Слава тебе безысходная боль читать. Неизбежность
«Признание» Александр Пушкин
Я вас люблю, хоть и бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно,- я зеваю;
При вас мне грустно,- я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья сум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь — мне отрада;
Вы отвернетесь — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя,-
Я в умиленьи, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой в ненастье,
Вы собираетеся в даль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!…
Я сам обманываться рад!
Анализ стихотворения Пушкина «Признание»
Не секрет, что Александр Пушкин был человеком страстным, и влюбчивым. Он постоянно находил новые и новые объекты для обожания, и каждой из женщин посвящал огромное количество стихов. С некоторыми из своих муз, как ласково называл Пушкин многочисленных возлюбленных, ему приходилось встречаться довольно часто, с другими же судьба сводила его лишь на короткое время, которое становилось для поэта самым счастливым и, одновременно, несчастным. Ведь в большинстве случаев чувства Пушкина так и оставались без ответа, а коварные красавицы специально дразнили поэта, заставляя его ревновать, страдать и — осыпать их стихотворными признаниями в любви.
В 1824 году из-за своего вольнодумства и довольно резких высказываний в адрес царского режима поэт был отстранен от государственной службы и сослан в родовое поместье Михайловское, где ему предстояло провести два долгих года. Покидать имение Пушкину было строжайше запрещено, друзья наведывались к нему в гости нечасто, поэтому очень скоро поэт сошелся с немногочисленными соседями-помещиками, среди которых оказалась 19-летняя Александра Осипова. Она была приемной дочерью овдовевшей помещицы, поэтому в ее доме чувствовала себя несколько стесненно и неуверенно. Тогда как Пушкин с азартом играл с родными детьми помещицы и даже организовывал с их участием шуточные театрализованные представления, Александра предпочитала гулять по саду в одиночестве или же читать французские романы.
За все время знакомства с девушкой Пушкину удалось переброситься с ней лишь несколькими незначительными фразами. Однако он был поражен удивительной красотой и сдержанностью девушки, постепенно осознавая, что влюбился в Александру, как мальчишка. Именно ей в 1926 году он посвятил свое стихотворение «Признание», которое так никогда и не было прочитано его избранницей . Автор попросту не успел его вручить Александре, так как получил разрешение вернуться в Петербург. Но он не забыл о предмете своих увлечений и впоследствии посвятил Александре Осиповой еще несколько волнующих и романтических стихотворений.
Что касается «Признания», то уже в первой строчке Пушкин раскрывает перед избранницей свои истинные чувства, отмечая: «Я вас люблю – но я бешусь». Столь противоречивые слова связаны с тем, что поэт не может добиться расположения девушки, и понимает, что она никогда не ответит ему взаимностью. Пушкин восклицает: «Пора, пора мне быть умней!». Однако ничего не может с собой поделать, чувствуя характерные симптомы болезни, именуемой любовью . Любое мимолетное свидание с предметом своей страсти поэт воспринимает, как дар небес, считая для себя наградой услышать звонкий голос девушки или же поймать украдкой ее взгляд. Ее появление для Пушкина сродни восходу солнца, и автор честно признается – при виде Александры «я вдруг теряю весь свой ум».
Пушкин понимает, что не может стать достойной партией для девушки, так как находится в опале, лишен должности и благосклонности светского общества. Поэтому он даже не смеет молить ее о любви. Но при этом очень надеется, что избранница ему искусно подыграет, сделав вид, что интересуется поэтом. «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!», — восклицает автор .
Спустя 10 лет, собираясь вновь в Михайловское, Пушкин вдруг узнает, что совсем недавно в гостях у мачехи побывала Александра, к тому времени успешно вышедшая замуж. Он отправляет ей послание с просьбой задержаться еще на несколько дней, чтобы иметь возможность увидеть ту, которой когда-то принадлежало его сердце. В коротком письме Пушкин сообщил, что хочет передать свои стихи, которые когда-то посвятил ей, но ответа так и не получает. Им не суждено больше встретиться, однако в истории русской литературы Александра Осипова остается одной из муз поэта.
Я сам обманываться рад!
ПРИЗНАНИЕ
Я вас люблю, хоть и бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно,- я зеваю;
При вас мне грустно,- я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья сум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь - мне отрада;
Вы отвернетесь - мне тоска;
За день мучения - награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя,-
Я в умиленьи, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой в ненастье,
Вы собираетеся в даль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!...
Я сам обманываться рад!
Пушкин 1826
Другие статьи в литературном дневнике:
- 26.10.2009. Омар Хайям и суфизм
- 24.10.2009. Признание
- 11.10.2009. Омар Хайям вино не воспевал
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
*** «Слава тебе, безысходная боль!»
Родоначальники отечественной формальной школы литературоведы Б. М. Эйхенбаум, Р. О. Якобсон, В. Б. Шкловский, Ю. Н. Тынянов руководствовались представлением об отдельном, изолированном, стабильном самодовлеющем тексте: текст дан автором, он – начало и конец любого исследования. Основу функционирования языка Р. О. Якобсон видел в логической контрадикторности – «противопоставлении некоторого факта ничему», а выяснение отношения между «знаком и нулём» было определено им в статье «Нулевой знак» («Signe zero», 1939) как задача семиологии, науки о знаках.
«Современное семиотическое исследование также считает текст одним из основных исходных понятий, но сам текст мыслится не как некоторый стабильный объект, имеющий постоянные признаки, а в качестве функции. Как текст может выступать и отдельное произведение, и его часть, и композиционная группа, жанр, в конечном итоге – литература в целом. Дело здесь не в том, что в понятие текста вводится возможность расширения. Отличие имеет гораздо более принципиальный характер. В понятие текста вводится презумпция создателя и аудитории, причём эти последние могут не совпадать по своим объёмам с реальным автором и реальной аудиторией» (Ю. М. Лотман. «Культура и взрыв». С. 102).
Что подразумевает учёный под «презумпцией создателя и аудитории», которые к тому же по своим объёмам могут не совпадать с реальным автором и реальной аудиторией? При наличии структурных признаков текста, каковым может быть не только целое произведение, но и его часть, – к примеру, эссе из книги эссе, глава романа, абзац, на первый взгляд, «выпадающий» из повествования по причине философствования героев, афоризм, – исследователь оказывается на пересечении точек зрения создателя текста и аудитории. В какой контекст может быть помещён изучаемый образец, что и как захочет увидеть в нём его аудитория, сказать с определённостью невозможно. При этом чем резче выражены структурные признаки текста, тем более редуцированы, не определены его автор и аудитория. Так, афоризм уходит, что называется, в народ, «забывая» о своём создателе (Козьме Пруткове, И. Ильфе, Е. Петрове). Последний, право, бывает вполне готов к этому расставанию и заранее примеривает маску вымышленного лица (А. К. Толстой под именем Козьмы Пруткова). Так, стихотворение, или его двустишие, или один лишь катрен начинает существовать в собственном пространстве «последней из всех безумных песен», лишь только автор, как птицу, выпустит его из своих тенёт.
В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались.
Была в Неве высокая вода,
И наводненья в городе боялись.
Он говорил о лете и о том,
Что быть поэтом женщине – нелепость.
Как я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость! –
Затем что воздух был совсем не наш,
А как подарок божий – так чудесен.
И в этот час была мне отдана
Последняя из всех безумных песен.
Январь 1914
Из заволоченных табачным дымом сводчатых комнат «Художественного общества интимного театра», из стен, расписанных Сергеем Судейкиным «Цветами зла», поэзия А. А. Ахматовой вышла, чтобы превратиться в манеру говорить, речь, образ мысли.
«Я научила женщин говорить…» – хотя, в известной степени, не только женщин. «Ваши стихи можно удалить из моего мозга только хирургическим путём», – свидетельствовал о гипнотичности воздействия её поэтической речи О. Э. Мандельштам. Откликом на первую строфу стихотворения «Вечером» –«Звенела музыка в саду / Таким невыразимым горем. / Свежо и остро пахли морем / На блюде устрицы во льду» – звучит начало знаменитого романса Г. В. Иванова: «Над розовым морем вставала луна, / Во льду зеленела бутылка вина…» Легко узнаются приёмы, образный ряд и интонации, которые позже станут есенинскими, в её лирических обращениях к собеседнику: «Мне с тобою пьяным весело – / Смысла нет в твоих рассказах. / Осень ранняя развесила / Флаги жёлтые на вязах», 1911; «А к колосу прижатый тесно колос / С змеиным свистом срезывает серп», 1917; «Ты письмо моё, милый, не комкай. / До конца его, друг, прочти», 1912 (ср. с «Вот оно, глупое счастье / С белыми окнами в сад! / По пруду лебедем красным / Плавает тихий закат», 1918; «Режет сноп тяжёлые колосья, / Как под горло режут лебедей», 1921; «Ты прохладой меня не мучай / И не спрашивай, сколько мне лет», 1923, С. А. Есенина).
«Анна Ахматова – даже ещё не подмастерье, а подросток-ученик, в ней чувствуется молодость», – писал в «Заметках любителя стихов» М. О. Цетлин–Амари (журнал «Заветы», 1912 год, № 1). – «Она передаёт драму женской души в “Сероглазом короле”. Она в небольшом стихотворении умеет дать почувствовать и прелесть царскосельской природы, и сладостное очарование Пушкина и его времени» (цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 75).
В 1916 году Сергей Прокофьев (1891–1953) включил «Сероглазого короля» в музыкальный цикл «Пять стихотворений А. Ахматовой для голоса с фортепиано». «Слава тебе, безысходная боль!» – звучало со сценических площадок, на которых пел свои ариетты А. В. Вертинский. Тогда же отголоски «Сероглазого короля» стали слышны в пьесах-сказках Е. Л. Шварца (1896–1958) «Дракон» (1944) и «Обыкновенное чудо» (1956). Эстетика этого стихотворения, в нескольких строках воссоздающая атмосферу русского модерна начала ХХ столетия, запечатлена в детских фильмах-сказках 1950–70-х годов («Новые похождения кота в сапогах», 1958; «Королевство кривых зеркал», 1963; «Город мастеров», 1965; «Тень», 1971; «Принцесса на горошине», 1976). И если советские режиссёры непосредственно не цитировали «декадентскую поэтессу», то разве художественным содержанием своих кинематографических работ не были обязаны и её лире?
Сероглазый король
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашёл
И на работу ночную ушёл.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки её погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля…»
Искусством стремительным и волевым считал всё искусство предреволюционной поры Фёдор Сологуб. В самоутверждении личности он находил начало стремления к лучшему будущему, чьим проповедником, с его точки зрения, был художник. Из постоянного стремления к новому, из неустанной смены направлений и стремления преобразовать мир усилием творческой воли автор «Мелкого беса» выводил религиозные отношения «искусства наших дней», хотя при этом ограничивал искусство именами Минского, Мережковского, Гиппиус, Блока, Чулкова, Вячеслава Иванова, Ремизова, то есть теми, кто был вхож в круг религиозно-философских ревнителей художественного слова.
«Это искусство религиозно, потому что имеет трагические, волевые устремления. Трагедия всегда религиозна, и воля в мире только одна. Искусство наших дней религиозно и потому, что оно – искусство символическое, а символизм всегда даёт нам ощущение всеобщей связности: он относит всё являющееся к одному общему началу и, подобно религии, стремится проникнуть в смысл жизни. Искусство наших дней и потому религиозно, что оно хочет стремиться к искусству всенародному, т. е. уже и в земных формах осуществить живое ощущение вселенской связности и общности» (Ф. Сологуб. «Искусство наших дней»).
Однако не только символизм, но и возникшие из него и рядом с ним новые направления – акмеизм, кларизм, футуризм, эгофутуризм, будетлянство, имажинизм – так или иначе заявляли о своей религиозности или всенародности, понимаемой, скорее, как всеобщность и космизм. Декаденты, мирискусники, авангардисты с таким же правом, как символисты, претендовали на «живое ощущение вселенской связности», проникновение в самый смысл жизни и слова, на экспансию своих «цехов» во вселенских масштабах.
«Акмеизм – это тоска по мировой культуре», – именно так в 1930-е годы определил то, чем занимались в 10-е, О. Э. Мандельштам.
О Цехе поэтов
Мандельштам довольно усердно посещал собрания «Цеха», но в зиму 1913–14 (после разгрома акмеизма) мы стали тяготиться «Цехом» и даже дали Городецкому и Гумилёву составленное Осипом и мной прошение о закрытии «Цеха». С. Городецкий наложил резолюцию: «Всех повесить, а Ахматову заточить». (Малая, 63.) Было это в редакции «Сев(ерных) зап(исок)».
Собрания Цеха поэтов с ноября 1911 по апрель 1912 (т. е. наш отъезд в Италию): приблизительно 15 собраний (по три в месяц). С октября 1912 по апрель 1913 – приблизительно десять собраний (по два в месяц). (Неплохая пожива для «Трудов и дней», которыми, кстати сказать, кажется, никто не занимается). Повестки рассылала я (секретарь?!); Лозинский сделал для меня список адресов членов «Цеха». (Этот список я давала японцу Наруми в 30-х годах). На каждой повестке было изображение лиры. Она же на обложке моего «Вечера», «Дикой порфиры» Зенкевича и «Скифских черепков» Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой.
(А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 30)
У меня есть улыбка одна:
Так, движенье чуть видное губ.
Для тебя я её берегу –
Ведь она мне любовью дана.
Всё равно, что ты наглый и злой,
Всё равно, что ты любишь других.
Предо мной золотой аналой,
И со мной серозлазый жених.
– Прекрасные хрупкие и по-женски тонкие стихотворения Анны Ахматовой об утраченной любви, – поговаривали критики, – но при чём тут адамизм или акмеизм? Поэтическое дарование Ахматовой несомненно, но почему она – «акмеистка», почему «адамистка»?
25 марта 1913 года Александр Блок отмечает в своём дневнике:
«Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеисты. Последние – хилы, Гумилёва тяжелит “вкус”, багаж у него тяжёлый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко.
Футуристы прежде всего дали уже Игоря-Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это – более земное и живое, чем акмеизм» (А. Блок. Дневники. С. 232).
С 4 апреля 1913 года А. А. Ахматова регулярно присутствует на заседаниях «Общества поэтов», основанного Н. В. Недоброво, по словам которого, она туда приглашена, а Гумилёв – нет. В этом же месяце она получает письмо, отправленное Н. С. Гумилёвым из Одессы по пути в этнографическую экспедицию в Абиссинию:
«В книжном магазине просмотрел “Жатву”. Твои стихи очень хорошо выглядят. <…> Я весь день вспоминаю твои строки о “приморской девчонке”, они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убеждён, что из всей послесимволической поэзии ты, да пожалуй (по-своему) Нарбут окажетесь самыми значительными» (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 82).
Введение
…Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с лёгкостью перекочёвывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать…
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 172)
Я живу, как кукушка в часах,
Не завидую птицам в лесах.
Заведут – и кукую.
Знаешь, долю такую
Лишь врагу
Пожелать я могу.
А. А. Ахматова рассказывала, что Н. С. Гумилёв мальчиком ещё поверил в символизм, как люди верят в Бога. Это было то же самое детское видение, которое случилось с У. Блейком: «В то утро ко мне в окно заглянул Бог», – вспоминал английский поэт. Для раннего Н. С. Гумилёва символизм был неприкосновенной святыней, но по мере схождения с символистами на «Башне» у Вяч. Иванова он ощутил, что в нём что-то поругано, и вера его в символизм дрогнула.
Утро акмеизма занималось в северной столице.
В отличие от символистов, у акмеистов никогда не было меценатов: даже номера журнала «Гиперборей», издаваемого в 1912–13 годах, выкупали из типографии за свой счёт.
А в 1914-м произошёл внутренний раскол «Цеха поэтов».
«Гумилёв и Городецкий поссорились. Уцелели письма, которыми они обменялись, то есть я имею в виду письма Городецкого к Гумилёву, недавно кто-то приобрёл их у вдовы Рудакова, которой я дала их на сохранение, а она, как известно, торгует всем ей доверенным. Но сейчас не в этом дело. В 1915 году произошла попытка примирения, и мы были у Городецких на какой-то новой квартире (около мечети) и даже ночевали у них, но, очевидно, трещинка была слишком глубокой, и возвращение к прежнему было невозможно.
Потом возникали цехи, куда-то меня приглашали, куда-то нет, но все они никакого значения для истории акмеизма не имели.
Статья Мандельштама “Утро акмеизма” написана, вероятно, в 1913 г., а не тогда, когда напечатана в “Сирене” (1919). Самый термин “акмеизм” до следующих поколений донесли не мы и не друзья (их не было), а враги».
(А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 94–95)
Дал Ты мне молодость трудную.
Столько печали в пути.
Как же мне душу скудную
Богатой Тебе принести?
Долгую песню, льстивая,
О славе поёт судьба.
Господи! я нерадивая,
Твоя скупая раба.
Ни розою, ни былинкою
Не буду в садах Отца.
Я дрожу над каждой соринкою,
Над каждъrм словом глупца.
28 февраля 1914 года Александр Блок делает пометку в записной книжке: «Пахнет войной». 25 марта получен экземпляр «Чёток» с дарственной надписью: «Александру Блоку Анна Ахматова. “От тебя приходила ко мне тревога / И уменье писать стихи”. Весна 1914 г. Петербург», и она дважды звонит ему в его отсутствие.
В сборник включено и недавно написанное стихотворение «Я пришла к поэту в гости…», посвящённое А. А. Блоку после того, как она посетила его в одно из последних воскресений 13-го года: «я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: “Ахматовой – Блок”. А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: “Красота страшна, вам скажут…”» (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 87).
Анне Ахматовой
«Красота страшна» – Вам скажут, –
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах.
«Красота проста» – Вам скажут, –
Пёстрой шалью неумело
Вы укроете ребёнка,
Красный розан – на полу.
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна»
Знаменитой версией деконструкции этого мадригала станет реплика персонажа Фаины Раневской из кинофильма «Весна», когда она перед зеркалом, любуясь на себя в новой шляпке, скажет: «Красота – это страшная сила!»
Обстоятельства рождения мадригала А. А. Ахматова описала следующим образом:
«В начале июля я поехала к себе домой, в Слепнёво. Путь через Москву. <…>
Cажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то у какой-то пустой платформы паровоз тормозит – бросают мешок с письмами. Перед моим изумлённым взором вырастает Блок. Я от неожиданности вскрикиваю: “Александр Александрович!” Он оглядывается и, так как он вообще был мастер тактичных вопросов, спрашивает: “С кем вы едете?” Я успеваю ответить: “Одна”. И еду дальше.
Сегодня, через 51 год, открываю “Записную книжку” Блока, которую мне подарил В. М. Жирмунский, и под 9 июля 1914 года читаю: “Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. – Меня бес дразнит. – Анна Ахматова в почтовом поезде”. <…>
На этом можно бы и кончить, но так как я, кажется, обещала доказать кому-то, что Блок считал меня по меньшей мере ведьмой, напомню, что в его мадригале мне (ц<итата>), среди черновых набросков находится такая строчка: “Кругом твердят – вы Демон, вы красивы...” (СПб., 1913, декабрь), да и самое предположение, что воспеваемая дама «Не так проста, чтоб просто убивать…”, – комплимент весьма сомнительный. <…>
…Блок записывает, что я вместе с Дельмас и Лизой Кузьминой-Караваевой измучила его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания. Я позвонила. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: “Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас”.
Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то её день и спросила, что сказал Блок. Но Ариадна Владимировна была неумолима: “Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие”».
(А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 75–76, 79–80)
Александру Блоку
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
«Милый Коля, мама переслала мне сюда твоё письмо. Сегодня уже неделя, как я в Слепнёве. Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. Посылаю тебе одно сегодня, оно, кажется, имеет право существовать. Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С “Аполлона” получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с “Чёток” что-нибудь получим. Меня это всё очень тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.
Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С недобрым чувством жду июльскую “Русскую мысль”. Вероятнее всего, там свершит надо мною страшную казнь Valere (Валерий Брюсов. – О.К.). Но думаю о горчайшем, уже перенесённом, и смиряюсь.
Пиши, Коля, и стихи присылай. Будь здоров, милый!
Целую!
Твоя Анна.
Лёвушка здоров и всё умеет говорить»
(Переписка. Анна Ахматова – Н. С. Гумилёву)
19 июля Германия объявила войну России, и приказом по Гвардейскому запасному кавалерийскому полку 14 августа 1914 года Н. С. Гумилёв был зачислен вольноопределяющимся (охотником) в 6-й запасной эскадрон.
5 августа супруги Гумилёвы нежданно встретились на Царскосельском вокзале с А. А. Блоком. Гумилёв, уже в солдатской форме, сказал ей тогда:
– Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьёв.
Песня последней встречи
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала – их только три!
Между клёнов шёпот осенний
Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой…»
Эта песня последней встречи.
Я взглянула на тёмный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-жёлтым огнём.
В начале марта 1915 года, вскоре после антивоенного выступления В. В. Маяковского: «Вам ли, любящим баб да блюда, / жизнь отдавать в угоду?!» – в подвале «Бродячей собаки» был произведён обыск, и обнаружены дюжины бутылок запрещённых спиртных напитков. По распоряжению градоначальника кабаре было закрыто.
Издание журнала «Аполлон» в связи с финансовыми и материальными трудностями было прекращено позднее – последний номер за 1917 год вышел осенью 1918-го. В нём были статьи памяти Цезаря Кюи, Клода Дебюсси, Эдгара Дега, работа Джона Курно о смерти футуризма, художественная летопись театров и галерей, и – ни одной стихотворной строчки. В это же время завершило свою деятельность основанное акмеистами издательство «Гиперборей».
В 1959 году А. А. Ахматова скажет:
«Pro domo mea (в свою защиту. – О. К.) скажу, что я никогда не улетала или не уползала из Поэзии, хотя неоднократно сильными ударами вёсел по одеревеневшим и уцепившимся за борт лодки рукам приглашалась опуститься на дно. Сознаюсь, что временами воздух вокруг меня терял влажность и звукопроницаемость, ведро, опускаясь в колодец, рождало вместо отрадного всплеска сухой удар о камень, и вообще наступало удушье, которое длилось годами. “Знакомить слова”, “сталкивать слова” – ныне это стало обычным. То, что было дерзанием, через 30 лет звучит как банальность. Есть другой путь – точность, и ещё важнее, чтобы каждое слово в строке стояло на своём месте, как будто оно там уже тысячу лет стоит, но читатель слышит его вообще первый раз в жизни. Это очень трудный путь, но, когда это удаётся, люди говорят: “Это про меня, это как будто мною написано”. Сама я тоже (очень редко) испытываю это чувство при чтении или слушании чужих стихов. Это что-то вроде зависти, но поблагороднее».
(А. Ахматова. «Автобиографическая проза»)
Здесь всё то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме, у дороги непроезжей,
Надо рано ставни запирать.
Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном,
В нём кого-то вынули из петли
И бранили мёртвого потом.
Был он грустен или тайно-весел,
Только смерть – большое торжество.
На истёртом красном плюше кресел
Изредка мелькает тень его.
И часы с кукушкой ночи рады,
Всё слышней их чёткий разговор.
В щёлочку смотрю я: конокрады
Зажигают за холмом костёр.
И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
Тёмно-синий шёлковый шнурок.
Май 1912
Флоренция
В «Фильме о Анне Ахматовой» Анатолий Найман, – поэт, переводчик, эссеист, литературный секретарь и соавтор А. А. Ахматовой по переводам Джакомо Леопарди, – поясняя свой замысел режиссёру фильма, использует простой образ её бытия:
«Человек дует в печку на сырые дрова, и они у него не разжигаются. <…> Мы живём дачной жизнью не только потому, что мы сейчас находимся в деревне, а мы живём вообще так называемой “дачной жизнью”, потому что есть реальная жизнь, и она у большинства людей продолжается один день, одну неделю, один месяц в жизни вообще, когда что-то становится вдруг реальным. И есть жизнь, как у Ахматовой, которая состоит годами из этой реальной жизни».
А. Найман исходит из того, что стихотворение – это маленькое пространство, на территории которого язык становится законом: то, что сказано поэтом, не подлежит пересказу или перестановке, замене одного слова другим. Вот, собственно, и вся тайна стихов. Нельзя не согласиться, что когда мы понимаем это, то понимаем, что принадлежность к поэзии это принадлежность к некоему священнодействию, а, если происходит такая таинственная вещь, то, значит, бывают и жрецы. И, – это знает поэт, – жрецы не выдуманные, но настоящие, назначенные не другими людьми, а некоей божественной канцелярией, скажем, Олимпийскими богами.
А. А. Ахматова назначена «канцелярией» христианских апостолов.
Подошла я к сосновому лесу.
Жар велик, да и путь не короткий.
Отодвинул дверную завесу,
Вышел седенький, светлый и кроткий.
Поглядел на меня прозорливец
И промолвил: «Христова невеста!
Не завидуй удаче счастливиц,
Там тебе уготовано место.
Позабудь о родительском доме,
Уподобься небесному крину.
Будешь, хворая, спать на соломе
И блаженную примешь кончину».
Верно, слышал святитель из кельи,
Как я пела обратной дорогой
О моём несказанном веселье,
И дивяся, и радуясь много.
Широкий блистающий купол, раскинутый искусством над бытом дореволюционной России, был тонок до эфемерности и слишком хрупок, чтобы осенять армии канатных плясунов, на свой страх и риск низринутых в жизнь с опасной экспериментальной программой. Дистанции между искусством, являющим образ истинного бытия, и жизнью, коснеющей в оковах быта, между праздником творческой работы и буднями заработка на физическое существование, между реальной и «дачной» жизнью были и остаются огромного масштаба.
А в 1915 году классик русского модерна Фёдор Сологуб, казалось, не напрасно возлагал надежды на искусство и преображённую творческим становлением жизнь:
«Поэт, – утверждал он в “Русской мысли”, – опять становится жрецом и пророком, и в том храме, где он совершает своё служение, искусство должно стать куполом, должно стать широким и блистающим куполом над жизнью.
Куполом над жизнью возвышается искусство наших дней, не потому, что оно служит целям жизни, – жизнь своих целей не имеет, – а потому искусство раскидывает свой купол над жизнью, что в нём жизнь получает своё достойное завершение. Высокое произведение – это и есть достигнутая цель, то, для чего жили люди, – цель, искусством достигнутая, жизни поставленная. Цель эта ставится перед жизнью потому, что и сама жизнь не хочет оставаться только бытом. Очарованная высокими внушениями искусства, жизнь стремится в те области, которые открыты перед нею и осенены высоким куполом искусства.
Покрывая жизнь этим величавым куполом, хотя и не для жизни построенным, а для свойственных искусству заданий, искусство наших дней утверждает жизнь, как творческий процесс. Утверждает только жизнь, стремящуюся к творчеству, и не приемлет жизни, коснеющей в оковах быта. Искусство, являя образ истинного бытия, ведёт человека к утверждению наиболее высоких благ жизни, к самоутверждению и творчеству» (Ф. Сологуб. «Искусство наших дней»).
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля.
Но всё мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
Осень 1913
Слепнёво
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
"Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой".
Трубку свою на камине нашел
И на ночную работу ушел.
Дочку свою я сейчас разбужу,
В серые глазки её погляжу.
А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего короля..."
Анна Ахматова
Небо было ярко-оранжевым, алым, от заходящего солнца. Еще днем поднялся беспокойный ветер, порывистый, беспокойный, но теплый. Я оправила тяжелую штору и вздохнула. В груди еще со вчерашнего дня стоял комок, не дающий свободно дышать. Меня била крупная дрожь.
Трясущимися руками я наливаю себе успокоительного зелья, разбавляю водой, заставляю себя проглотить и… держусь. Я держусь, я сильная.
Вчера утром Астория Малфой заявила в аврорат, что ее муж пропал без вести. Рон ночевал на работе, не появлялся дома и на завтрак, и на обед.
Я уже поняла, что случилось, я же не дура. Потому еще с утра собрала все свои вещи в старую расшитую бисером сумочку. Но мне некуда идти. И мне нужно поговорить с Драко.
Деревья за окном зашатались сильнее, зашелестели, как в преддверии бури. С улицы раздался едва слышный хлопок аппарации. Я дернулась. Успокойся, нельзя так волноваться.
Входная дверь хлопнула, закрываясь. Я покрепче сжала палочку, спрятав руку в складках юбки.
Рон вошел в гостиную и остановился, глядя на пламя в камине.
Мы нашли тело Малфоя в лесу. – стараясь говорить непринужденно, начал он, но в его голосе сквозило злорадство и торжество. – Его убили Авадой, и избили. Уж не знаю, кому Хорек так насолил. Дело завели. Решили что это оставшиеся на свободе Пожиратели. Но думаю, скоро закроем.
Изнутри меня сковал лед. Комок из груди переместился к горлу, но успокоительное действовало, поэтому на лице ничего не отразилось.
Молчание затягивалось. Рона я не видела, он все так же стоял у камина и сверлил мою каменную спину тяжелым взглядом. Я медленно повернула голову, боковым зрением смотря на него, но как будто все еще глядя в окно.
Зачем, Рон? – тихо спрашиваю, внутренне содрогаясь от душивших меня рыданий.
Его лицо сначала бледнеет, затем багровеет. Губы сжимаются в тонкую линию, а глаза прищуриваются так, что остаются лишь сверкающие яростью щелки.
Я не знал точно, но сейчас ты себя выдала! – прошипел он. – Почему, Гермиона? Зачем тебе нужен был Хорек? Чем я хуже?! – проорал Рон.
Он любил меня. – тихо говорю я, понимая, что это разозлит его еще больше. Так и выходит.
Я тоже любил тебя! Люблю! – его лицо искажается до неузнаваемости, пальцы на руке сводит судорогой – остаточное от круциатосов, еще с войны.
Я медленно качаю головой и молниеносно вскидываю палочку, посылая в мужа невербальный Петрификус.
Он складывает руки по швам и падает на ковер у камина, бешено вращая глазами.
Не ищи нас, Рон. Потому что только зря время потратишь. – я говорю это из последний сил, что у меня еще остались, потому что эмоции пересиливают эффект выпитого зелья. Рону нужна пара минут, чтобы сбросить заклятие, он ведь аврор, но мне кажется, этих пары минут мне хватит. Я быстро взлетаю наверх, на второй этаж, стягиваю юбку, надеваю джинсы и кроссовки, хватаю сумочку и бегу в детскую. Снизу слышен звон разбивающееся посуды, и его топот по лестнице, яростный крик «Гермиона!»
Но я не слушаю, я вбегаю в детскую, взмахом палочки сбрасываю с девочки заклятие иллюзии и с удовлетворением, восторгом и чувством победы наблюдаю, как рыжие волосы белеют до платины. Я хватаю мою маленькую Дримроуз, и сжимаю в руке кулон – портключ. Последнее, что я успеваю увидеть, это ярость на лице моего мужа, стоящего на пороге детской, да вспышку зеленого заклинания, летящего в нас, но я закрываю Рози собой, и зажмуриваю глаза.
Через секунду после рывка мы стоим посреди гостиной в нашей с Драко квартире, где мы встречались каждый раз, как только могли. Здесь все по-старому, чисто. Мы виделись неделю назад. Ровно семь дней.
А теперь его нет.
Я опускаю Рози на пол. Она сонно щурит серые глазки в обрамлении темных, моих, ресниц.
Мама? – вопросительно говорит она и я не выдерживаю. Ноги подкашиваются и я опускаюсь на пол и вою в голос. Девочка пугается и начинает плакать, но мне слишком больно, чтобы перестать. Я прижимаю ее к себе и глажу светлые волнистые волосы, пытаясь успокоить и ее и себя.
Горько и больно. Его больше нет. Я кричу, я не в силах поверить, что его нет. Слезы льются из глаз, стекают по щекам, у меня мокрые руки, и я, и Дримроуз – мы обе в соленых слезах, мокрые, хоть выжимай.
В горле комок, в груди что-то, что мешает дышать. В голове пусто, и только тепло маленькой девочки на моих руках заставляет еще что-то чувствовать.
Вскоре я немного прихожу в себя, потому что ничего нельзя делать вечно и запас слез в организме не бесконечен. Я понимаю, что отсюда надо уходить. Я решительно затыкаюсь. Меня еще трясет, но я шепчу что-то успокаивающее дочери, и она перестает плакать. Всхлипывает, но я ласково утираю ее слезы.
Несколько заклинаний приводят нас в порядок. Я одеваю девочку в теплую одежду, надеваю кофту и иду за мантией в спальню, оставляя Рози на диване в гостиной.
На кровати, ровно заправленной зеленым покрывалом, лежит белая футболка.
Я замираю на пороге, а потом очень быстро подхожу и прижимаю ее к лицу, вдыхая его запах. Дуб, лимон, мелисса, еще что-то. Такой любимый и родной запах, который очень скоро выветрится. Слезы снова наворачиваются на глаза, но я утираю их краешком футболки и накладываю на нее заклинание консервации. Вообще-то, оно для продуктов, но в этом случае только оно и поможет. Теперь вещь всегда будет пахнуть им.
В этой квартире все пропитано нами – мной и Драко. Это место, где мы были счастливы, вдвоем, вдали от мира. Это место, где были зачата Рози, место, где мы впервые серьезно поссорились, из-за чего я ушла к Рону и о чем все время жалела, это место, где мы помирились, и где Драко впервые увидел свою дочь.
Я так хорошо помню тот день, словно это было не два года назад, а вчера. Он берет у меня недельную девочку и трепетно гладит светлые волосики. А она улыбается ему. Потом он поднимает голову и говорит мне то, что я слышала от него лишь единожды. Он говорит «Я люблю тебя.»
И тогда я еще острей начинаю жалеть о том, что вышла за Рона. Как я могла?
Молли все удивлялась, почему у девочки светло-рыжие волосы - иногда я забывала обновлять чары – а мне пришлось поработать с фотошопом, чтобы показать ей якобы детские фотографии моей бабушки-блондинки. Смешные волшебники. Я думаю, они все догадывались. Во всяком случае, Гарри…
Я обрываю себя на мысли, что здесь небезопасно и нужно уходить.
Я закутываюсь в теплую мантию, возвращаюсь в гостиную, придаю сумочке легкость с помощью заклинания, накладываю на нас с Рози дезиллюминационное и аппарирую к Хогвартсу.
Солнце уже село. Вообще-то, то, что я собираюсь сделать – это не самая лучшая и блестящая идея. Я собираюсь найти Воскрешающий Камень, чтобы поговорить с Драко. Я не знаю, где Гарри его оставил, а он не помнит. Но камень нужен мне, значит, я найду его. Только Драко может сказать мне, что делать дальше.
Мы идем к темной громаде леса, и я тихо рассказываю Рози о камне. Она уже много раз слышала эту сказку, но сейчас, кажется, слушает еще внимательнее, потому что понимает, что сказка становится реальностью.
Запретный Лес приближается, и когда мы, наконец, входим под сень вековых деревьев, нас накрывает тьма. Я зажигаю Люмос, сбрасываю огонек с конца палочки, затем повторяю еще три раза, и в итоге четыре шарика света кружат вокруг нас, разгоняя зловещий мрак.
Не бойся, Рози. Маме нужно найти камень, чтобы поговорить с папой. – Я делаю осторожный шаг вглубь леса, и под ногой слишком громко трескается ветка. Я вздрагиваю, Рози испуганно вцепляется в меня маленькими теплыми ручками. Я накидываю ей на голову капюшон маленькой мантии и глубоко вдыхаю, пытаясь взять себя в руки. Мне страшно.
Я поднимаю дочь на руки и перехватываю поудобнее, прижимая к себе.
Внезапно в голову приходит мысль, которую я раньше не думала. Но Патронус – это ведь Защитник. И не обязательно от дементоров. Я поднимаю палочку, сосредотачиваюсь на воспоминании о его словах тогда, когда он держал малышку Дримроуз. И это он придумал ее имя.
Экспекто Патронум!
Из палочки появляется белый туман, который формируется… Нет, не в выдру. Я удивленно приоткрываю рот, созерцая перед собой светящегося снежного барса. А потом меня снова душат слезы, потому что я понимаю – это его Патронус.
Будь рядом. – прошу я ирбиса. Зверь чуть склоняет голову в знак согласия и неторопливо разворачивается, чтобы идти вперед.
Все будет хорошо, Рози. – шепчу я дочке. Она с интересом и испугом наблюдает за снежным барсом, идущим впереди.
Ирбис и четыре летающих вокруг шарика света разгоняют тьму. Нам тепло и почти не страшно, если только самую малость. Но магия такой силы отнимает очень много энергии. Я сую руку в сумочку и пытаюсь нашарить мешок с зельями. Потом плюю на это бесполезное занятие и с помощью палочки призываю пузырьки с Восстанавливающим и Бодрящим, и выпиваю их, пряча пустые фиалы обратно – мало ли, когда могут пригодиться.
Идти по Запретному лесу не тяжело. Земля здесь примятая, утоптанная, на ней нет опавших листьев, неизвестно куда они делись, но это к лучшему. Однако Рози тяжелая. Приходится облегчить и ее, с помощью заклинания. Рози хихикает, потому что от заклятия щекотно. Я ласково глажу ее по щечке и целую в висок.
Внезапно мы слышим вой. Рози испуганно пискнула, вжавшись в меня. Но источник звука далеко. И с Патронусом нам ничего не грозит. Надеюсь. Я сообщаю об этом дочери, с удивлением отмечая, что мой голос не дрожит.
Вскоре мы выходим на поляну. Она такая же вытоптанная, как и весь лес. Посреди поляны стоит кентавр и не мигая смотрит на нас. У него длинные темные волосы и чернеющие в темноте блестящие глаза.
Что в лесу делает человек? – спрашивает он. У него низкий голос, дрожью прокатывающийся по позвоночнику. В этом голосе слышится сила.
Я ищу место, где Волдеморту во второй раз не удалось убить Гарри Поттера. – честно признаюсь я. С кентаврами лучше не шутить. Доказано Долорес Амбридж.
Кентавр продолжает молча смотреть на меня.
Зачем тебе это место? – наконец спрашивает он.
Мне нужно поговорить с одним человеком. Поговорить с ним я могу только благодаря тому, что находится там.
Кентавр усмехается. Вроде бы я ответила на его вопрос, но вместе с тем, я не сказала ему ничего конкретного.
Ты интересный человек, Гермиона Грейнджер. – говорит он и тихо смеется.
Я удивленно вскидываю брови.
Откуда вы меня знаете?
Кентавры – предсказатели, разве вы не помните? Я знал, что сегодня вы придете в лес и, более того, звезды говорят, что я провожу вас к нужному вам месту.
От волнения перехватывает дыхание. Рози дергает меня за рукав, но я не обращаю внимания.
Кентавр кивает.
Ты можешь отозвать Защитника, он забирает у тебя силы.
Я некоторое время раздумываю. Отозвать барса – значит остаться без защиты. Но у меня есть портключ в квартиру (где небезопасно, но по крайней мере оттуда можно аппарировать), и волшебная палочка. И я все еще волшебница. А кентавры не связываются с людьми. Если только этого им не прикажут звезды, что происходит чрезвычайно редко. С трудом понимаю, что могу ему доверять. Хотя бы сейчас.
Я киваю, а потом поворачиваюсь к сидящему рядом светящемуся зверю.
Ты можешь идти. Спасибо. – шепот отчего-то сдавливает горло. Словно это еще одна ниточка, ведущая к Драко, вдруг рвется.
Зверь внимательно смотрит на меня, затем подходит совсем близко, и я наклоняюсь к нему. Рози улыбается и осторожно гладит его между ушами, а я касаюсь лбом его теплого носа. Он исчезает. Наваждение развеивается.
Кентавр с интересом наблюдал за нами. Я подхожу к нему – меня все еще окружают шарики света – но идти значительно легче, все-таки Патронус – нешуточная магия.
Пожалуйста, отведите меня туда как можно скорее. – тихо говорю я кентавру. Он кивает и разворачиваясь, углубляется в чащу. Я иду за ним. Рози что-то тихонько напевает, сжимая ручками мои пальцы. Ей уже не страшно. По-моему, она думает, что спит. Как иначе объяснить ее безмятежное спокойствие, ведь ранее она боялась.
Кентавр молчит. Слышен только его тихий шаг и мое и Рози дыхание. Очень скоро кентавр останавливается и тяжело разворачивается ко мне.
Мы пришли. Здесь я вас покину, так приказали звезды. Будь осторожна с тем, что найдешь. Я передам своим, чтобы не трогали вас на обратном пути. Прямо на запад, и ты выйдешь к замку.
Спасибо. Спасибо огромное. – говорю я, испытывая благодарность к нему. Сама я бы ни за что не нашла эту поляну.
Кентавр кивает и исчезает за деревьями.
Тихо. Я делаю несколько шагов и ступаю на поляну.
На ней тоже ничего не растет. Половинка луны тускло освещает все, а мои шарики света потускнели, они ведь уже давно призваны. И в лесу – тихо. С самого начала тишина давит на уши. Я позволяю шарикам исчезнуть и снова призываю Патронуса. Одной в лесу мне страшно, как маленькой девочке. Иногда мне кажется, что я и есть маленькая девочка, заточенная во взрослом теле и вынужденная играть роль взрослой. И только с Драко я могла быть собой.
Барс появляется из кончика палочки и смотрит на меня.
Помоги мне найти камень. – шепчу я, боясь повысить голос. Зверь оглядывается и его сияние расходится, разгоняя тьму и освещая поляну. Мы с Рози стоим посредине, и я с ужасом гоню прочь мысль о том, что несколько лет назад именно здесь стоял Волдеморт или Беллатрикс Лестранж, и что вон там, чуть поодаль, лежат старые угли от костра, а еще на несколько метров впереди лежал Гарри.
Ирбис скользит между деревьями, далеко не отходит, но периодически исчезает, оставляя нас в темноте. Через несколько минут он появляется и приглашает за собой кивком.
С бешено колотящимся сердцем я иду за ним, прочь от поляны, снова в лес. Через пару метров Защитник останавливается. Я опускаю Рози на землю, крепко сжимаю ее маленькую ручку и подхожу к ирбису вплотную. Я присаживаюсь и в сиянии Патронуса вижу смутный темный отблеск. Дрожащие пальцы перебирают прелые листья, и из углубления в земле я достаю грязный небольшой камень. Я подвожу Рози к барсу и кладу ее руку ему на спину. Затем поднимаю полу мантии и бережно очищаю камень.
Неяркий блеск, трещина. Символ Даров Смерти расколот напополам точно по знаку Старшей палочки. Трещина забита землей и я с силой вытряхиваю ее.
Спасибо. – вновь говорю Патронусу. – Ты можешь идти.
Зверь ласкается к моей руке и ладошкам Рози и исчезает.
Свет меркнет медленно, позволяя мне достать палочку и наколдовать еще один Люмос.
С Патронусом было тепло, да и одеты мы тоже тепло. Но я дрожу.
Я стискиваю зубы, зажимаю свою палочку в ладошке Рози. Я кладу камень на ладонь, закрываю глаза и трижды поворачиваю его.
Если бы не Рози, я бы так и стояла, потому что ничего не изменилось. Не подул ветер, не затрепетали листья, не грянул гром. Только Рози прошептала «Папа…»
И я распахнула глаза.
Драко стоял перед нами. Совсем как живой. Он улыбался, печально и радостно одновременно.
Драко… - выговариваю я и снова заливаюсь слезами, прижимая руки к губам, боясь закрыть глаза – не дай Мерлин, он исчезнет и оставит меня.
Не хорошо. – упрямо говорю я, вытирая глаза. Рози подходит к Драко и просится на ручки, поднимая свои и запрокидывая голову. Я удивленно смотрю на него, когда он с легкостью поднимает девочку и прижимает ее к себе. – Ты можешь ее коснуться?
Могу, - кивает Драко. – Могу побыть с вами пару часов. Но не больше, потому что находиться здесь мне нельзя. Ты ведь понимаешь это, Миона?
Это ведь он, да?
Драко вздыхает и целует Рози в висок.
Он. Но не надо его наказывать. Ты уйдешь, и это станет для него величайшим наказанием.
Ты стал подозрительно миролюбивым, - несмотря на ситуацию, я усмехаюсь.
Гриффиндорское благородство заразно и передается половым путем. – он смеется. Я нервно хихикаю.
Кстати об этом. Мне некуда идти. Родители в Австралии, сама я сейчас в декретном отпуске. К Уизли не могу, Гарри – не вариант. Твои… об этом даже не стоит…
Как раз стоит. – не соглашается Драко. – Ты должна пойти к отцу, вместе с Роуз. Она моя дочь, моя кровь. Все, что от меня осталось.
Папочка, - шепчет Рози. – Почему, папочка?
Потому что, малыш. Так бывает в жизни. Ты подрастешь и поймешь, обязательно. – Драко гладит ее по щекам и голове, на которой надета шапочка, которую выбирал он – голубая, с серыми снежинками.
Я не хочу, я сейчас хочу. – Роуз качает головой. - Мама плакала. Нельзя, чтобы мама плакала.
От этих слов мне хочется снова разреветься. Драко делает шаг ко мне и обнимает другой рукой. Я прижимаюсь к нему – в последний раз, – он теплый, вполне ощутимый, но… уже не человек. Он целует меня в волосы, тяжело вздыхает. Слезы катятся у меня по лицу, и я ничего не могу сделать.
Отец не откажет. – шепчет Драко. – Если совсем будет плохо, призовешь меня. Если он сразу согласится – никогда больше меня не вызывай, хорошо?
Я пораженно отстраняюсь, но под его взглядом сдаюсь. В нем мольба. Неприкрытая и искренняя.
Я не хочу, чтобы ты сошла с ума. Роуз нужна мать. Сильная мать. Я даже рад, что с Асторией ничего не вышло, - внезапно вздыхает он.
Я сжимаю Камень и кладу его в карман, забираю палочку у Рози и сжимаю руку Драко.
Отведи нас к границе леса, пожалуйста. – тихо говорю я. На Патронус у меня сил уже не хватит, и он это понимает.
Драко кивает и первым делает шаг.
Пока мы идем, мы молчим. Даже Рози. Но она крепко обнимает Драко за шею, крепко-крепко. Ребенок понимает, что видит его в последний раз.
Останавливаемся мы в паре метров от кромки леса.
Мой Патронус стал барсом. – тихо говорю я. – Раньше это была выдра.
Драко улыбается.
А я всегда знал, что вы чем-то похожи.
Это вызывает у меня искреннюю улыбку.
Я не вызывала его с окончания войны, так что даже не могу сказать, когда он изменился.
Мы молчим. Я жадно разглядываю его, стремясь запомнить и сохранить в памяти каждую черточку. Он приближается и целует меня. Его губы теплые, живые, но полуматериальные, что ли… я не знаю, как это объяснить. Я отвечаю, но он отстраняется.
Я люблю тебя. – говорит он, и я снова давлюсь комком в горле.
Я тоже люблю тебя, Драко.
Поэтому я хочу, чтобы ты жила. Ты поняла меня, Гермиона? Живи дальше. Когда-нибудь, надеюсь, не скоро, мы обязательно встретимся, но сейчас ты должна идти дальше. Ты поняла?
Я киваю. Слезы катятся по щекам, я душу рыдания.
Ты должна быть сильной. – глаза Драко, такие любимые серые льдинки, наполнены тоской и упрямством. Я снова киваю и сжимаю его руку.
И ты, - он обращается к Рози, заглядывая ей в глаза. – Будь хорошей послушной девочкой, слушай маму и береги ее. Мама у тебя одна…
И папа один. – уверенно констатирует девочка. Драко смеется.
Ты поняла меня, Рози?
Она кивает.
Я обещаю быть послушной.
Вот и хорошо. – он крепко обнимает девочку, она в ответ его. Он передает ее мне и напоследок крепко обнимает нас обеих. – Помните, я люблю вас и всегда рядом. Даже если вы не видите меня.
Улыбнись, - тихо прошу я. Драко улыбается. Просто… улыбается. Но в глазах у него печаль.
И исчезает, тает в воздухе. Его нет.
Рози поворачивается ко мне и крепко-крепко обнимает.
Я хочу, чтобы папа никуда не уходил. – говорит она.
Я тоже хочу. Но есть вещи, которые нам неподвластны.
Девочка тяжело вздыхает, совсем как взрослая.
Я накладываю на нас дезиллюминационное, снова.
Ночь почти подошла к концу, небо сереет. Темпус показывает восемь утра.
Хогвартс уже проснулся, и чем скорее мы уйдем, тем лучше.
Мы провели в лесу всю ночь. Время пролетело очень быстро. Даже слишком.
Едва мы оказываемся за воротами, взмахом палочки я привожу себя в порядок, призываю из сумочки старинным перстень с изумрудом, который мне давно-давно дал Драко. На всякий случай.
Знакомый рывок и мы стоим на широкой дорожке из мелких белых камешков. Перед нами высится Малфой-Мэнор.
* * *
Обитатели старинного фамильного замка были уже на ногах. Авроры навестили их еще раньше, чем мы. Встретивший нас на пороге домовой эльф проводил до гостиной и испуганно пискнув, исчез.
Мне сейчас было не до домовиков и их прав. Вот честно.
С тяжелым сердцем я переступила порог комнаты. Взгляды всех присутствующих обратились ко мне, и я почувствовала себе так же, как в первый раз в Хогвартсе, когда за мной следили все присутствующие в зале, а я садилась на трехногий табурет.
Уставший и какой-то помятый Люциус Малфой, не выспавшаяся заплаканная Нарцисса, холодная девушка с миной печали на лице – Астория.
Мисс Грейнджер? – первым с изумлением справился Люциус. – Чем обязаны? – он заинтересовано разглядывал меня и Рози. Девочка была закутана в мантию, личиком повернута к моему плечу и к тому же еще и спала, так что он видел только объемистый черный сверток и ножки в небольших розовых кроссовках.
Здравствуйте, мистер Малфой. – выговариваю я. – Я пришла… - я собираюсь с духом, и на секунды прикрыв глаза, решительно перехватываю Рози, укладывая на руки, стягивая с ее головы капюшон и шапочку, и светлые волнистые волосики свешиваются вниз поверх моего локтя. Нарцисса приоткрывает рот, Астория задыхается в ярости и сжимает губы.
Это дочка Драко. – решительно говорю я. Нарцисса вскрикивает, Люциус стремительно бледнеет. Они оба подскакивают со своих мест и, совсем не по аристократичному, подбегают ко мне. Я решительно поднимаю ладонь в защитном жесте. – Послушайте минуту. Во-первых, мне нужна помощь. Я ушла от своего мужа и мне нужен развод и приют, хотя бы на время. И во-вторых, я не позволю вам сделать из девочки заносчивую ледяную принцессу… надеюсь, вы помните, что я – магглорожденная, а значит, девочка – полукровка? Вы понимаете, что это… против всего, чему вы верны? – мой голос затихает до шепота, но я упрямо продолжаю говорить.
Замолкая, я внимательно вглядываюсь в лица четы Малфоев, но они в волнении, в них нет ни капли неприязни, скорее недоумение.
Времена изменились, мисс Грейнджер. – наконец говорит Люциус Малфой. – Вы сами этому очень поспособствовали.
К тому же, - подхватывает Нарцисса, - она – это все, что осталось от Драко…
Ее зовут Дримроуз. Имя дал сам Драко. – устало говорю я, позволяя Нарциссе получше разглядеть девочку и осторожно погладить мягкие светлые волосы.
Значит, Драко знал? – удивленно спрашивает Люциус.
Конечно знал. – теперь уже я удивленно смотрю на него. – Извините, я последние три дня на ногах. Я все расскажу. Можно мне только присесть, и…
Нарцисса выжидательно смотрит на меня.
Кофе. Крепкий. Иначе я усну. – покаянно говорю я.
Хозяйка тут же вызывает эльфа и отдает ему приказ. Она помогает мне дойти до дивана, и я осторожно перекладываю дочку к ней на колени. Астория молча поднимается и уходит с идеально прямой спиной.
Нарцисса заворожено смотрит на личико Дримроуз, словно не может поверить.
Появляется эльф с чашкой кофе, и, отпив немного и сгребая мысли в кучу, я начинаю рассказывать.
Я и Драко всегда были лучшими учениками в школе, то и дело мы перегоняли друг друга, но в основном держались рядом. Так что заметили друг друга с самого начала обучения, но мы враждовали, ведь я грязнокровка - раз, гриффиндорка – два и дружу с Гарри Поттером - три. Вместо седьмого курса, как вы знаете, мы искали хоркруксы, и однажды попались, и нас привели сюда, к вам. Беллатрикс пытала меня здесь, и тогда Драко пришел, оглушил ее, а потом наложил Обливиэйт. Это Драко помог нам бежать. После победы мы встретились на Косой Аллее в середине июля. Мы разговорились, пока сидели у Флориана за соседними столиками. Потом он пересел ко мне. Он обещал мне одну книгу, которую я не могла найти во Флориш и Блоттс, и потому он написал мне чуть позже. Так все и началось. Мы были вместе три года, и никто о нас не знал, потому что жили мы в маггловском Лондоне. Вам он тогда говорил, что учится в Кембридже. А потом вы объявили о его помолвке. Мы поссорились и я ушла. Вышла замуж за Рона Уизли. Но уже через три недели после свадьбы, увидев в «Пророке» статью о свадьбе Драко и Астории, я поняла, насколько ошиблась. Мы стали снова встречаться на нашей квартире, но теперь у нас были семьи. А через два года я узнала о том, что беременна. И явно не от Рона, потому что все контакты с ним я старалась свести на нет. Драко был так счастлив, когда узнал. Не знаю, почему не подала на развод. Наверное, меня остановило то, что Драко был женат, а чистокровные волшебники так просто не разводятся. Потом родилась Рози. И я два года накладывала на нее чары Иллюзии, чтобы скрыть светлые волосы. Теперь Драко погиб, Рон ненавидит Рози, а я сбежала и мне некуда идти.
Когда я закончила говорить, Люциус и Нарцисса некоторое время молчали. Затем леди Малфой посмотрела на меня.
Теперь мы вас не отпустим, - уверенно сказала Нарцисса. – Ни вас, ни… Рози.
* * *
Проснувшись поутру я не сразу поняла, где нахожусь. Огромная комната с зелеными обоями в вертикальную полоску, лепниной под потолком, позолотой и мебелью в стиле викторианской эпохи никак не связывалась у меня ни с одним из мест, где я могла бы находиться.
Потом я вспомнила последние четыре дня, наполненные напряжением и горем, слезами и страхом.
В приоткрытое окно был слышен шум качающихся на ветру деревьев из парка Малфой-Мэнора. Их шепот навевал тоску, глаза щипало, а на языке появлялась терпкая горечь.
Все, что у меня осталось – это Рози…
Рози! Я спешно огляделась. Мантия и верхняя одежда лежали на пуфике у изножья кровати, но дочери в комнате не было. Я поспешно влезла в джинсы, пригладила волосы и, вооружившись палочкой, покинула комнату.
Быстрые шаги гулко раскатывались в коридорах с очень высокими потолками. Внезапно на моем пути возник домовой эльф. Низко поклонившись, он пропищал:
Позвольте проводить госпожу в столовую.
Я кивнула и последовала за эльфом. Я боялась за Рози, несмотря на то, что здесь она была со своей семьей. Вчера она так и не проснулась, и нам предоставили комнату для гостей, пока не приготовят покои.
Переступив порог столовой, я увидела поистине неповторимую картину. Дримроуз сидела на коленях у Люциуса и кормила его печеньем. Он улыбался и гладил внучку по голове.
Не в силах оторвать взгляда, я стояла, замерев.
Гермиона! – Нарцисса приглашающе махнула рукой. Сбросив оцепенение, я подошла к ней и села на стул рядом.
Мама! Дедушка обещал покатать меня на лошадке, правда здорово? – не выговаривая букву «р» и счастливо улыбаясь, Рози нетерпеливо подпрыгивала на коленях у Люциуса.
Рози, - беспомощно начала я и перевела взгляд на счастливого (!) лорда Малфоя. – давайте, я ее заберу. Я не хочу, чтобы она доставляла вам проблемы.
Какие проблемы? – изумилась Нарцисса. – Она же ребенок! В этом доме так давно не было свежей крови, что я просто не представляю, как мы тут живы остались от такой скуки. Девочка совершенно очаровательна, и чувствуется, что она Малфой. Представляете, она уже уговаривает Люциуса подарить ей волшебную палочку, а маме, то есть вам, ничего не говорить.
Я засмеялась и укоризненно покачала головой, глядя на Рози. Дочка хитро улыбнулась и запустила пальцы в крем на пирожном и облизала их.
Рози, где твои манеры? – с укором спросила я.
Рози скорчила невинную гримаску.
Мне дедушка разрешил.
