Современные писатели чудаки. Великие чудаки прошлого

Истории известны великие люди, которых можно отнести к категории «серьезных чудаков». Великий полководец Александр Суворов отметился не только знаменитыми победами, но и стал известен своими дивными выходками: ложился спать в шесть часов вечера, а просыпался в два часа ночи и, обливаясь холодной водой, кричал «ку-ка-ре-ку!». Любил ходить в старых стоптанных башмаках. Мог встречать высоких гостей в одном нижнем белье.

Говорят, что после того как Суворову присвоили звание фельдмаршала, он начал прыгать через стулья. А еще полководец очень любил женить своих крепостных, руководствуясь при этом таким принципом: выстраивал их в ряд, отбирал супругов по росту, а затем венчал по двадцать пар за раз.

Некоторые чудачества великих людей можно все же объяснить. Например, император Нерон принимал ванну вместе с рыбами (угрями). Правда, они были не простые, а электрические — электрическими зарядами великий римлянин лечил ревматизм.

менял простыни каждую ночь и по нескольку раз. Причем в гостиницах, где он останавливался, часто ставили рядом две кровати. Когда он просыпался, то ложился на другую кровать и так спал до утра. Биографы объясняют это тем, что он сильно потел. Кстати, Уинстон Черчилль коллекционировал солдатиков. Известно, что у него дома было несколько армий, которыми он с удовольствием «командовал».

— один из самых гениальных людей ХХ века, оказывается, ходил без носков. Была обнародована коллекция личных писем ученого, адресованных его жене, в которых он признается: «Даже в очень торжественных случаях я обходился без носков, пряча подобное отсутствие цивилизованности под высокими ботинками». Кроме этого, Эйнштейн гонял на велосипеде и увлекался игрой на скрипке.

, нобелевский лауреат в области физики, любил часто цитировать «стихотворения, рифмованные строки, которые и стихотворениями не назовешь». Любимым хобби ученого был пасьянс, раскладывая карты, он приговаривал: «Это вам не физикой заниматься. Здесь думать нужно».

Известны и другие странные привычки известных людей:

— Лорд Байрон очень раздражался, когда видел солонку;
— Чарльз Диккенс запивал глотком горячей воды каждые 50 строк написанного произведения;
— «для вдохновения» постоянно чистил обувь;
— Исаак Ньютон однажды сварил свои часы, держа в руке сырое яйцо;
— Людвиг Ван Бетховен постоянно ходил небритым, поскольку считал, что это мешает творить. А перед тем, как писать музыку, композитор выливал себе на голову ведро холодной воды. Это, по его мнению, должно было стимулировать работу мозга;
— Бенджамин Франклин, берясь за написание своих трудов, запасался большим количеством сыра;
— Иоганн Гете работал лишь в герметически закрытом помещении, без малейшего доступа свежего воздуха;
— Н.В. Гоголь замечательно умел готовить макароны. Когда он жил в Риме, специально ходил на кухню, чтобы узнать у итальянских поваров секреты приготовления спагетти, а затем угощал ими своих друзей;
— Оноре де Бальзак брался за написание романов только после пятой чашки кофе. Подсчитали, что за свою жизнь он выпил приблизительно 50 тысяч чашек этого напитка.

Что же, у каждого из нас, в большой или малой мере, есть свои чудачества. Главное — чтобы они никому не мешали жить.

В некотором царстве,
Где всего довольно
В некотором роде
Было неспокойно.
Люди появились
Вроде не больные,
Руки ноги целы,
Слышат, не слепые.
Вели себя те люди
Прямо скажем странно,
Видимо с мозгами
В головах неладно.
Всё-то им неймётся,
Всё-то не по нраву.
Сеют эти люди
В обществе отраву.
Что бы ни придумал
В царстве том правитель,
Критику получит
Главный повелитель.
Если хлеба много
И вина в достатке
Значит, погреб плох им,
Бочки не в порядке.
Починили бочки,
Погреб залатали,
Им теперь дороги
Жизни не давали.

Жили бы спокойно,
Кушали б и пили,
Да в домах уютных
Жён своих любили.
Чудакам не спится,
Будоражат страсти,
Докучают людям,
А тем паче власти.

И гонец галопом,
Лошадь не жалея,
Мчится к государю
Жалобу лелея.
Весь в пыли, бедняга,
Обувь вся разбита,
Конь седой от пены
Сбил себе копыта.
Почитай, пять суток
Едет без оглядки.
Хочет поскорее
Кончить беспорядки.
Хочет, чтоб судили,
А не линчевали.
Чтобы чудаки те
Людям не мешали.

Вот он на коленях,
Глаз поднять не смея,
Бьёт челом владыке
Перед ним белея.
Страх лишил рассудка,
Слов сказать не может.
Смотрит на лакея,
Может он поможет?
Государь смеётся,
Глядя на посланца.
- Кто ж пустил такого
К трону оборванца?
Что, молчишь, как рыба,
Пузыри пускаешь?
Или ты по-русски
Плохо понимаешь?
Или может пьяный,
Коль не разумеешь?
Или может что-то
Против нас имеешь?
Так тебя на дыбу,
Вот и нет загадки,
Будешь сразу умным,
Будешь знать порядки.
Сразу речь польётся,
Как увидишь плаху.
Сразу станешь смелым,
Как порвут рубаху.

Не губи владыка,
Пожалей холопа.
Будет государю
В этом больше прока.
Расскажу, кто в царстве
Воду сильно мутит.
Кто простым народом
Как верёвкой крутит.
И гонец со страха,
Сгустив побольше краски,
Рассказал владыке
Всё про беспорядки.

Защити, отец наш,
Люд от лихоманцев.
Не дозволь народу
Растерзать мерзавцев.
Дай приказ служивым
Успокоить страсти.
Пусть палач послужит
Для верховной власти.
И народ, оценит
Царские приказы.
Сразу прекратятся
Всякие проказы.

Царь молчал и слушал,
Что его просили.
Не любил, чтоб яйца
Курицу учили.
Только дай им палец,
В миг оскалят пасти.
Только их послушай,
Так и нету власти.
Это вольнодумство
Чудаков достало,
Но советы черни
Слушать не пристало.
Как бы так устроить,
Чтоб народ спокоен
И для власти высшей
Был указ достоин.

Царь недаром с детства
Мудрости учился
И в своё правленье
Этим отличился.
Принял он решенье,
Чтоб народ боялся
И чтоб с чудаками
Сразу рассчитался.

Вот, что вы хотите?
Царскими руками
Совершить решили
Казнь над чудаками?
Будто не причём вы,
И гонца не слали?
Будто вы в столицу
Жалоб не писали?
Кто ж вас надоумил
Обагрить мне руки?
Кто вас обрекает
На такие муки?
Я спрошу ведь строго
И не пожалею,
А спущу с вас шкуру.
Это я умею.

Тут гонец от страха
Снега стал белее.
Стал просить пощады
У царя скорее.
- Пощади, родимый,
Мы же твои дети.
Видно, как рыбёшки
Мы попались в сети.
Видно кто-то хитрый
Нашими руками
Хочет поквитаться
Кровью с чудаками.
Обмануть легко нас
Мы же не учёны.
Лица наши грубы,
Руки закопчёны.
Целый день в трудах мы,
Думать и не смеем.
Только государю
Послужить умеем.
- Ну, так и служите, -
Царь сказал сурово.
- Передай пославшим,
Наше царско слово:
Чтобы впредь народу
Было не повадно
Замышлять злодейство,
Будь оно неладно,
Станете платить мне
Подать больше прежней,
И служить отчизне
Будете прилежней.
А чтобы служить мне
Вам не помешали,
Так у нас служивым
Отпуск не давали.
Коль начнётся смута,
Быстро успокоим.
В кандалы оденем
И в острог загоним.
И посланца тотчас
Из дворца прогнали,
А за чудаками
Стражников послали.

Снова в государстве
Мир, покой и дружба.
И не домогает
Всех царёва служба.
Чудаков сей час же
Люди позабыли.
И зáжили спокойно,
Так, как раньше жили.

Снова песни, пляски,
Да смеются дружно,
Снова для прогресса
Ничего не нужно.
Бог всё сам устроил,
Чтобы жить спокойно.
И кругом порядок
И всего довольно.

Что же с чудаками?
Где теперь неймётся?
Где опять беднягам
Тихо не живётся?
Далеко за лесом.
За семью холмами,
Где поля покрыты
Только лопухами.
Где одни лишь звери
Табунами ходят,
Где простые люди
Смерть свою находят.

Но не зря болезных
Чудаками звали.
Их лесные звери
Вовсе не пугали.
Стали они думать,
Как свой быт устроить,
Стали лес дремучий
Сильно беспокоить.

Год прошёл
И что же?
Где болота были,
Там теперь дороги
Гладко проходили.
Где поля с бурьяном
Раньше пролегали
Там хлебов колосья
Мирно созревали.
Город деревянный
У реки вознёсся.
Колокольный говор
Над землёй пронёсся.
Чудакам всё мало,
Море укрощают.
Флот свой деревянный
На воду спускают.
Нет границы мысли
И мечты пределов.
Видно не досталось
Им других уделов.
Только с морем спорить,
Только в высь стремиться.
Их теперь волнует,
Как летает птица.
Не дано им крыльев,
Так построят сами,
Полетят по небу
Вместе с облаками.

В некотором царстве,
Где всего довольно,
Стало жить опасно,
Стало беспокойно.
Враг напал на землю,
Что дана от Бога.
Вместо жизни прежней
Горе да тревога.
Кровь течёт рекою,
Слёз поток обильный.
Над страной, как полог,
Смрад стоит могильный.

Вот гонцы с окраин
К государю мчатся
И доносы кипой
На столе теснятся.
Царь собрал придворных,
Знать и генералов
И спросил их прямо:
- Как прогнать вандалов?
Как сберечь столицу?
Как окончить муки?
Что про это пишут
Ратные науки?

Самый старший маршал
В ноги поклонился
И достав уставы,
В чтенье углубился.
- Нету здесь про это,
Бьются против правил.
Видно, недоучка
Вражьем войском правил.
- Есть одна идея.
Нужно откупиться
И на бранном поле
Не придётся биться.
Денег у нас много.
Хватит рассчитаться.
Главное с войсками
В битве не встречаться.

Так и порешили.
Вызвав казначея,
Маршалу велели
Ублажить злодея.
А царя со свитой,
Чтоб не беспокоить
Надо в дальних странах
За морем устроить.

Едет маршал лесом,
На обоз косится,
А в обозе злато,
Как пожар искрится.
«Ну, как нас ограбят?
Враз прощусь с папахой.
Сразу познакомлюсь
С топором и плахой.
Надо с этой данью
Мне не торопиться,
А в укромном месте
Где-то затаиться.
Всё к концу приходит,
Кончится всё миром.
И триумф отметят
Праздником и пиром.
Государь вернётся
И про деньги спросит,
А казну к престолу
Маршал сам приносит.
Сохранил все деньги
Хитрость проявляя,
Кто ж не даст награды
Храбрость поощряя?
Ну а коль Фортуна
Задом повернётся,
То владеть богатством
Видно мне придётся.
За море уеду,
Жизнь себе налажу.
И никто не вспомнит,
Про казны пропажу».

И обоз послушно
Вдруг остановился.
Маршал слез с телеги
И куда-то скрылся.
Больше не видали,
Ни его, ни денег,
Только ветер воет
Да волна бьёт в берег.
Только дочь с женою
От тоски страдают
И кормильца в доме
Уж не поджидают.
Видно он попался
Супостату в руки
И погиб героем,
Принимая муки.

Что ж у нас на фронте?
Как на бранном поле?
Будет ли отчизна
Предана неволе?
Там лишь звон булатный,
Там лишь свист картечи,
Там земля трясётся
От кровавой сечи.
Войнам нет подмоги.
Кровью истекают.
Лишь над мертвецами
Коршуны летают.
Натиск не сдержать им,
Нету больше силы,
Бабы и девчата
Встали, как мужчины.
Старики, старухи,
Все на бранном поле.
Лучше быть в могиле,
Чем пропасть в неволе.

Вдруг в разгар сраженья
Старый дед явился
И к уставшим войнам
Тихо обратился:
- Помните, как стража
Чудаков прогнала?
Их бы нам в подмогу,
Сразу б легче стало.
Нашего посланца
Тут же отыскали
И с письмом секретным
К чудакам послали.

Вот как мир устроен:
Был вчера на плахе,
А сегодня, смотришь,
В маршальской папахе.
Был вчера забитым,
Нынче стал отважным.
Был вчера никчёмным,
А сегодня важным.

Пятый день посланник
Едет за подмогой.
Изорвал всю обувь
Он лесной дорогой.
Кончились припасы,
Нет воды напиться,
И с волками больше
Нету силы биться.
А к закату вовсе
Отказали ноги.
И нашли посланца
Прямо у дороги.
Привели в сознанье,
Квасом отпоили,
И про всё узнали,
И помочь решили.
Старые обиды
Вспоминать не стали,
Главное, что б войны
Натиск удержали.
Главное, чтоб жёны
Латы поснимали,
Главное, чтоб дети
Больше не страдали.

А на поле боя
Войны отступают.
Враг к реке глубокой
Войско прижимает.
Скинут скоро в реку, -
Кончится сраженье.
Дальше плен и голод,
Стыд и униженье.

Враг собрал все силы
И последним штурмом
Порешил окончить
Сечу рано утром.
Вот туман на речке
Низко опустился
И сраженья рокот
Сразу прекратился.
Ничего не видно.
Войны отдыхают,
А противник к штурму
Силы собирает.

Вот настало утро.
Нет уже надежды,
Облачились войны
В белые одежды,
Помолились Богу,
С близкими простились,
И идти в атаку
На врага решились.
Вот туман поднялся,
Солнце показалось,
Что же люди видят?
Что с рекою сталось?

Флот стоит стеною.
Пушки прогремели.
А враги проснуться
Даже не успели.
Дирижабли с неба,
Стрелы в них метают.
Тут враги очнулись,
Спешно удирают,
Бросили на поле
Все свои знамёна.
Нету больше криков,
Нету больше стона.
Нет войны жестокой,
Снова мир вернулся,
Благо, что посланец
К сроку обернулся.

Осмотрелись люди,
Даже удивились.
Вся земля в руинах,
Пока грудью бились.
Гарь, да пепелище
Всю страну покрыло.
Даже вспомнить трудно,
Как здесь раньше было.

Чудакам неймётся.
Скинув срочно латы,
Взялись за носилки,
Грабли и лопаты.
Стали город строить,
Краше, чем был прежде.
Для людей открыли
Светлый путь к надежде.
Возвели столицу,
Храмы засверкали,
От улыбки лица
У людей сияли.

Разве бы им сдюжить,
Если б не подмога?
На чудных молиться
Надо б, как на Бога.
Кто ж об этом помнит?
Каждый понимает,
Что сейчас на это
Время не хватает.

Вдруг по всей столице
Шёпот прокатился.
Государь приехал,
Батюшка явился.
С ним вся знать,
Все слуги,
Даже генералы.
Говорят, что ими
Прогнаны вандалы.
Говорят, что маршал
В битве отличился,
Говорят владыка
Сам на поле бился.
То-то радость будет,
Коль семья вся в сборе.
Праздник и на суше,
Праздник и на море.
Пир горой устроим,
Чтоб земля дрожала.
Чтобы от хмельного
Голова упала.

Вот владыка воинов
Пышно награждает.
Первым, как ведётся,
Маршала венчает.
Генералам ленты,
А бойцам по чарке.
Вот и всё на месте,
Снова всё в порядке.

С той поры не месяц,
Годы пролетели.
Власть давно сменилась,
Воины постарели.
Кто ушёл в могилу,
Кто ещё остался.
Чудаков забыли.
След их затерялся.

***
В некотором царстве,
Где всего довольно
В некотором роде
Было неспокойно.
Люди появились
Вроде не больные,
Руки ноги целы,
Слышат, не слепые.
Вели себя те люди
Прямо скажем странно,
Видимо с мозгами
В головах неладно.
Гонит люд убогих,
Камни в них бросает,
Что чудным неймётся
Он не понимает.
Лишь седые старцы
Сдерживают страсти.
И не дают их трогать,
Благо много власти.

Александр Чудаков - известный отечественный писатель и литературовед. Ученый-филолог. Он считается одним из крупнейших в стране исследователей творчества Антона Павловича Чехова. Посвятил ему множество книг и монографий. При этом написал и несколько собственных произведений, самое известное из которых - роман "Ложится мгла на старые ступени".

Биография писателя

Александр Чудаков родился в 1938 году. Он появился на свет в небольшом курортном городке Щучинск с населением всего около 45 тысяч человек. Он расположен на территории современного Казахстана.

Из далекой азиатской республики Александр Чудаков перебрался после школы в столицу. Здесь он поступил в Московский государственный университет, который окончил в 1960 году. Получил диплом с отличием филологического факультета.

Через несколько лет после окончания вуза устроился на работу в институт мировой литературы. Параллельно начал преподавать в родном МГУ. Читать студентам лекции по истории русской литературы.

Научная работа

Все это время Александр Чудаков занимался научной работой. Писал монографии и статьи в литературоведческие журналы. В 1983 году защитил докторскую диссертацию, став доктором филологическим наук. Большинство его исследований были связаны с творчеством и влиянием на литературу русского писателя рубежа XIX-XX веков - Антона Павловича Чехова.

Во время перестройки талант и знания героя нашей статьи оказались востребованными за границей. И это не удивительно. Ведь Чехов, знатоком которого был Чудаков, считается одним из самых известных русских писателей за рубежом, наряду с Федором Достоевским и Львом Николаевичем Толстым.

Поэтому желающих послушать курс лекций о Чехове в западных странах всегда было много. Так что биография Чудакова Александра сложилась успешно - он начал читать курс русской литературы в университетах США и Европы. Со временем стал одним из видных членов Международного Чеховского общества.

Литературоведческие исследования

Свою первую масштабную работу, посвященную Антону Чехову, Чудакова выпустил еще в 1971 году. Это была монография под названием "Поэтика Чехова". В 1983 году переведена на английский язык и издана на Западе.

В то время автору было чуть за 30. Несмотря на это, он создал глубокий литературоведческий труд, который получил международное признание и неприятие консервативных советских ученых. Многие утверждения, которые Чудаков сделал в этой работе, а также в своем следующем исследовании "Мир Чехова: Возникновение и утверждение" 1986 года, были не бесспорными. Но при этом определили путь развития чеховедения на многие годы вперед. Именно Чудаков первым предложил скрупулезные методы описания повествовательной системы писателя. Ему принадлежит авторство понятия "вещный мир" произведения, с помощью которого он характеризовал многие рассказы Чехова.

Главный тезис Александра Чудакова в книгах посвящен "случайностной" организации всей поэтики такого великого писателя, как Чехов. Это утверждение до сих пор вызывает многочисленные споры среди исследователей и филологов.

Детально свои взгляды на проблему "случайностной" организации и "вещного" мира он изложил в своем исследовании "Слово - вещь - мир: от Пушкина до Толстого", которое было напечатано в 1992 году.

Также его перу принадлежат около двухсот статей, посвященных истории русской литературы. Он тщательно собирал, готовил и комментировал сборники произведений Юрия Тынянова и Виктора Шкловского. Первый - русский формалист, написавший романы "Кюхля", "Смерть Вазир-Мухтара" и "Пушкин" (неоконченный). Второй - и драматург, который умудрялся соперничать с Михаилом Булгаковым.

Книги для школьников

В 2013 году была издана его монография "Антон Павлович Чехов". Она, в первую очередь, посвящена ученикам старших классов российских школ.

В ней доктор Чудаков знакомит молодежь с судьбой и основными событиями в жизни Чехова. В книге подробно рассказывается о впечатлениях детства и юности писателя. О том, как так получилось, что из заурядного сотрудника юмористического журнала за несколько лет вырос великий писатель, известный на весь мир. Сегодня по праву можно говорить, что он открыл новую страницу в мировом искусстве.

Роман Чудакова

Примечательно, что Чудаков был не только литературным критиком и исследователем. Он писал и собственные произведения. В 2000 году в литературном журнале "Знамя" вышел роман "Ложится мгла на старые ступени" Александра Чудакова. Его собственный, художественный труд.

Главный герой этого произведения - историк, который рассказывает окружающим поразительные эпизоды о том, как жили люди в дореволюционной России. Как все изменилось после революции. К чему привело участие России в войнах XX века. Эти рассказы постоянно сменяются не менее увлекательными и интересными рассуждениям, в которые герой пускается вместе со своими собеседниками.

Роман "Ложится мгла на старые ступени" был признан лучшим произведением российской литературы в первом десятилетии XXI века. Такую высокую оценку ему дало жюри престижного литературного конкурса "Русский Букер". Это уникальная книга, которая одновременно заставляет и плакать, и смеяться. Так об Александре Чудакове в отзывах читатели говорят. Многих он уже покорил своим талантом и преданностью делу.

Неизменным развлечением моих детских лет был сатирический журнал “Чудак” с его фельетонами, шутками, эпиграммами, стихами, рисунками, карикатурами. В этом журнале печатался Илья Ильф - мой отец. Конечно, не так уж много было тогда мне понятно, зато интересно, и многое до сих пор прочно сидит в голове. Потом, во время работы над “оранжевым” собранием Ильфа и Петрова (1961), наш комплект “Чудака” затерялся в издательских дебрях, и я до сих пор с тоской вспоминаю о нем.

Сейчас, готовя издание рассказов и фельетонов Ильфа и Петрова, я снова с любовью перелистала все 56 номеров “Чудака” (декабрь 1928 - февраль 1930), которые мне удалось раздобыть. Около 70-ти публикаций Ильфа и Петрова написаны “оптом и в розницу”, подписаны их фамилиями и псевдонимами (Ф. Толстоевский, Дон-Бузильо, Коперник). Они были не только авторами, но и активными сотрудниками журнала: Петров вел страничку юмористической смеси (“Веселящий газ”). Ильф подбирал литературные и театральные рецензии для отдела “Рычи - читай” и часто писал острые заметки о всяческих курьезах и ляпсусах.

Теперь уже невозможно определить, сколько не подписанных ими “мелочей” застряло в рубриках с хлесткими заголовками “Но-но, - без хамства!”, “Деньги обратно!”, “Слезай, - приехали!”. Но мне очень хотелось разыскать хоть что-то неизвестное, и некоторые “открытия” действительно состоялись. Главной находкой стал анонимный литературный фельетон под названием “К барьеру!”, построенный на приеме сатирической фантазии: встреча современных писателей с классиками. (Оказалось, что предположение об авторстве Ильфа и Петрова было сделано исследователем их творчества Л.М. Яновской, в то время Л. Гурович, еще в 1957 году.)

Среди юмористических произведений авторов-чудаковцев (Е. Зозуля, В. Катаев, А. Зорич, Б. Левин, В. Ардов, Г. Рыклин) подобный поворот темы, мне кажется, был “по плечу” только Ильфу и Петрову. Соавторов выдают стилистика, характерный язык (“Приходили еще Шкловский и Катаев. Катаев, узнав, что ужина не будет, - ушел, Шкловский вздохнул и остался”. “От неожиданности лысина Шкловского на минуту потухла, но потом заблистала с еще большей силой”; “Все повернулись в сторону Лидина и долго на него смотрели”). Не исключено, что гротеск ильфопетровских фельетонов “Литературный трамвай” и “На зеленой садовой скамейке” (1932) восходит именно к этой зарисовке, сделанной “почти с натуры”.

Вероятно, Ильф и Петров не публиковали “К барьеру!”, считая его не таким уж значительным, тем более что Пильняк в то время подвергался ожесточенной травле. Их фельетон “Три с минусом” (Чудак, 1929, № 41), хоть и посвященный “борьбе” с Пильняком, был перепечатан в собрании сочинений только в 1996 году.

Чтобы читатель мог составить некоторое представление о тогдашней культурной жизни - с Горьким и Маяковским, Мейерхольдом и Эйзенштейном, Кольцовым и Демьяном Бедным - представляем образчики литературно-театральной темы журнала “Чудак”.

Александра ИЛЬФ

<И. Ильф, Е. Петров>

К БАРЬЕРУ!

В робкое подражание состоявшейся недавно в Москве смычке русских писателей с украинскими, редакции ЧУДАКА удалось организовать еще одно культурное празднество - встречу классиков с современными беллетристами.

Наиболее любезным и отзывчивым оказался Лев Николаевич Толстой, немедленно ответивший на приглашение телеграммой: “Выезжаю. Вышлите к вокзалу телегу”.

Гоголь, Пушкин, Достоевский и Лермонтов прибыли с похвальной аккуратностью.

Из современных беллетристов пришли - Лидин, Малашкин, Леонов и Пильняк.

Приходили еще Шкловский и Катаев. Катаев, узнав, что ужина не будет, - ушел, Шкловский вздохнул и остался.

Когда все собрались, наступило естественное замешательство. Лев Толстой, заправив бороду в кушак, с необыкновенной подозрительностью рассматривал писателя Малашкина. Лермонтов посвистывал. Пильняк растерянно поправлял очки на своем утином носу и, вспоминая, какую ерунду он написал про Лермонтова в своем рассказе “Штосс в жизнь”, уже пятый раз бормотал Шкловскому:

Но при советской власти он не может вызвать меня на дуэль? Как вы думаете? Мне совсем не интересно стреляться с этим забиякой!

На это Шкловский отвечал:

Я формалист и как формалист могу вам сообщить, что дуэль является литературной традицией русских писателей. Если он вас вызовет, вам придется драться. И вас, наверное, убьют. Это тоже в литературных традициях русских писателей. Я говорю вам это как формалист.

И Пильняк горестно склонялся на плечо Лидина.

Леонов с восторгом на пухлом лице заглядывал в глаза Достоевскому. Гоголь сутулился где-то на диване. Жизнерадостен был лишь Александр Сергеевич Пушкин, немедленно усвоивший себе всю мудрость висевшего на стене плаката “Долой рукопожатие” и не подавший на этом основании руки Лидину.

Наконец, вошел Горький. Пользуясь тем, что, с одной стороны, он классик, а с другой - современный беллетрист, собрание единогласно избрало его председателем.

В короткой речи Алексей Максимович объявил, что целью предстоящих дебатов является обнаружение недостатков в произведениях собравшихся.

Одним словом, - добавил быстро освоившийся Пушкин, - выявление недочетов! Прекрасно! Но я хочу на данном отрезке времени выявить также и достижения. В книге моего уважаемого собрата по перу, Малашкина, под названием “Сочинения Евлампия Завалишина о народном комиссаре”, на 120 стр., я прочел: “Кухарка остановилась, оттопырила широкий зад, так что обе половинки отделились друг от друга”. Это блестяще, собрат мой! Какой выпуклый слог!

Малашкин, багровея, отошел к подоконнику и оттуда забубнил:

А Лидин-то! Написал в романе “Отступник”, что “пахло запахом конского аммиака”. А никакого конского нет. И коровьего нет. Есть просто аммиак. А конского никакого нет.

Все повернулись в сторону Лидина и долго на него смотре-
ли. Наконец, автора “Отступника” взял под свою защиту Шкловский.

Лидин, конечно, писатель нехороший. Но вот что написал хороший писатель Гоголь в повести “Ночь перед Рождеством”. Написал он так: “Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи (которые одни только вместе со степенными отцами оставались в избах) высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога”. Что это за рука, выросшая на руке же у старухи?

А кто написал, что “Прусская пехота, по-эскадронно гоняясь за казаками…”, - раздался надтреснутый голос Гоголя. - Написано сие в “Краткой и достоверной повести о дворянине Болотове”, в сочинении Шкловского. Вот, где это написано, хотя пехота в эскадронах не ходит.

От неожиданности лысина Шкловского на минуту потухла, но потом заблистала с еще большей силой.

Позвольте, позвольте! - закричал он.

Не позволю! - решительно отвечал Гоголь. - Если уж на то пошло, то и наш уважаемый председатель Алексей Максимович чего понаписал недавно в журнале “Наши достижения”! Рассказал он, как некий тюрк-публицист объяснял “…интересно и красиво историю города Баку. “Бакуиэ” называл он его и, помню, объяснял: “Бад” - по-персидски гора, “Ку” - ветер. Баку - город ветров”. А оно как раз наоборот: “ку” - гора, “бад” - ветер. Вот какие у вас достижения!

Назревал и наливался ядом скандал. Шкловский рвался к Льву Толстому, крича о том, что не мог старый князь Болконский лежать три недели в Богучарове, разбитый параличом, как это написано в “Войне и мире”, если Алпатыч 6-го августа видел его здоровым и деятельным, а к 15 августа князь уже умер.

Не три недели, значит, - вопил Шкловский, - а 9 дней максимум он лежал, Лев Николаевич!

Лермонтов гонялся за Пильняком, пронзительно крича:

Вы, кажется, утверждали в своем “Штоссе в жизнь”, что мои и ваши сочинения будут стоять на книжных полках рядом? К барьеру! Дуэль!

Позволь мне! - просил Пушкин, - я сам его ухлопаю. Иначе он про меня тиснет какой-нибудь пасквильный рассказик.

Телегу мне! - мрачно сказал Толстой.

За Толстым, который уехал, не попрощавшись, переругиваясь, повалили все остальные.

Культурное празднество, к сожалению, не удалось.

ЧУДАК, 1929, № 11.

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ

Изложенное ниже отнюдь не является выдумкой; в этих строках почти буквально передан эпизод, имевший место с месяц тому назад в одном специальном лечебном заведении Москвы.

Некий молодой советский писатель, полное собрание сочинений которого недавно выпущено Госиздатом, обратился за советом и с просьбой о помощи к видному столичному психиатру.

Мое обращение покажется вам, вероятно, странным и необычным, профессор, - сказал он, - но не можете ли вы посредством гипноза повысить мою способность к письму?

Простите, не понимаю.

Я писатель. Но, видите ли, пишу я как-то механически, без подъема, что ли. Мы, конечно, подобно Анатолю Франсу, отрицаем вдохновенье. Существует только уменье приводить себя в рабочее состояние. Но вот это-то, понимаете, никак мне не удается. Сколько ни сижу, сколько ни пишу - не удается. Все дело ведь в том, как расставить слова. И вот, не расставляются, проклятые, как надо!

Вы давно пишете?

Три с половиной года.

И много написали?

Шесть томов, сорок два листа.

Гм… порядочно.

И все неудачно.

Неудачно?

Представьте.

И все-таки продолжаете писать?

Откровенно скажу как врачу: пережевываю старое!

Профессор подумал с минутку, побарабанил по столу пальцами и осторожно сказал:

Так, может быть, вам лучше бросить? Счесть, так сказать, эксперимент неудавшимся?

Но ведь я писатель.

Что ж, иногда приходится менять профессию. К тому же это все-таки не то, что землемер или часовой мастер. К этому надо иметь особую способность, особый психический, интеллектуальный склад.

Но меня печатали!

И много?

И неудачное тоже?

И жеваное?

И жеваное.

Профессор посмотрел в окно и в раздумье почесал переносицу.

Видите ли, то уменье расставлять слова, о котором вы изволили сказать, иногда называется также талантом. Насколько я понимаю, вы хотите, стало быть, чтобы я внушил вам талант?

Таланта не существует, профессор. Это отжившее слово.

Ну, все равно. Уменье… Э-э… Как вы сказали?

- …расставлять слова.

Предположим. Как же вы себе реально это представляете? Надо сказать, практическая медицина не знает таких прецедентов.

А как вообще лечат гипнозом? Ну, я лягу на кушетку, вы проделаете надо мной пассы, или как уж там это полагается, и станете внушать: “С этих пор ты пишешь иначе, с этих пор ты правильно расставляешь слова, с этих пор…”

Гм. По этой теории, под гипнозом можно обучить и строить железнодорожные мосты, например, и пломбировать зубы.

Ах, доктор, это же совсем другое. Здесь ведь высшая сфера психики.

Профессор встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.

Послушайте, - сказал он вдруг, - а зачем, собственно, это вам нужно? Талант, то бишь… уменье расставлять слова? Ведь, вы говорите, вас и так печатают?

Да, но ведь это не вечно! Откровенно скажу как врачу: я и сам считаю это недоразумением. В один прекрасный день кто-нибудь да увидит же, что и слова не так расставлены, да и все это вообще не то. Нет, уж вы не отказывайтесь, доктор. Я буду благодарным пациентом. Хе-хе… Вам будет посвящена первая же повесть, написанная после всех этих штучек…

Сеансов, я хотел сказать.

Профессор в упор посмотрел на него. Он не опустил честных, голубых, наивных глаз.

Вот что, - после некоторой паузы сказал профессор. - Принесите мне что-нибудь из того, что у вас напечатано. К сожалению, нет, знаете ли, времени следить за беллетристикой. То да се…

Я понимаю.

Принесите и зайдите через недельку. Я ознакомлюсь, и тогда поговорим.

И писатель прислал пятый том своих сочинений, и зашел через неделю.

Я прочел вашу книгу, - сказал профессор, - и отметил некоторые места. Например, вы пишете: “Смычка - так звали дочь старого политкаторжанина Еремина - блистала зубами, ослепительными, как янтарь”. А янтарь желтый. Значит, она блистала желтыми зубами?

Ну, это поэтическая вольность.

Ну, не знаю. Или вот: “Дом и мебель были в стиле боярина XVII века с витыми ножками”. У кого же витые ножки? У боярина, у дома или у мебели?

Ну, профессор, это детали.

Да, а вот еще: “Он постепенно вскрыл пинцетом выпершую кость”. Во-первых, костей не вскрывают, а во-вторых, пинцетом вообще нечего делать. Вы спутали пинцет с ланцетом. Потом вы пишете: “У мечети заржала кобылица, голубая лазурь которой сияла на солнце”. Как же это так - голубая кобылица?

Мечеть, а не кобылица.

А сказано - кобылица.

Профессор, право же, все это частности, давайте ближе к делу.

Извольте. Я уклоняюсь от… лечения.

Случай слишком трудный.

Вы считаете науку бессильной?

Я считаю, что, поскольку существуют школы второй ступени, - внушать посредством гипноза, что корова не пишется через и с точкой, нет никакой надобности.

Однако, доктор, я попросил бы вас выбирать выражения. У меня имя. Я сорок два листа написал.

Профессор вскочил вдруг и закричал, потрясая пятым томом сочинений клиента:

Дрова пошли бы пилить! Арбузы на баржах грузить! Асфальт в котлах месить! Стыдитесь! Голубая кобылица! Янтарные зубы! Подъезжая к станции и высунувшись в окно… Учиться надо! Грамматике учиться, а не гипнозы выдумывать!..

…Одеваясь в передней, писатель бормотал обиженно, долго шаркая в полутьме ногами и никак не попадая в галоши:

Раскричался, скажите пожалуйста! Дрова пилить! Асфальт мешать! Сам иди мешай, старая песочница! Назло тебе, дураку, еще сорок листов напишу. И напечатают! Ну пинцет, ну янтарные зубы, ну ошибся… Подумаешь, художественный театр!..

ЧУДАК, 1929, № 16.

Борис Левин

МЕРТВЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ

Журналист Андрей Малозубов писал, кроме рецензий, воспоминания или, вернее, описания жизни только что с музыкой похороненных знаменитых людей.

Писал он эти книжки задолго до смерти знаменитости. Знаменитость еще пила водку, пела песни или играла на рояле, а у Малозубова в письменном столе уже лежала аккуратно переплетенная в трех экземплярах на машинке рукопись о покойном.

И если, скажем, только что понесли в крематорий заслуженного артиста, какого-нибудь профессора жеста, общественного деятеля или народного свистуна, то Малозубов в это время уже сидел в издательстве и подписывал договор на выпуск в свет книги с описанием бывшей жизни знаменитого человека.

Рецензии Андрей Малозубов писал о кино, о театре, о живописи. О чем угодно. Но эта работа его не удовлетворяла.

Это на галстуки и на парикмахера, - рассуждал он. - Халтурка!

А вот для души и на шевиотовый костюм с вязаным жилетом Малозубов считал свои труды по описанию жизни замечательных людей.

И действительно, этому делу он посвящал много часов. Иногда он на целые сутки брал с собой напрокат фотографа, обязанность которого состояла в том, чтобы снимать Малозубова с будущим заслуженным покойником.

Заслуженный стоял и улыбался и не знал, что завтра же Малозубов под этой фотографией подпишет:

За два дня до смерти.

В письменном столе у него лежали готовые для печати пять книжечек по три печатных листа. С фотографиями и автографами. Считая по двести рублей за лист, это уже три тысячи. Да еще по пятерке с фотографии. Черт возьми, - это не малая сумма!

Но как назло эти знаменитости не умирали. Всякий раз при встрече с ними Малозубов с дрожью в голосе спрашивал:

Ну, как здоровьице?

Прекрасно! - отвечала знаменитость басом.

А что-то у вас мешки под глазами? - допытывался Малозубов с некоторой надеждой. - Сердце не пошаливает?

Пустяк! Просто не выспался, - бодро отвечала знаменитость. И Малозубов был в отчаянии.

В прошлом году как было хорошо, - думал он, - за одну зиму пятерых сожгли. А этот год какой-то проклятый, никто не хочет умирать.

Больше всего его злил заслуженный гравер по дереву Бугаев.

Тридцатипятилетний юбилей черту справили, человеку под семьдесят, сердце у него никуда, пальцы подагрические, а он еще живет, прохвост.

О Бугаеве Малозубов еще два года тому назад заготовил книжечку.

Книжечка, выправленная, с фотографиями и автографами, лежала в письменном столе и с нетерпением ждала смерти Бугаева. Но Бугаев не умирал.

Это сердило Малозубова.

Однажды после концерта Малозубов затащил Бугаева к себе ночевать. И вот утром, когда Малозубова в комнате не было, Бугаев, зная привычку хозяина прятать водку в письменном столе, подагрическими пальцами ловко открыл ящик стола и ахнул.

На него оттуда глянул его портрет в траурной рамке. Он с каким-то отвращением и ужасом перевернул первую страницу и содрогнулся. Он увидел катафалк, лошадей в белых сетках и прочел подпись под фотографией: “Похороны Бугаева”.

В комнату вошел Малозубов.

Что это значит? - закричал Бугаев. - Что это значит?

И схватился за сердце.

Через два дня Бугаев умер. Перед смертью он спросил Малозубова:

А как тебе удалось похороны заснять?

Это пустяк, - отвечал, виновато улыбаясь, Малозубов. - Все похороны знаменитых людей похожи друг на друга.

Ух, и гад же ты! - процедил Бугаев сквозь зубы.

Это были последние слова заслуженного гравера по дереву.

ЧУДАК 1929, № 17.

Борис Левин

ЖИВОЙ ПИСАТЕЛЬ

Жители города Каравай на Оке никогда живого писателя не видели. Им приходилось видеть писателей лишь на снимках в еженедельных журналах и в полных собраниях сочинений, где под папиросной бумагой хранилось умное, вдумчивое лицо автора с приятной, но строгой улыбкой.

Но настоящего, живого писателя, который говорил бы, двигался, икал бы, не приходилось им видеть.

Писатель Глеб Подоконников вот уже 20 лет как в своих рассказах, повестях и романах описывал провинцию. Почти в каждой главе вы могли прочесть, как коза объедала афиши “с покосившегося заборчика”, могли узнать, что у всех провинциальных девушек “длинные ресницы”, “бронзовый загар” и что “на вишневых губах” “играет” у них “застенчивая улыбка”.

Но настоящую живую провинцию писатель Подоконников видел только из окна вагона скорого поезда Москва - Севастополь.

И вот жителям города Каравай на Оке чертовски повезло. За эту зиму у писателя Подоконникова разлилась желчь. Желчь у него разлилась от зависти, так как пьесу его единственного друга, с которым он вместе начинал печататься, похвалил нарком. А за наркомом еще 37 рецензентов.

Но все это к делу не относится. Важно то, что у писателя Подоконникова разлилась желчь, и профессор сказал ему, просвечивая его лучезарными медицинскими глазами:

Самое хорошее, что могу вам посоветовать, - уезжайте в провинцию. Там тишина, речка, песок, ягоды, садики…

Подоконников так и сделал. Захватив с собою свое полное собрание сочинений и несколько стоп бумаги, он проехал 500 верст на поезде, 25 на бричке и приехал в Каравай на Оке. Он обрадовался, как родному, “покосившемуся заборчику”, он хотел поцеловать козу, “которая объедала афиши”. На бронзовых лицах провинциальных девушек, конечно, играла застенчивая улыбка.

Прекрасно. Все, как писал! - сказал Подоконников, с удовольствием разглядывая еще ничего не подозревавших жителей.

Но жители тоже вскоре обрадовались.

Вот он, настоящий писатель. Вот его вдумчивое, умное лицо и такая мягкая, но строгая улыбка! - думали жители и спешили знакомиться.

Первый человек, который с ним познакомился, была сестра хозяйки, где он снял комнату, Варя Ипатьева - сельская учительница.

Подоконников долго беседовал с ней. Она ему рассказывала о новых методах преподавания, учениках, о деревне. Он рассеянно слушал ее, записывая что-то в записную книжечку, и думал: “Какой великолепный сюжет. Учительница. Провинция. Приезжий из столицы. Она влюблена, у нее глаза, как озера. Он от нечего делать влюбляется…”

Так, так. Я вас слушаю. Очень интересно! - сказал громко Подоконников и закурил.

Учительница его познакомила с местной акушеркой Фуфайкиной. У Фуфайкиной на вечеринке Подоконников познакомился с ветеринарным врачом, агрономом и заведующим отделением Льноцентра.

Господи, сколько материала!.. Какие сюжеты! - восторгался Подоконников.

В августе Подоконников уехал из города Каравай на Оке.

Сестра хозяйки совместно с акушеркой Фуфайкиной специально ходили на латышское кладбище и принесли ему оттуда много белых, красных и лимонных георгин.

Прекрасно, прекрасно… - благодарил Подоконников и думал: “Отличный конец для повести. Он уезжает. Осеннее солнце… Цветы…”

На следующий день утром извозчик, который отвозил Подоконникова на станцию, вручил сестре хозяйки записную книжку и сказал:

Должно быть, как дрых, она вывалилась.

Вера Ипатьева, волнуясь, раскрыла книжечку и, волнуясь, читала:

“Тема для романа. Он - москвич. Приехал в провинцию. Глаза - голубые озера. Она влюблена. Он от нечего делать влюбляется. Аборт (зачеркнуто). Лучше изменить конец. Рожает. Одиночество. Деревня. Зима. Волки. Она воспитывает сына. Здорового. Бодрого… Обязательно ввести комическую фигуру - акушерку Фуфайкину… Приблизительно листов на 7-8. Густо дать быт провинции, деревни…”

“Тема для небольшого рассказа. Она учительница. Летом каникулы. Он агроном. Заражает ее сифилисом. Ком. фиг. Фуфайкина. 1-11/2 лист. Густо дать…”

И вечером, раскрыв первый том собрания сочинений Подоконникова, она увидела не вдумчивое, умное лицо со строгой, но мягкой улыбкой, а тупое рыло с отвратительной усмешкой.

Иван Дитя <В. АРДОВ>

СХВАТКА ЧЕМПИОНОВ

Москвичи с нетерпением ожидали премьеру пьесы Маяковского “Клоп” в театре Мейерхольда.

Как известно, оба деятеля - Маяковский и Мейерхольд - являются чемпионами в своем жанре. Последняя встреча чемпиона поэзии с чемпионом режиссуры имела место в 1921 году (“Мистерия-буфф” Маяковского в театре РСФСР 1-м). С тех пор уклонявшийся от матча В. Маяковский не давал атлету-режиссеру повода для соревнования.

Ныне должна была произойти вторая схватка. Совершенно естественен поэтому интерес, проявляемый к постановке, то бишь к борьбе, широкими кругами зрителей.

Соревнование, начатое ровно в половине восьмого по удару гонга, сразу дало известный перевес режиссеру, который богато организованным шумом и назойливой расстановкой действующих лиц совсем заглушил первые остроты автора. Однако к концу эпизода поэт-тяжеловес, сильным драматургическим приемом очистив сцену от эпизодических лиц, обеспечил преимущество своему тексту.

Первый раунд… то есть эпизод закончился именно в этом положении. Во втором круге поэт, физически более сильный, но плохо знающий технику сценической борьбы, опять перешел к невыгодным для него массовкам.

Блестящими мизансценами техник-Мейерхольд восстанавливает свое положение, прибегнув, между прочим, к излюбленному своему приему: тройной гармошке.

Третий раунд дает окончательный перевес чемпиону режиссуры. Весь текст решительно пропадает в гулкой постановке. Не только автор, но и публика оглушена шумом, с каким инсценирует пожар опытный борец Мейерхольд. В этом положении режиссура переходит в четвертый эпизод, но в последний момент массивный автор вырывается и при помощи тяжеловесных каламбуров успевает овладеть вниманием публики в финале акта.

Пятый эпизод начинается под музыку Шостаковича. Но, как это всегда бывает в цирке, по первому требованию борющихся оркестр умолкает. Почти немедленно автор пьесы переводит Мейерхольда в партер - то есть выгоняет со сцены, и весь этот круг передает свои остроты по радио.

Шестой круг идет вничью: чемпионы топчутся на месте. В седьмом эпизоде режиссер проводит последние атаки с помощью фокстрота. Борцы делают публике макароны.

Восьмой и девятый раунды проходят опять-таки вяло, и атлеты не без удовольствия протягивают друг другу руки в знак окончания борьбы.

В итоге матч не оправдал возлагаемых на него надежд. И постановщик, и автор были явно не в форме.

К сведению интересующихся добавляем: сюжет у Маяковского углублен актуальной и оригинальной идеей: парикмахеры, утверждает автор, суть мещане. В 3-м акте декламируются следующие стихи о вреде курения:

Гвоздика огня и дымная роза

Гарантируют сто процентов склероза.

Это представляется до некоторой степени пикантным в связи с тем, что до сих пор автор славился популярными лозунгами: “Все, что осталось от старого мира, - папиросы Ира”, “Курильщики, всегда и везде, отдавайте предпочтение “Красной звезде”” и другими в том же духе.

ЧУДАК, 1929, № 10. В рубрике ДЕНЬГИ ОБРАТНО!

Взял и пьесу написал,

Где довольно интересно

Наши язвы показал.

Вскрыл различные детали,

Описал житье-бытье…

Эту пьесу принимали

И одобрили ее -

28 рецензентов,

49 референтов,

114 завлитов и 15 цензоров!

По указке режиссера

За работу взявшись в лад,

Репетируют актеры

Восемь месяцев подряд.

Но трудов совсем не жалко -

Не спектакль - а красота!

Вот пришли на генералку

И уселись на места -

28 рецензентов,

49 референтов,

114 завлитов и 15 цензоров!

Но, увы, на этом свете

Много всякого рожна.

Некто хмурый вдруг заметил:

“ - Пьеса вовсе не нужна!

И нельзя подобным вздором

Отягчать сознанье масс!”

И тогда сказали хором:

“Отменить ее сейчас!”

28 рецензентов,

49 референтов,

114 завлитов и 15 цензоров!

И денька за два иль за три

Порешили: “Так, мол, сяк,

Эту пьесу на театре

Не показывать никак!”

Что же раньше вы молчали?

Где вы были до того?

На такой вопрос в печали

Не сказали ничего

28 рецензентов,

49 референтов,

114 завлитов и 15 цензоров.

ЧУДАК, 1930, № 2.

Г. Рыклин

ЕВСЕЙ ХАЛТУРЯНИН

Хмуро, нехотя, текут предвечерние часы в редакции. Секретарь разлегся в кресле, курит и думает о редакторе, о тираже, о свежих раках в соседней пивной, о непогашенном авансе, о толстом романе в тридцать два печатных листа, который даст ему, секретарю, славу, почет и деньги. Рядом, за перегородкой, тихий смех и стук машинок.

Стук в дверь прервал тонкую нить секретарских размышлений.

Войдите! Антрэ! - важно пробасил секретарь и деловито начал рыться в бумагах.

О белые снега

Моей красной родины!

Клюква… Пурга…

Куст смородины…

Можно совершенно забыть Байрона. Можно в течение года ни разу не вспомнить о Пушкине. Но нельзя, никак невозможно выпустить из поля своего внимания Евсея Халтурянина. Посудите сами - в году с дюжину разных революционных праздников. И накануне каждого праздника с точностью автомата поэт появляется в редакции и раздает копии своих стихотворений.

Вот почему, когда сегодня вошел в редакцию Евсей Халтурянин, мечтательный секретарь вздрогнул: “Какой же это завтра праздник?”

Садитесь, - обратился секретарь к поэту. - Давненько не были у нас. Понимаю… Хе-хе… Принесли нам что-нибудь? Очень рады…

У секретаря на душе кошки скребли.

Дьявол! Халтурщик проклятый! Молчит! А что же завтра за праздник? Как это я проморгал? Октябрьская революция бывает в ноябре. Февральская революция в марте. Восьмое марта в апреле. Нет, восьмое марта в марте и 1-е мая в мае. Но что завтра?

Секретарь шмыгнул в соседнюю комнату.

Товарищи, - сказал он сдавленным шопотом, - завтра праздник.

Не знаю, - уныло ответил секретарь.

А кто сказал?

В редакцию пришел… Значит, завтра…

Не знаю. И нечего, товарищи, думать. А надо подготовиться. Чтоб до прихода редактора у нас уже все кипело. За работу! Пусть информационный отдел доставит несколько бесед с рабочими и с работницами. О чем? Ну, например, о задачах культурного похода и самокритики. Этот материал в любой праздник пойдет. Иван Алексеевич, вы садитесь за рисунок. Леса, башни, трактор, знамена и много людей. Вы, Титов, выписывайте лозунги - вот вам книжка. Семен Николаевич, дуйте очерк из деревенской жизни против самогона и за колхозы.

В приемной, у дверей редакторского кабинета, сидел виновник всего этого торжества, известный поэт Евсей Халтурянин и дремал…

Секретарь вдруг решительно подошел к дремлющему поэту, толкнул его и поставил вопрос ребром:

Скажите, завтра столетие со дня рождения или смерти?

А? Что? Чье столетие?

Его… Как его… Вы же знаете… Какой же завтра будет день?

Не знаю. Кажется, свободный день. Никакого юбилея. Серые будни… Надоело тут у вас сидеть. Когда же придет редактор? Я за авансом. Хотя бы рублей тридцать.

ЧУДАК, 1929, № 2.

НОВОЕ В ДРАМАТУРГИИ

Театральное фойе освещено одной лишь слабенькой лампочкой. В зрительном зале идет репетиция. Из конторы дирекции доносится шлепанье пишущей машинки.

По фойе блуждает молодой драматург. Он чрезвычайно взволнован. Он поминутно садится на плюшевые диванчики, но тотчас же вскакивает и снова бегает по темному паркету. В директорской решается судьба его пьесы. Драматургу кажется, что время остановилось.

Но вот из конторы выходит директор. В руках у него рукопись. Полное бритое лицо сияет.

Ну, милый, - говорит он мягким баритоном, - порадовали вы старичка!

Да, да, голуба, в вашей пьесе есть сцена, до которой сам Шекспир не додумался бы.

Вы… так находите?.. Какая же это сцена?

Да вот в последнем акте - сцена столкновения пассажирских самолетов!

В связи с постановкой в Камерном театре “Багрового острова”, наш сотрудник беседовал с небезызвестным театральным автором Булгаковым.

Наше драматическое дело - хлопотливое, - сказал автор, - пока напишешь пьесу, пока ее возьмут, пока ее запретят, пока она пойдет…

(P.S. Сотрудник наш, конечно, не беседовал. И Булгаков не высказывался. Но мог бы высказаться. И именно так, как указано выше.)

ЧУДАК, 1929, № 5, с. 14. ХРОНИКА.

Начался театральный сезон.

Известный, глухой на оба уха критик уже отточил свой карандаш и, сидя в опере, язвительно записывает в свой блокнот:

“Музыка слабо доносилась до зрительного зала”.

Публикация Александры Ильф.