Возлюбленная соломона. Царь соломон и суламифь

Мечтающий об учебе в университете, о получении высшего образования, Алеша Пешков уезжает в город Казань. Эту идею Алеше подал гимназист Николай Евреинов, который частенько замечал Алешу за чтением книг. Николай решил помочь Алеше, даже позволив для начал жить у него дома.

Приехав в город, Алеша понимает, что обучаться в учебном заведении он не сможет. Николай жил с матерью-вдовой и братом. Жили они скромно, на небольшую пенсию матери. Алексей понимал, что женщине будет тяжело кормить еще одного человека, поэтому уходил их дома перед приемом пищи, сидел в подвале.

Алеша заводит дружбу с Гурием Плетневым, который работал тогда в типографии. Алеша рассказывает ему о своей жизни. Впечатленный этим, Гурий предлагает Леше переехать жить к нему и все-таки начать готовиться к обучению. Юный Алеша принял предложение и начал проживать в громадном доме со студентами. Гурий трудился в ночную смену, поэтому в дневное время суток он спал. Когда Гурий ночами был на работе, Леша спал на его месте. А днем, когда Плетнев отсыпался, Алексей шел работать к Волге, надеясь заработать какие-то деньги.

Каждое утро Алеша шел за горячей водой. Каждое утро за питьем чая Плетнев рассказывал об интересных новостях, вычитанных им из газет. Так и проходили дни Леши в Казани.

Осенью Пешков знакомится с Андреем Степановичем Деренковым - владельцем небольшой лавки бакалеи. К тому же, Деренков имел огромную коллекцию запрещенной революционной литературы, поэтому у него дома собирались революционно-настроенная молодежь.

Алексей вскоре вовсе подружился с Деренковым, помогал ему в работе. Практически каждый вечер в квартире Деренкова был сбор учащихся разных учебных заведений, которые ненавидели богатых мещан, хотели изменений в привычном укладе жизни. Среди них были и бывшие ссыльные революционеры. Эти люди переживали за судьбу России и своего народа. Пешков был с ними полностью солидарен, и ему иногда казалось, что слова и мысли этих людей взяты из его головы.

Спустя время Алеша устраивается на работу в пекарню, хозяином которого был Семенов. Алексею приходилось работать по 14 часов в сутки в грязном помещении подвала, где был невыносимо жарко. Пешкова удивляло то, как работники пекарни могут это терпеть, и тайно знакомил их с запрещенной литературой.

Бакалейная лавка не приносит прибыли Деренкову, поэтому он открывает булочную, куда приглашает на работу и Пешкова. Весь заработок шел на нужды революции. Каждое утро Алексей разносит в университетские столовые хлеб, которые он готовит ночью. Тайно Пешков проносил в эти заведения листовки и нужную литературу, которые раздавал заинтересованным людям.

Единомышленники собирались в особо отведенном месте булочной, где читали книги, обсуждали свои идеи и замыслы. Полиция начинает подозревать, что не зря просто так в этом помещении собираются молодые люди, поэтому Пешкова начинают допрашивать, пытаясь вытащить от него информацию о деятельности кружка.

Систематически «тайное помещение» посещал Михаил Антонович Ромась, у которого было прозвище «хохол». Михаил Антонович вернулся из якутской ссылки и начал ловить рыбу, открыл небольшую лавку. Но это все было для «прикрытия». В действительности же среди сельского населения проводилась пропаганда революционных идей.

Как-то в летний период хохол предложил Алексею переехать с ним в сельскую местность. Михаил Антонович обещал помочь Алексею с учебой, а тот в свою очередь продавать его товар. Алексей соглашается и с радостью проводит беседы с домовладельцем, читает много книг, участвует в собраниях сельских крестьян.

Представители мещанства и сельский староста недолюбливали Михаила Антоновича. Из-за этого они как-то подожгли лавочку Михаила Антоновича со всем товаром. Во время пожара Алексей находился в чердачном помещении и сначала он спасал книги от пожара, только после чего выпрыгнул из окна сам.

Это происшествие заставляет Михаила Антоновича принять решение о переезде в другой населенный пункт. Прощаясь с Пешковым, он рекомендует ему быть спокойнее, относится ко всему проще, так как все что не делается – все к лучшему. Оттуда Ромась вновь попадает в заключение и его отправляют в новую ссылку.

В тот период Алексею исполнилось двадцать лет. Он был сильным и крепким молодым человеком. Его лицо украшали голубые глаза и мощные скулы. Потеряв близкого товарища и ощущая «косые взгляды» в селе, Пешков решил покинуть село. Оттуда он отправляется на берег Каспия, где устраивается на рыболовецкий артель.

С детства Алексей не любил когда обижали слабых, он не любил жадных людей, и всегда готовы был к бунту, когда встречался с несправедливостью. Бабушка, которая была для него как мать, учила его помнить только хорошее. Он дал себе слово, что он всегда будет честен и добропорядочен во всем и со всеми.

Мечты Алексея Пешкова о поступлении в университет и получении образования не сбылись, с чем ему пришлось смириться. Зато наполненная интересными людьми и событиями жизнь, стала для Алексея своего рода жизненным университетом.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Горький. Все произведения

• Бывшие люди
• Мои университеты
• Челкаш

Мои университеты. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Роллан Жан-Кристоф

  В книге рассказывается о нелегкой жизни молодого музыканта Кристофа Крафта. Мальчик родился в семье музыкантов и имел прирожденный талант к музыке.

• Краткое содержание Брэдбери Мальчик-невидимка

  Главный герой – мальчик Чарли. Его родители уехали, а он, спасаясь от одиночества, пришел к Старухе, которая приходилась ему родственницей. Женщина была очень странной, постоянно колдовала и носилась с разными зельями

• Паустовский

  Творчество Константина Георгиевича Паустовского примечательно тем, что оно вбирает в себя большое количество жизненного опыта, который писатель старательно накапливал годами, путешествуя и охватывая различные сферы деятельности.

• Краткое содержание Мещанин во дворянстве Мольера

  В книге рассказывается о почтенном гражданине буржуазии Журдену. У господина Журдена было все, счастливая семья, здоровье, богатство. Журден пожелал стать аристократом.

• Краткое содержание Уэллс Остров доктора Моро

  Произведение повествует нам историю пассажира с корабля «Леди Вейн», потерпевшего кораблекрушение. Главный герой, пробывший некоторое время на необитаемом острове, оформил свои приключения в виде записок, которые рассказал потом его племянник.

Итак — я еду учиться в Казанский университет, не менее этого. Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый юноша, красавец с ласковыми глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме со мною, он часто видел меня с книгой в руке, это заинтересовало его, мы познакомились, и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю «исключительными способностями к науке». — Вы созданы природой для служения науке, — говорил он, красиво встряхивая гривой длинных волос. Я тогда еще не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреинов так хорошо доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких парнях, каков я. Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова. Евреинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму курс гимназии, сдам «кое-какие» экзамены — он так и говорил: «кое-какие», — в университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять я буду «ученым». Всё — очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет и он обладал добрым сердцем. Сдав свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед за ним. Провожая меня, бабушка советовала: — Ты — не сердись на людей, ты сердишься всё, строг и заносчив стал! Это — от деда у тебя, а — что он, дед? Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик. Ты — одно помни: не бог людей судит, это — чёрту лестно! Прощай, ну... И, отирая с бурых, дряблых щек скупые слезы, она сказала: — Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я — помру... За последнее время я отошел от милой старухи и даже редко видел ее, а тут вдруг с болью почувствовал, что никогда уже не встречу человека, так плотно, так сердечно близкого мне. Стоял на корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани, крестится одной рукою, а другой — концом старенькой шали — отирает лицо свое, темные глаза, полные сияния неистребимой любви к людям. И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома. Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы, одна из его стен выходила на пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бузины возвышались развалины кирпичного здания, под развалинами — обширный подвал, в нем жили и умирали бездомные собаки. Очень памятен мне этот подвал, один из моих университетов. Евреиновы — мать и два сына — жили на нищенскую пенсию. В первые же дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых парней, не считая себя саму? Была она молчалива; в ее серых глазах застыло безнадежное, кроткое упрямство лошади, изработавшей все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает — не вывезу, — а все-таки везет! Дня через три после моего приезда, утром, когда дети еще спали, а я помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила меня: — Вы зачем приехали? — Учиться, в университет. Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба, она порезала ножом палец себе и, высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив, сказала: — О, чёрт... Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня: — Вы хорошо умеете чистить картофель. Ну, еще бы не уметь! И я рассказал ей о моей службе на пароходе. Она спросила: — Вы думаете — этого достаточно, чтоб поступить в университет? В ту пору я плохо понимал юмор. Я отнесся к ее вопросу серьезно и рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною должны открыться двери храма науки. Она вздохнула: — Ах, Николай, Николай... А он в эту минуту вошел в кухню мыться, заспанный, взлохмаченный и, как всегда, веселый. — Мама, хорошо бы пельмени сделать! — Да, хорошо, — согласилась мать. Желая блеснуть знанием кулинарного искусства, я сказал, что для пельменей мясо — плохо, да и мало его. Тут Варвара Ивановна рассердилась и произнесла по моему адресу несколько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти вверх. Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Николай, подмигнув мне, объяснил ее поведение словами: — Не в духе... Уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще нервнее мужчин, таково свойство их природы, это неоспоримо доказано одним солидным ученым, кажется — швейцарцем. Джон Стюарт Милль, англичанин, тоже говорил кое-что по этому поводу. Николаю очень нравилось учить меня, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего невозможно жить. Я слушал его жадно, затем Фуко, Ларошфуко и Ларошжаклен сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил голову: Лавуазье — Дюмурье или — наоборот? Славный юноша искренно желал «сделать меня человеком», он уверенно обещал мне это, но — у него не было времени и всех остальных условий для того, чтоб серьезно заняться мною. Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким напряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство, еще менее чувствовал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист. А мне уже давно и тонко были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел изворотливость женщины, принужденной ежедневно обманывать желудки своих детей и кормить приблудного парня неприятной наружности, дурных манер. Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне. Я начал искать какой-либо работы. С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду — отсиживался на пустыре, в подвале. Там, обоняя запах трупов кошек и собак, под шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет — фантазия и что я поступил бы умнее, уехав в Персию. А уж я видел себя седобородым волшебником, который нашел способ выращивать хлебные зерна объемом в яблоко, картофель по пуду весом и вообще успел придумать немало благодеяний для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не только мне одному. Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подвигах. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих было много, — я всё более изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде. Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно было заработать пятнадцать — двадцать копеек. Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные угли, — каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений. Там предо мною вихрем кружились люди оголенно жадные, люди грубых инстинктов, — мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо враждебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе. Всё, что я непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду. Брет-Гарт и огромное количество «бульварных» романов, прочитанных мною, еще более возбуждали мои симпатии к этой среде. Профессиональный вор Башкин, бывший ученик учительского института, жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне: — Что ты, как девушка, ёжишься, али честь потерять боязно? Девке честь — всё ее достояние, а тебе — только хомут. Честен бык, так он — сеном сыт! Рыженький, бритый, точно актер, ловкими, мягкими движениями маленького тела Башкин напоминал котенка. Он относился ко мне учительно, покровительственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья. Очень умный, он прочитал немало хороших книг, более всех ему нравился «Граф Монте-Кристо». — В этой книге есть и цель и сердце, — говорил он. Любил женщин и рассказывал о них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал внимательно, чувствуя их красоту. — Баба, баба! — выпевал он, и желтая кожа его лица разгоралась румянцем, темные глаза сияли восхищением. — Ради бабы я — на всё пойду. Для нее, как для чёрта, — нет греха! Живи влюблен, лучше этого ничего не придумано! Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток трогательные песенки о печалях несчастной любви, его песни распевались во всех городах Волги, и — между прочими — ему принадлежит широко распространенная песня:

Некрасива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это...

Хорошо относился ко мне темный человек Трусов, благообразный, щеголевато одетый, с тонкими пальцами музыканта. Он имел в Адмиралтейской слободе лавочку с вывеской «Часовых дел мастер», но занимался сбытом краденого. — Ты, Максим<ыч>, к воровским шалостям не приучайся! — говорил он мне, солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие глаза. — Я вижу: у тебя иной путь, ты человечек духовный. — Что значит — духовный? — А — в котором зависти нет ни к чему, только любопытство... Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я много и многому; между прочим, зависть мою возбуждала способность Башкина говорить каким-то особенным, стихоподобным ладом с неожиданными уподоблениями и оборотами слов. Вспоминаю начало его повести об одном любовном приключении: «Мутноокой ночью сижу я — как сыч в дупле — в номерах, в нищем городе Свияжске, а — осень, октябрь, ленивенько дождь идет, ветер дышит, точно обиженный татарин песню тянет; без конца песня: о-о-о-у-у-у... ...И вот пришла она, легкая, розовая, как облако на восходе солнца, а в глазах — обманная чистота души. „Милый, — говорит честным голосом, — не виновата я против тебя“. Знаю — врет, а верю — правда! Умом — твердо знаю, сердцем — не верю, никак!» Рассказывая, он ритмически покачивался, прикрывал глаза и часто мягким жестом касался груди своей против сердца. Голос у него был глухой, тусклый, а слова — яркие, и что-то соловьиное пело в них. Завидовал я Трусову, — этот человек удивительно интересно говорил о Сибири, Хиве, Бухаре, смешно и очень зло о жизни архиереев, а однажды таинственно сказал о царе Александре III: — Этот царь в своем деле мастер! Трусов казался мне одним из тех «злодеев», которые в конце романа — неожиданно для читателя — становятся великодушными героями. Иногда, в душные ночи, эти люди переправлялись через речку Казанку, в луга, в кусты, и там пили, ели, беседуя о своих делах, но чаще — о сложности жизни, о странной путанице человеческих отношений, особенно много о женщинах. О них говорилось с озлоблением, с грустью, иногда — трогательно и почти всегда с таким чувством, как будто заглядывая во тьму, полную жутких неожиданностей. Я прожил с ними две, три ночи под темным небом с тусклыми звездами, в душном тепле ложбины, густо заросшей кустами тальника. Во тьме, влажной от близости Волги, ползли во все стороны золотыми пауками огни мачтовых фонарей, в черную массу горного берега вкраплены огненные комья и жилы — это светятся окна трактиров и домов богатого села Услон. Глухо бьют по воде плицы колес пароходов, надсадно, волками воют матросы на караване барж, где-то бьет молот по железу, заунывно тянется песня, — тихонько тлеет чья-то душа, — от песни на сердце пеплом ложится грусть. И еще грустнее слушать тихо скользящие речи людей, — люди задумались о жизни и говорят каждый о своем, почти не слушая друг друга. Сидя или лежа под кустами, они курят папиросы, изредка — не жадно — пьют водку, пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний. — А вот со мной был случай, — говорит кто-то, придавленный к земле ночною тьмой. Выслушав рассказ, люди соглашаются: — Бывает и так, — всё бывает... «Было», «бывает», «бывало» — слышу я, и мне кажется, что в эту ночь люди пришли к последним часам своей жизни, — всё уже было, больше ничего не будет! Это отводило меня в сторону от Башкина и Трусова, но все-таки — нравились мне они, и по всей логике испытанного мною было бы вполне естественно, если б я пошел с ними. Оскорбленная надежда подняться вверх, начать учиться — тоже толкала меня к ним. В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление не только против «священного института собственности». Однако романтизм юности помешал мне свернуть с дороги, идти по которой я был обречен. Кроме гуманного Брет-Гарта и бульварных романов, я уже прочитал немало серьезных книг, — они возбудили у меня стремление к чему-то неясному, но более значительному, чем всё, что я видел. И в то же время у меня зародились новые знакомства, новые впечатления. На пустырь, рядом с квартирой Евреинова, собирались гимназисты играть в городки, и меня очаровал один из них — Гурий Плетнев. Смуглый, синеволосый, как японец, с лицом в мелких черных точках, точно натертым порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в беседе, он был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все талантливые русские люди, он жил на средства, данные ему природой, не стремясь усилить и развить их. Обладая тонким слухом и великолепным чутьем музыки, любя ее, он артистически играл на гуслях, балалайке, гармонике, не пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным. Был он беден, одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широким жестам очень отвечали: измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах и дырявые, стоптанные сапоги. Он был похож на человека, который после длительной и тяжкой болезни только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного из тюрьмы, — всё в жизни было для него ново, приятно, всё возбуждало в нем шумное веселье — он прыгал по земле, как ракета-шутиха. Узнав, как мне трудно и опасно жить, он предложил поселиться с ним и готовиться в сельские учителя. И вот я живу в странной, веселой трущобе — «Марусовке», вероятно, знакомой не одному поколению казанских студентов. Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как будто завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя. Плетнев помещался в коридоре под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна: стол, стул, и это — всё. Три двери выходили в коридор, за двумя жили проститутки, за третьей — чахоточный математик из семинаристов, длинный, тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью, едва прикрытый грязным тряпьем; сквозь дыры тряпок жутко светилась синеватая кожа и ребра скелета. Он питался, кажется, только собственными ногтями, объедая их до крови, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухающими звуками. Проститутки боялись его, считая безумным, но, из жалости, подкладывали к его двери хлеб, чай и сахар, он поднимал с пола свертки и уносил к себе, всхрапывая, как усталая лошадь. Если же они забывали или не могли почему-либо принести ему свои дары, он, открывая дверь, хрипел в коридор: — Хлеба! В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость маниака, счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил маленький горбатый уродец, с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем носу, седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно прикрывали дверь и часами сидели молча, в странной тишине. Только однажды, поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика: — А я говорю — тюрьма! Геометрия — клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма! Горбатый уродец визгливо хихикал, многократно повторял какое-то странное слово, а математик вдруг заревел: — К чёрту! Вон! Когда его гость выкатился в коридор, шипя, повизгивая, кутаясь в широкую разлетайку, — математик, стоя на пороге двери, длинный, страшный, запустив пальцы руки своей в спутанные волосы на голове, хрипел: — Эвклид — дурак! Дур-рак... Я докажу, что бог умнее грека! И хлопнул дверью настолько сильно, что в его комнате что-то с грохотом упало. Вскоре я узнал, что человек этот хочет — исходя от математики — доказать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это. Плетнев работал в типографии ночным корректором газеты, зарабатывая одиннадцать копеек в ночь, и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара. А у меня не хватало времени для работы, — нужно было учиться. Я преодолевал науки с величайшим трудом, особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно-гибкий русский язык. Но скоро, к удовольствию моему, оказалось, что я начал учиться «слишком рано» и что, даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места — по возрасту. Плетнев и я спали на одной и той же койке, я — ночами, он — днем. Измятый бессонной ночью, с лицом еще более потемневшим и воспаленными глазами, он приходил рано утром, я тотчас бежал в трактир за кипятком, самовара у нас, конечно, не было. Потом, сидя у окна, мы пили чай с хлебом. Гурий рассказывал мне газетные новости, читал забавные стихи алкоголика-фельетониста Красное Домино и удивлял меня шутливым отношением к жизни, — мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомордой бабе Галкиной, торговке старыми дамскими нарядами и сводне. У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить за «квартиру» ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике, трогательными песнями; когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла усмешка. Баба Галкина в молодости была хористкой оперы, она понимала толк в песнях, и нередко из ее нахальных глаз на пухлые сизые щеки пьяницы и обжоры обильно катились мелкие слезинки, она сгоняла их с кожи щек жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы грязным платочком. — Ах, Гурочка, — вздыхая, говорила она, — артист вы! И будь вы чуточку покрасивше — устроила бы я вам судьбу! Уж сколько я молодых юношев пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни! Один из таких «юношев» жил тут же, над нами. Это был студент, сын рабочего-скорняка, парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые зеленоватые глаза. С великим трудом, голодая, как бездомная собака, он, вопреки воле отца, исхитрился кончить гимназию и поступить в университет, но у него обнаружился глубокий, мягкий бас, и ему захотелось учиться пению. Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет сорока, сын ее был уже студент на третьем курсе, дочь — кончала учиться в гимназии. Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая, как солдат, сухое лицо монахини-аскетки, большие серые глаза, скрытые в темных ямах, одета она в черное платье, в шёлковую старомодную головку, в ее ушах дрожат серьги с камнями ядовито-зеленого цвета. Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обреченно, тоскливо смотрят вперед, но — кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо. — Смотри, — сказал Плетнев, — точно безумная! Студент ненавидел купчиху, прятался от нее, а она преследовала его, точно безжалостный кредитор или шпион. — Сконфуженный человек я, — каялся он, выпивши. — И — зачем надо мне петь? С такой рожей и фигурой — не пустят меня на сцену, не пустят! — Прекрати эту канитель! — советовал Плетнев. — Да. Но жалко мне ее! Не выношу, а — жалко! Если бы ты знал, как она — эх... Мы — знали, потому что слышали, как эта женщина, стоя на лестнице, ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом: — Христа ради... голубчик, ну — Христа ради! Она была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки. После чая Плетнев ложился спать, а я уходил на поиски работы и возвращался домой поздно вечером, когда Гурию нужно было отправляться в типографию. Если я приносил хлеба, колбасы или вареной «требухи», мы делили добычу пополам, и он брал свою часть с собой. Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам «Марусовки», присматриваясь, как живут новые для меня люди. Дом был очень набит ими и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие запахи и всюду по углам прятались густые, враждебные людям тени. С утра до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие проститутки, и — возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос: «Зачем всё это?» Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек, с большим животом на тонких ногах, с огромным ртом и зубами лошади, — за эти зубы прозвали его Рыжий Конь. Он третий год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами, и заявлял всем и каждому: — Жив быть не хочу, а — разорю их вдребезг! Нищими по миру пойдут, три года будут милостыней жить, — после того я им ворочу всё, что отсужу у них, всё отдам и спрошу: «Что, черти? То-то!» — Это — цель твоей жизни, Конь? — спрашивали его. — Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу! Он целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката, часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков, бутылок и устраивал у себя, в грязной комнате с провисшим потолком и кривым полом, шумные пиры, приглашая студентов, швеек — всех, кто хотел сытно поесть и немножко выпить. Сам Рыжий Конь пил только ром, напиток, от которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые темно-рыжие пятна, — выпив, îí завывал: — Милые вы мои птицы! Люблю вас — честный вы народ! А я — злой подлец и кр-рокодил, — желаю погубить родственников и — погублю! Ей-богу! Жив быть не хочу, а... Глаза Коня жалобно мигали, и нелепое скуластое лицо орошалось пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям, — шаровары его всегда были в масляных пятнах. — Как вы живете? — кричал он. — Голод, холод, одежа плохая, — разве это — закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал, как вы живете... И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал: — Кому денег надо? Берите, братцы! Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хохотал, говоря: — Да это — не вам! Это — студентам. Но студенты денег не брали. — К чёрту деньги! — сердито кричал сын скорняка. Он сам однажды, пьяный, принес Плетневу пачку десятирублевок, смятых в твердый ком, и сказал, бросив их на стол: — Вот — надо? Мне — не надо... Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал, так что пришлось отпаивать и отливать его водою. Когда он уснул, Плетнев попытался разгладить деньги, но это оказалось невозможно — они были так туго сжаты, что надо было смочить их водою, чтоб отделить одну от другой. В дымной, грязной комнате, с окнами в каменную стену соседнего дома, тесно и душно, шумно и кошмарно. Конь орет всех громче. Я спрашиваю его: — Зачем вы живете здесь, а не в гостинице? — Милый — для души! Тепло душе с вами... Сын скорняка подтверждает: — Верно, Конь! И я — тоже. В другом месте я бы пропал... Конь просит Плетнева: — Сыграй! Спой... Положив гусли на колени себе, Гурий поет:

Ты взойди-ко, взойди, солнце красное...

Голос у него мягкий, проникающий в душу. В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и негромкий звон гусельных струн. — Хорошо, чёрт! — ворчит несчастный купчихин утешитель. Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнев, обладая мудростью, имя которой — веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок. Душа его, окрашенная яркими красками юности, освещала жизнь фейерверками славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и привычками людей, смелыми речами о грубой неправде жизни. Ему только что исполнилось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать умный совет и всегда способен чем-то помочь. Люди получше — любили его, похуже — боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда приветствовал Гурия лисьей улыбкой. Двор «Марусовки» — «проходной», поднимаясь в гору, он соединял две улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной; на последней, недалеко от ворот нашего жилища, приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча. Это — старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, увешанный медалями, лицо у него — умное, улыбка — любезная, глаза — хитрые. Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих людей; несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на дворе, шел он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотрителя зоологического сада в клетки зверей. Зимою в одной из квартир были арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские кавалеры, участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их — а также Зобнина, Овсянкина, Григорьева, Крылова и еще кого-то — за попытку устроить тайную типографию, для чего Муратов и Смирнов, днем, в воскресенье, пришли воровать шрифты в типографию Ключникова на бойкой улице города. За этим делом их и схватили. А однажды ночью в «Марусовке» был схвачен жандармами длинный угрюмый житель, которого я прозвал Блуждающей Колокольней. Утром, узнав об этом, Гурий возбужденно растрепал свои черные волосы и сказал мне: — Вот что, Максимыч, тридцать семь чертей, беги, брат, скорее... Объяснив, куда нужно бежать, он добавил: — Смотри — осторожнее! Может быть, там сыщики... Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я полетел в Адмиралтейскую слободу с быстротой стрижа. Там, в темной мастерской медника, я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами; он лудил кастрюлю, но — был не похож на рабочего. А в углу, у тисков, возился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах. Я спросил медника: — Нет ли работы у вас? Старичок сердито ответил: — У нас — есть, а для тебя — нет! Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову над кастрюлей. Я тихонько толкнул ногою его ногу, — он изумленно и гневно уставился на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и как бы собираясь швырнуть ею в меня. Но увидав, что я подмигиваю ему, сказал спокойно: — Ступай, ступай... Еще раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудрявый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая папиросу. — Вы — Тихон? — Ну да! — Петра арестовали. Он нахмурился сердито, щупая меня глазами. — Какого это Петра? — Длинный, похож на дьякона. — Ну? — Больше ничего. — А какое мне дело до Петра, дьякона и всего прочего? — спросил медник, и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не рабочий. Я побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить поручение. Таково было мое первое участие в делах «конспиративных». Гурий Плетнев был близок к ним, но в ответ на мои просьбы ввести меня в круг этих дел говорил: — Тебе, брат, рано! Ты — поучись... Евреинов познакомил меня с одним таинственным человеком. Знакомство это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие чего-то очень серьезного. Евреинов повел меня за город, на Арское поле, предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей осторожности, его надо сохранить в тайне. Потом, указав мне вдали небольшую серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, Евреинов оглянулся, тихо говоря: — Вот он! Идите за ним и, когда он остановится, подойдите к нему, сказав: «Я приезжий...» Таинственное — всегда приятно, но здесь оно показалось мне смешным: знойный, яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, — вот и всё. Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с маленьким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых, как у птицы. Он был одет в серое пальто гимназиста, но светлые пуговицы отпороты и заменены черными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и вообще в нем было что-то преждевременно ощипанное, — как будто он торопился показаться самому себе человеком вполне созревшим. Мы сидели среди могил, в тени густых кустов. Человек говорил сухо, деловито и весь, насквозь, не понравился мне. Строго расспросив меня, что я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им, я согласился, и мы расстались, — он ушел первый, осторожно оглядывая пустынное поле. В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я был моложе всех и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж. Ст. Милля с примечаниями Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика учительского института Миловского, — впоследствии он писал рассказы под псевдонимом Елеонский и, написав томов пять, кончил самоубийством, — как много людей, встреченных мною, ушло самовольно из жизни! Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах. Жил он в подвале грязного дома и занимался столярной работой для «равновесия тела и души». С ним было скучно. Чтение книги Милля не увлекало меня, скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта «чужого дяди». С великим напряжением высиживал я два, три часа в яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают мокрицы. Однажды вероучитель опоздал прийти в обычный час, и мы, думая, что он уже не придет, устроили маленький пир, купив бутылку водки, хлеба и огурцов. Вдруг мимо окна быстро мелькнули серые ноги нашего учителя; едва успели мы спрятать водку под стол, как он явился среди нас, и началось толкование мудрых выводов Чернышевского. Мы все сидели неподвижно, как истуканы, со страхом ожидая, что кто-нибудь из нас опрокинет бутылку ногою. Опрокинул ее наставник, опрокинул и, взглянув под стол, не сказал ни слова. Ох, уж лучше бы он крепко выругался! Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно смутили меня. Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих товарищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно жалел его, хотя водка была куплена не по моей инициативе. На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня. Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка и до сего дня приятно охмеляет сердце мое; мне хорошо памятен день, когда я впервые почувствовал героическую поэзию труда. Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с персидским товаром; артель грузчиков взяла меня перегружать баржу. Был сентябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали волны, ветер, бешено срывая их гребни, кропил реку холодным дождем. Артель, человек полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь рогожами и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь, выбрасывая в дождь красные снопы искр. Вечерело. Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою. Грузчики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь, лениво ползали по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости. Мне казалось, что эти полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз. К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт к сидевшей на камнях; артельный староста, ядовитый старичишка, рябой хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого черепа мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом: — Молись, ребята! В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в черную кучу и заворчали, как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал: — Фонарей! Ну, молодчики, покажи работу! Честно, детки! С богом — начинай! И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали «показывать работу». Они, точно в бой, бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, — с гиком, ревом, с прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки риса, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые фигуры, ободряя друг друга воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так весело, легко и споро работают те самые тяжелые, угрюмые люди, которые только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще, холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обнажая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто изголодались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками на спине. Работали играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью делать, слаще которой только объятие женщины. Большой бородатый человек в поддевке, мокрый, скользкий, — должно быть, хозяин груза или доверенный его, — вдруг заорал возбужденно: — Молодчики — ведерко ставлю! Разбойнички — два идет! Делай! Несколько голосов сразу со всех сторон тьмы густо рявкнули: — Три ведра! — Три пошло! Делай знай! И вихрь работы еще усилился. Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и казалось мне, что и сам я и всё вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя, — месяца́, года́, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты города, стащить его с места куда захотят. Я жил эту ночь в радости, не испытанной мною, душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания. За бортами плясали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, в серой мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые мокрые люди и кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом. А тут еще ветер разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес сверкнул розоватый луч солнца — его встретили дружным ревом веселые звери, встряхивая мокрой шерстью милых морд. Обнимать и целовать хотелось этих двуногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлеченных ею. Казалось, что такому напряжению радостно разъяренной силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом говорят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч не одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок в море, а дождь превратился в ливень. — Шабаш! — крикнул кто-то, но ему свирепо ответили: — Я те пошабашу! И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар, полуголые люди работали без отдыха, под проливным дождем и резким ветром, заставив меня благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля. Потом перешли на пароход и там все уснули, как пьяные, а приехав в Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир пить три ведра водки. Там ко мне подошел вор Башкин, осмотрел меня и спросил: — Чего тобой делали? Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня и, вздохнув, сказал презрительно: — Дурак. И — хуже того — идиёт!

"...Семь дней прошло с той поры, когда Соломон - поэт, мудрец и царь - привел в свой дворец бедную девушку, встреченную им в винограднике на рассвете. Семь дней наслаждался царь ее любовью и не мог насытиться ею. И великая радость освещала его лицо, точно золотое солнечное сияние.
Стояли светлые, теплые, лунные ночи - сладкие ночи любви! На ложе из тигровых шкур лежала обнаженная Суламифь, и царь, сидя на полу у ее ног, наполнял свой изумрудный кубок золотистым вином из Мареотиса, и пил за здоровье своей возлюбленной, веселясь всем сердцем, и рассказывал он ей мудрые древние странные сказания. И рука Суламифи покоилась на его голове, гладила его волнистые черные волосы.
- Скажи мне, мой царь, - спросила однажды Суламифь, - не удивительно ли, что я полюбила тебя так внезапно? Я теперь припоминаю все, и мне кажется, что я стала принадлежать тебе с самого первого мгновения, когда не успела еще увидеть тебя, а только услышала твой голос. Сердце мое затрепетало и раскрылось навстречу к тебе, как раскрывается цветок во время летней ночи от южного ветра. Чем ты так пленил меня, мой возлюбленный?
И царь, тихо склоняясь головой к нежным коленям Суламифи, ласково улыбнулся и ответил:
- Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни веков после тебя они будут спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины. Это не моя мудрость, Суламифь, это слова Агура, сына Иакеева, слышанные от него учениками. Но почтим и чужую мудрость.
- Да, - сказала Суламифь задумчиво, - может быть, и правда, что человек никогда не поймет этого. Сегодня во время пира на моей груди было благоухающее вязание стакти. Но ты вышел из-за стола, и цветы мои перестали пахнуть. Мне кажется, что тебя должны любить, о царь, и женщины, и мужчины, и звери, и даже цветы. Я часто думаю и не могу понять: как можно любить кого-нибудь другого, кроме тебя?
- И кроме тебя, кроме тебя, Суламифь! Каждый час я благодарю бога, что он послал тебя на моем пути.
- Я помню, я сидела на камне стенки, и ты положил свою руку сверх моей. Огонь побежал по моим жилам, голова у меня закружилась. Я сказала себе: «Вот кто господин мой, вот кто царь мой, возлюбленный мой!»
- Я помню, Суламифь, как обернулась ты на мой зов. Под тонким платьем я увидел твое тело, твое прекрасное тело, которое я люблю, как бога. Я люблю его, покрытое золотым пухом, точно солнце оставило на нем свой поцелуй. Ты стройна, точно кобылица в колеснице фараоновой, ты прекрасна, как колесница Амиподавова. Глаза твои как два голубя, сидящих у истока вод.
- О милый, слова твои волнуют меня. Твоя рука сладко жжет меня. О мой царь, ноги твои как мраморные столбы. Живот твой точно ворох пшеницы, окруженный лилиями.
Окруженные, осиянные молчаливым светом луны, они забывали о времени, о месте, и вот проходили часы, и они с удивлением замечали, как в решетчатые окна покоя заглядывала розовая заря..."

«Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа. Но единственная - она, голубица моя...» "Песнь Песней" Соломона, гл. 6,8- 10

Соломон, десятый сын царя Давида, родился в 1033 году до н.э.. Традиционно его считают автором некоторых книг Танаха, в том числе "Песнь Песней". Эта книга является 30-й частью Танаха.

В Третьей Книге Царств утверждается, что Соломон сложил 1005 песен (3 Цар 4:32). Имя Соломона присутствует не только в названии книги, но и неоднократно называется в тексте. Повествование ведётся в том числе и от имени Соломона. Героиня книги красавица Суламифь прямо обращается к герою по имени.

Соломон правил Израильско-Иудейским царством с 965 - 928 гг. до н. э. В Танахе он изображен величайшим мудрецом всех времен, героем многих легенд. Его имя переводится на русский как "мирный", "благодатный".

Уже при рождении Соломона "Господь возлюбил его", и Давид назначил его наследником престола в обход всех старших сыновей. Бога, явившегося царю во сне и обещавшего исполнить любое его желание, Соломон просит даровать ему "сердце разумное, чтобы судить народ". И за то, что он не просил никаких земных благ, Бог наделяет Соломона не только мудростью, но и невиданным богатством и славой.

Трон Соломона был украшен золотыми львами, которые оживали и впоследствии не дали ни одному завоевателю воссесть на этот трон. Согласно иудейской традиции Соломон попросил руки Премудрости, дочери Царя небесного, и получил в приданое весь мир. Мудрости Соломона искали люди, звери и духи. На судах Соломон читал мысли тяжущихся, и не нуждался в свидетелях. Звери, птицы и рыбы являлись на суд Соломона и творили его волю.

Царь Соломон владел чудесным перстнем ("Соломонова печать"), с помощью которого он укрощал демонов и покорил даже их главу Асмодея. Позже он помог Соломону возвести Храм. В оправу перстня был вставлен осколок священного камня с Ориона.

"Песнь Песней" царя Соломона по-существу является гимном единения Начал человеческих. Книга построена в форме диалога двух любящих сердец и раскрывает смысл этой могучей творческой силы. Интересно отметить, что имя Суламифь - это женский вариант имени Соломон. Многие современные имена также имеют два варианта, например: Валерий и Валерия, Ян и Яна, Александр и Александра, Евгений и Евгения и др.

Истоки такой полярности, несомненно, уходят в далекое прошлое, когда человек являл собой цельность андрогинна, т.е. человека, наделённого внешними признаками обоих полов, объединяющий в себе оба пола, либо лишённый каких бы то ни было половых признаков.

В настоящее время книгу "Песнь Песней" чаще всего толкуется как сборник свадебных песен без единого сюжета. Однако её можно интерпретировать и как историю любви царя Соломона и девушки Суламифь. Это тонкое лирическое противопоставление чистой любви Суламифь к пастуху и участи женщин в гареме царя Соломона.

Главные герои «Песнь Песней» - простая девушка Суламифь и мудрый иудейский царь Соломон. Царю около сорока пяти лет. Слава о нем, о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни к этому времени уже разнеслась далеко за пределы Израильско-Иудейского царства.

Соломон очень богат и щедр. Настолько, что серебро в те дни ценилось не дороже простого камня. А для тех, кто окружал царя и берег его покой, он ничего не жалел - щиты пятисот его телохранителей были покрыты золотыми пластинками.

У царя Соломона было семьсот жён и триста наложниц, а кроме того - бесчисленное количество рабынь и танцовщиц. Среди них были и белолицые, и черноглазые, и высокие, и коренастые, и округлые, и стройные - всех очаровывал царь своею любовью.

Всевышний дал ему такую неиссякаемую силу страсти, какой не было у людей обыкновенных. Ну, а помимо всего этого царь Соломон разделял своё ложе с царицей Савской, самой красивой и мудрой женщиной в мире. Но больше всех любил Соломон Суламифь, бедную девушку, работавшею на его виноградниках.

Предания гласит, что у царя была мраморная кожа, губы были точно яркая алая лента, волосы черны и волнисты, а руки его были настолько нежны, теплы и красивы, что одним прикосновением исцелял царь головные боли, судороги и чёрную печаль.

Владыка небесный сделал царя Соломона способным понимать языки зверей и птиц. И что важнее, царь понимал суть людских поступков, плохих и хороших. Потому-то приходило к нему великое множество народа, прося суда, совета, помощи, разрешения спора. Таков был царь Соломон, и так живописали его историки тех дней.

Недалеко от царского дворца на южном склоне горы находился царский виноградник. Соломон любил уединяться там в часы великих размышлений. Однажды он сидел в одиночестве на простой деревянной скамье, и размышлял о чем-то, что было подвластно только его уму. Вдруг царь прислушался: где-то рядом раздался милый, чистый и ясный женский голос, напевающий какую-то мелодию.

Вскоре перед ним предстала девушка в лёгкой тунике. Подвязывая лозы, она не заметила царя, и продолжала прелестно петь. Тем временем ее голос все больше завораживает Соломона. Слух его наслаждался пением девушки.

Неожиданно царь встал и произнёс: «Прелестница, покажи мне лицо твоё!» Девушка повернулась в сторону Соломона. Вдруг порыв ветра плотно облепил платьем её стройный стан. И царь увидел ее всю, как нагую под одеждой, всё ее прекрасное и стройное тело, все ее округлости и впадины.

Девушка подошла к царю и с восторгом посмотрела на него. Она увидела, как он красив и величествен, и замерла от волнения. Соломон пригласил её сесть рядом с ним на скамью и назвать своё имя. «Суламифь» - ответила девушка. А потом добавила, что она помогает своим братьям охранять, и обрабатывать эти царские виноградники.

И тогда царь иудейский взял Суламифь за руку. По её телу пробегает дрожь восторга. А когда Соломон поцеловал девушку сладостным поцелуем, она сразу поняла, что только он может быть ее возлюбленным, только ему она подарит свою девственность.

Соломон назвался царским поваром и договаривается о свидании на следующую ночь у стен дома Суламифь. В этот день Соломон был особенно светел и радостен, и особенно много добра он сделал когда сидел на троне в зале суда.

Весь день Суламифь провела в сладострастном томлении в ожидании ночной встречи с возлюбленным. Вечером она продала ювелиру своё единственное украшение - праздничные серьги. На вырученные деньги она купила у продавца благовоний мирру (ароматическая смола).

Суламифь, прекрасная тринадцатилетняя девушка, хотела, чтобы её тело в момент, когда его будет касаться возлюбленный пахло сладостью мирры. Долго она лежала на своём ложе в ожидании, пока не услышала шаги. Когда Суламифь выглянула, возле дома никого не оказалось.

В страхе и надежде побежала девушка к виноградникам, в которых встретила утром того, кого же успела полюбить всем сердцем. Когда Суломифь добежала до виноградников, счастью ее не было предела: Соломон ждал ее и протягивал к ней свои руки.

Губы их сливаются в поцелуе, а через некоторое время царь спросил: не жалеет ли она? Суламифь с улыбкой смущения и счастья отвечает ему: «Братья мои поставили меня стеречь виноградник, а своего виноградника я не уберегла»

В эту ночь Соломон признается девушке, что он царь иудейский. А утром Суламифь привезли во дворец. Её искупали в бассейне с благовонной водой, прекрасное тело облачили в легчайшие египетские ткани, а волосы обвивают жемчугом.

Семь дней и шесть ночей наслаждаются они любовью друг с другом. Семь дней лицо царя освещает радость. Семь дней осыпал Соломое свою возлюбленную Суламифь драгоценностями с ног до головы. А в это время в храме Изиды совершается великое тайнодействие.

Когда-то Мать богов Изида потеряла мужа, Озириса. Его украл злобный Сет, запрятал в гроб, а потом, когда Изида нашла тело, снова выкрал его и, разорвав на четырнадцать частей, рассеял по всему миру. Тринадцать частей отыскала богиня Изида, кроме одной - священного фаллоса.

Жрецы стегали себя плётками, разрывают кожу свою и рвут рты в бешеном экстазе, пока один из них, высокий и худощавый старик с криком восторга делает какое-то движение и бросает к ногам богини обесформленный кусок мяса.

Мгновенно воцаряется тишина. Жертвоприношение совершено. А царица Астис, верховная жрица храма, задумывает в это время чёрное дело. С тех пор, как царь охладел к ней, в ее сердце поселилась чёрная ненависть. А теперь, когда она узнала о том, что прекраснейший Соломон проводит дни и ночи с некой Суламифью, Астис задумала чёрное зло.

Она подозвала к себе, начальника царской стражи Элиава. Он давно пылает к ней страстью. И Астис даёт ему обещание, что подарит ему свою любовь, если он умертвит Суламифь. Без слов Элиав выходит из храма.

Он идёт к дворцу Соломона. Там прячется у дверей царской спальни. Но в эту, седьмую ночь, Суламифь не может полностью отдаться своему безмерному всё поглощаемому чувству любви к Соломона. Дело в том, что душу девушки гложет печаль. Она признаётся возлюбленному, что чувствует - где-то рядом находится ее смерть.

Неожиданно раздаётся шорох. Суламифь успела вскочившая с ложа. Но поздно, она падает, пронзённая мечом. Элиав убегает. Однако царь Соломон приказывает схватить его и умертвить. В тот же день Соломон требует отправить в Египет и царицу Астис, дабы более не видеть ее в Иудее. Сам царь до глубоких вечерних теней сидит возле тела Суламифи, и о том, какие мысли посещают его, никто не знает.