А. П

September 24th, 2012

Надежда Прокоофьевна Суслова (1843—1918)

О возлюбленной Федора Достоевского Аполлинарии Прокофьевне Сусловой (1839-1918) не знает разве что тот, кто не знает о самом Достоевском.

О родной сестре Аполлинарии Сусловой Надежде Прокофьевне Эрисман (Сусловой) знают немногие. И это несправедливо, ибо значит она для нашей исторической памяти не меньше, если не больше своей сестры, вошедшей в историю русской культуры только благодаря страстной к ней любви двух великих людей Федора Достоевского и Василия Розанова.

«Почтенным первенцем нового женского русского мира» величал Надежду Прокофьевну Суслову известный публицист Григорий Елисеев. На ее долю действительно выпала нелегкая роль первооткрывателя. Ее имя стало символом, а жизнь примером для подражания многим русским женщинам, стремившимся к образованию, к служению общественным идеалам. Надежда Прокоофьевна Суслова— первая из русских женщин, ставшая врачом.

Надежда и Аполлинария родились в Нижегородской губернии в селе Панино Горбатовского уезда Нижегородской губернии (ныне Сосновский район Нижегородской обл.) в семье крепостного крестьянина, получившего вольную от графа Шереметева и ставшего владельцем ситцебумажной фабрики. В 1854 г. семья переехала в Москву. Располагая определённым достатком, отец сумел дать дочерям достаточное образование, первоначально — дома от матери, затем в пансионе благородных девиц Пеничкау в Москве. Умственные запросы Аполлинарии и Надежды удовлетворялись, главным образом, самообразованием. Знание языков, французского и немецкого, дал, наверное, пансион, но латынь и естественные науки, усвоенные в юности, не входили в курс обучения. В 1859 году семья Сусловых перебралась в Петербург. Подобно многим своим современникам, сестры много читали, увлекалась сочинениями Н. Г. Чернышевского, дружили с революционно настроенными разночинцами. Круг общения Н. П. Сусловой здесь - передовые женщины, стремившиеся к серьезному образованию: М. А. Обручева, сестры Корсини... Вместе с ними в числе первых Надежда Прокофьевна стала посещать лекции в университете, а затем и в Медико-хирургической академии.

В царской России для женщин были закрыты двери всех университетов. Только в Санкт-Петербургской Медико-хирургической академии некоторые профессора (И.М.Сеченов и С.П.Боткин) разрешили в 1862 году трем женщинам, в том числе Н.П. Сусловой, посещать их лекции в качестве вольнослушательниц. И. М. Сеченов вспоминал о знакомстве осенью 1861 г. с двумя «представительницами нового течения, серьезно и крепко заряженными на подвиг служения женскому вопросу» - Н.П.Сусловой и М.А.Обручевой, ставшей впоследствии И.Сеченову женой и "неизменным другом до смерти". Утром они бывали в академии, где слушали лекции нескольких профессоров, в том числе И. М. Сеченова и В. Л. Грубера, вечерами готовились держать экзамен за мужской гимназический курс.

Н.П. Суслова особенно интересовалась физиологией, уже в 1862 г. в «Медицинском Вестнике» появилась её первая научная работа «Изменение кожных ощущений под влиянием электрического раздражения». Впоследствии в России выйдут и другие научные работы Н.П.Сусловой: «Прибавление к физиологии лимфатических сердец» (Санкт-Петербург, 1868. Докторская диссертация) и критический разбор книг М. М. Манасеиной «О воспитании детей в первые годы жизни».

Но не только естественные науки привлекали внимание и занимали ум Надежды: в 1861 году 18-летняя Надежда познакомилась с Н. Г. Чернышевским и Н. А. Некрасовым. В 1864 году в журнале «Современник» были опубликованы произведения Н.Сусловой «Рассказ в письмах» (№ 8) и «Фантазёрка» (№ 9).

Интересно, что в это же время - в 1861 году - сестра Надежды Аполлинария А. П. Сусловой опубликовала свою повесть «Покуда» в журнале братьев Достоевских «Эпоха», с чего началось её сближение с Ф. М. Достоевским.

Как и многие представители разночинной молодежи и студенчества Надежда симпатизировала формирующемуся в России революционно-демократическому движению. Не только симпатизировала но и участвовала в нем: в 1860-х гг. Надежда являлась членом революционной организации «Земля и воля», возникшей во второй половине 1861 года. В её квартире нередко собиралась «прогрессивная» молодежь. «У нее, - отмечали современники, - было большое и шумное общество - вся передовая молодежь». В доме Сусловой пели «Марсельезу» и польские гимны, произносили противоправительственные речи, там же якобы хранились печать «Земли и воли», прокламация «Великоруса» и т. д. Конечно, учитывая её нигилистическое мировоззрение, Надежда Суслова не могла не принять участие в студенческих волнениях осени 1861 года, приведших в итоге к закрытию Петербургского университета. Летом 1862 года после майских петербургских пожаров, приписываемых нигилистам, правительство наносит, можно сказать, сокрушительный удар по организации «Земля и воля»: арестовываются её лидеры Чернышевского и Серно-Соловьёвича (с братьями Серно-Соловьевичами у Надежды Сусловой были дружеские связи), а также радикальный журналист Д. И. Писарев, связанный с революционерами. В июле-сентябре 1862 года арестовывается и привлекается к следствию ряд общественных деятелей по обвинению в сотрудничестве с Герценом и Огаревым, начинается процесс над 32 лицами, обвиненными в сношениях с лондонскими пропагандистами… Из-за своих революционных связей Надежда Суслова была в 1865 г. взята «под негласный бдительный надзор полиции». В конце 60-х годов, уже проживая в Швейцарии, согласно агентурным сведениям, Надежда вместе со своим знакомым по «Земле и воле» Александром Серно-Соловьёвичем стала членом I Интернационала (и находилась в нем до самого распада в 1874 г.), состояла в сношениях с эмигрантами, за что в 1873 г. ей объявили запрет на въезд в Россию, снятый, правда, с том же году.

В общем - типичная («классическая», если так можно сказать) нигилистка 60-х годов. Читайте (перечитайте) «Что делать?» Н.Чернышевского (написанный, как известно в одиночке Петропавловской крепости как раз в это же время: с декабря 1862 по апрель 1863 года, - чтобы понять (воскресить в памяти) суть мировоззрения шестидесятников 19 века.

Но - и это важно отметить! - все воспоминания тех лет о Надежде Прокофьевне отличаются редкостным единодушием: современники запомнили ее серьезность, целеустремленность, отсутствие бравады, свойственное многим нигилисткам. Авдотья Панаева, наблюдавшая ее в кругу «Современника», свидетельствовала: «Она резко отличалась от других тогдашних барышень, которые тоже посещали лекции в университете и в медицинской академии. В ее манерах и разговоре не было кичливого хвастовства своими знаниями и того смешного презрения, с каким относились они к другим женщинам, не посещавшим лекций. Видно было по энергичному и умному выражению лица молодой Сусловой, что она не из пустого тщеславия прослыть современной передовой барышней занялась медициной, а с разумной целью, и серьезно относилась к своим занятиям». Нигилистка Е. Ценина (Жуковская) отмечала у Сусловой "аскетизм как нравственный, так и физический": она «ходила в каком-то черном шерстяном балахоне, перепоясанном ремневым кушаком», с обстриженными волосами.

В 1863 году при разработке университетского устава министерство народного просвещения Российской империи сделало университетам запрос о том, могут ли женщины быть допускаемы к слушанию лекций совместно со студентами, могут ли они быть допускаемы к испытанию на учёные степени и какими правами, в случае выдержания испытания, они должны пользоваться. На все эти вопросы советы университетов московского и дерптского (первый — большинством 23 голосов против 2) дали резкий отрицательный ответ. 18 июня 1863 г. был утвержден новый университетский устав. Невзирая на благожелательные ответы большинства университетов, женщинам было категорически запрещено присутствовать на лекциях. Тогда же последовал аналогичный приказ военного министра о Медико-хирургической академии. Исключение из нового правила было сделано только для одной Варвары Александровны Кашеваровой (1842-1899), которую с разрешения военного министра зачислили в Медико-хирургическую академию с обязательством по окончании курса ехать в Оренбургский край для лечения башкирских женщин, абсолютно лишенных медицинской помощи. Это обстоятельство, а также исключительная твердость и настойчивость Кашеваровой помогли ей в 1868 г. первой среди женщин получить диплом врача в самой России (а не за границей), закончив Медико-хирургическую академию с золотой медалью.

После принятия университетского устава Надежда Прокофьевна, как и её подруга М.А.Обручева (дочь генерал-лейтенанта Александра Афанасьевича Обручева, будущая супруга И.Сеченова и прообраз Веры Павловны в романе «Что делать?») вынуждены была уехала в Швейцарию для получения университетского образования. В 1864 г. она поступила в число слушателей Цюрихского университета и в 1867 г. первая из русских женщин получила диплом доктора медицины и хирургии и акушерства за диссертацию «Доклад о физиологии лимфы» («Beitrag zur Physiologie der Lumphe»), выполненную под руководством Сеченова. Так что Н.Суслова примерно на год опередила В.А.Кашеварову в получении диплома доктора медицины и по праву считается первой русской женщиной-врачем. (Первой русской женщиной-хирургом стала Вера Гедройц, закончив с отличием Лозанский университет). В числе первых поздравителей был А. И. Герцен, который внимательно следил за женским движением в России, а Суслову знал с 1865 г., когда она приехала к нему «на поклон» в Женеву. «Эта девушка очень умная - жаль, что ты ее не увидишь»,- писал он тогда дочери. Еще раньше Герцен познакомился со старшей сестрой Надежды Прокофьевны - Аполлинарией Сусловой.

И. М. Сеченов, поздравивший Н. П. Суслову с окончанием университета, но уже предвидевший будущие осложнения, так писал в статье, опубликованной в "Санкт-Петербургских ведомостях" (1867 г., № 226): «Грустно было бы думать, что даже подобные усилия, столь явно искренние по отношению к цели, могут быть потрачены даром; а это возможно, если они встретят равнодушие в нашем обществе».

В 1865 г. Суслова познакомилась в Цюрихе с молодым швейцарским врачом Фридрихом Гульдрейхом Эрисманом (1842-1915, Цюрих). В 1867 году Надежда Прокофьевна вышла замуж за Федора Федоровича Эрисмана - так его стали звать в России. Впоследствии Ф.Ф.Эрисман стал основоположником научной гигиены в России.

В конце 1867 году Надежда вернулась с мужем в Санкт-Петербург. Опасения И.Сеченова оказались не напрасными: по возвращении на родину Н. П. Суслова должна была сдать повторный экзамен перед специальной комиссией и вторично защищать диссертацию для признания её врачом. Первая женщина-врач с честью выдержала и это испытание. А.И.Герцен в свойственной ему остроумно-саркастической манере отозвался на это сообщение. "Женщина и священник, за которыми признали права человека" - так назвал он заметку, опубликованную в № 9 французского "Колокола" (15 июня 1868 г.). "Мадемуазель Суслова,- говорилось в ней,- блестящим образом завершившая в Цюрихе свое медицинское образование и получившая диплом доктора, недавно закончила сдачу экзаменов в Петербурге. В успехе сомнения не было. Внушала страх другая опасность - пол мадемуазель Сусловой. Факультет вышел на этого положения довольно хитроумным способом. Он подошел к Сусловой как к доктору, получившему диплом в иностранном университете. А поскольку обладатели иностранных дипломов после сдачи экзамена пользуются правом на получение докторской степени и в России, профессора признали мадемуазель Суслову доктором медицины». Не скрывая восторга. Герцен информировал свою дочь Тату о публикации в Петербурге в 1868 г. докторской диссертации Сусловой «Прибавление к физиологии лимфатических сердец».

В начале 1868 г. русские газеты сообщали о том, что Сусловой «разрешено будет практиковать в России на правах медиков, кончивших курс в иностранных университетах». Все русские газеты заговорили об этом выдающемся и беспрецедентном для того времени событии. Это был триумф! Но дозволения на ведение преподавательской и научной деятельности в России Наталье Сусловой не было дано.

К слову, В.А.Кашеварова, в 1876 г. защитившая докторскую диссертацию "Материалы для патологической анатомии маточного влагалища", несмотря на учёную степень, также не была допущена к научной и педагогической деятельности. Л. Ф. Пантелеев, описывая судьбу ученых русских женщин, замечал, что «счастливее всех была Н.П.Суслова, которая по colloquim"у не только получила права, но и умела приобрести обширную практику, став любимицей своих пациенток» (Пантелеев Л.Ф. Воспоминания. М., 1958. С. 624-625).

Врачебный диплом Н. П. Сусловой дал мощный толчок стремлению русских женщин обучаться в заграничных университетах (за неимением доступа в отечественные). Среди ее последовательниц - всемирно известные Софья Ковалевская и Вера Фигнер. Имя Сусловой часто встречается в переписке С. В. Ковалевской. Еще из Петербурга, до отъезда в Германию, она пересказывала в письме к сестре Анне свой сон, в котором фигурировала Надежда Прокофьевна. «Представь себе, какой странный сон был у меня в самую первую ночь, как мы сюда приехали,- писала Софья Васильевна,- я видела Суслову, и она рассказывала мне, как тяжело ей было в Цюрихе и как до последнего года она вела тяжелую, одинокую жизнь, как все презирали и преследовали ее и она не имела ни минуты счастья; потом она очень презрительно посмотрела на меня и сказала: «ну, где тебе?» - неправда ли, какой странный сон?».

Вера Николаевна Фигнер, приехавшая в Цюрих, так сказать, вторым эшелоном, в 1872 г., писала позже: «Стремление женщины к университетскому образованию было в то время еще совсем ново, но Суслова уже получила в Цюрихе диплом доктора... И золотая нить протянулась от Сусловой ко мне, а потом пошла дальше, к деревне, к ее обитателям, чтоб позже протянуться еще далее - к народу вообще, к родине и к человечеству».

В 1870 году Н. П. Суслова вместе с Ф.Эрисманом переехала в Нижний Новгород, где имела большую гинекологическую практику. Под влиянием Сусловой и при ее участии в Петербурге открылись первые Женские фельдшерские курсы при Екатерининской больнице, которые в 1872 г. преобразовались в Курсы ученых акушерок при Медико-хирургической академии, а в 1876 г. стали самостоятельными Женскими врачебными курсами.

В 1874 году брак Н.Сусловой и Ф.Эрисмана распался - слишком «несемейной» оказалась Надежда Прокофьевна. С 1882 года Ф.Ф.Эрисман преподавал гигиену в Московском университете. Кстати сказать, на базе созданной им гигиенической лаборатории в 1921 году был создан санитарный институт, которому в 1827 году было присвоено имя Ф.Эрисмана (ныне - НИИ гигиены им. Ф.Ф.Эрисмана).

Ф.Ф.Эрисман В 1896 году за защиту студентов, арестованных во время студенческих волнений, был уволен из Московского университета и уехал в Цюрих, где с 1901 года заведовал санитарной частью городского управления. Был активным сотрудником Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, где является автором ряда статей. В Цюрихе именем Эрисмана названы улица и построенный при его консультативной помощи рабочий квартал.

Надежда Прокофьевна Суслова не вернулась в Европу, оставшись в России. С 1892 г. она жила близ Алушты, в имении родственников в с. Лазурное, где 20 апреля 1918 года умерла и была похоронена. Последние 26 лет она прожила вне столиц и вне революционных движений, занимаясь своей любимой врачебной работой.
Городской Совет Алушты в 2012 году намерен установить памятник первой в России женщине-врачу.

И еще несколько слов по теме женского высшего образования в России.

Ф. М. Достоевский уделил этому вопросу часть III гл. 2 майского выпуска «Дневника писателя» за 1876 год.
В 1875—1876 гг. в связи с работой правительственной комиссии по высшему женскому образованию в прессе появлялось много материалов по этому вопросу. Достоевский отметил в черновой тетради статью «Женщина и наука» (Новое время. 1876. 6 мая), в которой говорилось: «...женское движение к новой жизни не может не заслуживать сочувствия. Что из него выйдет, — мы еще вполне не знаем, но в основе его лежит благородное стремление к добру, к пользе, к самоусовершенствованию. Эти стремления служат залогом дальнейшего нравственного и умственного роста женщины. Уравняв себя с мужчинами в правах интеллектуальной жизни, она свергнет с себя последние остатки прежнего унижения».

В 1870-х годах правительство России осознало, что необходимы действенные меры, чтобы русские женщины не уезжали учиться за границу. В 1870 году в Санкт-Петербурге были учреждены общие (то есть как для мужчин, так и для женщин) публичные лекции. Они открылись 2 января 1870 года, проходили сначала в доме министра внутренних дел, а затем в здании Владимирского уездного училища, и получили название «Владимирские курсы». Однако в 1873 (по другим данным — в 1875) году курсы приостановили свою деятельность.

В 1875 году последовало решение правительства, открывавшее для женщин возможность высшего образования. Воспользовавшись этим, учредители Владимирских женских курсов (Н. В. Стасова, М. В. Трубникова, А. П. Философова) во главе с А. Н. Бекетовым в 1878 году добились разрешения открыть в Санкт-Петербурге высшие женские курсы с систематическим, университетским характером преподавания. Неофициально курсы получили название «бестужевских», а их слушательниц называли «бестужевками» — по фамилии учредителя и первого директора, профессора К. Н. Бестужева-Рюмина. Торжественное открытие курсов состоялось 20 сентября 1878 года в здании Александровской женской гимназии на Гороховой улице, 20.

Однако отсутствие права на сдачу государственных экзаменов означало, что курсы юридически не принадлежат к высшим учебным заведениям. Такое положение было изменено лишь 30 мая 1910 года, когда Государственный Совет признал Бестужевские курсы высшим учебным заведением с объемом преподавания, равным университету. Свидетельства об окончании курсов были приравнены к дипломам университета.

Таким образом, Надежда Прокофьевна Суслова дожила до уравнивания прав женщин и мужчин на получение высшего образования в России, за что непрерывно боролась почти пятьдесят лет! И, думаю, что душа Надежды Сусловой в этот момент ликовала!

После этого прошло без малого восемь лет, и Надежда Прокофьевна Суслова в последний год своей жизни стала свидетелем другого события, также приближаемого всей её революционной деятельностью, - прихода к власти большевиков, краха государства, начала гражданской войны….

Эх, если бы было можно заглянуть в свое будущее лет эдак на пятьдесят…

Источники информации.

Аполлинария Прокофьевна Суслова родилась в 1839 году. Отец Аполлинарии, Прокофий Суслов, начал жизнь крепостным крестьянином графов Шереметевых, а затем выбился в купцы и фабриканты. Дочерям Аполлинарии и Надежде он решил дать настоящее образование. Надежда впоследствии стала первой русской женщиной-врачом.

Аполлинария училась в пансионе благородных девиц, потом семья Сусловых перебралась в Петербург, и здесь девушка стала посещать лекции в университете. Она сразу попала в водоворот студенческого движения: политическая борьба, демонстрации.

В 1861 году Аполлинария Суслова впервые услышала Ф.М. Достоевского, в то время - уже маститого писателя, чьи лекции имели большой успех у молодежи. На момент встречи Достоевскому было сорок, Аполлинарии Сусловой двадцать один. Любопытен портрет Сусловой той поры в воспоминаниях дочери писателя - Любови Федоровны Достоевской:

"Полина приехала из русской провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы удобно жить в Петербурге. Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако она усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, неся красное знамя, пела Марсельезу, ругала казаков и вела себя вызывающе... Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала с ними, аплодировала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь... Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви. Это письмо было найдено в бумагах отца, оно было простым, наивным и поэтичным. Можно было предположить, что писала его робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский, растроганный, читал письмо Полины..."

Вскоре у Ф.М. Достоевского и молодой студентки завязался роман. Писатель оказывал Апполинарии Сусловой литературную помощь; так, в семейном журнале братьев Достоевских "Время" появляется повесть Сусловой "Покуда" - слабая и претенциозная, по мнению критиков.

Их отношения можно было охарактеризовать как любовь-ненависть. От Аполлинарии Федор Михайлович постоянно слышал упреки, требования развестись со "своей чахоточной женой". Потом Достоевский напишет: "Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважении других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям".

После очередной ссоры, вместо запланированной совместной поездки в Европу, Аполлинария Суслова отправилась в Париж одна. Ф.М. Достоевский приехал во Францию чуть позже... Аполлинария уже не ждала его; у нее появился новый знакомый-француз. Вот как вспоминает Любовь Федоровна Достоевская о дальнейшем развитии событий:

"Весной Полина написала отцу из Парижа и сообщила о неудачном окончании ее романа. Французский возлюбленный обманул, но у нее не хватало сил покинуть его, и она заклинала отца приехать к ней в Париж. Так как Достоевский медлил с приездом, Полина грозилась покончить с собой - излюбленная угроза русских женщин. Напуганный отец наконец поехал во Францию и сделал все возможное, чтобы образумить безутешную красавицу. Но так как Полина нашла Достоевского слишком холодным, то прибегла к крайним средствам. В один прекрасный день она явилась к моему отцу в 7 часов утра, разбудила его и, вытащив огромный нож, заявила, что ее возлюбленный - подлец, она хочет вонзить ему этот нож в глотку и сейчас направляется к нему, но сначала хотела еще раз увидеть моего отца... Я не знаю, позволил ли Федор Михайлович себя одурачить этой вульгарной комедией, во всяком случае, он посоветовал Полине оставить свой нож в Париже и сопровождать его в Германию. Полина согласилась, это было именно то, чего она хотела".

После смерти первой жены Ф.М. Достоевский предложил Аполлинарии Сусловой выйти за него, но она отказалась. Их отношения продолжали оставаться нервными, неясными, мучительными прежде всего для Федора Михайловича. Для Апполинарии Сусловой Ф.М. Достоевский был не великий писатель, а всего лишь поклонник, книг его она почти не читала, так что весь богатейший внутренний мир Федора Михайловича для нее словно и не существовал. И когда Достоевский написал Аполлинарии в одном из писем: "О милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя...", для нее это были лишь слова.

Совсем по-другому отнеслась к предложению Ф.М. Достоевского молодая стенографистка Анна Сниткина: она была согласна на любое приглашение, к любому счастью - лишь бы с Федором Михайловичем. Анна Сниткина готова была раствориться в нем, пожертвовать себя ему. Аполлинария, напротив, жаждала отнюдь не покорного служения гению, но личной свободы...

После окончания романа с Ф.М. Достоевским Аполлинария Суслова сожгла многие компрометирующие ее бумаги, в том числе и письма к ней писателя. Тайны их бурных и необычных отношений так и канули в историю, оставив исследователям только догадки и предположения. Критики не раз находили черты Апполинарии Сусловой в некоторых образах великого классика - Полины ("Игрок"), Настасьи Филипповны ("Идиот"), Катерины и Грушеньки ("Братья Карамазовы"). Уже расставшись с Аполлинарией, Достоевский напишет: "Я люблю ее до сих пор, очень люблю, но уже не хотел бы любить ее".

Когда Василий Розанов познакомился с Аполлинарией Сусловой, он был еще гимназистом, ей было далеко за тридцать. В.В. Розанову было известно, что Аполлинария была любовницей самого Ф.М. Достоевского, и для него, отчаянного поклонника великого писателя, одного этого уже было достаточно, чтобы проявить к ней интерес. В дневнике Розанова есть короткая запись: "Знакомство с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Любовь к ней. Суслова меня любит, и я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречавшихся мне женщин..."

11 ноября 1880 года Розанов получил свидетельство: "От ректора Императорского Московского Университета студенту 3-го курса историко-филологического факультета Василию Розанову в том, что к вступлению его в законный брак со стороны университета препятствий нет". Невесте на тот момент исполнилось 40 лет, жениху - 24.

Но к тому моменту Апполинария Суслова уже не желала скармливать себя чужому тщеславию и любопытству. Ее и так достали химеры, тиражированные эпилептическим мозгом первого любовника. Неблагодарное это занятие - служить натурой у гениев. Они подобны колдунам, которые лепят из воска фигурку человека, чтобы через куклу дотянуться до оригинала и похозяйничать в его судьбе. Сопротивляйся не сопротивляйся, все равно будешь поступать против своей воли, словно под чью-то дьявольскую диктовку, и порой такого накуролесишь, что хоть вешайся.

Возможно, Апполинария надеялась, что любовь молодого мужа рассеет злые чары. А он вместо этого смотрел на нее лабораторным взглядом, без конца сверяясь с текстами кумира. Ах так? Ну тогда не извольте, господин литературовед, гневаться. Сами напросились!

Семейная жизнь с В. Розановым постепенно становилась кошмаром. Суслова устраивала мужу публичные сцены ревности и одновременно флиртовала с его друзьями. В.В. Розанов, безусловно, очень страдал. Как утверждает в своих воспоминаниях дочь В.В. Розанова, Татьяна, "Суслова насмехалась над ним, говоря, что он пишет какие-то глупые книги, очень оскорбляла, а в конце концов бросила его. Это был большой скандал в маленьком провинциальном городе".

Аполлинария Суслова дважды уходила от Василия Розанова. Как ни странно, он все ей прощал и просил вернуться обратно. В одном из писем 1890 года В.В. Розанов писал ей: "...Вы рядились в шелковые платья и разбрасывали подарки на право и лево, чтобы создать себе репутацию богатой женщины, не понимая, что этой репутацией Вы гнули меня к земле. Все видели разницу наших возрастов, и всем Вы жаловались, что я подлый развратник, что же могли они думать иное, кроме того, что я женился на деньгах, и мысль эту я нес все 7 лет молча... Вы меня позорили ругательством и унижением, со всякими встречными и поперечными толковали, что я занят идиотским трудом".

С кем на самом деле жил Василий Розанов, с какой из любимых своих героинь, кто из них устраивал ему дикие сцены, унижал, изменял, тиранил? Они у Достоевского все как на подбор, любая на черте отоспится вдоль и поперек. Но бросила его, вернее, отсекла, уже сама Суслова . И лишила детей, рожденных в другой семье, церковного благословения, наследства и фамилии, отказав их отцу в разводе, тоже лично она. За групповое изнасилование, которое в течение семи лет супружества В. В. Розанов совершал над ней в компании обожаемого классика.

Когда В.В. Розанову посчастливилось повстречать другую женщину, свою будущую жену Варвару Дмитриевну, Аполлинария не давала Розанову развода 20 лет, обрекая новую семью на дополнительные трудности и страдания.

Аполлинария Суслова скончалась в 1918 году в возрасте 78 лет. Через год не стало и В.В. Розанова. Незадолго до смерти он вспомнил об Аполлинарии: "С ней было трудно, но ее было невозможно забыть".

Многие историки пишут, что этой женщиной была прожита пустая и бездарная жизнь, что она не оставила после себя ни доброй памяти, ни детей. И это чистая правда. Но есть и другая правда: эту странную женщину любили два гения земли Русской - Ф.М. Достоевский и В.В. Розанов.

Если бы Аполлинария Суслова появилась на свет не в 1840 году, а, скажем, на век позже, то она оказалась бы вполне на своем месте, органично вписавшись в прослойку так называемых феминисток и снискав всеобщее уважение и сочувствие. Но судьба распорядилась так, что и в XIX, и в начале XX столетий ей пришлось довольствоваться весьма сомнительной в хорошем обществе репутацией «эмансипантки». И это самое мягкое из того, что говорилось в ее адрес.

«Бывшую» женщину двух великих мужчин — Достоевского и Розанова — заклевали, оклеветали, практически лишив собственной биографии, превратив ее имя и судьбу просто в пикантный довесок к жизням ее знаменитых возлюбленных. Какой же справедливости может ждать она от истории? Другой вопрос — есть ли у нее право на собственную биографию и на отдельное место в истории. Если бы она была просто красивой пустой бабенкой — к чему и перья ломать? Однако Достоевский, например, считал ее одной из примечательнейших женщин своей эпохи. «Друг вечный» — это эпистолярное обращение Федора Михайловича к возлюбленной — стало ее пропуском если не в бессмертие, то, во всяком случае, в незабвение.

Суслова послужила прототипом едва ли не всех «инфернальных» женщин Достоевского — Полина в «Игроке», Катерина в «Братьях Карамазовых», Лиза в «Бесах»…

Да и Розанов был одержим Аполлинарией, которая почти на 20 лет была старше него, ничуть не меньше Достоевского. Василий Васильевич, расставшись с ней, уже ненавидя ее, тем не менее признавался: «…В характере этом была какая-то гениальность (именно темперамента), что и заставляло меня, например, несмотря на все мучения, слепо и робко ее любить».

Аполлинария Прокофьевна Суслова — чистейший тип русской женщины, русской, как выразился Розанов, «по стилю души» — и этим она, бесспорно, представляет интерес сама по себе, а не как обидный «довесок». Это — не тип преданной и верной жены, сентиментально воспетый нашей классической литературой, это другой тип: независимой, упрямо последовательной, страдающей идеалистки. Иначе говоря, другой вариант национального женского характера. Помимо врожденных психологических склонностей этот тип был воспитан специфической атмосферой, сложившейся в России в 60-х годах XIX века, народовольческими идеями и остро прорезавшимся вкусом к свободе. То было время торжества Писарева и Чернышевского, время хождения русской молодежи «в народ», время тайных прокламаций и политических процессов, время резкого обострения так называемого «женского вопроса» и новой антисемейной морали. И если мужчины так или иначе сумели «переварить» новую идеологию и обогатиться, то множество зараженных ею, как эпидемией чумы, представительниц слабого пола оказались выбиты из привычной колеи и зачастую погибали, не зная, за какую соломинку уцепиться.

Стриженные по тогдашней моде и совершенно между собой несхожие сестры Сусловы — Аполлинария и Надежда, появившиеся в петербургских студенческих кружках, были из того нового поколения молодых женщин, которое более не желало топить, хранить и украшать домашний очаг, качать колыбель и быть во всем рабой мужа. И потому в многочисленных студенческих демонстрациях за право женщины на образование — они всегда в первых рядах. Высшие женские курсы в России в то время еще не были созданы, но правительство, под давлением молодежи, пошло на некоторые уступки и позволило дамам слушать лекции в университете. Страсть к самостоятельности и профессиональной деятельности наравне с мужчиной кружила этим барышням голову так, как раньше кружила только любовь. Сестры Сусловы, как и их эмансипированные товарки, искренне считали любовь «пережитком», «предрассудком» и, разумеется, полагали, что уж они-то — выше этого.

— Вы прелестны, как богиня Афродита. Зачем вам вся эта политика, эта ученость! — сказал как-то Аполлинарии один из старых профессоров, игриво потрепав ее по щеке. Вот только увернуться ученый муж не успел — вольнослушательница Суслова не долго думая влепила ему пощечину.

Полина, как ее звали домашние, проcто не терпела намеков на свою красоту. Хотя ей было чем похвалиться: фигурка хрупкая, однако с плавными, соблазнительными формами, тонкий овал, чистые и правильные черты лица. Ее вспоминают порывистой, горячей, резкой на язык, то есть усвоившей все поведение эмансипантки, или «синего чулка», — так в приличном обществе именовали новую женскую поросль. Но выражение глаз Полины резко контрастировало с этим отчасти деланым нравом: у нее были глубокие, страстные, словно засасывающие в свой запредельный омут глаза. Она еще не догадывалась об их власти.

В ноябре 1861 года вышел в свет 5-й номер семейного журнала братьев Достоевских «Время». Поклонники Достоевского, как и весь читающий Петербург, были весьма удивлены: между 8-й главой «Записок из мертвого дома» и романом в стихах Якова Полонского «Свежее предание» была напечатана довольно рыхлая, беспомощная повесть «Покуда», подписанная «А. С-ва». Кто она такая? Откуда взялась? А главное, зачем ее опубликовали? Тотчас поползли всевозможные слухи и домыслы. Федор Достоевский, окруженный ореолом мученичества, уже известный писатель, всего год назад вернувшийся из ссылки, пользовался в северной столице колоссальной популярностью и авторитетом, особенно в кругах студенческой молодежи.

Впрочем, до сих пор точно неизвестно, где и когда произошло знакомство 21-летней Полины и 40-летнего Достоевского. Говорили, что, увлекшись писателем после его многочисленных выступлений в университете, Полина первая написала ему «наивное поэтическое любовное письмо». Так, например, полагала дочь Достоевского Любовь Федоровна. Хотя такового письма в архиве писателя так никогда и не нашли. Да и вообще всему тому, что касается Аполлинарии Сусловой, верить дочери писателя следует с большой оглядкой: госпоже Достоевской слишком очевидно хотелось очернить ее — Полина была неистребимо опасной соперницей ее матери. Любовь Федоровна незамысловатой, черно-белой краской так рисовала портрет Сусловой: «Тогда в моду вошла свободная любовь. Молодая и красивая Полина усердно следовала веянию времени, служа Венере, переходила от одного студента к другому и полагала, что служит европейской цивилизации. Услышав об успехе Достоевского, она поспешила разделить новую страсть студентов. Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Он не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснениями в любви».

Знавшие Полину говорили, что и в самом деле в ее характере было сделать первый шаг, но все же — не такой. В среде презирающих любовь и романтические бредни девиц писание поэтических любовных писем было сродни тому, как если бы вдруг заговорила ослица. Их увлекала отнюдь не практика «свободной любви», а размышления о свободной любви и о праве женщины на таковую вообще. А это совершенно разные вещи.

Как и все их сверстницы, сестры Сусловы мечтали: например, Надежда, строгая, почти аскетично-суровая девушка, желала стать первой в России женщиной-врачом — вот что было ее непреложной целью. Студенты-медики подтрунивали над ее фанатичным и фантастичным прожектерством: дама в белом халате со стетоскопом, да где же это видано? Полина же, о чем свидетельствует ее дневник, мечтала вообще: надо приносить обществу пользу, надо найти смысл жизни, надо чему-нибудь выучиться и куда-нибудь пойти работать… Тогда едва ли не все вокруг пописывали. Даже Надя отнесла в «Современник» свой небольшой рассказ, тут же одобренный и напечатанный редакторами Чернышевским и Некрасовым. Чтобы не отстать от сестры, Полина мучительно грызла карандаш, маясь над своей первой повестью «Покуда».

Скорее всего, впервые предстала она перед Достоевским в его редакторском кабинете робкой дебютанткой. Для нее он был почти «небожителем», мастером, учителем… Смущенно сунула тетрадку. Но присмотревшись к нему наедине, неожиданно для себя отметила его застенчивость, угловатость. Ему же запомнились ее строгий темный костюм и обволакивающие, слишком женские глаза. Они стали встречаться — сначала в редакции, потом у общих знакомых, а потом и наедине… Вскоре Федор Михайлович уже знал о Полине все. Кстати, судя по ее манерам, он предположил, что в ней течет кровь аристократки, но ошибся — она оказалась чистокровной крестьянкой.

Ее отец был крепостным графа Шереметева. Начав свою карьеру с переписки «ревижских сказок» в конторе графа, Прокофий Суслов благодаря своим способностям быстро пошел в гору. А перед женитьбой на Анне Ястребовой Шереметев даровал ему вольную. Вскоре Прокофий Григорьевич получил высокое назначение управляющим имениями графа сначала в Москве, а потом и в Петербурге. Так что Полина с Надеждой, хоть и были дочерьми бывшего крепостного, но в столичном доме родителей привыкли жить на широкую ногу: у них были гувернантки, обучавшие их манерам и языкам, и даже учитель танцев. У матери рука была тяжелая и нрав весьма деспотичный, поэтому когда сестер отдали в пансион благородных девиц, они не особенно расстроились из-за разлуки с домом. Позднее обеим удалось закончить столичную гимназию, хотя там и было чудовищно скучно. Полина в основном считала на потолке мух, единственным ее светлым воспоминанием был учитель истории, сумевший воспламенить ее воображение рассказами о Древней Греции и античном искусстве. «Этот педагог научил меня мечтать» — так лаконично закончила Полина короткий рассказ о своем прошлом. Больше ей нечего было рассказывать.

Когда Полина осознала, что как пожаром охвачена страстью к Федору Михайловичу, она, пересилив врожденную застенчивость, честно в ней призналась. И хоть до Федора Михайловича у нее не было никакого любовного опыта и поджилки тряслись от страха, она все равно сочла нужным поступить в полном соответствии с принципами новой морали — не скрывать, не обманывать, не лицемерить, любить, пока любишь, и уходить, когда разлюбишь.

«Я отдалась ему любя, не спрашивая ничего, ни на что не рассчитывая», — писала Суслова в одном из писем. Не будь любовники людьми истинно русскими, можно было бы предположить, что по крайней мере первый период их романа был радостным и счастливым. Увы! И это притом, что внешне, казалось бы, ничто не препятствовало их любви. К моменту их встречи Достоевский был 4 года женат на Марье Дмитриевне Исаевой, с которой познакомился в ссылке в Семипалатинске, но этот брак уже изжил себя. Жена была истерична, капризна, страдала эпилептическими припадками, при этом самолюбие Достоевского было непоправимо задето — она, как оказалось, еще и изменяла ему. Однако через некоторое время Марья Дмитриевна перестала быть помехой — тяжело больная чахоткой, она жила отдельно от мужа, то в Москве, то во Владимире. Он же истосковался по любви, по безумствам — в силу характера и драматических жизненных обстоятельств эта сторона жизни открылась для него поздно.

Но, как оказалось, в его сердце жила жажда обладать и распоряжаться. Сохранившаяся переписка Достоевского и Сусловой, а также ее дневник дают некоторое представление о том, что между ними происходило.

Поначалу это был, видимо, ураган, испепеляющий любовный поединок, не оставляющий времени и сил на размышления. Но постепенно картина менялась… Подобно многим своим сверстницам, Полина думала, что раз она разделяет укоренявшиеся убеждения о женском праве на свободу, то тем самым уже является свободной, и что в ней сами собой уничтожаются предрассудки и прежняя многовековая «семейная» мораль. Не тут-то было. Полина очень скоро вопреки всем теориям потребовала, чтобы Достоевский развелся с женой! Тот уставился на нее страдальчески-непонимающим взглядом.

— Да ведь она умирает, Поля, как я могу? — недоуменно бормотал он.

Больше к этой теме она не возвращалась — слишком была горда. Далее последовали другие, вовсе неожиданные «сюрпризы». Однажды Полина застала Федора Михайловича в гостиной — он, не вставши по обыкновению ей навстречу, сидел сутулый, раздраженный, барабанил пальцами по столу и тяжко молчал, глядя на нее мрачным взглядом. «Поля, — вдруг сказал он ей. — Я ведь совсем не такой, как ты обо мне думаешь! Надо нам все это кончать, Поля!» Она застыла, пораженная. Несколько минут он внимательно разглядывал ее, потом вдруг вскочил, опрокинул стул, бросился на нее, подавляя, оскорбляя и игнорируя ее сопротивление и крик.

Чем дальше, тем чаще просыпалась в нем эта темная, зловещая сторона его натуры «сладострастника», о которой она поначалу, разумеется, и не подозревала. Довольно скоро к этому прибавилась еще и грубая, совершенно безосновательная ревность — к студентам, к Полонскому, к брату. Лицо его в моменты припадка ревности было отталкивающим, голос звучал визгливо и совершенно по-бабьи. Опомнившись, он хватался за голову, извинялся, стоял на коленях, плакал, исповедовался…

Несколько лет спустя Аполлинария прочитает в «Идиоте» про настроения Настасьи Филипповны: «Тут приедет вот этот... опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало…» — и узнает себя. И еще больше ее оскорбит то, что он доподлинно, до самых пронзительных деталей знал, что с ней происходило и что она при этом чувствовала.

А ведь в каком-то смысле они нашли друг друга, эти две натуры, в чьих душах одинаково таились мрачные бездны, гулкие пропасти, темные и зловещие закоулки неизвестных им самим страстей, а потому потребность в страдании была едва ли не важнейшей для них обоих. В результате Полина с наслаждением кинулась в пучину собственного, только что открытого внутри себя хаоса, как бы приглашая Достоевского разделить с ней эти «впечатления». Так начался период взаимного мучительства, сопровождающийся оскорблениями, претензиями, выворачиванием души наизнанку и уличением друг друга в самых грязных тайных побуждениях. И если он отводил душу в своих романах, в крепнущем внутри христианстве, то ей, атеистке, к тому же лишенной истинного импульса к творчеству, опереться было не на что, и она просто тонула в этом хаосе. В марте 1863-го Полина, не дождавшись публикации во «Времени» своего второго, не менее слабого рассказа «До свадьбы», спаслась от Достоевского бегством в Париж.

В Париж она поехала не только, чтобы сбежать от «мучителя», но и в надежде заняться изучением истории и языков — английского и испанского. Не без труда удалось беглянке умолить отца выделить и ей средства на скромную комнату в парижском пансионе и ежедневные расходы. И первое время Полина действительно посещала какие-то лекции по литературе и истории, общалась с русской политической эмиграцией, встречалась с Тургеневым, к которому у нее были рекомендательные письма от Якова Полонского.

«...Ты едешь немножко поздно: все изменилось в несколько дней, — писала она через несколько месяцев Достоевскому из Парижа, тот как раз наскреб денег, чтобы наконец настичь беглянку во Франции. — Ты как-то говорил, что я не скоро смогу отдать свое сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверений, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!»

Но Федор Михайлович, так и не успев получить этого письма, уже стучал в дверь ее парижской квартиры. Со страстным нетерпением он ждал появления своей нежной, порывистой Полины, открыла же ему дверь Полина незнакомая — надменная, с коварной, мстительной улыбкой на губах, во всяком случае, именно такой увидел ее он. Выяснилось, что она без памяти влюбилась в какого-то парижского врача по имени Сальвадор и с душераздирающими подробностями рассказала Достоевскому о своей страсти. Он понял только, что это «не серьезный человек, не Лермонтов», и что его Полина, чью душу он считал такой требовательной и возвышенной, «пала», влюбившись в «молодого красивого зверя» — самоуверенного и недалекого. Суслова прекрасно отдавала себе отчет в своем падении и каким-то парадоксальным, мучительным образом гордилась этим: теперь не было больше гордой барышни, чьей чистотой помыкал Достоевский, теперь она ему равна. Она ему отомстила. В своем дневнике Суслова утверждает, что Достоевский, выслушав ее признание, «упал к ее ногам, обнял с рыданиями ее колени...»

Достоевский же ближе всего воспроизведет свои реальные мучительные перипетии с Полиной в повести «Игрок», в которой он даже дал своей героине такое же имя. «И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? — вопрошает alter ego писателя, Алексей Иваныч. — И еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я ее ненавижу. (...) А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы она действительно сказала мне: «бросьтесь вниз», то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».

Впрочем, подобную же любовь-ненависть испытывала и настоящая Полина к своему недавнему возлюбленному. Слепая низменная страсть к французу открыла ей главный раскол внутри нее самой: собственно женское начало в ней, оказавшееся столь неожиданно мощным, несовместимо с человеческим, иными словами, с духовным. И этот раскол Аполлинария так никогда в себе и не примирила, так никогда и не сумела она свести воедино эти две противоположности, из-за чего вся ее жизнь, все ее любови, все ее интеллектуальные и моральные порывы будут казаться ей ложью, лицемерием, грязью...

Французик Сальвадор, как водится, обманул Суслову и очень скоро бросил ее, и тогда Достоевский почти силой заставил свою безутешную любовь поехать с ним в Италию — рассеяться, развлечься. Несомненно, он рассчитывал вернуть ее расположение, хотя поклялся перед отъездом, что будет ей только «как брат». Баден-Баден, Турин, Рим, Неаполь. Федор Михайлович безбожно играл в рулетку, проигрывал и писал умоляющие письма в Россию — брату, родным с просьбой выслать денег, якобы «на писанье романа». Всюду в гостиницах они с Полиной селятся в разных номерах, он сидит с ней допоздна, гладит ее руку, утешает, слушает бесконечные рассказы про неверного Сальвадора — он дожидается, пока она соберется лечь в постель, и терзает себя демонстративными попытками держать слово. Но она тоже кое-чему научилась в Париже — и разоблачается перед ним медленно, расчетливо, глядя прямо ему в глаза недобрым взглядом. А распалив его чувства — гонит прочь, после чего из соседней комнаты доносятся его плач, вой, досадливые удары тростью в стену
... В конце концов они срываются, клятвы летят в тартарары, а наутро ненавидят друг друга за «слабость» и едва разговаривают. Эти кошмарные полтора месяца путешествия — последние дни, проведенные вместе. Осенью того же 1863 года Полина вернулась в Париж, а Достоевский — в Петербург.

В 1867 году Достоевский женился вторично, в этот раз на своей юной стенографистке Анне Григорьевне Сниткиной. Суслова ничего об этом не знала и в минуту грусти написала бывшему возлюбленному пространное интимное письмо, жалуясь на скуку, здоровье, окружающих людей... Это послание, перехваченное Анной во время свадебного путешествия, вызвало в ее душе бурю ревности, страдания и страха. «Прочитав письмо, я была так взволнована, что просто не знала, что делать. Я дрожала и даже плакала. Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы любовь Феди ко мне не прошла. Господи, не посылай мне такого несчастья!» — писала Анна Григорьевна. По ее воспоминаниям, у Федора Михайловича дрожали руки и на глазах стояли слезы, пока он читал письмо Полины. Но у той и в мыслях не было к нему возвращаться.

Она поняла, что Достоевский женился на «этой Брылкиной», как она пренебрежительно переименовала Анну Григорьевну, ради «дешевого необходимого счастья», себя же Аполлинария считала выше подобных низменных побуждений.

Однако ее терзали бесы. И самым страшным оказался бес непостоянства. «Буду честной, — убеждала она себя с болезненным упрямством, — буду с кем-то только по любви». Но каждая новая любовь на поверку оказывалась миражом. Поклонники и возлюбленные сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой — ее дневник переполнен их именами: лейб-медик, Робескур, Валах, поляк, грузин, Утин, молодой граф Салиас, русский доктор, французский доктор, господин из библиотеки... Полина с нескрываемым любопытством обнаружила, что наделена волшебной способностью сводить мужчин с ума. Да и окружающие часто говорили ей, что она наделена всеми качествами femme fatale — холодная, насмешливая сдержанность и при этом — обещание в наклоне головы, в быстрой полуулыбке и в распаляющих воображение глазах... Да, она признавалась себе, что любит любовь, но до самой смерти упорно и горько продолжала винить Достоевского в том, что это он разбудил в ней эту алчную, ненасытную чувственность. «Я чувствую, что я мельчаю, погружаюсь в какую-то тину нечистую, и не чувствую энтузиазма, который бы из нее вырывал, спасительного негодования», — записала она как-то в дневнике.

Ее попытки учиться, заниматься историей оказались не слишком серьезными, за границей она, по сути, попросту проматывала деньги отца. Родители упрекнули старшую дочь в неудачливости после того, как Надежда с блеском защитила в Цюрихе диссертацию и получила диплом и лавровый венок с надписью «Первой в России женщине — доктору медицины». Полина знала, что на защиту сестры съехалась самая знаменитая профессура Европы, что счастливой и удачливой молодой женщине стоя рукоплескал европейский ученый мир.

В это время в дневнике Аполлинарии впервые появляются мрачные тяжелые предчувствия и настроения. Сестре повезло, а ей нет. Что же все-таки ей в этой жизни делать? Что с ней будет? Брак — вещь немыслимая, любовь мимолетна, детей у нее быть не может из-за женской болезни, да к тому же она их терпеть не может. В своем литературном призвании она разочаровалась и, расставшись с Достоевским, больше никогда ничего не напечатала. Правда, в 1870 году в ее переводе вышла книга М. Минье «Жизнь Франклина», и перевод этот рецензенты оценили как «великолепный», но Аполлинария почему-то больше никогда не занималась этим видом литературной деятельности. В оставшихся после нее бумагах она нигде не комментирует этого факта. Скорее всего, требующая упорной усидчивости переводческая работа шла в разрез с ее темпераментом.

К своим 30 годам Аполлинария Прокофьевна неожиданно обнаружила, что относится к разряду «разочарованных», едва ли не «лишних людей», как и ее любимые герои Онегин и Печорин. Россия после заграницы страшно обескуражила ее: «Я думала в Москве встретить людей, у меня здесь есть разные знакомые, прежние студенты, а теперь мировые судьи, юристы, и прочая. Но все, кого я встречаю, мужчины и женщины, — необыкновенно мелочны и пусты. (...) Всякий раз я возвращаюсь из общества в отчаянии и убеждаюсь, что лучше читать Филаретов катехизис, чем рассуждать с моими знакомыми». Ее начитанность и, так сказать, полуобразованность сыграли с ней в конечном счете злую шутку.

— Я научилась отличать высокое от низкого, — однажды, не на шутку распалясь, кричала она своему другу Полонскому, изменив своей всегдашней сдержанности, — я вижу все недостатки, все умею критиковать, но у меня нет таланта, который позволяет подняться над этим и переносить пошлость и скуку жизни!

В качестве нового болеутоляющего средства от душевной тоски Полина решила избрать одиночество в глухом селе Иваново Тамбовской губернии, где поселились ее родители. Отец давно был уволен с должности и почти разорен и проживал в провинции последние, оставшиеся от былого богатства деньги.

Розанов впоследствии скажет, что в Аполлинарии было что-то от монахини-аскетки, сколь ни странно это прозвучало применительно к ее недавнему свободному образу жизни. Ей удалось-таки скрутить свою волю и, подавив навязчивые мысли о самоубийстве, в последнем усилии привнести в свою жизнь смысл. Розанов спрашивал ее потом, с кем же дружила и общалась она в эти несколько лет, проведенных в ивановской глуши. И она ответила: «Только с Бланкой Кастильской». Долгие месяцы в начале 70-х Аполлинария провела в маленькой низкой комнатке с окнами в сад, каждый вечер растворяясь в своем любимом времени суток — сумерках. Тогда из-за деревьев обычно появлялась пышно одетая Бланка, французская королева конца XII — начала XIII века, а следом за ней ее супруг Людовик VIII. Аполлинария видела их совершенно наяву и подолгу вела с ними только ей понятные беседы. Эти люди, вернее, эти призраки, в отличие от окружающих были ей интересны. Она завидовала Бланке Кастильской в том, что та была женой Людовика — единственного мужчины, который устроил бы ее самою. Ну в крайнем случае его сын — Людовик IX. А со стороны все выглядело так, словно мечтательница просто готовится к экзамену по истории на звание учительницы.

В первый раз Суслова экзамен провалила, но во второй раз ей все же удалось получить диплом. В Иваново-Вознесенске она даже открыла «пансион для приходящих девиц» — первое образовательное заведение в селе. Впервые в ее жизни мечты кое-как совпали с реальностью. Но всего 2 месяца спустя несчастная Аполлинария судорожно рыдала, уронив голову на учительский стол. На ее урок вдруг ворвался какой-то толстомордый господин, представившийся смотрителем училищ из Шуи, и грубо отобрал у Сусловой разрешение на открытие училища, не предоставив объяснений. Позднее выяснилось, что по старой памяти бывшую нигилистку Суслову сочли неблагонадежной. Времена менялись — в апреле 1866 года в Петербурге, неподалеку от Летнего сада, Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II, поэтому в неблагонадежности подозревали всех подряд. На Суслову собрали данные, показавшие, что она была за границей связана с Герценом и его «Колоколом», а кроме того, «она носит синие очки, а волосы у нее подстрижены, в сужденьях слишком свободна и никогда не ходит в церковь».

Но у Судьбы в запасе еще оставались для Аполлинарии сюрпризы.

Василию Розанову шел 24-й год. Он — только что закончивший курс студент и счастливейший супруг 41-летней Сусловой. Аполлинария Прокофьевна теперь жила в Нижнем у брата, куда перебрались ее престарелые отец и мать; там же Розанов встретился с нею, будучи в гостях у своей ученицы Аллы Щегловой. Полина, по его выражению, «ушибла» его с первого взгляда. «Вся в черном, без воротничков и рукавчиков со следами былой замечательной красоты.(...) Словом, вся Екатерина Медичи. Равнодушно бы она совершила преступление, убивала бы — слишком равнодушно... (...) Она была по стилю души...раскольница «поморского согласия» или еще лучше — «хлыстовская богородица».

Нескрываемое восхищение красивого юноши, каким был тогда Розанов, разбудило в Аполлинарии прежнюю чувственность, прежнюю смелость и полное равнодушие к тому, что скажут и что подумают. Спокойно она дала себе волю: сама шепнула Василию в гостях, чтобы приходил к ней ночью. Во время любовного свидания опытная Полина настолько очаровала молодого человека, что он на время превратился в ее тень. 3 года длился их безумный роман, пока Суслова во время недолгой отлучки Василия не написала ему в Москву грустное письмо с предложением расстаться... Розанов обмер, охнул, перехватил где-то 15 рублей на дорогу и примчался в Нижний объясняться. «Совершенная безвыходность положения, в какие-то три—четыре секунды (...) произошло измерение душ, переоценка всего прошедшего, взгляд в будущее, — и мы упали друг другу в объятия...» — так вспоминал об этом Розанов. После этой сцены они опомнились уже в церкви, обвенчанными, и вскоре переехали в Брянск, куда Розанова направили учительствовать.

Что такое семейная жизнь, Аполлинария представляла себе смутно, но наблюдая, как живет в Петербурге ее сестра Надежда, вышедшая замуж за профессора Голубева, втайне ужасалась. Она привыкла к ничем не ограниченной свободе, так почему она должна встречаться с мужем трижды в день во время трапез? А если у нее неделю голова болит и она вовсе не желает ни с кем видеться? А если она на день или два увлечется каким-нибудь молодым человеком (что с ней нередко случалось), она что же, должна прятаться от мужа и притворяться? Никогда не притворялась, а сейчас, ради этого кудрявого юнца, станет идти против себя?

Что действительно Розанов ценил — так это беседы и общение с женой. Ее литературный вкус был безупречен, а суждения — оригинальны и лишены предрассудков. Его только страшно огорчало, что когда он засел за свой первый большой труд «О понимании», Аполлинария почему-то отнеслась к этому пренебрежительно и называла его писания «глупостью».

Нетрудно догадаться, что такой брак был обречен. После нескольких лет мучений Аполлинария бросила молодого мужа с тем, чтобы никогда больше не возвращаться. Этот фарс под названием «семейная жизнь» ей окончательно осточертел.

«Я помню, — писал Розанов в одном из писем, — что когда Суслова от меня уехала, я плакал и месяца два не знал, что делать, куда деваться, куда каждый час времени деть». Аполлинарии кто-то доложил об этой реакции Розанова, но она только презрительно вздернула плечами — не зря же она всю жизнь презирала этих «баб в штанах».

Подозревала ли Аполлинария Прокофьевна, что с легкой руки ненавидевшей ее жены Достоевского, Анны Григорьевны, а потом и его дочери, Любови Федоровны, все исследователи бездумно будут повторять эту плоскую пошлость, что якобы Розанов взял ее в жены только потому, что боготворил Достоевского и был готов фетишизировать все, некогда принадлежавшее ему? Впрочем, даже если Суслова об этом и знала, то вряд ли бы удивилась. Федор Михайлович слишком хорошо научил ее ничему не удивляться в человеческой натуре. И ничему не доверять.

«А.П. Суслова 43 лет (...) влюбилась в студента Гольдовского (прелестный юноша), жида, гостившего у нас летом. А он любил другую (прелестную поповну) (...) И вот она бросила меня», — подобные письма с жалобами и кляузами на жену Василий Розанов в изобилии рассылал знакомым и друзьям — А.С. Глинке-Волжскому, митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Антонию. Вряд ли студент Гольдовский был последней любовью Сусловой, после него, возможно, у нее был еще десяток романов, но все это было уже скорее по привычке — ее души уже никто и ничто не затрагивало и свою жизнь она считала безвозвратно погубленной.

Вскоре Розанов, обзаведясь незаконной семьей и детьми, стал просить у жены развода, требуя, чтобы она взяла вину их разрыва на себя. Аполлинария только ядовито усмехнулась на это требование и показала законному мужу кукиш. Василий Васильевич нашел своеобразное утешение в активной переписке с вдовой Достоевского, Анной Григорьевной, — в этих письмах уже знаменитый «нововременский» журналист, писатель и философ Розанов, дав себе волю, перемыл все косточки «фуриозной» Аполлинарии, найдя сочувствующего слушателя. Однако проблема развода действительно стояла для него очень насущно: Василий Васильевич тайно от всех обвенчался в церкви со своей второй женой Варварой Дмитриевной Бутягиной, женщиной глубоко верующей. Если бы этот факт открылся, то Розанов как двоеженец подлежал бы не только церковным, но и гражданским карам — разлучению с женой, детьми и ссылке на поселение. Поэтому практически до конца жизни Сусловой Розанов засылал к ней своих друзей, адвокатов, просителей с просьбами о разводе — но все напрасно.

Шло время, родители умерли, а когда ее и брата приезжали навестить в Нижний сестра Надежда с мужем, злопамятная Аполлинария демонстративно забирала матрац, белье и уходила ночевать к своей единственной подруге. С сестрой у нее давно уже не было общего языка, и Аполлинарию дико раздражали беспрерывные поучения Надежды Прокофьевны о том, как надо жить и как беречь свое здоровье. На последнее Аполлинарии было решительно наплевать, и иногда бессонными ночами она мечтала, чтобы с ней приключился какой-нибудь фатальный несчастный случай. Покончить с собой, как она когда-то хотела, у нее уже недоставало решимости.

Ее мысли, видимо, подслушал дьявол. Или — что тоже возможно — нигилистку настигло наказание свыше.

В начале 1900 года раздался тревожный стук в ее окно. Пожилая женщина — Сусловой тогда уже было 60 — поспешила открыть. Перед ней стояли разгоряченные и взволнованные брат и племянник. Случилось несчастье — воспитанница Сусловой, сиротка Саша, которую Аполлинария Прокофьевна недавно взяла на воспитание, чтобы хоть как-то согреть свое одиночество, утонула в Оке. «О, почему это была не я!» — горестно взвыла несчастная. «Господи, позволь нам поменяться местами!» — с этими словами она, неодетая, обезумевшая, кинулась к реке. Мужчины едва удержали ее... Кажется, это был единственный случай, когда она взывала к Всевышнему... Отныне и до самой смерти в Севастополе в 1918 году рядом с ней не было никого, кроме 80-летней, когда-то шереметевской крепостной, прислуги Прасковьи Даниловны, знавшей всех до единого ее друзей и возлюбленных.

— А зря вы все-таки не вышли за... — и хитрая Прасковья, знавшая, чем насолить замучившей ее своей ворчливостью и раздражительностью хозяйке, всякий раз называя новое имя. Благо, память у нее была отменная.

— А ну прикуси язык! — гневно кричала Аполлинария, замахиваясь на прислугу клюкой, и все еще прекрасные ее глаза вспыхивали гневом...

Писательница, мемуаристка, возлюбленная Достоевского. Отцом Сусловой был крепостной крестьянин Прокофий Суслов, который еще до отмены крепостного права откупился у своего помещика и поселился в Петербурге, чтобы дать своим двум дочерям высшее образование. Старшая дочь Суслова слушает в Петербургском университете лекции знаменитых профессоров (в посмертно изданном в 1928 г. виден ее интерес и к философии, и к литературе, и к естественным наукам), а младшая — — через несколько лет прославит свое имя как замечательный медик.

Бывший каторжник и петрашевец Достоевский с успехом выступает на студенческих вечерах после возвращения в декабре 1859 г. в Петербург. Чтение Достоевским еще больше укрепляет его ореол мученика — жертвы царизма в глазах радикально настроенной молодежи 1860-х гг. После одного из литературных чтений в 1860 г. к писателю подошла стройная девушка с большими серо-голубыми глазами, с красивыми чертами умного, волевого лица, с гордо вскинутой головой, обрамленной прекрасными рыжеватыми косами. Девушку звали Аполлинария Прокофьевна Суслова. Дочь писателя утверждает, что Суслова прислала осенью 1861 г. Достоевскому «объяснение в любви. Это письмо было найдено в бумагах отца; оно было простым, наивным и поэтичным. Можно было предположить, что писала его робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский, растроганный, читал письмо Полины. Это объяснение в любви он получил именно в тот момент, когда он больше всего в нем нуждался».

И хотя такое письмо не сохранилось, можно предположить, что Достоевский действительно его получил. Признание было в духе эпохи, а сделать самой первый шаг — это как раз в стиле Сусловой. Во всяком случае Достоевский пошел навстречу этому горячему молодому чувству, и они встретились. Писатель страстно влюбился в девушку.

В октябре 1861 г. в журнале братьев Достоевских «Время» появилось первое произведение Сусловой — повесть «Покуда». Она была слабовата в художественном отношении, но привлекла внимание редактора Достоевского своей чистотой и даже по-детски наивной верой в возрождение освобожденной от «духовного крепостничества» женщины. На эту же тему написаны и другие произведения Сусловой — рассказы «До свадьбы. Из дневника одной девушки» (Время. 1863, март) и «Своей дорогой», опубликованный в журнале братьев Достоевских «Эпоха» (1864, июнь).

Суслова относилась к тому нигилистически настроенному поколению русской молодежи, которое выросло во второй половине 1850-х гг. В III Отделении Суслова и числились среди «девиц», «известных под именем стриженых» и «принадлежащих к партии нигилистов». Эмансипация женщин, нередко понимаемая в духе времени как раскрепощенность от семейных, моральных, общественных, да и вообще всяких уз, отвечала натуре Сусловой: она искренне не хотела мириться с теми нормами и приличиями, которые считала пережитками и предрассудками. В записи в своем дневнике 8 апреля 1862 г. дает психологически верный портрет Сусловой периода ее интимной близости о Достоевским: «Мне было с ними [сестрами Сусловыми. — С.Б. ] очень легко говорить, не так мама. Она подошла к старшей, к Аполлинарии, сказала ей что-то вроде комплимента, а Апол<линария> ответила маме чем-то вроде грубости... Мама шла к Сусловой в полной уверенности, что девушка с обстриженными волосами, в костюме, издали похожем на мужской, девушка, везде являющаяся одна, посещающая (прежде) университет, пишущая, одним словом эмансипированная, должна непременно быть не только умна, но и образованна. Она забыла, что желание учиться еще не ученость, что сила воли, сбросившая предрассудки, вдруг ничего не дает... Мама не заметила в грубой форме ее ответа наивности, которая в моем разговоре с Сусловой разом обозначила наши роли и дала мне ее в руки. Суслова, еще недавно познакомившаяся с анализом, еще не пришедшая в себя, еще удивленная, открывшая целый хаос в себе, слишком занята этим хаосом, она наблюдает за ним, за собой; за другими наблюдать она не может, не умеет».

В дневнике Сусловой упоминается целый ряд известных писателей, общественных деятелей, революционеров, публицистов 1860-х гг., с которыми встречалась мемуаристка: , Марко Вовчок, Н.Я. Николадзе, Е.В. Салиас (Евгения Тур), Е.И. Утин, причем с некоторыми из них, как, например, с А.И. Герценом, Суслову познакомил Достоевский. И здесь на восприятие Сусловой «шестидесятников» могли в какой-то мере оказывать влияние взаимоотношения с ними Достоевского, хотя, скажем, с Н.А. Тучковой-Огаревой она сама быстро нашла общий язык, подружилась, встречалась и переписывалась с ней. Но вот А.И. Герцен воспринял Суслову несколько иначе, чем все остальные, назвав ее в одном из писем 1865 г. иронически «вице-нигилистка из Женевы».

Однако готовность Сусловой пойти на любой подвиг была тем самым нравственным максимализмом, который Достоевский считал исконной чертой русского характера и с которым она подходила ко всем окружающим. «Я никогда не была счастлива, — писала Суслова в 1863 г. в своем дневнике. — Все люди, которые меня любили, заставляли меня страдать, даже мой отец и моя мать. Мои друзья все люди хорошие, но слабые и нищие духом; богаты на слова и бедны на дела. Между ними я не встретила ни одного, который бы не боялся истины и не отступал бы перед общепринятыми правилами жизни. Они также меня осуждают. Я не могу уважать таких людей, говорить одно и делать другое — я считаю преступлением. Я же боюсь только своей совести. И если бы произошел такой случай, что согрешила бы перед нею, то призналась бы в этом только перед самой собою. Я вовсе не отношусь к себе особенно снисходительно, но люди слабые и робкие мне ненавистны. Я бегу от тех людей, которые обманывают сами себя, не сознавая, — чтобы не зависеть от них. Я думаю поселиться в деревне среди крестьян и приносить им какую-нибудь пользу, потому что жить и не оказывать пользы другим считаю не достойным человека». Но одновременно это пренебрежение всякими условностями и максимализм породили в Сусловой чисто женский эгоизм, безмерную гордость и необузданное самолюбие. (Характерно в этом смысле признание Сусловой в ее письме от 11 апреля 1863 г. к поэту : «Если общий смысл жизни не дается, так что по пути к его пониманию встречается бездна сомнений, нужно брать то, в чем уверен». Вполне возможно, что именно эти черты характера и разрушили в конце концов любовь Сусловой к Достоевскому.
В августе 1863 г. Суслова уезжает в Париж и пишет Достоевскому, что она «краснела» за их «прежние отношения. Но в этом не должно быть» для него «нового», так как она «этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их» до ее отъезда в Европу.

Суслова, вероятно, ждала какой-то романтической любви, а встретила настоящую страсть пожилого мужчины (она не понимала, что для Достоевского всегда любовь и страсть неразрывны), который к тому же подчинил их встречи своим литературным делам и вообще самым разным обстоятельствам своей довольно тяжелой жизни. «Их полному счастью, — замечает Л.П. Гроссман, — препятствовала и противоположность их общественных программ».

«Ты вел себя, как человек серьезный, занятой..., — пишет Суслова Достоевскому в том же письме, — [который] ... не забывает и наслаждаться, напротив, даже, может быть необходимым считал наслаждаться, на том основании, что какой-то великий доктор или философ утверждал, что нужно пьяным напиться раз в месяц». Достоевский уверял, что больше не живет с женой, а сам постоянно о ней думал и принимал все меры предосторожности, чтобы не нарушить ее покоя. Суслова говорила, что всю себя ему отдала, ни о чем не спрашивая и ни на что не рассчитывая, а Достоевский клянется, что любит ее, а с женой разойтись не хочет (Суслова не понимала, что, как бы ни любил ее Достоевский, он все равно не бросит тающую на глазах свою жену, чахоточную . Характерно, что через двадцать лет на вопрос, почему она в конце концов рассталась с Достоевским, Суслова ответила: «Потому что он не хотел развестись со своей женой, чахоточной, так как она умирает».

Кризис в отношениях Достоевского и Сусловой наступил, очевидно, весной 1863 г., когда Суслова поехала за границу. Но ее отъезд скорее походил на бегство. Ехать они должны были вместе, но Достоевского задержали дела, связанные с закрытием журнала «Время». И хотя Достоевский несколько удивился, увидев, как Суслова с легкостью согласилась ехать одна, все же был спокоен, назначив ей встречу в Париже.

26 августа 1863 г. Достоевский приезжает в Париж и, весь полный радостного ожидания встречи с Сусловой, идет к ней. Вот как описывает эту встречу Суслова в своем дневнике «Годы близости с Достоевским»:

« — Здравствуй, — сказала я ему дрожащим голосом. Он спрашивал, что со мной, и еще более усиливал мое волнение, вместе с которым развивалось его беспокойство.
— Я думала, что ты не приедешь, — сказала я, — потому что написала тебе письмо.
— Какое письмо?
— Чтоб ты не приезжал...
— Отчего?
— Оттого, что поздно.
Он опустил голову.
— Я должен все знать, пойдем куда-нибудь и скажи мне, или я умру.
Я предложила ехать с ним к нему. Всю дорогу мы молчали. Я не смотрела на него . Он только по временам кричал кучеру отчаянным и нетерпеливым голосом: "Vite, vite", причем иногда оборачивался и смотрел с недоумением. Я старалась не смотреть на Ф<едора> М<ихайловича>. Он тоже не смотрел на меня, но всю дорогу держал мою руку и по временам сжимал ее и делал какие-то судорожные движения. "Успокойся, ведь я с тобой", — сказала я.
Когда мы вошли в его комнату, он упал к моим ногам и, сжимая, обняв, с рыданием мои колени, громко зарыдал: "Я потерял тебя, я это знал!" Успокоившись, он начал спрашивать меня, что это за человек. Может быть, он красавец, молод, говорун. "Но никогда ты не найдешь другого сердца, как мое".
Я долго не хотела ему отвечать...
Я ему сказала, что очень люблю этого человека.
— Ты счастлива?
— Нет.
— Как же это? Любишь и несчастлива, да возможно ли это?
— Он меня не любит.
— Не любит! — вскричал он, схватившись за голову в отчаянии. — Но ты не любишь его, как раба, скажи мне, это мне нужно знать! Не правда ли, ты пойдешь с ним на край света?
— Нет, я... я уеду в деревню, — сказала я, заливаясь слезами».

Суслова рассказала, что она сошлась в Париже с испанским студентом Сальвадором — молодым красавцем с «гордым и самоуверенно дерзким лицом». Но для него это было лишь мимолетное развлечение. Повторяется ситуация первой большой любви Достоевского, когда Мария Дмитриевна в Кузнецке предпочла ему учителя . Снова претворяется в жизнь сюжет «Униженных и оскорбленных», и Достоевский, как и герой этого романа , утешающий , уже становится другом и братом Сусловой и по-братски и по-дружески успокаивает и утешает ее, пытаясь уладить ее сердечные дела.

Суслова наслаждается такой ситуацией и ведет любовную дуэль рассчитано и коварно. Любовь ее постепенно превращается в ненависть. В сентябре и декабре 1864 г. Суслова записывает в своем интимном дневнике:

«Мне говорят о Ф<едоре> М<ихайловиче>. Я его просто ненавижу. Он так много заставлял меня страдать, когда можно было обойтись без страдания. Теперь я чувствую и вижу ясно, что не могу любить, не могу находить счастье в наслаждении любви потому, что ласка мужчин будет напоминать мне оскорбления и страдания... Когда я вспоминаю, что была я два года назад, я начинаю ненавидеть Д<остоевского>, он первый убил во мне веру...»

Даже если допустить эмоционально преувеличенный характер этих записей Сусловой, мы все равно не можем проникнуть в последнюю тайну этой любви-ненависти Достоевского и Сусловой. Не повторяя уже сказанного, добавим, что любовь-ненависть могла питаться и несомненно питалась глубокими идейными расхождениями между верующим монархистом Достоевским, каким он вернулся после каторги и ссылки, и страстной нигилисткой Сусловой, неистово отрицавшей весь «старый мир» (что не мешало ей любить Россию и ее простой народ), и даже готовой примкнуть к антиправительственному террору (из дневника Сусловой видно, что революционеры-«шестидесятники» составляли значительный и близкий круг ее знакомых), хотя, как видно из письма Сусловой из Парижа Я.П. Полонскому от 19 июля 1863 г., общение с Достоевским, возможно, и не прошло бесследно для её мировоззрения.

Обратим внимание на то, что вышеприведенные дневниковые записи сентября и декабря 1864 г. сделаны Сусловой в то время, когда Достоевский продолжал ее страстно любить, о чем она прекрасно знала. Мало того, эти записи сделаны после 15 апреля 1864 г., когда умерла Мария Дмитриевна и Достоевский уже делал Сусловой предложение стать его женой: иначе он и не мыслил себе отношения с любимой женщиной. Он простил ей Сальвадора и готов был простить кого угодно. Однако на неоднократные предложения стать его женой Суслова отвечала отказом. Сусловой нравилось мучить Достоевского, ибо она знала, «какой он великодушный, благородный! какой <у него> ум! какое сердце!» — как записала она в том же дневнике.

Думается, в том, что любовь превратилась в ненависть, виновата прежде всего и главным образом Суслова. В натуре ее изначально сидел какой-то бес мучительства, и она это отлично сознавала, когда делала, например, такую запись в дневнике: «Мне кажется, я никогда никого не полюблю». У Сусловой с самого начала было двойственное отношение к Достоевскому, и искренняя любовь к нему сочеталась в ней всегда с такой же искренней жестокостью и деспотизмом по отношению к нему. Герой «Игрока», безусловно, имеет в виду ее характер, когда говорит: «Все это она удивительно понимает, и мысль о том, что я вполне верно и отчетливо сознаю всю ее недоступность для меня, всю невозможность исполнения моих фантазий, — эта мысль, я уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение, иначе могла ли она, осторожная и умная, быть со мной в таких короткостях и откровенностях». А может быть, эти дневниковые записи Сусловой в сентябре и декабре 1864 г. объясняются тем, что Достоевский, прекрасно видя ее в беспощадном свете правды (это, естественно, не мешало ему страстно любить ее), имел неосторожность выложить ей всю эту беспощадную правду. Во всяком случае из письма, написанного Достоевским 19 апреля 1865 г. сестре Сусловой Надежде Прокофьевне Сусловой, в котором он очень откровенно говорит о своей «роковой любви», видно, что он действительно «осмелился» сказать своей возлюбленной беспощадную правду о ней: «...Аполлинария — больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви ее, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: "Ты немножко опоздал приехать", то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: "Ты немножко опоздал приехать".
Я многое бы мог написать про Рим, про наше житье с ней в Турине, в Неаполе, да зачем, к чему? <...>.
Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви.
Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья.
Может быть, письмо мое к ней, на которое она жалуется, написано раздражительно. Но оно не грубо. Она в нем считает грубостью то, что я осмелился говорить ей наперекор, осмелился выказать, как мне больно. Она меня третировала всегда свысока. Она обиделась тем, что и я захотел, наконец, заговорить, пожаловаться, противоречить ей. Она не допускает равенства в отношениях наших. В отношениях со мной в ней вовсе нет человечности. Ведь она знает, что я люблю ее до сих пор. Зачем же она меня мучает? Не люби, но и не мучай...»

Последний раз Суслова и Достоевский виделись весной 1866 г. (Мелодраматический рассказ дочери писателя о том, что Суслова приходила домой к Достоевскому в конце 1870-х гг., а он ее не узнал, является выдумкой). Любовь их пришла к концу, хотя переписка еще продолжалась почти год, и каждый раз письма Сусловой приводили Достоевского в волнение. Вторая жена писателя вспоминает о получении одного из таких писем: «За чаем он спросил, не было ли ему письма, и я подала письмо от нее . Он или действительно не знал, от кого письмо, или притворился незнающим, но только едва распечатал письмо, потом посмотрел на подпись и начал читать. Я все время следила за выражением его лица, когда он читал это знаменитое письмо. Он долго, долго перечитывал первую страницу, как бы не будучи в состоянии понять, что там было написано; потом, наконец, прочел и весь покраснел. Мне показалось, что у него дрожали руки. Я сделала вид, что не знаю, и спросила его, что пишет Сонечка [племянница Достоевского Софья Иванова. — С.Б. ]. Он ответил, что письмо не от Сонечки и как бы горько улыбался. Такой улыбки я еще никогда у него не видала. Это была или улыбка презрения, или жалости, право, не знаю, но какая-то жалкая, потерянная улыбка. Потом он сделался ужасно как рассеян, едва понимал, о чем я говорю». Последнее письмо Достоевского к Сусловой от 23 апреля (5 мая) 1867 г. кончалось словами: «До свидания, друг вечный!»

А.С. Долинин приводит краткие сведения о дальнейшей судьбе Сусловой, из которых видно, что она открыла школу-пансион в селе Иваново Шуйского уезда Владимирской губернии, однако школу пришлось закрыть ввиду неблагонадежности Сусловой: «В своих суждениях она слишком свободна и никогда не ходит в церковь».

Суслова всегда была поборницей женской эмансипации, и поэтому вполне закономерным явилось ее появление в 1872 г. на курсах В.И. Герье в Петербурге — первом русском высшем учебном заведении для женщин. Она пытается жить и литературным трудом, выпустив в 1870 г. в своем переводе с французского книгу Ф. Минье «Жизнь Франклина»: Суслову по-прежнему интересуют сильные свободолюбивые личности.

Но Достоевский оказался пророком: Суслова действительно «вечно была несчастна» и «нигде не нашла себе друга и счастья». В 1880 г., за год до смерти Достоевского, Суслова (ей шел сорок первый год) выходит замуж за двадцатичетырехлетнего журналиста В.В. Розанова, будущего известного писателя и философа, страстного почитателя Достоевского (и это тоже играло немаловажную роль в женитьбе В.В. Розанова на женщине, которую любил его великий учитель). Однако брак их оказался неудачным и превратился для них в тяжелое испытание. Через шесть лет Суслова бросает В.В. Розанова, уехав от него с его приятелем. Когда В.В. Розанов умоляет ее вернуться, она жестоко отвечает: «Тысяча мужей находятся в вашем положении (т.е. оставлены женами) и не воют — люди не собаки». А узнав, что В.В. Розанов в гражданском браке с другой женщиной и имеет от нее детей, Суслова почти двадцать лет из какого-то злого упрямства не дает ему развода — дети его все эти годы были лишены гражданских прав.

Старик-отец, у которого Суслова поселилась в доме, писал о ней: «Враг рода человеческого поселился у меня теперь в доме, и мне самому в нем жить нельзя». (Правда, надо учитывать, что отец не уступал во властности своей дочери).

В.В. Розанов был последним, кто нам оставил живописный портрет Сусловой: «С Суслихой я первый раз встретился в доме моей ученицы А.М. Щегловой... Вся в черном, без воротничков и рукавчиков (траур по брату), со "следами былой" (замечательной) красоты — она была "русская легитимистка" ...Взглядом "опытной кокетки" она поняла, что "ушибла" меня — говорила холодно, спокойно. И словом, вся — "Екатерина Медичи". На Катьку Медичи она в самом деле была похожа. Равнодушно бы она совершила преступление, убила бы — слишком равнодушно; "стреляла бы в гугенотов из окна" в Варфоломеевскую ночь — прямо с азартом. Говоря вообще, Суслиха действительно была великолепна, я знаю, что люди... были совершенно ею покорены, пленены. Еще такой русской я не видел. Она была по стилю души совершенно русская, а если русская, то раскольница бы "поморского согласия", или еще лучше — "хлыстовская богородица"».

И все же, даже соглашаясь с этой, излишне субъективной оценкой поздней Сусловой (В.В. Розанов сам был далеко не ангел по отношению к ней), не будем никогда забывать слова самого Достоевского в передаче его семипалатинского друга барона , сказанные им, скорее всего, о своем несчастном браке с (А.Е. Врангель не знал о второй большой любви писателя), но имеющие явно отношение и к Сусловой, тем более, что слова эти относятся к 1865 г., когда Достоевский еще любил ее: «Будем всегда глубоко благодарны за те дни и часы счастья и ласки, которые дала нам любимая нами женщина».

Ещё в 1865 г., в период агонии взаимоотношений с автором «Униженных и оскорблённых», Суслова сформулировала в дневнике: «Покинет ли меня когда-нибудь гордость? Нет, не может быть, лучше умереть. Лучше умереть с тоски, но свободной, независимой от внешних вещей <...> я нахожу жизнь так грубой и так печальной, что я с трудом её выношу. Боже мой, неужели всегда будет так! И стоило ли родиться!...» Запись эта во многом объясняет-иллюстрирует её характер, её судьбу.

.

Известны 3 письма Достоевского к Сусловой (1865-1867) и 2 письма Сусловой к Достоевскому (1863-1864).

Я снова рад приветствовать вас, друзья мои, в своей литературной гостинной. Мы продолжаем цикл «Тайная история русской литературы».Устраивайтесь поудобнее, гости дорогие, и слушайте.
Сегодня мы поговорим с вами об Аполлинарии Прокофьевне Сусловой. Ведь она определенное время была любовницей (ах, не люблю я это слово. Оно принижает Женщину) великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского. Нет! Не любовницей! Она была возлюбленной писателя. Кроме того, Аполлинария Прокофьевна считается прототипом ряда ключевых женских образов в романах Достоевского - Полины в романе «Игрок», а также и Настасьи Филипповны в романе «Идиот». А скольких она сгубила! Мужчины бежали за ее экипажем с тем лишь только, чтобы перехватить ее случайный взгляд. Дрались из-за неё прямо на улице. И летели в лужи сбитые котелки и цилиндры, и смеялись дворники над дерущимися господами.
Поможет нам с вами следующая книга: Суслова А. П. «Годы близости с Достоевским. Воспоминания и письма» - Москва, издание братьев Сабашниковых 1928г.
Итак 1861 год. Федор Михайлович Достоевский уже маститый писатель. Имеет успех у читательской публики, званный гость в различного рода литературных журналах и издательствах. Сорокалетний, интересный, уважаемый. Однако, личная жизнь не складывалась. Со своей первой женой Федор Михайлович развелся, а вторая, Анна Григорьевна, еще не встретилась на его жизненном пути. Аполлинарии Сусловой был всего 21 год. Она приехала из провинции, поступила в Петербургский университет, ходила на лекции, флиртовала со студентами, мешая им учиться. И вот в один прекрасный день она появилась на лекциях Федора Михайловича Достоевского…
…Лекция заканчивалась. «Вопросы, господа студенты?» - спросил у аудитории Федор Михайлович. И тут со своего места поднялась ослепительная Аполлинария Суслова. «А скажите, Феодор Михайлович (она всегда называла писателя почему-то Феодором) , для вас какие девицы более привлекательны: черненькие или беленькие?». Ошеломленный писатель какое-то время пытался что-то произнести в ответ, но так и остался стоять с открытым ртом. По окончании лекции хихикающая студенческая братия двинулась к выходу, а Аполлинария неожиданно смело направилась к Федору Михайловичу. «Вы не ответили на мой вопрос, милый Феодор Михайлович. Так какие же девицы вам более по душе?» – спросила студентка и повела глазами так, что наш лектор словно окаменел. И быстро вышла. Пришлось даже вызвать университетского доктора, чтобы помочь писателю прийти в себя.
На следующий день Федор Михайлович с некоторой опаской подходил к университету. Его пленила наглая и вызывающая красота Аполлинарии. «Но какова, а? Отчаянная» - думал писатель, - «А красота ее порочна и весьма. Надо быть смелее, в конце концов сама ведь лезет. Только бы не встретить, только не сегодня» - продолжал думать писатель, уже подходя к самой двери университета. И тут дверь неожиданно распахнулась и навстречу писателю вышла она, Аполлинария Суслова.
- Ах это вы, Феодор Михайлович! Вы будто-бы поджидали меня?
- Что вы? Что вы? Как можно-с. Я просто…
- Вы ведь так и не ответили на мой вопрос, любезный Феодор Михайлович, - уже шепотом заговорила Суслова, - так какие же девицы вам нравятся?
- Мне нравятся девицы, такие как вы, - неожиданно сам для себя выпалил Достоевский и воровато оглянулся.
- А вы оказывается, дамский угодник. Какой вы милый. – захохотала Суслова.
После этих слов писателю чуть было опять не сделалось дурно, но он нашел силы овладеть собой.
- Скажите, Аполлинария Прокофьевна…
- Ну какая я вам Аполлинария Прокофьевна. Для вас я Полина, просто Полина…
- Скажите, Полина, а вы читали мои романы?
- А как же, Феодор Михайлович – сказала Полина, силясь вспомнить название хотя бы одного из произведений писателя. Вот как раз давеча начала читать «Униженные и оскорбленные» (вспомнила). Сейчас на третьей главе остановилась.
- Так может быть вы бы зашли сегодня вечерком ко мне на дом, а я бы вам продолжение почитал. Знаете ли, я как автор мог бы…
- Ах, какой вы скорый, любезный Феодор Михайлович, впрочем, как и все мужчины. Давайте хоть для начала посидим с вами где-нибудь под липками и вы мне почитаете.
- Под липками так под липками – вымолвил Достоевский и они простились.
Тем же вечером Федор Михайлович Достоевский сидел с Полиной на скамейке под липами, красочно жестикулировал, разговаривал разными голосами своих персонажей, вобщем всячески старался снискать расположение и благосклонность Аполлинарии Сусловой. Но студентка его вовсе не слушала. «А знаете, Феодор Михайлович» - перебила его вдруг Полина, одной моей подружке муж подарил шубу из песцового меха, так она теперь меня дразнит на тот предмет, что я такой шубы не имею. Как вам это понравится, милый мой Феодор Михайлович?» , - и коснулась при этом его руки. «Да что она себе позволяет!» - распетушился Достоевский. «Да мы сейчас же отправимся в магазин и купим вам в точности такую же шубу!». Ну что ж, отправились в магазин на соседней улице. «Дамские безделушки». Пока Полина примеривала шубу, Достоевский со страхом рассматривал цены. «Ни черта себе безделушки. Одна шуба тыщу рублей стоит». Но, кряхтя, выписал чек и натянуто улыбнулся Полине. Получив шубу, Полина нехотя назначила писателю встречу в своем доме следующего дня.
На следующий день Достоевский, выбритый, подтянутый, с охапкой цветов, направлялся к дому Полины Сусловой, радостно что-то бормоча себе под нос. При подходе к дому совсем ускорил шаг и чуть ли уже не бежал. Вот и заветный подъезд. Уже, не чувствуя под собой земли, Достоевский собрался впорхнуть в этот самый подъезд, но встретился с выходящим из подъезда же одним господином. Господином этим оказался не кто иной как…. великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев. Он выходил с довольной физиономией, поправляя волосы и поглаживая бороду. По глазам Тургенева наш герой все понял. «Ах ты, прохиндей!» - закричал Федор Михайлович, намереваясь схватить Ивана Сергеевича за грудки. Тургенев же вовремя спохватился, надвинул картуз Достоевского тому на глаза и пустился бежать. «Сволочь» - подумал Достоевский и бросился в погоню. Надобно сообщить, что оба были одеты конспиративно, ибо имели широкую известность у петербургской публики. Достоевский был наряжен поверх своего платья дворницким фартухом, а на голове картуз. Тургенев же вырядился сапожником. Поэтому, особого внимания эти двое бегущих к себе не привлекали. Дворник гонится за сапожником. Что ж бывает, чего-то не поделили, дело обычное. «Мне бы только до тебя добраться» - думал Достоевский – «рука то у меня тяжелая». Оба уже выбежали на Невский. Здесь приходилось труднее – нужно было огибать шедших по проспекту. Шедшие шарахались в разные стороны. Достоевский начал отставать. Федор Михайлович ловко запрыгнул на проходяшую карету, и начал отбиваться от назойливого слуги. Хозяин кареты испуганно закричал «Разбойники, грабители!». В прыжке брюки Достоевского зацепились за острый булыжник, да так и съехали с него. Достоевский остался в одних портках. «Господи, вот дурень-то. Хоть бы не признали» - подумалось Федор Михайловичу. Поравнявшись с бегущим Тургеневым, Достоевский прыгнул на того и повалил на мостовую. А когда оба с трудом поднялись, Достоевский резким ударом справа заехал Тургеневу прямо в подбородок. Тургенев рухнул.
Проходящий мимо неизвестный мужчина в цилиндре от изумления выронил в лужу пенсне. Это был председатель английской лиги бокса. «Вот так удар. Кто же он?» - изумился председатель.
Тут же на крики сбежалась толпа и прибыл городовой. Тургенева привели в чувство и обоих забрали в участок. Там натурально оба представились, а урядник начал хохотать, видя перед собой сапожника и дворника, да еще и без штанов. «А штаны где потерял, Достоевский?». «Милостивый государь, я не позволю!» - вскричал Достоевский. Вскоре прибыли управляющие с документами и платьем и все разъяснилось. «Так вы значит оба к одной бабе шли?» - продолжал хохотать толстый урядник. Стул под ним проломился, он упал на пол, но продолжал хохотать, заливаясь слезами. «Ну и кто же, и кто же из вас поспел первым?». Достоевский злобно посмотрел на Тургенева – первым то поспел Тургенев.
Примерно через неделю после происшествия в дом Федора Михайловича Достоевского пришло письмо довольно странного содержания. На штемпеле в качестве отправителя значилось «Английская лига бокса. Председатель Джонатан Грейвз». «Ошибка какая-то» - решил Достоевский, распечатывая письмо. Письмо сие содержало следующее:
«Глубокоуважаемый, Федор Михайлович! Английская лига бокса имеет честь пригласить Вас на турнир, который состоится в Лондоне по обыкновению в начале августа месяца. Ставки на вас будут высоки и весьма».
Разгневанный Достоевский дал следующий ответ:
«Милостивый государь! Я не привык к подобному обращению! Я великий русский писатель, а не мордобоец». И добавил пару десятков слов ругательного содержания.
Письмо было прочитано, однако добавления Достоевского английский переводчик разъяснить не смог. Обратились за помощью к графу Черткову, бывшему в Лондоне по случаю и являвшемуся другом мистеру Грейвзу. Граф сумел объяснить только два слова и то приблизительно. Камердинер графа помог разобраться еще в двух, на том дело и застопорилось. И лишь случайно подвернувшийся дворовой слуга какого-то приезжего русского по имени Фомка помог окончательно. Фомка этот некогда служил дворником достаточно долгий срок, затем за какие-то провинности был посажен в тюрьму. Потом была тёмная история, но, в конечном счете, попал он в крепостные к князю Григорьеву. Так вот этот самый Фомка полностью разъяснил английским господам все ругательные слова русского писателя, а по некоторым словам привел даже несколько значений. Англичане были поражены и очень недовольны.
В 1921 году Владимир Ильич Ленин в своей работе «И еще раз о революции в России» писал: «Эта Аполлинария Суслова, эта ….. своим легкомысленным поведением отодвинула начало революции в России лет на пятнадцать. Писатели-разночинцы, революционные демократы не занимались решением насущных исторических задач, а бегали за ней с открытыми ртами. Герцен, вместо того чтобы должным образом развертывать революционную агитацию, целыми днями торчал под окнами этой бабенки и ждал неизвестно чего…».
Таковы факты, судари мои. Засим прощаюсь, ваш покорный слуга, собиратель редких книг Корсо. До новых встреч в нашей литературной гостиной. Всего вам доброго.