Изображение русского национального характера. Проблема русского национального характера в русской философии и литературе XIX века

МОУ лицей №23

Проблемы национального характера в русской прозе

Выполнила ученица 11 «Э» класса

Лысых Юлия

Владимировна

Руководитель: учитель русского

языка и литературы

Горбачева

Светлана Павловна

г. Калининград

I. Введение……………………………………………...2

II. 1. Русский характер в произведениях Н.С.Лескова………………4

2. Русский характер в произведениях И.А.Бунина, (новейшая проза 20

века - начало)…………………………………………..6

3. Русский характер в произведениях В.И.Белова, (середина 20-го

века)……………………………………………………………8

4. Отражение русского характера в произведениях Солженицына,

(литература периода Великой Отечественной войны)……….10

5. В.Шукшин, проблемы русского характера (русская проза в 50-90-е годы –

конец 20-го века)…………………………………..13

III. Заключение.…………………………………………………..15

Библиография……………………………………………………16

Введение

Двадцатый век является веком появления новых течений в

литературе, где формируется новый взгляд на русскую литературу, меняется

представление о ценностях этого мира. В двадцатом веке происходило

множество событий, особо повлиявших на формирование национального

характера. Мы рассмотрим несколько исторических событий, определим их

влияние на литературу. Прежде всего – влияние революционных потрясений.

Россия начала двадцатого века пережила, как известно, три революции

(1905-1907 гг., Февральскую и Октябрьскую 1917 г.) и предшествующие им

войны – русско-японскую (1904-1905), первую мировую (1914-1918) и

гражданскую войну. В бурное и грозное время противоборствовали три

политические позиции: сторонников монархизма, защитников буржуазных реформ,

идеологов пролетарской революции. Русской литературе всегда были чужды идеи

любого насилия, как и буржуазного практицизма. Не принимались они и теперь.

Л.Толстой в 1905 г. предчувствовал, что мир «стоит на пороге огромного

преобразования». Изменению «форм общественной жизни» он предпослал, однако,

духовное самоусовершенствование личности.

«Высшие вопросы», по мысли Ив. Бунина, «о сущности бытия, о

назначении человека на Земле» приобрели редкий драматизм. Писатель

осознавал свою «роль в людской безграничной толпе».

Путь к искусству лежал через постижение многоплановых отношений

людей, духовной атмосферы времени. И там, где конкретные явления как-то

увязывались с этими проблемами, рождалось живое слово, яркий образ.

Писатели стремились к творческому преображению мира. И путь к подлинному

бытию лежал через самоуглубление художника. Таким образом, именно через

самоуглубление художника создается новый образ, отражающий действительную

реальность. И в этих образах отражается характер человека. На

мой взгляд, проблема национального характера является очень важной и

интересной, поскольку на протяжении многих лет она волновала умы многих

писателей и ученых. Я выбрала эту тему, чтобы понять, каков он, русский

человек, а, возможно и с целью самоидентификации. Кроме того, хотелось бы

соотнести свой характер, характер окружающих меня людей с характером всего

русского народа.

Начать я хотела бы с определения понятия национального

характера. В философии, под словом характер понимается: «целостный и

устойчивый индивидуальный склад душевной жизни человека, проявляющийся в

отдельных актах и состояниях его психической жизни, а также в его манерах,

привычках, складе ума и свойственном человеку круге эмоциональной жизни.

Характер человека выступает в качестве основы его поведения и составляет

предмет изучения характерологии». (21)

Как особая область психологических исследований изучение

характера получило развитие главным образом в немецкой психологии 1-ой

половины 20-го века, находившей в значительной мере из идей философии

жизни, феноменологии и др., причем термин «характер» нередко выступал как

синоним личности.

В психологии, под термином «характер» подразумевается: «1.

Первоначальное значение в переводе с латинского «надпись» или «маркировка,

отличающая одну вещь от других» с целью ее идентификации. Хотя это значение

все еще существует, более предпочтительны здесь синонимы «черта» или

«характеристика». Когда этот термин употребляется в психологии, он

означает: 2. общее количество или интеграция всех таких характеристик

(черт), в результате дающие объединенное целое, которое показывает сущность

(характер) ситуации, события или человека.

Современная психология, исходя из марксистского понимания

человека как совокупности общественных отношений, подчеркивает социально-

историческую обусловленность характера и рассматривает его как сложное

единство индивидуального и типологического, как результат взаимодействия

наследственных задатков и качеств, вырабатываемых в процессе развития

личности и ее воспитания». (22)

В переводе с греческого языка, слово характер означает

«отпечаток, признак».

Таким образом, национальный характер трактуется как

отличительная черта нации, присущая только ей. Причем этот характер

исторически и социально обусловлен.

Моя гипотеза заключается в следующем: можно ли найти

определение русского характера в литературных источниках? Каким предстает

русский человек на страницах книг русских же писателей?

Для исследования этой проблемы, используются такие методы,

как: 1) наблюдение; 2) филологический анализ; 3) также используется метод

синтеза. Здесь исследуется во всем многообразии многонациональный характер,

для того чтобы представить целостный портрет русского человека. 4) Кроме

того, применяется и сравнительный анализ, с целью выявления общего и

различного в изображении русского характера у разных писателей.

Свои наблюдения я веду по произведениям Н.С.Лескова,

И.А.Бунина, В.И.Белова, В.Шукшина, а также рассматриваю военную прозу по

рассказам Солженицына. Я выбрала Лескова, поскольку он первый открыл тему

русского национального характера и начал ее изучение. Этой теме он посвятил

всю свою жизнь. Поэтому я и хочу обратиться к произведениям именно этого

писателя. Выбор Бунина и Белова объясняется тем, что их произведения во

многом схожи, а также, на мой взгляд, эти писатели являются яркими

представителями своего времени. Творчество Солженицына привлекает своей

правдивостью, болью за происходящее, прозорливостью. Он очень подробно

описывает жесткий режим в лагерные времена. Произведения Шукшина привлекли

меня своей необычайностью. Его герои видят окружающий их мир по-другому, не

так как все, у них особое поведение, привычки. Этим меня и заинтересовал

Н.С.Лесков.

Для того чтобы проследить, насколько изменились взгляды, а

также сама литература в 20 веке, рассмотрим отражение русского характера в

произведениях Н.С.Лескова, то есть в конце 19 века.

Творчество Лескова оказало огромное воздействие на судьбы

русской литературы. Живые, колоритные фигуры лесковских персонажей как

бы являют собой разные стороны «загадочной русской души», как прекрасные,

так и страшные.

Рассмотрим самый известный пример – «Сказка о тульском косом

Левше…». Главный его герой – работающий мастеровой. Невзрачный на вид

(косой, волосы в ученье выдраны, борода редкая), он проявляет чудеса

трудолюбия и скромности. Самоучку Левшу англичане уговаривают остаться у

них инженером, но на родине у него нет даже имени, он путешествует на полу

кареты «без тугамента», а по возвращении из Англии валяется в грязи у

дверей больницы. На протяжении рассказа он совершает два «подвига» ради

престижа России – выполняет царскую задачу с блохой и разузнает военный

секрет – чтобы ружья не чистили кирпичом.

В награду за первый он получает кафтан с чужого плеча и запас

«водки-кислярки». Подкованная им блоха вызывает больший интерес, чем он

сам. Но из-за второго он готов пожертвовать жизнью, а этот секрет так и не

достигает ушей царя – царедворцы хоронят его среди обыденных дел. А ведь

Левша – не какой-нибудь избранный гений. Он один из мастеров, каких много в

Туле, и вообще в России. Его разговор полон ненавязчивого юмора, суждения –

чисто народного здравого смысла (например, вспомните, как он отзывается об

английской невесте); он силен и в другом «национальном» занятии – винопитии

(весь путь из России, как уже упоминалось, он питается кисляркой, а весь

путь назад – соревнуется со шкипером). Но в том-то и беда, что лишь это

умение решает его судьбу, а все, что сам Левша считает главнейшим,

оказывается напрасным и никому не нужным. Такой же напрасной оказалась и

сама жизнь Левши.

Еще один пример того, как недюжинная сила воли, способности

тратятся напрасно, если не сказать более. Теперь герой – женщина, Катерина

Львовна Измайлова, прозванная «Леди Макбет Мценского уезда». Она, в

отличие от Левши, борется за свое личное счастье. И в этой борьбе она

готова идти на все. Скука толкает ее к Сергею, но потом дело принимает

трагический оборот.

Катерина меряет людей по себе, от Сергея она ждет той же

страсти и верности, какие он пробудил в ней. Первое убийство совершает она,

пытаясь защитить своего возлюбленного. Второе – защищая свое право на

любовь, на собственное достоинство. Она горда, она смеется над угрозами

мужа. Рядом с ней Сергей – трус и ничтожество. Но она уже почувствовала

легкость достижения своей жизни ценой чужой жизни – и погибает ее больной

племянник, беззащитный ребенок. Казалось бы, Измайлова – обыкновенная

убийца, но Лесков не останавливается на сцене наказания. И тут

оказывается, что Катерина жертвует не только другими. Сколько унижений,

горя, мучений приходится ей перенести на этапе, но она равнодушна ко всему,

кроме одного – отношения к ней Сергея. И тут каждый открывает свое истинное

лицо. И главным наказанием для Катерины становится предательство любимого.

Тот, кому она столько отдала и от кого вправе потребовать того же, на

глазах у всех топчет ее любовь и смеется над ней. И Катерина решается на

последний шаг последнюю жертву - она кончает с собой и убивает соперницу.

преступница или мученица во имя любви? И любви ли?

Так совершенно с противоположных сторон открывается нам

русский характер. Чего же в нем больше – скромности, самопожертвования или

страшных темных глубин, ведущих к преступлению, к разбойной удали?

Любовь, мастерство, красота, преступление – все перемешано и

еще в одном рассказе Н.С.Лескова - «Запечатленный ангел». Здесь нет

какого-то одного главного героя; есть рассказчик и икона, вокруг которой

разворачивается действие. Из-за нее сталкиваются веры (официальная и

старообрядческая), из-за нее же творят чудеса красоты и идут на

самопожертвование, жертвуя не только жизнью, но и душой. Выходит, ради

одного и того же можно и убить и спасти? И даже истинная вера не спасает от

греха? Фанатичное поклонение даже самой высокой идее ведет к

идолопоклонству, а, следовательно, суете и суемудрию, когда за главное

принимается нечто мелкое и неважное. И грань между добродетелью и грехом

неуловима, каждый человек несет в себе и то, и другое. Но обычные,

погрязшие в житейских делах и проблемах люди, переступающие мораль, не

замечая этого, открывают в себе высоты духа «…ради любви людей к людям,

явленной в сию страшную ночь».

Так и русский характер совмещает в себе веру и безверие, силу и

слабость, низость и величественность. Он многолик, как люди, воплощающие

его. Но ненаносные, истинные его черты проявляются лишь в самом простом и в

то же время неповторимом – в отношении людей друг к другу, в любви. Лишь бы

она не потерялась, не была погублена действительностью, дала людям силы

Так мы познакомились с творчеством Н.С.Лескова, отметили

главные черты национального характера в его произведениях.

Но для того, чтобы сделать какие-то выводы, давайте рассмотрим

проявление русского характера в произведениях других авторов двадцатого

века. Начнем с новейшей эпохи 20-го века, так называемой новейшей прозы. И

главным ее представителем является Иван Алексеевич Бунин.

II. 1.Русский характер в произведениях И.А.Бунина

В произведениях Бунина особо ярко выявляется национальный

характер, поскольку он сам и его предки были связаны с народом и с землей,

были помещиками.

И.А.Бунин был великим мастером художественного слова, подлинным

русским писателем, отразившим жизнь своего времени, создавшим характеры

современников разных социальных групп.

Особое место в творчестве Ив. Бунина занимают произведения о

судьбах русской деревни того времени. Тема крестьянства интересовала Ив.

Бунина и в ранний период творчества, когда он создавал такие рассказы, как

"Танька" (1892), "Эпитафия" (1900), "Сосны" (1901), изображая в них жизнь

народа в пореформенный период. Наше внимание сосредоточено на двух более

поздних его рассказах "Веселый двор" (1911) и "Захар Воробьев" (1912), в

показывает особенности жизни крестьянина, формирующие его характер и

мировоззрение. Эти рассказы не были обойдены вниманием исследователей. О

них писали В. Афанасьев, А.А. Волков, Т.Г. Дмитриева, О.Н. Михайлов, В.К.

Сигов, Л.А. Смирнова и др.

Творчество Ив. Бунина оказало влияние не только на его

современников, но и на писателей последующих поколений. Наша задача -

рассмотреть преемственность традиций И.А. Бунина в изображении народного

характера.

Высоко ценил замечательный бунинский талант В. Белов,

отметивший, что "после Толстого Бунин был самым значительным явлением в

русской литературе, последним, пока еще никем не превзойденным ее

классиком. Бунин, как и Толстой, принадлежит не только России, но и всему

Роднит В. Белова и Ив. Бунина прежде всего то обстоятельство,

что судьбы русской деревни и русского крестьянства они показывают в

напряженные исторические моменты. В рассказах "Веселый двор" и "Захар

Воробьев" И.А. Бунин осмыслял жизнь русского народа после революции 1905-го

года, прекрасно сознавая, что существенных изменений в судьбе крестьянина

не произошло, поэтому в этих произведениях Бунин акцентирует внимание на

бедственном положении деревни и раскрывает своеобразие русского характера.

Над противоречиями русского национального характера Ив. Бунин

размышлял давно, но особенно отчетливо обозначил их в дневниковых записях

1919 года: "Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом -

Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость

настроений... Народ сам сказал про себя: "Из нас, как из древа, - и дубина,

и икона", - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево

обрабатывает...".(1)

Если в определение "Русь" входят понятия смиренности,

рассудочности, самоотречения, то "Чудь" следует рассматривать как

стихийный, своевольный, неуравновешенный народный тип.

Эти два типа характеров - "Русь" и "Чудь" - мы рассмотрим на примере

рассказов Ив. Бунина "Веселый двор" и "Захар Воробьев", а также попытаемся

выявить их в творчестве В. Белова, но его мы рассмотрим позже.

В одном из шедевров бунинского таланта, рассказе "Веселый

двор", даны два начала русского национального характера, олицетворенные в

образах Анисьи и Егора. Анисья - тип женщины-матери, которым Бунин

восхищался в своих произведениях. Все жизненные невзгоды она смиренно

принимает и терпеливо переносит. В этом женском образе писатель

олицетворяет многострадального, кроткого, выносливого русского человека.

Полной противоположностью Анисье является ее сын Егор. "Он белес, широк,

она - суха, узка, темна, как мумия; ветхая понева болтается на тонких и

длинных ногах. Он никогда не разувается, она вечно боса. Он весь болен, она

за всю жизнь не была больна ни разу. Он пустоболт, порой труслив, порой, с

кем можно, смел, нахален, она молчалива, ровна, покорна. Он бродяга, любит

народ, беседы, выпивки, - сем, лишь бы день перешел. А ее жизнь проходит в

вечном одиночестве, в сидении на лавке, в непрестанном ощущении тянущей

пустоты в желудке...". Она думала о том, что ее сын образумится, а "он не

признавал ни семьи, ни собственности, ни родины". Егор Минаев своеволен,

душевно опустошен, он лишен какой-либо привязанности, беспомощен перед

жизнью, отсюда чувство безысходности и сознательный порыв к самоубийству.

Наиболее важным качеством русского характера, сформированным

вековым укладом народной жизни, следует считать смирение. Но не только

смиренные старики воплощают лучшие качества русской души. В рассказе "Захар

Воробьев" перед нами крестьянин-богатырь, в котором воплотились

патриархальные черты, исчезающие в столкновении с влияниями зарождающейся

новой эпохи.

В облике Захара отражены черты старины: "Он был рыжевато-рус,

бородат и настолько выше, крупнее обыкновенных людей, что его можно было

показывать. Он сам чувствовал себя принадлежащим к какой-то иной породе,

чем прочие люди в старину, сказывают, было много таких, как он, да

переводится эта порода... Настроен он был неизменно превосходно. Здоров на

редкость. Сложен отлично... Борода у него была мягкая, густая, чуть

волнистая..."

Захар - сильный, волевой характер, полный жажды жизни и в то же

время русский человек, не знающий ни в чем меры.

В характере Захара Воробьева имеют место темные и светлые стороны души

человека. Удаль его натуры сталкивается с бесшабашностью, он не находит

применения своей богатырской силе, что и приводит Захара к гибели.

Противостоят 3ахару Воробьеву мелкие люди - кучер, урядник и

Алешка, которые завидуют силе и благополучию главного героя повести.

характеров, неоднородность которых объясняется противоречивостью психологии

русского крестьянина, обусловленной социальными факторами.

Давайте теперь рассмотрим творчество В.И.Белова. Тематика его

произведений во многом схожа с тематикой произведений Бунина. Именно общее

и отличное в изображении национального характера в их произведениях, мне

необходимо обнаружить.

2. Национальный характер в произведениях В.И.Белова.

В. Белов в повестях "Привычное дело" (1966) и "Плотницкие рассказы"

(1968) отражает другую историческую эпоху, период середины XX века, когда

Россия прошла через горнило Великой Отечественной войны.

Произведения В.И. Белова открыли новую страницу в изображении деревни.

романах С. Бабаевский "Кавалер золотой звезды", Г. Медынский "Марья", Г.

Николаева "Жатва", а показывает ее горести реально.

В произведениях В. Белова мы наблюдаем примерно те же типы характеров,

что и у Ив. Бунина. В. Белова, как и Ив. Бунина, интересуют противоположные

свойства русского народа: кротость, смирение, доброта и жесткость,

бунтарство, склонность к насилию.

Все вышеперечисленные качества последовательно, в той или иной мере,

воплощены в образе Ивана Африкановича Дрынова, героя повести В. Белова

"Привычное дело".

крестьянской семьи послевоенного периода, работающей в колхозе. Глава

семейства Иван Дрынов, участник Великой Отечественной войны, работая день и

ночь, не может прокормить жену и девятерых детей. Поддавшись уговорам

шурина Митьки, он отправляется на заработки в Заполярье. Но, не доехав до

пункта назначения, пропив все деньги, затосковав по семье, Иван Африканович

принимает решение вернуться в родную деревню.

Он еще не знает, что через три дня после его отъезда случилась

трагедия, вызванная бесчеловечными условиями жизни. Его жена, Катерина,

ухаживая за коровами и стараясь накосить для них корм, надорвалась и

В образе Катерины есть нечто общее с бунинской Анисьей: обе они

отдали свою любовь мужу и детям, были великими труженицами, смиренно

перенося тяготы жизни, непосильной работы, обе тихо уходят из жизни.

Кроткому, поистине национальному образу Катерины, сопутствует образ

мужа. Простой, бесхитростный, прошедший рядовым солдатом через Великую

Отечественную войну, он в жизненно важные моменты может быть упрям, крут с

окружающими, может отстоять свое мнение. Как и бунинский Захар Воробьев,

Иван Африканович не может найти приложение своей силе, не может реализовать

себя, находясь в постоянном поиске, пытаясь осознать жизнь. Но нельзя найти

полной аналогии между этими героями, так как они принадлежат разным

историческим эпохам.

Многое в жизни Ивана Дрынова меняется после смерти жены. В сценах,

следующих за возвращением Ивана Африкановича в деревню, В.Белов выступает

поразмышлять о значении жизни и смерти. Иван Дрынов задумывается о том, что

остается после человека, и его поражает простая мысль: "Вот, родился для

чего-то он, Иван Африканович, а ведь до этого-то его тоже не было... И лес

был, и мох, а его не было, ни разу не было, никогда, совсем не было, так не

все ли равно, ежели и опять не будет? ... Ну, а другие-то, живые-то люди?

Ведь они-то будут, они-то останутся? И озеро, и этот проклятый лес

останется, и косить опять будут. Тут-то как? Выходит жизнь-то все равно не

остановится и пойдет как раньше, пусть без него, без Ивана Африкановича.

Выходит все-таки, что надо было родиться, чем не родиться..." (11)

Образ Ивана Африкановича наполняется философским смыслом. В.Белов

показывает духовный мир героя, процесс осознания им красоты жизни, рождение

в результате душевных переживаний жизнеутверждающей философии.

Представителем другого типа народного характера, соответствующего

бунинскому определению "Чудь", является шурин И. Дрынова Митька, который с

его погоней за рублем противопоставлен героям, в чьих характерах доминируют

трудолюбие, выдержка, цельность и любовь.

Характеры-антиподы даны В. Беловым и в повести "Плотницкие рассказы".

Олеша Смолин во многом близок Ивану Дрынову. Он трудолюбив, может понять и

простить других людей, тяготы крестьянской жизни не ожесточили его сердце.

Антагонистом Олеши является Авинер Козонков - тунеядец,

приспособленец. В годы коллективизации он принес односельчанам много

неприятностей. Образ Козонкова необходим для того, чтобы лучше определить

особенности народной психологии, сформированной социальными условиями

Единомышленником О. Смолина выступает К. Зорин, человек нового

поколения. Если характер Смолина сформирован многовековым крестьянским

укладом, то характер Зорина находится в процессе становления. Жизненная

цель Зорина - перенять народные традиции и нравы и совершенствовать их в

современных условиях.

О. Смолина и А Козонкова связывает многолетняя дружба-вражда.

Козонков, постоянно наносящий обиды своему товарищу, не понимает причин

возмущения Смолина, так как у каждого из них своя правда.

Последний их конфликт, который происходит в доме Зорина, должен,

кажется, довести отношения героев до логического конца. Но предложение К.

Зорина разобраться, кто прав, кто виноват, заканчивается дракой.

Жизненные позиции героев настолько различны, что, казалось бы,

примирение невозможно. Но, тем не менее, на следующий день после драки:

"... За столом сидели и мирно, как старые ветераны, беседовали и Авинер и

Олеша. Не было ни крику, ни шуму. Бутылка зеленела между чайных приборов,

на столе остывал самовар".

Главная идея этого заключительного отрывка - идея смирения и

всепрощения в духе христианской философии, что является исконной чертой

национального русского характера.

Таким образом, рассмотренные нами произведения Ив. Бунина и В.Белова

можно объединить не только тематическим обращением к насущным проблемам

русской деревни, но и изображением сокровенных черт народного характера.

Здесь В. Белов является наследником и продолжателем традиций Ив. Бунина.

Писателей волнуют духовные основы русского человека, обусловленные

психологическими и социальными факторами.

Ив. Бунин и В. Белов заставляют задуматься не только над горькой

судьбой русского мужика, но и над трагической участью всей России, связывая

судьбу Родины с судьбой ее народа.

Давайте ознакомимся с национальным характером человека, развивающимся

в военное время, время лагерей. И здесь самым ярким представителем является

Александр Исаевич Солженицын.

3. Отражение национального характера в произведениях А.И.Солженицына.

В русской прозе 1970-90-х годов значительное место занимают

произведения, в которых воссоздана трагедия народа, пережившего массовые

репрессии в сталинскую эпоху. Эта тема нашла отражение в прозе

Солженицына, испытавшего на себе ад ГУЛАГа.

Исследовать прошлое, опираясь не столько на документы (они или

уничтожены, или не доступны до сих пор), сколько на мемуары, собственный

опыт, - такова цель «Архипелага ГУЛАГа», создававшегося в 1958-68 годы.

«Архипелаг ГУЛАГ» - книга о людях, их трагедии, искалеченных, но

живых душах. В ней есть образы, поданные писателем крупно, масштабно. Не

мало людей, затронутых эскизно, мимоходом. Но более всего – молчаливых,

нередко безграмотных страдальцев, представлявших многомиллионный

российский народ.

В книге перед нами встает действительно особая общность людей,

живущих по собственным законам, обладающих своей территорией и даже своим

лагерным языком. Каторжный труд, изнуряющий арестантов, оказывается

несовместимым с настоящей работой, он нерезультативен потому, что

принудителен. Кроме того, заключенные понимают, что хорошо работать –

значит поддерживать тоталитарную систему, то есть работать против себя и

себе подобных.

Главными ценностями являются в лагере еда, покой, сон, а выражением

наивысшей мудрости афоризм: «не верь, не бойся, не проси».

Однако, продуманный и налаженный механизм насилия иногда давал сбои,

которые не предусматривались инструкциями. Во-первых, сами исполнители в

какие-то мгновения оказывались «порочными»: проявляли жалость и

сострадание к заключенным. Во-вторых, немало было безалаберности и лени

среди лагерного начальства. В-третьих, действовал фактор, названный

Солженицыным «сердечностью».

«Сердечность» побуждала лагерников во время войны проситься в

штрафные батальоны: «Вот это и был русский характер: лучше умереть в

чистом поле, чем в гнилом закутке». Конечно, подчеркивает писатель, в

лагере важно выжить «любой ценой», но все же не ценой утраты души или

духовного омертвления. Поэтому многим осужденным и прежде всего самому

ложью, доносительством и прочими «свинцовыми мерзостями» лагерного бытия.

«Душа и колючая проволока» - так символично названа одна из глав книги.

вызов самим основам тоталитаризма. «Противостояние души и решетки» нередко

заканчивалось моральной победой бессильного зэка-одиночки над всесильным

Для некоторых узников, к которым, прежде всего, относится сам автор,

пребывание в аду ГУЛАГа означало взятие духовно-нравственной высоты. Люди

внутренне очищались и прозревали, поэтому у Солженицына неоднократно можно

встретить непонятные на первый взгляд слова благодарности в адрес тюрьмы.

Солженицын убежден: в тоталитарном государстве многие представления

об истории, добре и зле фальшивы. Поэтому он призывает всех и каждого

«жить не по лжи». Все, что выходит из-под пера писателя, включая и его

публицистику, и многочисленные выступления перед аудиторией, значительны

тем, что заставляют задуматься о сегодняшнем дне, о нравственных высших

ориентирах, которые во все времена были путеводными звездами для честно

мыслящих и бесстрашных людей.

человека в экстремальных ситуациях на грани между жизнью и смертью. С

другой стороны, показываются такие качества русского человека как

долготерпение, твердость духа, умение выживать. Тем самым, Солженицын

пытается разгадать загадки русской души.

В разных жизненных ситуациях мы наблюдаем поведение героя: и в мирной

жизни, где не требуется каких-то серьезных подвигов, а также в ситуациях,

имеющих сложный характер, где от героя требуется максимальная отдача,

например, сил, где проверяется человеческая выдержка.

Рассмотрим произведение Солженицына «Матренин двор», написанное

немного позже. Главной героиней этого произведения является Матрена.

Что представляет собой характер одинокой безгрешной крестьянки-

праведницы Матрены из села Тальнова?

Сейчас, когда стали очевидны теоретические, философские предпосылки

этого характера, стало ясно, как много думал писатель о проблеме зла и

добра в жизни, о том, когда свет доброты способен побеждать тьму жестокости

и жадности, как трудна жизнь праведника.

Матрена ничего не может возвести в собственные заслуги. Этот ангел

небесный всю жизнь опаздывал к любому дележу благ земных. Она прожила жизнь

как дочиновный, досословный человек, вне всякой карьеры, послужных списков.

В итоге ее как бы и нет для чиновников, она нигде не учтена, ни на что не

может претендовать. Фактически Матрена – вне закона, вне подданства, как

зверушка лесная:

«…Она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века

проработала в колхозе, но потому что не на заводе – не полагалось ей пенсии

за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю

кормильца. Но мужа не было уже пятнадцать лет, с начала войны, и нелегко

было теперь добыть те справки с разных мест о его стаже, и сколько он там

получал». (14)

Но героиня погибла, и оказалось, что осиротели все, что, рухнула

моральная опора села. В ней был запас сострадания к людям, доброты и

достоинства, которые исчезают в мире. Так, возрождая многие забытые

традиции русской классической литературы и, прежде всего интерес к типу

жалостливого, бескорыстного, совестливого страдальца за грехи всех, за

неправедность многих душ, праведника и даже юродивого с его немой молитвой,

Солженицын создал характер крестьянки Матрены. Он напомнил читателю, что

эти слабые, беззащитные, наделенные даром молитвы люди играли исцеляющую,

«санитарную» роль, вбирали в свои души грубость, жестокость, грязь и

бездушие мира. Так Солженицын изобразил народный характер человека через

линию добра и зла, отображая в героях своего рода подвижнический характер.

Солженицын всегда был убежден, что линия борьбы между добром и злом

не имеет очевидной, наглядной прямизны, что она часто лабиринтна, что

революции и всякие реформы не спрямляют пути истории, а часто запутывают и

усложняют их, что сама человеческая история уже обременительна, непосильна

для природы, для человеческой души. Поэтому он и создает такие персонажи,

на которых, в принципе, и должна держаться человеческая душа.

Давайте познакомимся с русской прозой в 50 – 90 годы 20-го века,

на примере произведений одного из выдающихся писателей Василия Макаровича

4. Проблемы национального характера в творчестве В.М.Шукшина.

Как писатель, актер и режиссер Василий Шукшин нашел себя сразу: в

литературе и кино он появился со своими темами, героями и стилем. Можно

сразу заметить, что персонажи шукшинских произведений – какие-то необычные,

«странные» люди: «чудики», «психопаты», «шизы».

Какое-то странное необъяснимое отклонение от нормы, от принятых

стандартов поведения, желание подняться над унылой повседневностью, пусть

даже путем самообмана.

Будучи погруженными в житейскую повседневность, в скучное однообразие

будней, шукшинские персонажи отваживаются на какой-либо из ряда вон

выходящий поступок, чтобы хоть на одно мгновение приподняться и над

обыденностью, и над самим собой.

Василия Шукшина, прежде всего, интересовала душа человека в ее

внезапном пробуждении, в моменты прозрения. Все, что предшествует этому

мгновению, писателем опускается. Отсюда лаконизм его рассказов, сжатость

материала, динамизм повествования.

Герои Шукшина часто принимают решения и совершают поступки, на первый

взгляд, несоизмеримые с реальными причинами, вызвавшими их. Так в рассказе

«Даешь сердце!» ветфельдшер Козулин салютует выстрелами из ружья,

потрясенный известиями о первой пересадке сердца. Сашка Ермолаев,

оскорбленный продавщицей (рассказ «Обида»), готов «проломиться с молотком»

к правде. От обиды «сводит челюсти», Сашку «трясет» на нем «нет лица».

Почему же такая бурная реакция? Грубость – обычное явление в нашей жизни и

к ней уже привыкли? В том-то и дело, что «чудики» и «психопаты» привыкнуть

не могут. Они психологически неустойчивы, «взрывоопасны», и причину их

их жизни. (17)

Достаточно небольшого толчка извне, чтобы растерянность, душевная

неустроенность, внутренний дискомфорт выплеснулись наружу взрывом

ненависти, обиды и безрассудства. «Я вас всех ненавижу, гадов!» - заорал в

сердцах герой рассказа «Змеиный яд», отчаявшись найти лекарство для своей

матери. В этом крике сконцентрировалось все: и ощущение своего бессилия,

неустроенность, и стремление пробить равнодушие в других, но главное – в

нем выразилась боль, которая переполняла сердце героя и была так хорошо

Поступки шукшинских героев порой неожиданны, часто непредсказуемы,

но они заставляют не только удивляться странностям человеческого характера

(хотя это не главное), но уважать личность, считаться с нею. Истоки

конфликта, на который так легко идут Сашка Ермолаев, Алеша Бесконвойный или

Семка Рысь, не в склочности или привередливости их натур. Духовные запросы

личности намного превышают то, что может дать человеку жизнь. И этот

трудноразрешимый конфликт с действительностью становится драмой персонажей,

которая нередко переходит в трагедию.

Шукшинский герой стремится заполнить внутреннюю пустоту: один пишет

трактат о государстве, другой создает живописное полотно, третий сочиняет

куплетики для эстрады.… Не выдерживает душа, не умеющая жить пустотой,

требующая смысла, которого сразу не постичь: «Ну, живешь, ну детей народишь

– а зачем? Обеспечили себя насущным, думали, что стали не хуже людей, а

вышло – то…» «Родиться бы мне еще разок! А? Пусть это не считается – что

прожил…» - рассуждает Максим Яриков, трудящийся, в рассказе «Верую!»

Произведения Шукшина проникнуты великой любовью к людям. Егор

Прокудин в «Калине красной» - образ человека, глубоко переживающего. Из

темного воровского мира он шагнул в новое и светлое. Его душа осталась

чистой, он не хочет возвращаться в прошлое. Автор показывает, что истинная

доброта и нравственность не могут исчезнуть. Герой произведения «Живет

такой парень…» поражает непосредственностью и добротой. Он может что-то

наивно «загнуть», но в душе он прекрасен.

Так, в многообразии типов персонажей шукшинских произведений

представлен, по сути, национальный характер.

III. Заключение

Из всего вышесказанного следует, что русский характер многогранен

и загадочен. Время проходит, меняются жизненные устои, меняется сама

литература и литературная жизнь. Но характер человека практически не

меняется, остаются старые проблемы, главной из которых является проблема

изучения тайн человеческой души. Изменяется окружающий мир, меняется и

литературный процесс.

Сделав выводы, мы понимаем, что русский характер противоречив. В

человеке одновременно может сочетаться добро и зло, любовь и ненависть и

др. Порой, мы сами не догадываемся, какие тайны прячет в себе человеческая

душа, каждый человек индивидуален сам по себе, и нельзя судить характер

других людей по своему. Русский характер непредсказуем, его невозможно

понять умом, можно только удивляться, насколько он необычен.

Исходя из своей гипотезы, сделав необходимые наблюдения, я поняла,

что проблемой национального характера занимается и занималось множество

писателей. И все они по-своему видят и оценивают человеческую душу, ведь

каждый смотрит на мир своими глазами, поэтому и все окружающее, в том

числе и характер человека каждый писатель воспринимает по-разному.

Таким образом, понятие русского характера можно найти не только в

справочных материалах, но также и во многих литературных источниках, в том

числе и в художественной литературе, где можно выявить отражение русского

характера через художественные образы.

На страницах книг русских писателей русский человек предстает

загадочной личностью, немного неординарной, но в основном, писатели

описывают такие черты человеческого характера, которыми можно гордиться,

благодаря которым и держатся человеческие отношения, а может быть, даже и

целая нация.

Сейчас возможен следующий шаг в поисках и обретении нового взгляда на

«страны родной минувшую судьбу», и судьбу человеческого характера. Главное

– в осознании художниками величайшей ответственности за воспитание

человеческой личности, за возможность ее достойного бытия.

Библиография

Теоретическая литература:

1. Афанасьев В. Иван Бунин. Очерк творчества. – Москва,

Просвещение, 1996

2. Волков А.А. Проза Ивана Бунина. - М.: Московский рабочий, 1969

3. Дмитриева Т.Г. Проблемы национального характера в прозе И.А. Бунина //

И.А. Бунин и русская литература XX века: По материалам Международной

конференции, посвященной 125-летию со дня рождения И.А. Бунина. - М.:

Наследие, 1995;

4. Кунарев А.А.Русская литература 20-го века, практикум (11 класс)

Москва, 2002

5. Михайлов О.Н. Строгий талант. Иван Бунин. Жизнь. Судьба. Творчество.

Москва: Современник, 1976;

6. Пронина Е.П. Русская литература 20-го века (в двух частях). - Москва:

«Просвещение», 2002

7. Сигов В.К. Народный характер и судьба России в творчестве И.А. Бунина

// И.А. Бунин и русская литература XX века: По материалам

Международной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения И.А.

Бунина. - М.: Наследие, 1995;

8. Смирнова Л.А. Иван Алексеевич Бунин: Жизнь и творчество. – Москва:

Просвещение, 1991.

9. Чалмаев В.А А.И.Солженицын. - Москва: Просвещение,1998

Художественная литература

11. Белов В. Повести. – Москва: Детская литература, 1998

12. Бунин И.А. Литературное наследство. – Москва, Т. 84. Кн. 2, 1973

13. Бунин И. Собр. соч.: В 6-ти тт. - Т.6. – М., Сантакс, 1994.

14. Солженицын А.И., «Матренин двор», «Архипелаг ГУЛАГ». – Ленинград:

«Художественная литература», 1967

15. Шукшин В.М. , рассказы. – Москва: «Москва», 2002

16. Лесков Н.С., повести и рассказы. – Москва: Художественная

литература, 1981

17. «Новый мир», 1998 №10, «Народ в произведениях В.М.Шукшина»

18. «Знак вопроса» 2003г. «Жить не по лжи» размышления над страницами

книги А.И.Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

19. «Юность» 2002г. №6 «Проблемы нравственности в современной

советской прозе» по произведениям В.Белова.

20. *** Четверикова О.А «К проблеме народного характера в прозе

И.А.Бунина», www. Allsoch.ru

21. ***Философский Энциклопедический словарь – М.,: «Советская

энциклопедия», 1983

22. ***Большой толковый психологический словарь – М.: «Вече-Аст»

Голубков М.М.

В творчестве Солженицына создана целая характерология русской жизни первой половины ХХ века. Предметом исследования стал русский национальный характер в его разных личностно-индивидуальных проявлениях, охватывающих практически все слои русского общества в переломные моменты его бытия: политический Олимп, генералитет, дипломатический корпус, карательные аппараты, служащие разным режимам, советские заключенные, лагерные надсмотрщики, крестьяне антоновской армии, советский партаппарат разных десятилетий… Солженицын прослеживает изменения русской ментальности под воздействием исторических обстоятельств, как они сложились в ХХ веке, показывает процесс мучительной ломки национального сознания. Можно сказать, что русский характер запечатлен им в процессе деформаций.

Эпос Солженицына дает материал для исследования конкретных форм этих деформаций и условий, приведших к ним. Принято считать, что это условия политические. Действительно, трудно найти писателя столь явно политизированного, сделавшего предметом художественного исследования документальное воспроизведение политических событий Августа Четырнадцатого или Апреля Семнадцатого. Но, вероятно, энциклопедический по объему исторический материал нуждается не только в политическом осмыслении (оно, в частности, предложено самим Солженицыным, не желающим «переваливать работу исследования с автора на читателя» («Архипелаг ГУЛаг», т.2. С.607), сколько в онтологическом и социокультурном. В конечном итоге, в реальных исторических лицах, ставших героями «Красного колеса», таких как Ленин или Столыпин, и в характерах вымышленных, как Иван Денисович («Один день Ивана Денисовича») или дипломат Володин («В круге первом»), Солженицын представляет грани национального характера, сформированного предшествующей историей и обусловившего историю нашего столетия. В сущности, весь эпос Солженицына (и первые опубликованные в «Новом мире» рассказы «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор», и роман «В круге первом», и повесть «Раковый корпус», и художественное исследование «Ахипела ГУЛаг», и десятитомная историческая эпопея «Красное колесо») можно рассмотреть как уникальный материал по русской характерологии, требующий научного осмысления со стороны ученых, профессионально связанных с той областью знания, которая определяется как «русская идея». Мы имеем дело не только с корпусом художественных текстов, принадлежащих одному писателю, но с уникальным свидетельством о русской судьбе, характере, сознании, запечатленных в «узловых точках» исторического процесса ХХ века.

Народный характер обычно связывается литературно-критическим сознанием с образом «простого человека», представителя крестьянской среды. Такие характеры, естественно, есть и у Солженицына. Это знаменитая Матрена («Матренин двор»), дворник Спиридон («В круге первом»), Иван Денисович Шухов («Один день Ивана Денисовича», 1959). Но Солженицын трактует народный характер намного шире, включая сюда представителей и других слоев общества, людей иной культурной среды, приобщенных к высшим достижениям русской и мировой цивилизации: это и повествователь из «Матрениного двора», и Олег Костоглотов («Раковый корпус»), и Глеб Нержин и Дмитрий Сологдин, герои романа «В круге первом». Мало того, значимые грани русского народного характера представляют и персонажи, враждебные автору, на слабости или подлости которых и держится тоталитарный режим (Русанов из повести «Раковый корпус», Яконов, герой «В круге первом»). Да, и без этих героев, по Солженицыну, народ не полный. Он включает в себя праведников и отвернувшихся от правды, прозревших, как дипломат Володин («В круге первом») и вставших на путь предательства и злодеяний. Именно таким путем писателю удается совместить проблематику русского национального характера с исследованием русской истории, вина за трагические повороты которой ложится не на плечи политических деятелей, приведших к катастрофе, но всего народа, пошедшего по тому пути, который нам известен сейчас, не услышавшего голос истины и предостережения, который тоже звучал и в Августе Четырнадцатого, и в Марте и Апреле Семнадцатого.

Солженицын никогда не был склонен идеализировать народный характер, в этом смысле он избежал соблазна 60-х годов, когда литература и критика, мучительно вспоминая после полувекового забвения национальную идею, почти неизбежно впадала в тон сентиментальной идеализации «простого человека». (Сам он вспоминал об этом в «Теленке...».) Он не льстил и не боготворил народ, не впадая в тон наивного умиления перед «простым человеком», которому якобы изначально открыта некая абсолютная истина в силу его органической принадлежности к народной среде.

Народный характер противоречив и включает в себя не одну только добродетель. Исследованию этой противоречивости посвящен рассказ «Случай на станции очетовка»(1962). В главном герое, молоденьком лейтенанте Васе Зотове, воплощены самые добрые человеческие черты: интеллигентность, распахнутость навстречу фронтовику или окруженцу, вошедшему в комнату линейной комендатуры, искреннее желание помочь в любой ситуации. Два женских образа, лишь слегка намеченные писателем, оттеняют его глубинную непорочность и даже сама мысль об измене жене, оказавшейся в оккупации под немцами, невозможна для него. Сопоставьте образ Зотова с образом Пети Ростова из «Войны и мира» Л.Н.Толстого. Вспомните разговор персонажа Толстого со взрослыми офицерами, своими кумирами, когда он извиняет свою любовь к сладкому, предлагая им изюм. Сближает ли героев Толстого и Солженицына детская открытость и доверчивость? Не звучат ли Петины интонации в речи Зотова: «Вы знаете, я вижу, как вы любите курить, забирайте-ка эту пачку всю себе! Я все равно для угощения держу. И на квартире еще есть. Нет уж, пожалуйста, положите ее в вещмешок, завяжите, тогда поверю!..»(Собр.соч., т 3, с.240).

Композиционный центр рассказа составляет встреча Зотова с отставшим от своего эшелона окруженцем, который поражает его своей интеллигентностью и мягкостью. Все - слова, интонации голоса, мягкие жесты этого интеллигентного человека, способного даже в надетой на него чудовищной рванине держаться с достоинством и мягкостью, привлекает героя: ему «была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то легкими движениями пальцев пояснять свою речь» (Собр.соч., т.3, с.231). Он раскрывает перед ним свои полудетские мечты о бегстве в Испанию, рассказывает о своей тоске по фронту и предвкушает несколько часов чудесного общения с интеллигентным, культурным и знающим человеком - актером до войны, ополченцем без винтовки - в ее начале, недавним окруженцем, чудом выбравшимся из немецкого «котла» и теперь вот отставшим от своего поезда - без документов, с ничего не значащим догонным листом, в сущности, и не документом. И здесь автор показывает борьбу двух начал в душе Зотова: естественного, человеческого, и злого, подозрительного, бесчеловечного. Уже после того, как между Зотовым и Тверитиновым пробежала искра человеческого понимания, возникшая некогда между маршалом Даву и Пьером Безуховым, спасшая тогда Пьера от расстрела, в сознании Зотова возникает циркуляр, перечеркивающий симпатию и доверие, возникшее между двумя сердцами, которые еще не успели выстыть на войне. «Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более - одиночкам» (Собр.соч., т.3, с.234). И случайная обмолвка Тверитинова (он спрашивает всего лишь, как раньше назывался Сталинград) оборачивается неверием в юной и чистой душе Зотова, уже отравленной ядом подозрительности: «И - все оборвалось и охолонуло в Зотове <<...>> Значит, не окруженец. Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие» (Собр.соч., т.3, с.242). То, что спасло Пьера, не спасло несчастного и беспомощного Тверитинова - молоденький лейтенант «сдает» только что полюбившегося и так искренне заинтересовавшего его человека в НКВД. И последние слова Тверитинова: «Что вы делаете! Что вы делаете! <<...>> Ведь э т о г о не и с п р а в и ш ь!!» (Собр.соч., т.3, с.248) подтверждаются последней, аккордной как всегда у Солженицына, фразой: «Но никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека...» (Собр.соч., т.3, с.249).

Наивная доброта и жестокая подозрительность - два качества, несовместимые с общечеловеческой точки зрения, но вполне обусловленные советской эпохой 30-х годов, сочетаются в душе героя.

В свое время М.Горький очень точно охарактеризовал народный характер: «Люди пегие - хорошие и дурные вместе». Именно эту «пегость», сочетание светлого и темного, доброго и дурного в русской душе показывает Солженицын. Иногда эта противоречивость предстает своими страшными сторонами, как в «Случае на станции Кочетовка» или в «Матренином дворе», иногда комическими - как в рассказе «Захар-Калита»(1965).

Этот небольшой рассказ весь построен на противоречиях, и в этом смысле он очень характерен для поэтики писателя. Его нарочито облегченное начало как бы пародирует расхожие мотивы исповедальной или лирической прозы 60-х годов, явно упрощающие проблему национального характера. Какие произведения этого времени о колхозной деревне вы знаете? Читали ли вы «Поддубенские частушки», «Дело было в Пенькове» С.Антонова, «Владимирские проселки» В.Солоухина"?

«Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного?» (Собр.соч., т.3, с.293)- этот зачин, настраивающий на нечто летнее-отпускное и необязательное, контрастирует с содержанием самого рассказа, где на нескольких страницах воссоздается картина сентябрьской битвы 1380 г. Но и оборачиваясь на шесть столетий назад, Солженицын не может сентиментально и благостно, в соответствии с «велосипедным» зачином, взглянуть на обремененное историографичной торжественностью поворотное событие русской истории: «Горька правда истории, но легче высказать ее, чем таить: не только черкесов и генуэзцев привел Мамай, не только литовцы с ним были в союзе, но и князь рязанский Олег. <<...>> Для того и перешли русские через Дон, чтобы Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы, православные»(Собр.соч., т.3, с.294). Противоречия, таящиеся в душе одного человека, характерны и для нации в целом - «Не отсюда ли повелась судьба России? Не здесь ли совершен поворот ее истории? Всегда ли только через Смоленск и Киев роились на нас враги?..» (Собр.соч., т.3, с.296). Так от противоречивости национального сознания Солженицын делает шаг к исследованию противоречивости национальной жизни, приведший уже значительно позже к другим поворотам русской истории.

Но если повествователь может поставить перед собой такие вопросы и осмыслить их, то главный герой рассказа, самозванный сторож Куликова поля Захар-Калита, просто воплощает в себе почти инстинктивное желание сохранить утраченную было историческую память. Толку от его постоянного, дневного и ночного пребывания на поле нет никакого - но сам факт существования смешного чудаковатого человека значим для Солженицына. Перед тем, как описать его, он как бы останавливается в недоумении и даже сбивается на сентиментальные, почти карамзинские интонации, начинает фразу со столь характерного междометия «Ах», а заканчивает вопросительными и восклицательными знаками. Что такое сентиментализм? Когда возникло это литературное направление, с какими именами было связано? Почему повесть Н.Карамзина «Бедная Лиза» стала знаковым произведением русского сентиментализма? Почему сентиментализм был значительным шагом вперед по сравнению с предшествующим направлением, классицизмом? Почему героиня Карамзина, простая крестьянка, была бы просто неразличима в художественном масштабе классицистической литературы? Почему ее судьба не могла бы стать предметом изображения у Ломоносова? Фонвизина? Почему и герой Солженицына мог бы быть заметен, скорее, в масштабе, предложенном сентиментальной литературой?

С одной стороны, Смотритель Куликова Поля со своей бессмысленной деятельностью смешон, как смешны его уверения дойти в поисках своей, только ему известной правды, до Фурцевой, тогдашнего министра культуры. Повествователь не может удержаться от смеха, сравнивая его с погибшим ратником, рядом с которым, правда, нет ни меча, ни щита, а вместо шлема кепка затасканная да около руки мешок с подобранными бутылками. С другой стороны, совершенно бескорыстная и бессмысленная, казалось бы, преданность Полю как зримому воплощению русской истории заставляет видеть в этой фигуре нечто настоящее - скорбь. Авторская позиция не прояснена - Солженицын как бы балансирует на грани комического и серьезного, видя одну из причудливых и незаурядных форм русского национального характера. Комичны при всей бессмысленности его жизни на поле (у героев даже возникает подозрение, что таким образом Захар-Калита увиливает от тяжелой сельской работы) претензия на серьезность и собственную значимость, его жалобы на то, что ему, смотрителю Поля, не выдают оружия. И рядом с этим - совсем уж не комическая страстность героя доступными ему способами свидетельствовать об исторической славе русского оружия. И тогда «Сразу отпало все то насмешливое и снисходительное, что мы думали о нем вчера. В это заморозное утро встающий из копны, он был уже не Смотритель, а как бы Дух этого Поля, стерегущий, не покидавший его никогда» (Собр.соч., т.3, с.305).

Разумеется, дистанция между повествователем и героем огромна: герою недоступен тот исторический материал, которым свободно оперирует повествователь, они принадлежат разной культурной и социальной среде - но сближает их истинная преданность национальной истории и культуре, принадлежность к которой дает возможность преодолеть социальные и культурные различия.

В рассказах 50-60-х годов, в повести «Раковый корпус», в романе «В круге первом» Солженицын далек от нарочитой героизации народного характера. Напротив, он стремится увидеть высокое, праведное, и даже героическое в самой, казалось бы, негероической обстановке. Здесь возникает новая тенденция, противостоящая советской литературе, которая стремилась видеть героическое именно в исключительной ситуации - на поле боя или в тылу врага, или же на строительстве или производстве, исключительная сложность которого требовала от личности именно героической самореализации. Солженицын противопоставляет этой тенденции иное понимание не только героического, но и вообще возвышенного в человеке. В ситуации, когда тоталитарная культура утверждает пангероическое общество, когда героизм становится явлением повседневным и общедоступным, а не элитарным, когда в самой обыденной жизни советский человек совершает подвиги и творит чудеса (что, разумеется, противоречит реалистически понимаемой правде), Солженицын утверждает новую концепцию героического. Иван Денисович Шухов реализует свой личностный потенциал в лагере, т.е. там, где, казалось бы, человек вообще лишен возможности реализовать себя как личность.

Героическое в этом образе состоит в том, что он сумел в античеловеческих условиях лагеря сохранить человеческое в себе. Одинок ли писатель в новой трактовке героического? Кто из его современников утверждал подобный же взгляд? Перечитайте рассказ М.Шолохова «Судьба человека». Как показан героизм Андрея Соколова? Почему герой реализует героическое начало характера не на поле битвы, а в ситуации совершенно негероической, в ситуации плена? Почему писатели, представлявшие совершенно различные литературные и общественные взгляды, приходят к общей концепции героического? Связано ли это с изменение общественно-политической ситуации 60-х годов? Можно ли говорить, что своим рассказом Шолохов попытался реабилитировать в общественном сознании советских военнопленных, поголовно объявленных предателями, а Солженицын показал их дальнейшую судьбу на родине после возвращения из плена?

Обращаясь к народному характеру в рассказах, опубликованных в первой половине 60-х годов, Солженицын предлагает литературе новую концепцию личности.

Его герои, такие, как Матрена, Иван Денисович, (к ним тяготеет и образ дворника Спиридона из романа «В круге первом») - люди не рефлексирующие, живущие некими природными, как бы данными извне, заранее и не ими выработанными представлениями. И, следуя этим представлениям, важно выжить физически в условиях, вовсе не способствующих физическому выживанию, но не ценой потери собственного человеческого достоинства. Потерять его - значит погибнуть, т.е., выжив физически, перестать быть человеком, утратить не только уважение других, но и уважение к самому себе, что равносильно смерти. Объясняя эту, условно говоря, этику выживания, Шухов вспоминает слова своего первого бригадира Куземина: «В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать» (Собр.соч., т.3, с.7-8).

С образом Ивана Денисовича в литературу как бы пришла новая этика, выкованная в лагерях, через которые прошла очень уж немалая часть общества. (Исследованию этой этики будут посвящены многие страницы «Ахипелага ГУЛАГ»). Шухов, не желая потерять человеческое достоинство, вовсе не склонен принимать на себя все удары лагерной жизни - иначе просто не выжить. «Это верно, кряхти да гнись, - замечает он. - А упрешься - переломишься». В этом смысле писатель отрицает общепринятые романтические представления о гордом противостоянии личности трагическим обстоятельствам, на которых воспитала литература поколение советских людей 30-х годов. И в этом смысле интересно противопоставление Шухова и кавторанга Буйновского, героя, принимающего на себя удар, но часто, как кажется Ивану Денисовичу, бессмысленно и губительно для самого себя. Наивны протесты кавторанга против утреннего обыска на морозе только что проснувшихся после подъема, дрожащих от холода людей:

«Буйновский - в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трех месяцев нет:

Вы п р а в а не имеете людей на морозе раздевать! Вы д е в я т у ю статью уголовного кодекса не знаете!..

Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь» (Собр.соч., т.3, с.27).Чисто народная, мужицкая практичность Ивана Денисовича помогает ему выжить и сохранить себя человеком - не ставя перед собой вечных вопросов, не стремясь обобщить опыт своей военной и лагерной жизни, куда он попал после плена (ни сами оперативники, допрашивавшие Шухова, ни он сам так и не смогли придумать, какое именно задание немецкой разведки он выполнял). Ему, разумеется, недоступен уровень историко-философского обобщения лагерного опыта как грани национально-исторического бытия ХХ столетия, на который встанет сам Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ».

В рассказе «Один день Ивана Денисовича» перед Солженицыным встает творческая задача совместить две точки зрения - автора и героя, точки зрения не противоположные, а схожие идеологически, но различающиеся уровнем обобщения и широтой материала. Эта задача решается почти исключительно стилевыми средствами, когда между речью автора и персонажа существует чуть заметный зазор, то увеличивающийся, то практически исчезающий. Найдите в тексте рассказа места, гдо точка зрения повествователя и героя сближаются. Покажите, когда две точки зрения дистанцируются друг от друга. С чем связано появление этой дистанции? С идеологическими расхождениями автора и героя или же с творческой задачей автора дать более широкий охват изображения чем тот, что мог бы быть доступен Шухову?

Солженицын обращается не к сказовой манере повествования, более естественной, казалось бы, для того, чтобы дать Ивану Денисовичу полную возможность речевой самореализации, но к синтаксической структуре несобственно-прямой речи, которая позволяла в какие-то моменты дистанцировать автора и героя.

И герою, и автору (здесь очевидное основание их единства, выраженного и в речевой стихии произведения) доступен тот специфически русский взгляд на действительность, который принято называть взглядом «природного», «естественного» человека. Именно опыт чисто «мужицкого» восприятия лагеря как одной из сторон русской жизни ХХ века и проложил путь повести к читателю «Нового мира» и всей страны. Сам Солженицын так вспоминал об этом в «Теленке...»: «Не скажу, что такой точный план, но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее» (Бодался теленко с дубом", с 27).

В опубликованных тогда рассказах Солженицын не подошел еще к одной из самых важных для него тем - теме сопротивления антинародному режиму. Она станет одной из важнейших в «Архипелаге» и в «Красном колесе». Пока писателя интересовал сам народный характер и его существование «в самой нутряной России - если такая где-то была, жила» (Собр.соч., т.3, с.123), в той самой России, которую ищет повествователь в рассказе «Матренин двор». Но он находит не нетронутый смутой ХХ века островок естественной русской жизни, а народный характер, сумевший в этой смуте себя сохранить. «Есть такие прирожденные ангелы, - писал в статье „Раскаяние и самоограничение“ писатель, как бы характеризуя и Матрену, - они как будто невесомы, они скользят как бы поверх этой жижи, нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности? Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию, это - праведники, мы их видели, удивлялись (»чудаки"), пользовались их добром, в хорошие минуты отвечали им тем же, они располагают, - и тут же погружались опять на нашу обреченную глубину" (Публицистика, с.61). В чем суть праведности Матрены? В жизни не по лжи, скажем мы теперь словами самого писателя, произнесенными значительно позже. Она вне сферы героического или исключительного, реализует себя в самой что ни на есть обыденной, бытовой, ситуации, испытывает на себе все «прелести» советской сельской нови 50-х годов: проработав всю жизнь, вынуждена хлопотать пенсию не за себя, а за мужа, пропавшего с начала войны, отмеривая пешком километры и кланяясь конторским столам. Не имея возможности купить торф, который добывается везде вокруг, но не продается колхозникам, она, как и все ее подруги, вынуждена брать его тайком. Создавая этот характер, Солженицын ставит его в самые обыденные обстоятельства сельской колхозной жизни 50-х годов с ее бесправием и надменным пренебрежением обычным, несановным человеком. Праведность Матрены состоит в ее способности сохранить свое человеческое и в этих, казалось бы, столь недоступных для этого условиях.

Но кому противостоит Матрена, иными словами, в столкновении с какими силами проявляется ее сущность? В столкновении с Фаддеем, черным стариком, представшим перед повествователем, когда он встал второй раз (теперь - с униженной просьбой к матрениному жильцу) на пороге ее избы? Первый раз был, когда Фаддей, тогда молодой и красивый, появился перед дверью Матрены с топором - не дождалась его невеста с войны, вышла замуж за брата. «Стал на пороге, - рассказывает Матрена. - Я как закричу! В колена б ему бросилась!.. Нельзя… Ну, говорит, если б то не брат мой родной - я бы вас порубал обоих!» (Собр.соч., т.3, с.143). Вряд ли однако этот конфликт может организовать повествование.

Конфликт здесь в другом - в противостоянии человечности Матрены античеловеческим условиям действительности, окружающей ее. Она выходит из него победителем не сокрушая систему, не противоборствуя ей, но сохраняя себя самою от ее влияний. Проанализируйте систему персонажей рассказа. Обратите внимание на сцену поминок по Матрене. Почему Солженицын не видит никого из ее односельчан, кто вышел бы из этого конфликта без потерь для себя, как Матрена?

Уже в самом конце рассказа, после смерти Матрены, Солженицын перечисляет негромкие ее достоинства: «Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, - она не скопила имущества к смерти. Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша» (Собр.соч., т.3, с.158).

И трагический финал рассказа (Матрена погибает под поездом, помогая перевозить Фаддею бревна ее же собственной избы) придает концовке совершенно особый, символический смысл: ее ведь больше нет, стало быть, не стоит село без нее? И город? И вся земля наша?

В рассказах, опубликованных в первой половине 60-х годов, Солженицына интересовал национальный характер, сохранившийся вопреки влиянию социально-исторических обстоятельств первой половины ХХ века. Но его всегда интересовал вопрос и об изменениях национального характера под воздействием этих обстоятельств. Эта тема стала одной из центральных в «Архипелаге ГУЛаг», она прошла через все его художественное творчество, к ней он обращается в публицистике последних лет (статья «Русский вопрос к концу ХХ века» (1994), книга «Россия в обвале» (1998).

«Большевики перекипятили русскую кровь на огне», -приводит Солженицын слова Б.Лавренева, - и это ли не изменение, не полный пережог народного характера?!" (Солженицын А.И. Россия в обвале. - М.: Русский путь, 1998. С.171. Далее ссылки на это издание с указанием страницы даны в тексте). Изменение, совершенное целенаправленно и вполне в прагматических целях: «А большевики-то быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя» («Россия в обвале», с.170). Очевидно, что одной из самых чудовищных форм «перекипячения» русской крови стал архипелаг ГУЛаг, выросший из страны и сделавший ее своей частью.

«Архипелаг ГУЛаг» как опыт художественного исследования включает в себя и эту проблематику - показывает, как перекипала русская кровь. Прочитайте 3 главу IV части «Архипелага ГУЛаг». Писатель фиксирует оскудение народной нравственности, проявившееся в озлоблении и ожесточении людей, замкнутости и подозрительности, ставшей одной из доминант национального характера. И находит этому вполне естественные объяснения. Однако для читателя, индивидуальное становление которого пришлось уже на другую эпоху, существуют вещи, оказывающиеся выше разумения.

Одна из них - безусловное нравственное и интеллектуальное превосходство узников Архипелага над надсмотрщиками и тюремщиками. Его населяли лучшие - самые талантливые, самые думающие, не сумевшие или не успевшие усредниться, или же в принципе неспособные к усреднению. В чем состояла необходимость селекции худшего и искоренения лучшего? Зачем власти нужна была отрицательная селекция национального характера: «легкое торжество низменных людей над благородными кипело черной вонючей мутью в столичной тесноте, - но и под арктическими честными вьюгами, на полярных станциях <<...>> зловонило оно и там» («Архипелаг ГУЛаг», т.2, с.596)? В чем истоки этого легкого торжества низменных над благородными? Дает ли Солженицын ответ на этот вопрос?

Кроме того, вглядываясь в контуры «Архипелага», очерченные Солженицыным, человек постсоветской эпохи не может не задуматься о бессмысленной изощренности его индустрии и не удивиться вместе с автором: зачем, скажем, нужна была столь многообразная система арестов с их избыточной выдумкой, сытой энергией, а жертва не сопротивлялась бы и без этого: «Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки - и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них камере» («Архипелаг ГУЛаг», т.1, с.22). Поражает и заставляет думать бессмысленная, казалось бы, изобретательность тюремщиков, создавших целую науку «тюрьмоведения».

Заставляет задуматься безропотность арестантов 30-х годов и столь небольшой объем литературы о национальном сопротивлении режиму и почти полную неосмысленность современным литературно-критическим сознанием произведений о сопротивлении, таких как «Белые одежды» В.Дудинцева или «Последний бой майора Пугачева» В.Шаламова. Как сам Солженицын а «Архипелаге ГУЛаг» показывает сопротивление? Прочитайте 10, 11, 12 главы пятой части. Как описано Ретюнинское восстание в Ош-Курье? Восстание в Нижнем Атуряхе? Как описаны сорок дней Кенгира? Каковы результаты этих восстаний, с точки зрения писателя?

Все факты бессмысленной растраты национальной энергии на создание индустрии ГУЛАга (изощренность арестов, многообразие этапов, хитроумность «шмонов», садистская изобретательность пыточного следствия и все-все подобное, о чем свидетельствует автор «Архипелага»), существующей для еще более бессмысленной и нерачительной даже с экономической точки зрения растраты народных сил свидетельствуют о некой национальной катастрофе, национальном поражении разума. Солженицын воспроизводит картину самоуничтожения нации, когда одна ее часть создала индустрию для уничтожения другой ее части, причем машина уничтожения оказалась сильнее ее создателей, захватывая в свои шестерни всех, и их самих в том числе.

Поиски ответа на эти вопросы заставляет обратиться к прошлому. Переживала ли Россия когда-либо нечто подобное? Думается, что да - вспомнить Грозного, страшное помело опричнины, выметавшее целые деревни и города. Именно Грозный воздвиг не только страшные застенки, где хозяйничал Малюта Скуратов, но и уничтожил Новгород, превратил палачество в атрибут государственной жизни, собрав вокруг себя целый класс таких же палачей - профессионалов и любителей. А Петр, строящий на костях Петербург и превращающий в рабов литейных заводов русских крестьян? Кажется, что это какая-то роковая особенность русской истории с мерцающими в ней эпизодами самоистребления нации - то в великой смуте ХVII века или в гражданской войне нашего столетия, то по прихоти тирана - Ивана, Петра, Ленина, Сталина. При этом периоды тирании находятся во внутренней связи между собой: их объединяет страшная жестокость, внешняя бессмысленность и мгновенное разделение нации на две группы: палачей и жертв (возможен, правда, переход некоторых личностей из одной группы в другую).

При этом периоды национального самоуничтожения сменяются периодами относительной стабилизации, когда народ как бы восстанавливает подорванные силы - для чего? Страшно подумать - не для новой ли опричнины? Уникален в этом смысле наш век, почти не давший отдыха: «Еще в начале ХХ века мы были в мире вторым по численности государством. Но весь ХХ век шло множественное уничтожение русских: в японскую и Первую Мировую войну; и от коммунистического геноцида; и от непосильных жертв в советско-германской;» «советско-германская война и наши небереженные в ней, несчитанные потери, - они, вослед внутренним уничтожениям, надолго подорвали богатырство русского народа - может быть, на столетие вперед. Отгоним от себя мысль, что - и навсегда» («Россия в обвале», с.158, 171).

Кажется, что Солженицын, рассказывая об Архипелаге и о своем противостоянии Системе, просто воспроизводит один из ритмических тактов русской истории, показывая проявления общего в социальной конкретике нашего столетия. А общим этим оказывается, по словам Солженицына, «селективный противоотбор, избирательное уничтожение всего яркого, отметного, что выше уровнем», «подъем и успех худших личностей» («Россия в обвале», с.170-171).

Как объяснить эту страшную селекцию? Для того, чтобы попытаться сделать это, необходимо отвлечься от литературы и обратиться к истории. Ведь задача историка состоит не просто в описании фактов, но в объяснении их логики, закономерности. Историк в таком случае превращается в философа, объясняя в поворотах государственной жизни некую внутреннюю логику национальной судьбы.

В современной исторической науке существуют историософские концепции, ставящие своей целью увидеть в истории народа некий развернутый в веках путь становления и формирования национального характера и национальной судьбы. Одна из них принадлежит выдающемуся русскому историку и философу Л.Н.Гумилеву (1912-1992).

Обращаясь к русской истории, можно наблюдать в ней самые разные вещи - все зависит от точки зрения историка, от его методологии. Можно изучать историю по царствованиям - эта традиция восходит к летописям, затем к «Истории государства Российского» Карамзина, к Ключевскому. В советское время эта традиция была подчинена восприятию истории как смены общественно-экономических формаций, а сам исторический процесс был сведен к классовой борьбе. Школа «нового историзма», сформировавшаяся в 30-е годы во Франции вокруг журнала «Анналы», поставила в центр внимания историка мироощущение обыденное человека - от пахаря до полководца, его ментальность, манеру чувствовать и думать.

Л.Н.Гумилев пошел по другому пути. Объектом его исторического восприятия стала история этносов, народов и народностей, объединенных языком, происхождением, обычаями, идеологией, культурой, но самое главное - этническим стереотипом поведения, психическими реакциями, общими для его представителей, проявляющимися и в обыденной жизни, и в событиях, определяющих ход мировой истории.

Этнос, с точки зрения Гумилева, оказывается живым организмом, он имеет, подобно человеку, свой срок жизни, исчисляющийся несколькими столетиями, свои стадии жизни - молодость, расцвет, старость - может болеть и выздоравливать или погибать, при этом смерть этноса вовсе не означает физическую гибель людей, его составляющих: они могут ассимилироваться другими этносами.

Восприятие этноса или нации, если следовать более известной терминологии, как живого организма, дает возможность соспоставления жизни человека и нации. «Между личностью и нацией сходство самое глубокое, - в мистической природе нерукотворности той и другой» (Публицистика, с.54), - писал Солженицын в статье «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни»(1973). Именно эта мистическая нерукотворность той и другой формрует то, что называется личностью, когда речь идет о человеке. Следовательно, мы можем говорить и о национальной личности, имея в виду характер оценок и самооценок, взгляд на мир и специфику его восприятия, которые определяют неповторимую личность того или иного народа, его принципиальное индивидуально-личностное отличие от народов других.

Подобно тому, как люди живут в обществе и общаются друг с другом, вступая в живительное или же, напротив, в негативно сказывающееся на них общение, народы тоже оказываются в постоянном взаимодействии. Характер этого взаимодействия очень во многом определяется как раз свойствами национальной личности народа, вступающего в общение с другим. Это общение может быть как благотворным, так и губительным, ведущим не к росту национальной личности и ее совершенствованию, но к деградации, упрощению и даже смерти.

В историко-философских концепциях Гумилева подробно разработаны ситуации, возможные при встрече двух культур - культур этнически разных (Гумилев Л. Этногенез и биосфера земли. - Л.: 1990. См. главы: «Отрицательные значения в этногенезе», «Биполярность этносферы»). Чаще всего такое столкновение ведет ко взаимной аннигиляции культур и к возникновению на их месте антикультуры, которую Гумилев именует химерической культурой; она уродливо сочетает в себе, подобно химере, черты и той и другой, лишенные однако смысла и содержания, присущих им ранее. Начинает формироваться химерическая идеологическая конструкция, вызванная к жизни столкновением несовместимых этнических (или не только этнических?) культур. Создается своего рода «система негативной экологии», стремящаяся «к уничтожению всего живого, всего прекрасного», к «аннигиляции культуры и природы». Она формирует особый культурный феномен, который Гумилев называет химерической культурой или химерой.

Если с точки зрения историософской концепции Льва Гумилева посмотреть на события, описанные Солженицыным в «Архипелаге ГУЛаге», то можно предположить, что в нашем столетии в очередной раз проявилась в русской истории, если воспользоваться терминологическим аппаратом Л.Гумилева, «система негативной экологии», «антисистема - системная целостность людей с негативным мироощущением, выработавшая общее для своих членов мировоззрение», стремящаяся к упрощению Бытия вплоть до его уничтожения. В историко-философских трудах Льва Гумилева подробно описан особый культурный феномен, который он называет химерической культурой или химерой. В нем «господствует бессистемное сочетание несовместимых между собой поведенческих черт, на место единой ментальности приходит полный хаос царящих в обществе вкусов, взглядов и представлений», что создает «характерную для химеры обстановку всеобщей извращенности и неприкаянности». Формируется «система негативной экологии», стремящаяся «к уничтожению всего живого, всего прекрасного», к «аннигиляции культуры и природы».

Размышляя об общих особенностях антисистемы, Л.Гумилев говорит, что их роднит одна сходная черта - «жизнеотрицание, выражающееся в том, что истина и ложь не противопоставляются, а приравниваются друг другу <<...>> ложь равна истине, и можно в своих целях использовать ту и другую». Здесь кроется основополагающая черта любой антисистемы: подвижность нравственных категорий, размытость моральных норм, неопределенность добра и зла. Химерическая культура предопределяет как бы зеркальность всех элементов, способность их к замещению друг друга.

Здесь кроется ментальная предпосылка революционности как принципа отношения к миру. По мысли ученого, «все антисистемные идеологии и учения объединяются одной центральной установкой: они отрицают реальный мир в его сложности и многообразии во имя тех или иных абстрактных целей». В сознании, искаженном антисистемой, формируется особый «поведенческий синдром, при котором появляется потребность уничтожать природу и культуру», что заставляет «искать выхода при помощи строгой логики и оправдывать свою ненависть к миру, устроенному так неудобно.» Такой человек утрачивает способность к различению добра и зла, верха и низа, сакрального и профанного. «Гуманизм» может обернуться жестокостью, сострадание - убийством, а жалость вытеснена псевдологикой. Тогда насилие и убийство воспринимаются как проявление гуманности и высшей социальной необходимости. Подобные логические построения знала ранняя советская проза в лице, скажем, Либединского и Аросева. Эта же логика видится в «концепции гуманизма» в фадеевском «Разгроме», оправдывающем убийство и насилие высшей социальной необходимостью; в платформах группировок 20-х годов: рапповской концепции личности «живого человека», лефовском «отчетливо функционирующем человеке», в голой абстракции Пролеткульта, предлагающей человеку вместо его собственного имени цифровой или буквенный номер. Вспомните роман Е.Замятина «Мы». Покажите, как все перечисленные концепции отразились в нем. Почему его герои лишены имени и носят лишь «нумер»? Почему повествователь называет людей «нумерами»? Все это, как и множество других исторических и литературных фактов, говорит о том, что события русской истории 20-50-х годов могут быть осмыслены как результат деятельности антисистемы.

Творчество Солженицына представляет собой антологию сложившейся в советское время антисистемы. «Архипелаг ГУЛАГ» являет опыт художественного исследования механизма этой антисистемы и ее эволюции.

Если принять подобную точку зрения, то она может объяснить сознание тех, кто властвовал Архипелагом, кто положил свою жизнь на то, чтобы быть надсмотрщиками над аборигенами ГУЛАГа, выбравши добровольно «псовую службу» - лагерщиков. В результате целенаправленной селекции этого слоя и создавалось у них химерическое сознание, которое Гумилев мог анализировать в тех же условиях, что и Солженицын - в ГУЛаге. «Пострадало от них, - пишет Солженицын, - миллионов людей куда больше, чем от фашистов, - да ведь не пленных, не покоренных, а - своих соотечественников, на родной земле. Кто нам это объяснит?» («Архипелаг ГУЛаг», т.2, с.496).

Воспитание целого слоя таких людей было одним из результатов сложившейся химеры. Так это объяснял еще задолго до появления историософии Л.Гумилева философ и публицист русского зарубежья Иван Ильин: «В прежние времена люди хотели власти и богатства - и из-за этого впадали в преступления и злодеяния. В наше время коммунисты, добившись власти и богатства, заняты истреблением лучших людей страны; <<...>> они поставили себе задачу - уничтожить всех, кто мыслит не по-коммунистически, кто верует религиозно, кто любит родину; и оставить только своих рабов. Для этого они выдрессировали (и продолжают дрессировать) целый кадр, целое поколение палачей, садистов и садисток, которые и наслаждаются замучиванием невинных людей. И все это - во имя противоестественной химеры, во имя нелепой утопии, во имя величайшей пошлости, которая ничего не сулит людям, кроме обмана...».

Но вопрос в том, как был создан этот миллионный «кадр» палачей, портреты которых мы находим у Солженицына. В способности нации создать его и поставить на службу антисистеме, отлившейся в карательные формы тоталитарного государства, тоже, вероятно, проявляется некая историко-культурная закономерность.

Эта закономерность обнаружила себя как тенденция в начале ХХ века. В социально-философском и литературно-критическом сознании рубежа веков утвердилась мысль о новизне культурной ситуации наступившего столетия. Она связывалась с появлением на исторической арене нового субъекта истории.

Этим новым субъектом русской истории была масса. Ее представителем в общественной жизни, культуре, искусстве, литературе стал человек массы. Его появление пророчествовали многие. Знаменитая ленинская фраза: «Буря - это движение самих масс» нашла конкретизацию в философской публицистике начала века.

А.Блок, в частности, рассматривал ХХ век как время противостояния двух начал: гуманистического (индивидуально-личностного) и противоположного ему, связанного с массами. Прочитайте статьи А.Блока «Интеллигенция и революция», «Народ и интеллигенция», «Стихия и культура», «Крушение гуманизма». Как Блок трактует гуманизм? Почему он размышляет о крушении гуманистических ценностей? Почему приветствует «варварские массы»?

На смену самоценной личности шла безличность массы. В этой смене субъектов исторического и культурного процесса Блок видел причину крушения гуманизма - основы европейской цивилизации, но был готов бросить под ноги надвигающейся варварской массе традиционную гуманистическую культуру, предоставив ей, массе, быть творцом культуры новой. Верный своей идее рождения гармонии из хаоса, он и в раскатах надвигающейся революции старался различить будущую гармонию бытия, оправдывая таким образом идею жертвы, личной и общей, которую предлагал принести всем, кто способен слушать «музыку революции», и которую сполна принес сам, увы, не найдя своего места в новом «мировом оркестре». Какой смысл Блок вкладывал в эти широкие образы-символы?

В основном русская культурная элита рубежа веков видела господство массы как господство Грядущего Хама. «Одного бойтесь, - восклицал Мережковский, - рабства и худшего из всех рабств - мещанства и худшего из всех мещанств - хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт - уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, - грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам». Но в работе Мережковского содержались не только проклятия Грядущему Хаму, но и анализ его мироощущения, которым будет обусловлено его грядущее царство от мира сего. В потере индивидуальности и презрении к личности (в блоковском смысле) видит Мережковский «лицо хамства, идущего снизу - хулиганства, босячества, черной сотни».

Кто же сей Грядущий Хам, составляющий массу, требующую этих жертв? В статье «О назначении поэта» Блок определил основные черты массы, «физиологию» ее отдельного представителя.

Человек массы приходит в мир и легко и естественно располагается в нем, требуя для себя максимально возможного комфорта. Возможность требовать и диктовать - столь же неотъемлемая его черта, как и утилитаризм, представления о том, что все блага мира, цивилизации, культуры имеют право на существование постольку, поскольку удовлетворяют его потребности.

С точки зрения испанского философа Хосе Ортеги-и-Гассета, масса оказывается главным действующим лицом ХХ века, его диктатором. В своих работах он приравнивает массу к толпе, психологию массы - к психологии толпы и выделяет особый культурно-психологический тип - тип человека массы. «Масса - это средний человек. <...>… Это совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек в той мере, в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип.<...> В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не требуется людских скопищ. По одному-единственному человеку можно определить, масса это или нет. Масса - всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, „как и все“, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью. <...> Масса - это посредственность… Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду.<...> Масса сминает все непохожее, недюжинное, личностное и лучшее». Масса, по мысли философа, обладает определенными свойствами поведения: плывет по течению, лишена ориентиров, ее энергия направлена не на творчество, а на разрушение. Ортега описывает «анатомию» и «физиологию» человека массы: его духовные потребности минимальны; он никого не считает лучше себя, но лишь хуже; принимает себя таким, какой есть, считая свой умственный и нравственный уровень достаточным; он полагает себя в праве «вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно и безоговорочно...». Возникает и приходит к власти новый тип человека, который не желает ни признавать, ни доказывать правоту, а намерен навязать миру свою волю. Это человек, утверждающий право не быть правым, право произвола.

Архипелаг, описанный Солженицыным, стал квинтэссенцией русского варианта господства массового человека, тотального унижения всего индивидуального и неравного массе. Возможный результат его воцарения литература предвидела еще в 20-е годы. В первой редакции «Хождения по мукам» А.Н.Толстой так представлял себе эту ситуацию: «На трон императора взойдет нищий в гноище и крикнет - »Мир всем!" И ему поклонятся, поцелуют язвы. Из подвала, из какой-нибудь водосточной трубы вытащат существо, униженное последним унижением, едва похожее-то на человека, и по нему будет сделано всеобщее равнение". Толстой действительно уловил важную грань общественных «массовых» настроений: право человека массы предложить обществу всеобщую унификацию с собой.

Описывая черты психологического склада людей, служащих ГУЛагу, в их иерархии от полковника и ниже («может ли пойти в тюремно-лагерный надзор человек, способный хоть к какой-нибудь полезной деятельности? <<...>> вообще может ли лагерщик быть хорошим человеком? Какую систему морального отбора устраивает им жизнь?» («Архипелаг ГУЛаг», т.2, с.494), Солженицын воспроизводит характер массового человека, четко структурированный Ортегой. Его господство в лагере и в государстве обусловлено отрицательной селекцией (черта антисистемы): «у лагерщиков, прошедших строгий отрицательный отбор - нравственный и умственный - у них сходство характеров разительное» («Архипелаг ГУЛаг», т.2, с.497): спесь и самодовольство, тупость и необразованность, самовластие и самодурство, ощущение лагеря вотчиной, заключенных - своими рабами, а себя - пролетариями.

Но откуда же взялся человек массы, предчувствуемый Блоком, Мережковским, описанный Ортегой на европейском материале, на русской почве первых десятилетий ХХ века? Как он связан с реализовавшейся антисистемой? Стал ли он продуктом ее деятельности?

Если принять, что алогизм, беззаконие и бессмысленность (нравственная, экономическая - любая) ГУЛага были не только результатом злой воли Ленина и Сталина и не результатом деятельности партии, т.е. сравнительно небольшой группы людей, направленной против подавляющего большинства народа, а итогом не вполне осознанных пока закономерностей национального исторического развития, выразившегося в создании химерической культурной конструкции и конечном торжестве антисистемы, то мы должны попытаться понять, как эта антисистема сложилась. Ведь ее появление не могло быть случайностью, но было определено некой закономерностью. В чем она и какова она?

С точки зрения Гумилева, это явление формируется в результате столкновения двух этнически разных культур. Чаще всего такое столкновение ведет ко взаимной аннигиляции культур и к возникновению на их месте антикультуры, которую Гумилев именует химерической культурой; она уродливо сочетает в себе черты и той и другой, лишенные присущего им ранее содержания.

Если формы государственного бытия и бытия ГУЛАГа (а это, как показывает Солженицын, явления вполне смежные) рассмотреть в качестве химеры, возникшей в результате культурной аннигиляции, то мы неизбежно окажемся перед вопросом: в результате чего она появилась? Какие две культуры (или несколько культурных пластов) столкнулись и пришли к полному взаимоотрицанию, испепелив друг друга, так что на их месте сложилась чудовищная химера архипелага?

Гумилев писал о возникновении антисистемы в результате столкновения этнически различых культур. Но русская действительность ХIХ - ХХ веков, при всей ее насыщенности самыми разными этническими традициями, обусловленными многонациональным характером Российской Империи, а потом Советского Союза, все же не дает материала для размышлений о неком фатальном столкновении с иной национальной культурой. При том, что Россия включала в себя более полутораста народов и народностей, культурного конфликта не возникало, что обусловлено самой исторической судьбой русских, ставших, по мысли Солженицына, «народом объемлющим, как бы протканной основой многонационального ковра» («Россия в обвале», с.114): русские включали в себя иноземцев, передавали им свою культуру и перенимали у них; были народом творящим и творимым.

Вероятно, мы должны говорить о напряжениях, переросших в разрушительные конфликты, внутри самой русской культуры. Но где их истоки? Что наполняет их зарядом взаимоотрицания? Когда оно возникло и обнаружило себя?

Разделение русской национальной жизни на два несоприкасающихся пласта ощущалось на рубеже ХХ века как национальная трагедия. Размышляя об оторванности элитарной русской культуры (которая не перестает быть национальной культурой и национальным достоянием) от народной, писательница серебряного века, известная в эмиграции как мать Мария, Е.Кузьмина-Караваева писала: «Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту - в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка… Мы были последним актом трагедии - разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками».

Эта пропасть, разделившая русских, сделалась предметом размышлений Блока, который рассматривал отношения между интеллигенцией и народом не только как ненормальные и недолжные. «В них есть нечто жуткое; душа занимается страхом, когда внимательно приглядишься к ним», - писал он, размышляя о возможном исходе противостояния народа и интеллигенции, двух культур, двух реальностей русской жизни: «полтораста миллионов, с одной стороны, и несколько сот тысяч - с другой; люди, взаимно друг друга непонимающие в самом основном». Блок больше чем кто-либо осознал, что противостояние Невского проспекта и бескрайних русских полей не могло кончиться добром для русской цивилизации в целом. Уже в 1918 году он спрашивал у своих соотечественников: «Что же вы думали?.. что так „бескровно“ и „безболезненно“ и разрешится вековая распря между „черной“ и „белой“ костью, между „образованными“ и „необразованными“, между интеллигенцией и народом?» Вековая распря разрешилась столкновением двух русских культур, взрывом, приведшим ко взаимной аннигиляции и возникновению химерической конструкции на том месте, где сошлись в последнем акте своей вражды кость «белая» и «черная».

Но это был уже последний акт трагедии, двинувшей страну к революции. Где был первый акт?

С точки зрения Солженицына, исток трагического разветвления русской культуры на два потока, со временем все дальше друг от друга удаляющихся, восходит к церковному расколу ХVII века, а затем к петровской эпохе. «Расколом была произведена та роковая трещина, куда стала потом садить дубина Петра, измолачивая наши нравы и уставы без разбору» («Россия в обвале», с.167). На протяжении двух столетий, предшествовавших 1917 году, дворянская культура становилась все более противопоставленной «необразованной» крестьянской культуре, которую не затронул ни петровский век, ни век просвещения, ни век ХIХ. Она существовала обособленно, не имея возможности знать, что происходит с культурой элитарной, дворянской. Возникла ситуация, драматичная по сути своей. В рамках одного языка, одного вероисповедания, одного народа развивались параллельными путями, не совпадая, почти не перекрещиваясь, две субкультуры, как бы не замечающие существования друг друга. Это вовсе не значит, что одна была более русская, другая менее, одна была лучше, другая хуже. Это не значит, что путь народной культуры был более прямым и естественным для русского сознания, чем путь культуры дворянской, культуры, созданной Петром и поддержанной Екатериной. И та, и другая состоялись в истории и дали великие образцы - следовательно, были естественны и благотворны для России. Но в самом факте их существования содержался глубинный конфликт, проявившийся и в пугачевщине, и в революции 1917 года, и в гражданской войне. Заимствовав, по словам Н.Г.Чернышевского, на Западе европейскую культуру, архитектуру, литературу, формы социального бытия и государственного устройства, Петр программировал столкновение патриархальных, исконных основ бытия с новыми.

Чем же были определены эти взаимное непонимание и враждебность между двумя этажами русского общества? Что лишало людей одной национальности, говорящих на одном языке, возможности контакта?

Думается, что это было в корне различное понимание человеческой личности. Ее места в этом мире. Ее назначения, прав, свобод. С момента национального раскола, с реформ Петра в русском народе на протяжении уже трех столетий активно взаимодействуют два национальных типа. Один из них прямо восходит к православно-византийскому менталитету, а на русской почве - к культурно-исторической традиции древнего Киева и Новгорода и актуализирует личностно-индивидуальный тип сознания. Выкованный христианской историей, пронесенный через средневековье, окрепший в эпоху Ренессанса и ставший основой западной системы ценностей в новое время, он актуализирует идею личной свободы человека как стержневой принцип социального бытия. Привнесенный на русскую почву Петром, западно-индивидуалистический тип сознания, восходящий к Ренессансу, все же не оказался инородным и дал свои очевидные всходы в русской цивилизации.

Иной тип - идущий от Поля, от Орды, связанный с неприятием индивидуального, личностного начала. Идеалом в таком случае является растворение личности в коллективе - будь то род, община, народ. Этот социо-культурный исторический тип историк и философ русского зарубежья Георгий Федотов называл московским. «В татарской школе, на московской службе выковывался особый тип русского человека - московский тип, - писал он в статье „Россия и свобода“. - Этот тип, психологически, представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия… Мировоззрение русского человека упростилось до крайности… Он не рассуждает, он принимает на веру несколько догматов, на которых держится его нравственная и общественная жизнь… Свобода для москвича - понятие отрицательное: синоним распущенности, „ненаказанности“, безобразия». По мнению Г.Федотова, московский тип стал основным типом, противостоящим образованному слою общества, интеллигенции; его-то и склонны были называть в начале века «народ». Сложившись в момент формирования вокруг Москвы централизованного русского государства, он обладал удивительной стойкостью и монолитностью: «От царского дворца до последней курной избы московская Русь жила одним и тем же культурным содержанием, одними идеалами. Различия были только количественные. Та же вера и те же предрассудки, тот же Домострой, те же апокрифы, те же нравы, обычаи, речь и жесты». Культурная расколотость петербургского, послепетровского периода и сложность человеческой личности, явленная, к примеру, Достоевским, немыслима в Москве. «Вот это единство культуры и сообщает московскому типу его необычайную устойчивость. Для многих он кажется даже символом русскости. Во всяком случае, он пережил не только Петра, но и расцвет русского европеизма; в глубине народных масс он сохранился до самой революции».

Каковы были возможные варианты сосуществования двух русских культур?

Обобщая, можно сказать, что их было два: синтез, плодотворное взаимодействие, с одной стороны, и взаимная аннигиляция, ведущая к созданию химерической культурной конструкции - с другой. В русской культуре постоянно реализовывались обе возможности: обострение конфликта сопровождалось обоюдным стремлением к синтезу. Чем больше и сильнее были устремления «синтетические», тем больше был запас прочности русской цивилизации. Так проявлялся механизм самосохранения национальной культуры, обреченной волею истории жить в мучительном расколе с самой собой, совмещать в себе два культурно-исторических типа. «Ткани» двух русских культур не только не отторгали друг друга, но, напротив, соединяясь, обнаруживали возможность интенсивного развития и плодотворного синтеза, способного в перспективе привести к слиянию в один общий поток. Феноменальный взлет русской литературы прошлого века обусловлен наметившимся синтезом. Стоит вспомнить опыт Пушкина, сделавшего предметом творческого познания и высший петербургский свет, и судьбу маленького человека, и опыт народной жизни, воплощенный в фольклоре: «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Сказка о рыбаке и рыбке» в равной степени воплощают архетипы русской культуры и сознания любого русского человека. Две линии национальной культуры сосуществуют, органично синтезируются в творчестве Гоголя, автора «Миргорода», «Ночи перед Рождеством», «Страшной мести» - и «Невского проспекта», «Портрета», «Носа».

Проявлением культурного синтеза стали 60-е годы, когда разночинцы, этот «новый кряж людей», по выражению Герцена, плоть от плоти народной среды, выучившись на медные деньги, пришли в университетские аудитории. 1860-е годы являют тот момент русской истории, когда реальной была возможность преодоления трагического противостояния двух культур, существовали реальные предпосылки их слияния в одну. «Еще 50 лет, - предполагал Г.Федотов, - и окончательная европеизация России - вплоть до самых глубоких слоев ее - стала бы фактом. Могло ли быть иначе? Ведь „народ“ ее был из того же самого этнографического и культурного теста, что и дворянство, с успехом проходившее ту же школу в ХVIII веке. Только этих пятидесяти лет России не было дано».

Сами шестидесятники, судьбы которых были связаны с приобщением к науке, культуре, цивилизации, ведущей свою генеалогию от петровского времени, принесли призыв «к топору», провозглашенный Герценом, - слова Пушкина о бессмысленности и беспощадности русского бунта не были ими услышаны. Мечтая о крестьянской революции, они раздували огонь, способный пожрать вообще всю русскую культуру - и дворянскую, и народную, в котором бесследно исчезнет и профессорская кафедра разночинца, и герценовский крестьянский топор. Революционность шестидесятников, стремящихся как бы перенести пугачевщину в ХIХ век, поставила под вопрос перспективы синтеза, идущего в это же самое время с необычайной интенсивностью. Призывы «к топору» свели на нет и хождение в народ, и теорию малых дел, способную соединить две русских жизни, две цивилизации: дворянскую и народную. Этого не произошло. ХIХ век закончился осознанием непреодолимой бездонной пропасти между народом и образованной частью общества - той самой пропасти, о которой писала Кузьмина-Караваева, в которую мужественно смотрел, готовый к любым личным жертвам для ее преодоления, А.Блок, осознавая, впрочем, ее непреодолимость.

Осознанием непреодолимости раскола стал сборник «Вехи», осмысляющий события первой русской революции 1905-1907 годов. Что вы знаете о «Вехах»? Почему эта книга вызвала столь сильный общественный резонанс в конце первого десятилетия нашего века? Назовите основных ее авторов. Какой идеей проникнута книга? Какое место занимают в ней статьи таких философов-публицистов начала века, как С.Л.Франк, П.Струве, С.Н.Булгаков, М.Гершензон?

С особой ясностью катастрофичность ситуации, когда, по выражению С.Н.Булгакова, «нация раскалывается надвое, и в бесплодной борьбе растрачиваются лучшие ее силы», обнажилась после взрыва 1905 года. Авторы «Вех» возложил вину за это на образованный слой русского общества, ведущий свою родословную от петровской реформы и наследующий тот самый, дворянский, элитарный тип культуры, получивший тогда уже гордое звание интеллигенции. Повторившаяся пугачевщина и столь же жестокое ее подавление многим открыла глаза. Сборник «Вехи» стал публичным покаянием и осмыслением исторических ошибок: «революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией», - восклицал Сергий Булгаков.

Все авторы «Вех» трагически воспринимают разобщенность двух слоев русской нации. «Сказать, что народ нас не понимает и ненавидит, значит не все сказать. Может быть, он не понимает нас потому, что мы образованнее его? Может быть, ненавидит за то, что мы не работаем физически и живем в роскоши? Нет, он, главное, не видит в нас людей: мы для него человекоподобные чудовища, люди без Бога в душе...» – писал в веховской статье «Творческое самосознание» М.Гершензон. По его мысли, до 1905 года это противостояние не было столь очевидным. «Мы даже не догадывались об этом. Мы были твердо уверены, что народ разнится от нас только степенью образованности… Что народная душа качественно другая - нам это и на ум не приходило». Именно Гершензон острее всех ощущает трагизм и неизбывность конфликта и его неразрешимость. «Между нами и нашим народом - иная рознь. Мы для него не грабители, как свой брат, деревенский кулак; мы для него не просто чужие, как турок или француз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, бояться его мы должны пуще всех казней власти...».

Как понять эту мысль М.Гершензона? Думается, что он предвидит страшные перспективы новой русской революции, брешь в русской культуре и в русской цивилизации, которую не пробил Пугачев, но пробила пугачевщина ХХ века. Боясь «слияния с народом», М.Гершензон страшится. взаимного испепеления двух непонятных друг для друга культур и двух не понимающих друг друга классов русского общества. Но механизм был запущен, русская культура шла к тому химерическому образованию, которое возникнет в России спустя два с небольшим десятилетия. Устремленность к взаимоуничтожению, но не к синтезу оказалась господствующей в русском менталитете начала века. Сущностная, бытийная природа двух русских культур обусловила непримиримый конфликт между ними. В результате их столкновения, первым актом которого был 1905 год, а кульминацией - 1917, произошел взрыв, испепеливший обе культурные тенденции (а не одна победила другую).

Пропасть, разделившая надвое русскую цивилизацию, стала одной из тем творчества Солженицына. Один из его мотивов - мотив взаимного непонимания людей двух русских культур.

Герои романа «В круге первом» Рубин, Сологдин и Нержин представляют разные варианты трактовки того образа народа, которое родилось из интеллигентского незнания народной жизни и было обусловлено той самой пропастью, которая с болью осознавалась русской интеллигенцией рубежа веков.

Восприятие народа Рубиным раз и навсегда определено его классовым мирорвоззрением, отказаться от догматов которого он не может: «Рубин хорошо знал, что понятие „народ“ есть понятие вымышленное, есть неправомерное обобщение, что всякий народ разделен на классы, и даже классы меняются со временем.

Искать высшее понимание жизни в классе крестьянства было занятием убогим, бесплодным, ибо только пролетариат до конца последователен и революционен, ему принадлежит будущее, и лишь в его коллективизме и бескорыстии можно почерпгуть высшее понимание жизни»((Собр.соч., т. 2, с.128).

Очевидно, что столь ярко выраженная классовая точка зрения не может соответствовать авторской позиции. Как выражается несогласие автора и героя?

Одной из форм выражения авторской позиции является введение другой точки зрения, которая, впрочем, тоже лишена прямой авторской оценки. Она принадлежит Дмитрию Сологдину: «Не менее хорошо знал и Сологдин, что „народ“ есть безразличное тесто истории, из которого лепятся грубые, толстые, но необходимые ноги для Колосса Духа. „Народ“ - это общее обозначение совокупности серых, грубых существ, беспросветно тянущих упряжку, в которую они впряжены рождением и из которой их освобождает только смерть. Лишь одинокие яркие личности, как звенящие звезды разбросанные на темном небе бытия, несут в себе высшее понимание» (Собр.соч., т. 2, с.128). Не напоминают ли эти рассуждения теорию Раскольникова? Как, с точки зрения героя Достоевского, соотносится воля «тех, кто право имеет», и подавляющего большинства, «почвы» истории, ее «матерьяла», служащих единственно для воспроизводства себе подобных? Не подходит ли Сологдин почти вплотную к рассуждениям Раскольникова о разделении людей на «тварей дрожащих» и «право имеющих»?

Не большим пониманием, интересом и любовью платит им представитель другой стороны надвое разделенной национальной жизни - того самого народа, о котором философствуют Рубин и Сологдин. Исконное, тремя веками русской истории воспитанное недоверие к личности интеллектуально возвысившейся испытывает человек из народа, даже в том случае, если они разделили общую национальную судьбу - вспомнить подозрения дворника Спиридона к Глебу Нержину. Движимый традиционным для русского интеллегента стремлением раскрыть для себя народную душу и народную тайну, Глеб стремится сойтись со Спиридоном поближе. Спиридон же видит в Нержине стукача, волка, рыскающего за добычей для кума. «Хотя сам Спиридон считал свое положение на шарашке последним, и нельзя себе было представить, зачем бы оперуполномоченные его обкладывали, но, так как они не брезгуют никакой падалью, следовало остерегаться». В этой осторожности - и жестокий лагерный опыт, и исконное недоверие мужика к «барину», предпринимающему очередное в русской истории «хождение в народ», ирония над его причудами, желание с усмешкой подыграть этим причудам: «При входе Нержина в комнату Спиридон притворно озарялся, давал место на койке, и с глупым видом принимался рассказывать что-нибудь за-тридевять-земельное от политики». В этих рассказах кроется именно игра умного простака, обводящего вокруг пальца наивного глупца: «малоподвижные больные глаза Спиридона из-под густых рыжеватых бровей добавляли: „Ну, что ходишь, волк? Не разживешься, сам видишь“ (Собр.соч., т.2, с.132).

История взаимоотношений на шарашке Глеба и Спиридона Данилыча - это история преодоления двумя мыслящими личностями, принадлежащими разным слоям нации, той извечной пропасти, что разделят народ и интеллигенцию, элитарную и народную культуру, крестьянство и свет, элиту и народ. Но герои Солженицына далеко не сразу нашли в себе силы переступить пропасть, о которой размышлял Блок.

Для того чтобы сделать это, необходимо было освободиться от мифологических представлений о народе, созданных по преимуществу в ХIХ веке, когда дистанция между двумя слоями русского общества стала осознаваться как некая данность. Две мифологемы подобного рода представлены мыслями о народе Рубина и Сологдина. Путь же Нержина ознаменован освобождением от литературного мифа о народе-богоносце, который создает „в серебряном окладе и с нимбом седовласый образ Народа, соединившего в себе мудрость, нравственную чистоту, духовное величие“ (Собр.соч., т.2, с.132).

Изживание извечного интеллигентского комплекса народа-богонсца и вины перед ним дает возможность Нержину освободиться от мифологем, навязанных и прошлым веком, и нынешним. Жизненный опыт Нержина открывает ему, „что у народа не было перед ним никакого кондового серемяжного преимущества. <<...>> Нержин ясно увидел, что люди эти ничуть не выше его. Они не стойче его переносили голод и жажаду. Не тверже духом были перед каменной стеной десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не изворотливей его в крутые минуты этапов и шмонов. Зато были они слепей и доверчивей к стукачам. Были падче на грубые обманы начальства“ (Собр.соч., т. 2, с.131).

Путь навстречу друг другу Спиридона и Нержина может начаться лишь тогда, когда оба осознают отсутствие принципиальной разницы между собой, поймут, что оба сделаны из одного теста. И все же Нержин, начиная путь к Спиридону, полагает, что „он-то и есть тот представитель Народа, у которого следовало черпать“.

Перечитайте 67 и 68 главы романа „В круге первом“. Покажите предысторию Спиридона до его появления на шарашке. Проанализируйте крутые повороты его судьбы. Как он отнесся к коллективизации? Что привело его в партизаны? В немецкий плен? Проанализируйте эпизод его столкновения с немецким мастером на заводе, где он работал. Какое отношение он сохранил к этому немцу, проявившему человеческое к Спиридону? Что заставило Спиридона вернуться, если он не верил советской пропаганде? Почему понятие „родина“, „религия“, „социализм“ были словно совершенно неизвестны Спиридону? Попробуйте объяснить такую авторскую характеристику ценностей, исповедываемых героем:

»Что любил спиридон - это была земля.

Что было у Спиридона - это была семья.<<...>>

Его родиной была - семья.

Его религией была - семья.

И социализмом тоже была семья" (Собр.соч., т. 2, с.140-141).

Противоречит ли такое понимание высших человеческих ценностей взглядам других героев романа: полковника Яконова, майора Ройтмана? В чем это понимание отлично от взглядов Нержина и Герасимовича? Что дает возможность Нержину и Герасимовичу подняться выше и пожертвовать не только благами шарашки, но и семьей: Герасимовичу - мольбой жены о скором освобождении ценой изобретения какого-нибудь хитроумного присобления для работы МГБ? Нержину - предоставить жене право обретения свободы от брака с заключенным?

И все же Глеб, общаясь со Спиридоном, ставит социальный эксперимент и ждет его блестящих результатов. Он надеется в его точке зрения найти «перетяжку, противовес учным своим друзьям» и услышать от него «народное серемяжное обоснование скептицизма» (Собр.соч., т.2, с.145), которое дало бы возможность самому утвердиться в нем.

Какой критерий оценки человеческой личности утверждает Спиридон? Как вы понимаете его формулу, от силы и простоты которой задахнулся Нержин: «волкодав - прав, а людоед - нет»? Сближает ли это позиции героев? Как расценить готовность Спиридона принести себя и даже свою семью «и еще мильён людей» в жертву самолету с атомной бомбой при условии, что бомба уничтожит и «Отца Усатого и всё заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах» (Собр.соч., т. 2, с.147)?

Готовность к этой жертве обнаруживает, что уже нет той самой пропасти между народом и интеллигенцией, о которой размышляли в начале века представители русской культурной элиты. Готовность жертвы самим собой и своей собственной семьей, самым дорогим, что дано человеку, во имя неких высших ценностей, приводит самыми разными путями лучших героев Солженицына к пониманию истинных христианских ценностей, отличных от традиционных ценностей гуманистического плана, утвержденных еще эпохой Ренессанса. Но путь к этим ценностям лежит через преодоление великого соблазна компромисса.

Введение

Темой исследования данной курсовой работы является «Изображение русского национального характера».

Актуальность темы вызвана острым в наши дни интересом к писателям с ярко выраженным национальным сознанием, к которым относится и Николай Семенович Лесков. Проблема русского национального характера приобрела особую остроту в современной России, да и в мире национальное самосознание актуализируется в настоящее время активными процессами глобализации и дегуманизации, утверждением массового общества и нарастанием социально-экономических и нравственных проблем. К тому же изучение заявленной проблемы позволяет понять мировосприятие писателя, его концепцию мира и человека. Кроме того изучение повестей Н.С. Лескова в школе позволяет учителю обратить внимание учащихся на их собственный нравственный опыт, способствуя воспитанию духовности.

Цели и задачи работы:

1) Изучив существующую и доступную нам исследовательскую литературу, выявить своеобразие творчества Н.С. Лескова, его глубоко народные истоки.

2) Выявить особенности и черты русского национального характера, которые запечатлены в художественном творчестве Н.С. Лескова как определённая духовная, нравственно этическая и мировоззренческая целостность.

Работа основывается на изучении литературоведческой, критической литературы; выводы, полученные в работе, сделаны на основе наблюдений над художественными текстами - повестями «Очарованный странник» (1873) и «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» (1881).

Структура работы включает введение, две части, заключение и список использованной литературы.

Значимость работы связана с возможностью использования её при изучении данного автора в курсе литературы в школе.

Проблема русского национального характера в русской философии и литературе XIX века

«Загадочная русская душа»... Какими только эпитетами не награждали наш российский менталитет. А так ли загадочна русская душа, так ли уж непредсказуема? А что это значит - быть русским? В чем заключается особенность русского национального характера? Как часто задавали и задают эти вопросы философы в научных трактатах, писатели в произведениях различных жанров и даже простые граждане в застольных дискуссиях? Задают и отвечают каждый по-своему.

Очень точно особенности характера русского человека подмечены в народных сказках и былинах. В них русский мужик мечтает о лучшем будущем, но претворять в жизнь свои мечтания ему лень. Он все надеется, что выловит говорящую щуку или поймает золотую рыбку, которая исполнит его желания. Эта исконно русская лень и любовь помечтать о наступлении лучших времен всегда мешала нашему народу жить. Русскому человеку лень вырастить или смастерить то, что есть у соседа - ему гораздо проще это украсть, да и то не самому, а попросить это сделать другого. Типичный тому пример: случай с царем и молодильными яблоками. Весь русский фольклор построен на том, что жадным быть плохо и жадность наказуема. Однако, широта души может быть полярной: пьянство, нездоровый азарт, жизнь на халяву, с одной стороны. Но, с другой стороны, чистота веры, пронесенная и сохраненная в веках. Русский человек не может веровать тихо, скромно. Он никогда не таится, а за веру идет на казнь, идет с высоко поднятой головой, поражая врагов.

В русском человеке намешано столько всего, что и по пальцам не пересчитать. Русские настолько стремятся сохранить свое, родное, что не стыдятся самых отвратительных сторон своей самобытности: пьянства, грязи и нищеты. Такая черта русского характера, как долготерпение, частенько переходит границы разумного. Русский человек испокон века безропотно терпит унижения и притеснения. Отчасти здесь виноваты уже упомянутые лень и слепая вера в лучшее будущее. Русский человек скорее предпочтёт терпеть, чем бороться за свои права. Но как не велико терпение народа, оно всё-таки не безгранично. Приходит день и смирение трансформируется в необузданную ярость. Тогда горе тому, кто встанет на пути. Не зря русского человека сравнивают с медведем - огромным, грозным, но таким неуклюжим. Наверное, мы грубее, наверняка жестче во многих случаях. В русских есть и цинизм, и эмоциональная ограниченность, и нехватка культуры. Есть и фанатизм, и беспринципность, и жестокость. Но всё же в основном русские люди стремятся к добру. В русском национальном характере есть множество положительных черт. Русские глубоко патриотичны и обладают высокой силой духа, они способны до последней капли крови защищать свою землю. Издревле на борьбу с захватчиками поднимался и стар и млад.

Говоря об особенностях русского характера, нельзя не упомянуть веселый нрав - русский поёт и пляшет даже в самые тяжелые периоды своей жизни, а уж в радости и подавно! Он щедр и любит погулять с размахом - широта русской души уже стала притчей в языках. Только русский человек ради одного счастливого мгновенья может отдать всё, что у него есть и не сожалеть впоследствии. Русскому человеку присуща устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. В силу большей эмоциональности русскому человеку свойственна открытость, задушевность в общении. Если в Европе люди в личной жизни достаточно отчуждены и оберегают свой индивидуализм, то русский человек открыт к тому, чтобы им интересовались, проявляли в нем интерес, опекали, равно, как и сам склонен интересоваться жизнью окружающих: и своя душа нараспашку, и любопытно - что там за душой у другого.

Особый разговор о характере русских женщин. Русская женщина имеет несгибаемую силу духа, она готова пожертвовать всем ради близкого человека и отправиться за ним хоть на край света. Причем это не слепое следование за супругом, как у восточных женщин, а вполне осознанное и самостоятельное решение. Так поступали жены декабристов, отправляясь за ними в далекую Сибирь и обрекая себя на жизнь, полную лишений. Ничего не изменилось с тех пор: русская женщина и сейчас во имя любви готова всю жизнь мыкаться по самым отдаленным уголкам мира.

Неоценимый вклад в изучение русского национального характера внесли труды русских философов рубежа XIX - XX веков - Н.А. Бердяева («Русская идея», «Душа России»), Н.О. Лосского («Характер русского народа»), Е.Н. Трубецкого («Смысл жизни»), С.Л. Франка («Душа человека») и др. Так, в своей книге «Характер русского народа» Лосский дает следующий перечень основных черт, присущих русскому национальному характеру: религиозность и искание абсолютного добра, доброта и терпимость, могучая сила воли и страстность, порой максимализм. Высокое развитие нравственного опыта философ видит в том, что все слои русского народа проявляют особый интерес к различению добра и зла. Такая черта русского национального характера, как искание смысла жизни и основ бытия, превосходно, по мнению Лосского, иллюстрируют произведения Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. К числу таких первичных свойств философ относит и любовь к свободе и высшее выражение ее - свободу духа… Обладающий свободой духа, склонен подвергать испытанию всякую ценность, не только мыслью, но даже и на опыте… Вследствие свободного искания правды русским людям трудно столковаться друг с другом… Поэтому в общественной жизни свободолюбие русских выражается в склонности к анархии, в отталкивании от государства. Однако, как справедливо отмечает Н.О. Лосский, у положительных качеств нередко бывают и отрицательные стороны. Доброта русского человека побуждает его иногда лгать, чтобы не обидеть собеседника, вследствие желания мира и добрых отношений с людьми во что бы то ни стало. В русском народе встречается и всем знакомая «обломовщина», та леность и пассивность, которая превосходно изображена И.А. Гончаровым в романе «Обломов». Обломовщина во многих случаях оборотная сторона высоких свойств русского человека - стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей действительности… К числу особенно ценных свойств русского народа принадлежит чуткое восприятие чужих душевных состояний. Отсюда получается живое общение даже и малознакомых людей друг с другом. «У русского народа высоко развито индивидуальное личное и семейное общение. В России нет чрезмерной замены индивидуальных отношений социальными, нет личного и семейного изоляционизма. Поэтому даже иностранец, попав в Россию, чувствует: «здесь я не одинок» (конечно, я говорю о нормальной России, а не о жизни при большевистском режиме). Пожалуй, именно эти свойства есть главный источник признания обаятельности русского народа, столь часто высказываемого иностранцами, хорошо знающими Россию…» [Лосский, c. 42].

Н.А. Бердяев в философском труде «Русская идея» представил «русскую душу», как носителя двух противоположных начал, в которых отразились: «природная, языческая дионисическая стихия и аскетически монашеское православие, деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность, жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость, обрядоверие и искание правды, обостренное сознание личности и безличный коллективизм, всечеловечность, … искание Бога и воинствующее безбожие, смирение и наглость, рабство и бунт» [Бердяев, с. 32]. Философ также обращал внимание на коллективистское начало в развитии национального характера и в судьбе России. По мысли Бердяева, «коллективизм духовный», «духовная соборность» - это «высокий тип братства людей». За таким коллективизмом будущее. Но есть и другой коллективизм. Это «безответственный» коллективизм, который диктует человеку необходимость «быть как все». Русский человек, считал Бердяев, утопает в таком коллективизме, он чувствует себя погруженным в коллектив. Отсюда недостаток личного достоинства и нетерпимость к тем, кто не такой, как остальные, кто благодаря своему труду и способностям имеет право на большее.

Итак, в трудах русских философов рубежа XIX - XX веков, а также в современных исследованиях (например: Касьянова Н.О. «О русском национальном характере») среди основных характеристик традиционного русского национального менталитета выделяется три ведущих принципа: 1) религиозный или квазирелигиозный характер идеологии; 2) авторитарно-харизматическая и централистско-державная доминанта; 3) этническая доминанта. Эти доминанты - религиозная в форме православия и этническая - были ослаблены в советский период, в то время как более укрепились идеологическая доминанта и державная доминанта, с которой связан стереотип авторитарно-харизматической власти.

В отечественной литературе XIX века проблема русского национального характера является также одной из основных: десятки образов находим мы в произведениях А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя и М.Е. Салтыкова-Щедрина, И.А. Гончарова и Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, каждый из которых несёт неизгладимую печать русского характера: Онегин и Печорин, Манилов и Ноздрёв, Татьяна Ларина, Наташа Ростова и Матрена Тимофеевна, Платон Каратаев и Дмитрий Карамазов, Обломов, Иудушка Головлёв и Раскольников и др. Всех не перечислишь.

А.С. Пушкин один из первых во всём объёме поставил в русской словесности проблему русского национального характера. Его роман «Евгений Онегин» стал в высшей степени народным произведением, «энциклопедией русской жизни». Татьяна Ларина, девушка из дворянской среды - вот, в ком наиболее весомо отразилось исконно национальное: «Русская душою, /Сама, не зная почему, /С ее холодною красою /любила русскую зиму». Это дважды повторенное «русский» говорит о главном: отечественном менталитете. Любить зиму может и представитель другой нации, но почувствовать без всяких объяснений может - только русская душа. Именно, ей способны открыться вдруг «на солнце иней в день морозный», «сиянье розовых снегов» и «мгла крещенских вечеров». Только эта душа обладает повышенной восприимчивостью к обычаям, нравам и преданиям «простонародной старины» с ее карточными новогодними гаданиями, вещими снами и тревожными приметами. При этом русское начало для А.С. Пушкина этим не ограничивается. Быть «русским» для него - быть верным долгу, способным на душевную отзывчивость. В Татьяне, как ни в каком другом герое, все данное слилось в единое целое. Особенно это проявляется в сцене объяснения с Онегиным в Петербурге. В ней и глубокое понимание, и сочувствие, и открытость души, но все это подчинено следованию необходимого долга. Оно не оставляет ни малейшей надежды влюбленному Онегину. С глубоким сочувствием Пушкин рассказывает и о печальной крепостной доле няни Татьяны.

Н.В. Гоголь в поэме «Мертвые души» стремится также ярко и ёмко изобразить русского человека и для этого он вводит в повествование представителей трех сословий: помещиков, чиновников и крестьян. И, хотя наибольшее внимание уделяется помещикам (такие яркие образы, как Манилов, Собакевич, Коробочка, Плюшкин, Ноздрёв), Гоголь показывает, что настоящие носители русского национального характера - крестьяне. Автор вводит в повествование каретника Михеева, сапожника Телятникова, кирпичника Милушкина, плотника Степана Пробку. Особое внимание уделяется силе и остроте народного ума, задушевности народной песни, яркости и щедрости народных праздников. Однако Гоголь не склонен и идеализировать русский национальный характер. Он замечает, что любому собранию русских людей свойственна некоторая путаница, что одна из главных проблем русского человека: неумение доводить начатое дело до конца. Также Гоголь отмечает, что русский человек зачастую способен увидеть правильное решение проблемы лишь после совершения им какого-либо действия, но при этом очень не любит признавать перед другими свои ошибки.

Русский максимализм в его крайней форме чётко выражен в стихотворении А.К. Толстого: «Коль любить, так без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубнуть, так уж с плеча! / Коли спорить, так уж смело, / Коль карать, так уж за дело, / Коль просить, так всей душой, / Коли пир, так пир горой!».

Н.А. Некрасова часто называют народным поэтом: он как никто часто обращался к теме русского народа. Подавляющее большинство стихотворений Некрасова посвящено русскому мужику. В поэме «Кому на Руси жить хорошо» создаётся обобщенный образ русского народа благодаря всем персонажам поэмы. Это и центральные герои (Матрена Тимофеевна, Савелий, Гриша Добросклонов, Ермила Гирин), и эпизодические (Агап Петров, Глеб, Вавила, Влас, Клим и другие). Сошлись мужики с простой целью: найти счастье, узнать, кому хорошо живется и почему. Типичные русскому человеку поиски смысла жизни и основ бытия. Но не удалось героям поэмы найти счастливого мужика, лишь помещикам да чиновникам вольготно на Руси. Тяжело живется русскому народу, но нет отчаяния. Ведь тот, кто умеет работать, умеет и отдыхать. Некрасов со знанием дела описывает деревенские праздники, когда все от мала до велика пускаются в пляс. Там царит истинное, ничем не омраченное веселье, забываются все заботы и труды. Вывод, к которому приходит Некрасов, прост и очевиден: счастье -- в свободе. А до свободы на Руси еще очень далеко. Поэт также создал целую плеяду образов простых русских женщин. Возможно, он несколько романтизирует их, однако нельзя не признать, что ему удалось показать облик крестьянки так, как никому более. Крепостная женщина для Некрасова -- своеобразный символ возрождения России, ее непокорности судьбе. Наиболее известные и запоминающиеся образы русских женщин -- это, конечно, Матрена Тимофеевна в «Кому на Руси жить хорошо» и Дарья в поэме «Мороз, Красный нос».

Русский национальный характер занимает центральное место и в творчестве Л.Н. Толстого. Так, в романе «Война и мир» русский характер анализируется во всем его многообразии, во всех сферах жизни: семейной, народной, социальной и духовной. Безусловно, русские черты более полно воплощаются в семье Ростовых. Они чувствуют и понимают все русское, потому что чувства играют главную роль в этой семье. Ярче всего это проявляется у Наташи. Из всего семейства она более всех наделена «способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц». В Наташе изначально заложен русский национальный характер. В романе автор показывает нам два начала в русском характере воинствующее и мирное. Воинствующее начало Толстой обнаруживает в Тихоне Щербатом. Воинствующее начало неизбежно должно явиться во время народной войны. Это - проявление воли народа. Совсем другой человек - Платон Каратаев. В его образе Толстой показывает мирное, доброе, душевное начало. Самое главное - это прикрепление Платона к земле. Его пассивность можно объяснить внутренней верой его в то, что все равно, в конце концов, побеждают добрые и справедливые силы и, самое главное, нужно надеяться и верить. Толстой не идеализирует два этих начала. Он считает, что в человеке есть обязательно как воинствующее, так и мирное начало. А, изображая Тихона и Платона, Толстой изображает две крайности.

Особую роль в русской литературе сыграл Ф.М. Достоевский. Как в свое время Пушкин был «зачинателем», так и Достоевский стал «завершителем» Золотого века русского искусства и русской мысли и «зачинателем» искусства нового ХХ века. Именно Достоевский воплотил в созданных им образах самую сущностную черту русского национального характера и сознания -- его противоречивость, двойственность. Первый, отрицательный полюс национальной ментальности -- это все «изломанное, фальшивое, наносное и рабски заимствованное». Второй, «положительный» полюс характеризуется у Достоевского такими понятиями, как «простодушие, чистота, кротость, широкость ума и незлобие». Основываясь на открытиях Достоевского, Н.А. Бердяев писал, как уже упоминалось, о противоположных началах, которые «легли в основу формации русской души». Как сказал Н.А. Бердяев, «Понять до конца Достоевского -- значит понять что-то очень существенное в строе русской души, значит приблизиться к разгадке России» [Бердяев, 110].

Среди всех русских классиков XIX века М. Горький указывал именно на Н.С. Лескова как писателя, который с величайшим напряжением всех сил своего таланта стремился создать «положительный тип» русского человека, найти среди «грешных» мира сего кристально чистого человека, «праведника».

Проблема нашего национального характера стала одной из главных для литературы 60-80-х годов, тесно связанной с деятельностью разночинных революционеров, а позднее народников. Уделял ей внимание (и весьма широко) и Лесков. Раскрытие сущности характера русского человека находим во многих его произведениях: в повести "Очарованный странник", в романе "Соборяне", в рассказах "Левша", "Железная воля", "Запечатленный ангел", "Грабеж", "Воительница" и других. Лесков вносил в решение проблемы неожиданные и для многих критиков и читателей нежелательные акценты. Таков рассказ "Леди Макбет Мценского уезда", ярко демонстрирующий умение писателя быть идейно и творчески независимым от требований и ожиданий самых передовых сил времени.

Н. С. Лесков. «Очарованный странник» - рассказ-повествование Ивана Флягина о своей жизни и судьбе. Ему предначертано было стать монахом. Но другая сила - сила очарования жизни - заставляет его идти дорогами странствий, увлечений, страданий. В ранней молодости он убивает монаха. Потом ворует лошадей для цыган, становится нянькой у маленькой девочки, попадает в плен к татарам, затем его возвращают к помещику, который велит его высечь, он становится конэсером у князя, очаровывается цыганкой Грушей, а затем сбрасывает ее, покинутую князем, по ее же просьбе, в реку, попадает в солдаты, становится офицером и георгиевским кавалером, выходит в отставку, играет в театре и, наконец, уходит в монастырь послушником. Но и в монастыре ему нет покоя: его одолевают «бес и бесенята». Посаженный в яму, он начинает «пророчествовать» о скорой войне и, наконец, отправляется на богомолье на Соловки.

Лесков описывает его как простодушного русского богатыря, напоминающего Илью Муромца. «Очарованность» Ивана Флягина может быть понята по-разному: очарованность непонятными силами, колдовством, влиянием загадочных начал бытия, отправивших героя в путь; завороженность красотой и поэзией мира; артистичный склад характера; период «сна души».

Особые свойства характера героя - чувство собственного достоинства. Бесстрашие, абсолютная свобода от страха перед смертью.

История жизни Флягина причудливо соединяет в себе и житие великомученика, и фарс. Автор определяет жанр повести как «трагикомедию».

Лесков вносил в решение проблемы неожиданные и для многих критиков и читателей нежелательные акценты. Таков рассказ “Леди Макбет Мценского уезда”, ярко демонстрирующий умение писателя быть идейно и творчески независимым от требований и ожиданий самых передовых сил времени. Написанный в 1864 году рассказ имеет подзаголовок “Очерк”. Но ему не следует доверять буквально. Конечно, рассказ Лескова опирается на определенные жизненные факты, но такое обозначение жанра выражало скорее эстетическую позицию писателя: Лесков противопоставлял поэтическому вымыслу современных писателей, вымыслу, часто тенденциозно искажавшему правду жизни, очерковую, газетно-публицистическую точность своих жизненных наблюдений. Название рассказа, кстати, весьма емкое по смыслу, выводит непосредственно на проблему русского национального характера, мценская купчиха Катерина Измайлова - один из вечных типов мировой литературы - кровавая и честолюбивая злодейка, которую властолюбие привело по ступеням из трупов к сиянию короны, а затем безжалостно сбросило в бездну безумия. Есть в рассказе и полемический аспект. Образ Катерины Измайловой спорит с образом Катерины Кабановой из “Грозы” Островского. В начале рассказа сообщается незаметная, но существенная деталь: если Катерина Островского до замужества была такой же богатой купеческой дочерью, как и ее муж, то лесковская “леди” взята в Измайловскую семью из бедности, возможно, и не из купечества, а из мещанства или крестьянства. То есть героиня Лескова - еще большая простолюдинка и демократка, чем у Островского. А дальше идет то же, что и у Островского: брак не по любви, скука и безделье, попреки свекра и мужа, что “неродица” (детей нет), и, наконец, первая и роковая любовь. С сердечным избранником лесковской Катерине повезло гораздо меньше, чем Катерине Кабановой с Борисом: мужний приказчик Сергей - пошлый и корыстный человек, хам и подлец. А дальше разворачивается кровавая драма. Ради соединения с любимым и возведения его в купеческое достоинство леденящие душу своими подробностями убийства (свекра, мужа, малолетнего племянника - законного наследника измайловского богатства), суд, путешествие по этапу в Сибирь, измена Сергея, убийство соперницы и самоубийство в волжских волнах.

Российское общественное мнение начиная с XIX века судит о национальном характере русского народа не по реальной истории, а по художественной литературе и публицистике. Общепринятым стало мнение, что герои русской литературы выражают типы национального характера. Причины этого кроются и в самоощущении литераторов, и в общественном мнении. У художественной литературы свои творческие задачи, не совпадающие с потребностями изображения «реальной» жизни. Однако это не мешало самим писателям полагать, что они изображают вполне «реальную» жизнь. С другой стороны, общество было образовано в традиции культуры «русского» Запада, поэтому могло судить о российской истории и национальном характере через призму своих иллюзий и мифов.

Русская литература XIX века была шире потребности экзистенциального самоутверждения культурного сословия. Великая литература была ответом на вечный зов творчества, что не мешало литературе выражать экзистенциальную заботу образованного общества. Художественная литература выражала не столько проблемы русского народа, сколько проблемы образованных слоев, отражала не самоощущение народа, а попытки самосознания культурного общества. Поэтому дворянскую литературу нельзя воспринимать как исторически-реалистическую, изображающую эпоху, ибо вне ее поля зрения оказались целые пласты русской жизни и истории: быт различных сословий, православные традиции, развитие мощной государственности, колонизация и цивилизация огромных суровых пространств.

«Психология русского народа была подана всему читающему миру сквозь призму дворянской литературы и дворянского мироощущения. Дворянин нераскаянный, вроде Бунина, и дворянин кающийся, вроде Бакунина и Лаврова, – все одинаково были чужды народу. Нераскаянные – искали на Западе злачных мест, кающиеся – искали только злачных идей. Нераскаянные говорили об азиатской русской массе, кающиеся – об азиатской русской монархии, некоторые (Чаадаев) – об азиатской русской государственности вообще. Но все они не хотели, не могли, боялись понять и русскую историю, и русский дух» (И.Л. Солоневич). Необходимы своего рода психоанализ и духоанализ русской литературы. В проекции социальной психологии литература дает характеристику типов образованного человека и образ простого человека , который измышлял себе человек образованный. Поэтому по русской литературе нельзя изучать характер времени и характер русского народа.

Герои русской литературы – это образы не реальных людей и отношений, а отражение проблем, которые мучили образованное общество. Эта литература не натуралистическая и не реалистическая, а экзистенциальная. Если западные писатели изображали по преимуществу то, что видели, то русские описывали то, что чувствовали. Русская литература изображает внутреннюю судьбу автора, историческое положение и статус его сословия, его место в истории и культуре своего народа, а только затем – отношение автора к немым и несмысленным (по характеристике Бердяева) слоям населения. Внутренняя жизнь немых сословий во многом осталась тайной для русской литературы. Разгадка народной тайны заботила всю русскую умственную культуру и поэтому – литературу.

В свете экзистенциальной заботы образованного общества можно определить больные вопросы русской литературы:

– обретение и осознание образованным обществом собственного исторического места и статуса;

– проблема народа, к народу и в народ – попытки осознать историческую вину и поиски путей искупления;

– попытки вернуть родину земную – соприкоснуться с традиционной отечественной культурой.

– стремление вспомнить о родине Небесной – поиск христианских истоков культуры, абсолютных духовных устоев и незыблемых нравственных ценностей, актуальные ответы на вечные вопросы .

На высоте этих вопросов литературе открывалась основная духовная трагедия эпохи – нашествие духов ложной социальности («духов злобы поднебесных», «мироправителей тьмы века сего») на Россию и миссия России в борьбе с новыми формами мирового зла.

Это основные грезы русской литературы, в которых она разделяла многие заблуждения образованных слоев. Но русская классическая литература смогла вырваться из экзистенциальных пут сознания образованного общества. Она совершила первый шаг, но в нем стала великой и непревзойденной, и этим – литературой подлинно русской. Русская умственная культура через классическую литературу к XX веку сумела обнаружить симптомы собственной болезни, но не смогла поставить ей полный диагноз и предложить средства избавления. Она вырвалась к духовным реальностям и прикоснулась к религиозным основаниям национальной культуры. Но прикоснулась робко, что вызвало «головокружение» культуры , которое проявилось в начале XX века в двойственности и подменах, характерных для писателей религиозного ренессанса .

Русская литература содержит смесь гениальных прозрений и пророчеств с расхожими заблуждениями времени. Ее прозрения – в беспрецедентном для европейской литературы прорыве к христианским истинам о Боге, человеке и мире. Основным же заблуждением русской литературы, обусловленным экзистенциальным статусом писателей, были недостаточное знание душевной жизни и духовных корней народа, неумение увидеть своеобразные его достоинства и приписывание ему собственных недостатков. «Иван Солоневич сделал горький упрек русской литературе в том, что она просмотрела Россию. Если бы кто решил узнать Россию по русской литературе и для того перечитал бы всех тех писателей, кого принято называть классиками, его усердие, конечно же, было бы вознаграждено многими вдохновенными страницами. Но что же бы узнал сей читатель о сей стране?! Он узнал бы о “лишних людях”, о “мертвых душах”, о “героях нашего времени”, “о темном царстве”. Но где же “живые души”, где “не лишние” люди? Кто строил это великое государство, кто защищал его, кто молился за него? Кто полагал душу свою за веру, царя и отечество? Как это ни печально, но из русской литературы мы не узнаем православной России, не узнаем ее сокровенных молитв, ее “жизни во Христе”, ее духовных подвигов, ее праведников. Русская литература не воспела осанну Богу за все Его милости и щедроты, ниспосланные нашему возлюбленному отечеству. (Конечно, были Достоевский, поздний Гоголь, Лесков, Аксаков. Но они оставались отдельными голосами. Хор пел другую партию.) Сколько страниц потрачено на упражнения в социальной критике, сколько сил положено на обличение пороков и вскрытие язв, сколько желчи и претензий к родной земле. “Ты и могучая, ты и бессильная”. Но писали больше о “бессильной” и “немытой”. Русская литература тяжко согрешила ропотом. Чего стоит один вопрос “Кому на Руси жить хорошо?”. Во многом именно литература создала образ России как “темного царства”, населила ее “держимордами”, построила в ней “город Глупов”. Такую “отсталую европейскую провинцию” оставалось только европеизировать революционными средствами. Свет России православной был увиден только тогда, когда Русская земля оказалась “за шеломянем еси”. На нее пришлось уже оглядываться, смотреть с других берегов. “Что имеем – не храним, потерявши плачем” – эти пушкинские слова Шмелев обращал к русской эмиграции. “На реках Вавилонских седохом мы и плакахом”» (священник Геннадий Беловолов).

О характере русского народа отечественное и зарубежное общественное мнение судило по тому, что высказали на этот счет русская художественная литература и публицистика, которые воспринимались как достаточный источник. Поэтому все, что принято вычитывать в литературе и публицистике о характере русского народа, нуждается в ревизии и преломлении.

«Великий писатель Толстой утверждал, что мужик в реальности никогда не говорит так, как он говорит у Горького: его-де речь туманна, запутана и пересыпана всякими таво да тае … Мужик же говорит в разных случаях по-разному. Разговаривая с барином, которого он веками привык считать наследственным врагом, мужик, естественно, будет мычать: зачем ему высказывать свои мысли? Отсюда и возник псевдонародный толстовский язык. Но вне общения с барином – речь русского мужика на редкость сочна, образна, выразительна и ярка. Этой речи Толстой слыхать не мог. Он, вечный Нехлюдов, все пытался как-то благотворить мужику барскими копейками – за счет рублей, у того же мужика награбленных. Ничего, кроме взаимных недоразумений, получиться не могло… Толстой – самый характерный из русских дворянских писателей. И вы видите: как только он выходит из пределов своей родной, привычной дворянской семьи, все у него получает пасквильный оттенок: купцы и врачи, адвокаты и судьи, промышленники и мастеровые – все это дано в какой-то брезгливой карикатуре. Даже и дворяне, изменившие единственно приличествующему дворянскому образу жизни – поместью и войне, оказываются никому не нужными идиотиками (Кознышев). Толстой мог рисовать усадьбу – она была дворянской усадьбой, мог рисовать войну – она была дворянским делом, но вне этого круга получалась или карикатура, вроде Каренина, или ерунда, вроде Каратаева… Толстой сам признавался, что ему дорог и понятен только мир русской аристократии. Но он не договорил: все, что выходит из пределов этого мира, было ему или неинтересно, или отвратительно. Отвращение к сегодняшнему дню – в дни оскудения, гибели этой аристократии – больше, чем что бы то ни было другое, толкнуло Толстого в его скудную философию отречения… Трагедию надлома переживала вся русская литература. И вся она, вместе взятая, дала миру изысканно кривое зеркало русской души … Грибоедов писал свое “Горе от ума” сейчас же после 1812 года. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который “слова умного не выговорил сроду”, – других типов из русской армии Грибоедов не нашел. А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потемкиных и совсем уж современником Кутузовых, Гаевских и Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник – “и золотой мешок, и метит в генералы”. А где же русская армия? Что – Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевывали Кавказ? Или чеховские “лишние люди” строили великий сибирский путь? Или горьковские босяки – русскую промышленность? Или толстовский Каратаев – крестьянскую кооперацию? Или, наконец, “мягкотелая” и “безвольная” русская интеллигенция – русскую социалистическую революцию?.. Литература есть кривое зеркало жизни. Но в русском примере эта кривизна переходит уже в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего. Отразила ли она идеалы русского народа? Или явилась результатом разброда нашего национального сознания… Русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон… Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства – ничего этого наша литература не заметила» (И.Л. Солоневич).

На это можно было бы возразить, что литература и не ставила задачу давать картину действительности и описывать русские идеалы, ибо у художественного творчества не реалистически-исторические, а духовно-экзистенциальные задачи. Скажем, Грибоедов не стремился в Скалозубе описать господствующий тип русского офицерства. Но то, какой материал использует литература, то, что она берет из действительности для выполнения собственных задач, говорит о том, как литераторы относятся к современной им действительности, что видят в ней и чего не хотят видеть, что считают главным, а что второстепенным. Принцип отбора материала и выстраивания образов отражает, хотя и опосредованно, отношение художника к действительности. То, что Грибоедову для построения образа в произведении понадобился именно такой облик русского офицера, как Скалозуб, говорит не о том, что других в его время не было или он их не видел, но о том, что литература, в лице Грибоедова в частности, была внутренне сориентирована это увидеть и так изобразить.

«Вот Гончаров – писатель первого ряда, человек не чуждый героизма, по собственной инициативе совершивший кругосветное плавание, откуда возвращается с Дальнего Востока сухим путем через всю Россию. В своих записках он с восхищением описывает встреченных им русских людей (офицеров, чиновников, купцов, землепроходцев). Все они сплошь – герои. Однако по возвращении он пишет не о них, а о диванном лежебоке Обломове, человеке в высшей степени лишнем… Не Штольц герой Гончарова, а ведь по пути с Дальнего Востока в европейскую Россию он восхищался штольцами… Антон Чехов бездельником не был, хотя и не был героем. Он был хорошим врачом, трудолюбивым журналистом, изумительно тонким и работоспособным литератором. Но и этот великий мастер рассказа выводит в своих сочинениях бесчисленное количество бездельников. А ведь его героями должны были бы стать его коллега Ионыч или принадлежащий к его категории просветителей трудолюбивый Беликов! У нас достойными внимания оказались те, кто в литературах других стран был маргинализирован самой литературой, не говоря уже об их маргинализации обществом. Из русских литераторов XIX века только у Лескова маргиналы не в центре внимания. Вот Лесков и остался для всех чужим: для левых и правых, для традиционалистов и реформаторов, для революционеров и архиереев. Однако в русской жизни героев было сколько угодно! Генерал Ермолов и Петр Столыпин, Муравьев-Амурский, Кауфман-Туркестанский – можно называть множество имен из всех сословий… Героев хватало, но о них не писали; между тем страна процветала» (В.Л. Махнач).

Сверхкритическое и сатирическое преломление действительности было потребностью русской литературы. Почему писатели так относились к действительности, что отражали ее кривозеркально? Как и всякое художественное творчество, литература не призвана правдиво отображать эмпирическую реальность, но она не призвана и искажать ее; она не обязана быть зеркалом реальности, но не должна становиться и кривым зеркалом. Художественное творчество движимо поисками новых образов, новых ценностей, то есть в конечном итоге – новых идеалов своего времени и своего народа. Какие идеалы искала русская литература и как она это делала, что превратилась во многом в превратное отображение современной ей действительности? У многих русских писателей в том, что касается темы своего народа и своего времени, чувствуется некий болезненный надрыв, идущий вразрез с внутренним назначением, творческим беспристрастием и нравственной взыскательностью литературы.

Действительно, если воссоздать образ русского простонародного человека по художественной литературе, то получится очень приземленный, примитивный тип, преисполненный лени, лукавства, двоедушия… Подобные качества можно было найти среди реальных людей – у простонародья были свои пороки. Но они были усугублены двухвековым рабством у дворянства, чьи наследники и пытаются «понять» народ. Школа рабства не могла не сказаться отрицательно на национальном характере и творческих дарованиях народа, что видно при сравнении характера и культуры свободных крестьян Русского Севера и закрепощенного крестьянства средней полосы России. Понять и правдиво отобразить черты национального характера невозможно без понимания их генезиса.

Попытки познания русского характера преломлялись через комплексы «русского Запада». Поэтому, с одной стороны, эти попытки сопровождались боязнью и подозрительностью к простонародью, болезненным чувством вины перед ним, с другой же – необоснованными претензиями и обвинениями. И только некоторым творческим гениям удавалось вырваться из экзистенциальных пут сознания. Пушкин, Достоевский, Лесков, Аксаков, Островский сумели прикоснуться к тайникам души простого человека . Описание же простонародного характера у Тургенева, Толстого и Чехова иногда отдает пародией. О Гоголе речь не идет, у него были иные задачи.

Если литература не смогла уловить душевную жизнь крестьянина, ремесленника, купца, открывателя новых земель, отражала ли она идеалы и духовную жизнь народа? О том, что души мычащих масс преисполнены богатой и драматичной жизни, свидетельствует современная русская литература, которая в этом измерении превзошла русскую классику. Необычайную интенсивность и разнообразие внутренних переживаний простого человека с захватывающим мастерством описывают Солженицын, Астафьев, Распутин, Белов, Быков, Абрамов, Шукшин. И, наверное, внутренняя жизнь русского крестьянина XIX века по богатству не уступала внутренней жизни подсоветского крестьянина, подвергшегося геноциду и колхозному рабству.

Русская классическая литература не отразила также и характер образованного человека во всем его многообразии, ибо была занята болью образованного общества. В результате искаженной рефлексии культурные сословия переставали понимать самих себя. «Со страниц великой русской литературы на вас смотрят лики бездельников» (И.Л. Солоневич). Милые люди преисполнены глубоких мыслей и переживаний, но зависающих в искусственной атмосфере, ибо нет у них врожденных обязанностей, долга созидательного труда. Они могут что-нибудь начать «делать»: управлять имением, как толстовский Левин, пахать, как сам Толстой. Могут ничего не делать, как подавляющее большинство литературных персонажей, и при этом страдать от понимания, что делать что-либо в их ложном положении бессмысленно (Обломов). Если кто-то одержим делом, то фрагментарная деятельность носит характер мании, как у Базарова. Является ли это характеристикой русских образованных слоев, которые, с одной стороны, создавали уникальную научную и художественную культуру, отстраивали хозяйственную и государственную жизнь России, с другой – энергично разрушали устои? Это образ роковой болезни русской умственной культуры и образы больных ею.

Русский народ, создавший самую мощную государственность в мировой истории, предстает в русской литературе антигосударственником. В.В. Вейдле в «Мыслях о русской душе» говорит, что литература отразила антигосударственные инстинкты народа: «Для русской литературы губернатор, околоточный, делопроизводитель – либо исчадия ада, либо человеческие существа, начисто изъятые из того мира, к которому они принадлежат по должности. Толстой ненавидит суд, Салтыков администрацию, Чехов терпит лишь тех профессионалов, которые не терпят своей профессии». И доныне многие считают, что русское «государство изначально противостоит русскому человеку как нечто враждебное и на него, как на врага, не распространяются моральные запреты: его можно обманывать, у него можно красть, обещания, данные государству, можно не выполнять. С ним можно бороться разными способами» (К. Касьянова). Это описание интеллигентского, а не народного отношения к своему государству.

В русской литературе невозможно найти характеристику эпохи и народа. Понятно, что у художественной литературы свои задачи, что русская литература была более всего занята болью дворянской культуры. Беда в том, что зарубежное общественное мнение и самомнение русской интеллигенции полагают, что русская литература полно и адекватно отразила уродливый характер русского человека. Вернее, образованное общество в России полагало, что национальный характер можно изучать по русской литературе, и эта установка была воспринята западным общественным мнением. Этот факт имел роковые последствия для России и для Европы. Пристрастно, но справедливо по этому поводу писал Иван Солоневич в книге «Народная монархия»: «Для всякого разумного человека ясно: ни каратаевское непротивление злу, ни чеховское безволие, ни достоевская любовь к страданию – со всей эпопеей русской истории не совместимы никак. В начале Второй мировой войны немцы писали об энергии таких динамических рас, как немцы и японцы, и о государственной и прочей пассивности русского народа. И я ставил вопрос: если это так, то как вы объясните и мне, и себе то обстоятельство, что пассивные русские люди – по тайге и тундрам – прошли десять тысяч верст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамическая японская раса не ухитрилась переправиться через 50 верст Лаперузова пролива?.. Или – как этот самый пассивный народ в Европе – русские – мог обзавестись 21 млн км 2 , а динамические немцы так и остались на своих 450 тыс.? Так что: или непротивление злу насилием, или 21 млн км 2 . Или любовь к страданию – или народная война против Гитлера, Наполеона, поляков, шведов и прочих. Или “анархизм русской души” – или империя на одну шестую часть земной суши. Русская литературная психология абсолютно несовместима с основными фактами русской истории. И точно так же несовместима “история русской общественной мысли”. Кто-то врет: или история, или мысль. В медовые месяцы моего пребывания в Германии – перед самой войной – и в несколько менее медовые – перед самой советско-германской войной – мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам. Оглядываясь на эти дискуссии теперь, я должен сказать честно: я делал все, что мог. И меня били, как хотели – цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора иронически развел руками и сказал: “Мы, следовательно, стоим перед такой дилеммой: или поверить всей русской литературе – и художественной и политической, или поверить герру Золоневичу. Позвольте нам все-таки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором”. Я сказал: “Ну что ж – подождем конца войны”. И профессор сказал: “Конечно, подождем конца войны”. Мы подождали. Гитлеры и сталины являются законными наследниками и последователями горьких и розенбергов… В начале бе словоблудие, и только потому пришли Соловки и Дахау. В начале была философия Первого, Второго и Третьего рейха – только потом взвилось над Берлином красное знамя России, лишенной нордической няньки… Русская интеллигенция познавала мир по цитатам и только по цитатам. Она глотала немецкие цитаты, кое-как пережевывала их и в виде законченного русского фабриката экспортировала назад – в Германию. Германская философия глотала эти цитаты и в виде законченного научного исследования предлагала их германской политике. Откуда бедняга Гитлер мог знать, что все это есть сплошной, стопроцентный химически чистый вздор? Как было ему не соблазниться пустыми восточными пространствами, кое-как населенными больными монгольскими душами? Гитлер помер. Давайте говорить о мертвеце без гнева и пристрастия: если правы Достоевский, Толстой и Горький, то правы и Моммзен, Рорбах и Розенберг. Тогда политика Гитлера на Востоке является исторически разумной, исторически оправданной и, кроме того, исторически неизбежной. Если русский народ сам по себе ни с чем управиться не может, то пустым пространством овладевает кто-то другой. Если русский народ нуждается в этакой железной няньке – то по всему ходу вещей роль этой няньки должна взять на себя Германия. И это будет полезно и для самого русского народа».

Суть этого трагического исторического недоразумения в том, что и сами русские писатели, и российское общественное мнение, а вслед за ним и европейское неадекватно воспринимали смысл того, что русская литература говорит о характере и судьбе своего народа. Русская классика сделала грандиозный, но только первый шаг в познании русским образованным обществом духовных устоев своего народа. Дальнейший путь был очень длинен, ибо широка была пропасть, вырытая за два столетия отчуждения. Великие достижения великой литературы в том, что она совершила поворот к православным и национальным истокам культуры, будила религиозную совесть общества, разоблачила многие его заблуждения и пороки, вскрыла существенные противоречия жизни, впервые указала на смертельную опасность духовных болезней, обрушивающихся на христианский мир. Но процесс возрождения исконно русской культуры замедлялся грузом вековечных предрассудков, всеобщей идеологизацией общества и был прерван катастрофой 1917 года.