Маска красной смерти герои. Эдгар Аллан По «Маска Красной Смерти

Надежда Александровна Тэффи - известная писательница- юмористка Серебряного века. С первого номера выпуска (т. е. с апреля 1908 года) стала активной сотрудницей юмористического журнала «Сатирикон», в котором также успешно работали такие мастера смеха, как Аркадий Аверченко, Аркадий Бухов, Саша Черный и другие. Если Аверченко называли «королем» «Сатирикона», то Тэффи по праву считали настоящей «королевой» данного издания. Коллеги-мужчины находили в ней незаурядный талант и охотно сотрудничали с дамой. К числу «изобретений» юмористов популярного журнала принадлежит «Всеобщая история, обработанная «Сатириконом». Ее авторами выступили Аркадий Аверченко, Осип Дымов, Иосиф Оршер, Тэффи.Цель статьи - проанализировать вступительную часть книги под названием «Древняя история», которая была написана Надеждой Александровной Тэффи. В ней юмористка рассказывает о странах Древнего Востока (Египте, Ассирии и др.), об их правителях и народе, а также о наиболее важных событиях, исторических личностях (о Солоне, Поликрате, Герострате, Перикле, Сократе и др.) и традициях Греции и Рима (о царе Пирре, пунических войнах, Цицероне, Юлии Цезаре, о римском быте и культуре, военном искусстве, религиозных учреждениях, философских школах, о воспитании детей, литературе и многом другом). Она предлагает свою трактовку событий, а на деле попросту высмеивает (практически не искажая факты), учебник Д. Иловайского «Древняя история. Курс старшего возраста». Исследователь творчества юмористов начала ХХ столетия Д. Николаев пишет: «Признавая авторитет ученого и видную роль его трудов, критики утверждали, что он не учитывает новейших исторических открытий, что тексты перегружены мелкими подробностями и «сомнительными» легендами, требовали «поднять» учебники до уровня современного состояния науки» . Итак, как мы видим, многих не устраивали околонаучные труды ученого. Напомним, что учебники этого русского историка и публициста многократно переиздавались в конце Х1Х - начале ХХ веков и были рекомендованы Ученым комитетом при Министерстве народного просвещения. Возможно, по ним училась и сама Тэффи. Благодаря тому, что историк при написании своих книг уделял больше внимания легендам и сказаниям, чем фактам, писательница, пародируя его, могла додумывать что-то свое. В комментариях к книге Н. Тэффи «Юмористические рассказы» можно найти выдержки из трудов Д. Иловайского: «Климат здесь более суров, чем в других частях Греции: летом почти тропические жары, а зимою довольно холодно. Почва местами очень плодородна, но вообще требует значительного труда для своей обработки. Такие условия должны способствовать развитию жесткости и энергии в самом характере жителей» . Тэффи приводит практически точную цитату из научного труда, но теперь это выглядит довольно забавно: «Летом в Лаконии было жарко, зимой холодно. Эта необычайная для других стран система климата, по свидетельству историков, способствовала развитию жесткости и энергии в характере жителей» . Таким образом, банальные фразы историка превращаются в автопародию на ученый труд. А завершающая часть «Древней истории» содержит образцы устных вопросов и письменных задач для повторения Древней истории. Оформленные с большим юмором, ироничные вопросы еще больше подчеркивают схожесть с объектом пародии. Вот некоторые из них: «Провести параллель между женихами Пенелопы и Первой Пунической войной», «Выразиться несколько раз лаконически без ущерба для собственной личности (упражнение)» . Составляя подобные «задания» писательница, иронизируя, подчеркивает бесполезность подобных бессмысленных упражнений в учебниках Иловайского.Также в «Древней истории» Тэффи обыгрывает название журнала «Сатирикон»: «Один знатный вельможа, по имени Петроний, сделал смешную попытку издавать в Риме (трудно даже поверить!) САТИРИКОН! Безумец вообразил, что журнал этот может в I веке по Р. Х. иметь такой же успех, как и в ХХ по Р. Х.Петроний обладал достаточными средствами (каждый день ел комариные брови в сметане, аккомпанируя себе на цитре), обладал он и образованием, и выдержкой характера, но, несмотря на все это, он не мог ждать 20 веков. Он прогорел со своей несвоевременной затеей и, удовлетворив подписчиков, умер, причем выпустил кровь из своих жил на своих друзей.«САТИРИКОН дождется достойнейших» - были последние слова великого провидца» . Озорная ирония этих строк вселяла уверенность в долгую жизнь журнала. Так и получилось: «Сатирикон» просуществовал 10 лет. За это время было выпущено практически 600 номеров.По нашему мнению, даже не зная содержание пародируемых учебников по истории Д. И. Иловайского, читать «Всеобщую историю...» интересно, а главное, - смешно. Например, Тэффи, любившая украсить свои юмористические произведения пословицами и поговорками, и здесь не отходит от своих предпочтений. На фоне якобы научного текста комично звучит восклицание эпирского царя Пирра: «Что за честь, когда нечего есть!» . А в предисловии юмористка пишет: «Древние народы разделяются по цвету кожи на черных, белых и желтых.Белые в свою очередь разделяются на:арийцев, произошедших от Ноева сына Яфета и названных так, чтоб не сразу можно было догадаться - от кого они произошли;семитов - или не имеющих права жительства, ихамитов, людей, в порядочном обществе не принятых» . Здесь юмористка каламбурит, пользуясь похожестью слов «хамиты» (группа народностей Северной Африки, говорящих на близких между собою хамитских языках) и «хам» (грубый, наглый, невоспитанный человек). По всей видимости, писательница поддалась общему веселому настроению соавторов-сатириконцев. Например, в главе посвященной персам, Тэффи создает гротескное описание зверского аппетита Камбиза (одного из царей Персии), который «пошел воевать с эфиопами, зашел в пустыню и там, сильно страдая от голода, съел мало-помало все свое войско» . А затем «при виде этого здорового, откормленного быка отощавший на человечине царь кинулся на него и собственноручно приколол, а заодно и брата своего Смердиза, который вертелся под ногами» . Дальнейшее развитие событий доводится писательницей до абсурда: «В это время царь Камбиз, окончательно помешавшийся на говядине, погиб от раны, которую нанес себе сам, желая отведать собственного мяса» . Очевидно, что для создания юмористического эффекта она охотно использует юмористические приемы более свойственные другим сатириконцам (например, А. Аверченко). Но, согласившись написать коллективную пародию, заметно, что Тэффи «подстраивается», и весьма успешно, под своих коллег-юмористов. И хотя жанр пародии не был свойственен юмористке, с заданием она справилась великолепно.Конечно же, не стоит забывать, что «Всеобщая история, обработанная «Сатириконом» увидела свет в 1911 году, можно сказать, в самом начале «сатириконской» карьеры Надежды Александровны. В этот период проходила выработка индивидуального стиля юмористки, ведь только в 1910 году была издана первая книга «Юмористических рассказов» писательницы. Естественно, влияние коллег оказывало определенное воздействие на манеру письма Тэффи. Но уже можно заметить и определенные выработавшиеся стилистические приемы, которые Надежда Александровна будет благополучно использовать в дальнейшем своем творчестве. Например, каламбурную игру слов: «Днем Пенелопа ткала, ночью порола сотканное, а заодно и сына своего Телемака» . Здесь для создания комического эффекта используется двойственное толкование слов: пороть сотканное (распарывать) и пороть ребенка (наказывать, сечь). И в следующих главах книги Тэффи продолжает каламбурить: «Царь Ксеркс, преемник Дария Гистапса, пошел на греков с несметным (тогда еще не умели делать предварительной сметы) войском» ; «Но спустя десять дней раздался характерный треск. Это лопнуло терпение Мардония (479 г. до Р. Х.), и он начал сражение и был разбит наголову и на прочие части тела» ; «Доехав до речки Рубикон, Юлий долго юлил...» и т. п. А благодаря эффекту обманутого ожидания, автор вызывает, если не смех, то улыбку читателя: «История эта закончилась трагически: Одиссей вернулся» . Также в тексте встречается бесчисленное количество парадоксов, усиливающих комический эффект пародийного произведения. Приведем лишь некоторые из них: «В беспрерывных военных предприятиях он потерял глаза, грудь, бок, руки, ноги и горло. Часто трудные положения заставляли его терять и голову, так что храбрый воитель оставался совсем налегке и управлял народом при помощи одной груднобрюшной преграды, что, однако, не могло остановить его энергии» ; «Он впал в неумеренность и умер значительно раньше своей смерти» ; «Барыня приказала вам сказать, что они померли» и т. п.Зачастую авторам «Всеобщей истории...» и не нужно было переделывать тексты историка, так как они были двусмысленны и псевдонаучны. Приукрашая исторические факты легендами и своими домыслами, ученый терял доверие читателя, в глазах вдумчивого человека казался нелепым сказочником. Как откликнулись на публикацию «Всеобщей истории» критики разных времен, мы можем видеть из их отзывов. Сергей Князев пишет: «Понятно, что фигура Д. Иловайского, ассоциировавшегося с самыми гнусными явлениями тогдашней русской жизни, не могла не вызвать отвращения у авторов «Сатирикона» и тех читателей, что разделяли их политическую, общественную и эстетическую позицию. Вместе с тем прямая критика его взглядов и деятельности в исполнении сатириконцев была бы уже прямой политической сатирой, что уже едва ли было возможно в те годы. Не имея возможности непосредственно высказать отношения к идеям Иловайского, сатириконцы прошлись по его учебникам. Таким образом, логично предположить, что «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”» была для сатириконцев очередной попыткой быть «максимально современными и злободневными», и уж совсем неправильным было бы проводить этот художественный опыт по линии «чистой юмористики». Скорее это было продолжением сатиры - другими средствами» . Д. Николаев пишет: «Неожиданно проявившийся интерес авторов книги - Н. Тэффи, О. Дымова, А. Аверченко, О. Д’Ора - к прошлому вызывал удивление, ведь сатириконцы стремились всегда быть максимально современными. Тем более что, в отличие от своих великих предшественников - А. Пушкина («История села Горюхина»), М. Салтыкова-Щедрина («История одного города»), А. Толстого («История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»), они создают произведение не сатирическое, а юмористическое» . Итак, мы видим кардинально противоположные мнения критиков о книге (современное / интерес к прошлому; сатирическое / юмористическое), что свидетельствует о разночтении неожиданной трактовки сатириконцев трудов Д. Иловайского.Если говорить о «Всеобщей истории.» в целом, то следует заметить, что язык изложения пародийных текстов у разных сочинителей практически не отличается. Зачитавшись книгой, иногда невозможно сразу определить, кто является автором того или иного юмористического фрагмента. Порой можно подумать, что книгу написал один и тот же человек. На наш взгляд, такая «взаимозаменяемость», в большей или меньшей мере, происходит оттого, что, помимо схожей стилистики, авторами используются одинаковые приемы создания комического: различные виды преувеличения, неожиданные сопоставления разнородных явлений, несоответствие между формой и содержанием и т. п.Конечно же, данная книга в свое время пользовалась огромной популярностью, так как свежи были в памяти современников исторические экскурсы Д. Иловайского. Хотя, не ознакомившись с исходными текстами, не всегда можно уловить суть пародируемых идей. Но, согласимся с Сергеем Князевым, который заявлял: «Для комического эффекта контекст, как известно, важнее текста, отчего юмор, не говоря уже о сатире, устаревает стремительно. И тем не менее «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”», вступает уже во второе столетие своего существования. Давно нет Иловайского, остались в архивах его сочинения, объект пародии давно не актуален, а сама пародия живет. Что лишний раз подтверждает максиму, приписываемую известному британскому остроумцу Бернарду Шоу: «Человек, пишущий о себе и своем времени, - единственный пишущий о всех людях и всех временах» .В «Древней истории» Тэффи добивается юмористического эффекта тем, что исторические факты переплетаются с жизненными реалиями начала ХХ века. Писательница от всей души смеется, смешивая события Древней истории с настоящим. Отчетливо слышится ирония автора, что не было очень характерно для стиля юмористки. Ведь, в отличие от Аркадия Аверченко, склонного к фантазированию, Надежда Александровна, писавшая житейские рассказы о людях, была скорее реалисткой. Создание «Всеобщей истории» позволило ей проявиться, как пародисту и, благодаря этому, использовать такие непривычные для ее текстов приемы создания комического, как гротеск, аллюзии и т. п. Зачастую прослеживается ирония Тэффи, которая скрывается за специально завуалированной наивностью. Пересказ исторических событий современным языком тоже служит определенной цели. При этом нельзя забывать, что юмористка пародирует исторические труды Иловайского, который, по мнению современных критиков, «очень просты, чтобы не сказать примитивны, и часто неуклюжи по языку, довольно простодушны по изложению и, разумеется, не идут ни в какое сравнение с произведениями блистательных стилистов Карамзина, Ключевского, Сергея Соловьева» .Дальнейшая перспектива исследования видится в изучении и анализе полного текста всех авторов «Всеобщей истории, обработанной «Сатириконом».Література1. Всеобщая история, обработанная «Сатириконом». - СПб. : Азбука-классика, 2008. - 320 с. 2. Князев С. Продолжение сатиры другими средствами / Сергей Князев // Всеобщая история, обработанная «Сатириконом». - СПб: Азбука-классика, 2008. - С. 5 - 12.Николаев Д. Жемчужина русского юмора / Дмитрий Николаев // Тэффи Н. А. Юмористические рассказы; Из «Всеобщей истории, обработанной «Сатириконом». - М. : Худож. лит., 1990. - С. 3-18.Тэффи Н. А. Юмористические рассказы; Из «Всеобщей истории, обработанной «Сатириконом» / Вступ. статья, сост., подгот. текста, комент. Д. Д. Николаева. - М. : Худож. лит., 1990. - 415 с.Попкова Ю. В. «Стародавня історія», яка була оброблена Н. О. Тефі.У статті розглядається вступна частина книги «Всесвітня історія, яка була оброблена «Сатириконом». Вона написана блискучою гумористкою Н. О. Тефі і має назву «Стародавня історія». Надія Олександрівна створила чудову пародію на підручники історика Іловайського (які не влаштовували багатьох, тому що там було багато легенд та сказаній і мало науково доведених фактів), практично не перекручуючи тексти вченого.Ключові слова: автор, гумористка, іронія, історія, пародія.Попкова Ю. В. «Древняя история», обработанная Н. А. Тэффи.В статье рассматривается вступительная часть книги «Всеобщая история, обработанная «Сатириконом». Она написана блестящей юмористкой Н. А. Тэффи и называется «Древняя история». Надежда Александровна создала великолепную пародию на учебники историка Иловайского (которые не устраивали многих, потому что там было много легенд и сказаний и мало научно подтвержденных фактов), практически не искажая тексты ученого.Ключевые слова: автор, юмористка, ирония, история, пародия.Popkova Yu. V. “Ancient History” remade by N. A. Teffy.The article deals with the introduction to the book “World History remade by Satyricon”, that was written by a brilliant humourist N. A. Teffy and it is called “World History”. Nadezhda Alexandrovna created a wonderful parody of the books by the historian Ilovaisky (the books did not please many people because they contained a lot of legends and tales, but a few scientifically proved facts) and practically did not distort his words.Key words: author, humourist, irony, history, parody.

Эдгар Аллан По (19 января 1809 года 7 октября 1849 года) американский писатель, поэт, литературный критик и редактор, является представителем американского романтизма, предтечей символизма и декадентства. Наибольшую известность получил за свои «мрачные» рассказы (был одним из первых американских писателей, кто создавал свои произведения в виде коротких рассказов). Создатель формы современного детектива. Творчество Эдгара По способствовало появлению жанра научной фантастики.

Литературное творчество Творчество По находилось под влиянием романтизма, уже завершавшего свой путь на Западе. «Мрачная фантастика, постепенно исчезавшая из европейской литературы, вспыхнула ещё раз оригинально и ярко в страшных рассказах По то был эпилог романтизма» (Фриче). На творчество По оказали сильное влияние английские и немецкие романтики, особенно Гофман; ему родственен зловеще-мрачный оттенок гофмановских фантазий, хотя он и заявил о себе: «Ужас моих рассказов не от Германии, а от души». Слова Гофмана: «Жизнь безумный кошмар, который преследует нас до тех пор, пока не бросит наконец в объятия смерти» выражают собой основную идею «страшных рассказов» По идею, которая вместе со своеобразным стилем её выражения родилась уже в первых рассказах По и только углублялась, обрабатывалась с большим мастерством в его дальнейшем художественном творчестве. Оценка творчества Оригинальность стиля По не нашла себе последователей в Америке. В то же время творчество По нашло отражение в поэзии французского символиста Бодлера, который переводит По, знакомит с ним Европу, и отсюда начинается влияние По на литературу декаданса и символизма.

Сюжет Ужасная болезнь под названием Красная смерть, опустошает страну. Принц Просперо не хотел умереть от болезни, собрал тысячу своих приближённых и укрылся в отдалённом изолированном монастыре. Принц и его приближённые замуровали все входы и выходы и собирались жить там, пока не закончится болезнь. За стенами монастыря царила беспощадная Красная смерть, которая убивала всех, кто остался под небом, а в монастыре все было хорошо. В нём была анфилада из семи больших комнат. В седьмую комнату с чёрными стенами и кроваво-красными окнами никто не решался заходить, там было очень жутко, свет, бьющий через окна был ярко- багровым, ежечасный бой гигантских часов наводил ужас. Через полгода сидения в монастыре принц устроил грандиозный бал- маскарад. Внезапно на празднике появился новый ряженый, на нём были плащ, забрызганный кровью и маска трупа. Он придал себе сходство с Красной смертью. Разъярённый принц приказал его задержать и утром повесить. Однако тот спокойно пошёл через анфиладу в чёрную комнату. Принц взял кинжал и пустился в погоню, но у порога чёрной комнаты незнакомец внезапно обернулся и посмотрел на принца. Просперо вскрикнул и умер. Придворные схватили незнакомца, но поняли что под его одеждой ничего нет. Это была сама Красная смерть. Люди начали падать и умирать, никто не спасся и над всем воцарились мрак, гибель и Красная смерть.

Рассказ был весьма популярен в эпоху символизма, в том числе в России. К этому тексту По восходит образ красного шута в романе Андрея Белого «Петербург». Название «Маска Красной смерти» носит одна из главок в первом томе его автобиографии. В мюзикле Эндрю Уэббера «Призрак Оперы» есть явная отсылка к рассказу По в начале второго акта Призрак, появившись в костюме Красной смерти, срывает грандиозный маскарад в Оперном театре. Рассказ Фреда Саберхагена «Маскарад в красном смещении» построен по явной аналогии с рассказом По. В романе Дэна Симмонса «Террор» герои устраивают в новогоднюю ночь с 1847 на 1848 г. карнавал, устроенный по образу и подобию праздника Просперо, описанного По. В конце карнавала на праздник явилось чудовище Террора - огромный белый медведь («Белая смерть»), убивший многих членов команды. В песне "Маска Красной Смерти" российской рэп- команды "Триада" в точности описывается сюжет рассказа.

Седьмая комната была затянута черным бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и тяжелыми складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата. И только в этой комнате окна отличались от обивки: они были ярко- багряные - цвета крови. Ни в одной из семи комнат среди многочисленных золотых украшений, разбросанных повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни канделябров, - не свечи и не лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней, и огни, проникая сквозь стекла, заливали покои цветными лучами, отчего все вокруг приобретало какой-то призрачный, фантастический вид. Но в западной, черной, комнате свет, струившийся сквозь кроваво- красные стекла и падавший на темные занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог. А еще в этой комнате, у западной ее стены, стояли гигантские часы черного дерева. Их тяжелый маятник с монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная стрелка завершала свой оборот и часам наступал срок бить, из их медных легких вырывался звук отчетливый и громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того необычный по силе и тембру, что оркестранты принуждены были каждый час останавливаться, чтобы прислушаться к нему.

В самом безрассудном сердце есть струны, коих нельзя коснуться, не заставив их трепетать. У людей самых отчаянных, готовых шутить с жизнью и смертью, есть нечто такое, над чем они не позволяют себе смеяться. Казалось, в эту минуту каждый из присутствующих почувствовал, как несмешон и неуместен наряд пришельца и его манеры. Гость был высок ростом, изможден и с головы до ног закутан в саван. Маска, скрывавшая его лицо, столь точно воспроизводила застывшие черты трупа, что даже самый пристальный и придирчивый взгляд с трудом обнаружил бы обман. Впрочем, и это не смутило бы безумную ватагу, а может быть, даже вызвало бы одобрение. Но шутник дерзнул придать себе сходство с Красной смертью. Одежда его была забрызгана кровью, а на челе и на всем лице проступал багряный ужас.

Эдгар Аллан По один из моих самых любимых писателей. «Маска Красной смерти» для меня, пожалуй, самый любимый его рассказ. Нельзя убежать от Рока и Смерти. Красная смерть приняла вызов Просперо и, невероятным образам ей удалось проникнуть в монастырь. Просперо поступил неправильно, оставив умирать людей за пределами ворот. Он хотел обхитрить Красную смерть, но, как и следовало ожидать, у него ничего не вышло. Это был поступок подлого человека, который не готов быть до конца вместе со своим народом, сражаться с недугом королевства. Люди умирали, а принц развлекался вместе со своими подданными. Глупый и подлый Просперо получил по заслугам.

Эдгар Аллан По

МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ

Уже давно опустошала страну Красная смерть. Ни одна эпидемия еще не была столь ужасной и губительной. Кровь была ее гербом и печатью - жуткий багрянец крови! Неожиданное головокружение, мучительная судорога, потом из всех пор начинала сочиться кровь - и приходила смерть. Едва на теле жертвы, и особенно на лице, выступали багровые пятна - никто из ближних уже не решался оказать поддержку или помощь зачумленному. Болезнь, от первых ее симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.

Но принц Просперо был по-прежнему весел - страх не закрался в его сердце, разум не утратил остроту. Когда владенья его почти обезлюдели, он призвал к себе тысячу самых ветреных и самых выносливых своих приближенных и вместе с ними удалился в один из своих укрепленных монастырей, где никто не мог потревожить его. Здание это - причудливое и величественное, выстроенное согласно царственному вкусу самого принца, - было опоясано крепкой и высокой стеной с железными воротами. Вступив за ограду, придворные вынесли к воротам горны и тяжелые молоты и намертво заклепали засовы. Они решили закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не прокралось к ним безумие и ие поддались они отчаянию. Обитель была снабжена всем необходимым, и придворные могли не бояться заразы. А те, кто остался за стенами, пусть сами о себе позаботятся! Глупо было сейчас грустить или предаваться раздумью. Принц постарался, чтобы не было недостатка в развлечениях. Здесь были фигляры и импровизаторы, танцовщицы и музыканты, красавицы и вино. Все это было здесь, и еще здесь была безопасность. А снаружи царила Красная смерть.

Когда пятый или шестой месяц их жизни в аббатстве был на исходе, а моровая язва свирепствовала со всей яростью, принц Просперо созвал тысячу своих друзей на бал-маскарад, великолепней которого еще не видывали.

Это была настоящая вакханалия, этот маскарад. Но сначала я опишу вам комнаты, в которых он происходил. Их было семь - семь роскошных покоев. В большинстве замков такие покои идут длинной прямой анфиладой; створчатые двери распахиваются настежь, и ничто не мешает охватить взором всю перспективу. Но замок Просперо, как и следовало ожидать от его владельца, приверженного ко всему bizarre был построен совсем по-иному. Комнаты располагались столь причудливым образом, что сразу была видна только одна из них. Через каждые двадцать - тридцать ярдов вас ожидал поворот, и за каждым поворотом вы обнаруживаются что-то повое. В каждой комнате, справа и слева, посреди стены находилось высокое узкое окно в готическом стиле, выходившее на крытую галерею, которая повторяла зигзаги анфилады. Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал со всем убранством комнаты. Так, комната в восточном конце галереи была обтянута голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана красным, и стекла здесь были пурпурные. В третьей комнате, зеленой, такими же были и оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в пятой - белые, в шестой - фиолетовые. Седьмая комната была затянута черным бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и тяжелыми складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата. И только в этой комнате окна отличались от обивки: они были ярко-багряные - цвета крови. Ни в одной из семи комнат среди многочисленных золотых украшений, разбросанных повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни канделябров, - не свечи и не лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней, и огни, проникая сквозь стекла, заливали покои цветными лучами, отчего все вокруг приобретало какой-то призрачный, фантастический вид. Но в западной, черной, комнате свет, струившийся сквозь кроваво-красные стекла и падавший на темные занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.

А еще в этой комнате, у западной ее стены, стояли гигантские часы черного дерева. Их тяжелый маятник с монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная стрелка завершала свой оборот и часам наступал срок бить, из их медных легких вырывался звук отчетливый и громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того необычный по силе и тембру, что оркестранты принуждены были каждый час останавливаться, чтобы прислушаться к нему. Тогда вальсирующие пары невольно переставали кружиться, ватага весельчаков на миг замирала в смущении и, пока часы отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был постарше и порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то смутную думу. Но вот бой часов умолкал, и тотчас же веселый смех наполнял покои; музыканты с улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим нелепым испугом, и каждый тихонько клялся другому, что в следующий раз он не поддастся смущению при этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут - три тысячи шестьсот секунд быстротечного времени - и часы снова начинали бить, наступало прежнее замешательство и собравшимися овладевали смятение и тревога.

И все же это было великолепное и веселое празднество. Принц отличался своеобразным вкусом: он с особой остротой воспринимал внешние эффекты и не заботился о моде. Каждый его замысел был смел и необычен и воплощался с варварской роскошью. Многие сочли бы принца безумным, но приспешники его были иного мнения. Впрочем, поверить им могли только те, кто слышал и видел его, кто был к нему близок.

Принц самолично руководил почти всем, что касалось убранства семи покоев к этому грандиозному fete В подборе масок тоже чувствовалась его рука. И уж конечно - это были гротески! Во всем - пышность и мишура, иллюзорность и пикантность, наподобие того, что мы позднее видели в «Эрнани». Повсюду кружились какие-то фантастические существа, и у каждого в фигуре или одежде было что-нибудь нелепое.

Все это казалось порождением какого-то безумного, горячечного бреда. Многое здесь было красиво, многое - безнравственно, многое - bizarre, иное наводило ужас, а часто встречалось и такое) что вызывало невольное отвращение. По всем семи комнатам во множестве разгуливали видения наших снов. Они - эти видения, - корчась и извиваясь, мелькали тут и там, в каждой новой комнате меняя свой цвет, и чудилось, будто дикие звуки оркестра - всего лишь эхо их шагов. А по временам из залы, обтянутой черным бархатом, доносился бой часов. И тогда на миг все замирало и цепенело - все, кроме голоса часов, - а фантастические существа словно прирастали к месту. Но вот бой часов смолкал - он слышался всего лишь мгновение, - и тотчас же веселый, чуть приглушенный смех снова наполнял анфиладу, и снова гремела музыка, снова оживали видения, и еще смешнее прежнего кривлялись повсюду маски, принимая оттенки многоцветных стекол, сквозь которые жаровни струили свои лучи. Только в комнату, находившуюся в западном конце галереи, не решался теперь вступить ни один из ряженых: близилась полночь, и багряные лучи света уже сплошным потоком лились сквозь кроваво-красные стекла, отчего чернота траурных занавесей казалась особенно жуткой. Тому, чья нога ступала на траурный ковер, в звоне часов слышались погребальные колокола, и сердце его при этом звуке сжималось еще сильнее, чем у тех, кто предавался веселью в дальнем конце анфилады.

Остальные комнаты были переполнены гостями - здесь лихорадочно пульсировала жизнь. Празднество было в самом разгаре, когда часы начали отбивать полночь. Стихла, как прежде, музыка, перестали кружиться в вальсе танцоры, и всех охватила какая-то непонятная тревога. На сей раз часам предстояло пробить двенадцать ударов, и, может быть, поэтому чем дольше они били, тем сильнее закрадывалась тревога в души самых рассудительных. И, может быть, поэтому не успел еще стихнуть в отдалении последний отзвук последнего удара, как многие из присутствующих вдруг увидели маску, которую до той поры никто не замечал. Слух о появлении новой маски разом облетел гостей; его передавали шепотом, пока не загудела, не зажужжала вся толпа, выражая сначала недовольство и удивление, а под конец - страх, ужас и негодование.

Появление обычного ряженого не вызвало бы, разумеется, никакой сенсации в столь фантастическом сборище. И хотя в этом ночном празднестве царила поистине необузданная фантазия, новая маска перешла все границы дозволенного - даже те, которые признавал принц. В самом безрассудном сердце есть струны, коих нельзя коснуться, не заставив их трепетать. У людей самых отчаянных, готовых шутить с жизнью и смертью, есть нечто такое, над чем они не позволяют себе смеяться. Казалось, в эту минуту каждый из присутствующих почувствовал, как несмешон и неуместен наряд пришельца и его манеры. Гость был высок ростом, изможден и с головы до ног закутан в саван. Маска, скрывавшая его лицо, столь точно воспроизводила застывшие черты трупа, что даже самый пристальный и придирчивый взгляд с трудом обнаружил бы обман. Впрочем, и это не смутило бы безумную ватагу, а может быть, даже вызвало бы одобрение. Но шутник дерзнул придать себе сходство с Красной смертью. Одежда его была забрызгана кровью, а на челе и на всем лице проступал багряный ужас.

Что значит жить без души, добровольно отказавшись от неё, принеся в жертву на алтарь эфемерной свободы, которая на самом деле, внутренняя неутолимая пустота? Что есть пир во время чумы с морально падшими людьми, не случайно с радостью остервенело изображающих скопище диких зверей по первой команде? Что значит наслаждаться процессом изменения личностей своих подопытных, коверкая их прежние устои? Что значит, однажды наместнику смерти на земле встретиться со Смертью и, сорвав с неё маску, узнать свои знакомые черты?..

Это всё и есть экранизация классика Эдгара Аллана По «Маска красной смерти», поставленная Роджером Корманом с поистине замечательным актёром в интересной роли принца Просперо — Винсентом Прайсом. Надо ли упоминать о его артистическом богатстве, которое создало притягательный образ: малый жест руки, еле уловимая перемена мимики, движенье пытливых глаз, тягучий тембр — всё это создаёт знатную огранку прописанному амплуа зарвавшегося вельможи, который лукаво изрекает идеалы своего повелителя Падшего ангела, не ведающего сострадания. Сложно не вникать в экранный диалог, пускай ты только зритель, ведь затрагиваемые темы в первую очередь касаются человечности, истинной правды, морали, веры, и они универсальны и метафоричны, сколько бы лет не миновало или минует ещё. А Просперо хорош, он умеет обольщать ложью, ловко искажая правду, борясь за совращение чистой души пленённой крестьянки, вместе с тем одинаково напирая на людей по другую сторону с экрана. Спустя годы современные зрители точно так же будут восхищаться зловещей достоверностью игры Аль Пачино в «Адвокат дьявола» («The Devil’s Advocate»). Пожалуй, в этом кроется одно из главных достоинств постановки, чтоб не отпускать внимание не за счёт массовых зрелищных аттракционов кинематографа, а благодаря центровой проблематике картины, ряду психологических тестов над общепринятыми понятиями Добра и Зла. Всё это предоставленное показательное малое общество замка, точно весь мир на ладони, способно обличать на себе лукавую (где-то правдивую, вот что страшно) философию Просперо. И наблюдать обдуманное зрелище одно удовольствие.

Режиссёрская находка на этом не завершается, здесь Корман нешуточный визуалист. Его краски — отдельный важный инструмент подачи пульсирующей сомнением истории, как основополагающие достоверные декорации и превосходные роскошные костюмы. Цвет не что иное, как недосказанные эмоции героев картины, точно выраженные в насыщенном интерьере. Этот замок является обителью порока, где стоит алтарь самому Сатане, созданный владельцем. Здесь давно происходят ужасные вещи, лишённые права на надежду, и каждая неестественно яркая зелёная или лиловая свеча, каждая позолоченная занавеска, да и целые комнаты, тотально утопленные в единых тонах, производят чувство накала бурлящих страстей, играя на низших человеческих инстинктах: утолить все животные потребности тела, тем самым, минуя утешение души. Предоставленное гуляющим знатным гостям жильё Просперо схоже напоминает его подземные каменные сырые казематы с безумными от заточения людьми, на чьём разуме он ставит ужасные эксперименты. Только роскошные залы для пиров и маскарадов нарочно не используют инструменты пыток для внутренних метаморфоз подопытных, которых не нужно сгонять силой и заковывать в кандалы, ведь они добровольно соглашаются лишать себя человеческого вида за счёт «счастья» быть здесь, подле хозяина, дозволяющего делать, что угодно их тёмным закоулкам ущербных душ. Своего рода средневековый социальный эксперимент, как кнутом, так и пряником, который гораздо сильнее воздействует на человеческую натуру. Зачем и в чём цель? Для кукловода душ это единственный смысл бытия, Просперо, заручившись выдуманным пактом с Тёмным повелителем, избрал для себя путь искусителя, который на самом деле, очень лёгок в большинстве своём и этому служат кадры раболепного повиновения во всех пороках его собранного сообщества.

Конечно кино не «играет в одни ворота». Найдётся место антагонистам, отстаивающих свои верные идеалы в Добро, принципиально предоставленных из низших необразованных слоёв крестьян физически грязных, однако чистых внутри. Метафоричной в этом ключе станет наглядная сцена подтверждения, в которой пленный простолюдин, не умеющий держать в руках меч, одержит вверх над начальником охраны замка благодаря несгибаемой вере, не подкреплённой заумной философией, зато исходящей от самого сердца, которую нельзя уложить в правила и рамки. И мудрый (лукавым без мудрости быть невозможно) Просперо едко подметит это.

Будут философские вставки о бытие Смерти в мире, многолико странствующей среди людей, где не существует Бога или Дьявола, а только она одна, не подчиняющаяся ни одному из них. И это тоже требует осмыслений, создавая ещё одну грань киноленты.

Завершая свой текст, желал бы порекомендовать это произведение всем ценителям мистической и даже где-то социальной классики «страшного» кинематографа, которые желают взирать такие картины, в коих найдутся интересные противостояния двух начал Добра и Зла, где многое наивно и условно (кино 60-х и это оставляет обязательный отпечаток своей специфики во многих нюансах), однако ничто не случайно и введено ради выработки мыслей и рассуждений. Абсолютно бесспорно, на положительный результат влияет осмысленная литературная база заслуженного имени не забытого до сих пор — Эдгар Аллан По, но и режиссёр весьма неплох, здорово передавая всеми возможными инструментами заложенный нерв конструкции об неком инженере людских душ — принце Просперо, из дел которого впоследствии идеологически «вырастут» разные современные культовые темы хоррора, например та же франшиза «Пила» («Saw»), где в большей степени препарируется людская личность, нежели физиология.

Безмолвие

Горные вершины дремлют, долина, утес и пещера безмолвны.

«Внимай мне, – сказал демон, опуская руку на мою голову. – Унылая страна, о которой я говорю, это Ливия, что на берегах реки Заиры. И нет там ни покоя, ни тишины.

Воды реки шафранного цвета зловонны, и текут они не в море, а вечно трепещут под раскаленным взором солнца, судорожно и мятежно волнуясь. С каждой стороны этой реки с тинистым ложем расстилается на много миль бледная пустыня, заросшая исполинскими лилиями. Они вздыхают друг по другу в своем уединении, простирают к небу свои длинные прозрачные шейки и склоняют то на одну, то на другую сторону нежные головы. И от них исходит смутный ропот, похожий на голос подземного потока.

Но есть граница их царству, и граница эта – высокий лес, мрачный и ужасный. Там, словно морские волны вокруг Гебридов , беспрестанно колышется низкий кустарник. А громадные вековые деревья с могучим грохотом вечно колышутся из стороны в сторону. По стволам их сочится вечная роса. У их подножий странные ядовитые цветы извиваются в безумном танце. Над ветвями деревьев с шумом стремятся к западу серые облака и там, за раскаленной стеной небосклона, низвергаются, подобно водопаду. Между тем нет движения в воздухе, нет ни покоя, ни тишины.

Была ночь, и пошел дождь, и в воздухе, когда он падал, он был водой, но, упав на землю, становился кровью. И я стоял в трясине, среди высоких лилий, и дождь падал на мою голову, а лилии вздыхали друг по другу в торжественности своего одиночества.

И вдруг из легкой дымки печального тумана выскользнула Луна, и была она багрового цвета. И взор мой упал на громадный утес, высившийся на берегу реки и освещенный блеском ночного светила. Утес был серый, зловещий и очень высокий. На каменном челе его были начертаны знаки. Я продвигался среди лилий вперед, через трясину, пока не приблизился к берегу для того, чтобы прочесть таинственные знаки. Но я не мог разобрать их. Я собирался вернуться к болоту, когда Луна засияла пронзительным красным светом. Я обернулся и снова посмотрел на утес и на знаки, и знаки эти сложились в слово – «отчаяние».

Я взглянул наверх и увидел на вершине утеса человека, и я спрятался среди лилий, чтобы проследить за его действиями. И человек этот был высокого роста, вид имел величественный и с плеч до ног был закутан в тогу времен Древнего Рима. Очертания его фигуры казались неясными, но лик его был ликом божества, я видел это, несмотря на покров ночи и тумана. Лоб его был высок и совершенен, взор смущен заботой, а в морщинах чела я прочел печальную историю страданий, утомления, отвращения к человечеству и тяги к уединению.

Человек сел на утес и, опершись головой на руку, окинул взором эту юдоль отчаяния. Он взглянул на кустарник, всегда беспокойный, и на большие вековые деревья; он взглянул выше, на небо, откуда доносился шум, и на багровую Луну. А я притаился среди лилий и следил за его действиями. Человек дрожал в уединении, между тем приближалась ночь, а он по-прежнему оставался на утесе.

Но вот он отвел взор от неба и направил его на печальную реку Заиру, и на желтые унылые воды, и на бледные сонмища лилий, прислушиваясь к рокоту, исходившему от них. А я прятался в своем тайнике и следил за его действиями. Странник дрожал в уединении; ночь приближалась, а он оставался сидеть на утесе.

Тогда я проклял стихии проклятием бури – и собрался ужасающий вихрь в воздухе, где не было прежде ни малейшего дуновения. И небо побагровело от свирепой грозы, и дождь хлестал человека по голове, и воды выступали из берегов, и раздраженная река шумела пеной, и кувшинки кричали в своем ложе, и лес склонялся, треща, по ветру, и гром гремел, и молния сверкала, и утес колебался в своем основании. Я, притаившись в своем убежище, следил за действиями страдальца и видел, что он дрожит в уединении. Между тем приближалась ночь, а он по-прежнему сидел на утесе.

Тогда я пришел в ярость и проклял проклятием безмолвия и реку, и ветер, и лес, и небо, и гром, и вздохи лилий. И они были поражены моим гневом и стали безгласны. И Луна прекратила свой трудный путь по небу, и гром замолк, и молния не появлялась более, и облака повисли неподвижно, и воды вошли в свои берега и остались в них, и деревья перестали колыхаться, и лилии больше не вздыхали и не издавали ропота. Ни тени звука во всей обширной, беспредельной пустыне. И я взглянул на знаки, начертанные на утесе. Они переменились и теперь составляли новое слово – «безмолвие».

Взор мой вновь упал на лицо человека, и оно было бледным от ужаса. Он быстро отнял руку от головы, поднялся на утес и прислушался. Но ни единого звука не раздавалось во всей обширной, беспредельной пустыне, и знаки, начертанные на утесе, по-прежнему означали «безмолвие». И человек вздрогнул, повернулся в противоположную сторону и поспешно убежал так далеко-далеко, что я уже не видел его более».

Да, прекрасные есть сказки в книгах магов – в печальных книгах магов, переплетенных в железо. Есть там, говорю я, великолепные истории неба и земли, могучего мира гениев , царивших в море, на земле и на величественном небе. Много скрывается мудрости и в словах, произнесенных сивиллами , и много таинственных вещей было услышано некогда темными листьями, дрожавшими вокруг Додоны , но, клянусь Аллахом, эту сказку, которую рассказал мне демон, сидя возле меня под тенью могильного памятника, я считаю самой удивительной из всех! И когда он окончил свой рассказ, то опрокинулся в глубину могилы и принялся смеяться. Я не мог смеяться вместе с демоном, и он проклял меня за то, что я не мог разделить его чувств. А рысь, всегда обитающая поблизости, вышла из тени, легла у ног демона и пристально посмотрела ему в глаза.

Береника

Бывают различные несчастья. Земное горе разнородно; господствуя над обширным горизонтом, как радуга, цвета человеческого страдания так же различны и точно так же слиты, и оно точно так же царит над горизонтом жизни.

Я могу рассказать ужасную историю и охотно умолчал бы о ней, если бы это была хроника чувств, а не фактов. Мое имя Эгей, фамилии же своей я не назову. Нет в стране замка более славного, более древнего, чем мое унылое старинное наследное жилище. С давних времен род наш считался ясновидящим, и действительно, из многих поразительных мелочей: из характера постройки нашего замка, из фресок на стенах гостиной, из обоев спальни, из лепной работы пилястров оружейной залы, но преимущественно из галереи старинных картин, из внешнего вида библиотеки и, наконец, из характера книг этой библиотеки можно легко вывести заключение, подтверждающее это мнение.

Воспоминания первых лет моей жизни связаны с библиотечной залой и ее книгами. Там умерла моя мать, там родился я. Но странно было бы сказать, что я не жил прежде, что у души нет предыдущего существования. Вы отвергаете мою мысль? Не станем об этом спорить. Я же убежден и потому не стану убеждать вас. В человеческой душе живет какое-то воспоминание о призрачных формах, о воображаемых глазах, о мелодических, но грустных звуках – воспоминание, не покидающее нас, воспоминание, похожее на тень, смутное, изменчивое, неопределенное, трепещущее, и от этой тени мне трудно будет освободиться, пока светит хоть один луч моего разума.

В этой комнате я родился, в этой комнате я провел среди книг свое детство и потратил юность в мечтах. Действительность казалась мне видением, тогда как безумные грезы из мира фантазий составляли не только пищу для моего повседневного существования, но и мою настоящую жизнь.

Береника была моей двоюродной сестрой, и мы выросли вместе в отцовском замке. Но мы росли совершенно разными: я – болезненным и вечно преданным меланхолии, она – живой, грациозной и полной энергии; ее дело было бегать по холмам, мое – учиться взаперти. Я жил, предаваясь упорным и трудным размышлениям; она же беззаботно встречала жизнь, не заботясь ни о тенях на своем пути, ни о молчаливом полете времени с его черными крыльями.

Береника! При звуках ее имени черные тени вырастают в моей памяти. Образ ее стоит как живой передо мной – такой, какой она была в счастливые и веселые дни. Как фантастически хороша она была! А потом, потом наступили ужас и мрак, и произошло нечто не поддающееся описанию. Болезнь, страшная болезнь набросилась на нее и на моих глазах изменила ее так, что трудно было ее узнать. Увы, болезнь отступала и снова подступала, но прежняя Береника уже не возвращалась! Настоящую Беренику я больше не знал или по крайней мере не признавал ее за Беренику.

Главным образом моя кузина страдала от эпилепсии, которая часто кончалась летаргией, похожей на смерть, и от которой она просыпалась совершенно внезапно. Между тем и моя болезнь – мне сказали, что это не что иное, как болезнь, – быстро развивалась, усиливаясь от неумеренного употребления опиума и, наконец, приняла характер какой-то странной мономании. С каждым часом, с каждой минутой болезнь становилась все сильнее и, наконец, совершенно подчинила меня своей власти. Эта мономания заключалась в страшной раздражительности моего ума. Очень может быть, что вы меня не понимаете, и я боюсь, что не смогу дать вам точного представления о том нервном напряжении, с каким я погружался в такие минуты в созерцание самых обыденных в мире вещей.

Моим постоянным занятием бывало думать без устали, целыми часами, над какой-нибудь беглой заметкой на полях книги или над фразой; задумчиво смотреть в продолжение целого долгого летнего дня на причудливые тени, стелящиеся по стенам; забываться по ночам, глядя на прямой луч от лампы или пламя углей в камине; дни напролет мечтать над ароматом цветка; монотонно повторять какие-нибудь обыкновенные слова до тех пор, пока звук от повторения перестанет занимать мысли; в полном покое утрачивать всякое воспоминание о движении и физическом существовании.

В такие минуты мои мысли никогда не переключались на другие предметы, а упорно вертелись вокруг своего центра. Человеку невнимательному покажется естественным, что страшная перемена в душевном состоянии Береники, вследствие ее тяжелого недуга, должна была стать предметом моих размышлений. Но ничуть не бывало. В минуты просветления ее несчастье действительно меня огорчало, я с грустью думал о перемене, происшедшей в ней. Однако эти мысли не имели ничего общего с моей наследственной болезнью. Мой расстроенный разум питался не нравственной переменой, а физической, страшно изменившей Беренику.

В те дни, когда она была поразительно красива, и это можно сказать наверняка, я не любил ее. Чувства мои шли не из сердца, а всегда из головы. Береника являлась ко мне не настоящей Береникой, а Береникой моих мечтаний, не земным, а абстрактным существом. Теперь же я дрожал в ее присутствии, бледнел при ее приближении; горюя о ее гибели, я все-таки помнил, что когда-то давно она любила меня, и в грустную минуту заговорил с ней о браке.

День, назначенный для нашей свадьбы, приближался. Однажды после обеда я сидел в библиотеке; я думал, что в комнате никого нет, кроме меня, но, подняв глаза, увидел стоявшую передо мною Беренику.

Она казалась мне какой-то призрачной и высокой. Я молча откинулся на спинку кресла, она стояла тоже молча. Худоба ее была ужасна, в ней не осталось ничего от прежней Береники. Наконец, взор мой упал на ее лицо.

Когда-то черные волосы теперь стали светлыми, а мутные и поблекшие глаза казались лишенными ресниц. Я взглянул на губы. Они раскрылись особенной улыбкой, и взору моему представились зубы новой Береники. Лучше бы мне никогда не видеть их или, увидев, лучше бы умереть!

Скрип двери пробудил меня; подняв глаза, я увидел, что кузины в комнате нет. Но белый и страшный призрак ее зубов не покидал и не хотел покинуть комнаты. На поверхности их не было ни точки, ни пятнышка. Мимолетной улыбки достаточно было, чтобы эти зубы врезались мне в память. И потом я видел их так же ясно, как и прежде, видел даже яснее прежнего. Зубы являлись мне и тут и там, они были повсюду: длинные, узкие и необыкновенно белые, с бледными, втянутыми вокруг губами. Затем мною окончательно овладел припадок мономании, и я тщетно боролся против ее непреодолимого и странного влияния. В бесконечном числе предметов внешнего мира я только и думал, что о зубах этой девушки. Я чувствовал к ним страстное влечение. Все мое существо было поглощено мыслью о зубах. Я изучал их, и мне казалось, что зубы Береники – это идеи. И эта безумная мысль погубила меня. Вот потому-то я так страстно и стремился к ним! Я чувствовал, что только обладание ими может вернуть мне рассудок.

Дни проходили один за другим, а я все сидел в своей комнате; перед моим мысленным взором маячил призрак зубов. Однажды мою задумчивость нарушил крик ужаса, вслед за которым я услышал рыдания и вздохи. Я встал, отворил дверь и увидел горничную, которая сообщила мне, что Береника умерла.

С сердцем, замирающим от страха и отвращения, я отправился в спальню покойницы. Комната была большая и мрачная; на каждом шагу я натыкался на приготовления к похоронам.

– Гроб, – сказал мне слуга, – стоит за занавеской на кровати, и Береника лежит в гробу.

Кто-то спросил меня, хочу ли я видеть покойницу. Я не заметил, что чьи-либо уста шевелились, а между тем вопрос был задан, и отголосок последних слов еще звучал в комнате. Отказаться было невозможно, и с чувством какой-то подавленности я направился к постели. Я тихо поднял занавеси, а когда опустил их, они упали мне на плечи и отделили меня от живого мира, заперев вместе с покойницей.

В комнате пахло смертью. Я почувствовал дурноту: мне казалось, что от тела уже исходит запах разложения. Я отдал бы все на свете, чтобы сбежать от этого страшного веяния смерти, чтобы еще раз вдохнуть воздух под чистым небом. Но у меня не было сил пошевелиться, колени тряслись, я точно прирос к полу и пристально смотрел на вытянувшийся в гробу труп.

Господи! Может ли быть такое? Неужели у меня помутился рассудок? Или покойница действительно пошевелила пальцем под саваном? Дрожа от страха, я поднял глаза, чтобы взглянуть на лицо Береники. Носовой платок, которым была подвязана челюсть, развязался. Бледные губы улыбались, и из-за них смотрели на меня белые, блестящие, ужасные зубы Береники. Я судорожно отскочил от постели и, не говоря ни слова, как безумный бросился вон из этой страшной комнаты.

Я очутился в библиотеке и сидел в ней один. Мне казалось, что я пробудился от какого-то ужасного, смутного сна. Была полночь. Я распорядился, чтобы Беренику похоронили до заката солнца, но не сохранил точного воспоминания о том, что произошло за это время. А между тем мне припоминалось что-то ужасное, что-то неясное и потому еще более ужасное – какая-то страшная страница моего существования, написанная темными воспоминаниями, ужасными и неразборчивыми. Я старался разобрать их, но не мог. Между тем в моих ушах время от времени раздавался звук, похожий на пронзительный крик женщины. Точно я совершил что-то неправильное. Я громко спрашивал себя: «Что такое?» И эхо комнаты отвечало: «Что такое?»

На столе подле меня горела лампа, а рядом стоял ящик из черного дерева. Ящик был обыкновенный, и я часто видел его: он принадлежал нашему домашнему доктору. Но как он попал ко мне на стол? Почему я дрожал при виде его? Взор мой упал, наконец, на страницы открытой книги и остановился на подчеркнутой фразе. Это были странные, но простые слова поэта Ибн-Зайата: «Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, euros meas aliquantulum fore levatas» . Отчего от этих слов мои волосы встают дыбом и кровь застывает в жилах?

В дверь библиотеки кто-то тихо постучал, и ко мне на цыпочках вошел слуга, бледный как мертвец. Глаза его блуждали от ужаса, и он заговорил со мной тихим, дрожащим, глухим голосом. Что он говорил мне? Я понял только некоторые фразы. Кажется, он рассказывал, что ночью в замке слышали страшный крик и вся прислуга собралась и побежала на таинственный зов. Тут голос его стал яснее; он говорил о поругании могилы, об обезображенном трупе, вынутом из гроба, – трупе еще дышавшем, еще вздрагивавшем, еще живом.

Он взглянул на мою одежду – она была выпачкана грязью и кровью. Не говоря ни слова, он взял меня за руку – на ней оказались следы от человеческих ногтей. Он обратил мое внимание на предмет, приставленный к стене. Я посмотрел: то был заступ. Вскрикнув, я бросился к ящику из черного дерева. Но у меня недоставало сил открыть его; выскользнув из моих рук, он тяжело упал на пол и разбился на мелкие части. Звеня, из него выскочило несколько инструментов для вырывания зубов, и вместе с ними рассыпались по всему полу тридцать два белых маленьких кусочка, похожих на кости.

Бочка амонтильядо

Я сносил как мог бесчисленные обиды, причиняемые мне Фортунато, но, когда он дерзнул нанести мне настоящее оскорбление, я поклялся отомстить. Вы, однако, уже настолько знакомы со свойствами моей души, что, конечно, ни на минуту не заподозрите, что я решил вслух произнести слова угрозы.

Наконец-то я буду отомщен; мое решение бесповоротно, но осуществить его я должен без какого бы то ни было риска. Мне надо не только наказать этого человека, но и остаться безнаказанным. Зло не отомщено, если мститель в свою очередь подвергается возмездию. Точно так же не смыто оно и тогда, когда человек, причинивший его, не сознает, чья рука карает его за содеянное. Заметьте: я ни словом, ни делом не подавал Фортунато повода усомниться в моем добром к нему отношении. Я продолжал, как и всегда, улыбаться ему, и он не подозревал, что теперь я улыбаюсь мечте о его убийстве.

У Фортунато имелась одна слабая сторона, хотя, честно говоря, он был человеком вполне достойным уважения, и храбрость его не подлежала никакому сомнению. В вопросе живописи и драгоценных камней Фортунато был таким же шарлатаном, как и другие его земляки-итальянцы, но он искренне верил, что уж точно знает толк в старых винах. Мы редко обсуждали с ним эту тему, поскольку я и сам был знатоком итальянских вин и покупал их каждый раз, когда появлялась возможность приобрести что-то особенно редкое.

Наконец мне представился случай расквитаться с Фортунато. Я встретился с моим другом уже под вечер, в самый разгар карнавала. Он успел уже немного выпить и приветствовал меня с чрезвычайной горячностью. Одет он был в шутовской полосатый костюм, плотно облегавший тело, на голове – комичный колпак с колокольчиками. Оба мы так обрадовались встрече, что, казалось, конца не будет нашим рукопожатиям.

– Это большое счастье, что я вас встретил, Фортунато, – обратился я к нему. – Какой у вас сегодня превосходный вид! А мне привезли бочку вина, говорят – амонтильядо, только меня что-то терзают подозрения…

– Как, – воскликнул он, – амонтильядо? Целую бочку? Не может быть! И это в самый разгар карнавала!

– Меня терзают подозрения, – повторил я, – и такую я сделал глупость: не посоветовавшись с вами, заплатил за него как за настоящее амонтильядо. Но я не мог вас нигде разыскать, а между тем боялся упустить такую покупку.

– Амонтильядо!

– Подозрительно что-то.

– Амонтильядо!

– В этом еще надо удостовериться.

– Амонтильядо!

– Я вижу, вы очень заняты, так что отправлюсь к Лючези. Его провести сложно. Он мне точно скажет, что же такое я приобрел.

– Лючези не отличит амонтильядо от хереса!

– Между тем находятся глупцы, которые уверяют, что он не хуже вас разбирается в винах.

– Так уж и быть, пойдемте!

– Куда именно?

– В ваши погреба.

– Нет, друг мой, ни за что на свете: я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы заняты. Лючези…

– Мне здесь нечего делать, пойдемте.

– Нет, друг мой, ни в коем случае. Я прекрасно вижу, что вы немного простужены. А в погребах ужасно сыро. Все стены в них покрыты селитрой.

– Это ничего не значит, пойдемте. Простуда – чистые пустяки. Вас наверняка обманули. Что же касается Лючези, то он положительно не в состоянии отличить херес от амонтильядо.

С этими словами Фортунато схватил меня под руку. Я поспешно надел черную шелковую маску, плотно завернулся в плащ, и мы быстрыми шагами направились в палаццо.

Дома не оказалось никого из прислуги: все отправились веселиться на карнавал. Уходя, я заявил всем и каждому, что не вернусь до утра, и строго приказал ни на шаг не отлучаться из дома. Я прекрасно знал, что такого приказа вполне достаточно для того, чтобы все убежали из палаццо, лишь только уйду я сам.

Я вынул два факела из подставок, подал один из них Фортунато и провел его длинной анфиладой комнат к своду, ведущему в подземелье, где находились подвалы. Я первым спустился вниз по длинной спиральной лестнице, попросив приятеля следовать за мной как можно осторожнее. Наконец, мы преодолели спуск и очутились вдвоем в сыром подвале Монтрезорских катакомб. Фортунато продвигался по подвалу медленной, нетвердой поступью, тихо позвякивая на ходу колокольчиками своего колпака.

– И где же бочка? – спросил он.

Он обернулся и посмотрел на меня масляными глазами, которые ясно свидетельствовали о том, до какой степени он уже пьян.

– Селитра? – спросил он, наконец.

– Селитра, – кивнул я. – Давно у вас этот кашель?

Мой бедный друг задыхался от кашля и в течение нескольких минут не мог произнести ни слова.

– Это ничего, – едва выговорил он.

– Пойдемте, – решительно заявил я, – вернемся назад – здоровье ваше бесценно. Вы человек богатый, уважаемый, знатный, вы так же счастливы, как когда-то был счастлив и я. Не заботьтесь обо мне. Мы пойдем назад, я не хочу брать на себя ответственность, если вы заболеете. К тому же и Лючези может…

– Довольно! – прервал он меня. – Этот кашель – чистые пустяки, со мной ничего не может произойти. Не умру же я, в самом деле, от такого пустячного недомогания!

– Конечно-конечно. Я нисколько не хотел вас понапрасну запугивать, но все же осторожность никогда не помешает. Глоток медока защитит вас от сырости.

С этими словами я вскрыл бутылку, которую вытащил из длинного ряда ее подруг, разложенных на земле.

– Пейте, – сказал я, подавая ему вино.

Он поднес вино ко рту и подмигнул, затем приостановился и фамильярно кивнул мне; колокольчики на его колпаке вновь зазвенели.

– Пью, – сказал он, – за тех, кто погребен здесь вокруг нас.

– А я пью за то, чтобы вы здравствовали долгие годы!

Он снова взял меня под руку, и мы отправились дальше.

– Какие обширные катакомбы, – заметил он.

– Да ведь и семья Монтрезоров была очень многочисленна, – возразил я.

– Я забыл, какой у вас герб?

– Огромная человеческая нога наступает на ползущую змею, которая впилась своим жалом в ее пятку.

– А девиз какой?

– Хорошо! – сказал он.

Глаза его разогрелись от вина, колокольчики звенели. Выпитый медок разгорячил и мою фантазию. По обеим сторонам прохода были навалены груды костей вперемешку с бочками вина. Пробираясь между ними, мы дошли наконец до самой отдаленной части катакомб. Я опять остановился и на этот раз схватил Фортунато за руку, повыше локтя.

– Взгляните на селитру, – сказал я, – посмотрите, ее становится все больше и больше. Она, будто мох, облепила эти своды. Сейчас мы находимся под руслом реки. Влага каплями просачивается на кости. Вернемся назад, пока не поздно. Ваш кашель…

– Ничего страшного, – ответил он, – пойдемте дальше. Но только прежде выпьем по глотку медока.

Я передал ему бутылку. Он залпом опорожнил ее. Глаза его заискрились диким блеском. Он рассмеялся и с непонятным для меня жестом подбросил бутылку вверх.

Я с удивлением посмотрел на Фортунато. Он вновь повторил свое странное движение.

– Вы не понимаете? – обратился он ко мне.

– Нет, не понимаю, – ответил я.

– Так вы не принадлежите к братству?

– К какому братству?

– К масонской ложе?

– Да-да! – сказал я. – Конечно, принадлежу!

– Вы? Быть не может! Масон?

– Да, масон, – ответил я.

– Дайте знак.

– Пожалуйста.

Я вынул из-под складок своего плаща лопату каменщика.

– Вы шутите! – вскрикнул он, отступая на несколько шагов. – Но пойдемте дальше, проводите меня к амонтильядо.

– Будь по-вашему, – ответил я, снова пряча лопату под складки плаща и предлагая ему руку.

Он налег на нее всей своей тяжестью. Мы направились дальше на поиски все того же амонтильядо, прошли под рядом низких сводов, спустились на несколько ступеней вниз, сделали еще несколько шагов, вновь спустились и очутились, наконец, в глубоком склепе; в его зловонном воздухе наши факелы скорее тлели, чем горели.

В самом отдаленном углу открывался выход в другой склеп, несколько поменьше. Вдоль стен рядами были сложены человеческие кости, их груды высились до самых сводов, как в парижских катакомбах. Таким же образом были украшены три стены того внутреннего склепа, в который мы вступили. Четвертая стена была свободна от костей, они лежали на полу, образуя порядочную груду. Мы увидели проделанную в ней нишу, фута в четыре глубиной, в три шириной и в шесть или семь футов вышиной. Углубление, судя по всему, было сделано без какой-либо особенной цели; оно представляло собой пустое пространство между двумя массивными колоннами сводов, его заднюю стену образовывала сплошная масса гранита, из которого состояли стены вокруг всего подземелья.

Фортунато поднял свой тусклый факел, пытаясь заглянуть внутрь ниши, но старания его оказались тщетными: слабое освещение не позволяло нам различить заднюю стену углубления.

– Он круглый невежда! – прервал меня приятель, проходя нетвердой походкой вперед, тогда как я следовал за ним по пятам.

Еще мгновение – и он достиг противоположной стороны ниши и, увидев, что скала преграждает ему дальнейший путь, остановился в недоумении. И в это мгновение я приковал Фортунато к двум железным скобам, расположенным на расстоянии двух футов друг от друга. От одной скобы свешивалась короткая цепь, к другой был приделан висячий замок. Обведя цепь вокруг туловища итальянца, я в одно мгновение запер ее замком. Он был так поражен, что и не думал сопротивляться. Вынув ключ из замка, я вышел из ниши.

– Проведите рукой по стене, – сказал я приятелю, – и вы обнаружите селитру. Право, здесь ужасно сыро. Еще раз умоляю вас: вернитесь. Не хотите? Ну, в таком случае я положительно вынужден покинуть вас здесь. Но прежде я постараюсь как можно лучше вас устроить.

– Амонтильядо! – воскликнул мой приятель, не успев еще прийти в себя от удивления.

– Именно так: амонтильядо.

С этими словами я принялся рыться в груде костей. Вскоре я отрыл под ними множество обтесанного камня и известку с песком. С помощью принесенной лопатки я стал старательно заделывать вход в углубление.

Не успел я уложить первый ряд камней, как заметил, что Фортунато порядком протрезвел. Первым признаком этого был глухой стон, долетевший до меня из глубины ниши. Затем последовало долгое, упорное молчание. Я уложил второй ряд камней, третий ряд, четвертый – послышалось отчаянное бряцанье цепи. Звон этот длился несколько минут; я перестал работать и присел на кости, чтобы полнее насладиться этими звуками. Когда звон стих, я снова взялся за лопату и, не прерываясь ни на минуту, закончил кладку пятого, шестого и седьмого рядов. Я уже возвел стену почти вровень со своей грудью. Опять приостановился, взял факел и направил его свет на стоявшую в нише фигуру.

Из гортани Фортунато стали вырываться такие громкие, пронзительные крики, что я мигом отскочил назад. Несколько мгновений я колебался и дрожал всем телом. Я обнажил свою рапиру и начал водить внутри ниши, но тут в моей голове промелькнула мысль, которая немедленно меня успокоила. Я ощупал рукой тот солидный материал, из которого были сооружены катакомбы, и уверился, что опасаться нечего. Я снова подошел к стене и принялся отвечать воплями на вопли несчастного. Я откликался на эти стоны и крики, я вторил им, наконец, положительно превзошел их силой и объемом своего голоса. И вот крики Фортунато стихли.

Наступила полночь, работа моя близилась к концу. Я уложил восьмой, девятый и десятый ряды, оставалось подыскать и вставить всего лишь только камень. Я с усилием приподнял его с земли и наполовину всунул в предназначавшееся для него место. Но тут из ниши донесся такой глухой, ужасный хохот, что волосы у меня на голове стали дыбом. Хохот этот сменился жалкими звуками, в которых трудно было узнать прежний голос благородного Фортунато.

– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Отличная шутка! Превосходная шутка! Как мы потом будем хохотать над всем этим в палаццо. Хи-хи! Как мы будем хохотать, попивая вино. Хи-хи!

– Амонтильядо! – сказал я.

– Хи-хи-хи! Именно, амонтильядо! Но, кажется, уже поздно… Синьора Фортунато и остальные, пожалуй, ждут нас в палаццо. Пойдемте вернемся скорее.

– Да, – сказал я, – вернемся скорее!

– Ради самого бога, Монтрезор!

– Да, – повторил я, – ради самого бога!

Я напрасно ждал ответа. Начав терять терпение, я громко позвал:

– Фортунато!

Никакого ответа. Я снова крикнул:

– Фортунато!

И вновь никакого ответа. Я просунул факел в оставшееся в новой кладке отверстие и уронил его внутрь ниши. В ответ послышался звон колокольчиков. Мне становилось не по себе: вероятно, на меня начинала влиять сырость катакомб. Я поспешил закончить свою работу, положил последний камень и хорошенько укрепил его. Перед вновь возведенной стеной я нагромоздил вал из человеческих костей.

С тех пор их ни разу не потревожила рука человека. In pace requiescat .

. «Никто не тронет меня безнаказанно» (лат.) – королевский шотландский девиз, исторически используемый королевством Шотландии на королевском гербе Шотландии.

Requiescat in pace («Да упокоится с миром») – латинская фраза, часто встречающаяся в виде аббревиатуры «RIP» или «R. I. P.» на надгробиях, в извещениях о смерти, а также при упоминании о недавно умерших.