Содержание пьесы добрый человек из сезуана. «Добрый человек из Сезуана»

ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ СЕЗУАНА

Философская пьеса-притча

Перевод с немецкого Ю. Юзовского и Е. Ионовой, стихи в переводе Б. Слуцкого

Режиссер - Юрий Любимов

«Добрый человек их Сезуана» - наш первый спектакль, с него начался Театр на Таганке. Он стал символом и талисманом Театра, не сходит со сцены больше полувека, и эта необыкновенно долгая жизнь спектакля продолжается вовсе не потому, что мы бережем его как талисман. Никогда Юрий Любимов не держался за спектакль, если считал его неактуальным, устаревшим, если его переставали понимать и воспринимать (хотя такого в его работе не было) зрители.

Итак, пьеса о доброте, посвящена утверждению доброты - врожденного, по мнению Брехта, свойства человека.

Боги спустились на землю и безуспешно ищут хотя бы одного доброго человека. Надо найти, если не найдут, то этому миру существовать не стоит. И наконец находят - проститутку Шен Те, человека, который не может сказать «нет».

Брехт считал, что есть человеческие категории, которые возможно изобразить и объяснить лишь в форме мифа, символа, в жанре пьес-притч. Такова имманентная и неодолимая доброта героини - Шен Те. Но куда она приведет ее, возможно ли вообще в окружающем нас мире воплощение доброты, что означает и почему существует двойственность души, как человек вынужден защищать себя - на эти вопросы пробуют ответить или задать их автор пьесы и спектакль.

На сцене положения и персонажи известные каждому, почти бытовые, узнаваемые сразу. А боги и вовсе - смешная троица в современных костюмчиках, которая ищет ночлег. И это боги, которым предстоит решить судьбу мира, в котором - мы увидим - что для человека погибель, а что спасение.

Открывая драматургию Брехта, Любимов искал особые приемы работы с артистами - они учились разговаривать с публикой, потому что у Брехта есть положения, когда автору очень важна позиция актера вне образа, его собственное отношение к действительности, актер в это время из образа выходит, оставляя его в стороне. Эти принципы брехтовского театра были по нутру Любимову и должны были, по его мнению, расширить кругозор и артиста, и зрителя, заставить думать и понимать что-то вокруг себя. В дальнейшем они заняли прочное место в художественной концепции Театра на Таганке, очертив его эстетическое пространство и способ разговора со зрителем, а также выбор тем - человеческое сердце, душа, отношения с миром, любовь… А тогда, в 60-е - годы несбывшихся надежд, поражало вообще само присутствие этого разговора, в других театрах не принятое. Зал вовлекается в действие, он не просто смотрит представление, переживает и сопереживает, но участвует.

В этом спектакле никто никем не притворяется, никого не водят за нос, не поучают. Здесь все условно и все по-настоящему. Ведь искусство театра - это не приближение к жизни и не притворное подражание ей, но иное, осмысленное, вновь созданное, больше того - создаваемое прямо на глазах художественное полотно.

Условность на сцене превращается в абсолютную достоверность, воспринимаемую непосредственно. Метафора перекрывает любую похожесть, воздействует на чувства, и действие - прямое. Боги чудные, дерево из планок, фабрика изображается хлопками в ладони, а душа рвется на две свои непримиримые и неразрывные части, и все это вызывает самые настоящие чувства и мысли, и сострадание, и слезы, и страх.

Продолжительность - 3 часа 10 мин (спектакль идет с одним антрактом)

Бертольд Брехт

Философская пьеса-притча

Перевод с немецкого Ю. Юзовского и Е. Ионовой , стихи в переводе Б. Слуцкого
Режиссёр – Юрий Любимов
Музыка – Анатолий Васильев, Борис Хмельницкий

«Добрый человек их Сезуана» – наш первый спектакль, с него начался Театр на Таганке. Он стал символом и талисманом Театра, не сходит со сцены больше полувека, и эта необыкновенно долгая жизнь спектакля продолжается вовсе не потому, что мы бережём его как талисман. Никогда Юрий Любимов не держался за спектакль, если считал его неактуальным, устаревшим, если его переставали понимать и воспринимать (хотя такого в его работе не было) зрители.

Итак, пьеса о доброте, посвящена утверждению доброты – врожденного, по мнению Брехта, свойства человека.

Боги спустились на землю и безуспешно ищут хотя бы одного доброго человека. Надо найти, если не найдут, то этому миру существовать не стоит. И наконец находят – проститутку Шен Те, человека, который не может сказать «нет».

Брехт считал, что есть человеческие категории, которые возможно изобразить и объяснить лишь в форме мифа, символа, в жанре пьес-притч. Такова имманентная и неодолимая доброта героини – Шен Те. Но куда она приведет её, возможно ли вообще в окружающем нас мире воплощение доброты, что означает и почему существует двойственность души, как человек вынужден защищать себя – на эти вопросы пробуют ответить или задать их автор пьесы и спектакль.

На сцене положения и персонажи, известные каждому, почти бытовые, узнаваемые сразу. А боги и вовсе – смешная троица в современных костюмчиках, которая ищет ночлег. И это боги, которым предстоит решить судьбу мира, в котором – мы увидим – что для человека погибель, а что спасение.

Открывая драматургию Брехта, Любимов искал особые приёмы работы с артистами – они учились разговаривать с публикой, потому что у Брехта есть положения, когда автору очень важна позиция актёра вне образа, его собственное отношение к действительности, актёр в это время из образа выходит, оставляя его в стороне. Эти принципы брехтовского театра были по нутру Любимову и должны были, по его мнению, расширить кругозор и артиста, и зрителя, заставить думать и понимать что-то вокруг себя. В дальнейшем они заняли прочное место в художественной концепции Театра на Таганке, очертив его эстетическое пространство и способ разговора со зрителем, а также выбор тем - человеческое сердце, душа, отношения с миром, любовь… А тогда, в 60-е – годы несбывшихся надежд, поражало вообще само присутствие этого разговора, в других театрах не принятое. Зал вовлекается в действие, он не просто смотрит представление, переживает и сопереживает, но участвует.

В этом спектакле никто никем не притворяется, никого не водят за нос, не поучают. Здесь всё условно и всё по-настоящему. Ведь искусство театра – это не приближение к жизни и не притворное подражание ей, но иное, осмысленное, вновь созданное, больше того – создаваемое прямо на глазах художественное полотно.

Условность на сцене превращается в абсолютную достоверность, воспринимаемую непосредственно. Метафора перекрывает любую похожесть, воздействует на чувства, и действие - прямое. Боги чудные, дерево из планок, фабрика изображается хлопками в ладони, а душа рвется на две свои непримиримые и неразрывные части, и все это вызывает самые настоящие чувства и мысли, и сострадание, и слёзы, и страх.

Действующие лица и исполнители:

1-й БОГ - Алексей Граббе
2-й БОГ - Эрвин Гааз / Александр Марголин
3-й БОГ - Никита Лучихин
ШЕН ТЕ - ШУИ ТА - Мария Матвеева / Галина Володина
ЯНГ СУН, безработный лётчик - Иван Рыжиков
ГОСПОЖА СУН, его мать - Лариса Маслова
ВАНГ, водонос - Владислав Маленко / Дмитрий Высоцкий
ШУ ФУ, цирюльник - Тимур Бадалбейли / Игорь Пехович
МИ ТЦИ, домовладелица - Анастасия Колпикова / Маргарита Радциг
ГОСПОЖА ШИН - Татьяна Сидоренко
ПОЛИЦЕЙСКИЙ - Константин Любимов
ЛИН ТО, столяр - Сергей Цимбаленко
ЖЕНА - Полина Нечитайло
МУЖ - Сергей Трифонов
БРАТ ВУНГ - Александр Фурсенко
НЕВЕСТКА - Екатерина Рябушинская
ДЕД - Виктор Семёнов / Роман Стабуров / Игорь Пехович
МАЛЬЧИШКА - Алла Смирдан / Александра Басова
ПЛЕМЯННИЦА -
ПЛЕМЯННИК - Александр Фурсенко (мл)
ТОРГОВЕЦ КОВРАМИ - Сергей Ушаков
ЕГО ЖЕНА - Юлия Куварзина / Марфа Кольцова
БЕЗРАБОТНЫЙ - Филипп Котов / Сергей Цимбаленко
СТАРАЯ ПРОСТИТУТКА - Татьяна Сидоренко
МОЛОДАЯ ПРОСТИТУТКА - Марфа Кольцова / Юлия Стожарова
СВЯЩЕННИК - Александр Фурсенко (мл)
МУЗЫКАНТЫ - Анатолий Васильев, Михаил Лукин

«Добрый человек из Сезуана» — спектакль, с которого началась Таганка. Хотя многих актеров уже нет в живых, но то, что это — постановка Юрия Петровича Любимова, чувствуется. Действие спектакля пронизано любимовской атмосферой.

«Добрый человек из Сезуана». Сюжет

Боги не хотят верить в то, что на земле не осталось добрых людей и почти пилигримами путешествуют по свету. Почему почти — потому что они кажутся себе такими естественными, а на самом деле обычный водонос распознает в спутниках богов. Сезуан — один из многочисленных городов, который попался им по дороге. Может, кто-то приютит их на ночь?

Удалось напроситься только к девушке легкого поведения. Остальные — с тяжёлым — были непреклонны. А та, которая с лёгким, она ведь не может сказать «нет».

Уходя, боги поблагодарили девушку. И тут всё началось…

Вечные вопросы

• Добрым быть легче, если есть деньги?
• Насколько долго можно оставаться добрым, имея деньги?
• Можно или быть безгранично добрым? Есть ли доброта неиссякаемый источник?
• Правда ли, что добро должно быть с кулаками?
• Почему отключаются мозги, когда любишь?
• Что важнее — чувства или обязательства?
• Проще живётся добрым, чем злым, или сложнее?
• Добряки — простаки? И почему говорят, что простота хуже воровства?
• Что, в конце концов, сильнее — добро или зло? Вот если сходятся два противоположных человека, плохой, в итоге, станет лучше или хороший хуже?

Если решите сходить на спектакль, голова распухнет от таких вопросов. И сердце будет разрываться от жалости… И несмотря на всё на это, вы будете похихикивать на шутками персонажей. Вот такой вот парадокс.

Как вам этот диалог:

Первый бог. «Главное, оставайся доброй, Шен Те! Прощай!»

Поворачиваются, чтобы уйти, кивают ей на прощание.

Шен Те (испуганная). «Но я не уверена в себе, мудрейшие! Как мне быть доброй, когда всё так дорого?»

Второй бог. «Здесь мы, к сожалению, бессильны. В экономические вопросы мы не можем вмешиваться».

Третий бог. «Стойте! Погодите минуту! Если бы у нее были кое-какие средства, ей, пожалуй, легче было бы оставаться доброй»

Ничегошеньки не изменилось в нашей жизни…

Автор

Когда я раньше пыталась проникнуться произведением «Добрый человек из Сезуана», читая о Высоцком, и о том, что роль безработного лётчика Сун Янга была его любимой, мне казалось непонятным всё. И главная героиня одна в двух лицах, и странные имена героев, явно не существующие на самом деле, явно придуманные, сделанные на китайский манер, но не китайские — Шуэ Та, Шен Те, а может, и китайские — госпожа Шин, летчик Сун, брат Вонг. В общем, казалось странным.

Потом уже, после просмотра, возникает желание «догнаться» информацией, читаешь и про автора, и про его время, и про историю создания пьесы. И понимаешь, что такое Брехт. И проникаешься. Эта цитата показательна:

Ме-ти сказал: плохи мои дела. Повсюду распространяются слухи, будто я говорил нелепейшие вещи. Беда в том, что, абсолютно между нами, большую часть из них я действительно говорил.

Актёры

Если вы давний наш читатель, могли заметить, что в Таганку мы зачастили. И некоторые актеры для нас уже как близкие люди. Мы рады каждой встрече с ними, и ожидания оправдываются. Трифонов, Лучихин, Радциг, Рябушинская, Бадалбейли, Нечитайло, Гааз, Котов, Ушаков, Стабуров, Сидоренко. Они безусловно талантливы, и каждая новая увиденная роль раскрывает ещё одну грань их таланта.

Открытием в этот раз для нас стали Мария Матвеева в главной роли и — удивительно — Марфа Кольцова. И роль у неё — не роль, а ролечка, но КАК преподнесена! Прошло уже несколько дней, а её образ ещё стоит перед глазами, и в ушах слышится её скрипучий голос и фразы, произнесенные как заевшая пластинка.

Порадовали. Каждый из образов — абсолютно каждый — запомнился.

Яркая стервозная Марго. В другом составе домоправительницу Ми Тци играет Анастасия Колпикова, так очень трудно её представить.

Фееричный экстремальный Тимур. Просто цирюльник-душка Шу Фу!

Открылся с другой стороны Дмитрий Высоцкий. Как я его вообще не восприняла. А как Водонос он бесподобен.

Та же история с Михаилом Лукиным. Воланд, на мой взгляд, он так себе. Скучноват. А здесь — просто музыкант. Но приковывающий внимание, запоминающийся. Чем объяснить сей феномен — не знаю.
Другой музыкант Анатолий Васильев — легенда театра. Испытываю благоговейный восторг по отношению к тем людям, которые стояли на одной сцене с Высоцким. А он еще тогда был тем самым музыкантом. Более того, музыка — его.

Музыка

Можете представить фильм или спектакль с Высоцким без музыки? Да, конечно, «Карьера Димы Горина» или «Стряпуха». Или то же «Место встречи…». При желании вспомнить можно. Но тот же «Хозян тайги» или «Интервенция» в первую очередь вспоминаются по песням.

«Добрый человек из Сезуана» наполнен песнями, и кроме того, музыка часто звучит фоном, создавая настрой и придавая смысл сценам спектакля.

Тексты песен не теряют, к сожалению, с течением времени, острой социальной направленности. Полвека прошло с момента постановки пьесы в Таганке, век почти прошел с момента написания текстов, а поди ж ты!

Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны,
Кожу для них дают
Сами бараны.

Мы уже не в силах больше ждать.
Потому-то и должны нам дать,
Людям тяжкого труда
День Святого Никогда —
День, когда мы будем отдыхать.

Постановка

Постановка оригинальная, любимовская.

С «Доброго человека» началась Таганка. И несмотря на то, что многих актёров тогдашних нет сейчас, дух Любимова ощущается, тщательно, трепетно сохраняется.

Минималистичность реквизита и простота костюмов. Упор — на актерскую игру. Каждый персонаж — свой характер.

Портрет Бертольда Брехта и некоторые декорации, кажется, сохранились с тех времён.

Впечатления

После всего сказанного говорить о впечатлениях, по-моему, лишнее.

«Добрый человек из Сезуана» зацепил. И непонятно почему, несмотря на весь трагизм поставленной проблемы и заданных вопросов, смотреть его было легко и приятно. Наверное, это и есть МАСТЕРСТВО ТАГАНКИ.

Бертольд Брехт

Добрый человек из Сычуани

Пьеса-парабола

В сотрудничестве с Р. Берлау и М. Штеффин

Перевод Е. Ионовой и Ю. Юзовского

Стихи в переводе Бориса Слуцкого

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ван - водонос.

Три бога.

Ян Сун - безработный летчик.

Госпожа Ян - его мать.

Вдова Шин.

Семья из восьми человек.

Столяр Лин То.

Домовладелица Ми Дзю.

Полицейский.

Торговец коврами.

Его жена.

Старая проститутка.

Цирюльник Шу Фу.

Официант.

Безработный.

Прохожие в прологе.

Место действия: полуевропеизированная столица Сычуани.

Провинция Сычуань, в которой были обобщены все места на земном шаре, где

человек эксплуатирует человека, ныне к таким местам не принадлежит.

Улица в главном городе Сычуани. Вечер. Водонос Ван представляется публике.

Ван. Я здешний водонос - торгую водой в столице Сычуани. Тяжелое ремесло! Если воды мало, приходится далеко ходить за ней. А если ее много, заработок мал. И вообще в нашей провинции большая нищета. Все говорят, что если кто еще способен нам помочь, так это боги. И вот представьте себе мою радость, когда знакомый торговец скотом - он много разъезжает - сказал мне, что несколько виднейших наших богов уже находятся в пути и их можно ожидать в Сычуани с часу на час. Говорят, небо сильно обеспокоено множеством жалоб, которые к нему поступают. Уже третий день, как я дожидаюсь здесь у городских ворот, особенно под вечер, чтобы первым приветствовать гостей. Позднее вряд ли это мне удастся. Их окружат высокопоставленные господа, попробуй к ним тогда пробиться. Как бы их только узнать? Они появятся, наверно, не вместе. Скорее всего по одному, чтобы не слишком обращать на себя внимание. Вот эти не похожи на богов, они возвращаются с работы. (Внимательно смотрит на проходящих мимо рабочих.) Плечи у них согнулись от тяжестей, которые они таскают. А этот? Какой же он бог - пальцы в чернилах. Самое большее служащий цементного завода. Даже те два господина...

Мимо проходят двое мужчин.

И те, по-моему, - не боги. У них жестокое выражение лица, как у людей, привыкших бить, а богам нет в этом необходимости. А вот там трое! Как будто - другое дело. Упитанны, ни малейшего признака какого-либо занятия, башмаки в пыли, значит, пришли издалека. Они - они! О мудрейшие, располагайте мной! (Падает ниц.)

Первый бог (радостно). Нас здесь ждут?

Ван (дает им напиться). Уже давно. Но только я один знал о вашем прибытии.

Первый бог. Мы нуждаемся в ночлеге. Не знаешь ли ты, где бы нам пристроиться?

Ван. Где? Везде! Весь город в вашем распоряжении, о мудрейшие! Где пожелаете?

Боги многозначительно смотрят друг на друга.

Первый бог. Хотя бы в ближайшем доме, сын мой! Попытаемся в самом ближайшем!

Ван. Меня только смущает, что я навлеку на себя гнев власть имущих, если отдам особое предпочтение одному из них.

Первый бог. Потому-то мы и приказываем тебе: начни с ближайшего!

Ван. Там живет господин Фо! Подождите минутку. (Подбегает к дому и стучит в дверь.)

Дверь открывается, но видно, что Ван получает отказ.

(Робко возвращается.) Вот неудача! Господина Фо, как назло, нет дома, а слуги ни на что не решаются без его приказания, хозяин очень строг! Ну и взбесится же он, когда узнает, кого не приняли в его доме, неправда ли?

Боги (улыбаясь). Безусловно.

Ван. Еще минуту! Дом рядом принадлежит вдове Су. Она будет вне себя от радости. (Бежит к дому, но, видимо, снова получает отказ.) Я лучше справлюсь напротив. Вдова говорит, что у нее только одна маленькая комнатка, и та не в порядке. Сейчас же обращусь к господину Чену.

Второй бог. Нам хватит маленькой комнатки. Скажи, что мы ее займем.

Ван. Даже если она не прибрана, даже если в ней полно пауков?

Второй бог. Пустяки! Где пауки, там мало мух.

Третий бог (приветливо, Вану). Иди к господину Чену или еще куда-нибудь, сын мой, пауки, признаться, мне не по душе.

Ван снова стучится в какую-то дверь, и его впускают.

Ван (возвращаясь к богам). Господин Чен в отчаянии, его дом полон родни, и он не осмеливается показаться вам на глаза, мудрейшие. Между нами, я думаю, среди них есть дурные люди, и он не хочет, чтоб вы их видели. Он страшится вашего гнева. В этом все дело.

Третий бог. Разве мы так страшны?

Ван. Только для недобрых людей, не правда ли? Известно же, что жителей провинции Кван десятилетиями постигает наводнение - кара божья!

Второй бог. Вот как? И почему же?

Ван. Да потому, что все они безбожники.

Второй бог. Вздор! Просто потому, что они не чинили плотину.

Первый бог. Тсс! (Вану). Ты все еще надеешься, сын мой?

Ван. Как можно даже спрашивать такое? Стоит пройти еще один дом, и я найду для вас жилье. Каждый пальчики себе облизывает в предвидении, что примет вас у себя. Неудачное стечение обстоятельств, понимаете? Бегу! (Медленно отходит и нерешительно останавливается посреди улицы.)

Второй бог. Что я говорил?

Третий бог. И все-таки, думаю, это простая случайность.

Второй бог. Случайность в Шуне, случайность в Кване и случайность в Сычуани. Страха божьего нет больше на земле - вот истина, которой вы боитесь смотреть в лицо. Признайте, что наша миссия потерпела фиаско!

Первый бог. Мы еще можем натолкнуться на доброго человека. В любую минуту. Мы не должны сразу отступаться.

Третий бог. Постановление гласило: мир может оставаться таким, как он есть, если найдется достаточно людей, достойных звания человека. Водонос сам такой человек, если только я не обманываюсь. (Подходит к Вану, который все еще сюит в нерешительности.)

Второй бог. Он обманывается. Когда водонос дал нам напиться из своей кружки, я кое-что заметил. Вот кружка. (Показывает ее первому богу.)

Первый бог. Двойное дно.

Второй бог. Мошенник!

Первый бог. Ладно, он отпадает. Ну и что ж такого, если один с гнильцой? Мы встретим и таких, которые способны жить достойной человека жизнью. Мы обязаны найти! Вот уже два тысячелетия не прекращается вопль, так дальше продолжаться не может! Никто в этом мире не в состоянии быть добрым! Мы должны наконец указать на людей, которые могут следовать нашим заповедям.

ИЗ ИСТОРИИ СПЕКТАКЛЯ
Премьера: 23 апреля 1964 г.
Пьеса-притча в 2-х действиях
режиссёр Юрий Любимов

С «Доброго человека…» все было неположено

Рассказы старого трепача

Когда студенты спели «Зонг о баранах»:

Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны,

и второй зонг особенно:

Власти ходят по дороге…
Труп какой-то на дороге.

«Э! Да это ведь народ!»

Эти два зонга я смонтировал, у Брехта они разные. Публика стала топать ногами и орать: «Пов-то-рить! Пов-то-рить! Пов-то-рить!» - и так минут пять, я думал, училище развалится.

Я перепугал всех и первым я перепугал Юзовского - он был одним из переводчиков «Доброго человека…». В свое время он был проработан сильно - как космополит: выгнан с работы … И очень образно об этом рассказывал: «Первым умер телефон», - никто не звонил.

И тут он так испугался, что прижал меня в угол, весь бледный, трясется: «Вы ничего не понимаете, вы безумный человек, вы знаете, что с вами сделают - вы даже не представляете! Если вы не уберете эти зонги, то хоть снимите мое имя с афиши, чтобы не было видно, что это мой перевод!…» На меня это произвело очень сильное впечатление: человек старше меня, очень уважаемый - и такой страх. Так же был напуган властями и Шостакович - смертельно их боялся.

А Захава был просто предельно расстроен. Он испугался, что это антисоветчина, что сейчас закроют училище. И ему не понравилось… Хотя странно. Bедь до этого кафедре я показывал отрывок на сорок минут, и кафедра хлопала, что бывает не так часто. Значит, что-то они почувствовали. Но когда я показал все, то реакция была - закрыть спектакль.

Потом начались проработки внутри училища и решили: «закрыть спектакль как антинародный, формалистический» - за подписью Захавы. Но, слава Богу, появилась хорошая рецензия в «Неделе» - и я ждал, когда она выйдет. Захава позвонил в газету и сказал, что училище этот спектакль не принимает и что рецензию надо убрать. Но он позвонил поздно, уже печать шла. А в это время началось долгое заседание по проработке, меня вызвали.

Но меня предупредили, что идет уже печать, и сказали:

Ты можешь потянуть время?

Я говорю:

Как я могу потянуть?

Ну, пока печатают. Подольше там разбирайте все это дело.

По-моему, там работала Нателла Лордкипанидзе. Потом был перерыв покурить, и мне принесли номер газеты горяченький. И, когда началось заседание, я стал читать. Меня одернули: «вас прорабатывают, а вы что-то читаете».

Извините, - и пустил «Неделю» по рукам прорабатывающих. Тогда опять стали говорить:

Теперь вы читаете, надо же прорабатывать, а не читать.

Короче говоря, газета пришла к Захаве, по кругу. Он говорит:

Что вы там все читаете? Что там? И кто-то говорит:

Да вот тут его хвалят, говорят, что это интересно, замечательно. Получается, что мы не правы в проработке…

Это была комната, где собиралось партийное бюро в училище, класс какой-то. Там присутствовало человек пятнадцать-двадцать. Но они, бедные, пришли потому, что им нельзя было отказываться. Даже кто-то из театра был. Там были высшие чины: и Толчанов, и Захава, и Цецилия (Мансурова). Захава был против, Толчанов поддержал Захаву:

Мы это проходили.

А я сказал:

Вот именно! Вы и прошли мимо, поэтому и застряли в болоте своего реализма.

Да это никакой не реализм, а просто мартышкин труд.

Ведь получилось так, что спектакль был показан на публике, как это принято, а Москва есть Москва - откуда узнали, непонятно, но, как всегда бывает, - не удержишь. Сломали двери, сидели на полу. Набилось в этот небольшой зал в Щукинском училище в два раза больше людей, чем было мест, и боялись, что училище рухнет.

Я помню, первый раз я поразился, когда они нас всех созвали - еще был Рубен Николаевич, - чтобы закрывать «Современник». И все «Голого короля» разбирали: кто голый король, а кто премьер - это при Хрущеве было. И до того доразбирались, что закрыли заседание, потому что не могли понять - если Хрущев голый король, то кто же тогда премьер-министр? Значит, Брежнев? Ассоциативная галиматья довела их до того, что они испугались и прикрыли это заседание, судилище «Современника». Но хотели они закрывать театр нашими руками, чтобы мы осудили.

И у меня было то же самое - первая-то проработка была на кафедре. Мои коллеги не хотели выпускать «Доброго человека …» и не хотели засчитывать это студентам как дипломный спектакль. И только потом появилась пресса благоприятная, и на спектакль позвали рабочих заводов «Станколит», «Борец», интеллигенцию, ученых, музыкантов - и они меня очень поддержали. Рассчитывали именно руками рабочих меня задушить, а им понравился «Добрый человек…», там много было песен-зонгов, ребята очень хорошо их исполняли, рабочие хлопали и поздравляли тех, кто хотел закрыть спектакль, говорили: «Спасибо, очень хороший спектакль!» - и те как-то сникли. А в это время появилась в «Правде» хорошая заметка Константина Симонова.

Вот. Ну и отбивался я очень сильно. Так что у кого какая судьба. А у меня судьба такая: все время я отбивался.

И все-таки я считаю, что тогда Брехт по-настоящему до конца не был сделан, потому что студенты не осознавали, то есть просто делали, как я сказал. Ведь этот спектакль вколачивался мной костылем, потому что у меня были порваны связки. И потом, были бандиты у меня на курсе, в буквальном смысле, которые на меня доносы писали - уж если говорить правду - что я их обучаю не по системе Станиславского. Потому что я ритм вколачивал костылем - я порвал связки и ходил с ним.

Строили новый Арбат. Меня толкнул самосвал, и я скатился в рытвину и порвал себе связки на ноге. И поэтому ходил на костылях, чтоб дорепетировать. И каждый раз думал: «Да пошли они … плюну, и не буду больше в это Училище поганое ходить!» Вот правда. Вот это правда. Остальное все приукрашено сильно.

До этого я как педагог ставил маленькие отрывки с разными студентами. С Андреем Мироновым я ставил «Швейка» - Лукаша-поручика, где он пьяный, его со Швейком дебаты. У меня и тогда была теория: нужно обязательно сделать отрывок студенту - минут на пятнадцать - чтобы он мог показываться, чтобы его приняли на работу. Поэтому надо сделать весело и интересно.

И это было легендой училища - его приняли во все театры с этим отрывком, кроме Вахтанговского. Я даже удивился, Рубену Николаевичу говорю:

Почему же, Рубен Николаевич, вы его не приняли? - но он как-то так уклончиво ответил.

Так же как я делал отрывок из Чехова с Волковым, с Охлупиным - знаменитые теперь артисты. Почему я помню, потому что и тут меня тоже стали прорабатывать на кафедре, что Чехова так нельзя ставить. Я ставил рассказ о докторе, который приезжает к больному - одни капризы видит, - а у него дома умирает ребенок.

Я там даже один акт «Дней Турбинных» делал. Я сделал отрывка два-три из «Страха и смятения. ..». После «Доброго человека…» я больше не преподавал.

Я прочел в журнале перевод Юзовского и Ионовой. И мне это показалось очень интересным, трудным и странным, потому что мало знал о Брехте. Просто мало знал.

Для Москвы это была необычная драматургия. Брехт ставился очень мало, и Москва плохо знала его. Я не видел «Берлинер ансамбля» и был совершенно свободен от влияния. Значит, делал его интуитивно, свободно, без давления традиций Брехта. Я почитал, конечно, о нем, его произведения, его всякие наставления. Но все равно, хорошо, что я не видел ни одного спектакля. Я видел потом и «Артура Уи», и «Галилея», и «Кориолана», «Мать» по-брехтовски, потом, «Покупка меди» - это такой дискуссионный спектакль. Очень интересно. Я даже хотел это ставить.

И потому что я не видел ничего Брехта, я был чист и получился такой русский вариант Брехта. Спектакль был таким, как мне подсказывала моя интуиция и мое чутье. Я был свободен, я никому не подражал. Я считаю, что все-таки я им принес новую драматургию в училище: я имею в виду Брехта. Потому что мне казалось, что само построение брехтовской драматургии, принципы его театра - безусловно театра политического, как-то заставят студентов больше увидеть окружающий мир и найти себя в нем, и найти свое отношение к тому, что они видят. Потому что без этого нельзя сыграть Брехта. Потом, я все-таки сумел поломать канон в том смысле, что обычно диплом сдастся на четвертом курсе, а я убедил разрешить моим студентам сдать диплом на третьем курсе. Это было очень тpyдно cдeлать, мне понадобилось убедить кафедру. Они разрешили мне показать фрагмент на тридцать-сорок минут, и если их этот фрагмент удовлетворит, то они разрешат мне сделать диплом.

А сейчас это совершенно спокойно дают даже моим ученикам, уже Сабинин ставит один за одним дипломные спектакли, и все они профессора, доценты. А я был каким-то рядовым педагогом, получал рубль в час Обучать в шоферы брали - я думал даже зарабатывать, обучая, - три рубля в час И когда мне предложили Таганку после этого «Доброго…», то я так с улыбкой говорил: «Да ведь в общем-то вы мне предлагаете триста рублей, а я шутя зарабатываю и в кино, и на телевидении, и на радио рублей шестьсот, а вы так говорите: вот вам зарплата будет триста рублей», - сразу я в конфликт вошел с начальством. Я же им представил тринадцать пунктов перестройки старого театра.

Москва - удивительный город - там все все узнают по слухам. Разнесся слух, что готовится какой-то интересный спектакль. А так как всем скучно, и дипломатам тоже, раз что-то интересное, значит, будет скандал. Как говорил покойный мой друг Эрдман, что «если вокруг театра нет скандала, то это не театр». Значит, в этом смысле он был пророком в отношении меня. Так и было. Ну и скучно, и все хотят приехать, посмотреть, и знают, что если это интересно, то это закроют. Поэтому спектакль долго не могли начать, публика ворвалась в зал. Эти дипломаты сели на пол в проходе, вбежал пожарник, бледный директор, ректор училища, сказал, что»он не разрешит, потому что зал может обвалиться. В зале, где мест на двести сорок человек, сидит около четырехсот - в общем, был полный скандал. Я стоял с фонарем - там очень плохая была электрика, и я сам стоял и водил фонарем. В нужных местах высвечивал портрет Брехта. И я этим фонарем все водил и кричал:

Ради Бога, дайте продолжить спектакль, что вы делаете, ведь закроют спектакль, никто его не увидит! Чего вы топаете, неужели вы не понимаете, где вы живете, идиоты!

И все-таки я их утихомирил. Но, конечно, все записали и донесли. Ну, и закрыли после этого.

Они спасали честь мундира. Кончилось это плачевно, потому что пришел ректор Захава и стал исправлять спектакль. Студенты его не слушали. Тогда он вызвал меня. У меня было там условное дерево из планок. Он сказал:

С таким деревом спектакль не пойдет, Если вы не сделаете дерево более реалистичным, я допустить это не могу.

Я говорю:

Я прошу мне подсказать, как это сделать. Он говорит:

Ну, хотя бы вот эти планки, ствол заклейте картонкой. Денег у нас нет, я понимаю. Нарисуйте кору дерева.

А можно я пущу по стволу муравьев?

Он взбесился и говорит:

Уйдите из моего кабинета.

Так я и воевал. Но молодые студенты меня все-таки слушались. Ну, ходили некоторые на меня жаловаться, на кафедру, что я разрушаю традиции русского реализма и так далее, и так далее.

Мне было это интересно, потому что я ставил для себя все время новые задачи. Мне казалось, что иногда Брехт чересчур назидателен и скучен. Предположим, сцена фаб?рики мной поставлена почти что паптомимически. Там минимум текста. А у Брехта это огромная текстовая сцена. Я немножко перемонтировал пьесу, сильно сократил. Сделал один зонг на текст Цветаевой, любовные ее стихи:

Вчера еще в глаза глядел,

Равнял с китайскою державою,

В раз обе рученьки разжал,

Жизнь выпала копейкой ржавою…

А остальные были все брехтовские, хотя я взял несколько других зонгов, не к этой пьесе.

Декораций почти что не было, они потом остались те же, я взял их из училища в театр, когда образовалась Таганка. Там были два стола, за которыми учились студенты, - из аудитории - денег нe было, декорации делали мы сами: я вместе со студентами.

Но был все-таки портрет Брехта справа - очень удачно художник Борис Бланк нарисовал. И сам он похож очень на Брехта - прямо как будто они близнецы с Брехтом. Потом, когда портрет стал старым, он пытался несколько раз переписать его, но все время выходило плохо. И мы все время сохраняли этот портрет: его зашивали, штопали, подкрашивали. И так он жил все 30 лет. Все новые, которые Бланк пытался делать, не получались - судьба.

Я занимался очень много пластикой, ритмом, а студентам казалось, что это идет в ущерб психологической школе Станиславского. К сожалению, система Станиславского в школьных программах очень сужалась, он сам был гораздо шире, и сведение системы только к психологической школе очень обедняет ремесло, снижает уровень мастерства.

Открывая для себя драматургию Брехта, я искал и новые приемы работы со студентами - я поставил дипломный спектакль на третьем курсе, чтоб они могли еще целый год встречаться со зрителем и играть. И они фактически весь этот год учились разговаривать с публикой. Потому что Брехт без диалога со зрителем, по-моему, не возможен. Это, в общем, помогло во многом развитию всего театра, потому что тогда это были новые приемы для школы и для студентов.

Новая форма пластики, умение вести диалог со зрительным залом, умение выходить к зрителю… Полное отсутствие четвертой стены. Но тут ничего особенно нового. Теперь каждый по-своему понимает знаменитый брехтовский эффект отчуждения. О нем целые тома написаны. Когда ты как бы со стороны… Вне характера.

У Дидро в «Парадоксе об актере» в каком-то смысле та же идея, но только у Брехта она еще оснащена очень сильно политической окраской, позицией художника в обществе. «Парадокс об актере» сводится к двойственному, что ли, пребыванию, двойственным ощущениям актера, его раздвоенности на сцене. А у Брехта еще есть момент, когда ему очень важна позиция актера вне образа, как гражданина, его отношение к действительности, к миру. И он находит возможным, чтоб актер в это время как бы выходил из образа и оставлял его в стороне.

Господи, как только начнешь вспоминать, так сразу идет целая цепь ассоциаций. С книгой «Парадокс об актере» умер Борис Васильич Щукин - мой учитель. Когда сын утром вошел к нему, он лежал мертвый с открытой книгой Дидро. Еще мне в связи с этим вспомнилась книга, которую я читал молодым человеком: «Актриса» - братьев Гонкур. Там есть очень хорошее наблюдение: когда она стоит перед умершим близким, любимым ею человеком, она испытывает глубокое горе, и в то же время она ловит себя на страшной мысли: «Запоминай, вот как на сцене надо играть такие вещи». Это очень интересное наблюдение. Я начинал учиться на актера и потом сам часто ловил себя на подобном же.

Работая со студентами, я всегда много показывал, всегда искал выразительность мизансценическую. И разрабатывал точно рисунок и психологический, и внешний. Очень следил за выразительностыо тела. И все время учил их не бояться идти от внешнего к внутреннему. И часто верная мизансцена им потом давала верную внутреннюю жизнь. Хотя, конечно, тенденция у них была сделать наоборот: идти от внутреннего к внешнему? Это главная заповедь школы: почувствовать, ощутить внутри жизнь человеческого духа. Но и я считаю, что главное - это жизнь человеческого духа, только надо найти форму театральную, чтоб эта жизнь человеческого духа могла свободно проявляться и иметь безукоризненную форму выражения. А иначе это актера превращает в дилетанта. Он не может выразить свои чувства, у него не хватает средств: ни дикции, ни голоса, ни пластики, ни ощущения себя в пространстве. Я считаю, что и сейчас очень плохо учат актера понимать замысел режиссера. Все основные конфликты между актером и режиссером происходят оттого, что актера мало интересует весь замысел. Но и режиссер обязан сделать общую экспликацию своего замысла. И мы знаем блестящие экспликации Мейерхольда, Станиславского, Вахтангова.

Может, я дохожу до парадокса, но я считаю, что любой знаменитый спектакль в истории театра можно очень точно описать, как он сделан, как решен: светово, сценографически, пластически. Я могу вам рассказать какие-то спектакли, которые произвели на меня сильное впечатление. Я помню все мизансцены, я помню трактовку ролей, пластику того же Оливье в «Отелло». Так же как мы все помним пластику Чаплина, его тросточку, котелок, походку.

Были конкурсы Чаплина, где сам Чаплин занял восьмое место.

То есть я люблю такой театр. И поэтому я и дохожу, что ли, до предела, когда говорю, что я не вижу особенной разницы в работе балетмейстера и в работе режиссера. Только хореографа хорошего слушают, а драматические артисты без конца дискуссии ведут с режиссером. Это, что ли,

модно, - не понимаю. Они беспрекословно отдают себя в руки в телевидении, на радио, в кинематографе. Но вот где они могут, наконец, отвести душу, спорить, дискуссировать, все время говорить о коллективном творчестве и так далее - это в театре. Значит, берут реванш. Это как в замечательном фильме «Репетиция оркестра» Феллини, все время идет борьба между дирижером и оркестром. Оркестр все время провоцирует дирижера, испытывает его крепость, а дирижер ищет и старается поставить на место оркестр, испытывая уровень оркестра. Это такой взаимный экзамен друг друга. Так и происходит при встрече актера и режиссера всегда - такой идет happening, игра. Но до определенного предела. Потому что кто-то должен взять палочку дирижера и начать дирижировать.

«Добрый человек…» имел резонанс огромный. И потянулись все. Приходили поэты, писатели. Мы же умудрились сыграть «Доброго человека…», несмотря на запрет кафедры, и в Доме кино, в Доме писателей, у физиков в Дубне. В Театре Вахтангова пять раз сыграли. Нам разрешили, потому что спектакль шел с таким успехом, к тому же мой однокашник и старый друг по училищу; даже еще по Второму МХАТу, Исай Спектор был коммерческий директор театра, практичный человек, а Театр Вахтангова в это время был на гастролях. И там сломали двери. А меня послали играть спектакль выездной, хотя в нем был и другой исполнитель. И я не видел, как прошли эти спектакли на Вахтанговской сцене. Я пришел на последний, по-моему. И только потом мне передали, что был Микоян и сказал фразу: «О! Это не учебный спектакль, это не студенческий спектакль. Это будет театр, и весьма своеобразный». Так что вот видите, член Политбюро разобрался.

В первый раз в жизни я очень точно сформулировал Управлению культуры свои тринадцать пунктов, что мне необходимо для того, чтобы был создан театр. Я понимал, что меня старый театр перемелет, обратит меня в фарш - ничего не останется. Я погрязну в дрязгах старой труппы. Я понимал, что все надо делать сначала, начинать с нуля. И поэтому я дал им эти пункты, И они долго размышляли, утвердить меня или не утвердить.

Я привел с собой студентов с этого курса… Даже двух доносчиков, которые писали про меня, что я разрушаю систему Станиславского. И не потому, что я такой благородный. Мне просто не хотелось снова вводить двух артистов и терять время. Студенты были весьма разные. Это не была идиллия, что репетируют в упоении педагог и хорошие студенты.

Как я ставил «Доброго человека…»? - Я буквально вколачивал костылем ритм, потому что я порвал себе связки на ноге, и не мог бегать показывать, и я с костылем работал. Было очень нелегко добиться понимания формы. Студенты чувствовали, что что-то не так, то есть их не так учили, как я с ними работал.

Получив разрешение взять «Доброго человека…» и десять человек с курса в театр, я понял, что мне нужно. Я снял весь старый репертуар, оставил только Пристли одну пьесу, потому что она более-менее делала сборы, хотя спектакль мне не нравился.

Мы не могли каждый день играть «Доброго человека…», хотя он делал аншлаги. И поэтому я сразу запустил две работы - сначала неудачную «Герой нашего времени», потом понял, что он мне не помогает, - и сразу запустил «Антимиры» и «Десять дней…».

Я тогда увлекался Андреем Вознесенским, его стихами и стал делать «Антимиры» как поэтический спектакль, который потом шел очень долго. И тогда меня порадовала публика Москвы. Во-первых, мне многие говорили, что не придет зритель на Таганку, - он пришел. Он пришел на «Доброго…», он пришел на «Павших. ..», он пришел на «Десять дней…», он пришел на «Антимиры». И таким образом я выиграл время. Советское начальство всегда дает год хотя бы… раз они назначили, они оставляли в покое на год. Просто у них были такие ритмы жизни, что пару лет пусть работает, а там посмотрим. А я как-то быстро обернулся очень. В год я миновал пороги и получил репертуар: «Добрый…», «Десять дней…», «Антимиры», после длительной борьбы «Павшие. ..» остались в репертуаре - уже четыре спектакля, И на

них я мог опереться. Правда, я не думал, что так быстро меня начнут прорабатывать. Уже «Десять дней…» начальство приняло так… хоть и революция, пятое-десятое, но с неудовольствием. Но они все-таки были отброшены успехом - вроде революционная тема и такой успех. Ну, и пресса… «Правда» пожурила, но, в общем, одобрила. А уж потом-то они стали, ругая «Мастера», говорить: «Как мог человек, который поставил „Десять дней… “ - и так у меня все время было, - как мог этот человек, который поставил вот то-то, поставить это безобразие?» - «Дом…», предположим, или Маяковского и так далее.

Р. S. Вот видишь, сын мой, папе те правители все-таки дали год на раскрутку, а царь Борис своих премьеров в один год раза четыре меняет!

Без даты.

Когда все было готово и можно было назначить премьеру, как-то так совпало, что день рождения Ленина, а следующий - день рождения Шекспира, наш день … И стал я провозглашать, что только благодаря ХХ съезду такой театр мог появиться. А до ХХ съезда - нет. А когда стали забывать ХХ съезд, то я очутился без спасательного круга и стал тонуть.

Но до конца не утонул. И я согласен с тем, как это объяснил Петр Леонидович Капица: «Я очень волновался за вашу судьбу, Юрий Петрович, - до тех пор, пока не понял, что вы - Кузькин. А когда я понял, что вы все-таки Кузькин в какой-то мере, то перестал волноваться».

У них была золотая свадьба, и была такая очень элитарная публика, ученые, академики, и все говорили, что-то такое торжественное - золотая свадьба, восседала Анна Алексеевна с Петром Леонидовичем, и я принес золотую афишу «Мастер и Маргарита» - там же по главам сделана афиша, и я к каждой главе дал комментарий про Петра Леонидовича.

Мне тоже нужно было какой-то спич произносить, и я сказал, что неудивительно, что я Кузькин, а вот что Петр Леонидович должен быть Кузькиным в этой стране, чтобы выжить, это удивительно. Анна Алексеевна очень обиделась:

Как вы можете, Юрий Петрович, называть Петра Леонидовича Кузькиным?

И вдруг Петр Леонидович встал и говорит:

Молчи, крысик (Он вceгдa ее так называл.) Да, Юрий Петрович, вы правы, я тоже Кузькин.

P. S. Кузькин - герой прекрасной повести Б. Можаева, что-то вроде швейка на русский манер.