая недоступными классицистке Берберовой ассонансными рифмами, которым та, правда, подучилась к концу жизни…
С Ходасевичем Берберова рассталась, может быть, из-за того, что ее подавляло его превосходство в поэзии, которую она любила больше всего, хотя она любила и его самого тоже. С потрясающей искренностью и силой она описала свой уход: «Теперь я знала, что уйду от него, и я знала, что мне надо это сделать как можно скорее, не ждать слишком долго, потому что я хотела уйти ни к кому, а если эта жизнь будет продолжаться, то наступит день, когда я уйду к кому-нибудь, и это будет ему во много раз тяжелее».
В эмиграции она была одинокой умницей, окруженной множеством одномерных людей или начавших идеализировать советскую Россию от тоски по ней, или задыхавшихся от ненависти к ней. Она видела Россию в трагической многомерности. Пожалуй, она была в эмиграции единственной, кто понял, что губительно идеализировать страдания русских людей, возводимые у нас чуть не до культа героических жертвоприношений: «…Страдания страшны, но гораздо страшнее, если эти страдания не приведут к сознанию. Отсутствие сознания еще страшнее, чем страдания. Если проснется сознание, то со страданием мы управимся сами!»
Она не стала великой женщиной-поэтом, но была первоклас-
сным русским литератором. Если же говорить о ее стихах, то и в них чувствуется талант, и разве не она написала строчку, которая стала знаковым определением литературы русской эмиграции, наконец-то вернувшейся на родину: «…Я не в изгнанье, я – в посланье…»?
