Сергей сергеев-ценский.

- (1875 1958), рус. сов. писатель. В 1927 опубл. пьесу «Поэт и чернь» (в 1928 одноим. повесть) о гибели Л. В письме к автору М. Горький отметил, что Л. был «острее, непримиримей». В пьесе «У гроба Пушкина» (1937) изображена история создания стих.… … Лермонтовская энциклопедия

СЕРГЕЕВ ЦЕНСКИЙ (Сергеев) Сергей Николаевич (1875 1958), русский писатель, академик АН СССР (1943). Историко революционная эпопея «Преображение России» (12 романов и 3 повести, 1914 58), в т. ч. роман о Крымской войне 1853 56 «Севастопольская… … Энциклопедический словарь

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич - Сергеев Ценский (псевдоним; настоящая фамилия ‒ Сергеев) Сергей Николаевич , русский советский писатель, академик АН СССР (1943). Родился в семье учителя. Окончил… … Большая советская энциклопедия

СЕРГЕЕВ-ЦЕНСКИЙ Сергей Николаевич - СЕРГЕЕВ ЦЕНСКИЙ (Сергеев) Сергей Николаевич (1875 1958) русский писатель, академик АН СССР (1943). Историко революционная эпопея Преображение России (12 романов и 3 повести, 1914 58), в т. ч. роман о Крымской войне 1853 56 Севастопольская страда… … Большой Энциклопедический словарь

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич - Сергей Николаевич Сергеев Ценский (18 (30) сентября 1875, село Преображенское Тамбовской губернии 3 декабря 1958, Алушта) русский советский писатель, академик АН СССР (1943). Сергеев Ценский псевдоним; настоящая фамилия Сергеев. Содержание 1… … Википедия

СЕРГЕ/ЕВ ЦЕ/НСКИЙ Сергей Николаевич (1875 1958) российский сов. писатель, в творчестве которого значительное внимание уделено морской тематике, академик АН СССР (1943). Настоящая фамилия Сергеев. Окончил Глуховский учительский инст. (1895). С… … Морской биографический словарь

Сергеев-Ценский, Сергей Николаевич - (Сергеев). Род. 1875, ум. 1958. Писатель. Произведения: "Преображение России" (историко революционная эпопея, 1914 58). Лауреат Государственной премии СССР (1941). С 1943 г. действительный член АН СССР … Большая биографическая энциклопедия

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич - (наст. фам. Сергеев; 1875–1958) – рус. писатель. Акад. АН СССР. Род. в семье учителя в Тамбове, стоящем на берегу р. Цны (отсюда пс. «Ценский»). Рано начал писать стихи. Был учителем. Печатался с 1898. Автор историко революц. эпопеи «Преображение … Энциклопедический словарь псевдонимов

С.Н. Сергеев-Ценский (настоящая фамилия - Сергеев) родился 18 сентября (30 по новому стилю) 1875 года в селе Бабино Тамбовской губернии (сейчас – Преображенское, Рассказовского района Тамбовской области) в семье учителя земской школы. Его отец, Николай Сергеевич Сергеев, участник Севастопольской обороны 1854-55 годов, был большим любителем чтения, что повлияло на Сережу. Воспитанный на стихотворениях Пушкина, Лермонтова и баснях Крылова, многие из которых будущий писатель выучил наизусть, в семь лет он сам стал сочинять стихи. Мать, Наталья Ильинична, терская казачка, научившаяся грамоте от мужа, была внимательна и ласкова к своим трем сыновьям, компенсируя суровость отца. С пяти лет Сергей Николаевич жил в Тамбове. Здесь в 1890 году окончил уездное училище, поступил в приготовительный класс Екатерининского учительского института. В 1892 году в "Тамбовских губернских ведомостях" был опубликован его первый литературный опыт - заметка "Кочетовская плотина". Плененный красотой тамбовской речки Цны, писатель прибавил к своей фамилии псевдоним Ценский и под этим именем вошёл в литературу. Оба старших брата писателя умерли рано. Судьба была сурова к Сергею Николаевичу: вскоре скончалась его мать, потом отец. Будущий писатель остался без средств к существованию. После смерти родителей Сергей Николаевич уехал в Черниговскую губернию и 1892 году был принят на казенный счет в учительский институт в Глухове. Окончив с медалью институт в 1895 году , он получает назначение в гимназию, но по собственному желанию сначала отбывает воинскую повинность. Год службы - рядовым, ефрейтором, унтер-офицером, и, для того, чтобы уйти из армии, сдача экзаменов на прапорщика запаса. В сентябре 1896 года Сергеев-Ценский уже преподает русский язык в Каменец-Подольском городском училище. Несколько лет он работал преподавателем в разных городах Украины, Прибалтики, России, применяя передовые для своего времени методы обучения. Понимая, что для творчества необходимо знание жизни, в это же время он много путешествовал, побывал в Средней Азии, в Архангельске, в Сибири, на Кавказе. В 1901 году в Павлограде тиражом 300 экземпляров вышла первая книга С.Н. Сергеева-Ценского - поэтический сборник "Думы и грезы". С 1900 года он начинает писать рассказы, первые из которых ("Забыл" и "Тундра" ) были напечатаны в журнале "Русская мысль" в 1902 году. Пребывание в армии в 1904-05 гг. во время русско-японской войны и в первый год 1-й мировой войны дало Сергееву-Ценскому бесценный материал для романа "Поручик Бабаев", повестей "Пристав Дерябин" и "Батенька", эпопей "Севастопольская страда" и "Преображение России" . После увольнения из армии в конце 1905 года за "политическую неблагонадежность", писатель поселился в Крыму, в Алуште, где жил в построенном в 1906 году на склоне Орлиной горы доме. Пятикомнатный дом с юга, запада и востока опоясывают три веранды. Вокруг дома парк-сад, выращенный писателем на бывшем пустыре. Гостями Сергеева-Ценского в этом доме были писатели А. Куприн, И. Шмелев, М. Горький, К. Чуковский, А. Новиков-Прибой, С. Маршак, К. Тренев, А. Первенцев и другие. После переезда в Крым писательский труд стал основным занятием С.Н. Сергеева-Ценского. В 1905 году он написал повесть "Сад", которая отразила нарастание протеста против социальной несправедливости. За публикацию этого сочинения журнал "Вопросы жизни" был закрыт. Этапной для писателя стала повесть "Печаль полей" (1909), полная тревоги за судьбу русской деревни. Она связана с Тамбовщиной. В Алуште Сергеев-Ценский встретил революцию 1917 года, пережил гражданскую войну, голод 1921 года в разграбленном и разоренном войной Крыму. В это время писал мало. С этим периодом связано важное событие в жизни писателя – в 1919 году Сергеев-Ценский женился на учительнице Христине Михайловне Буниной. С 1923 года мастер обратился к историческим темам (пьесы, повести и романы о Пушкине, Лермонтове и Гоголе). Восторженного отношения к Октябрьской революции в тот период в произведениях Сергеева-Ценского не было, в Малой советской энциклопедии (1930 г.) о его творчестве сказано: "…Неприятие пролетарской диктатуры искажает перспективу и парализует у писателя здоровое восприятие современности. С.-Ц. дает картины разрушения и гибели культуры ("Павлин" ). Временами С.-Ц. говорит совершенно контрреволюционным языком, скрытно, но злобно". Постепенно взгляды Сергеева-Ценского на жизнь в СССР начали меняться. Идейно стало меняться и его творчество. В 1930-е годы вышли в свет повести "Счастливица", "Маяк в тумане", рассказы "Устный счет", "Воронята" и другие. В 1937 - 1939 годах писатель работал над романом о Крымской войне 1853-56 годов “Севастопольская страда”. Это объемное художественное полотно, насчитывающее более 350 индивидуализированных действующих лиц и воссоздающее ход событий обороны Севастополя. За него автор получил в марте 1941 году Государственную премию СССР. Перед самой оккупацией Крыма фашистскими войсками, в августе 1941 году, С.Н. Сергеев-Ценский вынужден был эвакуироваться. Проживая вначале в Москве, а затем в Куйбышеве и Алма-Ате, он, не щадя сил, продолжал свой литературный труд. В годы Отечественной войны Сергеев-Ценский пишет публицистические статьи, рассказы о героях-современниках (сборник "Настоящие люди", 1943), романы "Брусиловский прорыв", "Пушки выдвигают" и "Пушки заговорили" (1944). В 1943 году писатель был избран действительным членом Академии наук СССР. Во время Великой Отечественной войны дом Сергея Николаевича был разрушен оккупантами, восстановили его в 1946 году. Пропала значительная часть архива С.Н. Сергеева-Ценского. Гордостью хозяина и украшением дома были картины И. Репина, С. Колесникова, С. Семирадского; личная библиотека писателя, включающая более 10 тысяч книг. После смерти хозяина дома, в нем, в 1962 году, был организован литературный дом-музей. Главное произведение С.Н. Сергеева-Ценского - незавершенная многотомная эпопея "Преображение России" которой писатель отдал 45 лет жизни c 1914 по 1958 годы. В нее вошли 12 романов, 3 повести и 2 этюда . Эпопея отразила жизнь дореволюционного русского общества, события первой мировой войны, февральской революции 1917 года, гражданской войны. До конца жизни Сергеев-Ценский оставался активно действующим писателем. Сергей Николаевич соблюдал строгий распорядок дня до последних дней. Рано поднимался, начинал день с зарядки и с обливания холодной водой, затем совершал небольшую прогулку и садился за письменный стол. В восемь часов завтракал, и снова за стол, за которым работал восемь-десять часов ежедневно. Лишь раз в неделю позволял себе отдых на природе - прогулки в горы или к морю. Умер он в возрасте 83 лет 3 декабря 1958 в Алуште. Творчество Сергея Николаевича разнопланово, помимо прозы он автор пьес, басен, литературных воспоминаний о М. Горьком, И. Е. Репине, А. С. Новикове-Прибое. После смерти писателя осталась незавершенной эпопея в стихах "Долой войну", воссоздающая картины и ход Отечественной войны 1812 года. В советское время сочинения Сергеева-Ценского издавались 180 раз тиражом свыше 10 миллионов экземпляров на 15 языках народов СССР. Писатель был награждён орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Знак Почёта. В канун столетия со дня рождения писателя был выпущен почтовый конверт с его портретом, а к стодвадцатипятилетию - почтовый конверт с изображением памятника Сергею Николаевичу. В Тамбове помнят С.Н. Сергеева-Ценского. Его именем названа одна из улиц областного центра, на берегу реки Цны в 1975 году воздвигнут памятник писателю , созданный скульпторами Т. Вельцен, С. Лебедевым и архитектором А. Куликовым. Это второй памятник Сергею Николаевичу, а первый, работы скульптора Н.В. Томского , был установлен в Алуште в 1966 году. В сентябре 1995 года в Тамбове прошла международная конференция "С.Н. Сергеев-Ценский и современность", посвящённая 120-летию со дня рождения писателя. По материалам конференции была издана коллективная монография "Я с Россией до конца... ". В том же году учреждена областная литературная премия имени Сергеева-Ценского. В 2000 году, в честь 125-летия мастера слова, в Тамбовской областной библиотеке им. А.С. Пушкина прошел литературно-музыкальный вечер.

Захлестнувшая Крым после эвакуации армии Врангеля кровавая вакханалия нашла свое отражение не только в мемуарах и известном исследовании С.П.Мельгунова, но и в художественной литературе. Достаточно назвать произведение писателя Русского Зарубежья, Ивана Шмелева, потерявшего в Крыму единственного сына - «Солнце мертвых». Или не менее пронзительные стихи поэта Максимилиана Волошина.

Гораздо менее известно, что страшная трагедия, разыгравшаяся под небом Тавриды осенью 1920 года, нашла свое отражение в творчестве известного классика русской и советской литературы, С.Н.Сергеева-Ценского, автора эпопеи «Севастопольская страда» о первой обороне Севастополя 1854-1855 гг., лауреата Сталинской премии. В 1920-1921 гг. писатель находился в Крыму и видел происходящее своими глазами. В результате появился рассказ «Линия убийцы», являющийся своеобразным памятником эпохи.

С.Н.Сергеев-Ценский

ЛИНИЯ УБИЙЦЫ

(Из серии «Крымские рассказы»)

Жаль - протянул он. - Вы бы украсили, так сказать, мой праздник скромный.
- Да что вы, именинник, что ли?
- Больше: комбриг! Вчера получил назначение. Завтра еду принимать бригаду.
Я поздравил его, вторично извинился, что не могу быть, и мы простились.
Больше я не видал Рыбочкина.
Но на другой день после «скромного праздника» зашла ко мне бывшая на этом празднике, как артистка местной труппы, моя соседка по даче, молодая женщина-врач Нина Семеновна. Она служила в труппе, так как медициной теперь заработать ничего было нельзя, а в труппе она все-таки получала паек и иногда попадала на подобные ужины.
- Ну, и чудовище этот Рыбочкин - начала она. - Вы представьте, - дошел до того, что предложение сделал! «Поедемте, - говорит, - со мною, - будете моей женой - шестьдесят четвертой!».
- Вы шутите? — изумился я.
- Какое там шучу! — и на глазах у нее слезы блеснули. — «Не все ли, — говорит, вам равно, раз вы артистка?» — «Я, — говорю, — врач, а не артистка, — было бы вам известно. Я поневоле артистка!»
- «Ну, как врач, кому вы нужны? — говорит. — Вот только на борьбу с сыпным тифом куда-нибудь послать могут... Охота вам! Я бы на вашем месте молчок про врача-то... Имейте в виду, — что будет тут голод: — куда мы приходим, там начинается голод, — это как правило. Мы уничтожаем свободную торговлю, ведем борьбу со спекуляцией, не даем никуда пропусков, — и в результате наступает голод. Имейте это в виду... А у меня, как комбрига, вы, конечно, будете сыты. У меня сейчас есть жена, только я уж так привык: при каждой перемене места меняю и жен. Какая на мне очень виснет и расставаться с тепленьким местечком не желает, ту убиваю.
- Неужели так и сказал? - изумился я.
- При всех!
- Рисовался?
- А что ему стоит? Кто его за это судить будет? Тем более теперь, во время террора... Ведь при каждой бригаде своя чрезвычайка. Может обвинить кого угодно и в чем угодно!
- Нина Семеновна! Помилуйте, что вы!.. Я думаю, что был он просто пьян! - почти испугался я.
- Не на-столь-ко!.. Очень подробно рассказал о здешней - своей жене, сестре милосердия, Наташе Линчуковой. Ведь я же ее отлично знаю, - очень скромная, милая, и даже предположить не могла, что она вдруг стала его женой!.. Правда, куда теперь денешься? Жить как-нибудь надо… Бросил, говорит, свой браунинг в колодезь, - до того мне жалко ее убивать, а денщик-дурак слазил за ним, вытащил, обсушил, салом смазал... Да ты ж мерзавец, кричу ему, - что же ты сделал?! - «Жалко веща, говорит (башкир он). - А человека тебе, стервячья морда, не жалко? Сейчас же поди скажи ей, чтобы сама ушла, а то непременно убью!»
- Вот какая Синяя Борода, садист! И нисколько никого не стесняется, точно все мы кругом пыль какая-то, а не люди!
- Однако...Позвольте мне задать вам неловкий вопрос: все до конца досидели на этом «празднике скромном»? - полюбопытствовал я.
- Все досидели.
- И никто не возмутился и не ушел? Пили и ели?
- Никто не ушел... Пили и ели, потому что все были голодны... А Николай Иваныч, - знаете, артист московский, - даже спел к случаю: «Душа моя мрачна! «Скорей, певец, скорей! Вот арфа золотая»... А Ильинская даже две бутылки вина со стола в свою огромную муфту спрятала: «Обменяю, говорит, на хлеб, а то ребятам завтра есть нечего».
Я вспомнил про свою муку, вспомнил, что мы с женой перебивались только небольшим запасом сушки, бывшей в шкафу, в столовой, и потому не украденной, - и тем, что жена выменивала фунтиками муку и крупу на свои платья и посуду в домах зажиточных татар, - и понял бедных «артистов поневоле».
Нина Семеновна уговорила шестьдесят третью жену Рыбочкина скрыться. Рыбочкин уехал получать бригаду. То страшное время, о котором трудно было сказать иначе, чем словами Рыбочкина: «Человек человека проклял!» настало и у нас, в нашем приморском захолустье, докатилось к нам из больших городов Крыма. Там уж давно стонали, застонали и у нас.
Это было в начале декабря вечером. Я встретил учительницу местной гимназии, мать двух малолеток, мужа которой, бывшего в германскую войну офицером, расстреляли за то, что он - бывший офицер. Это была женщина нервная, измученная голодом своим и голодным плачем детишек, страдавшая бессонницей от забот и от холода в квартире.
- Вы слышите? - сказала она мне срыву: - земля стонет! Я посмотрел на нее, как на помешанную.
- Вот и сейчас... Вот опять!.. Слушайте лучше!.. Вот в этой балке.
Я прислушался. Действительно: звуки были глухие, трубные, похожие на те, какие издает болотная птица выпь, — бучило, — водяной бык. Я так и сказал ей:
- Птица, должно быть.
- Какая там птица! И везде стонет, - ведь не в одном месте!.. И откуда она вдруг
взялась, эта птица? Раньше не было, а теперь появилась!..
Она была даже как будто огорчена тем объяснением, какое я ей предложил.
- Хорошо, пусть это не птица... Но как же может стонать земля? - спросил я даже без тени насмешки.
- Не знаю... Я рубила дрова в балке, вон там, а какой-то человек телку свою искал. Говорит, это земля стонет. «По всему Крыму, — говорит, так!..»
- Послушайте, — сказал я, — но ведь вы же учились! Вы, тем более, математичка, окончили курсы... Позвольте мне, профессору, пожурить вас: Разве не стыдно вам говорить такие вещи: «земля стонет?» — Темному человеку, искавшему телку, простительно, но вам... вам...
- Ах, теперь все мы стали темные! - вскричала она. - И при чем теперь мои курсы?.. Да я бы на месте земли сама застонала!... Пусть она и не стонет даже, но раз всем чудится, будто она стонет, значит она и стонет! Достаточно того, что все одинаково чувствуют, что она именно стонет!
- Это, значит, вроде: «Аминь!» - ему грянули камни в ответ?.. Камни возопили?.. Нет, будем пока еще трезвы. Знаете ли, что я припомнил: это, наверно, дельфины или белухи... Вообще морские животные... те самые сирены, о которых писал Гомер в «Одиссее».
- А это уж, должно быть, как вы объяснили, люди ходят, чтобы сама земля из
сочувствия к ним стонала. И вот она стонет.
Стонали у нас, как потом оказалось, действительно дельфины, но было отчего застонать и земле.
Настали апокалипсические времена. Есть такая фраза в апокалипсисе: «И нельзя будет ни купить, ни продать»... Признаюсь, я совершенно не понимал ее раньше. Главное, я не представлял ясно; почему именно нельзя будет ни купить, ни продать? И в пламенной книге патмосца это казалось мне каким-то бессмысленным местом.
И однако жизнь оправдала и это бессмысленное как будто место: ни купить, ни продать ничего нельзя было просто потому что то и другое воспрещалось. Открытым оставался вопрос: как же должно было существовать население? Подсказывался прямой и ясный ответ: оно должно было умереть, - но в такой ответ все-таки не хотелось верить. Можно было оставить голого человека на голой земле, но совершенно оголить от человека землю - из цветущего края делать пустыню во имя скорейшего счастья того же человека - это уж казалось непостижимой абракадаброй.
Как цитадель белогвардейщины, весь Крым был объявлен «вне закона».
Всюду понаехали чрезвычайки, арестовывая и «выводя в расход» остатки буржуазии или попросту интеллигенции, застрявшей в Крыму. Но за каждое неосторожное слово арестовывали и сажали надолго в «подвал» и рабочих, иногда же их выводили на расстрел вместе с представителями высших классов и остатками офицерства, поверившего в амнистию и явившегося на регистрацию. Люди так были запуганы, наконец, бесчисленными «нельзя» и ни одним «можно», что перестали уж показываться на улицах, и улицы стали пустынны. Отцы стали бояться собственных детей, знакомые - хороших знакомых, друзья - друзей.
Служащие многочисленных советских учреждений, кроме куска черного хлеба непросеянной муки с половой, ничего не получали за труд, так как деньги были объявлены буржуазным предрассудком, точно так же, как и все вообще удобства жизни. Однако чекисты щеголяли в бобровых шубах и шапках и имели весьма упитанный вид. Они заказывали себе бифштексы, и для этого отбирались у населения и вырезались иногда за три дня до отела редкостные породистые коровы.
Становилось непонятным, как можно было в подобной обстановке вести хозяйство, и объяснялось, что хозяйство — преступление, и всякий хозяин — буржуй, явный враг советского строя. Хозяева начали самоуправляться: усиленно резать скот и домашнюю птицу. Дошло до того, что петухи уж перестали петь, а коровы мычать, по той простой причине, что их уже не было. Все лошади были перечислены в трамот, и их безжалостно гоняли, забывая, что их надо кормить. Скоро в трамоте остались одни только экипажи без лошадей. Голодные тощие собаки, покинувшие голодных хозяев, стаями бродили по городу, потом перекочевывали в окрестности, где могли питаться падалью. Отары татарских коз и овец чабаны угнали далеко в леса, но там охотились за ними зеленые, число которых сильно увеличилось, так как от голода многие позеленели.
Встречавшиеся мне иногда знакомые татары, озираясь кругом, выпучивали глаза и говорили шепотом: «Что теперь будим делать, скажи? Канцы ка-анцами завсим плохам жить асталси!.. Помирать будим.... Они все-таки надеялись, то за них заступится Турция, - Энвер-паша, - которого называли они своим государем, так как представить себе существование без государя никак не могли. Обладая большим запасом восточного терпения, они терпеливо ждали, что кто-то должен откуда-то придти и сказать, что так их мучить нельзя, - и по утрам долго смотрели на море: может быть, «энглези» своих дредноутах, может быть «францыз»...
Русские становились только молчаливее, худее и мрачнее. Рабочие были сбиты в советские мастерские, где работали за фунт хлеба, перекоряясь с теми, кто наблюдал за работой. Рыбаков винтовками загоняли на баркасах в море ловить камсу, - причем и баркасы и сети были отняты у владельцев, - и рыбаки, прежде привозившие полные уловы, пудов по шестидесяти на баркас, теперь привозили пуда по два, по три и еще до прихода морской милиции спешили раздать половину голодным, а милиция забирала остальное. И так во всем.
Людей, которые никогда не копали землю, посылали на ответственную работу - перекапывать виноградники, отнятые у владельцев и теперь ставшие совхозами. Людей, не имевших понятия об обрезке, посылали в целях искоренения буржуазного наследства обрезать грушевые и яблоневые сады. Отбирали остаток дойных коров, собирали на советскую ферму и там их портили и сводили на нет их молочность.
У татар, как земледельцев, не отнимали садов и табачных плантаций, но ни один татарин не вышел в свой сад зимою и не вышел весной на плантации. - «Зачем будим рапотать, скажи? - говорили они недоуменно. - Чтобы он пришел, себе забрал? Нехай сам работай!»…И сады запустели, виноградники стали рубить на топливо.
Так прошла зима.
Все сжалось, все замерло. Жили и пользовались всеми благами жизни на пространстве Крыма только те, которые сажали в «подвалы», судили и «выводили в расход» десятками тысяч. И одна из самых деятельных чрезвычаек была при бригаде моего знакомца Рыбочкина. Говорили, что там даже был случай острого помешательства самого начальника чрезвычайки латыша Свестыня: пришлось, будто бы, ему присутствовать при массовом расстреле нескольких сот человек за одну ночь, и он помешался. Но Рыбочкин жил, по-видимому, хорошо. Видавшие его люди передавали мне, что он пополнел и приобрел важную походку, что его жена теперь бывшая графиня, которую он только этим путем спас от верной казни, - что он в своей округе - все, - вроде того, как старые цирковые борцы писали о себе в афишах: «Чемпион мира и окрестностей».
Слыша это, я уж не удивлялся. В последний раз о комбриге Рыбочкине мне пришлось, услыхать летом 21-го года. На перевале был обстрелян зелеными автомобиль, в котором ехал Рыбочкин с двумя подчиненными. Так как нападавших было человек двенадцать, то о сопротивлении нечего было и думать, тем более, что первыми же выстрелами был убит шофер, и машина уткнулась в придорожный бук и сломала шасси. Однако, хотя двое других тут же сдались, Рыбочкин, веря в свою звезду, отстреливался из браунинга, пока не расстрелял патронов. Двоих удалось ему ранить, из них одного - смертельно. Потом он бросился бежать в лес. Но лес около Перевала зеленые знали лучше, чем он. Его поймали, связали, принесли снова на шоссе, привязали к автомобилю и подожгли бак с бензином.
Автомобиль сгорел, а вместе с ним сгорел Рыбочкин, роковой человек, отмеченный «линией убийцы», и автор четырех изречений о современности, из которых последнее: «Человек человека проклял», - кажется мне наиболее удачным.

Крым. Алушта.
Март 1922 года.
Опубликовано: Крымский архив, № 2. - Симферополь: 1996. - с. 113-116

Сергеев-Ценский

Первой вещью, сразу сделавшей Ценскому литературное имя, была поэма в прозе «Лесная топь».

На торфяных работах, в глуши непроходимых лесов и болот, вдали от всякого жилья человеческого, одичавшая от невозможных условий труда артель чернорабочих до смерти насилует случайно проходившую женщину, а потом бросает ее тело в бездонную лесную топь. Ужасный случай описан с потрясающим реализмом и вместе с тем звучит как поэма благодаря мастерским описаниям дикой природы, тонким и сложным, как кружево. Манера письма, ударная меткость кисти, яркость контуров оставляют впечатление скорее живописи, чем литературы.

Появление этой яркой вещи в тогдашней беллетристике, богатой талантами, совпало с эпохой, когда только что схлынул краткий подъем 1905 года. Реалистические «знаньевцы» отходили на второй план, и тоже кратковременно расцветал модернизм в лице «Шиповника» с Андреевым во главе. К модернистам примкнул и новый молодой писатель.

Я встретился с ним в Петербурге, в традиционном гнезде писателей - в меблированном доме «Пале-Рояль». По преданию, там еще Пушкин живал, долго жил Н. Михайловский, жило несколько поколений позднейших писателей, вплоть до революции. Там было тихо, семейственно, комнаты просторны и сумрачно-уютны, по-старинному разделенные на прихожую, гостиную и спальню, а стоили не больше трешницы в сутки, помесячно - иногда дешевле.

В скучной тишине большого старинного дома, еще хранившего мрачное величие пушкинской эпохи, удобно было писать, зная, что в ближайшем соседстве тоже скрипят перьями «братья-писатели». Иногда, в виде отдыха, собирались к кому-нибудь для приятельских разговоров; после летних путешествий - осенью обыкновенно - происходил «слет» в «Пале-Рояле».

В один из моих ежегодных приездов я застал обычную компанию «роялистов» в полном сборе. Говорили о свежей новинке - о «Топи» Сергеева-Ценского.

А сам он живет здесь же, в сороковом номере, только он чудаковатый; вывесил художественный плакат на своей двери с надписью: «Меня никогда нет дома!»

К нему никто и не ходит, а он, между прочим, ходит ко всем.

Вероятно, работает, не хочет, чтобы посетители мешали.

Раздался стук в дверь, и на пороге появился некто чрезвычайно лохматый.

Вот он! - со смехом сказало сразу несколько голосов.

Вошел высокий, прямой, смуглый молодой человек, в черных бравых усах и с целой охапкой буйных кудрей, отливавших синим отливом, небрежно спутанных, отпущенных до плеч, крупно вьющихся «по ветру», как у песенного Ваньки-ключника. Эти дремуче-запущенные роскошные кудри свидетельствовали не о франтовстве, а, наоборот, о недосуге заниматься ими, о свирепой занятости литературного аскета.

Это первое мое впечатление подтвердилось потом, при более близком знакомстве.

Ценский жил одиноким отшельником в «Пале-Рояле», так же как, вероятно, жил когда-то в деревенской глуши Тамбовской губернии, уроженцем которой считался, а вообще везде, куда ни бросала его бродячая жизнь. Из его биографических обмолвок известно было, что он два года служил в пехотной армии офицером и вышел в запас. Долгое время перебивался уроками, был домашним учителем и, наконец, бросил эту профессию после постоянных ссор с богатыми людьми, в домах и поместьях которых ему приходилось служить репетитором.

Подтвердилось и впечатление живописи от его манеры литературного письма - исключительной способности «рисовать словами»: еще задолго до выступления в литературе он готовился в живописцы; его этюды масляными красками свидетельствовали о таланте и порядочной технике пейзажиста. Он и в литературе оставался тонким, наблюдательным пейзажистом.

Летом его тянуло на юг, в излюбленные им места девственной природы и дикой, некультурной жизни, откуда он и черпал красивые впечатления и трагические темы.

После первого знакомства я постоянно встречался с ним или в столице, в литературной среде, или, наоборот, в глухих захолустьях на юге, чаще всего летом в Крыму, где он, наконец, обосновался.

Где-то около Алушты вдвоем с другом-плотником собственноручно построил себе дом, где и жил в полном одиночестве.

Я не видал этого дома, но представляю, что это трудовое жилище, выстроенное чуть ли не голыми руками хозяина и работника, вряд ли отличается размерами или комфортом.

Однажды летом мы встретились в Ялте. Я пригласил его к себе в Байдарскую долину, где поселился около татарской деревни, в замечательно живописной местности. К нам присоединилось еще несколько человек молодежи обоего пола, интересовавшихся пешим путешествием в глухие углы Крыма: предстояло пройти семь верст лесными тропинками, втрое сокращающими расстояние от Ялты до Байдарской долины. Этот путь существует со времен великого переселения народов из Азии в Европу. Подъем через перевал, высеченный в скалах в виде циклопической лестницы, существует с тех незапамятных времен, лишь слегка ремонтируемый населением. Этим путем я много раз путешествовал из деревни на южный берег, любуясь девственной, первобытной природой как бы искусственно созданных красот. Ценский, конечно, заинтересовался: все это было как раз в его духе.

Около часа мы взбирались по циклопическим ступеням тысячелетней каменной лестницы и когда наконец очутились наверху седловидной горы, откуда начинался едва заметный уклон в долину по берегу ручья, ниспадавшего по каменным уступам под тенью столетних деревьев букового леса, то потеряли тропинку. Решили спросить дорогу в видневшейся лесной сторожке. Но в ней в праздничный день оказалось великое пьянство артели лесорубов: навстречу нам высыпала пьяная ватага распоясанных и босых людей, до глаз заросших бородами. Несколько молодых женщин в нашей группе, видимо, заинтересовали их. Могла произойти большая неприятность, если бы мы обнаружили робость или вызвали ссору. Но нас было все-таки пятеро здоровых мужчин, вооруженных кизиловыми палками, оправленными в железо, поэтому опасная встреча кончилась мирно.

Пока мы спускались в долину, Ценский экспромтом рассказал тут же придуманный им рассказ на тему этой встречи о том, что могло бы произойти, но не произошло. Я убедился в его способности создавать занятные рассказы по всякому поводу.

Красочное впечатление от живописного пути было к вечеру все-таки испорчено: землевладелица, жившая в собственной усадьбе, рядом с деревней, пригласила нас в свой сад на чаепитие.

И дернуло же несчастную петербургскую даму начать с Ценским литературно-салонный разговор!

А вы любите Гарина-Михайловского? Ах, я обожаю! Первоклассный писатель! Так гладко пишет, так гладко!

Косматый Ценский вдруг вскочил из-за стола с горящими яростью черными глазищами. Его, что называется, взорвало.

Хозяйка выронила чашку, сделала круглые глаза и, до полусмерти напуганная, убежала в дом, а вслед ей неслась громовая тирада о творчестве бедного Гарина.

Противная баба, - бросил он по ее адресу, берясь за шляпу, - да и Байдарская долина эта - могила какая-то! Пойдем! - кивнул он мне и зашагал в деревню.

Он близко и простодушно принял к сердцу пустую мещанскую болтовню, оскорбительную для его выстраданной любви к литературе.

Спустя несколько лет, осенью, в холодный, ветреный день, я приехал из Байдар в Севастополь на деревенских лошадях, озяб, проголодался и зашел в буфет вокзала обогреться и перекусить, В буфетной комнате не было никого, кроме буфетчика. Я стоял у стойки, выбирая и заказывая еду.

Вдруг с перрона вошел бравый военный.

Я едва узнал Ценского: буйные кудри были снесены под гребенку, усы подстрижены и закручены, на руках - белые перчатки.

Что за превращение?

Призван, брат! Хе хе! На войну идем!

Поговорив несколько минут, мы расстались.

Последняя моя встреча с Ценским была опять в «Пале-Рояле». За несколько месяцев до революции 1917 года.

Я только что приехал и, проходя по коридору, увидел знакомую надпись на большом листе бумаги:

«Меня никогда нет дома!»

У него был прежний, опять «писательский» вид: спутанные кудри до плеч, небрежный костюм и бледное лицо, как бы еще хранившее отблеск неостывшего возбуждения за тяжелым трудом творчества.

А как же надпись?

Э! - Он махнул рукой. - С ней все равно никто не считается!

Мы вошли в комнату и стали говорить о предстоящих событиях.