Шатуны мамлеев. Книга шатуны читать онлайн
Этот роман, написанный в далекие 60-ые годы, в годы метафизического отчаяния, может быть понят на двух уровнях. Первый уровень: эта книга описывает ад, причем современный ад, ад на планете Земля без всяких прикрас. Известный американский писатель, профессор Корнельского университета Джеймс МакКонки писал об этот романе: "…земля превратилась в ад без осознания людьми, что такая трансформация имела место".
Второй уровень - изображение некоторых людей, которые хотят проникнуть в духовные сферы, куда человеку нет доступа, проникнуть в Великое Неизвестное. От этого они сходят с ума, как будто становятся монстрами.
Первый уровень прежде всего бросается в глаза. Вместе с тем, МакКонки пишет, что "виденье, лежащее здесь в основе - религиозное; и комедия этой книги - смертельна по своей серьезности". Очевидно, имеется в виду, что описание ада всегда поучительно с религиозной точки зрения. Вспомним, Иеронима Босха. Кроме того, изображение духовного кризиса неизбежно ведет к контреакции и осмыслению. Иными словами, происходит глубинный катарсис. Поэтому мне не кажется странным, что этот роман спас жизнь двум русским молодым людям, которые рели покончить жизнь самоубийством. Случайно они вместе прочли за одну ночь этот роман - и отказались от этого решения, осуществить которое они уже были готовы.
Позиция автора (во всех моих произведениях) одна: это позиция Свидетеля и Наблюдателя, холодная отстраненность. Это ситуация бесстрастного Исследователя. Герои могут безумствовать сколько угодно, но автор остается Исследователем и Свидетелем в любом случае. Если угодно такой исследовательский подход, можно назвать научным.
ДЛЯ ТЕХ, КТО СВАЛИЛСЯ С ЛУНЫ
Роман, созданный аж в 60-х годах прошедшего столетия, прошёл длинный путь от ящика Мамлеевского стола до, пусть и опосредованного, но всё же всемирного признания.
Помню, мы с Хэз тёмной безлунной ночью смеялись и шутили над упадком Мамлеева, взяв эталоном именно «Шатунов», и удивляясь, как автор мог настолько деградировать, увлёкшись самоповторениями. Собственно, «Шатуны» с литературной точки зрения – вещь также сомнительная: Мамлеев оперирует, пусть и абсолютно осознанно, достаточно узким набором слов, повторяя их раз за разом - читатель погружается в особое пространство мамлеевского текста. Текст этот весьма узнаваем, и Мамлеева, как Сашу Соколова или Максима Кантора, прочтя однажды, невозможно спутать ни с кем иным. И вроде бы всё хорошо, но…
Автор в «Предисловии» прямо указывает, что Ш. писались «в ситуации отчаяния, когда, казалось, все надежды рухнули (в том числе и вера в бессмертие, вера в Бога)». То есть, всё серьёзно. Однако Мамлеев сам же, бесконечными повторениями обессмысливающихся от этого слов и постоянным упором на некую «подпольность» (всплывают непроизвольные ассоциации с «подземным смехом», подкреплённые сценой в морге, когда Падов читает стихи Блока мёртвой девушке) и «запредельную глубину» происходящего вызывает лишь желание рассмеяться. Если бы не роковая фигура Фёдора Соннова, перед нами оказался бы обыкновенный декадентский романчик средней руки, похожий на очень серьёзного молодого гота, чья гротескность вместо трепета вызывает здоровый смех.
Что скрывается за текстом? «Метафизические», а через них и Соннов, задаются вечным вопросом дуализма Бытия: им всё мерещится, что сорвать покров возможно, хотя взрослый читатель легко разглядит в этих метаниях нежную юношескую браваду. Недаром интеллектуал Мамлеев не раз косвенно указывает, что возможные ответы скрываются в индуизме. Его персонажи, правда, отрицают опыт предыдущих поколений, требуя «радикальный переворот, вплоть до уничтожения старых понятий и появления новых - может быть еще более «абсурдных» - но тем не менее символизирующих наше состояние духа; и именно она - сама метафизика, сама религия - должна сделать этот переворот».
Они приходят к солипсизму чрезвычайно нарциссического толка - «глубевщине». И рок, орудие Танатоса Фёдор отступает перед единственным, кто смог замкнуться в идеальной рекурсии самого себя, Извицким. Впрочем, это не тот ответ, что нужен «метафизическим». Настоящего ответа не может быть, выхода нет, и в конце автор прямо призывает «не задавать вопросов о мире».
Исходя из вышесказанного, полагать глубокомысленным и высокоинтеллектуальным произведением «Шатунов», разумеется, нельзя. Этот роман ценен другим.
Цитируя «Сердце Пармы» А.Иванова «Ночами духам нравится приходить в покинутые людьми селения и играть там в свою любимую игру - в людей. Они сидят в ямах, как в домах, ходят в гости, роют землю, таскают бревна, но потом забывают смысл игры и дико скачут по обвалившимся частоколам, вылезают в окна, прыгают с крыши на крышу, висят гроздьями на ветвях и оголившихся стропилах...».
Эта цитата - лучшее описание «Шатунов» - романа о том, как бесы играют в людей. Мамлеев будто подсмотрел эту поистине тайную и скрытую от посторонних глаз игру, сумел донести до нас её чуждый, потусторонний и жуткий аромат. Именно из-за своей атмосферы «Шатуны», безусловно, заслуживают самого пристального внимания.
Оценка: 8
Грязная и скучноватая поэма о своеобразных наркоманах духа. И если первая часть книги ещё что-то может предложить в философском плане, то вторая написана совсем уж без вдохновения, банально. Автор нещадно сгущает краски, пестрит навороченными наречиями в худших традициях Платонова, беззастенчиво населяет выдуманный мир маньяками и безумцами, некоторые из которых, несомненно, списаны «с натуры». Местами, впрочем, проглядывает неплохой юмор, который однако трудно назвать даже «чёрным» - скорее потустороннемёртвым (если уж выражаться словами автора):
Спойлер (раскрытие сюжета)
«Под конец он чуть не подрался с одним неказистым, исключительным могильщиком, почему-то принимавшим всех покойников за себя. За свою трехлетнюю службу этот могильщик совсем ошалел, полагая, что все время хоронит самого себя. Он даже не понимал где и в каком состоянии сейчас находится, так как считал, что с каждой новой смертью уходит в следующий загробный мир и таким образом оказывается на том свете в степени, примерно равной числу себя-покойников, которых он хоронил. Естественно, он думал, что невероятно удален от мира».
Дюже забавно, так ведь? От неожиданности подобных зарисовок иногда пробивает на смех, а точнее на хохот. Как вам история, к примеру, о набожном старичке, который после общения с «метафизическими» превратился в курицу? Нет, разумеется, не в прямом смысле; просто его благочестивое и абстрактное сознание погибло, не выдержав страха перед реальностью физической смерти, деформировалось в нечто по-звериному тупое. Несмотря на явный сарказм, этот момент, вероятно, является одним из самых удачных в книге. Отдельный разговор - персонажи. Герои романа - целый сонм юродствующих и безумствующих образов, каждый одержимый собственной манией: мальчик Петенька, отказавшийся от контакта с внешним миром и по этой же причине пожирающий сам себя; Фёдор - молчаливый убийца, стремящийся познать непознаваемое, заглядывая в глаза своих жертв в момент их гибели; общество «метафизиков» - отмороженных субъектов, рвущихся в потусторонние сферы, но не способных разобраться даже в самих себе.
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
«- ...я ощущаю мир, как игру чудовищных, отделенных, потусторонних сил»,
говорит героиня романа, и, по сути, это объяснение подходит для каждого из общества «метафизиков». Их сознание одержимо идолом мистики, поэтому всё, что имеет логическую/эмпирическую формулу им не подходит по определению. И при этом они хотят быть выше общества, выше этики, морали и так далее. А на деле, получается следующим образом:
Спойлер (раскрытие сюжета)
(кликните по нему, чтобы увидеть)
Вот он: русский эзотеризм за водочкой! - проговорил кто-то под конец».
Надеюсь, этот роман действительно спас кому-то там жизнь.
Оценка: 6
Роман Шатуны мне напомнил то самое произведение Маркеса. Русифицированный вариант ста лет одиночества с мерзостью и чернухой возведенной в энную степень, да еще и перенесенную на любимые автором помойки и загаженные дворики.
Тут ругаются на язык Мамлеева, но на мой взгляд он не плох, если относиться к нему как к инструменту которым автор подчеркивает вымученность и безысходность, стараясь максимально лишить читателя комфорта (чего он успешно добивается), хотя есть перегибы, особенно во второй половине произведения, где появляются россыпи метафизики, трансцендентности, «солипсизьму» и прочей философской терминологии, больше подходящей для псевдонаучных трудов. Если бы Мамлеев придерживался бытовых и обывательских описаний и определений, было бы намного страшнее и тяжелее.
Оценка: -10, но так как шкала только до одного, ставлю то что есть.
Оценка: 1
Книга, которая изменит вашу жизнь на «до» и «после». Это гротескный роман, в сюжете которого истории, казалось бы, немотивированных убийств, совершаемых главным героем «Шатунов» Фёдором Сонновым. Однако Фёдор, совершая эти бессмысленные преступления, преследует определённую цель: познать извечную тайну смерти «эмпирическим» путём.
Гейдар Джемаль (философ, соратник по «Южинскому кружку») сказал о литературе Мамлеева - это люди в экстремальных ситуациях, часто не совсем люди. Отгадку стоит искать в том, что герои «Шатунов» не совсем люди - в том отношении, что их душа пролонгируется в иной мир. Он ищут ответа на то, на что немыслимо ответить. Там все смешано. И психологические моменты, и метафизические.
Тема романа «Шатуны» - убийство ради проникновения в тайну души убиваемого и тем самым в потусторонний мир, автор показывает глубину философских поисков в жестокой, часто мучительной прозе, которая при перечитывании иногда ужасает. При этом устремления Мамлеева имеют позитивную основу: погружаясь во тьму, он стремится к проявлению света человеческой души, хочет способствовать её росту.
Герои «Шатунов» непредсказуемы и чудовищны в своих поступках, они представляются совершенными монстрами. Большинство героев романа объяты всепоглощающей тьмой, хотя и не являются воплощениями зла, греха и преисподней. Критики, журналисты считают героев романа монстрами насилия, секса и безумия. Юрий Мамлеев сказал, что герои «Шатунов» «имеют в анамнезе человека из подполья Достоевского с его стремлением к запредельному».
Герои романа условно делятся на две категории: категория «простых людей», живущих в постоянном бреду, которые не в состоянии чётко сформулировать свою внутреннюю веру, и категория «интеллигенции» - это метафизические гости из Москвы, которые также ведут абсурдный способ жизни, но постоянно концептуализируют и обсуждают свой бред и абсурд, отстаивают свои ценности как религиозную необходимость. Вторая категория - это явные герои романа «Московский гамбит».
Все действия романа происходят в нелепом и неадекватном мире, где слабоумие и безумие рассматриваются как знак причастности к её пределам. Весь мир задуман как царство смерти. В этом мире и происходит столкновение «народного мракобесия» и «интеллектуальной мистики». Не стоит удивляться, что в России роман был напечатан лишь в 1996 году, спустя 30 лет после написания.
Оценка: 8
Те, кто активно ругают данный роман за непристойность, мерзость и т.п. изображение всякой чернухи должны представлять, что создавался он в период глубочайшего духовного кризиса у людей. Это гротескное, метафорическое произведение о той действительности (хотя она никуда не ушла, она осталась в своей первобытной нетронутости) с ссылками на философские школы и методы. А суть заключается в духовных поисках и попытках познать непознаваемое, объяснить необъяснимое, куда закрыт доступ людям по очевидным причинам.
Оценка: 9
Есть такой талант у людей - из любой грязи философскую теорию построить, глубокую мысль выкопать. Это я о критиках сказал, а не об авторе. А роман этот суть даже не чернуха, а тупо эпатажная литература. Грязь, насилие, экскременты и всё такое прочее. И сколько бы критики ни бухтели, говоря что автор так познаёт Абсолютный Ноль и не сравнивает автора с Достоевским (кстати, по-моему, такое сравнение - прямое оскорбление творчества Достоевского), для меня это лишь кал, насилие и грязь без малейшего смыслового наполнения.
Но, расставив точки над «и», нельзя не сказать и о другом. Эпатажная литература - тоже направление искусства. И здесь Мамлеев молодец. Пишет хорошо, в грязь кунает на очень качественно. Настолько качественно, что нашлись люди, которые стали искать в этой грязи смысл. Так что Малеев молодец, подача на отлично.
Есть слова, точно и ёмко характеризующие такую литературу (да и подобное кино тоже) - ЖЕСТЬ и ТРЭШ. Данный роман балансирует между двумя этими терминами.
Отдельно умиляет ХВАЛЕБНОЕ введение, написанное САМИМ АВТОРОМ (а это уже о многом говорит. невольно снова вспомнился его же рассказ «Золотые волосы»).
Оценить сложно. Если бы передо мной положили пачку чернухи и трэша разных авторов - я бы «Шатунов» оценил очень высоко. Но личная оценка вообще и с точки зрение литературы в частности выше четвёрочки рука ставить не поднимается.
Цитаты из книги: (и даже этими цитатами уже всё сказано) :
«Старуха-мешочница почему-то отнесла свой мешок к тёмному забору и, присев, нагадила в него».
«Тот, с весёлой оживлённой мордочкой, пошарил в карманах, как в собственном члене.»
Весной 196… года вечерняя электричка разрезала тьму подмосковных городков и лесов. Мерно несла свои звуки все дальше и дальше… В вагонах было светло и почти пусто. Люди сидели неподвижно, как завороженные, словно они отключились от всех своих дел и точно такой же жизни. И не знали, куда их несет этот поезд.
В среднем вагоне находилось всего семь человек. Потрепанная старушка уставилась в свой мешок с картошкой, чуть не падая в него лицом. Здоровый детина все время жевал лук, испуганно-прибауточно глядя перед собой в пустоту. Толстая женщина завернулась в клубок, так что не было даже видно ее лица.
А в углу сидел он - Федор Соннов.
Это был грузный мужчина около сорока лет, со странным, уходящим внутрь, тупо-сосредоточенным лицом. Выражение этого огромного, в извилинах и морщинах лица было зверско-отчужденное, погруженное в себя, и тоже направленное на мир. Но направленное только в том смысле, что мира для обладателя этого лица словно не существовало.
Одет Федор был просто, и серый, чуть рваный пиджак прикрывал большой живот, которым он как-то сосредоточенно двигал в себя, и иногда похлопывал его так, как будто живот был его вторым лицом - без глаз, без рта, но может быть еще более реальным.
Дышал Федор так, что выдыхая, как будто бы все равно вдыхал воздух в себя. Часто Соннов, осоловевшими от своего громоздкого существования глазами, всматривался в сидящих людей.
Он точно прикалывал их к своему взгляду, хотя само его внутреннее существо проходило сквозь них, как сквозь сгущенную пустоту.
Наконец, поезд замедлил ход. Человечки, вдруг виляя задницами, потянулись к выходу. Федор встал с таким ощущением, что поднимается слон.
Станция оказалась маленькой, уютно-потерянной, с настойчивыми, покосившимися, деревянными домиками. Как только человечки выскочили на перрон, дурь с них сошла, и они очень странно оживившись, забегали - вперед, вперед!
Старушка мешочница почему-то отнесла свой мешок к темному забору и, наклонившись, нагадила в него.
Здоровый детина не бежал, а прямо скакал вперед, огромными прыжками, ладно размахивая лапами. Видимо, начиналась жизнь. Но Федор оставался неизменным. Он брел, ворочая головой, осматривая окружающее, как будто он только что упал с луны.
На центральной площади два облезлых, как псы, автобуса, стояли на одном месте. Один был почти пустой. Другой же - так набит людьми, что из него доносилось даже сладострастное шипение. Но Соннов не обращал внимания на всю эту мишуру.
Проходя мимо столба, он вдруг ударил одиноко бродившего рядом пацана прямо в челюсть. Хотя удар был сильный и парень свалился в канаву, сделано это было с таким внутренним безразличием, точно Соннов ткнул пустоту. Лишь физическая судорога прошла по его грузному телу. Такой же оцепенелый он шел дальше, поглядывая на столбы.
Парень долго не мог очнуться от этого странного выражения с каким ему был нанесен удар, а когда очнулся, Соннов был уже далеко…
Федор брел по узкой, замороченной нелепо-безобразными домами улице. Вдруг он остановился и присел в траву. Поднял рубаху и стал неторопливо, со смыслом и многозначительно, словно в его руке сосредоточилось сознание, похлопывать себя по животу. Смотрел на верхушки деревьев, щерился на звезды… И вдруг запел.
Пел он надрывно-животно, выхаркивая слова промеж гнилых зубов. Песня была бессмысленно-уголовная. Наконец, Федор, подтянув штаны, встал, и, похлопав себя по заднице, как бы пошел вперед, точно в мозгу его родилась мысль.
Идти было видимо-невидимо. Наконец, свернул он в глухой лес. Деревья уже давно здесь росли без прежней стихии, одухотворенные: не то что они были обгажены блевотиной или бумагой, а просто изнутри светились мутным человеческим разложением и скорбию. Не травы уже это были, а обрезанные человеческие души.
Федор пошел стороной, не по тропке. И вдруг через час навстречу ему издалека показался темный человеческий силуэт. Потом он превратился в угловатую фигуру парня лет двадцати шести. Соннов сначала не реагировал на него, но потом вдруг проявил какую-то резкую, мертвую заинтересованность.
Нет ли закурить? - угрюмо спросил он у парня.
Тот, с веселой оживленной мордочкой, пошарил в карманах, как в собственном члене.
И в этот момент Федор, судорожно крякнув, как будто опрокидывая в себя стакан водки, всадил в живот парня огромный кухонный нож. Таким ножом обычно убивают крупное кровяное животное.
Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там еще что-то живое, но неизвестное. Потом спокойно положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону, к полянке.
В это время высоко в черном небе обнажилась луна. Мертвенно-золотой свет облил поляну, шевелящиеся травы и пни.
Федор, лицо которого приняло благостное выражение, присел на пенек, снял шапку перед покойным и полез ему в карман, чтобы найти пачпорт. Деньги не тронул, а в пачпорт посмотрел, чтобы узнать имя.
Приезжий, издалека, Григорий, - умилился Соннов. - Небось домой ехал.
Движения его были уверенные, покойные, чуть ласковые; видимо он совершал хорошо ему знакомое дело.
Вынул из кармана сверток с бутербродами и, разложив их на газетке, у головы покойного, с аппетитом, не спеша стал ужинать. Ел сочно, не гнушаясь крошками. Наконец, покойно собрал остатки еды в узелок.
Ну вот, Гриша, - обтирая рот, промолвил Соннов, - теперь и поговорить можно… А!? - и он ласково потрепал Григория по мертвой щеке.
Потом крякнул и расселся поудобней, закурив.
Расскажу-ка я тебе, Григорий, о своем житьи-бытьи, - продолжал Соннов, на лице которого погруженность в себя вдруг сменилась чуть самодовольным доброжелательством. - Но сначала о детстве, о том, кто я такой и откудава я взялся. То есть о радетелях. Папаня мой всю поднаготную о себе мне рассказал, так что я ее тебе переговорю. Отец мой был простой человек, юрковатый, но по сердцу суровай. Без топора на людях минуты не проводил. Так то… И если б окружало его столько же мякоти, сколько супротивления… О бабах он печалился, не с бревнами же весь век проводить. И все не мог найти. И наконец нашел тую, которая пришлась ему по вкусу, а мне матерью… Долго он ее испытывал. Но самое последнее испытание папаня любил вспоминать. Было, значит, Григорий, у отца деньжат тьма-тьмущая. И поехал он раз с матерью моей, с Ириной значит, в глухой лес, в одинокую избу. А сам дал ей понять, что у него там деньжищ припрятаны, и никто об этом не знает. То-то… И так обставил, что матерь решила, про поездку эту никто не знает, а все думают, что папаня уехал один на работы, на целый год… Все так подвел, чтоб мамашу в безукоризненный соблазн ввести, и если б она задумала его убить, чтоб деньги присвоить, то она могла б это безопасно для себя обставить. Понял, Григорий? - Соннов чуть замешкался. Трудно было подумать раньше, что он может быть так разговорчив.
Он продолжал:
Ну вот сидит папаня вечерком в глухой избушке с матерью моей, с Ириной. И прикидывается эдаким простачком. И видит:
Ирина волнуется, а скрыть хочет. Но грудь белая так ходуном и ходит. Настала ночь. Папаня прилег на отдельную кровать и прикинулся спящим. Храпит. А сам все чует. Тьма настала. Вдруг слышит: тихонько, тихонько встает матерь, дыханье еле дрожит. Встает и идет в угол - к топору. А топор у папани был огромадный - медведя пополам расколоть можно. Взяла Ирина топор в руки, подняла и еле слышно идет к отцовской кровати. Совсем близко подошла. Только замахнулась, папаня ей рраз - ногой в живот. Вскочил и подмял под себя. Тут же ее и поимел. От этого зачатия я и родился… А отец Ирину из-за этого случая очень полюбил. Сразу же на следующий день - под венец, в церкву… Век не разлучался. «Понимающая, - говорил про нее. - Не рохля. Если б она на меня с топором не пошла - никогда бы не женился на ей. А так сразу увидал - баба крепкая… Без слезы». И с этими словами он обычно похлопывал ее по заднице. А матерь не смущалась: только скалила сердитую морду, а отца уважала… Вот от такого зачатия с почти убийством я и произошел… Ну что молчишь, Григорий, - вдруг тень пробежала по лицу Федора. - Иль не ладно рассказываю, дурак!?
Юрий Мамлеев
Часть первая
Весной 196… года вечерняя электричка разрезала тьму подмосковных городков и лесов. Мерно несла свои звуки все дальше и дальше… В вагонах было светло и почти пусто. Люди сидели неподвижно, как завороженные, словно они отключились от всех своих дел и точно такой же жизни. И не знали, куда их несет этот поезд.
В среднем вагоне находилось всего семь человек. Потрепанная старушка уставилась в свой мешок с картошкой, чуть не падая в него лицом. Здоровый детина все время жевал лук, испуганно-прибауточно глядя перед собой в пустоту. Толстая женщина завернулась в клубок, так что не было даже видно ее лица.
А в углу сидел он - Федор Соннов.
Это был грузный мужчина около сорока лет, со странным, уходящим внутрь, тупо-сосредоточенным лицом. Выражение этого огромного, в извилинах и морщинах лица было зверско-отчужденное, погруженное в себя, и тоже направленное на мир. Но направленное только в том смысле, что мира для обладателя этого лица словно не существовало.
Одет Федор был просто, и серый, чуть рваный пиджак прикрывал большой живот, которым он как-то сосредоточенно двигал в себя, и иногда похлопывал его так, как будто живот был его вторым лицом - без глаз, без рта, но может быть еще более реальным.
Дышал Федор так, что выдыхая, как будто бы все равно вдыхал воздух в себя. Часто Соннов, осоловевшими от своего громоздкого существования глазами, всматривался в сидящих людей.
Он точно прикалывал их к своему взгляду, хотя само его внутреннее существо проходило сквозь них, как сквозь сгущенную пустоту.
Наконец, поезд замедлил ход. Человечки, вдруг виляя задницами, потянулись к выходу. Федор встал с таким ощущением, что поднимается слон.
Станция оказалась маленькой, уютно-потерянной, с настойчивыми, покосившимися, деревянными домиками. Как только человечки выскочили на перрон, дурь с них сошла, и они очень странно оживившись, забегали - вперед, вперед!
Старушка мешочница почему-то отнесла свой мешок к темному забору и, наклонившись, нагадила в него.
Здоровый детина не бежал, а прямо скакал вперед, огромными прыжками, ладно размахивая лапами. Видимо, начиналась жизнь. Но Федор оставался неизменным. Он брел, ворочая головой, осматривая окружающее, как будто он только что упал с луны.
На центральной площади два облезлых, как псы, автобуса, стояли на одном месте. Один был почти пустой. Другой же - так набит людьми, что из него доносилось даже сладострастное шипение. Но Соннов не обращал внимания на всю эту мишуру.
Проходя мимо столба, он вдруг ударил одиноко бродившего рядом пацана прямо в челюсть. Хотя удар был сильный и парень свалился в канаву, сделано это было с таким внутренним безразличием, точно Соннов ткнул пустоту. Лишь физическая судорога прошла по его грузному телу. Такой же оцепенелый он шел дальше, поглядывая на столбы.
Парень долго не мог очнуться от этого странного выражения с каким ему был нанесен удар, а когда очнулся, Соннов был уже далеко…
Федор брел по узкой, замороченной нелепо-безобразными домами улице. Вдруг он остановился и присел в траву. Поднял рубаху и стал неторопливо, со смыслом и многозначительно, словно в его руке сосредоточилось сознание, похлопывать себя по животу. Смотрел на верхушки деревьев, щерился на звезды… И вдруг запел.
Пел он надрывно-животно, выхаркивая слова промеж гнилых зубов. Песня была бессмысленно-уголовная. Наконец, Федор, подтянув штаны, встал, и, похлопав себя по заднице, как бы пошел вперед, точно в мозгу его родилась мысль.
Идти было видимо-невидимо. Наконец, свернул он в глухой лес. Деревья уже давно здесь росли без прежней стихии, одухотворенные: не то что они были обгажены блевотиной или бумагой, а просто изнутри светились мутным человеческим разложением и скорбию. Не травы уже это были, а обрезанные человеческие души.
Федор пошел стороной, не по тропке. И вдруг через час навстречу ему издалека показался темный человеческий силуэт. Потом он превратился в угловатую фигуру парня лет двадцати шести. Соннов сначала не реагировал на него, но потом вдруг проявил какую-то резкую, мертвую заинтересованность.
Нет ли закурить? - угрюмо спросил он у парня.
Тот, с веселой оживленной мордочкой, пошарил в карманах, как в собственном члене.
И в этот момент Федор, судорожно крякнув, как будто опрокидывая в себя стакан водки, всадил в живот парня огромный кухонный нож. Таким ножом обычно убивают крупное кровяное животное.
Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там еще что-то живое, но неизвестное. Потом спокойно положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону, к полянке.
В это время высоко в черном небе обнажилась луна. Мертвенно-золотой свет облил поляну, шевелящиеся травы и пни.
Федор, лицо которого приняло благостное выражение, присел на пенек, снял шапку перед покойным и полез ему в карман, чтобы найти пачпорт. Деньги не тронул, а в пачпорт посмотрел, чтобы узнать имя.
Приезжий, издалека, Григорий, - умилился Соннов. - Небось домой ехал.
Движения его были уверенные, покойные, чуть ласковые; видимо он совершал хорошо ему знакомое дело.
Вынул из кармана сверток с бутербродами и, разложив их на газетке, у головы покойного, с аппетитом, не спеша стал ужинать. Ел сочно, не гнушаясь крошками. Наконец, покойно собрал остатки еды в узелок.
Ну вот, Гриша, - обтирая рот, промолвил Соннов, - теперь и поговорить можно… А!? - и он ласково потрепал Григория по мертвой щеке.
Потом крякнул и расселся поудобней, закурив.
Расскажу-ка я тебе, Григорий, о своем житьи-бытьи, - продолжал Соннов, на лице которого погруженность в себя вдруг сменилась чуть самодовольным доброжелательством. - Но сначала о детстве, о том, кто я такой и откудава я взялся. То есть о радетелях. Папаня мой всю поднаготную о себе мне рассказал, так что я ее тебе переговорю. Отец мой был простой человек, юрковатый, но по сердцу суровай. Без топора на людях минуты не проводил. Так то… И если б окружало его столько же мякоти, сколько супротивления… О бабах он печалился, не с бревнами же весь век проводить. И все не мог найти. И наконец нашел тую, которая пришлась ему по вкусу, а мне матерью… Долго он ее испытывал. Но самое последнее испытание папаня любил вспоминать. Было, значит, Григорий, у отца деньжат тьма-тьмущая. И поехал он раз с матерью моей, с Ириной значит, в глухой лес, в одинокую избу. А сам дал ей понять, что у него там деньжищ припрятаны, и никто об этом не знает. То-то… И так обставил, что матерь решила, про поездку эту никто не знает, а все думают, что папаня уехал один на работы, на целый год… Все так подвел, чтоб мамашу в безукоризненный соблазн ввести, и если б она задумала его убить, чтоб деньги присвоить, то она могла б это безопасно для себя обставить. Понял, Григорий? - Соннов чуть замешкался. Трудно было подумать раньше, что он может быть так разговорчив.
Он продолжал:
Ну вот сидит папаня вечерком в глухой избушке с матерью моей, с Ириной. И прикидывается эдаким простачком. И видит:
Ирина волнуется, а скрыть хочет. Но грудь белая так ходуном и ходит. Настала ночь. Папаня прилег на отдельную кровать и прикинулся спящим. Храпит. А сам все чует. Тьма настала. Вдруг слышит: тихонько, тихонько встает матерь, дыханье еле дрожит. Встает и идет в угол - к топору. А топор у папани был огромадный - медведя пополам расколоть можно. Взяла Ирина топор в руки, подняла и еле слышно идет к отцовской кровати. Совсем близко подошла. Только замахнулась, папаня ей рраз - ногой в живот. Вскочил и подмял под себя. Тут же ее и поимел. От этого зачатия я и родился… А отец Ирину из-за этого случая очень полюбил. Сразу же на следующий день - под венец, в церкву… Век не разлучался. «Понимающая, - говорил про нее. - Не рохля. Если б она на меня с топором не пошла - никогда бы не женился на ей. А так сразу увидал - баба крепкая… Без слезы». И с этими словами он обычно похлопывал ее по заднице. А матерь не смущалась: только скалила сердитую морду, а отца уважала… Вот от такого зачатия с почти убийством я и произошел… Ну что молчишь, Григорий, - вдруг тень пробежала по лицу Федора. - Иль не ладно рассказываю, дурак!?
Видно непривычное многословие ввергло Федора в некоторую истерику. Не любил он говорить.
Наконец, Соннов встал. Подтянул штаны. Наклонился к мертвому лицу.
Ну где ты, Григорий, где ты? - вдруг запричитал он. Его зверское лицо чуть обабилось. Где ты? Ответь!? Куда спрятался, сукин кот?! Под пень, под пень спрятался?! Думаешь, сдох, так от меня схоронился?! А!? Знаю, знаю, где ты!! Не уйдешь!! Под пень спрятался!
И Соннов вдруг подошел к близстоящему пню и в ярости стал пинать его ногой. Пень был гнилой и стал мелко крошиться под его ударами.
Часть первая
I Весной 196... года вечерняя электричка разрезала тьму подмосковных
городков и лесов. Мерно несла свои звуки все дальше и дальше... В вагонах
было светло и почти пусто. Люди сидели неподвижно, как завороженные, словно
они отключились от всех своих дел и точно такой же жизни. И не знали, куда
их несет этот поезд.
В среднем вагоне находилось всего семь человек. Потрепанная старушка
уставилась в свой мешок с картошкой, чуть не падая в него лицом. Здоровый
детина все время жевал лук, испуганно-прибауточно глядя перед собой в
пустоту. Толстая женщина завернулась в клубок, так что не было даже видно ее
лица.
А в углу сидел он - Федор Соннов.
Это был грузный мужчина около сорока лет, со странным, уходящим внутрь,
тупо-сосредоточенным лицом. Выражение этого огромного, в извилинах и
морщинах лица было зверско-отчужденное, погруженное в себя, и тоже
направленное на мир.
Но направленное только в том смысле, что мира для обладателя этого лица
словно не существовало.
Одет Федор был просто, и серый, чуть рваный пиджак прикрывал большой
живот, которым он как-то сосредоточенно двигал в себя, и иногда похлопывал
его так, как будто живот был его вторым лицом - без глаз, без рта, но может
быть еще более реальным.
Дышал Федор так, что выдыхая, как будто бы все равно вдыхал воздух в
себя. Часто Соннов, осоловевшими от своего громоздкого существования
глазами, всматривался в сидящих людей.
Он точно прикалывал их к своему взгляду, хотя само его внутреннее
существо проходило сквозь них, как сквозь сгущенную пустоту.
Наконец, поезд замедлил ход. Человечки, вдруг виляя задницами, потянулись
к выходу. Федор встал с таким ощущением, что поднимается слон.
Станция оказалась маленькой, уютно-потерянной, с настойчивыми,
покосившимися, деревянными домиками. Как только человечки выскочили на
перрон, дурь с них сошла, и они очень странно оживившись, забегали - вперед,
вперед!
Старушка мешочница почему-то отнесла свой мешок к темному забору и,
наклонившись, нагадила в него.
Здоровый детина не бежал, а прямо скакал вперед, огромными прыжками,
ладно размахивая лапами. Видимо, начиналась жизнь. Но Федор оставался
неизменным. Он брел, ворочая головой, осматривая окружающее, как будто он
только что упал с луны.
На центральной площади два облезлых, как псы, автобуса, стояли на одном
месте.
Один был почти пустой. Другой же - так набит людьми, что из него
доносилось даже сладострастное шипение. Но Соннов не обращал внимания на всю
эту мишуру.
Проходя мимо столба, он вдруг ударил одиноко бродившего рядом пацана
прямо в челюсть. Хотя удар был сильный и парень свалился в канаву, сделано
это было с таким внутренним безразличием, точно Соннов ткнул пустоту.
