Любое мое слово, сказанное зря, забирает у песен их силу. – Так впечатлил вас Фейс

Лидер «Аквариума» рассказал НСН о новых альбомах, старых песнях и застрявших в Лондоне картинах.

«Аквариум 45». Так называется большой - на два города - фестиваль посвящённый 45-летию творческой жизни легендарной рок-группы. Её лидер, поэт и музыкант Борис Гребенщиков в интервью НСН рассказал, кого из коллег позвал выступить на дне рождения коллектива, почему музыкантам не надо лезть в политику и драться за авторские права.

- 30 июня в Москве, в парке Красная Пресня состоится концерт, а точнее, фестиваль - «Аквариум 45». А 2 июля будет большой юбилейный концерт в Санкт-Петербурге. Чем будут отличаться эти два зрелища и по какому принципу, помимо дружбы и любви, вы подбирали участников?

Комплекс концертов, который называется «Аквариум 45» придуман не мной, поэтому отвечать за него я не могу. Но то, что я слышал, выглядит примерно так: будет два концерта в Москве, куда бог мне даёт возможность позвать людей, которых я люблю. Я приглашаю их только по одному принципу: я люблю то, что они делают. И это может быть и должен быть, ансамбль Flook из Ирландии, который уже нам практически как член семьи, потому что флейтист (Брайан Финнеган - прим. НСН ) играет с нами уже много-много лет, ударник (Джон Джо Келли - прим. НСН ) их с нами играет очень часто тоже, и остальных я уже знаю, как своих. А вообще это лучшая инструментальная ирландская группа, как все говорят.

Потом должен быть лучший в мире исполнитель индийских духовных гимнов Кришна Дас , который волею судеб и Миши Козырева оказался одним из моих ближайших друзей на земле. Мы встретились с ним на передаче у Козырева, и как с первых секунд мы заговорили на одном языке, так и с тех пор тоскуем друг по другу, потому что на разных концах Земли находимся, но иногда встречаемся. Я ему говорю, что у нас будет фестиваль и спрашиваю: "Хочешь?" Он отвечает, что на следующей неделе у него концерт в Амстердаме но: «К тебе я прилечу, куда угодно».

А во второй день будет, с моей точки зрения, одна из самых радующих меня групп на планете. Это группа Cotton Mather из города Остен, штат Техас, которую сами Oasis назначили своими правопреемниками, лучшей группой после себя. И всё время все говорят: «Эх, мы бы играли такую музыку, жалко, что это они написали, а не мы». Так что я в хорошей компании, и Cotton Mather очень люблю. Почему-то мы с Робертом Харрисоном (лидер группы - прим. НСН ) тоже давно переписываемся, и всё пытаемся что-то сделать вместе. Теперь, наконец-то, появилась возможность их позвать. С моей точки зрения они в чём-то наследники Beatles. По крайней мере, радуют они меня так же. Ещё будет, скорее всего, Томас Уолш из великой и не такой известной группы Pugwash . Сама группа распалась, но Томас согласился приехать сам.

- «Аквариум» как-то будет менять свой сет для разных дней?

Когда мы выходим на сцену, мы никогда не можем предсказать, что именно мы будем играть. Но скорее всего мы будем дополнены еще одним важным членом, аккордеонистом Филом Каннингемом из шотландской группы Silly Wizard . Он считается лучшим аккордеонистом кельтского мира. А поскольку мы с ним немножко знакомы, то, насколько я понимаю, он тоже хочет приехать. Получится – будет замечательно. С «Аквариумом» никогда не известно, что будет на самом деле.

Эти два концерта пройдут в Москве, в Петербурге будет просто концерт «Аквариума», но дополненный Филом и, скорее всего, кем-нибудь ещё.

- 9 сентября, на Елагином острове под Питером будет фестиваль «Части света», где вы выступаете в роли арт-директора. С чем связано желание попробовать себя в новом качестве?

С осенним фестивалем я был поставлен в странную ситуацию. Меня спросили: «А ты хочешь, чтобы всякие хорошие группы приехали?» Я сказал: «Да, хочу». Но мне сказали, что эти группы приедут только под условием того, что под этими фестивалями поставят моё имя. Я согласился. И вот сейчас получается, что постепенно собирается состав людей, которых я с удовольствием увижу в России.

­- Вы сами участвуете в продюсировании?

Продюсировать я, конечно, не умею, но у фестиваля есть свои организаторы, которым я доверяю. Мы сможем привезти из Сахары группу Terakaft . Тот же Flook, который наконец-то сыграет в Петербурге, там будет присутствовать. Также там будет замечательный Ману Делаго , который первый в мире начал профессионально играть на замечательном инструменте хэнг. Дали согласие Ят-ха .

- Ощущение, что это «Аэростат» офф-лайн!

Я считаю, что так оно и есть. Было бы здорово, если бы так оно и было в итоге. Будет очень уменьшенный «Аэростат».

- Что сейчас происходит с группой «Аквариум»? С чем подходите к цифре 45?

Я могу рассказать вкратце, но займёт это очень много времени. Мы записали альбом русских песен, как народных, так и композиторских, которые нам всякие общества авторских прав запрещают издавать. Оказывается, в России запрещено петь чужие песни! За одну песню они просят несколько миллионов, что приблизительно в 150 раз больше, чем мы за век получим за этот альбом.

У нас еще альбом каверов песен моих друзей. Те друзья, которые живы, дают своё согласие. Права на песни моих умерших друзей, к сожалению, не в руках их детей, а у третьих лиц. А эти третьи лица просят по нескольку миллионов за исполнение одной песни. Так что и второй альбом тоже заторможен обществом авторских прав, и я надеюсь, что это когда-нибудь решится. С таким я сталкиваюсь впервые в жизни.

- Надеюсь, с вашими песнями не возникает проблем при издании?

Сейчас мы заканчиваем работу по всему миру над маленьким сборником совсем старых песен, которые мы никогда не записывали, хотя они были написаны 30-40 лет тому назад. Например, первая песня «Стучаться в двери травы», которую я написал и которая мне понравилась. Это был 77-й год. Где-то 40 лет назад. Сейчас мы работаем над ней.

- Помимо всего этого вы и новые песни пишете и записываете...

Есть еще один проект с новыми песнями, и, кроме того, на очереди наш новый альбом. Но над ним мы пока работаем, он еще не записывается. Не говоря уж о том, что в перспективе еще альбом русско-ирландского квартета, который ожидает своей очереди. Как только у нас будет время, мы обязательно его доделаем.

- Откуда у вас на это всё силы и вдохновение?

­- А зачем ещё жить?

- А что вас вдохновляет сейчас?

Вот мы сидим в самом лучшем месте мира, в самый лучший момент в мире, в идеальное мгновение, как можно из этого не черпать вдохновение? Его даже черпать не надо, оно и так окружает нас всех.

­- Как вам удается оставаться в стороне и не ввязываться во всю эту гадость, которая льётся из СМИ, из окружения? Как удаётся не ввязываться в политику?

Ну, во-первых, очень много моих любимых групп в своё время имели несчастье делать политические заявления. Начиная от R.E.M и заканчивая Джоном Ленноном. Все эти заявления выглядели чудовищно глупо. Я всегда думал: Майкл (Майкл Стайп – один из основоположников R.E.M, прим. НСН ), Джон [Леннон], ну занимайтесь вы делом, не лезьте вы туда, где вы ничего не понимаете. Вы просто нелепо выглядите, хоть у человека и есть право выглядеть нелепо. С другой стороны, во всех существующих конфликтах я верю, что виноваты обе стороны. Чью сторону принимать, когда оба неправы? Не проще ли смотреть на всех, как смотрит аптекарь, который даёт лекарство вне зависимости от того, к какому лагерю принадлежит больной? Я считаю, что мы как врачи, как портные, как аптекари.

- Вы уже упомянули проблемы с авторскими правами. Некоторые группы не могут договориться сами с собой. «Король и Шут», вернее то, что от них осталось, делят сейчас бренд. Братья Самойловы дерутся за песни. Почему так происходит?

Братья Самойловы всю жизнь дрались из-за всего... Идея нашей музыки в помощи друг другу, а не в вырывании кусков мяса. Рано или поздно они должны это понять. А если не поймут, то только себе сделают хуже. Потому что они убивают и себя, и свою музыку, и любовь к своей музыке других людей.

Вообще, в России у всех странный образ в голове по поводу того, что такое панк, потому что панк, в отличие от «Sex Pistols», которые изначально заявили, что они циничные манипуляторы и хотят заработать деньги. Но они своей энергией дали такой пример, что все остальные панки поднялись и сказали: «О, мы тоже так можем». Но в отличие от Pistols, которые никогда, кроме себя, ничем не увлекались, все остальные, настоящие панки, заботились обо всём мире. То, чего не делает правительство, то, чего не делает благотворительное общество. А когда музыканты начинают что-то делить, понимаешь, что люди хорошие, но не до конца поняли идею.

­- Давайте поговорим про благотворительность в традиционном плане. Вы являетесь попечителем фонда «Мой Мио». Вам нравится то, что происходит сейчас с фондом? Удаётся ли ему существовать так, как это было задумано?

Дело в том, что ни с каким фондом, тем более с «Мио», ничего предсказывать нельзя. Это всегда не в наших руках, а в руках бога. Наша задача делать то, что мы можем, что получится – не так важно. Иногда мне это удаётся, иногда не до конца. Лучше сделать что-то, чем ничего не делать. Лучше помочь одному человеку, чем не помочь сотне. Вот я всегда рассчитываю, что любой фонд поможет хотя бы одному человеку.

- Судьба подопечных «Мой Мио» , к сожалению, в связи с их заболеванием (миодистрофия Дюшенна) предсказана... Как вы можете обратиться к семьям, столкнувшимся с таким горем? Какой совет вы даете тем, кто приходит в фонд за помощью?

Я не только больным, я и здоровым могу сказать, что как бы мы ни думали, что распоряжаемся своей судьбой, она не в наших руках. В мире бога всё возможно, любые чудеса. История человечества показывает, что так оно и есть. Надо не верить, а знать, что чудо всегда возможно. Всё зависит от нашего отношения.

- Вас связывала дружба с главой ещё одного фонда, точнее, МОО «Справедливая помощь» Доктором Лизой. Есть ли планы как-то поддерживать эту организацию после декабрьской трагедии?

Я не знаю, чем я могу поддержать. Но хотелось бы, чтобы фонд «Справедливая помощь» был переименован в «Фонд Доктора Лизы».

- Сейчас как раз организацию хотят переименовать в «Справедливая помощь Доктора Лизы»!

Надо ещё слова «справедливая помощь» убрать.

- Почему?

Все эти слова, такие как «Справедливая помощь», запятнаны тем, что власти их используют (фонд «Справедливая помощь» был основан при поддержке политической партии «Справедливая Россия» - НСН ). А всё, что они используют, покрыто прочным слоем говна.

- Тогда давайте ещё об искусстве. Один из ваших новых альбомов – «Песни нелюбимых». А у любимых песни есть?

Если есть отдельные песни нелюбимых, то это значит, что все остальные песни любимых. «Песни нелюбимых» - это песни тех, кому больше нужно любви.

- То есть, это песни недолюбленных?

- А где сейчас ваша экспозиция живописи?

Сейчас картины застряли после выставки в Лондоне, большая часть там пока находится. Просто некому этим заниматься. Некому перевозить картины. Сейчас должна была быть выставка в Петербурге, но она временно перенеслась. Рано или поздно она будет. Смешно говорить о моей живописи, потому что я никак не художник и не живописец. Мне просто нравится рисовать. А покупают картины потому, что это тот самый Гребенщиков. Художественной ценности я в них не вижу, но рисую с огромным удовольствием.

­- Насколько много времени это занимает в вашей жизни?

Когда я оказываюсь дома, и у меня случайно есть полвечера, тогда я позволяю себе вытащить краски, отскрести засохшие кисти, которые всё время приходится выкидывать, и доделать картины или начать новые.

- А что можно успеть за полвечера?

За десять полвечеров может выйти картина.

Борис Гребенщиков - лидер группы "Аквариум", ключевая фигура российского рок-подполья 80-х годов, талантливый и успешный музыкант. 30 лет творческой деятельности, более 40 альбомов в активе. Гребенщиков рассказывает о создании легендарной группы, о пути от "квартирников" до большой сцены.

М.МИТРОФАНОВА: У нас в гостях Борис Борисович Гребенщиков, музыкант, поэт, композитор, певец и гитарист рок-группы «Аквариум», один из пионеров русской рок-музыки, потому что из комсомола его выгнали.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Еще игрок на губной гармошке. И аранжировщик.

М.МИТРОФАНОВА: Если дописывать все твои заслуги, тут не хватит А3 листа.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я думаю, что не хватит листа. Придумать можно много, чего.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, я думаю, придумывает народная молва.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ведь, на самом деле, я учусь одному, до сих пор учусь, и чем дальше, тем больше я этому учусь и не знаю, когда научусь. Я научусь быть человеком. Потому что все вот эти вещи, они ничего не значат вообще.

М.МИТРОФАНОВА: Да, но все равно в человеке можно различить, знаешь, что, когда человек женщина, она все равно другая. Значит, ты учишься каким-то своим особенным вещам, а вот я параллельно иду.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Абсолютно с тобой согласен.

М.МИТРОФАНОВА: Ты знаешь, я, во-первых, очень давно ждала, что ты до нас дойдешь и вот тот факт, что ты не даешь интервью, это действительно очевидно, но мы очень рады, что ты к нам пришел, потому что «Маяк» сейчас такой другой. У нас такой интересный формат «talk and music», то есть совсем мало музыки и, в основном, это разговор с человеком. Мне звонят часто люди, они со мной обсуждают такие личные вопросы и проблемы, что я каждый вечер ухожу какая-то немножко такая удивленная, потому что как вообще такое можно рассказывать. Но в твоем случае, ты очень много в песнях, понятно, с другой стороны, а, с другой стороны, непонятно. Тебе от этого легко или, наоборот, ну, очень гармонично?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: На этот вопрос, наверное, дать ответа какого-либо внятного нельзя, потому что я не знаю, как пишутся песни. Но когда это чудо все-таки начинает происходить, это бесконечно драгоценный процесс, потому что это, на самом деле, чудо, когда из ничего вдруг появляется что-то, что потом, выясняется, определило курс моей жизни, хотя я этого не знал. Масса песен, написанных 30 лет тому назад, она вдруг комментирует то, что со мной происходит сейчас. Но я твердо знаю, что я даже не мог предполагать, что такое может быть. Каким образом в моих песнях отслежен курс всей моей жизни и, более того, не только моей, но и жизни страны, в которой я живу.

М.МИТРОФАНОВА: Вот это для меня удивительно, потому что…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Слушай, а для меня-то как.

М.МИТРОФАНОВА: Да. Потому что я сейчас к интервью готовилась, хотела пошутить, послушала все 500 песен, все 40 альбомов.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я должен тебя разочаровать, их уже больше. Боюсь, что уже больше.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, ты понял смысл. И, ты знаешь, очень они разные. И я послушала первые четыре песни, я просто расстроилась, потому что я, по-моему, поняла, о чем они. А, например, другие периоды жизни брать, я многого, вообще какая-то околесица, ты же меня простишь, что я так говорю.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, да, это комплемент для меня.

М.МИТРОФАНОВА: И, если как вопрос задавать, тебе какие больше нравятся периоды, если смотреть, назад оглядываясь, такие более юмористические или очень лиричные и грустные? Ведь 1990-е, они вообще были, судя по альбомам, очень грустные. Ну, то, что я поняла, опять же, это мое субъективное мнение.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Сразу поставим все на свои места. Я настолько бесконечно радуюсь тому, что песня получается, что, когда она получается, мне кажется, что это замечательно. И когда люди потом говорят: «Как ты мог написать такие чудовищно депрессивные песни?», я поначалу не могу понять, о чем идет речь. Потому что я думал, что песня «Губернатор» веселая, когда она писалась.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, она еще ничего, я тебе скажу.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я думал, что песня «Фикус религиозный», я хохотал, когда ее писал. А спустя 20 лет я совсем не хохочу, потому что теперь я знаю, про что она.

М.МИТРОФАНОВА: Да и фраза теперь «будешь в Москве, звони» чуть-чуть изменилась после «Соли».

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, да. Поэтому то, что воспринимается со стороны, как периоды, на самом деле, такими не являются, потому что они все пишутся бок о бок - такая сейчас, такая сейчас, такая сейчас. И за время, скажем, писания «Соли» там были какие-то пара песен, которые туда просто не вошли, потому что они замечательная песня веселая «Поутру в поле». Просто она не вклеилась в альбом, она не про то.

М.МИТРОФАНОВА: Но альбом отличный, честно скажу.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Спасибо.

М.МИТРОФАНОВА: У меня был большой перерыв, и мы с тобой последний раз встречались, во-первых, где-то на улицах Москвы, я смотрю, идет Гребенщиков, я говорю: «А можно я вас подвезу?», я еще на «Максимум» работала. И вот как раз на «Максимум», я помню, в самое начало 1990-х мы с пластиночной Technics вертушки ставили, отматывали пластинку «Этот поезд в огне». Потом был какой-то перерыв, и в 1990-е мы все отвлеклись на иностранщину очень сильно.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Это как?

М.МИТРОФАНОВА: И вот это не только меня касается, ну, как поколения.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да?

М.МИТРОФАНОВА: Да, правда. И я заметила, что на русский рок в какой-то момент был какой-то перерыв у людей моего возраста. Мне сейчас 46. И я почему-то его было очень много, он был сильно социальный, а потом как-то захотелось какого-то AC/DC, знаешь, ни о чем и весело. Может быть, думать не хотелось? Вообще можно себе это позволить?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Конечно, можно. Можно позволить себе все. Счастье жизни в том, что можно позволить себе все.

М.МИТРОФАНОВА: И даже право на ошибку, это Марк Твен еще сказал.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Тем более.

М.МИТРОФАНОВА: Я очень хотела, во-первых, нашим слушателям намекнуть на…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Слушатели, привет.

М.МИТРОФАНОВА: На гастрольные, несколько дат концертов, потому что совсем недавно были концерты вокруг Москвы. Кстати, а ты вот за эти годы по России же много ездил, по Советскому Союзу вообще.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Не перестаю.

М.МИТРОФАНОВА: А что-нибудь поменялось?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Нет.

М.МИТРОФАНОВА: Вообще ничего?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ничего не поменялось.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Дальше будет все так же, потому что, если утешает то, что, если в России ничего не меняется по моим наблюдениям с 1986 года, как мы начали ездить, так мы и ездим до сих пор, а это уже 30 лет, ничего не меняется, люди не меняются. Меняется униформа у служителей порядка, а люди не меняются. Они интересуются тем же, они хотят все того же, и сколько бы им ни вешали лапшу радио и телевидение, они остаются все равно нормальными, очень много людей.

М.МИТРОФАНОВА: А, смотри, я где-то вычитала из интервью, смотри: «Великая сила и большая проблема России в феноменальной неприхотливости большинства. Они жили на минимуме десятилетиями и веками, и если сейчас отключить в стране, например, свет и газ, ничего не произойдет, начнут чем-то топить, мебелью, например».

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Абсолютно уверен, что так оно и есть.

М.МИТРОФАНОВА: Это хорошо или плохо?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Это свойство местное, ни хорошо, ни плохо, у нас такой климат. Это ни хорошо и ни плохо. Он несравним со Средиземным морем или с пустынями Сахара и Гоби. Но мы здесь такие, они там другие.

М.МИТРОФАНОВА: Вот, значит, мы можем немножко оправдаться тем, что у нас ничего не меняется, так и там тоже особо ничего не меняется.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Так, а неважно.

М.МИТРОФАНОВА: По загранице ездишь?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: А я не знаю, для меня не существует слова заграница, потому что оно мне кажется оскорбительным. За границей чего? Мы такая же страна, мы часть Европы, такая же, как все остальное, потому что Европа это все, что западнее Уральских гор. Европейская равнина. И мы часть этой Европы. Сибирь уже нет, Урал уже не очень, а мы да. Поэтому заграницы нет, все границы придуманы. Придуманы кем-то ради выгоды, ну, и хорошо, они так придумали. Но считать, что что-то есть внутри границы, что-то есть за границей я никак не могу. Поэтому я дома и там, и там.

М.МИТРОФАНОВА: Но все-таки есть еще кроме Европы Америка, далеко туда пилить.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Далеко, ну, и что делать, в ней тоже есть хорошие вещи, например…

М.МИТРОФАНОВА: Боб Дилан.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Боб Дилан, да. Я незнаком с ним лично.

М.МИТРОФАНОВА: Так нет, я ж тебе говорю, пока вы выступали в Костроме, mon amour, Бобу Дилану вручили Нобелевскую премию.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Тогда еще сегодняшняя новость.

М.МИТРОФАНОВА: Что он не проснулся.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, что его никто не может найти, чтобы вручить ему. Вот человек настоящий.

М.МИТРОФАНОВА: Да, вот это правда, замахнуться на такое.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я глубочайшим образом его уважаю.

М.МИТРОФАНОВА: А ты с ним давно, видимо, ну, послушал его музыку, знал о нем?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я начал, вернее, я полностью проникся его, влюбился в то, как он пишет, в середине 1960-х. И поначалу первое впечатление было, как будто на меня выплеснули ведро непонятной жидкости, потому что то, как он пел и играл на гармошке, все это было настолько против шерсти, что я не мог понять, как вообще это можно слушать. Естественно, очень заинтересовался. А потом, когда я понял, что он поет, уже все, вопросов не было.

М.МИТРОФАНОВА: Просто мне, по-моему, Воронов рассказывал, наш общий друг, ну, такой с ухмылкой, мы смеялись, что на первые какие-то концерты к Бобу Дилану по 8 человек ходило народа.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да ладно, ладно.

М.МИТРОФАНОВА: Нет, ну, у нас, во всяком случае, когда он собрался то ли в Питер, то ли в Москву приехать.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: А никто не говорит, что мы грамотные люди.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, да, там главное надо понимать текст, лирику.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ощущать, скорее, даже.

М.МИТРОФАНОВА: Но это было большое событие, у нас даже везде в новостях прошло, что Бобу Дилану дали Нобелевскую премию, то есть его заслуги оценило мировое сообщество.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я думаю, что ему по…

М.МИТРОФАНОВА: Абсолютно.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: И, слава богу, я придерживаюсь одного с ним мнения.

М.МИТРОФАНОВА: То есть и даже деньги не важно. Конечно, тем более что они у него есть.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я думаю, что у него с деньгами все в порядке.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, друзья, для тех, кто собирается купить билет на Бориса Гребенщикова, я хотела бы обязательно, я понимаю, что это, конечно, понятные деньги, и что это большое счастье, что ты гастролируешь и выступаешь, и это доступно.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Это счастье, в первую очередь, для меня и для «Аквариума», для всех нас. Потому что мы как раз смеялись в городе Раменском о том, что нам настолько интересно играть, что есть люди в зале или нет, не так существенно.

М.МИТРОФАНОВА: Так они были хотя бы?

М.МИТРОФАНОВА: Согласна. Вообще это очень интересно, и это у человека, который работает и в таком жизненном колесе, как белка, я думаю, чтобы тебя послушать, нужно специально время уделять. Как фон, не получается, честно тебе скажу, это тоже мое личное мнение.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Не пробовал, не знаю.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, вот, а я попробовала и чего-то как-то распереживалась. Я это советую искренне сделать всем в разном возрасте, потому что иногда в каком-то возрасте ты просто не понимаешь многих вещей, мне так кажется.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Наверняка.

М.МИТРОФАНОВА: Вот этот период ваш концертной деятельности именно, вы как-то его приурочили к альбому «Соль» и новой программе «Симфония», это для того, чтобы люди поняли, что вы сейчас в активной фазе гастрольной, концертной?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Дело в том, что у нас активная фаза никогда не кончалась с конца 1980-х. Это называется, как у Дилана точно абсолютно, «Never Ending Tour», «никогда не кончающаяся гастроль». И как ни странно с возрастом и с временем эта жизнь становится все более и более интенсивной, потому что мы сейчас играем больше, чем раньше. Нам приходится отказываться от двух третей, наверное, заявок, потому что мы просто физически не успеваем, и при этом я не бываю дома неделями и месяцами.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, может быть, это мое, знаешь, сложилось мнение, потому что раньше афиши были, а сейчас сплошной Лепс и, как я обобщила, «Лепсоповал». То есть на афишах другие лица, другие люди.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: А мне не хотелось бы быть на афишах, честно говоря. Получается так, что зал все равно продается, все равно люди приходят.

М.МИТРОФАНОВА: Я нашим слушателям обязательно расскажу о нескольких датах и программах, которые вы будете представлять. Мы продолжаем наше интервью на «Маяке», к нам пришел Борис Борисович Гребенщиков, я очень рада.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: И еще раз, здравствуйте.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, нет слов, правда, честное слово. И я хотела именно по работе, по делу, все-таки ты, несмотря на то, что тебе очень нравится твоя работа, все-таки это работа.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Это не работа, нет, абсолютно не работа.

М.МИТРОФАНОВА: Точно?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Точно.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, а как же, вот я на радио прихожу, я живу этим, 25 лет в эфире, ну, это работа считается.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я остаюсь при том же мнении, которое у меня было еще в 1970-е годы, что, когда я занимаюсь музыкой, участвую в создании музыки, это я сбежал с работы и ради этого, собственно, и работал, чтобы иметь возможность сбежать с нее. Вот вся моя жизнь это я сбежал с работы однажды и до сих пор на нее так и не возвратился.

М.МИТРОФАНОВА: Как сын спрашивает у музыканта: «Пап, ты когда вырастишь, кем будешь?»

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, да.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, это что-то из этой оперы. Ну, и, кстати, вокалист «Metallica» однажды говорил, что, да, когда ты занимаешься любимым делом и еще за это деньги получаешь, это вообще очень, он сказал, круто.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, да, так оно и есть, это для всех из нас, я думаю, что одинаково.

М.МИТРОФАНОВА: В 1991 году мне посчастливилось, я ездила в Берлин на концерт «Metallica», извини, я опять их вспоминаю, с оркестром, Берлинский симфонический оркестр. И они все свои вот эти страшняки, тяжеляки делали в аранжировках симфонических. И вот тут смотрю - «БГ Симфония».

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Дело в том, что я долго сопротивлялся этой идее, потому что я видел так много людей, которые делают симфонические аранжировки своих вещей, что даже хотя у нас в записях всегда есть что-то такое, но как-то мне было неудобно, я думаю, зачем, ну, люди так это делают, это и пошло настолько, что у меня вянут уши. Я не знаю, зачем имитировать оркестром аранжировку, которая была подобрана на дешевом синтезаторе одной рукой. То есть показывают, мы такие крутые, что мы можем позволить себе нанять оркестр, который будет исполнять аранжировку, написанную одной рукой.

М.МИТРОФАНОВА: Да ладно, эти алкаши из «Metallica» про это вряд ли думали, к ним пришли…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да нет, они-то нормальные люди, им по фигу все это, я понимаю. А у нас получается… И то, что делает Питер Гэбриэл, мне тоже не нравится, то, что он делал с оркестром. Ну, забавно, интересно, я понимаю, что для него это вызов сделать это. Я предпочитаю, когда он с группой играет. В данном случае у нас, мы пытаемся, до сих пор пытаемся, мы еще никуда не пришли, пытаемся сделать что-то, что без оркестра сделать нельзя. То есть у меня есть какие-то песни, которые без оркестра просто, их физически невозможно сыграть, потому что там есть части, написанные именно для большого оркестра, не маленького, большого. И вот мы из них программу и составили, она получается довольно большой. И, судя по реакции людей, мы играли это уже пять раз, и действует на людей. Потому что, на самом деле, и находиться в середине оркестра, когда он играет что-то, что ты написал, а ты молчишь и слушаешь, это сильное переживание, всем рекомендую.

М.МИТРОФАНОВА: Дирижер есть?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: И дирижер есть, все очень хорошо.

М.МИТРОФАНОВА: По-моему, действительно воздействие имеет такое очень, просветление наступает.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, зависит от музыки, у меня не от всей музыки наступает просветление.

М.МИТРОФАНОВА: Просто у человека от классической, звуков симфонической музыки, правда, редко мы в жизни слушаем, ну, есть фанаты такие, ну, совсем.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я слушаю очень много, но при этом не могу сказать, что я многое люблю. Я как раз большую часть симфонической музыки не люблю, хотя я ее и слушаю, но я не очень ее люблю.

М.МИТРОФАНОВА: Борис Борисович, ну, говоря о музыке, и не поставить ничего, я считаю, что это западло.

М.МИТРОФАНОВА: Давай в эфир поставим какую-нибудь песню, ну, для иллюстрации.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: «Навигатор», пожалуйста.

М.МИТРОФАНОВА: По городам, вот те, которые вам сейчас предстоит посетить, в ноябре ты оставил дату дня рождения, ты что-нибудь планируешь на день рождения?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Нет, на день рождения как раз я стараюсь…

М.МИТРОФАНОВА: Спрячешься?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Не то, что прячусь, я это тоже делал, я уже и прятался, и уезжал, и приезжал, и пробовал все. И поэтому понятия не имею, что я буду делать в этом году. Я знаю, что 26-го я буду в студии, а 25-го у нас концерт, а 27-го, не знаю. Я бы куда-нибудь в тихое место съездил бы, где я не был.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, по радио про это лучше не говорить действительно. В тихое место, я сейчас вам скажу.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я буду в том тихом месте, где вы меня никогда не найдете.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, а, видишь, ты сам говоришь, что ты разные предпринимал в жизни истории, и прятался.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, у меня был, один раз я играл концерт в день рождения, прямо здесь в Москве.

М.МИТРОФАНОВА: А вот про личную жизнь доступный минимум. Ты знаешь, что сейчас очень просто многим знаменитым людям, медийным, как их называют, по-разному, свои Facebook, аккаунты или Instagram, и, если человек хочет что-то выложить, даже, ты знаешь, ну, не Питер Гэбриэл, вообще нет, такие сверхлюди вообще не ведут.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Нет, нормальные люди нет. Нет, не то, что нормальные, я понимаю, что сознание человека может претерпевать фантастические изменения. Когда я вижу, как нормальные вполне с вида люди вдруг в Facebook делятся глубочайшими тайнами своей души, криками об одиночестве, фотографиями детей, кошек и всем остальным.

М.МИТРОФАНОВА: Котиков.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, котиков. Я думаю, что вот по-новому повернулось сознание человечества. Но рано или поздно оно вернется к норме. А сейчас перед тобой перегиб, ну, и бог с ним. А, может быть, что-то будет вообще неизвестное дальше, мы же не могли себе представить, что будет так, как сейчас, 20 лет тому назад.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, а ты анализировать ситуацию, тебя кто-то спрашивает об этом или ты сам для себя это понимаешь? Вот я, готовясь к встрече, думала, что, правда, времена очень сильно изменились, и технологически чудовищные какие-то изменения, вообще не знали никогда, что такое будет у нас.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, но ведь дело-то в том, что мы-то сами не изменились. У нас абсолютно те же желания, что были две тысячи лет тому назад, и пять тысяч лет тому назад, и десять тысяч лет тому назад, мы были такими же абсолютно. Нам хочется того же, мы боимся того же, мы убегаем от того же. А средства, которыми мы пользуемся, чтобы этого всего достичь, меняются.

М.МИТРОФАНОВА: А если поспорить с тобой?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Легко.

М.МИТРОФАНОВА: Например, я думала, что раньше мы все читали книги и слушали «Аквариум», а сейчас мы все смотрим «Камеди клаб» и слушаем Шнура. Разжигаю я сейчас?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ты знаешь, вот я, честно говоря, не делаю ни того, ни другого, я вообще телевизор не смотрел лет 25, наверное. Но, если ты почитаешь Библию, например, Евангелие, и посмотришь, как ведут себя люди…

М.МИТРОФАНОВА: Я только для детей читала, я не понимаю там многое.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я понимаю. Так, а понимать нечего, читай это, как просто хронику, как историческую прозу, и ты увидишь, что реакции всех людей точно такие же, как сейчас. Мы не изменились. Если мы не изменились за две тысячи лет, то мы не изменились и за большее время. Почитай старинные индийские какие-то драмы, которые написаны еще до Христа, чувства людей те же самые, и ведут они себя так же. И так же стесняются, так же заискивают, так же влюбляются, так же бегают за предметом любви, все одно и то же.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, а плохие качества? Мы же сейчас на высоком уровне самосознания.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: И все плохие. Лучше мы не стали совсем.

М.МИТРОФАНОВА: А некоторые?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: А некоторые всегда бывали. Их всегда одна миллионная процента.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, не знаю, мне кажется, если, глядя на цивилизацию ближнюю, есть люди, правда, которые прямо святые, золотые.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, но они были и две тысячи лет тому назад, и пять тысяч лет тому назад, они были. Греческие философы, какие они были замечательные, некоторые из них. Очень много людей бывает прекрасных.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, об этом надо знать. Я недавно прочитала вот такую новость, я обычно в эфирах читаю новости, и написано, что чтение продлевает жизнь, доказали ученые. «В первую очередь, способность избавлять человека от стресса», вот такое исследование. А я прочитала несколько произведений, классику, я расстроилась. Я Льва Толстого короткий рассказ прочитала «Бог правду видит, да не скоро скажет», у меня просто, ну, расстроилась.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, вообще говоря, русские писатели, они все довольно странного склада ума, они все немножко больные. И поэтому, когда мы читаем русскую литературу, мы имеем в виду, что мы имеем дело с очень талантливыми и очень больными людьми. Достоевского здоровым назвать нельзя, Чехова здоровым назвать тем более нельзя.

М.МИТРОФАНОВА: Тоже «Рассказ неизвестного человека», я просто рыдала. Мне уже в конце надоели эти страсти мадридского двора, я уже думала, когда же это кончится издевательство.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, да. Но при этом есть много книг, которые можно читать с наслаждением, с удовольствием и они многому тебя научат. Ведь любая литература, любая культура, это, в принципе, просто мы учимся, мы смотрим на то, как люди себя ведут в такой ситуации, и как в такой. И мы говорим: «О, я хочу быть, как Джеймс Бонд, я хочу быть, как Наташа Ростова», хотя вряд ли кто-нибудь так думает. Ну, может, вдруг кто-нибудь есть.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, а сейчас же мало читают, и мало интересуются. Ну, такой общий срез, правда, поверхностный.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ты знаешь, существует такая вещь, как естественный отбор, и люди, которые отказываются от возможности читать, они обрекают себя на низшее положение в обществе. Это кто бы они ни были, какого бы рождения они не были. Если человек не хочет развиваться, он обрекает себя на нижние эшелоны. Это его выбор. Естественный отбор оставил его вот в этой области.

М.МИТРОФАНОВА: А ты позволяешь себе давать советы кому-то, ближнему кругу?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Это абсолютно бессмысленно. То есть я всегда могу это сделать, но очень редко это делаю.

М.МИТРОФАНОВА: А родственникам?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, тем более.

М.МИТРОФАНОВА: Многочисленным, причем.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Тем более. Потому что я с удовольствием бы давал, но я знаю бессмысленность этого всего.

М.МИТРОФАНОВА: А, если они спрашивают вдруг?

М.МИТРОФАНОВА: Хорошо пел. Кстати, у него тоже недавно был день рождения.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да? Опять я что-то пропустил.

М.МИТРОФАНОВА: А сегодня Чаку Берри 900. Ой, 900. 90!

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да 900.

М.МИТРОФАНОВА: 900, ну, нормальная ошибка? Какие люди, боже мой.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Фантастика, до сих пор живой. Фантастика.

М.МИТРОФАНОВА: Дай, бог, здоровья. Я один раз с ним летела даже в Лос-Анджелес, и ночью, он спал, а я подговорила стюардессу, говорю: «Давай сфоткаемся». Ну, дедуля спит, я щелкнулась. Ну, стыдно, конечно.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, почему, нормально.

М.МИТРОФАНОВА: Его и плохо видно, кстати.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, и ладно.

М.МИТРОФАНОВА: Да, дай бог здоровья Чаку Берри. Борис Борисович, а можно еще какую-нибудь твою песню на твой выбор послушаем в эфире?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, можно продолжать симфоническую струю и поставить песню, которая называется «Нога судьбы».

М.МИТРОФАНОВА: Совсем скоро в Москве будет большой концерт, 3 декабря, Москва, «Крокус Сити Холл», там хорошая акустика. Ты обращаешь внимание на вот это все?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я не могу этого контролировать со сцены, я не знаю, какая акустика. Я это предоставляю нашим звукорежиссерам.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, это не такой вопрос технический, просто однажды я была на концерте, где вы выступали с Дэвидом Бирном.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ужасный был концерт, я помню. Дэйв нас размазал по стенке.

М.МИТРОФАНОВА: Я этого не говорила.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я так считаю, потому что мы все-таки тогда не очень хорошо умели это делать. Но я помню, что мы потом чего-то долго с ним обсуждали. Да нет, ну, это нормально, потому что, кто говорит, что мы должны звучать хорошо.

М.МИТРОФАНОВА: Но «Соль» звучит идеально.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Но все-таки мы в хороших местах и с хорошими людьми ее делали. Я всю жизнь ищу методы, как сделать так, чтобы то, что делается в России, звучало хорошо, меня всю жизнь интересовало только это.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, это важно тоже. Нет, не обязательно для вас, вы уже классики.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Для меня это необходимо, потому что я всем недоволен. Когда что-то получается, всегда это чудо и результат огромного количества времени и труда.

М.МИТРОФАНОВА: То есть ты прямо злишься, ругаешься?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Не то слово. Запись нового альбома это всегда кризис, огромный кризис, который длится несколько месяцев.

М.МИТРОФАНОВА: А вот старые песни ты вспоминаешь, вот эти «2-12-85-06»?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Было время, пару лет тому назад у нас был большой состав с саксофонами, и мы ее играли. Просто без саксофонов ее не сыграть.

М.МИТРОФАНОВА: А те времена были хорошие?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Времена всегда хорошие. Я помню отчетливо и даже не помню, они существуют во мне, до сих пор я помню, что было в 1970-е, 80-е, 90-е, нулевые, теперешние, я все это помню.

М.МИТРОФАНОВА: И ты не можешь сказать, когда было хорошо, когда было плохо?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Всегда было хорошо.

М.МИТРОФАНОВА: Что же такое, что же ты…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Всегда было фантастически хорошо.

М.МИТРОФАНОВА: Что же ты читал такое, что я не читала? Опять Библию?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Это всегда приключение. Библию, я, честно говоря, не очень люблю читать.

М.МИТРОФАНОВА: То есть, что-то в Индии попалось. Почему ты доволен всем?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Потому что я вижу, какое интересное приключение все это.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, берите пример. У нас в гостях Борис Борисович Гребенщиков восхитительный. Все, кто с ним общается, чувствуют себя, пытаются не быть идиотами.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Почему? Быть идиотом сладко, замечательно. Посмотрите на меня, я идиот, я этого не стесняюсь.

М.МИТРОФАНОВА: Борис Борисович, а можно я вот этот старый вообще олдскульный «Номер» поставлю?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Все, что угодно.

М.МИТРОФАНОВА: «Твой номер, номер…»

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Очень хорошая песня.

М.МИТРОФАНОВА: Послушали эту песню, я хоть и готовилась к интервью, домашнее задание сделала, 500 песен послушала, но какой год вот эта песня?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: «2-12»? Она была написана примерно в 1983 году, наверное, где-то около этого. Потому что, я помню, когда я ходил по Невскому и твердил про себя эту фразу, твердил, твердил, пока она не начала разворачиваться во что-то. Все эти песни тогдашние написаны, они «ходилки». Идешь, идешь, идешь, и на пятом, шестом километре начинаются слова какие-то проявляться.

М.МИТРОФАНОВА: А когда ты попал первый раз за границу, ты удивился? Я знаю, тут написано, исторические хроники, что…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: В 1987 году я первый раз попал прямо в Нью-Йорк. Я не удивился, я принял это, как должное.

М.МИТРОФАНОВА: Потому что смотрел много фильмов?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Фильмов не то, что много я смотрел, но что-то смотрел.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, каких-то там, вот эти видеосалоны.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Не знаю, я, в основном, уже смотрел, когда туда приехал, потому что фильмы в переводе мне очень сложно смотреть, плохо. Когда у нас переводят фильмы, они сразу из нормального мира делают какой-то уродливый очень. Я один раз видел Джеймса Бонда в русском переводе, какого-то из последних, «The World is Not Enough», «Одного мира мало», кажется, где про нефтяную трубу, и там Бонд вдруг по-русски говорит какую-то такую почти матерную фразу.

М.МИТРОФАНОВА: «Товарищи, закройте фрамугу».

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Нет, он к девушке обращается. И такое ощущение, что это не Бонд, а какая-то дешевая шпана с Казанского вокзала, причем очень неприятная.

М.МИТРОФАНОВА: А, то есть не подходят те люди.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Люди, которые переводят, у них нет чутья, как правило. Был один гениальный Гаврилов, а у большинства нет чутья, и они переводят хорошего человека, как ужасную скользкую тварь. И вот из-за этого я не могу слушать фильмы в переводе.

М.МИТРОФАНОВА: Так тебе повезло, ты английский знаешь, а некоторые…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Все имеют право на это.

М.МИТРОФАНОВА: Знать английский язык?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да, никто не запрещает.

М.МИТРОФАНОВА: Абсолютно.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Французский тоже, наверное.

М.МИТРОФАНОВА: Да, очень красивый, прекрасный. Но все-таки это тот, сейчас понятно, что границ нет, но, несмотря на то, что все равно визы приходится ставить и как-то мучиться.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Англичанам приходится ставить визы в Америку, их могут не пустить.

М.МИТРОФАНОВА: Но все-таки какая-то была такая оторопь перед вот этим миром?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Нет, оторопи нет. Мне страшно хотелось, потому что, тем более, что меня не выпустили, меня в последний момент, перед тем, как перед выездом министр культуры тогдашний лично закрыл мне визу, и ухитрились какие-то люди лично в течение одного дня открыть опять. Ну, уж кто там переборол министра культуры, я не знаю, это был 1987 год. Но когда я приехал, я помню свое ощущение счастья, удивления тому, что все это произошло. И мы пошли ночью гулять в центральный парк, я помню, что сразу выпили и пошли в центральный парк, и все было на месте, все было так, как надо.

М.МИТРОФАНОВА: А вот от встречи с такими людьми, вот тоже музыкантами, у тебя были какие-то такие минуты, что ты прямо был…?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Я был потрясен одной самой простой вещью, и остаюсь ею потрясен до сих пор, что все великие люди, они фантастические джентльмены в обращении. Одна из первых моих больших таких вечерушек была в каком-то нью-йоркском клубе, меня ждали Боуи, Игги Поп, «Blondie» с Крисом, и, по-моему, кто-то еще. И со всеми, то есть они были по отношению ко мне настолько предупредительны, вежливы, они старались как бы сделать так, чтобы я чувствовал себя нормально.

М.МИТРОФАНОВА: Ты думаешь, они твои песни слушали, Дэвид Боуи?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Они, конечно, не слышал. Нет, Дэвид мог слышать что-то, потому что ему могли что-то присылать, остальные точно не слышали. Но они просто старались, потому что приехал человек, и им было интересно, чтобы этому человеку было хорошо. И это то, что в России просто люди не умеют, когда кто-то…

М.МИТРОФАНОВА: Неправда. Про тебя говорят точно такое же. Я волновалась месяц, пока ты нам давал даты, с этим, у меня муж, я седая уже вся. А он говорит: «Ты что, это такой добрейший, милейший, умнейший, воспитаннейший, чудесный человек». И все так об этом.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ну, я всего этого за собой не замечаю.

М.МИТРОФАНОВА: Но я действительно, я могу подтвердить. У нас пролетело интервью, я даже не заметила, как несколько секунд, это действительно так. Это такое счастье, что я тебя знаю, вообще сил нет человеческих.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Спасибо, мне приятно.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, кому-то, может быть, меньше повезло, чем мне, но музыка, она очень много говорит, я точно знаю. Даже, если вы не понимаете, о чем речь. Спасибо вам большое.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Ее не нужно понимать, нужно слушать.

М.МИТРОФАНОВА: Большой привет группе.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Спасибо.

М.МИТРОФАНОВА: Я не знаю, сейчас халява-то, спрашивают еще друзья билеты халявные?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Конечно.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, я тогда…

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да и не друзья, спрашивают и незнакомые люди через Facebook.

М.МИТРОФАНОВА: А то раньше, кто в музыкальной индустрии, говорят: «Западло билеты покупать». А мне кажется, нормально.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Нет, нормально.

М.МИТРОФАНОВА: Абсолютно нормально. Борис Борисович, ну, я очень рада, что вы нам время уделили. И еще раз проанонсирую московский большой концерт, это 3 декабря, Москва, «Крокус Сити Холл». Ну, а те города, которые вы посетите с концертами, это Пермь, Екатеринбург, Санкт-Петербург, Новосибирск, Томск, Красноярск, Иркутск.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Иркутск, кажется, уже будет без оркестра. Красноярск, по-моему, будет последний с оркестром.

М.МИТРОФАНОВА: Ну, у вас на сайте все написано, исчерпывающая информация, очень понятная.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Да. Так что приходите все, это будет уникально, потому что повторять этого мы не будем.

М.МИТРОФАНОВА: Спасибо вам огромное. Ну, я-то точно. Дадите контрамарочку?

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: С наслаждением.

М.МИТРОФАНОВА: Спасибо. Пока, до новых встреч в эфире.

Б.ГРЕБЕНЩИКОВ: Всего доброго.

Media playback is unsupported on your device

27 ноября Борису Гребенщикову исполняется 62 года. Накануне дня рождения он встретился с обозревателем Русской службы Би-би-си Александром Каном, чтобы поговорить о новом альбоме проекта "Террариум", о том, что происходит с "Аквариумом", и о поисках реального мира.

"Песни нелюбимых"

Александр Кан: Сейчас здесь в Лондоне идет запись трех новых песен, которые составят EP "Песни Нелюбимых" – по названию одной из них. Расскажи о них

Борис Гребенщиков: Ничего не буду говорить. Просто боюсь. По четыре раза я их переписывал, ни с чем никогда так трудно не было…

А.К.: Можно ли сказать, что это будет продолжение "Соли"?

Б.Г.: Нет, нет

А.К.: Но это будет "Аквариум"? Или же, как альбом "Соль" , они выйдут под именем Бориса Гребенщикова?

Б.Г.: Нет, это скорее всего будет "Аквариум". Точно можно будет сказать, когда будут готовы три песни. Очень надеюсь, что они выйдут в течение декабря. Они должны были уже давно выйти, но работа оказалась неожиданно очень трудной.

А.К.: Последнее время ты очень активно ищешь новых музыкантов, новых продюсеров. Здесь нас тоже ждут какие-то интересные имена?

Б.Г.: С тем, как растут мои требования, я понимаю, что то, что я раньше делал, уже меня не удовлетворяет. Я знаю, как это можно сделать, но хочу сделать лучше. Поэтому я ищу новых музыкантов, новых сопродюсеров.

Правообладатель иллюстрации Boris Grebenshikov Image caption БГ: "Реальный мир – это мир, где каждую секунду ты все ощущаешь заново"

А.К.: Сопродюсеров при том, одним из продюсеров непременно являешься ты сам?

Б.Г.: Обязательно! Никто, кроме меня не знает, как эти песни должны звучать. Поэтому всегда интересно. Называть никакие имена пока не хочу. Записаны много кто, а что останется в окончательных версиях, сказать пока трудно. Вообще, надо сказать, что постепенно копится архив из записей, которые сделаны, но в свет пока не выходят. Посмотрим, что с ними будет.

А.К.: Много накопилось?

Б.Г.: Немало

А.К.: Это за последние годы или вообще за всю сорокалетнюю историю ?

Б.Г.: Нет, я имею в виду последние пять лет, особенно последний год-два. Все они пока не окончены, и я жду, куда они повернутся. Среди них есть и те, которые почти никто не слышал. Пока они ни во что не укладываются.

А.К.: А что, этот ЕР, над которым сейчас идет работа, это предвестник нового альбома?

Б.Г.: Нет, нет, это совершенно самостоятельная работа, которая должны была выйти еще 1 сентября.

Название альбома восходит к ранней мифологии "Аквариума", о которой в свое время писал сам Гуницкий:

"В период заселения АКВАРИУМА на примат (факультет прикладной математики Ленинградского университета, где учился Гребенщиков и где базировался ранний "Аквариум" – АК) Боб и Джордж не только почти постоянно занимались своими аквариумными делами, но еще и разработали основные положения Теории Всеобщих Явлений. Как давно известно, ТВЯ "представляет из себя теорию, систематизирующую и объясняющую все факты жизни на основе их внутренней взаимоцелесообразности" [… ] Центральное место в ней занимает "Теорема о птице, сжегшей землю". Она доказывается двумя постулатами. Первый – "Три равно восьми", а второй – это постулат Хамармера: "Хай-хед – это высокая шляпа о двух плоскостях". [...] Не менее серьезными и значительными были и другие исследования, возникшие в безграничных недрах всеобъемлющей Теории Всеобщих Явлений".

На альбоме "3=8" набор звезд еще более внушительный, чем на "Пятиугольном Грехе". Кроме Гребенщикова здесь звучат песни на тексты "Джорджа" Гуницкого, написанные и исполненные Юрием Шевчуком, Евгением Фёдоровым ("Tequilajazzz"), Леонидом Фёдоровым ("АукцЫон"), Вячеславом Бутусовым, Александром Васильевым, Максимом Леонидовым, Антоном Батаговым и "группой монахов-музыкантов из анонимного мистического братства Св. Винифреды".

По своей музыкальной насыщенности и разнообразию это одна из самых ярких и интересных работ Гребенщикова – не только как музыканта, но и как продюсера.

Правообладатель иллюстрации Boris Grebenshikov Image caption БГ: "Вся мифология, которую мы когда-то передавали с Джорджем, - это катакомбы под зданием "Аквариума"

Александр Кан: С момента выхода "Пятиугольного Греха" прошло 15 лет. Почему вдруг сейчас это возвращение?

Борис Гребенщиков: Я б сам хотел это знать. Это совершенно загадочно для меня, но как-то вдруг он вернулся, тот первый "Террариум", и я понял, что пришло время делать второй. Почему - я не знаю.

А.К.: Это не связано с какими-то внешними причинами, с необходимостью помочь переживающему серьезные проблемы со здоровьем Джорджу? Это чисто внутренняя творческая потребность?

Б.Г.: Это внутренняя потребность. Это я уже потом спросил у Джорджа, как его положение, и выяснилось, что положение не очень и что помощь ему именно сейчас будет очень кстати. Но когда я начинал все это делать, я об этом не знал, абсолютно не думал.

А.К.: Ту мифологию "Аквариума", которая родилась во многом из вашей дружбы и сотрудничества с Джорджем, помнят лишь немногие люди нашего поколения...

Б.Г.: Скажем по-другому. Вся мифология, которую мы когда-то передавали с Джорджем, - никто из группы "Аквариум" в жизни никогда ничего из этого не знал, это их не интересовало, они были заняты совсем другим. Это как будто бы дом строится на каком-то замкнутом помещении, которое становится подвалом, входа в него нет, но все знают, что там что-то есть. Эта пугающая алогичная штука, она отчасти лежала в самом начале "Аквариума"…

А.К.: Правильно сказать, что это фундамент?

Б.Г.: Это не фундамент, это катакомбы под зданием "Аквариума".

А.К.: И что сейчас? Это попытка, тебе самому интересно вернуться в эти катакомбы или же тебе хочется открыть их для нового поколения?

Б.Г.: Я из них никогда не уходил. Они всегда являются частью нас с Джорджем. Когда мы о чем-то разговариваем, приблизительно на этом уровне общение и происходит. Поэтому окружающие немного удивлены всегда. Но если говорить серьезно, то мне кажется, что этот абсурд, или сюрреализм, или что-то еще... Он, действительно, лежит в основе всего, что мы делаем, и спасает нас от патетики. В этом смысле он неоценим. Поэтому "3=8" - это напоминание, что не все так просто.

А.К.: Я все-таки повторю вопрос. Я понял, насколько это важно для тебя. В какой степени ты хочешь открыть этот мир для новой публики?

Б.Г.: Его невозможно открыть. Публика, если захочет, его откроет сама. Открывать его я не собираюсь. Это то же самое, что когда Бретон и Филипп Супо встретились с Элюаром. Он пришел с фронта и очень их боялся - такие суровые парни. Потом, когда выяснилось, что они в одних и тех же окопах сражались, и весь окружающий мир им обрыд примерно так же, это было начало сюрреализма. Мы с Джорджем делали то же самое вначале. Поэтому эта здоровая прививка до сих пор помогает жить, не принимать всерьез всю окружающую чушь.

Правообладатель иллюстрации BG Image caption Анатолий "Джордж" Гуницкий и Борис Гребенщиков – друзья детства, вместе они придумали "Аквариум" в 1972 году

А.К.: Кстати, о названии "Террариум". Как оно появилось?

Б.Г.: У меня был очень давно, много-много-много лет, список названий, которые для чего-нибудь пригодятся. И они все постепенно пригождаются – "Заповедник", "Террариум", "Семеро из-под камней", "Русско-абиссинский оркестр".

А.К.: В какой степени Джордж сам принимал участие в реализации этого проекта?

Б.Г.: Я, вообще говоря, стараюсь его не травмировать, потому что возможны всякие повороты по отношению к его стихам. Я предпочитаю показывать ему уже готовый вариант. Но здесь он был в курсе с самого начала и деятельно все отслушал.

А.К.: И как он отнесся к этому?

Б.Г.: Как я понимаю, ему нравится. Получилось на самом деле очень забавно. Если бы это был винил, это были бы три разные стороны, потому что они одна с другой даже не очень соприкасаются. Первые шесть песен, потом следующие четыре, длинные, и еще три под конец, включая длинную версию Антона Батагова ("Расскажи мне") и "Гарфункеля", и ремикс Кендалла [Пол Кендалл – известный британский музыкант и продюсер, в "3=8" включен его MI5 mix "Сибирская Плясовая" – АК]. Я подумал, почему три? Потом понимаю, три равно восьми. Название появилось уже совсем поздно. Было несколько вариантов названий. Он мог называться "Усь Мусь Поёт о Тайнах Бытия ", мог называться "Умба", но в итоге первые два были отброшены. Я начал думать: "Три - чего?". И получилось так, что альбом разбивается на три части: первые шесть вещей - мир, который меня интересует, потому что он для меня свежий, веселый, искрящийся и никогда не знаю, что там будет. Следующие четыре описывают совсем другую вселенную. Потом третий мир. Три стороны – три мира получается.

А.К.: Что-нибудь можешь сказать об этой мифологии, этой загадочной формуле "3=8"?

Б.Г.: Она существовала, сколько я себя помню. Но, пытаясь анализировать: три – это троица, три мира, три ипостаси божества не только в христианской мифологии, а вообще. Что такое восемь, начинаю я думать. Восемь – роза ветров, знак хаоса, восемь ворот мусульманского рая.

А.К.: Перевернутая бесконечность.

Б.Г.: В формуле оказывается суть, то есть, божественный мир – это окружающий нас мир, просто мы этого не понимаем. Но это лишь моя попытка интерпретации, я уверен, что каждый человек найдет, как это интерпретировать по-своему.

А.К.: На этом альбоме ты выступил в роли продюсера, сам подбирал музыкантов. Была ли у них свобода в обращении с материалом?

Б.Г.: Полная свобода! Они сами выбирали текст, который им по душе, я никому ничего не навязывал – ни в выборе текста, ни в музыкальном подходе. Кто-то нашел тексты, которых даже я не знал.

Правообладатель иллюстрации Boris Grebenshikov Image caption БГ: "В формуле оказывается суть, то есть, божественный мир – это окружающий нас мир, просто мы этого не понимаем".

"АКВАРИУМ" версия 4.0?

А.К.: Ну что же от события приятного, выхода нового альбома, мы неизбежно должны перейти к событию трагическому – недавнему уходу из жизни музыканта "Аквариума" Бориса Рубекина. Он, насколько я понимаю, играл в группе важнейшую роль.

Б.Г.: Он был основой, я на него полагался полностью.

А.К.: Что означает его смерть для "Аквариума"?

Б.Г.: Я сам пока не до конца это понимаю, хотел бы это знать. Это конец "Аквариума" версии 3 и начало чего-то нового.

А.К.: То есть будет версия 4.0?

Б.Г.: Не знаю пока, посмотрим… То, что я записываю сейчас, это безусловно "Аквариум", и в то же время, безусловно, что-то новое.

А.К.: Кто-то уже занял то место, которое занимал Рубекин?

Б.Г.: Нет, это невозможно. Этого не будет. Будет неизбежное переформатирование группы. Повторить ничего нельзя, в одну воду дважды войти невозможно.

А.К.: Как это отразится на концертной деятельности? В последние месяцы мы наблюдаем всплеск активности твоего "Ирландского квартета" (кроме БГ в этой группе играют трое ирландских музыкантов – давно уже работающий в "Аквариуме" флейтист Брайан Финнегган, боронист Джон Джо Келли и аккордеонист Алан Келли – АК)

Б.Г.: "Ирландский квартет" играет тогда, когда все ирландцы могут, и я могу, а у "Аквариума" пауза. И тогда мы едем туда, куда "Аквариум" позвать не могут – просто потому, что "Аквариум" в два раза больше по составу, и затраты на него, соответственно, существенно выше.

А.К.: Но концерты "Аквариума" после смерти Рубекина тем не менее продолжатся?

А.К.: Ну и как будет выглядеть группа на сцене?

Б.Г.: Откуда же я знаю? Сам хотел бы знать! Сядем, будем репетировать, будем определяться…

Правообладатель иллюстрации Boris Grebenshikov Image caption БГ: "То, что я записываю сейчас, это безусловно "Аквариум", и в то же время, безусловно, что-то новое".

– Начну со смешного: я помню, как впервые попыталась взять у вас интервью. Это было 25 лет назад, в Ростове-на-Дону, на дебаркадере, где в совершенно замечательной компании белокурых длинноволосых нимф заканчивался вечер после вашего супер-концерта «Аквариума». Мне тогда пришлось долго ждать, пока вы освободитесь.

– Прекрасно помню эту историю: там одна замечательная девушка меня похитила и все пыталась утащить в лес. Девушку звали то ли Авария, то ли Катастрофа, словом, каким-то запоминающимся образом.

– Примерно так. Я тогда смотрела на вас и диву давалась: каким магическим образом, не прилагая никаких усилий, вы действуете на людей вообще и на девушек в особенности.

– Та девушка, насколько я помню, дала потом развернутое интервью в газету. И моя жена была в большой задумчивости.

– Это интервью было не мне. Но с тех пор, всякий раз оказываясь на вашем концерте, я вижу, как в первых рядах стоят одна-две или даже несколько белокурых нимф и танцуют. Меняются города, программы, а нимфы – всегда свежи, хороши и танцуют!

– Это разные девушки! Мы к ним не имеем отношения, но радуемся, что они есть: красота всегда радует.

– Целое поколение девушек выросло на ваших определениях любви и на обещаниях вроде того, что придет некто и скажет: «Я не могу оторвать глаз от тебя». Некоторые так и не вышли замуж из-за подобных завышенных ожиданий.

– Я никого не обманывал, это действительно существует. И, если ясно сформулировать себе сердечное желание, то оно происходит. Другое дело, что происходит все, как правило, не таким путем, как нам бы хотелось. Но это уж проблема запроса. Грубо говоря, сидит человек и молится: «Господь, сделай так, чтобы это дело мое решилось так, так и так».

Дело решается, но при этом человек теряет ногу. Нога же не оговаривалась? Не оговаривалась. Чувство юмора у Господа Бога бесконечно. Если ты хочешь что-то получить, ты это получаешь, но ты должен сформулировать предельно точно и знать, что у исполненного желания могут быть любые побочные истории.

– Между песнями про любовь, на которых мы выросли, и вашими нынешними, с которыми живем теперь, разница не только временная. «Песни Нелюбимых» – я ее с момента выхода слушаю, кажется, не переставая, – в этом смысле системообразующая, заглавная. В ней сформулирована тоска целого поколения, ощущающего себя недолюбленным.

– Это не одно поколение. Очень часто мне в последнее время приходится сталкиваться с недолюбленностью: я начинаю раскапывать это и понимаю, что я недолюблен, мои дети недолюбленные, мои родители недолюблены были – все мы недолюблены, все мы. Начинаешь думать, почему же это так?

И понимаешь, что это, видимо, Вселенная хочет нас научить чему-то. Я вот думал: чему, интересно. И пришел к мысли, а что, если вдруг нас учат не ждать любви со стороны, а начать генерировать ее самому? Интересный получается опыт, а?

– Но это не работает: в 90-е мы ужасно хотели полюбить свою страну и полюбили. Тогда очень мотивирующей была надежда на то, что Россия станет по-настоящему свободной, счастливой и процветающей.

– Мое отношение к стране, в которой я родился и живу, не изменилось, пожалуй, с первого класса: на моих глазах Советский Союз запустил первый спутник Земли. Я еще помню, как запустили в космос Лайку, Белку, Стрелку.

– Кстати, – всегда мечтала спросить свидетеля, – дети вашего времени Лайку-то жалели? Это ведь огромное переживание для ребенка: в космос – то есть, по сути, в никуда – запускают живое существо без надежды на возвращение.

– Вы сейчас меня озадачили. Никому из нас в голову не приходило, что этих собак нужно жалеть, наоборот, все гордились. Мне было пять или шесть лет. И только и разговоров было, что об этом космосе и обо всем происходящем, в контексте подвига, радости и гордости, разумеется. У меня перед глазами картина: полный воодушевленного, радостного народу Литейный мост – демонстрация какая-то или просто вышли люди и радуются – когда кого-то первого удачно запустили в космос. Мы были горды и довольно-таки счастливы.

Это никаким образом не отменяло моего знания о том, как у моей мамы в параллельном классе на выпускном вечере мальчик пошутил про Сталина и весь класс отправили в Сибирь, в лагеря. Только трое вернулось домой живыми. За шутку, понимаете, отправили в лагеря и большую часть – погубили?

– Почему класс, отправленный в лагеря, – не влияет на любовь к Родине, а полет в космос – влияет?

– Если положить руку на сердце, что я сделаю с удовольствием, потому что сижу в красивом месте (разговор происходит в Риге, на открытой веранде с видом на едва тронутую осенью листву берез и дубов и проплывающие над черепичными крышами облака ), – то, что я сейчас вижу перед собой – это не то что любовь, это восхищение!

Две недели тому назад я сидел в Нью-Йорке и видел практически такой же пейзаж. Неделю тому назад я сидел в Лондоне и видел практически такой же пейзаж. Восемь дней назад я сидел в Париже и видел точно такой же пейзаж. До этого я провел короткое время в Испании, и тоже я смотрел на это не отрываясь. Для меня это все – родное, я все это люблю глубоко и сильно и ничто не в состоянии эту любовь отнять.

И нет такого кусочка Земли, про который я бы мог сказать, что он мне роднее и любимее, чем какой-то другой, неродной. Небо-то над нами всеми одно.

– Вы не слышали о том, что космополиты в нашей стране и в наше время, мягко говоря, не приветствуются?

– Я не космополит, я просто нормальный человек.

– Этого недостаточно. Надо проявить себя патриотом и как-то определиться насчет врагов.

– Патриотизм, как сказал замечательно классик, «последнее прибежище жуликов». Это абсолютная правда. Патриотизм – это вещь, посредством которой нас покупают и продают.

– Как вам удается уклоняться от текущей повестки?

– Я не вижу, от чего уклоняться. Да и вовлечь меня в эту повестку, как мне кажется, невозможно: власть выросла на нашей музыке, по крайней мере большая ее часть, в чем мне часто признавались самые разные люди, поэтому они чуть-чуть отдают себе отчет в том, что лучше со мной не связываться.

Не в том смысле, что я плохой, но что-то есть такое в «Аквариуме», что начинает выправлять жизнь тех, кто нас любит, несколько в другую сторону. В такую, в которую они свои жизни, уж поверьте, я знаю, о чем говорю, выправлять не хотят. Поэтому, будучи умными людьми, они просто стараются держаться от меня подальше.

– Но мне кажется, все чаще возникают ситуации, когда трудно промолчать: вот на улицы выходят совсем юные люди с более-менее политическими лозунгами, а взрослые здоровые полицейские в шлемах их бьют дубинками. Можно ли с этим мириться? Можно ли настолько «ни в чем не участвовать», чтобы воздержаться от того, чтобы встать на их защиту?

– Вы знаете, я вырос в 50-е и 60-е годы. Расстрел в Новочеркасске , например, происходил не то чтобы на моих глазах, но я его помню. Я свидетель этого времени. И меня это приводит к одной, довольно, впрочем, банальной мысли: от власти защититься невозможно. Власть – это особая структура, которая заинтересована не в том, чтобы сделать жизнь людей лучше, а в том, чтобы выжить самой. Любая власть.

Американские полицейские не лучше наших, бывают даже много хуже – я это видел сам. Я это говорю не в минус Америке, к которой хорошо отношусь. Я объективно понимаю, что жестокость полицейских везде одинаковая, потому что этим ребятам платят за то, чтобы они вели себя жестоко. В этой структуре садистам – раздолье. Если ты садист и пошел в полицию, то у тебя сразу плюсик как бы прибавляется: пьян да умен – два угодья в нем, как говорится.

– Но полицейские не принимают решения сами по себе.

– Ими управляют люди чудовищно коррумпированные. Не будучи коррумпированным и страшно разложенным, развращенным властью, наверху никогда не окажешься, а оказавшись, не усидишь. Нужно исходить из того, что любые правители – они абсолютные чудовища. Есть страны, в которых это не так, но в этих странах система противодействия разложению и коррумпированности вырабатывалась веками.

– Например?

– Например, Британия, которая мне близка и к которой я отношусь с очень большим уважением именно потому, что там в людях воспитано внутреннее достоинство. Я не говорю, что там нет подонков – полным-полно. Но при этом там у людей есть определенное внутреннее достоинство.

– Это дело государства – культивировать?

– Что вы, нет, конечно. Это исторический процесс. Если говорить о Британии, то им так повезло: что бы они ни предпринимали, – а они тоже всячески пытались себя уничтожить, – в них сохранилось это достоинство, когда человек не станет унижаться ради фунта. А если уж он станет унижаться, то сделает это так, что никому не захочется, чтобы это продолжалось.

– Это довольно удобная стратегия: кивать на отставание России во времени. Дескать, у нас еще Средневековье не кончилось и нам только предстоит пройти путь цивилизованных стран.

– Нет-нет, Россия не отстает ни от кого. Она всегда была такая. Она всегда такой будет. Нужно просто поставить крест на надежде. Россия никогда не будет другой.

Но Россия прекрасна такая, какая есть! Примите это как данность: у нас никогда не будет справедливых хороших честных благородных правителей. Их не будет. Но кто сказал, что правители обязательно должны быть хорошими?

– С честными правителями как-то удобнее жить все-таки.

– Тогда вам нужно уехать жить, например, в Швецию.

– Но мы выросли здесь, говорим на этом языке. Это – наша страна, наша родина.

– Катя, поверьте, весь мир – наш.

– В какой-то момент спасительной, в смысле позволяющей укрыться от актуальной политической повестки, для моего, например, поколения стала теория малых дел, переросшая в большое гражданское движение под названием «благотворительность».

– Страшная вещь, кстати.

– Приехали. Почему?

– Потому что благотворительность – это когда люди говорят: «Вот этим, тем и еще этим, по идее, должно заниматься государство, но государству не до этого. Государство занято тем, чтобы нанимать больше полицейских и делать более тяжелые дубинки, поэтому нам придется заняться тем, чем должно заниматься государство, ничего не поделаешь». Ну да, так оно и есть.

Но знаете что? Я не думаю, что это отдушина или какой-то альтернативный путь или способ реализации чего-то, что нельзя реализовать иным способом.

Я думаю, что это естественное человеческое желание: если видишь, что человек упал, ты же подойдешь, поможешь ему подняться?

Это нормально, это повседневность. Сегодня она формируется, формулируется вокруг нас во что-то поистине прекрасное. У меня вызывает восторг, как это растет и расширяется на новые территории, где еще недавно совсем, казалось, никто и не думал решительно действовать.

– Что вы имеете в виду?

– Например, когда я узнал про нашу , я очень обрадовался. Честно скажу: ну, не думал я, что это все у нас возможно. Но я пришел туда, стал смотреть, как там все это происходит – и был поражен тем, что здоровые молодые люди, мальчики и девочки способны таким заниматься. На моих глазах все это развернулось. И я – в полном восторге от увиденного пребываю. Это прекрасно!

– Но вот петербургская «Ночлежка» пришла в Москву и объявила о строительстве прачечной для бездомных, народ стал бунтовать.

– Не вижу ничего страшного. Это нормально. Потом всё все равно случится, как надо.

– Три года назад вы стали лицом фонда «МойМио» , который помогает ребятам с редким генетическим заболеванием – миопатией Дюшенна. Готовясь к интервью, я посмотрела статистику: в 2015-м фонд помог ста ребятам с миопатией Дюшенна, в 2016-м – их было уже 160, в 2017-м – 260, а в этом году на попечении фонда 380 ребят с этим сложным и, на сегодняшний день, практически неизлечимым заболеванием. Насколько лично вы вовлечены в работу фонда?

– Если я начну интересоваться этим, влезать внутрь, это будет недостойно, неестественно. Я в этом не понимаю. Я целиком и полностью доверяю людям, которые этот фонд организовали и занимаются такой сложной работой – помогают детям с тяжелой болезнью. Но, упаси Бог, я во внутренние процессы не влезаю – я же не понимаю в этом ничего! То, что я могу сделать – я могу сделать.

– Что вы можете для них сделать?

– Я могу торговать своей мордой, раз. Могу играть концерты в их пользу, что я и делаю, – два. Самое главное, что я уяснил, – фонду, чтобы существовать и помогать, больше всего на свете нужны деньги. Без денег с этой бедой вообще ничего не сделаешь, деньги надо как-то собирать, зарабатывать. Здесь я могу пригодиться: играть концерты, привлекать каким-то образом к этой теме людей, которые мне доверяют, чтобы они тоже помогали.

– Вы играете концерты как приглашенная звезда или как человек, болеющий за это дело?

– Нет, я не болею, я предпочитаю быть здоровым все-таки. Но мне кажется, если человек что-то может сделать, то Господь ему посылает такую возможность. Раньше, когда я этого не мог, Он мне такую возможность не посылал.

– Сейчас будет про крест, который по силам?

– Ура.

– На самом деле это очень сложная формулировка по поводу «крест по силам», потому что из нее складывается ощущение, что мы родились, чтобы кресты таскать туда-сюда. Это не так. И без нас можно таскать, – это во-первых. Во-вторых, эти кресты не нуждаются в том, чтобы их таскали.

С подопечным фонда. Фото: Ольга Павлова

– С чем вы связываете внезапный интерес, который сейчас возник к концу 80-х – началу 90-х?

– Вы его каким образом обнаружили?

– Например, наблюдая за жаркими дискуссиями вокруг фильма Серебренникова . Правда, я так понимаю, что у вас с этим фильмом сложные отношения.

– У меня с этим фильмом никаких отношений нет.

– Вы, в итоге, его посмотрели?

– Да, я посмотрел примерно первые 40 минут.

– Что такого произошло в кадре, что вы ушли? В какой момент?

– Ой нет, упаси Господи, что вы! Я ушел, потому что у меня была репетиция. Я не концептуалист, я смотрю кино и смотрю кино. Но, конечно, для меня имело значение, что люди в фильме носят имена людей, которых я знал: Цой – это Цой, Майк – это Майк, Наташка – Наташка, а Свинья – это Свинья, хотя Свинью я не знал, честно говоря. Так вот, когда я смотрел фильм, мне показалось, что, может быть, не очень этично придумывать людям, которые реально существовали, совершенно другие мотивации, обоснования и все остальное.

Но москвичи сделали то, что от них ожидалось: они превратили историю, которая была у нас и, с моей точки зрения, была потрясающе красивой, интересной, очень живой и настоящей, в историю не настоящую, поддельную, вокруг которой ничего живого вырасти и быть не может. Мне показалось, что как будто их кто-то специально попросил: «Попробуйте уничтожить все хорошее, что было, и превратить это в нелепый мюзикл». И они блестяще с этим справились.

Ведь история-то в том, что ребята, которые этот фильм делали, они не видели, не видят и не увидят, что было у нас. Я ничего не имею против Кирилла, ничего не имею против всей компании, которая снимала этот фильм. У них такое видение, они имеют полное право. Но это – не моя жизнь, не наша.

– Послушайте, но ведь это хоть и отчасти ваша история, но вовсе даже не вами рассказанная. Это, прямо вот по цитате «красота в глазах смотрящего» – история про то, как мы, мое, наше поколение, представляем себе ваше поколение. Как мы вас любим, как мы, уж простите, выросли на ваших песнях.

– Поскольку я имею к этой истории прямое отношение, то могу вам совершенно однозначно сказать: у нас была совершенно другая мотивация, а жизнь была настоящей и страшно интересной, иногда чуть-чуть опасной, но совсем чуть-чуть.

– Знаете, есть фильм, в котором сняты муж и жена, рассказывающие при разводе историю своей семейной жизни. И выясняется, что это – две совершенно разных истории. Вы говорите, что «Лето» – неестественная и поддельная история, а я в финале ревела страшно, потому что мне показалось, что в картине ваши все истории рассказаны именно такими, какими я их себе представляла.

– Да, я знаю, многие мои очень близкие и любимые люди были в восторге от этого фильма и тоже плакали.

Ну да, может, вы так себе это и представляли, но я – там жил. И могу сказать, что наша жизнь от той, что была рассказана, отличается, как различаются минус и плюс. Мы жили куда более интересно.

– Но вот прямо сейчас, во время нашего разговора, я поняла, отчего я плакала в конце фильма «Лето».

– То есть?

– Из-за несбывшихся надежд. Столько всего вами, вашими песнями в том числе, временем нам было обещано, столько всего впереди должно было произойти – но буквально за десять лет окно возможностей захлопнулось и мы пришли в эпоху стабильности, которая только в бытовом и техническом смысле, пожалуй, отличается от эпохи застоя.

– Слушайте, ну мы тогда своей музыкой сделали вообще возможными 90-е годы. А потом… Потом каждый распорядился этой свободой по-своему. И люди, ценившие свободу и жившие рок-н-роллом, – их во власти сейчас нет, там другую музыку любят.

Борис Гребенщиков и Виктор Цой. 1984 год. Фото: Борис Гребенщиков / Facebook

Только какое это имеет значение? То, что было – не может кончиться и исчезнуть. Даже средневековая музыка со всеми ее специфическими законами и специфической средой, – про нее нельзя сказать, что она кончилась. Я включаю кого угодно из стариков и слушаю их. Эта музыка дает мне сейчас то, что давала тогда: замечательное состояние, которое я могу использовать в своих целях. Эта музыка – часть меня.

Несколько лет назад мы зашли с дочкой в какую-то церковь в Париже. Ходим по ней, и вдруг начинает играть орган: поначалу он играет тихо, непонятно, а потом вдруг начинаются такие адские перемещения звуков, которые нормальный человек даже придумать не может, потому что они всё переворачивают, они антигармоничны! И потом понимаешь: ни хрена себе, вот это да! И тут до меня доходит, что это же Мессиан! Это же та самая церковь, где Мессиан 60 лет был органистом, и вот кто-то теперешний продолжает его играть.

Я тогда подумал, что надо будет к этой музыке вернуться, вернуться как-то более подробно. И вот сегодня, пока я ехал сюда, я решил, что у меня четыре часа и дай-ка я послушаю Мессиана, потому что ничего другого мне сегодня слушать не хотелось. И я получил зверское наслаждение! И буду слушать его еще какое-то время, потому что он хорошо на меня действует, позволяет мне расширить мои представления о том, что такое гармония. Поэтому и про Мессиана, например, нельзя сказать, что его музыка кончилась.

– Кого вы слушаете из русских рэперов, которые сегодня – новый рок для молодежи?

– Буквально позавчера кто-то мне подсказал – Фейс. И я послушал Фейса, посмотрел его интервью. По крайней мере, теперь я в курсе.

– Как вам?

– Слово «как» здесь не подходит. Мои предпочтения не важны. Я это имею в виду как факт того, что это есть. Если я буду подходить со своими критериями, а мне 64 года, то это будет довольно глупо выглядеть.

– Но вы слушаете.

– Я послушал. Мне было интересно понять: зачем человек это делает, почему, что ему в этом нравится? Нравится ли ему это вообще или он делает это, потому что это выгодно или что-то еще. В общем, мне это было интересно, учитывая еще большое влияние его творчества на людей – втройне интересно.

– Так впечатлил вас Фейс?

– Нет, Мессиан меня впечатляет. А про Фейса я теперь имею в виду, что он есть.

Мимо веранды проходит компания молодежи с бумбоксом, из которого доносится громкий русскоязычный рэп. Интервью приходится прервать.

– Знаете, кто это?

– Да, это Фараон. Я эту песню знаю по клипу, который, судя по всему, стоит больше, чем запись любого моего альбома: съемки с вертолета, причем с громом. Это дорого. Но это – работает. Миллионов пять смотрит обычно такой клип – это чудовищное количество людей. Очень много.

– Вы пытаетесь угнаться? Количественно, качественно.

– Нет, меня это совершенно не интересует, у меня другие интересы. Я примерно представляю себе, как мне искать то, что я ищу.

– И что же вы ищете?

– Это, наверное, самый серьезный вопрос из тех, что мы обсудили сегодня. Видишь сочетание деревьев, облаков, красной крыши и всего остального? У этого нет границ, это – более настоящее, чем «я», потому что «я» – это все-таки выдуманная вещь. То, что сейчас сидит и с тобой разговаривает – это, разумеется, человек, но «я» этому человеку абсолютно не нужно. Мне, Катя, совершенно не нужно «я».

– В такой концепции и смерть не страшна.

– Мягко говоря, нет. А что удивительного? Знаешь, я проходил через всякие истории со страхом смерти. Но потом вдруг сообразил, отчего мне было страшно: страшно было оттого, что я запутался в концепциях и все мои концепции победила жадность. Жадность по поводу того, по поводу чего жадности быть, на самом деле, не может, не должно: как же это, я умру, а они все будут жить?

– Или: как же это, я умру, а деревьев, облаков и красной крыши этой больше не увижу!

– И слава Богу, что я этого не увижу, потому что я становлюсь частью этого немедленно, как только я умираю. То есть я – уже есть это. Живой или нет, это уже не имеет никакого значения.

– В такой концепции ничего не страшно: ни возраст, ни старение.

– А чего тут бояться? Жизнь начинается после 50, а после 60 становится по-настоящему хорошей.

– Мне кажется, это специальная отговорка, которую говорят сорокалетним, чтобы они не боялись.

– Нет, это правда. В сорок лет я совсем не знал того, что я знаю сейчас. Сейчас я сильнее, интереснее, важнее сам для себя. А что думают другие по поводу моей жизни, мне не очень важно. Я знаю, что мне не хватает 24 часов, чтобы успеть сделать хотя бы десятую часть того, что я хочу сделать. Но чем больше я потрачу времени на ту или иную деталь, тем лучше она будет и тем лучше будет общее. Моя жизнь состоит из таких деталей. Поэтому, возвращаясь к вопросу, я это и ищу: ищу возможности сделать что-то, что будет для меня ощущаться как новое, интересное и потрясающе прекрасное.

– Вам все еще интересно играть концерты?

– Чем дальше, тем больше. До смешного доходит: я жду с нетерпением каждый концерт. С утра просыпаюсь и думаю: «А-а! Интересно, что же будет сегодня вечером, как это все будет». Я вижу тысячу вещей, которые можно сделать лучше.

– Это зависит от публики?

– Совершенно нет. Как такового, общения с публикой не существует: мы даем, и те, кто хочет, могут это взять. Тогда это не общение, а слияние, соитие буквально – мы даем, вы берете. И все счастливы.

– Но вы имеете дело с огромной аудиторией, на которую ваши высказывания, в том числе и политические, могут довольно сильно повлиять. Раньше между песнями на концертах вы позволяли себе такие высказывания.

– Я иногда позволяю себе это и сейчас, когда мне задают вопросы, но я знаю, что это глупость, это бессмысленно. Политика – сама по себе бессмысленна. Ежику понятно, что ни один политик никогда не говорит ни слова правды, это просто невозможно в силу условий его работы. Но когда музыканты, художники высказываются по поводу политики – они смешны.

– Но бывают такие ситуации, когда молчание – знак одобрения чего-то нехорошего. Вот мы с вами сидим на прекрасной веранде, а в это же самое время тот же самый Серебренников сидит уже год под домашним арестом по несправедливому обвинению. Как с этим быть?

– Принять этот факт.

– Вы бы смогли год сидеть в квартире, не выходя?

– Не знаю, у меня такого опыта не было. Но дело в том, что любой другой ответ, кроме как принять этот факт – нелепый.

– Бороться.

– С кем? С национальной гвардией? Ты когда-нибудь пробовала бороться с законом гравитации? Выходить с десятого этажа из окна и думать: «Я буду бороться с законом гравитации»? Ты упадешь и разобьешься. Бороться с государством – это падать и разбиваться. Главное, что это бессмысленно, ведь суть государства – быть против человека. Не нужно с ним бороться, но нужно иметь это в виду.

– Я говорю о том, чтобы бороться не с кем-то, а за кого-то. За того же Серебренникова, Сенцова, Дмитриева, много за кого можно было бы побороться.

– Я знаю много людей, которые все время борются, борются, борются и имеют за это неплохие деньги, нормально ездят по всему миру и очень себя уважают. Они очень категорично высказываются, серьезно демонстрируют свою борьбу. Только от этой борьбы, кроме них самих, никому лучше не становится. Но они себя уважают. Хотя главная тема их разговоров – это грудь уважаемой такой-то. Вот они собираются и обсуждают ее грудь. Что за смысл в этой борьбе?

– Борьба бывает разная. А смирение – это в большинстве случаев потакание несправедливости.

– Когда на тебя едет танк, считай, что ты, как тот человек на площади Тяньаньмэнь, можешь встать и думать, что танк на тебя не поедет. Но мы-то с тобой русские, мы знаем, что танк поедет. Сто процентов поедет, гарантированно. Причем этот танкист будет потом пить водку и хвастаться, стольких он раздавил.

– Хорошо. Зачем вы тогда стояли с плакатом «Свободу Юрию Дмитриеву»?

– Потому что иногда это срабатывает. Но я и не говорю, что ничего не нужно делать. Просто у каждого человека свои средства, свои методы «делания». У кого-то их нет, тот сидит дома, кто-то смотрит телевизор, кто-то пьет водку, кто-то выходит на площадь, демонстрирует. А кто-то идет в оппозицию, чтобы обсуждать вот эту вот грудь, их там немного, трое или четверо, но они по такому вот даже незначительному поводу умудряются переругаться.

– Какая же это оппозиция?

– Я не могу ручаться за всех. Есть и другие, конечно. Я знаю, что Гриша Чхартишвили, который Борис Акунин – человек удивительного достоинства, честности и прямоты – считает, что он что-то может сделать, находясь в оппозиции. Хотя я думаю, в недрах души он понимает, что все, что он может сделать, он делает в своих книгах и делает гораздо больше, чем любой политический деятель. Каждому даются свои тяпки, у каждого человека свое место во вселенной: бесконечное количество людей, бесконечное количество тяпок, которыми надо уметь пользоваться.

А по поводу России, если уж серьезно, честно скажу, что я не могу себе представить людей, которым искренне может понравиться то, что сейчас у нас происходит: откроешь Facebook, страшно просто становится, седеешь на глазах. Но при этом я вижу, как в той же Москве, в том же Петербурге, выходишь на Марсово поле или идешь где угодно по Москве – сидят в маленьких кафешках приличные ребята, молодые, старики, кто угодно, все заняты делами, всем интересно. Большей части интересны какие-то проекты, какая-то музыка, что-то еще кипит.

При этом всем ясно, все понимают, что где-то наверху плесень вся сидит – но это никого не волнует. Потому что они – эти наверху – не контролируют процесс жизни, плесень может серьезно ущемить права и испортить жизнь каким-то отдельным людям, но всем людям жизнь испортить сложно. Можно, конечно: Сталин, как известно, пытался.

– Есть интересное место в дневниках Надежды Мандельштам, когда она приезжает в сталинскую Москву просить за мужа и описывает ее как красивый, полный жизни и радости город. Сам Мандельштам уже в ссылке, а скоро будет арестован и погибнет. Но вот – в моменте! – эта сталинская Москва хороша и жизнерадостна.

– Одно не вытекает из другого, красивой Москва не стала ценой арестов, по счастью. Тут другая история. Попробую объяснить. Брамины в Индии высказали очень интересную мысль: они сказали, что Россия – это страна, где перерождаются асуры, поэтому она такая огромная. Те, кто раньше был асуром, им свойственен потрясающий эгоизм, потрясающая сила и огромные таланты. Они полубоги. И вот их брутальная сила – это как раз то, что в России ценится больше всего. И в целом, и с российскими женщинами в частности: они уважают силу, она их привлекает. Им как будто хочется испытать эту силу на себе. Это очень редкое свойство, и оно очень характерно для России, как мне видится.

– Я бы связывала это скорее с историей России XX века. Страну вытащили на своих плечах исключительно женщины, чьих отцов, мужей и сыновей сперва убивали в Первой мировой, потом – расстреливали в революцию, потом – репрессии, потом Вторая мировая и опять репрессии и лагеря. Маму воспитывала бабушка, а ту – тоже мама, чей муж сгинул где-то в этом историческом хаосе. То есть – целые поколения без мужчин.

– Можно придумать тысячи вариантов объяснений, и все будут верные. Мой опыт подсказывает мне, что описывать жизнь словами – большая глупость, потому что слова не могут покрыть даже одной стомиллионной доли того, что на самом деле происходит, на что у нас нет слов.

– Вы всю жизнь описываете жизнь словами.

– Нет, я просто позволяю словам собраться в такие кластеры, которые приводят меня в восторг. И потом каждый эти слова интерпретирует по-своему. Часто интерпретации похожие. А часто – разные.

– Вы переслушиваете свои старые песни?

– Очень часто! Когда я выпиваю больше положенного и сижу со своими друзьями, которые любят «Аквариум», я могу им поставить вот это, это или это.

– Что, например?

– Какие-нибудь редкие величайшие вещи, которые никто не слышал. Антиквариат какой-нибудь. Потом выясняется: «А, так я этого не помню! Вау! Ни фига себе, вот это да!» Я слушаю и думаю: «Как здорово то, что мы сделали!» Слушаю, учусь, думаю: мы это уже сделали, теперь нужно вот это – мне это очень интересно.

– Вы не планируете завязать с гастролями, остановиться и, наконец, ни на что не отвлекаясь, смотреть на деревья, крыши и облака?

– Нет. Мне нравится то, что я делаю. Мне нравится выступать, ездить, двигаться. Гастроли, концерты, записи – все это совсем не мешает мне смотреть на облака. Может быть, даже наоборот!

Борис Гребенщиков. Фото: Кира Выгривач

С Почему вы в последнее время не даете интервью?

Мне кажется, что человек, успешно занимающийся творчеством, все высказывает именно в своем творчестве, а остальные разговоры — уже от лукавого. Конечно, всем лестно, когда их мнением интересуются, а значит, считают их важными персонами, но это самообман. Боб Дилан однажды сказал: «Важны только песни, а я почтальон, их доставляющий». С этой точкой зрения я полностью согласен. Мнение почтальона никого не должно интересовать. Чтобы не мутить воду впустую, я и перестал полтора года назад давать интервью. Я трезво отдаю себе отчет в том, что люди интересуются мною только из-за моих песен. Моя сила — в них. Любое мое слово, сказанное зря, забирает у них эту силу. Поэтому я буду отвечать на вопросы коротко.

С Вы всегда были в своих песнях вне политики, но в новом альбоме обратились к актуальным темам…

Да что вы! Искренне скажу вам: политика меня интересует меньше, чем сельское хозяйство Гватемалы XIV века. В частности, по причине того, что я никак не могу повлиять на эту политику. А что до актуальных тем — это не я обращаюсь к темам, это они обращаются ко мне, а я с детства легко поддаюсь всяким искушениям. Песни как зеркало: отражают то, что происходит вокруг; иногда они даже отражают то, что еще не стало видно.

С Как вы относитесь к тому, что происходит между Россией и Украиной?

У меня, как и у каждого нормального человека, от этого искусственно раздутого конфликта тяжело на сердце. Любые разногласия можно и нужно разрешать мирным путем.

С Смотрите ли вы что-нибудь по телевизору?

Физически не могу смотреть ТВ: противно, когда мне так бездарно врут в лицо.

С Есть ли у России «свой путь», какая-то особость, хоть чем-то отличающая нас от других людей?

Ну а как же! Конечно, русские отличаются от китайцев или шотландцев. У нас, слава Богу, есть свои неповторимые особенности. Просто это не значит, что мы «лучше» или «выше» других, перед Богом все равны. Все культуры отличаются друг от друга, вот только общего в них значительно больше, чем различий. Наверное, стоит радоваться общему и учиться у различий. Только так мы можем продвинуться вперед. Можно, конечно, повернуться спиной к остальному миру, но история учит, что изоляция от мира всегда приводит только к вырождению. Что же касается «особого пути», то, естественно, у нас свой путь: у каждой нации и культуры — свой единственный и неповторимый путь.

С Какой бы вы хотели видеть Россию?

Я мечтаю увидеть нашу страну справедливой, образованной и преуспевающей.

С Верите ли вы в будущее России в ее нынешнем виде?

Тут не во что верить или не верить. Если есть настоящее, значит, есть и будущее. Россия — это одна седьмая часть суши, она населена людьми, и эти люди едва ли куда-то денутся; они не начнут говорить на другом языке, не поменяют традиции и привычки, не станут вдруг мексиканцами или балийцами. Настоящее России длится не одну тысячу лет и вряд ли прекратится завтра. А значит, и культура ее никуда не исчезнет.

С Вы хотели бы вернуться в советское время?

Советская жизнь была мне немила тогда и остается немила сейчас. На обмане невозможно выстроить хорошую жизнь.

С В декабре состоялся ваш концерт в Киеве. С каким чувством вы ехали туда?

Люди, живущие в Киеве и любящие песни «Аквариума», год ждали нашего концерта. С этим чувством мы и ехали; хотелось принести людям мир. Концерт прошел на ура, без малейшего намека на национализм или провокации, три часа любви. До концерта мы сутки бродили по Киеву: он поразил теплом и благожелательностью, а на концерте нас встретили с такой любовью, как нигде не встречали. Город теперь стал даже светлее, чем раньше.

С Изменились ли как-то ваши отношения со знакомыми украинцами?

Мои отношения со знакомыми украинцами не изменились и не могли измениться. Люди важнее любой политики. Политика меняется, а люди остаются. И мы знаем это.

С Правда ли, что сейчас, после выхода альбома «Соль», вы столкнулись с запретами концертов и чуть ли не с «литовкой» песен?

Пока что, слава Богу, ничего такого не было.

С Как вам удалось при записи альбома объяснить музыкантам, не знающим русский язык и не выросшим в русской культуре, содержание ваших песен?

Так я ничего и не объяснял. Я давно заметил, что музыканты, не знающие русского языка, делятся на два класса. Некоторые, перед тем как играть, просят сказать, о чем песня, и говорят: «Ага! Теперь понятно», а некоторые говорят: «Я без всяких слов чувствую, о чем ты поешь, слова меня только отвлекут». И одни играют не хуже других. Впрочем, некоторым моим знакомым русским музыкантам тоже никогда не приходило в голову вслушиваться в слова песен. Каждому свое.

С Может ли текст быть такой же частью песни, как, например, партия фортепиано — не имеющей особого смысла?

Дело только в душе, вложенной в музыку. Каждая нота, каждый тембр и каждое слово имеет свой вкус и свой «смысл», только он выходит далеко за пределы понимания умом. Важно, чтобы человек вкладывал душу в то, что он поет, и в то, что и как играет, важно, что песня становится от этого живой. В хорошей песне нет ничего, что «не имеет особого смысла»: там, как в симфонии, все элементы поддерживают друг друга и составляют оправу для голоса.

С Как шла работа над альбомом?

Ох... Долго. Альбом писался примерно 14 месяцев; что-то получалось почти сразу, что-то требовало долгих мучений. Зубовного скрежета и битья головой о стену было предостаточно, но что поделать? Такие уж песни. Они начали писаться, когда никакой войны еще не было и в помине, но, видимо, где-то в душе ее отзвуки уже были слышны. А потом, благодаря информационной войне, начала расти черная тень у людей в сердцах, и это тоже не могло не отразиться в песнях. Так что все правильно: это ли не причина для скрежета зубовного?

С Как рождаются песни?

Когда не выпускаешь гитару из рук, песни в какой-то момент сваливаются на голову и невозможно их не написать. Даже если эти песни — совсем не то, чем я хотел бы заниматься. Скажу откровенно: кентавры меня интересуют значительно больше, чем губернаторы.

С Случалось ли вам «сопротивляться» песням, которые сваливаются вам голову?

Пару раз было такое, что я не стал доканчивать песню, бросал на полукуплете, когда понимал, к чему она может вести — к тяжелым, печальным событиям. Впрочем, обойдемся без мании величия: боюсь, что от факта написании песни зависит не так много.

С Что может сделать каждый из нас, чтобы уменьшить количество агрессии?

Уменьшить количество своей собственной агрессивности; что внутри, то и снаружи. Окружающий мир — зеркальное отражение того, что у нас внутри.

С А как сохранять открытость в наше время?

Не нужно ничего сохранять. Достаточно посмотреть, как восходит солнце, просто всмотреться в то, что вокруг — не в фейсбуковскую психодраму, а в настоящую жизнь, — как увидишь, что жизнь идет как всегда. Участие в психодраме — дело добровольное, но, насколько мне известно, оно никогда никому не приносило добра.

С Как, сохраняя внутреннюю гармонию, решать проблемы, с которыми мы ежедневно сталкиваемся?

Ксения, дело в том, что я не гуру, не мудрец и не учитель. Я недостаточно осведомлен о том, что такое «внутренняя гармония», и не знаю ни одного рецепта панацеи. Однако всем нам приходится сталкиваться с разными препятствиями. У нас всегда есть выбор: воспринимать эти препятствия как нерешаемую проблему, как повод заламывать руки — или как задачу, которая пусть и сложна, но поддается решению. Первый путь — психодрама, второй — применение головы по назначению.

С Есть ли сегодня человек среди живущих, который был бы для вас авторитетом?

Хорошо прислушиваться к мнению мудрых людей, однако стоит помнить, что истинный учитель — в нашем собственном сердце. Что бы ни говорили учителя, пока сердце не откликнется — это только слова. А вот как открыть свое сердце — это и есть основной вопрос всех религий. К сожалению, у меня нет нового, экономящего душевные силы рецепта. Придется по старинке.