Сборник рассказов темные аллеи распечатать. Иван бунин - темные аллеи

Среди русских классиков начала XX века И. Бунина можно назвать одним из самых читаемых. Отточенный, завораживающий слог, мастерство в создании пейзажных зарисовок, высокий психологизм, подход художника (сказалось увлечение живописью) к изображению мира… Всё это делает рассказы Бунина узнаваемыми для многих поколений читателей. Поражает и сила любви писателя к Родине, отвергнувшей его. После Октябрьской революции Иван Алексеевич оказался в эмиграции и уже никогда не возвращался в Россию.

Основные темы прозы

На раннем этапе творчества у Бунина преобладает поэзия. Однако очень скоро стихи уступят место рассказам, в создании которых писателя безоговорочно признают мастером. Их тематика с годами менялась мало. Судьба страны и любовь - вот два главных вопроса, волновавших Ивана Алексеевича на протяжении всей жизни.

Рассказы Бунина рубежа веков чаще о разоряющейся России («Танька», «Антоновские яблоки»). Его герои - мелкопоместные дворяне и простые мужики, чья жизнь все больше меняется с приходом буржуазных отношений. Ранние произведения вмещают в себя и отголоски первой революции: они наполнены ожиданием чего-то нового, трагического. В годы Первой мировой войны ощущение катастрофичности бытия («Господин из Сан-Франциско») вызывает в писателе внимание к любви как высшей ценности жизни. Наиболее полно эта тема проявится в эмигрантском творчестве, включающем рассказы Бунина из цикла «Темные аллеи».

Начиная с 20-х годов в произведения проникают нотки одиночества и все той же обреченности, безнадежности.

Изображение русского характера

Писателя, дворянина по происхождению, всегда беспокоила судьба русских поместий, где существовал особый уклад жизни. Очень часто крепостных и их хозяев связывали почти родственные отношения, что доказывает рассказ Бунина «Лапти», написанный уже в эмиграции.

Сюжет его прост. У барыни заболел ребенок. Он был в бреду и все просил какие-то красные лапти. Нефед, принесший на топку соломы, участливо поинтересовался состоянием мальчика и, узнав о его странном желании, проговорил: «Надо добывать. Значит, душа желает». На улице же пятый день «несло непроглядной вьюгой». Поколебавшись, крестьянин все же решил отправиться в путь - в Новоселки, что находились в шести верстах. Барыня провела в тревожном ожидании всю ночь, надеясь, что он остался там до рассвета. А наутро Нефедушку, замерзшего, «забитого снегом», с детскими лаптями и краской фуксином за пазухой, привезли мужики: они наткнулись на него в сугробе в двух шагах от дома. Так в образе простого мужика Бунин выделяет черты истинно русского характера: человека отзывчивого, доброго душой, способного на самопожертвование ради тех, кого любит.

Сборник рассказов «Темные аллеи»

Книга вышла в 1943 году и включала 11 новелл о любви. Спустя три года была дополнена и сейчас насчитывает 38 рассказов. Сборник стал своего рода результатом эстетических и идейных замыслов Бунина.

Чистая, прекрасная, возвышенная любовь, часто трагическая. Яркие, запоминающиеся, не похожие друг на друга женские образы. Подчеркивающие их красоту и оттеняющие искренность чувств мужчины. Так можно коротко охарактеризовать книгу, которую считал лучшей в своем творчестве, в том числе и в плане «литературного мастерства», И. Бунин.

Рассказ «Темные аллеи»

Николай Алексеевич, убеленный сединой, но еще бодрый и свежий, останавливается на постоялом дворе и узнает в хозяйке женщину, в которую был влюблен еще в молодости. Надежда служила в их доме горничной, и социальное различие сыграло роковую роль в их судьбе. Герой оставил любимую, потом женился. Но жена сбежала, сын доставлял одни лишь проблемы. Он устал от жизни, и случайная встреча вызвала в нем непонятное томление и мысли о том, что все могло сложиться иначе.

Надежда же так и не вышла замуж. Она всегда любила только одного человека, но так и не смогла простить ему предательства. И эти слова звучат в рассказе как приговор тому, кто не способен бороться за свои чувства. В какой-то момент возникает ощущение, что Николай Алексеевич раскаялся. Однако затем, из разговора с кучером, становится ясно, что все эти воспоминания для него не более, чем вздор. Не вернуть больше тех самых счастливых минут жизни, когда не было лжи и притворства.

Так уже в первом произведении цикла, открывающем рассказы Бунина «Темные аллеи», возникает образ искренне любящей женщины, способной пронести чувство через всю жизнь.

«Трагическая хвала сущему…»

Эти слова Ф. Степуна о творчестве писателя в полной мере можно отнести к другому произведению сборника - «Кавказ». Рассказ Бунина повествует о любви трагической, изначально нарушающей нормы нравственности. Герои - молодые любовники и ревнивый муж. Она (имен у персонажей нет) постоянно мучается от осознания того, что является неверной женой, и одновременно безгранично счастлива рядом с Ним. Он ждет каждой встречи, его сердце замирает от восторга, когда в голову приходит план поездки-побега вдвоем. Муж, что-то подозревающий, готов на все, чтобы защитить свою честь.

Влюбленные мечтают провести хотя бы две-три недели где-нибудь в уединенном месте и решаются уехать на Кавказ. Рассказ Бунина заканчивается тем, что муж провожает жену, а затем бросается за ней вслед. Так и не найдя ее, он стреляет себе в виски из двух револьверов. И здесь возникает ряд вопросов. О чем свидетельствует подобный поступок? О том, что любовь была для него смыслом жизни и он дает свободу жене, вместо того чтобы стреляться с соперником? А как смогут жить дальше Он и Она, отношения которых стали причиной чужой трагедии?

Так многогранно и неоднозначно изображает писатель одно из самых светлых чувств на земле в своих рассказах.

Жаропонижающие средства для детей назначаются педиатром. Но бывают ситуации неотложной помощи при лихорадке, когда ребенку нужно дать лекарство немедленно. Тогда родители берут на себя ответственность и применяют жаропонижающие препараты. Что разрешено давать детям грудного возраста? Чем можно сбить температуру у детей постарше? Какие лекарства самые безопасные?

ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ

В холодное осеннее ненастье , на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими чёрными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казённая почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьёзный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, ещё чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.
- Налево, ваше превосходительство, - грубо крикнул с козёл кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошёл в сенцы, потом в горницу налево.
Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался ещё стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провёл бледной худой рукой по голове - седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлинённое лицо с тёмными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
- Эй, кто там!
Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже ещё красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с тёмным пушком на верхней губе и вдоль щёк, лёгкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под чёрной шерстяной юбкой.
Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на лёгкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

- Сама, значит, держишь?
- Так точно. Сама.
- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведёшь дело?

Женщина всё время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.


- Боже мой, боже мой, - сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на неё. - Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?
- Вроде этого… Боже мой, как странно!
- Что странно, сударь?
- Но все, все… Как ты не понимаешь!

- А где жила потом?

- Нет, не была.
- Не могла я этого сделать.

Он покраснел до слёз и, нахмурясь, опять зашагал.
- Всё проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами всё проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протёкшей будешь вспоминать».
- Что кому бог даёт, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь - другое дело.

- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот… Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень бессердечно вы меня бросили, - сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всём прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня - помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «тёмные аллеи», - прибавила она с недоброй улыбкой.

- А! Всё проходит. Все забывается.
- Всё проходит, да не все забывается.


- Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мёртвых с погоста не носят.
- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, - ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. - Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твоё самолюбие, но скажу откровенно, - жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня ещё оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, - пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.
Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у неё.
- Прикажи подавать…
Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя чёрные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьёзной грубостью:
- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать её?
- Давно, Клим.
- Баба - ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост даёт.
- Это ничего не значит.
- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя - пеняй на себя.
- Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду…
Низкое солнце жёлто светило на пустые поля, лошади ровно шлёпали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув чёрные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи…“ Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил её? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»
20 октября 1938

Есть поэты, которые, так сказать, пишут своими ушами. Его глаза делают человека прозрачным; мы видим сквозь все драпировки. Плотные, прозрачные фразы Бунина, их «кропотливая пластичность», которую похвалил Томас Манн, были результатом одержимой работы. Перед концом предшествовало множество проектов. Все должно быть правильно, от блузки до общей композиции. Не случайно, что он сравнил свою полированную прозу с точностью и элегантностью математических формул.

Бунин во Флобере, которого он восхищался со времени первых чтений, узнал увлечение, которое он поделился с Чеховым. Он также восхищался им, но только его рассказы, а не части, чье «чувство» его беспокоило. Наибольшим восхищением для Бунина был Толстой. Рассказ Бунина «Господь из Сан-Франциско», который сразу же дал ему знать во всей Европе, несомненно, был вдохновлен Толстой «Смерть Ивана Ильича», а также «Смерть в Венеции» Томаса Манна.

КАВКАЗ

- Я только на одну минуту…
Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины, голос у неё срывался, и то, как она, бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять меня, потрясало меня жалостью и восторгом.
- Мне кажется, - говорила она, - что он что-то подозревает, что он даже знает что-то, - может быть, прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу… Я думаю, что он на всё способен при его жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо сказал: «Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!» Теперь он почему-то следит буквально за каждым моим шагом, и, чтобы наш план удался, я должна быть страшно осторожна. Он уже согласен отпустить меня, так внушила я ему, что умру, если не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!
План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели. Я знал это побережье, жил когда-то некоторое время возле Сочи, - молодой, одинокий, - на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди чёрных кипарисов, у холодных серых волн… И она бледнела, когда я говорил: «А теперь я там буду с тобой, в горных джунглях, у тропического моря…» В осуществление нашего плана мы не верили до последней минуты - слишком великим счастьем казалось нам это.

Но его описания человеческих страданий острые. Достоевский остается непревзойденным в своем искусстве раскрывать уродливые, как дрейф жизни. Затем он жил до своей смерти во Франции. Немецкая оккупация, которую он испытал в своем летнем доме недалеко от Грасса.

Большинство из них происходит из повествовательного тома «Темные аллеи », который сам автор считал своим лучшим. Хорст Биенек назвал Бунина «Русским Прустом». Но работа Бунина - это нечто иное, чем «поиск потерянного времени», даже несмотря на то, что иконографические изображения мерцают на стене алтаря, целуются подковы на тротуаре, водка, вино и коньячный поток в ручьях, а белые руки - поцелуи. Это фон, фон, перед которым старые истории постоянно ставятся снова и снова, так впечатляюще, что затонувшая Россия окрашена цветами тоски.

В Москве шли холодные дожди, похоже было на то, что лето уже прошло и не вернётся, было грязно, сумрачно, улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми, дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролёток. И был тёмный, отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня замирало от тревоги и холода. По вокзалу и по платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в воротник пальто.
В маленьком купе первого класса, которое я заказал заранее, шумно лил дождь по крыше. Я немедля опустил оконную занавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку о свой белый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потом чуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразной толпы, взад и вперёд сновавшей с вещами вдоль вагона в тёмном свете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзал как можно раньше, а она как можно позже, чтобы мне как-нибудь не столкнуться с ней и с ним на платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел все напряжённее - их всё не было. Ударил второй звонок - я похолодел от страха: опоздала или он в последнюю минуту вдруг не пустил её! Но тотчас вслед за тем был поражён его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держал её под руку. Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. Рядом был вагон второго класса - я мысленно видел, как он хозяйственно вошёл в него вместе с нею, оглянулся, - хорошо ли устроил её носильщик, - и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя её… Третий звонок оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оцепенение… Поезд расходился, мотаясь, качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах… Кондуктору, который проводил её ко мне и перенёс её вещи, я ледяной рукой сунул десятирублёвую бумажку…

Люди Бунина пристрастились к теплоте и привязанности, горячими на всю жизнь. Они хотят выйти из своей рыси и вытащить мчащийся момент, стоить ему того, что он хочет, до ежедневного уединения. Часто они путешествуют - сам Бунин много путешествовал и - при посещении странных домов, короче говоря, в незнакомой обстановке, оторванной от повседневных связей, раздражительной для всего нового. Есть бедная, смелая женщина, которая спит на корабле с молодым успешным писателем; жена, которая идет с лейтенантом с доски и в гостиницу.

Пределы всегда пересекаются, и излишки должны быть искуплены. Любовь в Бунине нуждается в препятствии. Класс, брак или просто то, что раньше называлось «персонажем». Люди Бунина не держат дома с ним. Они не делают расчет затрат и выгод своими чувствами. Любовь - это страдание, это рабство. Почти всегда есть преступники и жертвы, времена полов на этом, иногда на той стороне. Даже мужчины не вылечивают любовный роман с аспирином, но с револьвером в храме. И мужчины, как в «Мусе», превращаются в кошмар с предложением.

- Я совсем не могла обедать, - сказала она. - Я думала, что не выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить. Дай мне нарзану, - сказала она, в первый раз говоря мне «ты». - Я убеждена, что он поедет вслед за мною. Я дала ему два адреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он и будет дня через три-четыре в Геленджике… Но Бог с ним, лучше смерть, чем эти муки…

Итак, нет счастливой любви? И где была бы лучше показана обреченность транзитивности, чем в теме любви? Там, где любовь к жизни и любовь в их мучительной красоте становятся подавляющими в сознании их транзитивности. В поздних рассказах Бунин оставляет столетие позади их по стилю и стилю, даже если есть воспоминания о древней Руси, и автор хочет записать потерянную молодежь с прозой в качестве ученика средней школы, ученика или лейтенанта.

Автор более не мудрее своего человека, сохраняет все оправдания за свои действия и поведение, больше не беспокоится о мотивациях, психологизмах и объяснениях. Конфликты отмечены, но нет решений. По-видимому, только с поверхностными раздражениями, снабженными внешними факторами, читателю предоставляется возможность понять внутреннюю жизнь людей. С этими повествованиями, часто на менее чем десяти страницах, Бунин создал своеобразную форму между рассказом и рассказом.

Утром, когда я вышел в коридор, в нём было солнечно, душно, из уборных пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнет людный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги, арбы, влекомые волами, мелькали железнодорожные будки с канареечными кругами подсолнечников и алыми мальвами в палисадниках… Дальше пошёл безграничный простор нагих равнин с курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце , небо, подобное пыльной туче, потом призраки первых гор на горизонте…
Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала, что ещё не знает, где останется. Потом мы спустились вдоль берега к югу.
Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы…
Я просыпался рано и, пока она спала, до чая, который мы пили часов в семь, шёл по холмам в лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами сияла предвечная белизна снежных гор… Назад я проходил по знойному и пахнущему из труб горящим кизяком базару нашей деревни: там кипела торговля, было тесно от народа, от верховых лошадей и осликов, - по утрам съезжалось туда на базар множество разноплемённых горцев, - плавно ходили черкешенки в чёрных длинных до земли одеждах, в красных чувяках, с закутанными во что-то чёрное головами, с быстрыми птичьими взглядами, мелькавшими порой из этой траурной закутанности.
Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой, купались и лежали на солнце до самого завтрака. После завтрака - все жаренная на шкаре рыба, белое вино, орехи и фрукты - в знойном сумраке нашей хижины под черепичной крышей тянулись через сквозные ставни горячие, весёлые полосы света.
На закате часто громоздились за морем удивительные облака; они пылали так великолепно, что она порой ложилась на тахту, закрывала лицо газовым шарфом и плакала: ещё две, три недели - и опять Москва!
Ночи были теплы и непроглядны, в чёрной тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мухи, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз привыкал к темноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над деревней вырисовывались деревья, которых мы не замечали днём. И всю ночь слышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой, заунывный, безнадёжно-счастливый вопль как будто все одной и той же бесконечной песни.
Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу к морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная речка. Как чудесно дробился, кипел её блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна!
Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зелёные бездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки… Раз к нашему освещённому окну сбежалась целая стая их, - они всегда сбегаются в такие ночи к жилью, - мы открыли окно и смотрели на них сверху, а они стояли под блестящим ливнем и тявкали, просились к нам… Она радостно плакала, глядя на них.

Сегодня реакция на эти истории непонятна. Помимо дневников, «Проклятых дней», «Проза из Недели революции», Бунин никогда не беспокоился о социальных и политических проблемах. «Жирная легкомыслие» обвинялось в 73-летнем возрасте и что у него не было ничего, кроме таких вещей в голове, поскольку у него были проблемы с его временем на ногтях. Бунин с негодованием отреагировал: Меня волнует, старик, с самым озадачивающим в мире, пытаясь проникнуть в происхождение жизни и понять источник всего бытия, и меня упрекают с духовной простотой просто непонятно!

Он искал её в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое бельё, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лёг на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.
12 ноября 1937

Любовь, будь то удача или несчастье, теперь является «источником жизни». И даже хуже, чем несчастная любовь - это только одно: оно даже уходит. И все «другие несчастные случаи». И поэтому единственное реальное несчастье - это наше преходяще. Что мы будем людьми без осознания того, что каждая «вещь имеет конец» - и без нашей борьбы с ней?

Эта статья предназначена только для частного использования. Четыре русских лауреата Нобелевской премии получили русскую литературу, все они советские. Властью режима были ненавистны Александр Солженицын и Борис Пастернак. Последний мог даже заставить Политбюро отклонить приз. Единственный приемлемый, Михаил Шолоков, принес его приз «Тихий Дон», который был удостоен приза, сомнительным образом. Вокруг него идет великая дискуссия по плагиату. Иван Бунин, безусловно, самый неизвестный.

БАЛЛАДА

Под большие зимние праздники был всегда, как баня, натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла она из просторных и низких комнат, двери которых все были раскрыты напролёт, - от прихожей до диванной, находившейся в самом конце дома, - и блистала в красных углах восковыми свечами и лампадами перед иконами.
Под эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы, от топки скоро сохнувшие, а потом застилали их чистыми попонами, в наилучшем порядке расставляли по своим местам сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочёными и серебряными окладами икон, зажигали лампады и свечи, всё же прочие огни тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В доме водворялась тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий чего-то покой, как нельзя более подобающий ночному священному виду икон, озарённых скорбно и умилительно.
Зимой гостила иногда в усадьбе странница Машенька, седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот только она одна во всём доме не спала в такие ночи: придя после ужина из людской в прихожую и сняв с своих маленьких ног в шерстяных чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти жаркие, таинственно освещённые комнаты, всюду становилась на колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла в прихожую, садилась на чёрный ларь, спокон веку стоявший в ней, и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама с собой. Так и узнал я однажды про этого «божьего зверя, господня волка»: услыхал, как молилась ему Машенька.
Мне не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти в диванную и взять там что-нибудь почитать из книжных шкапов. Машенька не слыхала меня. Она что-то говорила, сидя в тёмной прихожей. Я приостановясь, прислушался. Она наизусть читала псалмы.
- Услышь, господи, молитву мою и внемли воплю моему, - говорила она без всякого выражения. - Не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у тебя и пришлец на земле, как и все отцы мои…
- Живущий под кровом всевышнего под сенью всемогущего покоится… На аспида и василиска наступишь, попрёшь льва и дракона…
На последних словах она тихо, но твёрдо повысила голос, произнесла их убеждённо: попрёшь льва и дракона. Потом помолчала и, медленно вздохнув, сказала так, точно разговаривала с кем-то:
- Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор…

Я подошёл и негромко сказал:
- Машенька, не бойся, это я.


Я положил руку на её костлявое плечико с большой ключицей, заставил её сесть и сел с ней рядом.
Она опять хотела встать. Я опять удержал её:
- Ах какая ты! А ещё говоришь, что не боишься ничего! Я тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?
Она подумала. Потом серьёзно ответила:
- Как видела? Где? Когда?
- Давно, сударь, в незапамятный срок. А где - и сказать не умею: помню одно - мы туда трое суток ехали. Было там село Крутые Горы. Я и сама дальняя, - может, изволили слышать: рязанская, - а тот край ещё ниже будет, в Задонщине, и уж какая там местность грубая, тому и слова не найдёшь. Там-то и была заглазная деревня наших князей, ихнего дедушки любимая., - целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам, а на самой высокой горе, на венце её, над рекой Каменной, господский дом, тоже голый весь, трёхъярусный, и церковь жёлтая, колонная, а в той церкви этот самый божий волк: посередь, стало быть, плита чугунная над могилой князя, им зарезанного, а на правом столпе - он сам, этот волк, во весь свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в земь - так и зарит в глаза: ожерёлок седой, остистый, толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, кровавые, округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое диво дивное! До того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!

- Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогда крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я сирота, родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, - беглый, скорее всего, - незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся бог весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в дом, как только сравнялось мне тринадцать лет и приставили на побегушки к молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в своё дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, - так и стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, - ну и захотели наши молодые господа проведать её. А какой страшной смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.
В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла ещё чадивший свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в серебряные лунки под иконой, и приладила её в ту, из которой она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку потёкшим, как горячий мёд, воском, потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей и опять соскочила на пол.
- Ишь как весело затеплилось, - сказала она, крестясь и глядя на ожившее золото свечных огоньков. - И какой дух-то церковный пошёл!
Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стёкла окон, густо обмёрзших снизу серым инеем, чернела ночь и близко белели отягощённые снежными пластами лапы ветвей в палисаднике. Машенька посмотрела на них, ещё раз перекрестилась и вошла опять в прихожую.
- Почему грозная?
- А потому, что потаённая, когда лишь алектор, петух, по-нашему, да ещё нощной вран, сова, может не спать. Тут сам господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть, проруби мёрзнут по морям и рекам.

- Да ведь это дело тёмное, давнее, сударь, - может, баллада одна.
- Как ты сказала?
- Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили, любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю - мороз по голове идёт:
Воет сыр-бор за горою,
Метёт в белом поле,
Стала вьюга-непогода,
Запала дорога… До чего хорошо, господи!
- Чем хорошо, Машенька?

- Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, да теперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-то давно, - все царства-государства прошли, все дубы от древности рассыпались, все могилки сровнялись с землёй. Вот и это дело, - на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело это будто ещё при великой царице было и будто оттого князь в Крутых Горах сидел, что она на него за что-то разгневалась, заточила его вдаль от себя, и он очень лют сделался - пуще всего на казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень ещё в силе был, а касательно наружности отлично красив и будто бы не было ни на дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот и впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службе был, а когда нашёл себе суженую, получил от родителя разрешение на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на неё. Про любовь, сударь, недаром поётся:

Его слава сияла в начале года. Это был его самый несчастный год. Появился объем рассказов. Бунин много путешествовал, и он неоднократно бывал в Константинополе, но и на юге России, бесплодной степи, которая формирует фон в нескольких из его новых историй. Главный герой повествования говорит, что его мысли вернулись «к началу его необитаемой жизни, к этому великому, мертвому городу, который вечно уменьшался от пыли», а затем слова «Азия, Азия!».

Бунин - великий писатель пейзажей и погоды. Его работы изобилуют красками пейзажа солнца и луны, а над ними облака: На дальнем конце проселочной дороги, которая сияла в ее прекрасном зеленом, плотная рожь, окутанная ярким светом солнца, которая отстала от дома. В этом направлении она выглядела прежде всего, заманиваемая обширностью степи.

Здесь выложена бесплатная электронная книга Темные аллеи автора, которого зовут Бунин Иван Алексеевич . В библиотеке АКТИВНО БЕЗ ТВ вы можете скачать бесплатно книгу Темные аллеи в форматах RTF, TXT, FB2 и EPUB или же читать онлайн книгу Бунин Иван Алексеевич - Темные аллеи без регистраци и без СМС.

Размер архива с книгой Темные аллеи = 190.85 KB

«Она», девушка Парашка, которая растет по шоссе, как самый длинный рассказ с 47 печатными страницами, является шедевром наблюдения и даже больше намеком, неисчислимым в судьбе жизни, в которой не Способность несчастливо связанных лиц играть ведущую роль.

Читатели Бунина жили как он в изгнании

Речь идет о желании, любви, а также о вине. Но Бунин не заявляет о нравственности. Бунин провел несколько поколений с поэтом революции на Капри; позже он отделился от него. В «засушливой траве» мало что; слуга Аверки умирает и умирает. На этих 40 страницах содержится вся страдания русского крестьянства. С романами и рассказами о русской деревне Бунин быстро завоевал известность - замечательный, несмотря на модернизацию сельской России, основную проблему позднего царизма, которая окончательно нарушила земельный вопрос.

Бунин Иван Алексеевич
Темные аллеи
Иван Алексеевич Бунин
Темные аллеи
Содержание
I
Темные аллеи
Кавказ
Баллада
Степа
Муза
Поздний час
II
Руся
Красавица
Дурочка
Антигона
Смарагд
Волки
Визитные карточки
Зойка и Валерия
Таня
В Париже
Галя Ганская
Генрих
Натали
III
В одной знакомой улице
Речной трактир
Кума
Начало
"Дубки"
"Мадрид"
Второй кофейник
Холодная осень
Пароход "Саратов"
Ворон
Камарг
Сто рупий
Месть
Качели
Чистый понедельник
Часовня
Весной, в Иудее
Ночлег
I
ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ
В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.
Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
- Налево, ваше превосходительство, - грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.
В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами - разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.
Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове - седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
- Эй, кто там!
Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.
- Добро пожаловать, ваше превосходительство, - сказала она. - Покушать изволите или самовар прикажете?
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:
- Самовар. Хозяйка тут или служишь?
- Хозяйка, ваше превосходительство.
- Сама, значит, держишь?
- Так точно. Сама.
- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.
- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.
- И чистоту люблю, - ответила она. - Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.
Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
- Надежда! Ты? - сказал он торопливо.
- Я, Николай Алексеевич, - ответила она.
- Боже мой, боже мой, - сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. - Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?
- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?
- Вроде этого... Боже мой, как странно!
- Что странно, сударь?
- Но все, все... Как ты не понимаешь!
Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:
- Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?
- Мне господа вскоре после вас вольную дали.
- А где жила потом?
- Долго рассказывать, сударь.
- Замужем, говоришь, не была?
- Нет, не была.
- Почему? При такой красоте, которую ты имела?
- Не могла я этого сделать.
- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.
Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
- Все проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? "Как о воде протекшей будешь вспоминать".
- Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь - другое дело.
Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
- Ведь не могла же ты любить меня весь век!
- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень бессердечно вы меня бросили, - сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня - помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", - прибавила она с недоброй улыбкой.
- Ах, как хороша ты была! - сказал он, качая головой. - Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?
- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
- А! Все проходит. Все забывается.
- Все проходит, да не все забывается.
- Уходи, - сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. - Уходи, пожалуйста.
И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:
- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
Она подошла к двери и приостановилась:
- Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.
- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, - ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. - Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, - жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, - пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.
Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.
- Прикажи подавать...
Когда поехали дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:
- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
- Давно, Клим.
- Баба - ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.
- Это ничего не значит.
- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя пеняй на себя.
- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду...
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
"Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?"
И, закрывая глаза, качал головой.
20 октября 1938
КАВКАЗ
Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле Арбата и жил томительно, затворником - от свидания до свидания с нею. Была она у меня за эти дни всего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:
- Я только на одну минуту...
Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины, голос у нее срывался, и то, как она, бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять меня, потрясало меня жалостью и восторгом.
- Мне кажется, - говорила она, - что он что-то подозревает, что он даже знает что-то, - может быть, прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу... Я думаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо сказал: "Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!" Теперь он почему-то следит буквально за каждым моим шагом, и, чтобы наш план удался, я должна быть страшно осторожна. Он уже согласен отпустить меня, так внушила я ему, что умру, если не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!
План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели. Я знал это побережье, жил когда-то некоторое время возле Сочи, - молодой, одинокий, - на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди черных кипарисов, у холодных серых волн... И она бледнела, когда я говорил: "А теперь я там буду с тобой, в горных джунглях, у тропического моря..." В осуществление нашего плана мы не верили до последней минуты - слишком великим счастьем казалось нам это.
В Москве шли холодные дожди, похоже было на то, что лето уже прошло и не вернется, было грязно, сумрачно, улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми, дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И был темный, отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня замирало от тревоги и холода. По вокзалу и по платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в воротник пальто.
В маленьком купе первого класса, которое я заказал заранее, шумно лил дождь по крыше. Я немедля опустил оконную занавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку о свой белый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потом чуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразной толпы, взад и вперед сновавшей с вещами вдоль вагона в темном свете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзал как можно раньше, а она как можно позже, чтобы мне как-нибудь не столкнуться с ней и с ним на платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел все напряженнее - их все не было. Ударил второй звонок - я похолодел от страха: опоздала или он в последнюю минуту вдруг не пустил ее! Но тотчас вслед за тем был поражен его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держал ее под руку. Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. Рядом был вагон второго класса - я мысленно видел, как он хозяйственно вошел в него вместе с нею, оглянулся, - хорошо ли устроил ее носильщик, - и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя ее... Третий звонок оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оцепенение... Поезд расходился, мотаясь, качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах... Кондуктору, который проводил ее ко мне и перенес ее вещи, я ледяной рукой сунул десятирублевую бумажку...
Войдя, она даже не поцеловала меня, только жалостно улыбнулась, садясь на диван и снимая, отцепляя от волос шляпку.
- Я совсем не могла обедать, - сказала она. - Я думала, что не выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить. Дай мне нарзану, - сказала она, в первый раз говоря мне "ты". - Я убеждена, что он поедет вслед за мною. Я дала ему два адреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он и будет дня через три-четыре в Геленджике... Но Бог с ним, лучше смерть, чем эти муки...
Утром, когда я вышел в коридор, в нем было солнечно, душно, из уборных пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнет людный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги, арбы, влекомые волами, мелькали железнодорожные будки с канареечными кругами подсолнечников и алыми мальвами в палисадниках... Дальше пошел безграничный простор нагих равнин с курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче, потом призраки первых гор на горизонте...
Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала, что еще не знает, где останется.
Потом мы спустились вдоль берега к югу.
Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы...
Я просыпался рано и, пока она спала, до чая, который мы пили часов в семь, шел по холмам в лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами сияла предвечная белизна снежных гор... Назад я проходил по знойному и пахнущему из труб горящим кизяком базару нашей деревни: там кипела торговля, было тесно от народа, от верховых лошадей и осликов, - по утрам съезжалось туда на базар множество разноплеменных горцев, - плавно ходили черкешенки в черных длинных до земли одеждах, в красных чувяках, с закутанными во что-то черное головами, с быстрыми птичьими взглядами, мелькавшими порой из этой траурной закутанности.
Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой, купались и лежали на солнце до самого завтрака. После завтрака - все жаренная на шкаре рыба, белое вино, орехи и фрукты - в знойном сумраке нашей хижины под черепичной крышей тянулись через сквозные ставни горячие, веселые полосы света.
Когда жар спадал и мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет фиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому покою, этой красоте.
На закате часто громоздились за морем удивительные облака; они пылали так великолепно, что она порой ложилась на тахту, закрывала лицо газовым шарфом и плакала: еще две, три недели - и опять Москва!
Ночи были теплы и непроглядны, в черной тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мухи, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз привыкал к темноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над деревней вырисовывались деревья, которых мы не замечали днем. И всю ночь слышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой, заунывный, безнадежно-счастливый вопль как будто все одной и той же бесконечной песни.
Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу к морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная речка. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна!
Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки... Раз к нашему освещенному окну сбежалась целая стая их, - они всегда сбегаются в такие ночи к жилью, - мы открыли окно и смотрели на них сверху, а они стояли под блестящим ливнем и тявкали, просились к нам... Она радостно плакала, глядя на них.
Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.
12 ноября 1937
БАЛЛАДА
Под большие зимние праздники был всегда, как баня, натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла она из просторных и низких комнат, двери которых все были раскрыты напролет, - от прихожей до диванной, находившейся в самом конце дома, - и блистала в красных углах восковыми свечами и лампадами перед иконами.
Под эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы, от топки скоро сохнувшие, а потом застилали их чистыми попонами, в наилучшем порядке расставляли по своим местам сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и серебряными окладами икон, зажигали лампады и свечи, все же прочие огни тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В доме водворялась тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий чего-то покой, как нельзя более подобающий ночному священному виду икон, озаренных скорбно и умилительно.
Зимой гостила иногда в усадьбе странница Машенька, седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот только она одна во всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из людской в прихожую и сняв с своих маленьких ног в шерстяных чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти жаркие, таинственно освещенные комнаты, всюду становилась на колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла в прихожую, садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней, и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама с собой. Так и узнал я однажды про этого "божьего зверя, господня волка": услыхал, как молилась ему Машенька.
Мне не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти в диванную и взять там что-нибудь почитать из книжных шкапов. Машенька не слыхала меня. Она что-то говорила, сидя в темной прихожей. Я приостановясь, прислушался. Она наизусть читала псалмы.
- Услышь, господи, молитву мою и внемли воплю моему, - говорила она без всякого выражения. - Не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у тебя и пришлец на земле, как и все отцы мои...
- Скажите богу: как страшен ты в делах твоих!
- Живущий под кровом всевышнего под сенью всемогущего покоится... На аспида и василиска наступишь, попрешь льва и дракона...
На последних словах она тихо, но твердо повысила голос, произнесла их убежденно: попрешь льва и дракона. Потом помолчала и, медленно вздохнув, сказала так, точно разговаривала с кем-то:
- Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор...
Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с него маленькие ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на груди. Она смотрела перед собой, не видя меня. Потом подняла глаза к потолку и раздельно промолвила:
- И ты, божий зверь, господень волк, моли за нас царицу небесную.
Я подошел и негромко сказал:
- Машенька, не бойся, это я.
Она уронила руки, встала, низко поклонилась:
- Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не боюсь. Чего ж мне бояться теперь? Это в младости глупа была, всего боялась. Темнозрачний бес смущал.
- Сядь, пожалуйста, - сказал я.
- Никак нет, - ответила она. - Я постою-с.
Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей, заставил ее сесть и сел с ней рядом.
- Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты молилась? Разве есть такой святой - господний волк?
Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:
- Ах какая ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?
Она подумала. Потом серьезно ответила:
- Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.
- Как видела? Где? Когда?
- Давно, сударь, в незапамятный срок. А где - и сказать не умею: помню одно - мы туда трое суток ехали. Было там село Крутые Горы. Я и сама дальняя, - может, изволили слышать: рязанская, - а тот край еще ниже будет, в Задонщине, и уж какая там местность грубая, тому и слова не найдешь. Там-то и была заглазная деревня наших князей, ихнего дедушки любимая., - целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам, а на самой высокой горе, на венце ее, над рекой Каменной, господский дом, тоже голый весь, трехъярусный, и церковь желтая, колонная, а в той церкви этот самый божий волк: посередь, стало быть, плита чугунная над могилой князя, им зарезанного, а на правом столпе - он сам, этот волк, во весь свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в земь - так и зарит в глаза: ожерелок седой, остистый, толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, кровавые, округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое диво дивное! До того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!
- Постой, Машенька, - сказал я, - я ничего не понимаю, зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь - он зарезал князя: так почему ж он святой и зачем ему быть надо княжеской могилой? И как ты попала туда, в это ужасное село? Расскажи все толком.
И Машенька стала рассказывать:
- Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогда крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я сирота, родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, - беглый, скорее всего, - незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся бог весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в дом, как только сравнялось мне тринадцать лет и приставили на побегушки к молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, - так и стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, - ну и захотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.
В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла еще чадивший свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в серебряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из которой она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку потекшим, как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей и опять соскочила на пол.
- Ишь как весело затеплилось, - сказала она, крестясь и глядя на ожившее золото свечных огоньков. - И какой дух-то церковный пошел!
Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем, чернела ночь и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей в палисаднике. Машенька посмотрела на них, еще раз перекрестилась и вошла опять в прихожую.
- Почивать вам пора, сударь, - сказала она, садясь на ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой ручкой. - Ночь-то уж грозная стала.
- Почему грозная?
-- А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух, по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не спать. Тут сам господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть, проруби мерзнут по морям и рекам.
- А что ж ты сама не спишь по ночам?
- И я, сударь, сколько надобно сплю. Старому человеку много ли сна полагается? Как птице на ветке.
- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.
- Да ведь это дело темное, давнее, сударь, - может, баллада одна.
- Как ты сказала?
- Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили, любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю - мороз по голове идет:
Воет сыр-бор за горою,
Метет в белом поле,
Стала вьюга-непогода,
Запала дорога...
До чего хорошо, господи!
- Чем хорошо, Машенька?
- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.
- В старину, Машенька, все жутко было.
- Как сказать, сударь?

Сочинение

Книгу «Темные аллеи» принято называть «энциклопедией любви». Бунин в этом цикле рассказов пытался показать отношения двоих во всем многообразии проявлений. Это была та тема, которой Бунин отдавал все свои творческие силы. Книга столь же многогранна, как сама любовь.

Название «Темные аллеи» взято Буниным из стихотворения Н. Огарёва «Обыкновенная повесть». Речь в нем идет о первой любви, не завершившейся соединением двух жизней. Образ «темных аллей» пришел оттуда, но в книге нет рассказа с таким названием, как можно было ожидать. Это всего лишь некий символ, общее настроение всех рассказов.

Бунин считал, что истинное, высокое чувство не только никогда не имеет удачного завершения, но обладает свойством даже избегать брака. Писатель неоднократно повторял это. Он также вполне серьезно цитировал слова Байрона: «Часто бывает легче умереть за женщину, чем жить с ней». Любовь - это накал чувств, страстей. Человек же, увы, не может постоянно находиться на взлете. Он непременно начнет падать именно тогда, когда достиг наивысшей точки в чем бы то ни было. Ведь выше самой высокой вершины не подняться!

В «Темных аллеях» мы не находим описания непреодолимого влечения двух людей, которое закончилось бы свадьбой и счастливой семейной жизнью. Даже если герои решили связать свои судьбы, в последний момент происходит катастрофа, нечто непредвиденное, что разрушает обе жизни. Часто такая катастрофа - смерть. Кажется, Бунину легче представить себе гибель героя или героини в самом начале жизненного пути, чем их совместное существование в течение долгих лет. Жить до старости и умереть в один день - для Бунина это вовсе не идеал счастья, скорее напротив.

Таким образом, Бунин как бы останавливает время на высшем взлете чувств. Любовь достигает своей кульминации, но она не знает падения. Никогда мы не встретим рассказа, в котором повествовалось бы о постепенном угасании страсти. Она обрывается в тот момент, когда обыденность еще не успела губительным образом повлиять на чувства.

Однако подобные роковые исходы нисколько не исключают убедительности и правдоподобия рассказов. Утверждали, что Бунин говорил о случаях из собственной жизни. Но он не соглашался с этим - ситуации полностью вымышлены. Характеры же героинь он нередко писал с реальных женщин.

Книга «Темные аллеи» - это целая галерея женских портретов. Здесь встречаются и рано повзрослевшие девочки, и уверенные в себе молодые женщины, и почтенные дамы, и проститутки, и натурщицы, и крестьянки. Каждый портрет, выписанный короткими штрихами, удивительно реален. Остается только удивляться таланту автора, который умел в нескольких словах представить! 1ам столь разных женщин. Главное - все характеры удивительно русские и действие практически всегда происходит в России.

Женские образы играют в рассказах главную роль, мужские - вспомогательны, второстепенны. Больше уделяется внимания мужским эмоциям, их реакции на различные ситуации, их чувствам. Сами же герои рассказов отступают на задний план, в туман.

Рассказы поражают также огромным разнообразием оттенков любви: простодушная, но нерушимая привязанность крестьянской девушки к барину, соблазнившему ее («Таня»); скоротечные дачные увлечения («Зойка и Валерия»); краткий однодневный роман («Антигона», «Визитные карточки»); страсть, доводящая до самоубийства («Галя Ганская»); простодушная исповедь малолетней проститутки («Мадрид»). Словом, любовь во всевозможных проявлениях. Она является в каком угодно облике: может быть поэтическим, возвышенным чувством, мигом просветления или, наоборот, непреодолимым физическим влечением без духовной близости. Но какой бы она ни была, для Бунина это лишь краткий миг, зарница в судьбе. Героиня рассказа «Холодная осень», потерявшая жениха, любит его на протяжении тридцати лет и считает, что в ее жизни только и был тот осенний вечер, з все остальное - «ненужный сон».

Во многих рассказах цикла Бунин описывает женское тело. Это для него нечто святое, воплощение истинной Красоты. Никогда эти описания не опускаются до грубого натурализма. Писатель умеет найти слова, чтобы описать интимнейшие человеческие отношения без всякой пошлости. Без сомнения, это дается лишь ценой великих творческих мук, зато читается легко, на одном дыхании.

И. А. Бунин в цикле рассказов «Темные аллеи» сумел отобразить множество граней человеческих отношений, создал целую плеяду женских образов. И объединяет все это разнообразие то чувство, которому Бунин посвятил большую часть творчества, - Любовь.

Другие сочинения по этому произведению

«Незабываемое» в цикле рассказов И. А. Бунина «Темные аллеи» «Темные аллеи» (история написания) Анализ рассказа И. А. Бунина «Часовня» (Из цикла «Темные аллеи») Всякая любовь - великое счастье, даже если она не разделена (по рассказу И.А. Бунина "Темные аллеи") Герои Бунина живут под звездою рока Единство цикла рассказов И. А. Бунина «Темные аллеи» Идейно-художественное своеобразие книги Бунина «Темные аллеи» Любовь в произведениях И. А. Бунина Мотив любви «как солнечного удара» в прозе И. А. Бунина Особенности темы любви в цикле И. А. Бунина «Темные аллеи». Поэзия и трагедия любви в рассказе И. А. Бунина «Темные аллеи» Проблема любви в рассказе И. А. Бунина «Темные аллеи» Рецензия на рассказ И.А. Бунина "Ворон" Своеобразие раскрытия любовной темы в одном из произведений русской литературы XX века. (И.А.Бунин. «Темные аллеи».) Тема любви в рассказе И. А. Бунина «Темные аллеи» Тема любви в цикле рассказов И. А. Бунина "Темные аллеи"

Annotation

Сборник рассказов «Темные аллеи» Ивана Бунина, лауреата самой престижной в мире Нобелевской премии, по праву считается эталоном любовной прозы. Бунин был единственным писателем своего времени, который осмелился так открыто и красиво говорить об отношениях между мужчиной и женщиной - о любви, которая может длиться всего мгновение, а может - и всю жизнь... «Темные аллеи» шокируют своей откровенностью и изысканной чувственностью. Это, пожалуй, одна из лучших книг русской литературы ХХ века.

Иван Бунин

Темные аллеи

Поздний час

Красавица

Антигона

Визитные карточки

Зойка и Валерия

Галя Ганская

Речной трактир

«Мадрид»

Второй кофейник

Холодная осень

Пароход «Саратов»

Сто рупий

Чистый понедельник

Весной, в Иудее

Иван Бунин

Темные аллеи

Темные аллеи

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит, и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

– Налево, ваше превосходительство! – грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом, ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи, из-за печной заслонки сладко пахло щами – разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове – седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

– Эй, кто там!

Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.

– Добро пожаловать, ваше превосходительство, – сказала она. – Покушать изволите или самовар прикажете?

Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

– Самовар. Хозяйка тут или служишь?

– Хозяйка, ваше превосходительство.

– Сама, значит, держишь?

– Так точно. Сама.

– Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

– Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.

– Так. Так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

– И чистоту люблю, – ответила она. – Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.

Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел:

– Надежда! Ты? – сказал он торопливо.

– Я, Николай Алексеевич, – ответила она.

– Боже мой, боже мой! – сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. – Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?

– Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?

– Вроде этого… Боже мой, как странно!

– Что странно, сударь?

– Но все, все… Как ты не понимаешь!

Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

– Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?

– Мне господа вскоре после вас вольную дали.

– А где жила потом?

– Долго рассказывать, сударь.

– Замужем, говоришь, не была?

– Нет, не была.

– Почему? При такой красоте, которую ты имела?

– Не могла я этого сделать.

– Отчего же не могла? Что ты хочешь сказать?

– Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила.

Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

– Все проходит, мой друг, – забормотал он. – Любовь, молодость – все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать».

– Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь – другое дело.

Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

– Ведь не могла же ты любить меня весь век!

– Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот… Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, – сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня – помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», – прибавила она с недоброй улыбкой.

– Ах, как хороша ты была! – сказал он, качая головой. – Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?

– Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

– А! Все проходит. Все забывается.

– Все проходит, да не все забывается.

– Уходи, – сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. – Уходи, пожалуйста.

И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:

– Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила.

Она подошла к двери и приостановилась:

– Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

– Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, – ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. – Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно – жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал – пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.

Рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Темные аллеи» был написан в 1938 году и вошел в сборник рассказов «Темные аллеи», посвященных теме любви. Впервые опубликовали произведение в 1943 году в нью-йоркском издании «Новая земля». Рассказ «Темные аллеи» написан в традициях литературного направления неореализм.

Главные герои

Николай Алексеевич – высокий худой мужчина шестидесяти лет, военный. В молодости любил Надежду, но бросил ее. Был женат, имеет сына.

Надежда – женщина сорока восьми лет, хозяйка постоялого двора. Всю жизнь любила Николая Алексеевича, из-за чего так и не вышла замуж.

Клим – кучер Николая Алексеевича.

«В холодное осеннее ненастье» к длинной избе, расположенной у одной из дорог Тулы, подъехал «закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом» . Изба была поделена на две половины – почтовую станцию и частную горницу (постоялый двор), где путники могли остановиться, отдохнуть, переночевать.

Правил тарантасом «крепкий мужик» , «серьезный и темноликий» кучер, «похожий на старинного разбойника» , тогда как в самом тарантасе сидел высокий и «стройный старик военный» , внешне похожий на Александра II с вопрошающим, строгим и усталым взглядом.

Когда кучер остановил тарантас, военный зашел в горницу. Внутри было «тепло, сухо и опрятно», в левом углу находился «новый золотистый образ» , в правом – побеленная мелом печь, из-за заслонки которой доносился сладкий запах щей. Приезжий снял верхнюю одежду, и окрикнул хозяев.

Сразу же в комнату вошла «темноволосая» , «чернобровая» , «красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку» . Хозяйка предложила приезжему поесть. Мужчина согласился выпить чаю, попросив поставить самовар. Расспрашивая женщину, приезжий узнает, что она не замужем и сама ведет хозяйство. Неожиданно хозяйка называет мужчину по имени – Николай Алексеевич. «Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел» , узнав в собеседнице свою давнюю любовь – Надежду.

Взволнованный, Николай Алексеевич начинает вспоминать, сколько же они не виделись – «лет тридцать пять?» . Надежда поправляет его – «Тридцать, Николай Алексеевич» . Мужчина ничего не знал о ее судьбе с тех пор. Надежда рассказала, что вскоре после того как они расстались, господа дали ей вольную, а замужем она никогда не была, потому что слишком сильно его любила. Покраснев, мужчина пробормотал: «Всё проходит, мой друг. <…> Любовь, молодость - все, все» . Но женщина не согласилась с ним: «Молодость у всякого проходит, а любовь - другое дело» . Надежда рассказывает, что не могла его забыть, «все одним жила» , вспоминает, что «очень бессердечно» он ее бросил – она даже не раз хотела покончить жизнь самоубийством, что она звала его Николенькой, а он читал ей стихи про «всякие «темные аллеи»» .

Углубившись в воспоминания, Николай Алексеевич делает вывод: «Всё проходит. Все забывается» , на что Надежда ответила: «Всё проходит, да не все забывается» . Прослезившись, мужчина просит подавать лошадей, говоря: «Лишь бы бог меня простил. А ты видно простила» . Однако женщина не простила и не могла простить: «как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было» .

Николай Алексеевич просит у женщины прощения и рассказывает, что тоже был несчастен. Он безумно любил свою жену, но она изменила и бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Сына обожал, «а вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести» . «Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни» . На прощание Надежда целует ему руку, а он ей. После кучер Клим вспоминал, что хозяйка смотрела им вслед из окна.

Уже в дороге Николаю Алексеевичу становится стыдно, что он поцеловал Надежде руку, а после стыдно от этого стыда. Мужчина вспоминает прошлое – «Кругом шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи…» . Думает о том, что было бы, если бы он не бросил ее, и была «эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» «И, закрывая глаза, качал головой» .

Заключение

И. А. Бунин называл рассказ «Темные аллеи» самым удачным произведением всего сборника, своим лучшим творением. В нем автор размышляет над вопросами любви, над тем, подвластно ли истинное чувство течению времени – способна ли настоящая любовь прожить десятилетия или она остается только в наших воспоминаниях, а все остальное – «история пошлая, обыкновенная».

Краткий пересказ «Темных аллей» будет полезен для подготовки к уроку или при ознакомлении с сюжетом произведения.

Тест по повести

После прочтения попробуйте пройти тест:

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 3.9 . Всего получено оценок: 1674.