Леонид леонов вор краткое содержание. Леонид леонов - вор

Один из самых значительных романов литературы 20-х годов ХХ века, своеобразный срез советского общества времен «угара нэпа».

Первое, что удивляет - это краски романа: белые, нежные, чистые - в зимних сценах, серые, с переливом в багрово-красные и синие - при изображении «воровской малины», светлые, сиреневые, яркие - при показе весенних встреч Николки Заварихина с Таней.

В романе колоритно показаны персонажи эпохи и их судьбы. Судьбы людей, жизнь которых перемололи революции и войны.

В центре повествования - непростая судьба Дмитрия Векшина, бывшего красного командира, который,подобно героине повести А.Толстого «Гадюка», также не нашел себя в новой эпохе строительства коммунизма. Митька опускается на дно жизни, становится вором, совершает преступления, общается с миром воров и проституток и всячески пытается подняться и покончить со всем этим. Писатель несколько раз возвращался к роману, перерабатывал его, представляя различные варианты судьбы Мити Векшина(роман как будто бы не отпускал писателя).

Леонов населяет книгу множеством персонажей, показывая их драматичные судьбы. Тут показана доля Николки Заварихина, простого деревенского парня, приехавшего в Москву и на вокзале обворованного Манькой-Вьюгой. Перед нами чередой проходят лица: тут и слесарных дел мастер Емельян Пухов(Пчхов),и бывший помещик Манюкин, зарабатывающий себе на жизнь сочинением историй, и подруга Митьки Маня Доломанова, и вор Санька Велосипед, пытающийся завязать и уехать в деревню, и молодой управдом Чикилев и множество других.

Особенно ярко Леонов рисует свой любимый мир цирка, судьбу гимнастки Геллы Вельтон(Тани) и ее воспитателя Пугля.

Оригинальным ходом романа является присутствие в нем необычной фигуры - писателя Фирсова, гражданина в клетчатом демисезоне, появляющегося в Москве с целью изучения мира того времени, собирающего материал, интересно рассказывающего и комментирующего по ходу действия героев и их поступки.

Несмотря на привычный густой леоновский текст, роман читается достаточно легко. Стилистически он безупречен, отлично передана речь людей в то время, обрисована обстановка 20-х годов.

Книгу высоко оценили многие, начиная от Горького, Роллана и Цвейга, заканчивая Солженициным, Быковым и Прилепиным.

По мнению З.Прилепина, М.Булгаков тоже ценил этот роман, позаимстовав его начальную главу для завязки «Мастера и Маргариты» и «клетчатого» гражданина. Появляется у Булгакова и своя Гелла, выступающая, правда, не в цирке. как у Леонова, а в «Варьете», вместе с Воландом.

Оценка: 10

Без преувеличения можно сказать, что «Вор» - один из наиболее значительных романов мировой литературы. Он с лёгкостью выдерживает сравнения с вершинными достижениями ХХ века и располагается где-то посредине между Уильямом Фолкнером и Альфредом Дёблином, будучи откровенной полемикой с «Идиотом» Достоевского.

Достаточно интересно, что, как правило, первая версия книги бывает наиболее серьёзной, оригинальной и интересной, а потом автор начинает её доделывать, дополнять, сокращать, переставлять «акценты»... И портит. Но в в случае «Вора» первый вариант, опубликованный в 1934 году, был компромиссом. Позже, уже в 1990-м году, Леонов признавался, что оригинальный текст «Вора» неизбежно привёл бы его в лагерь по обвинению в антикоммунистической пропаганде. Но в 1959 году, на волне «десталинизации», Леонов, ставший к тому времени «матёрым совклассиком», рискнул и напечатал исходную версию, со всеми антибольшевистскими обертонами.

И вот эта версия, версия 1959 года, она по-настоящему гениальна. Великий, мощный роман. Гордость русской литературы.

А. Солженицын

Из "Литературной коллекции"

Этот роман существует в трёх версиях: исходная, 1926-27 гг.; переделка 1959 г.; и переделка 1982 г. В 20-е годы роман прогремел, но и получил жестокую советскую критику. К 50-м годам изрядно забылся, и, видимо, автор захотел дать ему новую жизнь, но уже приемлемую в советском русле. (Этой редакции я вовсе не смотрел.) Судя по году, выскажу догадку, что уступки могли быть значительны и досадны для автора. Отсюда могла возникнуть потребность в 3-й редакции, в чём-то возобновительной, а само собой - и с нарастающим от возраста мастерством. (Я сверил лишь уступки нескольких ранних мест, не сплошь.) В дальнейшем разбор идёт только по исходному варианту 20-х годов.

Ставка автора - на занимательность и сквозную яркость изображения, чего бы ни коснулся. Напряжённо старается писать свежо, фигуристо. Особенно заметно такое в начале книги, потом эта литературная непростота (расчёт на образованного читателя) исчезает. Но это - и не в струе тогдашнего авангардизма, никак. Пожалуй: ещё не было схожих текстов в русской литературе, свежесть - отменная.

Тем не менее - автор под сильным влиянием Достоевского. Однако - никак не ученическим: Леонов - не в ряду покорённых, увлечённых учеников. Влияние Достоевского у него переплетается с самобытностью. От Достоевского - непомерное сгущение сцен (как именины у толстухи Зины, ч. II, гл. 13-15, переходящие в разоблачительное чтение дневника унижаемого соседа; или поминки у неё же, III, 4-5); внезапность появления новых лиц; пестрейшие компании, карнавал персонажей, типов; бурный поток монологов, полилогов, да с обострениями; надрыв, униженность, юродство; или неправдоподобные сочетания, как вор Митька Векшин перед правилкой над предателем банды прыгает на ходу в пролётку психиатра с острым вопросом: допустимо ли убить безоружного человека (IV, 3) - и следует блистательный диалог. Однако: Леонов не повторяет словесной фактуры Достоевского, в подражанье чему чаще всего и впадают. И ещё Леонов ярко расцвечивает все лица, тогда как романы Достоевского льются скорее в серо-бело-чёрном цвете, красок недостаёт. Но - нет у нашего автора нигде той высоты мыслей и того духовного верхнего “этажа”, какими так славен и характерен Достоевский.

Вполне в манере Достоевского и действует в романе всеобщий доверенный посредник (“конфидент”) - посторонний свидетель многих ситуаций, сюжетно связывающий персонажей. В качестве такого введен писатель Фирсов. Само по себе введение писателя как действующего лица всегда производит впечатление вторичности произведения, недостатка авторского воображения. Но тут у Леонова решение нерядовое, динамичное. Фирсов задумал роман о воровской среде, собирает материалы по требованиям сюжета то там, то здесь, вступает в личные соотношения с персонажами, кому помогает, с кем дружит, с кем пропивает гонорар, в кого влюбляется, попадает и сам в “достоевские” сцены наплыва визитёров или исповедательные (как с убийцей Аггеем, I, 20, возжелавшим перед смертью оставить и свой след в публичности); да и фирсовская манера сбивчивых бесед и метаний тоже отдаёт Достоевским. В таком включении сочинителя есть и удавшаяся игривость (ещё усиленная юмористической добавкой вора Доньки, изливного в стихах). Создаётся двоение литературной формы, роман в романе, как составное яичко в яичке - хотя от этого же снижается реальный вес книги. (Конечно, в советских условиях такой назойливый собиратель сведений был бы всеми сочтён сексотом и отвергнут, но уж тут условность.) Заодно через Фирсова демонстрируются и находки из леоновской записной книжки, неиспользованные фрагменты авторского пера, да и попытки высказаться по философским верхам, хотя это не получилось веско. Через него же, осторожно, ощущение писателя в советском бытии: “Наше время нужно пока запечатлевать лишь в фактах, без всяких примечаний”, и “пририсовал домик с решётчатым окошком”. - “Писатель сейчас в забвении. С нами общаются только через фининспектора. Какая расточительная щедрость эпохи”.

Но вот, незримо для нас, тот мнимый, вставной роман уже написан и опубликован, ранее реального, ещё незаконченного, оттого расходится с ним в развязке, но даёт возможность Леонову огласить и предупредить ожидаемую им будущую критику. Роман Фирсова громят за “идеологический пессимизм”, “идеологические ошибки”, за “подражательность классике”. “Как мог, на самом рассвете” общественного бытия, герой Гражданской войны (Дмитрий Векшин) опуститься в вора? Сказалась “недостойность эстетического подхода к революции”. (Да не “эстетического”, а затруднение Леонова было в том, что не мог он распахнуть в Векшине прямое разочарование итогами революции. Я не искал по газетности, как на самом деле честили леоновского “Вора”, думаю, что и покрепче.)

Роман “Вор” изобилует яркими сценами (трактир, шалман, застолья, цирк и многое другое). При этом Леонов никогда не измельчается в лишних деталях, а выхватывает: живопись и портретность. Везде очень свободный, нестеснённый (и своеобычный в разных социальных слоях) диалог, иногда и до нарочитой изощрённой ломаности. Клубок персонажей очень уплотнён (хотя местами искусственно). Действие весьма стремительное, пустых глав не бывает. Много живого остроумия.

Но всё это с оговоркой: так - в первых двух частях. Они - целиком необходимы в общей композиции и наилучше разработаны. В начале III части ещё сохраняется та же хваткость, блестящие главы - и вдруг ощущение опадания действия, необязательные сцены, как будто сюжеты исчерпались - и автор не знает, чем наполнить, и можно бы идти к развязке? Роман как бы начинает распадаться сам собою, теряет упругость, плотность, хребет. В начале IV части - короткая вспышка на несколько глав, снова острая проза, сверкающие диалоги, сцены (как изящно передана, IV, 4-5, вся смена блюд, никак не давая прямого описания стола). Но нет, дыхание не возвращается в роман, сущностного действия всё равно уже нет, оно исчерпалось. Автор затягивает развязку, да явно колеблясь, как быть с заглавным персонажем Митькой, некместно добавляет ещё новое юмористическое лицо, смазывает сцену решающей воровской правилки - вялое, затянутое, неубедительное окончание. (В редакции 1982 часть IV отсутствует, заменена укороченным Эпилогом.)

Однако: насколько роман оправдывает своё название? Насколько Дмитрий Векшин (один раз названный и “русским Рокамболем”) является смысловым и организующим стержнем книги? - Никак. Здесь что-то не задалось. В многочисленных (и удачливых) заботах о множестве образов и, хотя бы с III части, в сомнениях-томлениях об общей конструкции и задаче - автор не нашёл истинного места и смысла заглавному герою.

Первое появление Векшина в трактире как будто обещает богатую разработку образа. Однако она не состоялась, даже и внешне мы его плохо различаем: крупная фигура, мало представимые у него бачки? - да вот чуть ли и не всё, что остаётся в памяти читателя.

Формально узнаём, что Дмитрий - сын что-то очень уж нищего железнодорожного будочника (это - реверанс автора: мол, в дореволюционной России весь народ был нищ?), ушедший из дому в раннем возрасте, проведший юность неизвестно где, - в Гражданскую войну был, ни много ни мало, комиссаром кавалерийского полка. Но и это важнейшее прошлое героя сообщено нам одним лишь называнием, не проявлено чертами характера, и не узнаём из тех лет никаких реальных эпизодов. (Все воспоминания о Гражданской войне - почти игрушечны.) Или - сохранившийся бы круг ветеранов, военных друзей? (Только двое: ординарец его Санька-Велосипед стал вором, по-прежнему почитающим своего Хозяина; и другой - Аташез, тогдашний секретарь полковой ячейки, теперь - директор, советский чин, но - эпизодическое лицо.) Сообщено вскользь: потом, за самоуправство, Векшин был отстранён от должности - но не видно, чтоб судим? и как и когда ушёл из партии большевиков, или из Красной армии? Затем одно упоминание о 1924 годе: когда в Доме Союзов стоял гроб с Лениным, то Векшин ходил ко гробу: прежде того “он полон был надежд говорить с Лениным, единственным человеком, которому доверялся весь”. - Но вот разливается НЭП, и мы почти сразу видим Митьку воровским паханом и лично медвежатником - вскрывателем сейфов. Да в каком-то полусознательном состоянии (которое дальше овладевает им всё чаще) бредущим в то самое акционерное общество, которое ночью ограбил и где как раз производят розыск. (Благополучно его миновав, вскоре почти все выкраденные тысячи проигрывает в карты.)

Замах замысла можно понять: красный комиссар - и вдруг воровской вожак? - в советское время? (Кто знает много биографий тех лет, так и не очень удивится.) Но Леонов - из осторожности? - уходит от мотивировок, от объяснений, даже в ущерб простой живости героя. Воровская компания (тот же Санька-Велосипед, и Донька, и Панама-Толстый, и балтийский матрос Анатолий Машлыкин, в Гражданскую “одиннадцать атаманов своими руками задавил”, и убийца Аггей) обрисована ярко. Особенно Санька-Велосипед, решивший “завязать” воровскую жизнь, соединившийся с милой тихой женщиной и насильно вырываемый Хозяином в “дело”, - мстит ему тем, что выдаёт.

Большбую часть романа Митька неприкаянно бродит, ища, у кого утолить душу - или у Маши Доломановой, отторгшей его возлюбленной ещё отроческих лет и тоже опустившейся в воровской мир; или у чудака-слесаря одинокого Пчхова (исповедуется ему: “Обрублен я и боли не чувствую”); или у влюблённой в него соседки по коммунальной квартире. То - болен влёжку, то в сумбуре, то в нём какие-то “голоса кричат, разрывают”, то галлюцинации; то в нём “непомерно очищенные мысли” (но нам не приведены), какие-то внутренние умственные монологи, явно не по нему. (Портит и лобовое - для цензуры? - авторское объяснение: “Лишь на перегоне двух эпох, в момент великого переустройства, возможно такое болезненное метание”, - о, далеко не только “на перегоне”.) Вослед этим шатаниям бредёт и читатель в попытке понять, чем же это кончится. Воровское “дело” показано одно, неудачное (подкоп под ювелирный магазин). Да разок посещение “шалмана” для картёжной игры. Кто-то выдал их милиции. Подозрение-догадка, кажется, на возлюбленную Машу - и к концу II части мнится, что Митька готовится к расправе - не открытой нам, и тем загадочней (II, 17). Но намерение его, накалённое знойным днём при чьих-то похоронах, гроб обтянут красной бязью, и красное платьице помнится у любимой, - далее перезатянуто и увяло ничем (II, 23). Вот не тут ли и потерян возможный стержень сюжета. (Расплата, но уже с другим предателем, оттягивается до конца IV части.)

Москва тишала тут, в местности, называемой Благуша. Фирсов оглядел окрестность и испытал прекрасную и щемящую опустошённость, знакомую по опыту, когда вот так же раньше, для других книг, созревала в нем горсть человеческих судеб.

И тогда Фирсов увидел как наяву, что Николка Заварихин приехал в Москву из деревни. Забежал к дяде, затем обошёл земляков и узнал, что его капиталов недостаточно для торгового почина в городе.

С горя Заварихин загулял в пивной. На эстраду вышла пышная красавица, но тут внимание всех посетителей привлёк некий господин в енотовой шубе и такой же дорогой шляпе. За его сдержанностью чувствовалась скрытая сила. То был знаменитый вор-медвежатник (специалист по сейфам) Митя Векшин.

Ещё недавно Векшин был, как говорили, чуть ли не комиссаром небольшой кавалерийской части. Возвышение его прервал один случай: Векшин покалечил безоружного пленного мальчишку-поручика, вслед за тем впал в запой, и секретарь полковой ячейки Арташез был вынужден написать на лучшего друга рапорт в политотдел дивизии. Векшина отстранили от должности и исключили из партии. Когда гражданская закончилась, Векшин прибыл в столицу. На приманки нэпа он смотрел с презрением укротителя. Как вдруг пустячная уличная сценка с нэпманшей - на входе в шикарный гастроном разодетая дамочка хлопнула его по руке, ошибочно полагая, что Вершин рвётся войти перед ней, - уничтожила его уверенность победителя.

К ночи Векшин напился в гадкой трущобе, а вскоре стал корешем шайки. Он пытался уверить себя, что партизанит против старого мира. Вдвоём с мастером «поездухи» Василием Васильевичем они украли чемодан у соседки по купе. В нем оказались женские тряпки, цирковая снасть и фотография. По ней-то Митя и понял, что обокрал родную сестру Татьянку, в детстве ещё убежавшую из дому и ставшую теперь знаменитой воздушной акробаткой Гелой Вельтон. Все это установил сочинитель Фирсов.

В векшинском прошлом имелся и ещё один персонаж - чернокудрая красавица Маша Доломанова. Вначале у них была детская дружба, возобновлявшаяся каждое лето в пору Машиных каникул. Но с годами зрело между ними совсем другое... и оборвалось. Несколько лет они не виделись.

Потом встреча все же случилась. Усталый и чумазый, шёл повзрослевший Векшин с работы и встретил неузнаваемо расцветшую, нарядную Машу под кружевным зонтиком. Девушка сквозь мазут и копоть узнала, окликнула Митю, а тот отвернулся. Видно, самолюбие оказалось сильней привязанности. Не хотел, чтобы думали, что он, голодранец, метит зажиточному Доломанову в зятья.

Вскоре Митя стал помощником машиниста, познакомился с политическими партиями. На дне его сундучка неизменно лежало так и не подаренное Маше дешёвое колечко с бирюзой, купленное ещё с первого заработка. Но и Маша не забывала Митю никогда.

Роковым вечером ранней весны её понесло в непролазную глухомань. Даже Фирсов не мог понять зачем. Внезапно на берег озера вышел Агей Столяров, знаменитый разбойник и убийца, и взял её. Когда Агейка предложил Маше совместную жизнь, она согласилась. Значит, имелось в её страшном женихе что-то достойное, сознательно не показанное Фирсовым.

Так Маша стала воровкой Манькой Вьюга. И когда встретилась с Митей, пообещала: за то, что отдал её мерзкому Агею, которого сторонятся даже воры, пусть не ждёт от неё пощады. Даже колечко с бирюзой её не смягчило. Прямо сказала, что сделает из гордого Мити «хуже тех», кого он сейчас презирает. Обагрит его невинной кровью. И колечко, сказала, ей пригодится. Маша только Татьянке призналась, что это Митя тогда назначил ей свидание в глуши (чтоб не попался он полиции), а сам не пришёл, задержавшись на партработе.

Вскоре Митя пошёл с Агеем на дело и, лишь когда вскрыл сейф, узнал, что ограбил учреждение, где начальником был старый друг Арташез. У взломанного сейфа осталась улика - то самое колечко. Но Арташез, узнав колечко, при случае вернул его владельцу.

Николка Заварихин тем временем открыл-таки свою торговлю - и влюбился в Гелу Вельтон, то бишь Таню Векшину. А Таня в него. Добрая девушка ясно сознавала, как не подходит ей этот грубый, напористый торгаш. Но она искала опоры. С ней произошло несчастье: на арене её стал одолевать страх разбиться. От Николки же к ней шли сила и уверенность.

Как-то ночью, возвращаясь от жениха, Таня встретила Фирсова и спросила напрямик: сколько в его повести осталось страничек на её долю?

Сочинитель заходил и к Маше и произнёс бурную речь, объясняя, что его писательская власть лишь кажется призрачной, а на самом деле его царство - от мира сего, что он может провести Машу сквозь толпу персонажей, дать ей власть решать их судьбы....

Разговору их никто не мешал, поскольку Маша при подозрительных обстоятельствах овдовела и вселила к себе давно и безнадёжно влюблённого в неё вора Доньку, то ли на правах телохранителя, то ли привратника. Красавец Донька служил ей как раб, но надежд на будущее не скрывал. Векшина весьма беспокоило такое Машино соседство, но поделать он ничего не мог: засыпался однажды и вынужден был уехать из Москвы.

Векшин поехал на родину. Разыскивая отца (как потом оказалось, умершего), негаданно попал на свадьбу сводного брата Леонтия. Затем провёл несколько бездомных ночей на природе, обдумывая свою жизнь и земное предназначение. В нем вызревал «образ электрических вожжей, способных не только обуздать, но и насытить высшим историческим смыслом... бессмысленно протекавшую раньше по низинам истории людскую гущу».

В сложном своём душевном состоянии Векшин как-то не слишком бурно отреагировал на гибель сестры. Опасения Тани оправдались: она разбилась, выполняя свой коронный номер штрабат. Мысли же Мити занимала месть сопернику, как он стал подозревать, теперь уже и удачливому. Он уже забыл, что именно убийцей хотела сделать его мстительная Маша, и задумал хитроумный вроде бы план уничтожения Доньки на правилке, то есть воровском суде чести.

В фирсовской повести живописно было рассказано о том, как после неудавшегося убийства Доньки ехал Векшин куда-то в транссибирскую даль, как вышел на случайном полустанке, где приютили его лесорубы... А на деле его падшему герою предстояла совсем иная социальная перековка.

То ли сочинитель описывал житейский путь Векшина как зыбкий мост от преступления к просветлению, то ли использовал биографию персонажа как болванку для примерки некоторых своих мыслей «о культуре и начинке человеческой...»

Писателя Фирсова посетила немолодая женщина - то была его муза, отсидевшая срок Манька Вьюга. Кое-что рассказала автору о дальнейшей судьбе его персонажей. Сочинитель не заметил, когда и как успела она оставить букетик под черновиком эпилога.

Леонид Леонов

Автор с пером в руке перечитал книгу, написанную свыше тридцати лет назад. Вмешаться в произведение такой давности не легче, чем вторично вступить в один и тот же ручей. Тем не менее можно пройти по его обмелевшему руслу, слушая скрежет гальки под ногами и без опаски заглядывая в омуты, откуда ушла вода.

Гражданин в клетчатом демисезоне сошел с опустелого трамвая, закурил папиросу и неторопливо огляделся, куда занесли его четырнадцатый номер и беспокойнейшее ремесло на свете… Москва тишала тут, смиренно пригибаясь у двух каменных столбов Семеновской заставы, облитых, точно ботвиньей, зеленой плесенью времен.

Видимо, новичок в здешних местах, он долго и с такой нерешительностью поглядывал кругом, что постовой милиционер стал проявлять в отношении его положенную бдительность. И верно, было в облике гражданина что-то отвлеченно-бездельное, не менее настораживали и его круглые очки, огромные - как бы затем, чтобы проникать в нечто, не подлежащее постороннему рассмотрению, и, наконец, наводила на опасные мысли расцветка его явно заграничного пальто. Впрочем, щеки незнакомца были должным образом подзапущены, а ботинки давно не чищены, да и самый демисезон вблизи приобретал оттенок крайне отечественный, даже смехотворный, как если бы сшит был из подержанного, с толкучки, пледа.

Покурив и набравшись духу, демисезон двинулся напрямки к милицейской шинели и осведомился мимоходным тоном, не есть ли обступающая их окрестность - та самая знаменитая Благуша. Собеседник подтвердил его догадку, польщенный похвалою нескончаемому ряду невзрачных приземистых построек вдоль Измайловского шоссе.

А которую улицу ищете? Ведь их у меня тут целых двадцать две, одних Хапиловок, извиняюсь, три… Благуша велика!

Надо думать, чего только в районе у вас не имеется!..

Всего найдется по малости, - очень довольный ходом беседы, усмехнулся милиционер.

Верно, и воровские квартиры в том числе? - как бы незаинтересованным голосом осведомился демисезон.

Милиционер подозрительно нащурился, но тут, на счастье новичка, огромный воз порожних бочек замешкался на трамвайном пути… и вот они с веселым грохотом запрыгали по осенним грязям. Происшествие позволило демисезону вовремя отступить на тротуар и с независимым видом двинуться дальше, в зигзагообразном направлении.

Ничто за всю прогулку не оживило его озабоченного лица: бесталанные благушинские будни мало примечательны. Летом, по крайней мере, полно тут зелени; в каждом палисадничке горбится для увеселения глаза тополек да никнет бесплодная смородинка, для того лишь и годная, чтоб настаивал водку на ее листе подгулявший благушинский чулошник. Ныне же в проиндевелой траве пасутся гуси, и некому их давить, а по сторонам вросли в землю унылые от осенних дождей хижины ремесленного люда. Ни цветистая трактирная выпеска, ни поблекшая от заморозка зелень не прикрывают благушинской обреченности.

Лишь на боковой пустоватой улочке увидел путешествующий в демисезоне вроде как отбывшего сроки жизни гражданина в парусиновом картузе и зеленых обмотках; сидя, на ступеньках съестной лавки, он сонливо взирал на приближающееся клетчатое событие. И как-то получилось, что не обмолвиться словом стало им обоим никак нельзя.

Видать, проветриться вышли? - спросил демисезон, пряча глаза за безличным блеском очков и присаживаясь. - Наблюдаете течение времени, отдыхая от тяжких трудов?

Да нет, водку обещали привезть, дожидаю, - сипло ответствовал тот. - А вам чего в наших краях?

Так, хожу… название у вас вкусное! Бла-гу-ша, нечто допотопно расейское: непременно переименуют! - рассудительно проговорил демисезон и предложил папироску, которую тот принял без удивления и благодарности. - Тихо у вас тут, нешумно.

Покойников мимо нас возят, вот оно и тихо. И красных возят, и прочих колеров: всяких. Так что живем по маленькой…

Беседа не удавалась, дело шло к сумеркам, и путешественник по Благуше начинал поеживаться: ветру с дальнего разбега нипочем было пробраться сквозь крупные, расползающиеся клетки демисезона. Он сделал попытку расшевелить неразговорчивого соседа.

Давайте знакомиться пока! Фирсов моя фамилия… не попадалось ли в печати?

Оно ведь разные фамилии бывают… - сказал без одушевления ремесленник. - У сестры вот тоже свояк в городе Казани был… Аи нет, - запутался он. - Не-ет, тому фамилья, никак, Фомин была… да, Фомин.

На том и покончился их разговор, потому что кто его знает, откуда взялся этот Фирсов - сыщик ли насчет сердечных и умственных тайностей, застройщик пустопорожних мест, балаганщик с мешком недозволенных кукол. Вот взыскательным оком выбирает он пустырь на Благуше - воздвигнуть несуществующие пока дома с подвалами, чердаками, пивными заведеньями, просто щелями для одиночного пребыванья и заселить их призраками, что притащились сюда вместе с ним. «Пусть понежатся под солнышком и, поцветя положенные сроки, как и люди, сойдут в забвенье, будто не было!» Давно живые, они нетерпеливо толпились вкруг своего творца, продрогшие и затихшие, как всё на свете в ожидании бытия. Отчаявшись напиться в этот вечер, давно ушел фирсовский собеседник, а сочинитель все сидел, всматриваясь в наступающие сумерки. И где-то внутри его уже бежала желанная, обжигающая струйка мысли, оплодотворяя и радуя.

«Вот лежат просторы незастроенной земли, чтоб на них родился и, отстрадав свою меру, окончился человек. Иди же, владей, вступай на них смелее! Вверху, в пространствах, тысячекратно повторенных во все стороны, бушуют звезды, а внизу всего только люди… но какой ничтожной пустотой стало бы без них все это! Наполняя собой, подвигом своим и страданьем мир, ты, человек, заново творишь его…

Стоят дома, клонятся под осенним вихрем деревья, бежит озябшая собака, и проходит человек: хорошо! Промороженные до звонкой ломкости, скачут листья, сбираясь в шумные вороха… и только человеческим бытием все связано воедино в прочный и умный узел. Не было бы человека на ступеньке, в задумчивости следящего за ходом вещей, - не облетали бы с деревьев последние листы, не гонял бы их незримым прутиком по голому полю ветер - ибо не надо происходить чему-нибудь в мире, если не для кого!»

Неглубокий овражек изветвлялся впереди, а дальше простирались огороды, а за ними, еле видная в туманце, исчезала под низким небом хилая пригородная рощица. На пороге стоял пронзительный ноябрь, солнце отворачивалось от земли, реки торопились одеться в броню от стужи. В воздухе, скользя из неба, резвилась первая снежинка: поймав ее на ладонь, Фирсов следил, как, теплея и тая, становится она подобием слезы… Вдруг хлопьями копоти закружили птицы над полем, хрипло оповещая о приходе зимы. Холодом и мраком дохнуло Фирсову в лицо, и вслед за тем он испытал прекрасную и щемящую опустошенность, знакомую по опыту - когда вот так же раньше, для других книг, созревала в нем горсть человеческих судеб.

И тогда Фирсов увидел как наяву…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Николка Заварихин проснулся, лишь когда перестала его баюкать равномерная качка вагона. Зевая и потягиваясь в прокуренной духоте, он свесился о верхней полки. Никого не оставалось из пассажиров внизу, в окно глядела Москва. Одолеваемый воспоминаниями сна, Николка стал с вещами выбираться наружу. Едкий дым пополам со снегом окончательно пробудили его расхмелевшее за ночь тело. Не выпуская клади из рук, Николка недоверчиво огляделся и, хотя перед ним находились всего лишь задворки большого города - тревожная скука убегающих путей, семафоров да призрачных на рассветном небе брандмауэров с закопченными гербами и фамилиями покойных поставщиков двора, - опять взволновало его это пасмурное величие.

Порою снегопад переходил во вьюгу, но приезжий видел все перед собою остро и четко, как сквозь увеличительное стекло. Бесстрастные нагроможденья тесаного камня высились кругом, и по нему взад-вперед елозило бессонное железо, растирая и само перетираясь в пыль. Видно, из подражанья ему и люди свершали ту же уйму бесполезных движений, и, сам крепыш из глубинной губернии, Николка презирал их как судороги недужного, недолговечного существа… Тем не менее всякий раз по приезде в город покоряла его торжествующая и гибельная краса, и тогда всем телом под этими чарами ощущал он настороженную на него западню. И всегда, прежде чем вступить в сутолоку улиц, стаивал так, минутку-другую, примериваясь к воздуху и погоде; осведомленный о некоторых его завоевательных намереньях, Фирсов неспроста назвал его соглядатаем перед воротами чужого города… Все было значительно сейчас в Николке - упругая стать размахнувшегося для удара человека, приглушенный свет жестоких голубоватых глаз, варварская роспись на добротных валенцах, песенная и цвета сосны в закате оранжевость его кожана, дубленного ольхой, не говоря уж о пленительной пестроте деревенских варежек… На этот раз, едва сделав десяток шагов, он остановился, потрясенный представшим зрелищем.

Леонид Максимович Леонов прожил большую жизнь. Он был современником
и свидетелем главных событий ХХ века. На его глазах
происходило рождение Советской державы, выпало на долю Леонова
увидеть и бесславный конец государства. О Леонове, авторе
«Барсуков», «Дороги на океан», «Русского леса», писались статьи и
книги, защищались диссертации, но с наступлением новых времен
книги Леонова обретают новый контекст, который, без
сомнения, также станет предметом изучения литературоведов в
будущем.

В наследии Леонова роман «Вор» играет значительную роль, в этом
раннем романе происходило формирование взглядов автора на
феномен человека, на эпоху, на судьбу страны. В центре внимания
писателя оказалось переломное время в истории России – Первая
мировая война, революция, нэп. Бывают произведения, которые
«не отпускают» автора, заставляют вновь и вновь возвращаться
к ранее написанному…Роман «Вор» был написан в 1925-26 гг.,
над второй редакцией Леонов работал в 1957-59 гг,. но в
издании романа «Вор» 1991 года (М, «Профиздат») автор добавляет
еще две даты – 1982 год и 1990 год. Таким образом, над
романом «Вор» Леонид Леонов трудился на протяжении почти всей
творческой деятельности, фактически – в течение большей части
ХХ века. Спустя десятилетия после первой публикации «Вора»
Леонид Леонов возвращался к роману, вносил правку. В конце
1950-х годов происходит «второе рождение» романа «Вор», Леонов
привносит в текст книги все, что оставалось «за кадром»,
все, что тридцать лет назад писать было опасно. Роман, как
губка, впитывал в себя новые авторские открытия, накапливающийся
жизненный опыт. Сюжетно ограничиваясь временем нэпа, роман
«Вор» вбирал в свою литературную плоть думы и чувства
идущего столетия. «Вмешиваться в произведение такой давности не
легче, чем вторично вступить в один и тот же ручей. Тем не
менее можно пройти по его обмелевшему руслу, слушая скрежет
гальки под ногами и без опаски заглядывая в омуты, откуда ушла
вода», – писал Леонов в предисловии, датированном 1959-м
годом.

Леонид Леонов изучал нравы социального дна, старался во всех
подробностях понять жизнь будущих персонажей романа «Вор», и свою
творческую «кухню» он описал в тех эпизодах романа, где
сочинитель Фирсов ходит по кабакам, притонам, злачным местам,
постоянно делая пометки в записной книжке. Вместе с Сергеем
Есениным Леонов побывал в Ермаковском ночлежном доме, где он
встретил бродягу-поэта, который стал прототипом образа
блатного стихотворца Доньки. В пивнушке у Триумфальных ворот Леонов
увидел старика, который за деньги рассказывал всяческие
истории из дореволюционного быта – этот образ тоже нашел
отражение в романе. Бывал писатель и на судебных заседаниях, где
слушались дела воров и убийц. Знания Леонида Леонова о нравах
воровского мира не были книжными, все наблюдения за
обитателями социального дна он черпал из личного опыта. Обыденность
воровской жизни описана Леоновым в деталях, воспроизведен
язык преступного мира.

Современники восприняли роман «Вор» настороженно. Критик
М.Серебрянский называл роман «Вор» политически ошибочным и утверждал,
что в нем «нашли свое отражение троцкистские влияния и
утверждения о перерождении партии, о «страшном пути», на который
якобы вступила революция. Основные идеи «Вора»
свидетельствуют об отходе писателя на позиции, явно враждебные рабочему
классу и его партии, на позиции явного отрицания ленинской
трактовки нэпа» Роман убеждал читателя в невозможности быстро и
легко пройти дорогу к «светлому будущему». М.Горький,
весьма высоко ценивший творчество Леонида Леонова, писал: «…«Вор»
– оригинально построенный роман, где люди даны хотя и в
освещении Достоевского, но поразительно живо и в отношениях
крайне сложных. В России книга эта не понята и недостаточно
оценена» Отметим, что «Вор» писался в обстановке ожесточенной
литературной борьбы, когда были провозглашены рапповские идеи
социологизации литературы, когда классическая литература
сбрасывалась с «корабля современности», и даже Максим Горький
порой объявлялся писателем, чуждым пролетарской литературе,
а в такой среде произведение Леонова, работавшего в
философско-эстетическом русле русского реализма, выглядело как
полная архаика и вызывало у многих враждебное отношение.

По В.И.Далю, слово «вор» имеет более широкое значение, чем считается
в обыденном сознании. Вор – «мошенник, бездельник,
обманщик, изменник, разбойник», как Гришка Отрепьев и Ванька Каин.
Вор – не только грабитель, но и человек, нарушающий
общепринятые нормы, обманщик или даже, если угодно, диссидент,
отщепенец, маргинал. Несомненно, что к своему герою Дмитрию
Векшину Леонид Леонов применял именно такое широкое понимание
слова «вор», его интересовало в герое не уголовное и преступное,
а именно диссидентское. Варлам Шаламов в своих «Очерках
преступного мира» пишет: «Вся воровская психология построена на
том, […] что их жертва никогда не сделает, не может
подумать сделать так, как с легким сердцем и спокойной душой
ежедневно, ежечасно рад сделать вор. В этом его сила – в
беспредельной наглости, в отсутствии всякой морали. Для блатаря нет
ничего «слишком»» . Когда Векшин задумывается о том, «как же
в ясной логической цепи людского поведения внезапно
возникают преступление и ошибка» , то становится ясно, что он думает
в первую очередь не о совершенных им грабежах, не об
убийстве пленного белогвардейца, а о некой глобальной жизненной
ошибке, которая и явилась причиной содеянных им преступлений.
В образе Векшина революция, начавшаяся как праведное дело,
как борьба за счастье и свободу, становится насквозь
преступной, низкой и подлой. Почему его революция закончилась так?
Могла ли она закончиться иначе?

Суть исторической эпохи Леонид Леонов может определить кратко и
емко: «Наступала переломная пора в русском государстве, безумие
пополам с изменой опустошало страну. Тыл и фронт разделились
пустыней…и вот по ней при всеобщем безмолвии побежали домой
не убитые на войне: облако возмущения неотступно следовало
за ними…» Ключевые понятия этого отрывка «безумие», «измена»
и «пустыня» , три слова создают яркую картину эпохи. Обратим
внимание, что с фронта возвращались не «живые», а «не
убитые». Образ облака пробуждает невольные ассоциации с
примененными в Первую мировую войну газобаллонными атаками хлором,
которые не столько приносили реального людского ущерба,
сколько угнетали морально, наводили ужас, а поэтому последствия
газовых атак сильно преувеличивались. Газовое облако –
фатальная, наводящая трепет опасность. Накопившееся в армии
возмущение тоже представляется облаком, которое надвигалось с
фронта в тыл с той же фатальной и смертоносной неизбежностью.

Вообще роман «Вор» потрясает тем, что сам ход повествования создает
ощущение движения времени , сюжетная нить романа скрывает под
собой тектонические сдвиги русской истории, именно эти
внутренние глобальные движения, разломы и взрывы определяют
судьбы героев романа.

Бродячий фотограф, распространявший революционные прокламации,
однажды ночевал в доме Векшиных, и ему суждено было открыть перед
мальчиком Митей «изнанку жизни». Накануне своего ареста, на
векшинском сеновале «до полуночи рассказывал он Мите, что
мир опутан злом…» С этого момента, когда запала в душу его
бацилла бунта, и начинается отсчет биографии
Векшина-революционера.

Сцена убийства Векшиным белого офицера – это некое подобие
средневекового «примера», exempla (история, которая должна отвращать
человека от греха) Убийство было подлым, потому что перед
Векшиным стоял безоружный, пленный человек. Злодеяние Векшина
становится тем узелком, который распутывается в течение
дальнейшего повествования. Убийством офицера Векшин совершал
некий «ритуальный обет на верность идее» Нэпманша брезгливо
хлестнула Векшина перчаткой по той самой руке, которая когда-то
зарубила белого офицера. Казнь пленника была ритуальной,
ритуально же нэпманша хлестнула Векшина перчаткой. Согласимся
с американским литературоведом Р.Магуайром, который отметил,
что в романе «Вор» эпизод с перчаткой нэпманши «производит
на Митю огромное впечатление не потому, что дает толчок
внезапному решению отомстить за себя вступлением на преступную
стезю (в ту ночь на фронте он уже на нее вступил), а потому,
что этот случай последнее доказательство его отщепенства »
(курсив наш. – А.Б.-К) По силе воздействия на Митьку оба эти
события имели одинаково важное, переворотное значение.

ЧЕЛОВЕК ФУТЛЯРНО-ПОДПОЛЬНЫЙ

За действием романа наблюдает как сам автор, так и литератор Фирсов,
который пишет свой «параллельный» текст, фрагменты которого
иногда вклиниваются в текст романа. Причем поначалу два
взгляда как бы совпадают, между ними не заметны расхождения, но
затем сочинитель Фирсов становится одним из действующих лиц
романа, то есть из творца истории превращается в ее
рядового участника. Автор добровольно отказывается от роли
единоличного свидетеля описанных в романе событий, назначая себе
«наместника», который шпионит как бы от имени автора, но
проявляя некоторое самоволие. Отношение автора к Фирсову
ироничное, он часто ловит его на неточностях, подчеркивает
незамеченные Фирсовым детали. Как отмечает исследователь, временами
«образ Фирсова перестает быть двойником писателя, а становится
объектом его иронии, пародии. Писатель как бы отстраняется
от него, наделяет Фирсова чертами, которые приписываются ему
критиками…» Неуклюжие писания Фирсова позволяют видеть
героев романа как бы в двух измерениях, реальном и литературном.
Читатель видит героев романа въявь и одновременно следит за
тем, как литератор Фирсов описывает их жизнь. Из-под пера
Фирсова выходит натуралистический текст, наполненный
отталкивающими, антиэстетическими деталями и подробностями. Леонов
иронизирует не над посредственным литератором Фирсовым (сам
по себе он мало интересен), а над попытками загнать
реальность в рамки литературных схем и шаблонов. Вообще в самом
сочинителе Фирсове есть нечто воровское , он вторгается в жизнь
людей подобно взломщику. «…я вот хожу и умираю, а вы всего
только пишете интересную повесть о том, как умираю я…» –
говорит Фирсову циркачка Таня . На глазах читателя подлинные
страдания, духовные поиски, радости героев превращаются в нечто
мелкое и ущербное, и, как отмечает анонимный критик
фирсовского сочинения, автор «уже в начальной главе сумел внушить
отвращение к своим героям…» Конечно, Фирсов не понимает, что
его сочинения – лишь семулякр подлинности. «Не разврат, а
развратишко», – как говорил один из героев Достоевского. Нельзя
не отметить сходства некоторых героев романа «Вор» с
«подпольными людьми» Достоевского, живущих в условиях
неустроенного, нищенского быта. Максим Горький был прав, когда отмечал в
романе «Вор» «люди даны…в освещении Достоевского». Один из
критиков отмечал: «Целиком по Достоевскому сделан «Вор».
Достоевский и в главных фигурах: в Мите Векшине – бунтаре,
правдоискателе, падшем ангеле, конечно больше от Мити Карамазова,
чем от большевиков. От женских фигур так и разит Грушенькой
и Соней Мармеладовой. Старым знакомым является и Чикилев –
мелкий чиновник… Является ли все это лишь подражанием
большому писателю? Конечно, нет. Источником леоновского творчества
является жизнь, социальная действительность. Близость
Леонова к Достоевскому – от социального родства. […] Леонов, как
и Достоевский в свое время, выражает катастрофу «мелкого
человека». «Мелкому человеку» кажется, что не он погибает, а
мир погибает» .

Жизнь на грани нервного срыва или уже в состоянии полного безумия
характерна для «подпольных» людей. Впрочем, эти «подпольные»
люди, чьи характеры и образ жизни сформировала реальность
трущоб, живущие в каком-то антимире, задавленные нищетой,
униженные и оскорбленные, после Достоевского появились в
произведениях многих писателей – «подпольный» человек Грегор Замза
однажды утром просыпается превратившимся в мерзкое насекомое
в «Превращении» Франца Кафки, живет с чувством «радостного
безумия голода» «подпольный» герой романа Кнута Гамсуна
«Голод», истерзан ощущением ненужности своего существования
«подпольный» герой Рокантен из «Тошноты» Сартра, упивается
собственным «вожделением к преступлению» «подпольный» герой
«Дневника вора» Жана Жене. Открытая Достоевским тема многое
определила в развитии литературы ХХ века. «Подпольных» людей
встречаем мы и в романе «Вор» Леонида Леонова, таких, как мелкий
чиновник Петр Горбидоныч Чикилев, которого сослуживцы
окрестили «человечком с подлецой» Это точь-в-точь чиновник,
ставший столь значительной фигурой в русской литературой ХIХ века.
Читая о нем, мы забываем, что речь идет о советском
чиновнике, так он похож на гоголевских персонажей, на «подпольных»
людей Достоевского. Можно даже усмотреть в нем и сходство с
чеховским Беликовым, «человеком в футляре», вся жизнь
которого сопровождалась трепетом перед начальством и опасениями
«как бы чего не вышло», хотя, надо признать, в Чикиливе нет
совершенно той ранимости, которая отправила «человека в
футляре» в мир иной. Подобно Беликову, Чиквилев в облике
«влюбленного антропоса» предпринимает попытку сватовства и терпит
фиаско. Оскорбленный сочинителем Фирсовым, Чикилев немедленно
садится за написание доноса – чует мелкий чиновник, что
наступает его время, доносчиков-стукачей время. Как ни странно, и
про это сказано тоже было Чеховым в «Человеке в футляре»:
«…быть может, нас слышал кто-нибудь, и чтобы не перетолковали
нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду
доложить господину директору содержание нашего разговора…в
главных чертах. Я обязан это сделать», – грозит Беликов после
ссоры с Коваленко . Человек в футляре – бессмертный тип –
именно он стал организатором опустошающей волны репрессий
1930-х…Тоталитаризм не имеет в обществе иной опоры, кроме «человека
в футляре». «Человек в футляре», Беликов – полновластный
хозяин той эпохи, когда сосед подозревает соседа, когда врага
видят в собственном муже или отце, когда кажется, что враги
кишат кругом. Словом, образ Чикилева несомненно имеет своих
литературных «предков». Отбушевали революционные бури, а
маленький чиновник (неважно, коллежский ли асессор или
фининспектор), который «пуще всего боялся блеснуть соображением при
высших лицах» , остался таким же, как и сто лет назад. И
отчество «Горбидоныч» у него такое, какое положено иметь
должностному лицу, о чем осуждающе писал Бунин, отмечая, что если
уж появляется в литературе чиновник или пристав, то фамилия
его «непременно Ирисов или Гиациантов, а отчество
Афиногенович или Ардалионович»

Известно, что к созданию образа Чикилева Леонова подтолкнули
обстоятельства его личной биографии: «У Л.Леонова сохранилась
повестка Мосфинотдела, подписанная агентом по взысканию недоимок
М.Филимоновым, от 4 января 1924 года с предложением
немедленно уплатить 56 руб. 25 коп. (патент на право заниматься
писательским ремеслом). На оборотной стороне повестки рукою
Леонова написано: «Вот с чего начался Чикилев в «Воре»»

«Подпольным» человеком является и дворянин, «барин» Манюкин, который
зарабатывает себе на кусок хлеба тем, что рассказывает о
жизни господ при старом режиме посетителям одного злачного
местечка. Все эти образы наводят на мысль о том, что есть
особые уровни общественного бытия, которые остаются неизменными,
какие бы катаклизмы не сотрясали государство. Во всяком
государственном учреждении всегда умудряется обосноваться этакий
«человечек с подлецой», и никакая метла революционных
взрывов и репрессий его оттуда не выметет. Подпольные эти люди не
способны на сильное чувство, на разврат даже не способны, а
лишь на мелкий «развратишко». Дворянин Манюкин в приступе
отчаяния кричит Чикилеву: «Не загоняйте меня в угол… дабы не
выйти мне из человеческого облика» Реплика не случайна, не
бессмысленна. «Подпольный» человек в любую минуту может выйти
из человеческого облика, явив невиданную низость. «…больше
всего страшусь я, – обращается Манюкин к Чикилеву, который
угрожает изъять у него примус. – как бы не пробудился во мне
нежелательный атавизм. Вот скакну на вас и откушу вам,
например, ухо!» «Атавизм» Манюкина – это его принадлежность к
дворянскому сословью, его былое «барство». Невольная ирония
Манюкина словно бы пародирует официальную советскую мифологию о
«людоедствах», бесчеловечности, дикости старого режима.
Между тем, именно новая власть обратила бывшего дворянина в
асоциальное существо, теряющее человеческий облик. «Бывшему»,
как изгою, полагалось скрывать старорежимный «атавизм»,
искоренять его, точно пробуждающиеся в человеке первобытные
инстинкты, как, например, каннибализм. Чикилев также невольно
пародирует официальную фразеологию большевиков, заявляя, что
закон «неусыпным мечом стоит на страже моего уха», а не
желающий съезжать из комнаты Манюкин «своей политикой
неуезжания…препятствует обновляющей смене нашего общества» и вообще
«встает на дороге прогрессивного человечества»

ЧУЖОЕ ИМЯ

Стоит отметить, что в романе герои обретают новые имена. Под именем
парикмахера Королева живет Векшин. Кроме того, по подозрению
Чикилева, в записках Манюкина именно Векшин зашифрован под
псевдонимом «Николай». Самого Чикилева перед его карьерным
взлетом некое важное должностное лицо по ошибке называет
«Кичилевым». Сестре Векшина Татьяне, случайно забредшей к
странствующим циркачам, клоун Пегель дает сценическое имя своей
покойной жены Геллы Вельтон, дает даже не имя, а судьбу
циркачки. Примечательно, что ее любовник Николай Заварихин
называет Татьяну именно сценическим псевдонимом «Гелла».
Орфографическая ошибка на вывеске слесарных дел мастера Пухова
приводит к появлению человека с новой фамилией – Пчхов. Вьюгой в
блатном мире кличут Машу Доломанову, первую Митькину любовь.
Бывший ординарец Векшина Санька Бабкин, вместе со своим
хозяином вступивший на преступный путь, получает за свое
нескладное сложение кличку «Велосипед». В каждом случае новое имя
означает начало новой жизни. Впрочем, мастер Пчхов, мудрый и
лукавый старик, на сей счет придерживается особой точки
зрения: у природы «ни к чему приписного названия не имеется, она,
как люди, из названия вывода не делает… К примеру, жук
ползет на дерево…разве он помышляет, дескать, я, жук, влезаю на
дерево…» Подлый подвох Чикилева заставляет Векшина задуматься
о законности носимого им имени, он чувствует, «будто его
застукали на присвоении чужого честного имени» В момент остро
переживаемого нравственного кризиса Векшина постигает новый
удар, явившийся в виде сделанного Чикилевым «открытия» будто
Митка явился на свет в результате супружеской измены его
матери с помещиком Манюкиным. Право на ношение имени в эту
минуту предстает как право на свою собственную, законную
судьбу. Чикилев же пытается доказать, что у вора Векшина и имя-то
ворованное.

В «Чевенгуре» Андрея Платонова есть эпизод, в котором жители села
принимают новые имена «в целях самосовершенствования граждан».
Игнатий Мошонков становится Федором Достоевским, Степан
Чечер – Христофором Колумбом. Социализм начинается с присвоения
нового имени. Мистика революции состоит в том, что она
всему стремится дать новое имя. В этом обнаруживается родство
революции с преступным миром – всюду переименование, иллюзия
подлинности.

1. Леонов Л. Вор. М.,1991. С.6

2. Серебрянский М. Прощание с прошлым// Советская литература на
новом этапе. Сб.статей. М.-Л.,1934. С.42

3. Горький М. Соб.соч. Т.30. М.,1955.С.91

4. Шаламов В. Избранное. СПб, 2003. С.515

5. Леонов Л. ..С.87

6. Там же.С.85

7. Там же.С.71

8. Там же.С.604

9. Магуайр Р. Красная новь. Советская литература в 1920-х гг. М, 2004. С.226

10. Протасова К. Функции образа писателя в структуре романов
Л.Леонова «Вор» и Т.Манна «Доктор Фаустус»// Большой мир. Статьи о
творчестве Л.Леонова. М.,1972. С.96

11. Леонов Л. Вор…С.275

12. Там же.С.101

13. Достоевский Ф. Записки из мертвого дома. Л.,1990. С.320

14. Нусинов И.М. Леонид Леонов и его критики// Буржуазные тенденции
в современной литературе. М, 1930. С.55-56

15. Леонов Л…С.119

16. Чехов А.П. Избранное. Л.,1982. С.476

17. Там же. С.119

18. Бунин И. Соб. Соч. в шести томах. Т.5.М.,1994 С.449

19. Ковалев В.А. Творчество Леонида Леонова. М.-Л.,1962. С.275

20. Леонов Л. .. С.121

21. Там же. С.122

22. Там же.

23. Там же. С.357

24. Там же. С.376