Заира краткое содержание. «Заира» Вольтера
В. Г. Белинский
ПИСЬМО К ГОГОЛЮ
РЕДАКЦИЯ, ПРЕДИСЛОВИЕ
и
ПРИМЕЧАНИЯ Н. Ф. БЕЛЬЧИКОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
Москва -- 1936
ПРЕДИСЛОВИЕ
Книга Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями", вышедшая в свет 31 декабря 1846 года, вызвала понятное возмущение всех передовых людей того времени. Но особенно горячий протест против попытки Гоголя оправдать крепостничество выразил родоначальник революционной демократии -- Белинский. Белинский высоко ценил творчество гениального писателя, заклеймившего в своих художественных произведениях "гнусную расейскую действительность", в образах Ноздревых, Коробочек, Сквозник-Дмухановских, вытащившего на свет отвратительные порождения самодержавно-крепостнической России. И защита Гоголем крепостного строй! в "Выбранных местах из переписки с друзьями", в угоду правительству и реакции, естественно, вызвала энергичнейший и смелый протест великого критика, предшественника революционной демократии 60-х годов. Письмо это как бы подводило итог литературной деятельности Белинского. Написанное (3 июля ст. ст. 1847 г.) незадолго до смерти критика, последовавшей 28 мая (ст. ст.) 1848 г., оно было, по определению Ленина, "одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших, громадное, живое значение и по сию пору" [См. статью Ленина "Из прошлого рабочей печати. в России" (1914 г.). Сочинения, 3-е изд., т. XVII,. стр. 341.] Белинский дал в своем письме решительный отпор реакции, поднявшей книгу Гоголя, как знамя, и беспощадно характеризовал писателя, как "проповедника кнута, апостола невежества, поборника обскурантизма и мракобесия, панегириста татарских нравов".-- Гоголь, выступил в своей книге против прогрессивных общественных явлений под знаменем православия, самодержавия и народности, тех трех столпов, которые должны были укрепить шатавшееся крепостническое государство. Бесстрашно предъявил Белинский правительству социально-политические требования, требуя удовлетворения назревших интересов крестьянских масс, угнетенных крепостническим строем. "Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь, -- писал он, -- 1) уничтожение крепостного права, 2) отменение телесного наказания и 3) введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть". Восставая против навязываемой Гоголем, проповеди "лжи и безнравственности под покровительством кнута и религии", Белинский, указал на а_т_е_и_с_т_и_ч_н_о_с_т_ь натуры русского народа... И только современным критику уровнем развития даже передовой части русского общества объясняется признание Белинским историчности существования Христа, признание христианского учения как "учения свободы, равенства и братства". При жизни автора это письмо, выражавшее "настроение крепостных крестьян против крепостного права" (Ленин [Сочинения, 3-е изд., том XIV, стр. 219]), не могло быть на-печатано. Правительство преследовало читавших и хранивших его. Письмо Белинского к Гоголю имело широкое распространение среди петрашевцев и всех прогрессивных кругов. По отзывам петрашевцев и агента III отделения письмо "произвело всеобщий восторг". Поэт Плещеев в одном из своих писем сообщал: "Теперь все восхищаются письмом Белинского к Гоголю". Письмо Белинского к Гоголю является важным и значительным памятником общественной мысли прошлого, памятником сознания демократическим лагерем путей и задач преобразования общественной жизни.
Н. Бельчиков
ПИСЬМО В. Г. БЕЛИНСКОГО
Н. В. Гоголю
Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в которое привело меня чтение вашей книги. Но вы вовсе неправы, приписавши это вашим, действительно, не совсем лестным, отзывам о почитателях вашего таланта. Нет, тут была причина более важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если бы все дело заключалось в нем, но нельзя перенести оскорбленного; чувства истины, человеческого достоинства: нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как истину и добродетель. Да, я любил вас со всею страстью:, с какою человек, кровно связанный с своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И вы имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь свою наградою великого таланта, а потому что в этом отношении: я представляю не одно, а множество лиц, из которых ни вы, ни я не видали самого большого числа, и которые в свою очередь тоже никогда не видали вша Я пц в состояний дать вам ни малейшего понятия) о том негодовании, которое возбудила ваша книга во всех благородных сердцах, ни о тех воплях дикой радости, которые издали при появлении ее все враги ваши!, и нелитературные -- Чичиковы, Ноздревы, городничие... и литературные, которых имена хорошо вам известны. Вы видите сами, что от вашей книги отступились даже люди, невидимому, одного духа с ее духом. Если бы она и была написана вследствие глубокого, искреннего убеждения, и тогда она должна была бы произвести на публику то же впечатление. И если ее приняли все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтобы не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур нецеремонную проделку, для достижения небесным путем чисто земной цели, -- в этом виноваты только вы. И эта нисколько не удивительно, а удивительно то, что вы находите это удивительным!.! Я думаю, это оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий чело-век, роль которого вы так неудачно приняли на себя в вашей фантастической книге. И это не потому, что вы не были мыслящим человеком, а потому, что столько уже лет привыкли смотреть на Россию из вашего прекрасного далека; 1 а ведь известно, что нет ничего легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что в этом п_р_е_к_р_а_с_н_о_м далеке вы живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с вами настроенного и бессильного противиться вашему на него -- влиянию. Поэтому вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме 2 , не в аскетизме 3 , не в пиэтизме 4 , а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности 5 . Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько, веков потерянного в грязи и соре, -- права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение. А вместо этого, она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это; и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей! Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами, и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута трехвосткою плетью6. Вот вопросы, которыми тревожно занята вся Россия в ее апатическом сне, 7 ! И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на самое себя, как будто в зеркале, -- является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, учит их ругать побольше... И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел вас, как за эти позорные строки... И после этого вы хотите, чтобы верили искренности: направления вашей книги! Нет. Если: бы вы действительно преисполнились истиною христовою, а не дьяволова учения -- совсем не то написали бы в вашей новой книге. Вы сказали бы помещику, что, так как его крестьяне -- его братья о Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами, как можно выгоднее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении: к ним. А выражение: "Ах, ты, неумытое рыло!" Да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать миру, как великое открытие в пользу и назидание мужиков, которые и без того потому не умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей? А ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли вы в словах глупой бабы повести Пушкина 8 и по разуму которой, должно пороть и правого и виноватого? Да, это и так у нас делается в частую, хотя еще чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления, и другая поговорка говорит тогда: без вины виноват! И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления! Не может быть! Или вы больны -- и вам надо лечиться, или... не смею досказать моей мысли!.. Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма 9 и мракобесия, панегирист 10 татарских нравов -- что вы делаете! Взгляните себе под ноги, -- ведь вы стоите над бездною... Что вы подобное учение опираете на православную церковь, это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор! и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии 11 . Церковь же явилась иерархией 12 , стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, -- чем продолжает быть и до сих пор. Но смысл христова слова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер: 13 , орудием насмешки погасивший в Европе костры фанатизма и невежества 14 , конечно, более сын Христа, плоть от плоти его и кость, от костей его, нежели все ваши попы, архиереи, митрополиты, патриархи! Неужели вы этого не знаете? Ведь это теперь не новость для всякого гимназиста... А потому, неужели вы, автор "Ревизора" и "Мертвых душ", неужели вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, брюхаты жеребцы? Попов... Не есть ли поп на Руси; для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно! По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе... Он говорит об образе: годится -- молиться, а не годится -- горшки п_о_к_р_ы_в_а_т_ь. Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается с ними; живой пример Франция, где и теперь много искренних католиков между людьми просвещенными и образованными, и где многие, отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков; мистическая экзальтация 15 не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не прививалась в нем даже к духовенству, ибо несколько отдельных исключительных личностей, отличающихся такою холодною аскетическою сознательностью, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, схоластическим педантством 16 да диким невежеством. Его грех обвинять в религиозной нетерпимости и фанатизме 17 , его скорее можно похвалить за образцовый индиферентизм 18 в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противоположных, по духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно. Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб 19 ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к вам по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да -- и выгодно), только продолжайте благоразумно созерцать его из вашего прекрасного далека: вблизи-то оно не так прекрасно и не так безопасно... Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух, он делается обличителем1 неправой власти, подобно еврейским прорркам, обличавшим беззакония сильных земли. У нас же наоборот: постигает человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania 20 , он тотчас же земному богу подкурит более, нежели небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы его наградить за рабское усердие, да видит, что этим скомпрометировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат, русский человек!.. Вспомнил я еще, что в вашей книге вы утверждаете, за великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать вам на это? Да простит вас ваш византийский бог 21 за эту византийскую мысль, если только, передавши ее бумаге, вы не знали, что говорили... Но, может быть, вы скажете: "Положим, что я заблуждался, и все мои мысли ложны, но почему же отнимают у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности моих заблуждений?" Потому, отвечаю я вам, что подобное направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно оно было вполне исчерпано Бурачком 22 с братиею. Конечно, в вашей книге более ума и даже таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем; в их сочинениях; но зато они развили общее им: с вами учение с большей энергией и с большей последовательностью, смело дошли до его последних результатов, все отдали византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как вы, желая поставить по свечке и тому и другому, впали в противоречие, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театры, которые, с вашей точки: зрения, если бы вы только имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к ее погибели... Чья же голова могла переварить мысль о тождественности Гоголя с Бурачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в. глупцах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заключения -- ясно, что книга писана не день, не неделю, не месяц, а, может быть, год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимн властям предержащим хорошо устраивает земное положение набожного автора. Вот почему в Петербурге распространился слух, будто вы написали эту книгу с целью попасть в наставники к сыну наследника 23 . Еще прежде в Петербурге сделалось известным письмо ваше к Уварову 24 , где вы говорите! с огорчением, что вашим сочинениям о России дают превратный толк, затем обнаруживаете неудовольствие своими прежними произведениями; и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда ими будет доволен царь. Теперь судите сами, можно ли удивляться тому, что ваша книга уронила вас в глазах публики, и как писателя, и еще более, как человека? Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Ее характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный успех даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое, так называемое, либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих талантов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения 25 и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви! И вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что ваша книга пала не от ее дурного направления, а от резкости истин, будто бы высказанных вами всем и каждому. Положим, вы могли это думать о пишущей братии, но публика-то как могла попасть в эту категорию? Неужели в "Ревизоре" и "Мертвых душах" вы менее резко, с меньшею истиною и талантом и менее горькие правды высказали ей? И старая школа, действительно, сердилась на вас до бешенства, но "Ревизор" и "Мертвые души" от того не пали, тогда как ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю. И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия, православия и народности, и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не простит ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще в зародыше, свежего, здорового чутья, и это же показывает, что у него есть будущность. Если вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению вашей книги!.. Не без некоторого чувства самодовольствия скажу вам, что мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностью дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по самой низкой цене, -- мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, она памятнее теперь всеми статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит еще, инстинкт истины. Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно, но мысль -- довести о нем до сведения публики -- была самая несчастная. Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде все равно, что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, -- тот носит Христа в груди своей, и тому незачем ходить пешком в Иерусалим. Смирение, проповедуемое вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшною гордостью, а с другой -- самым позорным унижением своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным 26 совершенством, стать выше всех смирением, может быть плодом или гордости или слабоумия и в обоих случаях ведет неизбежно к лицемерию, ханжеству, китаизму 27 . И при этом в вашей книге вы позволили себе цинически-грязно выражаться не только о других (это было бы только невежливо!), но и о самом себе -- это уже гадко; потому что, если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий сам себя, возбуждает презрение. Нет, вы только омрачены, а не просветлены; вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнию смерти, норта. и ада веет от вашей книги! И что за язык, что за фразы? -- "Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек", -- неужели вы думаете, что сказать всяк вместо всякий -- значит выражаться библейски? Какая это великая истина, что, когда человек весь отдается лжи, его оставляет ум и талант. Не будь на вашей книге выставлено вашего имени, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз -- произведение автора "Ревизора" и "Мертвых душ". Что же касается до меня лично, повторяю вам: вы ошиблись, сочтя мою статью 28 выражением досады за ваш отзыв обо мне, как об одном из ваших критиков. Если бы только это рассердило меня, я только об этом и отозвался бы с досадою, а обо всем остальном выразился бы спокойно, беспристрастно. А это правда, что ваш отзыв о ваших почитателях вдвойне не хорош. Я понимаю необходимость щелкнуть иногда глупца, который своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает меня смешным, но и эта необходимость тяжела, потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить враждою. Но вы имели в виду людей, если не с отличным умом, то все же не глупцов. Эти люди в своем удивлении к вашим творениям наделали, быть может, гораздо больше восклицаний, нежели сколько высказали о них дела; но все же их энтузиазм к вам выходит из такого чистого и благородного источника, что вам вовсе не следовало бы выдавать их головою общим их и вашим врагам, да еще вдобавок обвинять их в намерении дать какой-то превратный толк вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению главной мыслью вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил вашу мысль и напечатал на ваших почитателей (стало быть, на меня всех более) чистый донос 29 . Он это сделал, вероятно, в благодарность вам за то, что вы его, плохого рифмоплета, произвели в великие поэты 30 , кажется, сколько я помню, за его "вялый, влачащийся по земле стих". Все это нехорошо. А что вы ожидали только времени, когда вам можно будет отдать справедливость и почитателям вашего таланта (отдавши ее с гордым смирением вашим врагам), этого я не знал; не мог, да, признаться, и не хотел бы знать. Передо мной была ваша книга, а не ваши намерения: я читал ее и перечитывал сто раз и все-таки не нашел в. ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу. Если бы я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к вам об этом предмете, хотя и мучительно желал этого, и хотя вы всем и каждому печатно дали право писать к вам без церемоний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние "Шпекины" 31 распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Нынешним летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу, и Некрасов переслал мне ваше письмо 32 в Зальцбрунн, откуда я сегодня же еду с Анненковым в Париж, через Франкфурт на Майне. Неожиданное получение вашего письма дало мне возможность высказать вам все, что лежало у меня на душе против вас по поводу вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть вы или само время докажет, что я заблуждался в моих об вас заключениях. Я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что Сказал вам. Тут дело идет не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и вас; тут дело идет об истине, о русском обществе, о России. И вот мое последнее заключительное слово: если вы имели несчастье с гордым смирением отречься от ваших истинно великих произведений, то теперь вам должно с искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые бы напомнили ваши прежние. Зальцбрунн, 3 июля (15 июля по новому стилю) 1847 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
К "ПИСЬМУ БЕЛИНСКОГО К ГОГОЛЮ"
1 ..."Из вашего прекрасного далека" -- Белинский намекает на то, что Гоголь последние годы жизни проводил в Риме, 2 Мистицизм (греч.) -- воззрение, предполагающее существование сверхъестественных сил, влияющих на судьбы людей. 3 Аскетизм (греч.) -- отказ от жизненных благ, умерщвление тела в целях развития духа, необходимое якобы в интересах обеспечения наиболее близкого общения с богом. 4 Пиэтизм (лат.) -- набожность, благочестие. 5 Гуманность -- человечность. 6 Заменение однохвостного кнута трехвостною плетью было произведено в 1845 году уголовным уложением по инипиативе министра внутренних дел Перовского. 7 Апатический сон -- апатия -- безразличие, бесстрастность. 8 Слова глупой бабы повести Пушкина -- Белинский намекает на героиню повести Пушкина "Капитанская дочка". Василиса Егоровна, жена коменданта Белгородской крепости Ивана Кузьмича, приказывала отставному подпоручику: "Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи". 9 Обскурантизм -- враждебное отношение к просвещению, к прогрессу. 10 Панегирист -- чрезмерно восхвалявший в данном случае -- "татарские нравы" крепостничества Н. В. Гоголь. 11 Ортодоксия (греч.) -- правоверие, строгое следование какому-либо учению. 12 Иерархия -- система строгого подчинения низших духовных, гражданских и военных чинов высшим. 13 Вольтер (1694--1778) -- знаменитый французский просветитель XVIII века, содействовал развитию освободительных идей. Особенно широко были известны его критические и сатирические произведения, направленные против католической церкви и придворной знати. Эти сочинения приобрели особенно большое революционное значение в эпоху первой буржуазной французской революции. 14 Костры фанатизма и невежества устраивались католической инквизицией (церковными судами) в эпоху средневековья (в Испании до середины XIX ст.) для сожжения еретиков, то есть несогласных с официальной церковью и вообще лиц, неугодных церкви. 15 Экзальтация (лат.) -- восторженное, возбужденное состояние. 16 Схоластическое педантство -- педантизм -- мелочная точность; приверженность к мелочам; схоластика -- формальное знание, бесплодное умствование. 17 Фанатизм (греч.) -- в данном случае слепая преданность церкви, религиозное изуверство. 18 Индиферентизм (лат.) -- безразличие, равнодушие. 19 Дифирамб (греч.) -- восторженная похвала. 20 Religiosa mania -- мания -- болезненное душевное состояние, связанное с какой-либо навязчивой идеей; религиозная мания -- душевная болезнь на религиозной почве. 21 Византийский бог, то есть православие, перенятое от Византии (православной Греции). 22 Бурачок Степан Онисимович (1800--1876) -- публицист реакционного направления. 23 Сын наследника, то есть Александр III: отец его -- Александр II (1818--1881) был в те годы наследником. 24 Письмо Гоголя к С. С. Уварову (1786--1855), в те годы министру народного просвещения, дошло до нас в передаче Уварова. Гоголь, получив пособие от царя, писал Уварову: "Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я писал достойного этой милости (то есть царского пособия). Все написанное мною до сих пор слабо и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить пред государем невыполнение его ожиданий. Может быть, однако, бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен" (А. В. Никитенко "Записки и дневник", т. I, СПБ. 1905, стр. 361). 25 Пушкину стоило "написать два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви" -- Белинский мог разуметь известные стансы: "В надежде славы и добра" (1826 г.), стих. "Друзьям" -- ("Нет, я не льстец, когда парю хвалу свободную слагаю) и др. 26 Абстрактное -- отвлеченное. 27 Кигаизм -- косность, политический застой. 28 Статья Белинского о "Выбранных местах" была напечатана в журнале "Современник" в 1847 г., кн. 2. Отзыв Гоголя о Белинском и его статье по поводу "Выбранных мест" содержится в его письме к Белинскому от 8/20 июня 1847 г.; здесь Гоголь писал: "Я прочел с прискорбием статью Вашу обо мне в "Современнике," -- не потому, чтобы мне прискорбно было унижение, в которое Вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в нем слышен голос человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить человека, даже не любящего меня, тем более Вас, который -- думал я -- любил меня". Письмо напечатано в изд. "Письма Н. В. Гоголя" под ред. В. И. Шенрока. СПБ. 1901, т. III, стр. 491. 29 Вяземский напечатал чистый донос на читателей Гоголя и на Белинского. Белинский разумеет статью Вяземского о "Переписке", где он брал под защиту Гоголя и бросал обвинения его противникам: "Гоголь только тем перед вами и виноват, что вы не так мыслите, как он. Мы чувствуем и толкуем о независимости, о свободе мнений, а в нас нет даже и терпимости. Кто только мало-мальски не совершенный наш единомышленник... мы готовы закидать его каменьями". 30 Гоголь Вяземского "плохого рифмоплета" произвел в великие поэты. Белинский разумеет похвальный отзыв о Вяземском в книге Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" (см. в письме XXXI "В чем же наконец существо русской поэзии"). 31 Почтмейстер Шпекин -- герой гоголевской комедий "Ревизор", из любопытства распечатывавший чужие письма. 32 Некрасов прислал мне ваше письмо, то есть письмо Гоголя, написанное им Белинскому 8/20 мая 1847 г. по поводу его статьи о книге Гоголя в "Современнике" за 1847 г., No 2. OCR Pirat
Http://www.proza.ru/2011/10/21/1270
Фабула "Заиры" относится ко временам крестовых походов на Восток 11-12 веков (1096 - 1270) - огромные массы экзальтированных верующих устремлялись к Иерусалиму, освобождать гроб господень. "Правоверные" (арабы-мусульмане) оказывали отчаянное сопротивление, фанатичное исступление было с обеих сторон, в результате - множество человеческих трагедий и напрасных жертв. В пьесе нет указания на точную дату происходящих событий, но это эпоха крестовых походов. Вольтер не идеализирует крестоносцев, в первую очередь, французов, его герой Оросман так выражает авторскую позицию:
Вновь орды христиан, чьё знамя - грабежи,
Стремятся с Запада на наши рубежи.
Всё происходит в серале - пышном иерусалимском дворце султана. Владыка полюбил свою невольницу, красавицу Заиру. Их любовь взаимна. Заира обожествляет Оросмана - он для неё идеал во всех отношениях: не только прекрасный возлюбленный, но и мужественный воин, великодушный правитель...
ЛЕССИНГ упоминает в книге "Гамбургская драматургия" Вольтера, который высказал намерение достойно осветить тему любви, написав пьесу, где страсть стала бы мощной пружиной драматургии, но он хотел сделать это совсем не так, как обычно делают авторы "галантного"
стиля. Можно ли говорить, что, в этом контексте, Вольтер ("Заира") ушел вперед в сравнении с Корнелем ("Родогуна")?
Пьеса Вольтера "Заира" относится, скорее всего, к 13-му веку, в тексте есть указания на то, что крестовые походы идут уже очень давно, сама Заира выросла и стала взрослой в плену. Это время разгула религиозного фанатизма и доблести - как со стороны правоверных мусульман, так и со стороны крестоносцев-христиан. Здесь действуют сильные характеры, их обладатели ставят перед собой высокие, благородные цели. Огромные массы экзальтированных христиан устремились на Восток - освобождать гроб господень, религиозное чувство превыше всего, даже сила любви, братской, родительской меркнет на его фоне. Действие происходит в серале - пышном иерусалимском дворце султана. Отец Родогуны и её брат, отважный рыцарь Нерестан не хотят понять Зиару, для которой нет чувства выше, чем её любовь к Оросману. Она обожествляет Оросмана, считая его идеалом, говорит, что даже если бы он принял христианство, то вряд ли бы стал лучше, потому что это просто уже невозможно. Нерестан, плененный Оросманом в бою, сам был пленен его отвагой, и тот великодушно разрешил ему вернуться на родину за выкупом. Когда Нерестан вернулся с выкупом за ещё десятерых пленников. Оросман, также проявляя благородство, отпускает сто из плена 100 человек. Но Нерестану нужно, чтобы и Заира вернулась во Францию. Он укоряет сестру за нарушение религиозного и дочернего долга - по отношению к вере и своему отечеству. Что же делать бедной Заире? Вольтер ничего не смог придумать, кроме как убить её рукой одурманенного ревностью Оросмана, такова развязка.
В "Родогуне" Корнеля действие происходит во времена сирийско-парфянских войн, затяжной эпохи междоусобиц и распрей. Это время общего упадка. Никаких высоких целей и сильных в благородном смысле характеров здесь нет и не может быть вообще, а если бы они и были, то автор должен был бы продемонстрировать зрителю их трагическую кончину уже в самом начале действия. У персонажей "Родогуны" нет точек опоры ни вовне, ни внутри собственного сознания. Всё хаотично, случайно и бессмысленно, в конце концов. Любовь, едва возникнув, не только не развивается, но и быстро затухает, забывается, полностью вытесненная другими соображениями, хотя бы стремлением к самосохранению или тщеславием. В отличие от "Родогуны" персонажи "Заиры" любят глубоко и сердечно. Трагическая развязка стала возможной из-за того, в значительной степени, что Оросман, как это и бывает, чаще всего, с хорошими людьми, был чрезвычайно доверчив - хотя и не сразу, он всё же дал себя убедить в измене Заиры и, потрясенный (мнимым) вероломством любимой, убивает её, чтобы и самому вслед за ней погибнуть, как только откроется его страшная ошибка. Оросман не тиран, не безумный ревнивец, он судит о людях по себе. ОН сам не обманывает, не предает, и не может простить предательства Заиры, потому что сам никогда не предает и не изменяет. "Заира", т.о., получилась не столько о великой любви, как хотел Вольтер, сколько о губительной ревности, проистекающей из доверчивости.
В "Родогуне" же, любимом детище Корнеля, проявились совсем иные тенденци: проникнутый пессимизмом и утратой веры в разумность человека, так и не исполнившего великое предначертание, возложенное на него апологетами эпохи просвещения, веры во всесилие доброй воли и вероятность победы над стихией низменного, над "подпольем" человеческого сознания, он пишет отчаянную пьесу о том, как человек становится игрушкой в "руках" неподконтрольной его разуму стихии. Сами того не желая, начинают соперничать братья-близнецы, Антиох и Селевк, другая случайность делает их жертвой любви к одной и той же женщине, невесте их умершего отца. Какое-то время детские ещё чувства братской привязанности помогают им бороться со слепой судьбой, но неодолимый злой рок уже тяготеет над ними. Эгоизм матери Клеопатры и внезапное коварство вначале вполне "позитивной" Родогуны лишают их воли, и, следовательно, всякой способности сопротивляться року. Клеопатра же, умирая от яда, который она приготовила для собственных детей, ещё и проклинает их перед смертью суровым материнским проклятием. Мера зла превышена во всем, и спасения в этом мире коварства и упадка нет никому. Таков здесь замысел автора. Если в более ранних произведениях герои Корнеля не поступались нравственными принципами ни при каких обстоятельствах, то здесь для них любая случайность - лишь повод проявить свои страсти. Преданы и попраны самые святые чувства - не только любовь к своему избраннику, но и материнская любовь в детям. Обе героини, Клеопатра и Родогуна, используют любовь для осуществления своих планов - одна из них разрабатывает план мести сопернице, основанный на тайне рождения братьев-близнецов (только она знает, кто из них старший), другая, пользуясь тайной своей любви, обещает отдаться тому, кто согласится убить свою мать. Близнецы не могут найти разумного выхода из создавшегося положения, возможно лишь смерть. Но это не смерть героя, которая утверждает, в конце концов, добро, истину, это просто проявление бессилия и человеческой неполноценности, ибо волевой импульс отсутствует вообще. Вот в чем же видит Корнель причину этого кошмара. Лессинг же, со своим бюргерским мировоззрением, не вник или не пожелал вникнуть во все тонкости замысла Корнеля: пагубность прихода к власти людей с низменными наклонностями, не умеющих и не желающих соотносить личное чувство и долг. Отсюда берут начало и его барочные теперь уже характеры - сложные, изломанные, и запутанная сверх всякой меры интрига - бесчисленное нагромождение всевозможных случаев и событий, что, конечно, есть точное отражение эпохи упадка и всеобщего пессимизма.
Вольтер в пьесе "Заира" показал совсем иную эпоху - время фанатизма религиозных войн, и сильные чувства совсем иного порядка - любовь и дружбу бескомпромиссных, благородных, искренних и честных людей. Торжество рока заключается в том, что живут и действуют они в эпоху принципиально неразрешимых противоречий и обстоятельств (любовь к богу и любовь в человеку никогда не смогут конкурировать на равных). Но Вольтер также своей "Заирой" выдвинул тезис о вероятности победы здравого смысла над неразумной стихией всеразрушающей злобы и мести на почве ревности, - ведь в контексте пьесы его положительному во всех смыслах герою, Оросману, не хватило "самой малости", чуть большей критичности в оценке роковой ситуации, и, кто знает, всё могло бы разрешиться, во всяком случае, не так трагично. В определенном смысле, Вольтер в "Заире" идет вперед по сравнению с Корнелем - он, в отличие от автора "Родогуны", не утрачивает веры в волевое начало просвещенного человека, верит в разумное переустройство общества, и в то, что периоды упадка чередуются с периодами подъема и "всё пройдёт", в конце концев. Однако сама жизнь Вольтера сыграла с ним весьма злую шутку, в этом смысле - к началу французской революции вчерашний кумир всего просвещенного мира был забыт и заброшен всеми, и всё, что ему оставалось на старости лет, так это иронично улыбаться...
"Человеческий род с ходом времени совершенствуется"
Это уже почти формула нравственности по де Сталь: нравственность - почти врожденное чувство... Учение о совершенствовании рода человеческого надо применять не к воображению, а к разуму... Короткую дорогу человек проходит быстро, по дороге без конца он идет медленно...
(Доказательство от обратного)
В своём трактате "О литературе..." Жермена де Сталь пишет: "Фразы, известные испокон веков, всё равно что старинные друзья дома, их принимают, не спрашивая ни о чем, но такого рода выражения, чаще всего, неприятно поражают своих первых читателей". И это почти всегда так, к примеру, фраза Паскаля о человеке как "мыслящем тростнике", шокировала современников, сейчас она - любимейшая метафора интеллигенции. Итак, чтобы понять смысл высказывания де Сталь о нравственном начале в человеке, ибо об этом как раз и говорится в приведенной вначале фразе, обратимся к мировоззрению писательницы, выроженному также и в других её произведениях. Тем более это интересно, т.к. она сама есть дитя переходной эпохи - угасающего 18-го века с его идеями просвещения и векаа 19-го, с его реакционными "восстановительными" идеями. Новая критика появилась уже на излете старого века, и критика эта вела себя агрессивно и решительно, когда речь шла об утверждении нового стиля - схематичного, упрощенного и отрицающего старую "выразительность". Новая фраза стала такой, что её можно расчленить или повернуть и так и эдак, смысл её никак не изменится: слова снова покорно встанут на свои привычные места. В такой фразе может быть всегда только одна прямо выраженная мысль, один-единственный ответ-вопрос, а все множественные смысловые оттенки напрочь исчезают. Стало быть, исчезает и сама мысль. Как может совершенствоваться разум при таком способе мышления? И как тогда может совершенствоваться род человеческий? А ведь именно в конце 18-го века уже утвердилась идея специализации и, следовательно, схематизации и упрощения мысли и языка, как носителя её. Сталь пишет: Видя, как сурово мстят люди философии, высоким идеям, свободе и разуму (за те дурные, "сопутствующие" явления, приносимые ими), можно подумать, что предрассудки, низость и ложь вообще не причиняют человеку никакого зла. Но расцет науки влечет за собой с необходимостью и расцвет нравственности: вооруженность научными знаниями требует просвещенного правления. Но совершенствование рода человеческого всё же надо отличать от совершенствования человеческого ума. Если в первом случае оно идет вширь, то во втором - вверх и вглубь. Но тут надо отметить парадокс: почему люди науки, творцы высокого ума не объединяют свои усилия так же активно, чтобы поддержать идеи великие и возвышенные, как это делают люди алчные, движимые самыми подлыми чувствами? Потомкам трудно будет понять ту мелочную злобу противников новых благородных идей, которую они дружно изливают на их носителей. Род человеческий совершенствуется, но люди порочные действуют всё более изощренно и всегда сообща. Талейран сказал в докладе о народном образовании 10 сентября 1791 года, что самое поразительное в человеке - это его способность к самосовершенствованию, причем эта способность, присущая многим отдельным людям, наиболее ярко проявляется в человечестве в целом. Идея совершенствования рода человеческого изложена также в сатире "Светский человек" Вольтера. Но вот какое самосовершентсвование рода человеческого можно увидеть на примере судьбы и творчество мадам де Сталь? Вот что она о себе пишет сама: "...Есть род критики, с которым я бессильна спорить: это нападки на меня за то, что я, женщина, осмелилась писать и думать." Соображения такого же рода Мольер вложил в уста Арнольфа из "Школы жен": " Истинно, высокий ум совсем не так хорош, И сочинителей не ставлю я ни в грош. Пуская моя жена в тех тонкостях хромает, Искусства рифмовать совсем не понимает. Жену немногому мне надо обучить: Всегда любить меня, молиться, прясть и шить." Жермена де Сталь не может понять, как и почему её сочинения вызывают столько злобы!? В литературе и критике уже сложились два противоположных лагеря - две партии, представители которых придерживаются взглядов столь крайних, что рискуют утратить либо вкус, либо гений. Первые тащат в литературу всякую бессмыслицу и называют это "новым словом". Вторые же уверяют, что только "старый стиль" и может быть хорош. Но самый ужас начинается тогда, когда между двумя этими жерновами попадает ещё и женщина! И не какая-нибудь, а такая одаренная всевозможными талантами, как де Сталь. Пирамида аксиом, составляющих её мировоззрение, имеет в своей основе нравственность. Нравственность - это для неё то самое устье, в котором сливаются все ручьи человеческой жизни. Но откуда же она сама тогда проистекает или берется? Сталь считает, что её источник в высшем идеалистическом начал, или религии. Она привязана к вере и собственными свойствами, и средой. Дочь строгих кальвинистов из Швейцарии, пережившая смолоду все ужасы революции, цезаризма и реакции, она мечтала о вечности, той самой, где она когда-нибудь снова встретится со своим любимым отцом. Об этом своём свойстве она прямо говорила: "С тех пор, как я существую, мысль о могущественном, милосердном боге никогда не покидала меня." В своём культовом романе "Корина или Италия" она пишет от имени отца Освальда такой гимн Богу: "Семьи народов, семьи наций, собрания миров, пойте вместе с нами: Слава в Высших Богу, слава царю природы, владыке Вселенной... Любите религию, этот последний союз между отцами и детьми, между жизнью и смертью..." и т.д. Сам наш свет для него - лишь временное отечество... Сама же Корина в своей лебединой песне восклицает: "В религии нет ничего узкого, порабощенного, ограниченного; она необъятна, бесконечна и вечна... Чудесное во всем - это отражение Божества.... Энтузиазм, порожденный в нас прекрасным идеалом, это... плод чувства бесконечности". Она уверена, что нельзя любить невинно и глубоко, если человек не проникнут верой в бессмертие. Чувство идет гораздо дальше опыта, познания: за анализом следует вдохновение, за словом идеи, за идеями - чувства. Само ощущение бесконечности - это факт душевный, первоначальный, без которого человека бы не было вообще, разве что физический истукан, холодный и расчетливый. И потому нельзя ставить религию в рамки научных доказательств. Сталь признается: " Если бы я не была убеждена в загробной жизни, смерть отца свела бы меня с ума". Вера для неё ничто, если она не всё. (По вере вашей да будет вам!) Кто первый назвал Бога Отцом, тот знал человеческое сердце лучше самых глубоких мыслителей. И вот из этой несокрушимой веры и проистекает нравственность. Сенека ещё сказал: "В груди добродетельного человека живет неизвестно какой, но Бог". Любовь к добродетели предшествует в человеке мыслительные способности, её ощущения часто непроизвольны. Она дочь Творца, а не анализа. Она рождается ПОЧТИ в одно и то же время с инстинктом самосохранения. (Это ПОЧТИ мы ещё обсудим!) Без веры никто не способен на самопожертвование. Сам талант имеет значение только в связи с верой. Искусство, поэзия, слава, любовь - всё это вера с некоторой примесью. Ни один роман, ни одна трагедия, ни один вымысел не могут трогать нас без её содействия. Поэтическое вдохновение - это почти всегда предчувствие сердца и тот полет гения, который увлекает надежду за пределы человеческой судьбы.... При таком взгляде на веру всякая религия хороша, но Сталь, конечно, выбирает христианство. Это для неё высший идеал, для которого она не знает никакой критики. Оно смягчило нравы, уравняло господ и рабов, внесло в жизнь человечность, доброту, самопожертвование, заботу о чужом счастье и мн. др. Оно воссоединило Юг и Север в единой вере, словом, оно радикально обновило человечество любовью ко всему и всем. Она взывает: "откройте двери храмов настежь, призовите к себе на помощь искусства, науки, философию, и вместе славьте Творца!"
Однако такой взгляд на веру как источник нравственности и двигатель непрерывного совершенствования рода человеческого не был для всегда одинаков и постоянен. В различные периоды её жизни он подвергался эволюции. И в этом феномене весьма четко отразилась сама борьба замирающего 18-го века и нарождающегося 19-го. Первый роман де Сталь - "Дельфина" (1802) и первые трактаты "О страсти" (1796), "О литературе..." хотя уже имеют прочной подкладкой понятие нравственности, однако вера тут пока ещё выступает сумеречным фоном, причем налет протестантизма весьма ощутим. Она тогда ещё не была так тверда в вере, как в период написания "Корины". В природе бессмертия души она тогда полагала естественную потребность оставить о себе память на земле. Веру она пока воспринимает как дар, подобно красоте, гению.. Для достижения его не надо никаких усилий вообще. И никакой чрезмерной набожности в ней пока нет. Её она даже отрицает, говоря, что при набожности можно быть добрым дез добра (из страха перед Богом только). А вот естественные чувства она ставит выше набожности - она считает, что добродетель сердца искажается не одним лишь рассудком, а всякими преувеличениями, отсутствием чувства меры...в то время как набожность парализует волю человека, подчиняя его слишком строгим правилам. Ну и плюс к этому - ненавистные ей суеверия, религиозная нетерпимость и др. В 1802 году всполохи просвещенного 18-го века ещё были ярко выражены, что видно по "дельфине, Дельфина боготворит память о своем первом муже, добродетельном и честном человеке, добродетель которого была основана на сердечной теплоте. Это почти девиз: следование чистым движениям сердца ведут к Богу... Юная Дельфина вообще не нуждается в вере, говоря: "Почему мне нельзя пользоваться добрым нравом, молодостью, богатством из-за взглядов, которых у меня нет?" Понадобятся страдания, чтобы возблагодарить сестру умирающего мужа за пришедшую к ней веру в Бога и бессмертие души. Но и то она пока только хочет верить, но твёрдости в убеждениях ещё нет. И христианская вера в "Дельфине" всего лишь юдоль смерти и скорби. Католицизм вообще олицетворяет фанатизм воспитанницы монастыря Матильды - воплощение страдания и ужаса в той мере, в какой она принуждает людей к добродетели, но разве так должно быть? А вот протестантизм - религия сердца, ближе к истинному духу Евангелия.Он отрицает страдание и устрашение, оттого в протестантских странах нравы чище и законы мягче.Ну и так как люди вообще не хотели бы страдать, в большинстве своем, то в католичестве так много атеистов и так мало мучеников. А вот все материалистические теории возникли в католических странах. В протестантских странах же материалистов почти нет, там атеизм стал бы разрушителем самых сладких надежд. А этого как раз никто не хочет. Стоики также ошибочно думали, что страдания делают людей лучше, но их чисто философская система не была так опасна, ибо она не соединялась с суеверием и не давала столько власти священникам над родом человеческим. Евангелие смягчило суровую природу стоицизма, но из него тут же сделали новый стоицизм, противоположный старому, Если католичество подчиняло мысли воле жрецов и отрывало сердце человека от общественных интересов, то стоицизм давал независимость уму, внушал гордость сердцу и возбуждал патриотизм. Сам институт монашества подвергался жесткой критике, за одно это за одно это католицизм назван "собранием бессмысленных и варварских учреждений". Образ жизни монахов - словно образ неподвижно спящего времени, причиличествует либо крайне ограниченному уму, либо самой благородной и непредвзятой экзальтации религиозного чувства: ведь работа мысли при таком однообразном существовании была бы для обычного человека жестокой пыткой. Жизнь в романе проникнута отголосками 18-го века (образ Лебенсея), это и высказывания против монашества, и против вечных уз брака. Леонс - не религиозный человек, но он рыцарь чести и общественного мнения (раскаяние разрешает грехи, но для чести его не может быть). Леонс и Дельфина молятся богу Солнца... "Дельфина" - это роман о противостоянии личности "свету", где всё основано на ханжестве и родительской власти, и для женщины есть единственное убежище - любовь и религия. Дельфина погибает, становясь жертвой лжи. Она кончает жизнь самоубийством. Её пантеистический подход к жизни прост: "Терпя муки, люби природу и делай добро людям". В старом мире для неё не нашлось достойного места. Но вот забрезжила заря новой эпохи - человечество, измученное революционными бурями, жаждет успокоения. Так назревает время реакции. Шатобриан, одновременно в выходом "Дельфины" де Сталь, пишет свой "Дух христианства", о необходимости возрождения религии. В своём труде он блестяще развивает старые идеи Неккера, написавшего в 1790-91 г.г. свой "Курс религиозной морали". Новая религиозность быстро захватывает умы и вскоре превращается в мистицизм, что привело в политике, в свою очередь, к созданию "Священного союза" монархов. Друг де Сталь, Бенжамин Констан писал: " Государство обязано содержать церковь и священников, ибо это выгодно для общественной морали". Так совсем уже ясно обозначился новый, 19-ый век. Если в прежние времена, когда ещё чуть-чуть виднелись всё более редкие всполохи века уходящего, в виде неопределенности свободы, то сейчас на арену общественной и политической жизни вышли откровенные реакционеры, которые прямо утверждали, что всякая европейская нация, вышедшая из-под влияния Священного престола, неизбежно придет либо к рабству, либо к мятежу; голос защитников идеалов революции уже почти не слышен... Тут-то и наступила пора затмения в сознании де Сталь, судьба к ней беспощадна в этот период: умер отец. милый друг изменил окончательно, Наполеон принялся гнать и травить её, как дикого зверя...На таком фоне, вполне естественно, она и впадает в самую глубокую религиозность. Ей видятся образы святых, она ждет встречи с Предстоятелем, мечтая о бессмертии, чтобы вновь воссоединиться с горячо любимым отцом. Однако в то же время она общается с Гёте, обсуждая с ним связь с материей. К личным драмам тут добавляется ещё и жестокие нападки на "Дельфину". 19-й век окончательно вступил в свои законные права. Враждебная де сталь критика начала крестовый поход против писательницы - под знаменами нравственности и католицизма. Дельфину сравнивают с вакханкой, для которой бог - квакер, а смерть она воспринимает как гренадер. В области нравственности она софист... МАдам де Жанлис написала даже целую повесть, в которой приписала де Сталь апологию самоубийства. А кому-то пригрезились отголоски революции - в связи с казнью Леонса. И всю эту пеструю армию гонителей возглавил сам Наполеон, который считал вопросы о браке и разводе чисто политическими и особенно важными для государства. Фразу в предисловии к "Дельфине" "замолкшая Франция" (la France silenciense) он вообще не смог простить Мадам де Сталь до конца своих дней. Немецкий перевод книги был запрещен, что, однако, никак не помешало распространению романа в Германии. Сам Гёте взял книгу под защиту, сказав, что она делает честь веку. так отчего так все встревожились? Журналь де Пари писал: "... Отчего вчера и третьего дня ни кого не было в театре? Отчего в церскви в воскресенье ещё меньше народа, чем всегда? Отчего извозчики стоят без дела и считают убытки? Оттого что все читают Дельфину..." Сама же Сталь была подавлена и охвачена страхом, впервые за всю свою жизнь. Она безропотно переделала второе издание, заменив самоубийство естественной смертью Дельфины среди псалмов и Евангельских чтений, в предисловии прямо пишет, что её убедила критика. Далее она подробно описывает свои литературные задачи и нравственные цели, она пишет о вреде, приносимом обществом людям выдающимся, особенно если они, на своё несчастье, ещё и женщины. Но тут же приписывает, что сама она порицает И дельфину и Леонса, и что книга её - проповедь доброты, сострадания и великодушия, т.к. за годы революции сердца людей так ожесточились, что просто необходимо их таким вот образом размягчить. После чего она и взялась писать "Корину" (1807), здесь ещё слышен 18-ый век - в образе самой героини, но все её творческие дары принесены в жертву единственно, в конце концов, религиозной идее. Она хочет умереть с образом Христа на груди, как самая пылкая и, вместе с тем, обыкновенная католичка. Так она "усовершенствовалась" - как в образе своих героинь, так и самолично. Вот таков удел рода человеческого - "с ходов времени".
ВЫВОД:
Возможности разума отдельного человека ограничены, но возможности творческой мысли безграничны. Учение о совершенствовании рода человеческого надо применять и к воображению, и к разуму - то есть, к осмысленному воображению. Короткую дорогу человек проходит быстро, по дороге без конца он идет медленно... Мадам де Сталь, приобретя горь кий опыт реакцинной эпохи, стала другой - она уже дистанцирована от своей героини - предельно и категорично. Теперь в романе появился не просто автор, но и повествователь, который всё рассказывает и объясняет, на всякий случай, непонятливому читателю. А вот свои сокровенные мысли и чувства она, в качестве Автора (не Повествователя!) в своём втором романе доверила уже не героине-женскому персонажу, а некому абстрактнову, воображаемому образу - некогда великой стране, прародительнице Италии, которой и отдала всю свою авторскую любовь. Но где же тогда прогресс рода человеческого, который, пройдя 18-й век, эпоху Просвещения, натворил в последующие 25 лет ст олько ужасов и кошмаров, которые и не снились самому деспотичному монарху, после чего впал почти на целый век в ползучую реакцию? Есть от чего впасть в пессимизм. Но он, прогресс, всё же есть, что и доказывает де Сталь: в ту самую пору, когда эпоха погрузилась в реакцию, сделав множемство шагов назад, по сравнению с 18-м веком, отдельные гениальные личности, в том числе, и де Сталь, высоко паоднялись в своё духовном и уимственном развитии над ренакцией, чтобы передать грядущим поколениям своё духовное богатство, недооцененное современниками, ибо:
"Из литературных красот долговечны лишь те, что зиждутся на безупречной нравственности..." Порок может на время пленить людей, но порочные идеи - никогда не торжествуют вечно.
****
МАРИВО, Пьер
Комедия "ДВОЙНОЕ НЕПОСТОЯНСТВО" в трех действия, в жанре сказки для взрослых. Место действия вымышлено, время тоже неопределено. Однако, судя по тому, как демократично оющаются придворные и селяне, можно поедположить, чтоэто времена 8-10 веков, когда ещё не была так сильна иерархия и сословные различия, сами по себе, ещё не давали больших моральных преимуществ. Действующих лиц в этом тексте 2 - Сильвия, бедная девушка их окрестной деревни и придворный Тривели. Сильвия похищена слугами по приказанию государя, он влюблен в Сильвию и хочет на ней жениться. Сильвия даже не хочет об этом слышать - она любит сельского парня Арлекино и собирается выйти замуж за него.
Текст диалогичный, персонажи бойко обмениваются репликами: если Тривели вежливо, хотя м очень настойчиво просит Сильвию принять предложение замужества от государя, молодого и красивого человека, то Сильвия кричит и грозится, что уморит себя голодом, если с ней будут разговаривать в том же тоне, т.е. будут склонять её изменить своему жениху. Если аргументы Тривели примитивны (государь желает, тебе же будет здесь лучше), по сути он просто пытается уговорить честную сельскую девушку принять более выгодное, с точки зрения придворного, предложение и улучшить свою судьбу, то Сильвия приводит более сложные аргументы, что и показывпает её природный ум и глубокую личную порядочность. Она говорит, к примеру: пусть государь любит её, это его личное дело, но она же не любит его, а любит совсем другого человека, и это главное; когда Тривели говорит, что государь должен по обычаю взять в жены обязательно простолюдинку, она отвечает, что её же не спросили, хочет ли она этого. К тому же, она, как порядочная девушка, должна любить своего мужа, им и станет Арлекин, а вот государя она любить вовсе не должна - в качестве суженого, даже если он этого хочет, и вообще, разве можно заставлять принимать человека подарки, если они ему не по душе; наконец, она изрекает народную мудрость: на аргумент Тривели: "Что стоит Арлекин по сравнению с государем?!" - она отвечает: "Счастливой поселянке живется лучше, чем принцессе, плачущей во дворце". Далее она объясняет природу своего несчастья: ранее у неё был возлюбленный, добрый и веселый, он всегда мог развлечь её, он жил рядом и был такой же, как и она - жил в таком же моме и был из такой же крестьянской семьи. Они были ровня. Т.о. она дает понять, что если государь её "купит" воими подарками и положением, то всё равно это не будет счастьем, потому что её самолюбие будет страдать. Её вообще здесь сделали несчастной - отбрали любимого мужчину и вмест о него дали кааких-то женщин, ктторые развлекают её песнями и танцами. Но она сама любит танцевать, а песни еёй нравятся в исполнении Арлекина. Сильвия успокаивается только тогда, когда Тривели обещает организовать ей встречу с её парнем.
В диалоге преобладают глаголы: в речи Тривели это глаголы долженствования (Сильвия должна, обязана принять предложение...), она должна понять, что её облагодетельствовали - судьба ей преподносит дар, ей оказывают почет... В речи Сильвии звучат чаще всего совсем другие глаголы: и отрицательной частицей, как правило - не хочу, не буду, не смогу, она уже ощущает себя униженной, обкареденной и обманутой - у ней отняли ей парня, её душевный покой, её простое счастье, и уже нагрузили долгом благодарности - ведь она, как крестьянка, воспитанная в патриархальной семье, знает, что быть в долгу нехорошо, а принимая дары, надо обязательно отдариваться. И от всего этого ей становится ещё хуже. Тривели не понимает этих тонкостей, он, как придворный, рассуждает с позиций благодетеля: государь одарил своим внимание, это уже счастье; а сколько пользы последует за всем этим - это уже счастье чрезвычайное. У Сильвии и Тривели, т.о., разное представление о счастье. Вот с таких позиций начинается действие комедии и далее развертывается занимательная и коварная интрига, в результате которой сознание девушки изменится весьма радикально.
В этой картине нет обычного для Мариво стиля - "мариводажа" - все персонажи изъясняются просто и понятно, их речь без аллюзий и экивоков, они прямо формулируют свои желания и намерения.
Лариса, я до сих пор помню Вашу книгу про детский дом.
И у меня никогда не было цели Вас "распотрошить", "разъяснить"....
так - перекинуться в "пинг-понг", поразмяться, извилины распрямить...
*
не нравится - замнём тему, не буду долбить человека, я же не гопник.
иногда просто хочется дойти до глубины...
или - до абсурда.
Дим, не надо так серьёзно относиться ко всякому глупому слово, тем более сказанному лицом женского пола. Чаще всего это пустое. Я ничего не имела в виду, просто была в этот момент, когда читала твою рецку, сильно зла конкретно на премудрейшего полудурка Сороса (расскажу про это на f), тогда мои мысли были искючительно про то, как ему ответить - кратно и содержательно. А тут опять уже давно неактуальный, давно истлевший Вольтер... Вот такая подоплека, как говорится, ничего личного.
Дим, ты со своми бессмертными Котами навеки в моем сердце на самом главном месте. Но иногда я становлюсь бессмысленой и бессердечной, и временно "забываю" про всех хороших, особенно когда на моем пути сорят и суропят всякое соро-псы.
А замечание (в начале) про неверных - так называли арабы крестоносцев, абсолютно правильное: до крестовых походов и те и другие делали одно общее дело (по моей версии) - осваивали просторы земли, а потом, после упадка центра и метрополии, между ними вышел междоусобный кипиш: западные атаманы пошли на восточных (т.е. остготты и вестготты между собой передрались). Но в официальной истории об этом умалчивают, как сейчас умалчивают в современных учебниках об истинных cобытиях 1993 года в России и Москве, в частности.
В заключение (ничего не имею в в иду) я благодарю тебя за всё потраченное время на чтение и обдумывание моих корявых текстов, мне это принесло много радости. Но сейчас я хочу сосредоточиться конкретно на врагах. И тут мне никто не должен мешать, хотя бы для того, чтобы не попасть под мою горячую руку.
Ещё поговорим о главном и обо всем другом, но позже.
А пока всех благ!
Наиболее значительный вклад в сценическое искусство Франции внес великий просветитель и гуманист, властитель дум XVIII века Франсуа Мари Аруэ, известный всему миру под псевдонимом Вольтер (1694-1778).
Родился он в семье нотариуса и вел свое происхождение из так называемого дворянства мантии. Предки драматурга по отцовской линии были богатыми буржуа, по материнской – представителями старинного, но захудалого дворянского рода. Желая удовлетворить свое непомерное тщеславие, отец Вольтера купил крупный чиновничий пост, после чего и стал дворянином.
Однако столь сомнительное с точки зрения наследственного дворянства «шпаги» происхождение не помешало Франсуа Мари получить прекрасное образование. После окончания иезуитского колледжа он собирался стать юристом, однако мракобесие церковников и несправедливости властей убили в нем это желание.
Первыми литературными опытами молодого Вольтера явились сатирические стихи, направленные против королевского двора, именно за них талантливый литератор впервые оказался в заключении.
Одиннадцатимесячное пребывание в Бастилии оказалось на удивление плодотворным: Вольтер написал здесь свое первое крупное произведение – трагедию «Эдип» (1718). Постановка пьесы на сцене парижского театра «Комеди Франсез» принесла талантливому драматургу всеобщее признание.
Однако слава не спасла Вольтера от дальнейших преследований властей. Поводом для повторного заключения в Бастилию стала ссора с одним аристократом. Через две недели Франсуа Мари Аруэ был выслан за пределы Франции. Около трех лет он провел в Англии, где окончательно оформились его философские, политические и эстетические взгляды.
Власть предержащие очень боялись Вольтера, ярого противника деспотизма государственной власти и мракобесия католической церкви. Обличительные произведения этого талантливого литератора пользовались популярностью не только среди представителей третьего сословия, но и в высших кругах, таким образом, существующий порядок подтачивался изнутри.
Однако Вольтер избегал крайностей: критикуя государство и церковь, он тем не менее не призывал к их полному уничтожению. Вольтер и его последователи были сторонниками просвещенного абсолютизма и религиозной терпимости. Практически все произведения Вольтера проникнуты надеждой на преобразование мира, в котором нет места несправедливости.
Эстетические взгляды и литературная деятельность прославленного философа-драматурга отличались глубокой противоречивостью. Будучи последним великим представителем французского классицизма, Вольтер оставался принципиальным сторонником этого направления. В то же время, став основоположником просветительского реализма, он прилагал немало усилий для его обновления.
Многие исследователи называют Вольтера третьим после Корнеля и Расина великим классицистским трагиком Франции. Однако это был уже просветительский классицизм, главными темами которого стали большие религиозно-политические конфликты, а также народно-историческая трагедия, развивающая традиции позднего расиновского творчества, лишенная любовной интриги и содержащая обличительную критику абсолютной монархии. Вольтеровские герои обрели большую эмоциональность, а сценическое действие стало гораздо оживленнее и богаче.
Творческое наследие Вольтера насчитывает 52 пьесы различных жанров, среди них 13 трагедий, комедии, либретто и ряд пьес смешанного жанра.
Драматург использовал в своем творчестве не только античные сюжеты, но также средневековые и экзотические. Действие его пьес происходит то в Азии, то в Африке, то в Америке. При этом, стремясь к исторической и этнографической достоверности, Вольтер давал в ремарках своих пьес пояснения относительно декораций, костюмов и постановки.
Искусству построения эмоционального сюжета и использования зрелищных эффектов он обучался у талантливого мастера лирической трагедии Ф. Кино, а знакомство с трагедиями У. Шекспира, наложившими особый отпечаток на стиль вольтеровского творчества, произошло во время его вынужденного пребывания в Англии (1726-1729).
Вольтер учился у Шекспира изображать чувства, однако многие черты шекспировского творчества были чужды классицистской традиции. Считая свободное развитие действия, чуждое правилу единства, данью «варварскому времени» и критически оценивая ряд произведений Шекспира, драматург тем не менее пропагандировал творчество последнего во Франции.
В 1726 году Вольтер перевел на французский язык шекспировскую пьесу «Юлий Цезарь», что стало своеобразным катализатором для написания двух собственных трагедий – «Брут» (1730) и «Смерть Цезаря» (1731).
Под воздействием шекспировского «Гамлета» были написаны трагедии «Эрифила» (1732) и «Семирамида» (1748), под влиянием «Отелло» – «Заира» (1732); хроника «Генрих VIII» вдохновила Вольтера на создание трагедии «Аделаида Дюгеклен» (1734), а история Франции – на написание «Орлеанской девственницы» (1735).
Одной из лучших пьес этого периода является «Заира». Действие трагедии происходит в Сирии XII века, после того как в Иерусалиме обосновались мусульмане. Главными героями пьесы являются султан Оросман и Заира, попавшая в мусульманский плен еще девочкой.
Молодые люди любят друг друга и собираются пожениться, но неожиданно выясняется, что Заира – дочь бывшего христианского правителя Иерусалима Люзиньяна. Перед смертью отец берет у дочери обещание остаться христианкой, а брат Нерестан уговаривает ее бежать. Однако Заира, горячо любящая Оросмана, решает отказаться от побега и стать женой султана. Голос чувства для нее важнее, чем долг перед религией.
Случайность приводит к трагической развязке пьесы. Оросман узнает о тайных встречах Заиры с Нерестаном и, решив, что любимая обманывает его со счастливым соперником, убивает девушку как раз в тот момент, когда она собирается отказаться от побега. Поняв, какую ошибку совершил, Оросман закалывается сам.
Таким образом, «Заира» явилась просветительской и одновременно классицистской интерпретацией шекспировского «Отелло». Пушкин называл Вольтера первым автором, представившим произведение Шекспира как трагедию доверчивости, а не ревности.
В 1741 году драматург написал пьесу «Магомет-пророк, или Фанатизм», в основу которой была положена мысль о том, что всякая религия базируется на сознательном обмане людей, их запугивании и ослеплении (рис. 51 ).
Рис. 51. Вольтер и Лекен на репетиции пьесы «Магомет-пророк, или Фанатизм»
Это произведение стало своеобразным выступлением против любых покушений на права личности, и нет ничего удивительного в том, что после третьего показа спектакля на парижской сцене церковники добились запрещения новых постановок пьесы.
Действие трагедии разворачивается в те дни, когда Магомет утверждает свое господство на Аравийском полуострове. Для овладения Меккой ему необходимо избавиться от правителя города шейха Зопира. В качестве убийцы Магомет подсылает к шейху его сына Сеида, фанатичного сторонника ислама.
Сеид и его сестра Пальмира, попавшие к Магомету еще детьми, не знали своих родителей. Лишь совершив убийство, Сеид узнает, что стал палачом своего родного отца. Осознав это, юноша бросается с кинжалом на Магомета и замертво падает к его ногам. Пророк заранее напоил Сеида отравой, но толпа, решив, что Бог покарал юношу за покушение на Магомета, в ужасе разбегается.
Пророк торжествует победу, но его радость омрачается гибелью любимой Пальмиры, которая предпочла смерть жизни со злодеем.
В этом произведении Вольтер противопоставляет личность установленному правопорядку. Герои его пьесы, следуя велениям внушенного свыше чувства долга, навлекают на себя и других гибель.
В 1743 году драматург представил на суд публики психологическую трагедию «Меропа», в основу которой был положен античный материал, а через пять лет зрители увидели его «Семирамиду» (1748), в которой автор попытался соединить элементы античной и шекспировской трагедии. Кроме того, он заострил внимание на пантомимической и действенной сторонах спектакля.
Следующее этапное произведение Вольтера – философская трагедия «Китайский сирота» (1755), повествующая о пропаганде конфуцианской морали. В этой пьесе, написанной по мотивам оригинальной китайской драмы «Сирота из дома Чжао», драматург попытался создать национальный колорит.
В 1760 году Вольтер представил зрителям трагедию «Танкред», где в романтических тонах запечатлел рыцарские нравы средневековой эпохи. В 1767 году впервые в вольтеровских трагедиях появились персонажи из низших сословий (свободолюбивый, равный в правах народ в «Скифах»; бедная крестьянка в пьесе «Гебры», 1769).
Среди пьес смешанного жанра, противопоставляемых Вольтером слезной комедии, особого внимания заслуживает «Блудный сын» (1736). В этой пьесе драматург выступил защитником свободного выбора в любви и представил новый идеал семьи. В произведении «Панина» (1749) автор объявил войну сословным предрассудкам в вопросах брака. «Шотландка» (1760) – это трогательная история жизни дочери изгнанного шотландского лорда, нашедшей после многих испытаний своего отца.
Перу Вольтера принадлежит также несколько комедий, продолживших традицию высокой комедии Мольера, однако наивысшего признания он добился как драматург-трагик. Об этом свидетельствует лавровый венок, подаренный благодарной публикой Вольтеру на шестом представлении трагедии «Ирина» (1778) в Парижском театре.
В 1778 году, когда великий драматург-просветитель умер, церковь запретила предавать тело «этого еретика» земле. Втайне ото всех аббат Минбо, племянник Вольтера, похоронил своего именитого дядю. В 1791 году останки были перенесены в Пантеон.
Дидро
Середина XVIII столетия ознаменовалась появлением во Франции новой «просветительской звезды» – Дени Дидро (1713-1784) (рис. 52 ). Знаменитый философ-материалист, драматург и романист родился в небольшом провинциальном городке Лангре в семье состоятельного ремесленника. Думая о будущем Дени, отец дал ему хорошее образование. По окончании иезуитского колледжа в Лангре юноша поступил в парижскую коллегию д’Аркур.
Рис. 52. Дени Дидро
Отец хотел видеть сына священником, но Дени воспротивился воле родителя. Годы учебы в парижской коллегии пробудили в нем интерес к математике и философии, а религиозная тирания правящей церкви превратила его в непримиримого противника католицизма.
Первое произведение Дидро, написанное в 1746 году, было осуждено парламентом на сожжение, а через три года Дени попал в тюрьму за философский трактат «Письмо о слепых в назидание зрячим».
Исходя из материалистического понимания мышления и бытия, просветитель рассматривал искусство как подражание жизни. Для него искусство слова было, пожалуй, единственным средством воздействия на народные массы, способом пропаганды передовых идей воспитания современного общества.
Дидро вошел в историю как организатор, редактор и один из авторов многотомной «Энциклопедии наук, искусств и ремесел». План этого произведения Дени составил еще во время трехмесячного заключения в тюрьме, а затем принялся методично воплощать его в жизнь.
Участь двух первых томов «Энциклопедии» оказалась печальной: их сожгли по распоряжению правительства и церкви, тем не менее энциклопедистам удалось завершить начатое дело.
В результате этой работы мир обогатился изданием, содержавшим обобщенные сведения о последних достижениях человеческой мысли. Идеи просветителей предстали здесь как единственно правильный вывод из истории и современного состояния всех сфер человеческого знания и практики.
«Энциклопедия» предназначалась для изучения не только представителями высших сословий, но и в первую очередь народными массами и буржуазией. Именно в третьем сословии Дидро видел главную надежду общества.
Ряд своих литературных трудов («Беседы о „Побочном сыне“», 1757; «Рассуждение о драматической поэзии», 1758; «Размышления о Теренции», 1762) Дени Дидро посвятил театру.
В этих произведениях была представлена программа коренного обновления французского сценического искусства. Театр провозглашался одновременно и политической трибуной, и школой воспитания, а кастовая замкнутость привилегированных французских театров, недоступных большей части третьего сословия, стала объектом резкой критики просветителя.
Во многих теоретических работах Дидро прослеживаются тенденции к сочетанию реалистических и идеализаторских тенденций. Автор подчеркивает мысль о тесной связи этического и эстетического, последнее, по его мнению, базируется на первом, а слово «добродетель» приобретает гражданский смысл.
«Истина и добродетель – подруги искусства, – пишет Дидро. – Хотите быть автором? Хотите быть критиком? Станьте сначала добродетельным человеком. Чего ждать от того, кто не способен глубоко пережить? А что же даст мне глубокие переживания, как не истина и добродетель, наиболее могущественные силы природы?»
«Беседы о „Побочном сыне“» явились попыткой теоретического обоснования буржуазной драмы. Критически отмечая лучшие достижения в этом жанре, автор намечал дальнейшие пути его развития, вел разговор о некоем среднем жанре, показывающем человека в его обыденном состоянии.
Одним из первых среди просветителей Дидро поставил вопрос об ограниченных возможностях классицизма, царящего на французской сцене и на театральных подмостках Европы.
Будучи непримиримым противником сословной регламентации классицистских жанров, прославленный драматург и теоретик театра выступал против однолинейных и статичных характеров, нарочитой абстрактности и бездейственности старой драматургии.
Дени Дидро выдвинул новую теорию драматургии и программу демократизации театра. Как и многие другие театральные деятели, он продолжал работать в рамках теории жанров, тем не менее ему удалось обосновать необходимость пересмотра эстетических и жанровых категорий.
Освободив трагедию и комедию от обязательной сословной прикрепленности, Дидро расширил содержание этих пьес и их тематику. Стремясь воспроизвести на французской сцене жизнь во всем ее многообразии, он разрабатывал новое направление театрального искусства – жанр мещанской драмы, героями которой являлись представители третьего сословия, «честные буржуа».
Настоящей революцией в области драматургии стало учение Дени Дидро об общественных положениях, согласно которому характеристика того или иного образа находилась в тесной зависимости от социального положения героя. Кроме того, Дидро уделял особое внимание проблеме создания типических характеров.
Просветитель призывал строить фабулу комедии по другому принципу: «До сих пор в комедии рисовались главным образом характеры, а общественное положение было лишь аксессуаром. Нужно, чтобы на первый план выдвинуто было общественное положение, а характер стал аксессуаром…
Общественное положение! Сколько можно извлечь из него важных эпизодов, сколько проявлений публичных и домашних отношений, неведомой жизненной правды, новых ситуаций! И разве между общественными положениями нет тех же контрастов, что и между характерами? Разве поэт не может их противопоставлять?»
Дидро утверждал, что в пьесах должны появляться различные типы писателей, философов, коммерсантов, судей, политиков, адвокатов, финансистов, вельмож и интендантов. Таким образом, просветитель выдвигал требование социальной типизации. Однако наряду с общественным следует учитывать и семейное положение того или иного человека – отцы семейств, супруги, братья, сестры, дети.
Прогрессивные взгляды знаменитого просветителя вызывали широкий общественный резонанс и разрушали привычные каноны классицистской драматургии. Дидро требовал от писателей-драматургов изображения окружающей человека материальной среды, социально-бытовой конкретности.
В конце 1750-х годов были созданы первые образцы мещанской драмы – «Побочный сын, или Испытание добродетели» (первая постановка состоялась в 1771 году в театре «Комеди Франсез») и «Отец семейства» (1758, поставлена в 1760 году).
Первая из этих пьес преследовала определенную цель – утвердить новое, просветительское понятие чести. Герои произведения волею коварной судьбы оказываются в сложных отношениях: Дорваль влюблен в Розалию, невесту своего друга Клервиля, она тоже неравнодушна к симпатичному молодому человеку. Кроме того, Дорвалю симпатизирует и сестра Клервиля Констанция.
Финал пьесы вполне благополучен: Розалия оказывается сестрой Дорваля, и Клервиль безо всяких угрызений совести женится на любимой девушке.
Стоит отметить, что оба друга в своих поступках руководствуются высокими понятиями чести и бескорыстия, они готовы жертвовать скорее своим, нежели покушаться на чужое, тем самым, по их мнению, закладываются нравственные основы идеализированного буржуазного социума. Источником этой высокой морали становятся прогрессивные общественные взгляды героев.
Еще более реалистичной является пьеса «Отец семейства», также имеющая благополучный финал: глава семейства д’Орбессон соглашается на неравный брак любимого сына. Однако этому решению предшествует напряженная внутренняя борьба: корыстолюбие сражается в нем с человеческим благородством, и последнее все-таки одерживает победу.
Олицетворением истинной корысти в этом произведении является шурин д’Орбессона, командор д’Овиле, человек, выращенный феодальным государством и пользующийся его поддержкой в своих интересах.
Драматургические произведения Дени Дидро, проникнутые передовыми идеями Просвещения, стали важным этапом в истории французского сценического искусства. Однако некоторая утопичность его просветительской программы, резкий контраст между идеалами и окружающей действительностью мешали созданию реалистичных образов, в результате герои пьес Дидро отличались некоторой условностью и схематизмом.
Стремление воплотить в драматургии жизненную правду обернулось заменой традиционного стиха прозой, приближением текста драмы к разговорной интонации; точное описание обстановки, костюмов и жестов героев, а также специальные авторские ремарки ставили перед театральными труппами задачу поиска новых средств сценической выразительности.
Чувствуя грядущие перемены и потребности Франции в героическом искусстве, Дидро сам начал искать пути обновления театра. Он призывал к созданию монументальных произведений, насыщенных гражданским пафосом.
Подобно другому, не менее именитому просветителю Жан Жаку Руссо, Дени Дидро мечтал о массовых народных зрелищах – таких, какие были в Древней Греции.
Серьезно подходил драматург и к вопросу об актерском мастерстве. Он резко критиковал условные сценические традиции классицистического театрального искусства, застывшие мизансцены, напевную декламационную читку, статичность действия и стремление актеров к внешним эффектам. Именно на эти негативные стороны старого театра указывал Дидро в своих письмах «О драматической поэзии».
Отстаивая принципы просветительского реализма, Дидро призывал к правдивой передаче чувств, естественному поведению актеров на сцене и психологической наполненности диалогов.
Большое значение в разработке вопроса об актерском искусстве имел трактат «Парадокс об актере», написанный Дидро в период с 1770 по 1773 год и опубликованный лишь в 1780 году.
Драматург пытался отыскать такой способ игры, при котором актеры приобретали бы способность к наибольшему обобщению и реалистичному изображению различных жизненных типов.
Однако чрезмерное увлечение натурой, по мнению Дидро, уводит актера от решения главной задачи: «Есть три образца – человек, созданный природой, человек, созданный поэтом, и человек, созданный актером. Тот, кто создан природой, меньше, чем созданный поэтом, второй меньше, чем созданный великим актером, третий наиболее преувеличенный из всех».
Драматургу удалось четко сформулировать основные различия между искусством переживания и искусством представления, сам он был сторонником последнего.
Дидро отмечал: «Я хочу, чтобы актер был рассудочным; он должен быть холодным, спокойным наблюдателем. Следовательно, я требую от него проницательности, но никак не чувствительности, искусства всему подражать или, что то же, способности передавать любые роли и характеры… Весь его талант состоит… в умении так тщательно передавать внешние признаки чувств, чтобы вы обманулись».
Именно в этом и заключается парадоксальность актерского мастерства: умелый, расчетливо-холодный актер, производящий впечатление человека эмоционального, глубоко чувствующего, находит отклик в зрительской аудитории, напротив, игра актера, искренне переживающего на сцене, кажется менее привлекательной.
Знаменитый просветитель называл холодного, умелого актера выразителем человеческого величия: «Я думаю, что чувствительность отнюдь не есть свойство очень талантливого человека. Человек чувствительный теряется при малейшей неожиданности…
В великой комедии, в комедии жизни, к которой постоянно возвращается моя мысль, все пламенные натуры занимают сцену, гении же сидят в партере. Первые называются безумными, вторые… мудрецами».
Тем не менее Дидро не отрицал полностью роли чувств в актерском творчестве, они должны были лишь соотноситься с разумом. Знаменитый просветитель-реалист считал, что чувства важны на репетициях во время подготовки роли, но перед зрительской аудиторией актеру следует держать себя хладнокровно (скорее всего, Дидро говорил о самообладании).
Стремление Дидро сохранить героическую приподнятость классицистского театра стало причиной появления во французском сценическом искусстве 1790-х годов революционного классицизма. Таким образом, Дени Дидро вошел в историю мировой театральной культуры как теоретик просветительского реализма, основоположник реалистической драматургии.
Его драмы, получившие в XVIII столетии всеобщее признание, были переведены на многие языки мира (немецкий, английский, голландский, русский и др.) и поставлены на известнейших сценах европейских театров.
Наиболее значительный вклад в сценическое искусство Франции внес великий просветитель и гуманист, властитель дум XVIII века Франсуа Мари Аруэ, известный всему миру под псевдонимом Вольтер (1694-1778).
Родился он в семье нотариуса и вел свое происхождение из так называемого дворянства мантии. Предки драматурга по отцовской линии были богатыми буржуа, по материнской – представителями старинного, но захудалого дворянского рода. Желая удовлетворить свое непомерное тщеславие, отец Вольтера купил крупный чиновничий пост, после чего и стал дворянином.
Однако столь сомнительное с точки зрения наследственного дворянства «шпаги» происхождение не помешало Франсуа Мари получить прекрасное образование. После окончания иезуитского колледжа он собирался стать юристом, однако мракобесие церковников и несправедливости властей убили в нем это желание.
Первыми литературными опытами молодого Вольтера явились сатирические стихи, направленные против королевского двора, именно за них талантливый литератор впервые оказался в заключении.
Одиннадцатимесячное пребывание в Бастилии оказалось на удивление плодотворным: Вольтер написал здесь свое первое крупное произведение – трагедию «Эдип» (1718). Постановка пьесы на сцене парижского театра «Комеди Франсез» принесла талантливому драматургу всеобщее признание.
Однако слава не спасла Вольтера от дальнейших преследований властей. Поводом для повторного заключения в Бастилию стала ссора с одним аристократом. Через две недели Франсуа Мари Аруэ был выслан за пределы Франции. Около трех лет он провел в Англии, где окончательно оформились его философские, политические и эстетические взгляды.
Власть предержащие очень боялись Вольтера, ярого противника деспотизма государственной власти и мракобесия католической церкви. Обличительные произведения этого талантливого литератора пользовались популярностью не только среди представителей третьего сословия, но и в высших кругах, таким образом, существующий порядок подтачивался изнутри.
Однако Вольтер избегал крайностей: критикуя государство и церковь, он тем не менее не призывал к их полному уничтожению. Вольтер и его последователи были сторонниками просвещенного абсолютизма и религиозной терпимости. Практически все произведения Вольтера проникнуты надеждой на преобразование мира, в котором нет места несправедливости.
Эстетические взгляды и литературная деятельность прославленного философа-драматурга отличались глубокой противоречивостью. Будучи последним великим представителем французского классицизма, Вольтер оставался принципиальным сторонником этого направления. В то же время, став основоположником просветительского реализма, он прилагал немало усилий для его обновления.
Многие исследователи называют Вольтера третьим после Корнеля и Расина великим классицистским трагиком Франции. Однако это был уже просветительский классицизм, главными темами которого стали большие религиозно-политические конфликты, а также народно-историческая трагедия, развивающая традиции позднего расиновского творчества, лишенная любовной интриги и содержащая обличительную критику абсолютной монархии. Вольтеровские герои обрели большую эмоциональность, а сценическое действие стало гораздо оживленнее и богаче.
Творческое наследие Вольтера насчитывает 52 пьесы различных жанров, среди них 13 трагедий, комедии, либретто и ряд пьес смешанного жанра.
Драматург использовал в своем творчестве не только античные сюжеты, но также средневековые и экзотические. Действие его пьес происходит то в Азии, то в Африке, то в Америке. При этом, стремясь к исторической и этнографической достоверности, Вольтер давал в ремарках своих пьес пояснения относительно декораций, костюмов и постановки.
Искусству построения эмоционального сюжета и использования зрелищных эффектов он обучался у талантливого мастера лирической трагедии Ф. Кино, а знакомство с трагедиями У. Шекспира, наложившими особый отпечаток на стиль вольтеровского творчества, произошло во время его вынужденного пребывания в Англии (1726-1729).
Вольтер учился у Шекспира изображать чувства, однако многие черты шекспировского творчества были чужды классицистской традиции. Считая свободное развитие действия, чуждое правилу единства, данью «варварскому времени» и критически оценивая ряд произведений Шекспира, драматург тем не менее пропагандировал творчество последнего во Франции.
В 1726 году Вольтер перевел на французский язык шекспировскую пьесу «Юлий Цезарь», что стало своеобразным катализатором для написания двух собственных трагедий – «Брут» (1730) и «Смерть Цезаря» (1731).
Под воздействием шекспировского «Гамлета» были написаны трагедии «Эрифила» (1732) и «Семирамида» (1748), под влиянием «Отелло» – «Заира» (1732); хроника «Генрих VIII» вдохновила Вольтера на создание трагедии «Аделаида Дюгеклен» (1734), а история Франции – на написание «Орлеанской девственницы» (1735).
Одной из лучших пьес этого периода является «Заира». Действие трагедии происходит в Сирии XII века, после того как в Иерусалиме обосновались мусульмане. Главными героями пьесы являются султан Оросман и Заира, попавшая в мусульманский плен еще девочкой.
Молодые люди любят друг друга и собираются пожениться, но неожиданно выясняется, что Заира – дочь бывшего христианского правителя Иерусалима Люзиньяна. Перед смертью отец берет у дочери обещание остаться христианкой, а брат Нерестан уговаривает ее бежать. Однако Заира, горячо любящая Оросмана, решает отказаться от побега и стать женой султана. Голос чувства для нее важнее, чем долг перед религией.
Случайность приводит к трагической развязке пьесы. Оросман узнает о тайных встречах Заиры с Нерестаном и, решив, что любимая обманывает его со счастливым соперником, убивает девушку как раз в тот момент, когда она собирается отказаться от побега. Поняв, какую ошибку совершил, Оросман закалывается сам.
Таким образом, «Заира» явилась просветительской и одновременно классицистской интерпретацией шекспировского «Отелло». Пушкин называл Вольтера первым автором, представившим произведение Шекспира как трагедию доверчивости, а не ревности.
В 1741 году драматург написал пьесу «Магомет-пророк, или Фанатизм», в основу которой была положена мысль о том, что всякая религия базируется на сознательном обмане людей, их запугивании и ослеплении (рис. 51 ).
