Журналист читатель и писатель анализ. Лермонтов михаил - журналист, читатель и писатель

«Журналист, Читатель и Писатель» Михаил Лермонтов

Les poetes ressemblent aux ours,
qui se nourrissent en sucant leurpatte.
Inedit.*

(Комната писателя, опущенные шторы.
Он сидит в больших креслах перед камином;
читатель с сигарой стоит спиной к камину.
Журналист входит.)

Журналист

Я очень рад, что вы больны.
В заботах жизни, в шуме света
Теряет скоро ум поэта
Свои божественные сны.
Среди различных впечатлений
На мелочь душу разменяв,
Он гибнет жертвой общих мнений!
Когда ему в пылу забав
Обдумать зрелое творенье?
Зато, какая благодать,
Коль небо вздумает послать
Ему изгнанье, заточенье,
Иль даже долгую болезнь:
Тотчас в его уединенье
Раздастся сладостная песнь!
Порой влюбляется он страстно
В свою нарядную печаль…
..Ну, что вы пишете? — нельзя ль
Узнать?

Писатель

Да ничего…

Журналист

Напрасно!

Писатель

О чем писать? — восток и юг
Давно описаны, воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Хвалили все семейный круг;
Все в небеса неслись душою,
Взывали, с тайною мольбою,
К N. N., неведомой красе,
И страшно надоели все.

Читатель

И я скажу — нужна отвага,
Чтобы открыть, хоть ваш журнал
(Он мне уж руки обломал).
— Во-первых: серая бумага!
Она быть может и чиста;
Да как-то страшно без перчаток!
Читаешь — сотни опечаток!
Стихи — такая пустота;
Слова без смысла, чувства нету,
Натянут каждый оборот;
Притом — сказать ли по секрету?
И в рифмах часто недочёт.
Возьмёшь ли прозу? — перевод.
А если вам и попадутся
Рассказы на родимый лад,
То верно над Москвой смеются
Или чиновников бранят.
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышут?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим!
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретёт язык простой
И страсти голос благородный?

Журналист

Я точно то же говорю;
Как вы открыто негодуя,
На музу русскую смотрю я.
Прочтите критику мою.

Читатель

Читал я. — Мелкие нападки
На шрифт, виньетки, опечатки,
Намеки тонкие на то,
Чего не ведает никто.
Хотя б забавно было свету!
В чернилах ваших, господа,
И желчи едкой даже нету,
А просто грязная вода.

Журналист

И с этим надо согласиться.
Но верьте мне, душевно рад
Я был бы вовсе не браниться —
Да как же быть?.. меня бранят?
Войдите в наше положенье!
Читает нас и низший круг;
Нагая резкость выраженья
Не всякий оскорбляет слух;
Приличье, вкус — всё так условно;
А деньги все ведь платят ровно!
Поверьте мне: судьбою несть
Даны нам тяжкие вериги;
Скажите, каково прочесть
Весь этот вздор, все эти книги…
И всё зачем? — чтоб вам сказать,
Что их не надобно читать!

Читатель

Зато какое наслажденье,
Как отдыхает ум и грудь,
Коль попадется как-нибудь
Живое, свежее творенье.
Вот, например, приятель мой:
Владеет он изрядным слогом,
И чувств и мыслей полнотой
Он одарен всевышним богом.

Журналист

Всё это так. — Да вот беда:
Не пишут эти господа.

Писатель

О чем писать? — бывает время,
Когда забот спадает бремя
Дни вдохновенного труда,
Когда и ум и сердце полны,
И рифмы дружные, как волны,
Журча, одна во след другой
Несутся вольной чередой.
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва;
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова.
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт,
Но эти странные творенья
Читает дома он один,
И ими после без зазренья
Он затопляет свой камин.
Ужель ребяческие чувства,
Воздушный, безотчетный бред
Достойны строгого искусства?
Их осмеет, забудет свет…

Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемдет;
Болезненный, безумный крик
Из груди рвется — и язык
Лепечет громко без сознанья
Давно забытые названья;
Давно забытые черты
В сияньи прежней красоты
Рисует память своевольно:
В очах любовь, в устах обман —
И веришь снова им невольно,
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран.
Тогда пишу. — Диктует совесть,
Пером сердитый водит ум:
То соблазнительная повесть
Сокрытых дел и тайных дум;
Картины хладные разврата,
Преданья глупых юных дней,
Давно без пользы и возврата
Погибших в омуте страстей,
Средь битв незримых, но упорных,
Среди обманщиц и невежд,
Среди сомнений ложно-черных
И ложно-радужных надежд.
Судья безвестный и случайный,
Не дорожа чужою тайной,
Приличьем скрашенный порок
Я смело предаю позору;
Неумолим я и жесток…
Но, право, этих горьких строк
Неприготовленному взору
Я не решуся показать…
Скажите ж мне, о чем писать?

К чему толпы неблагодарной
Мне злость и ненависть навлечь?
Чтоб бранью назвали коварной
Мою пророческую речь?
Чтоб тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон покойный
И сердце слабое увлёк
В свой необузданный поток?
О нет! — преступною мечтою
Не ослепляя мысль мою,
Такой тяжелою ценою
Я вашей славы не куплю.

* Поэты похожи на медведей, которые кормятся тем, что сосут свою лапу. Неизданное (фр.).

Анализ стихотворения Лермонтова «Журналист, Читатель и Писатель»

Литературные вопросы никогда особо не волновали Михаила Лермонтова, который предпочитал держаться особняком от поэтов и писателей. Он не зарабатывал себе на жизнь публикацией в журналах, так как был кадровым военнослужащим. Тем не менее, когда в свет выходили его произведения, критики давали себе волю. Причем, свое мнение высказывали не только профессиональные литераторы, но и обыватели, для которых стихи всегда были составной частью светских развлечений.

Устав от постоянных нападок людей, которые даже не пытались вникнуть в суть его произведений, в 1839 году Лермонтов опубликовал поэму «Журналист, Читатель и Писатель», в которой попытался донести до общества свои взгляды на современную литературу. Одновременно поэт решил дать достойный ответ тем злопыхателям, которые превозносили бездарей, но при этом поливали грязью достойных авторов. К ним себя Лермонтов не причислял, так как был убежден, что он – весьма посредственный литератор. Однако ему было искренне обидно за более талантливых, по его мнению, соотечественников, к которым Лермонтов причислял Вяземского, Пушкина, Жуковского и Белинского.

В этой поэме он собрал в одной комнате представителей трех различных мировоззрений – писателя, журналиста и читателя. Первый выступил в роли подсудимого, два других взяли на себя миссию обвинителей. Однако очень скоро все переменилось, так как читатель и журналист принялись выяснять отношения между собой. Поначалу они пытались досаждать писателю, пытаясь узнать, почему он больше не радует публику новыми произведениями, и услышали весьма неожиданный ответ: «О чем писать? Восток и юг давно описаны, воспеты». В итоге внимание критиков переключилось на мене разборчивых авторов, которые продолжали мусолить всем надоевшие тем. Затем речь пошла и вовсе о критиках, ищущих подвох в любой строчке, и об изданиях, которые выходят на скверной серой бумаге со множеством опечаток. В уста Журналиста и Читателя Лермонтов вложил весьма едкие и колючие фразы, которыми его герои обвиняют друг друга. Читатель весьма недоволен тем, что Журналист не умеет толком критиковать своих оппонентов, так как не обладает должной степенью интеллектуального развития, чтобы как следует высмеять неудачливого автора. «И желчи едкой даже нету – а просто грязная вода», — отмечает он. В свою очередь, журналист настаивает на то, что и критиковать-то нынче уже просто некого, потому что настоящие поэты и писатели уже перевелись. Но при этом кушать хочется всем. В итоге авторы ваяют «шедевры» самого низкого пошиба, а журналисты их ругают. И те, и другие занимаются отнюдь не творчеством, а просто зарабатывают себе на жизнь . Те же, кто действительно может сказать новое слово в русской литературе, предпочитают этого не делать или же не выносят на суд публики свои произведения, не желая быть политыми грязью с ног до головы. В итоге, по мнению Лермонтова, в России уже практически не осталось ни достойных литераторов, ни умных и тонко чувствующих критиков. Что же касается читателей, то в этом вопросе поэт не стал оригинальным, отметив, что нынче знатоками литературы себя считают даже те, кто в своей жизни прочел всего лишь пару стихотворений весьма сомнительного содержания.

[вместо предисловия]

Некогда, зеленой и ветреной, мне представлялось, что журналист - это и есть своего рода писатель. А читатель - необходимость для творчества обоих; некая связь между созданным ими миром и угнетающей действительностью, от который поскорее хочется скрыться за темными шторами маленькой спаленки на окраине города. Тогда я часто встречала на страницах биографий мастеров изящной словесности такие эпизоды, где будь то от нужды или же ради практики они становились журналистами. Мне представлялся идущий по серым переулкам Булгаков, отирающий пот с лица, но все же прибавляющий шаг - сенсация не ждет; раз - и ее перехватил конкурент. Или вот по одесской набережной легкой походкой в соломенной шляпе прогуливается Ильф, наблюдает за окружающими, подмечая их порой нелепые, но забавные фразы. Кто знает - может, понадобится для очередного фельетона в «Гудке». Почему-то в этом ряду я представляла и себя, наивную, хрупкую, на облаке передвигающуюся по омраченной грозовыми тучами земле, но готовую поступиться за бравое дело, за честь и справедливость собственной жизнью. Сейчас же, ступив на нелегкий путь журналистики, чувствую, как проваливаюсь в неизведанную пропасть; понимаю, что не место мне в ряду тех, кого когда-то я сочла за образец.

Журналистика - не творчество и уж конечно же не бравое дело. Это каторжный труд; это каждодневная жертва минут своей жизни; порой это и отказ от собственных принципов и идеалов. Но во имя чего? Заполнение медиа-пространства очередной никем не замеченной новостной заметкой? Репортаж о том, что, мол, на ВДНХ открылась книжная ярмарка? Интервью с политиком, который несет чушь, лжет и не краснеет? Не спорю, «ведь если звезды зажигают - значит, это кому-нибудь нужно». Если пишут новостные заметки, значит, их кто-то читает. И этот кто-то не один; это масса. Все это прекрасно и замечательно! Но только что от этого остается в душе, в сердце; что запоминается? Ничего. Зияющая пустота. Одинаковые выражения-штампы в конечном счете путаются, смешиваются, превращаются в один большой комок слов, не несущих смысла. Многочисленные события, выставки, встречи, фестивали не оставляют в душе чувства полета и вдохновения, не содрогают, не трогают сердце. Да и сам журналист, если не удастся вдруг ему блеснуть мужеством и храбростью или же бойкостью и дерзостью, не оставляет после себя по сути не оставляет. Он - один из множества; песчинка на берегу, которую рано или поздно унесут бескрайние воды океана.

Писатель. Само слово звучит иначе; иначе эхом отдается в голове, если мысленно произнести его. Он самостоятелен, независим. Он враг внешнему миру, ибо создает иной. Он не деталь в системе огромной машины; не подсобный «Большого брата». Не один из множества; но просто один. У писателя не может быть вымысла, фальши, ошибки в том, что он говорит, что говорят его герои. Журналист же вроде капли на лобовом стекле: приближенно отражает серую реальностью, охватив лишь жалкие пару миллиметров необозримого мира. Писатель же создает свою действительность; и она для него единственно реальна. Он Творец. И оттого, что зовется так, его жизнь уже не случайна, не бесследна, она наполнена смыслом, пусть и для него одного.

Бальзак в предисловии к «Человеческой комедии» заметил: «Составляя опись пороков и добродетелей, собирая важнейшие случаи проявления страстей … создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров, быть может, думалось мне, я смогу в конце концов написать историю, забытую столькими историками, историю нравов». Так провозглашает он себя секретарем французского общества. Писатель - это летописец, сторонний наблюдатель представления под названием «Человеческая цивилизация» (длится она уже тысячи лет); порой он и участник, если угодно. Но никак не служитель этой цивилизации, современности, которая навязывает собственные законы и принципы, призывает отказаться от прежних идеалов. Журналист же - ее раб.

И лишь читатель - невесомое и независимое звено, тонкой нитью связывающее журналистику и изящную словесность. Он - этот тот, к кому обращены порывы сердца писателя и его призывы, которые отражает он в своих произведениях. Он же и тот, на кого в конечном счете направлен продукт, выпускаемый журналистом. Читатель - тот, чье сердце писатель может залечить мягким словом или же ранить его, чье сознание он может перевернуть, чью жизнь он может изменить - и все это одним только словом. «Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести …», - вспоминаются мне слова Шефнера. Последнее - и про журналистику тоже. Возмутить человеческий ум, завладеть вниманием толпы и обратить ее в живое орудие убийства тоже в ее силах. Но то, что писатель не навязывает, к тому журналист принуждает. Однако читатель - не точка невозврата; он же и ответ на все то, что посылают к нему. Он же и конечная цель журналиста и писателя.

Писатель - это поэзия, это воплощенные в словах чувства и мысль. Журналист - увеличительное стекло; им не охватишь весь мир, но приблизишь лишь одну деталь. Читатель - то единственное, что может связать, соединить две противоположности.

Зима, 2017 г.
Земное пристанище Ломоносова

История русской литературы XIX века. Часть 2. 1840-1860 годы Прокофьева Наталья Николаевна

«Журналист, читатель и писатель» (1840)

В стихотворении «Не верь себе» кризис обнаруживает себя достаточно ясно: «Стихом размеренным и словом ледяным» нельзя выразить жизнь. Речь идет не только о данном стихе и о данном слове – здесь подразумевается состояние лермонтовской поэзии в принципе. В еще большей мере идейный и творческий кризис отразился в стихотворении «Журналист, читатель и писатель».

Прежде всего следует согласиться с точкой зрения А. И. Журавлевой о том, что стихотворение «Журналист, читатель и писатель» – не диалог, а монолог в диалогической форме, что в стихотворении идет спор поэта с самим собой. Доказательством тому служит стилистически одинаковые речи журналиста, читателя и писателя. Они говорят языком самого автора, патетический язык которого заметно снижен и включает прозаические обороты и разговорные интонации, просторечные слова и обороты. Поэтому соображение Е. Г. Эткинда, будто в стихотворении речь идет о невозможности «внутреннего человека» выразить себя во внешней, хотя и прямой, поэтической речи, вряд ли обосновано: в нем не ставится романтическая проблема невыразимости содержания в поэтической речи.

В стихотворении выражены три творческие позиции – журналиста, читателя и писателя. Они представляют собой три лирические маски самого автора (лирического «я»), излагающего точки зрения трех участников общественно-литературного процесса. Задача писателя состоит в том, чтобы доказать невозможность поэтического творчества в современных условиях. Кризис поэтического творчества связан как с внешними обстоятельствами, так и – главным образом – с внутренними, личными. Центральная мысль – отсутствие положительных идей и, как следствие, исчерпанность тем и традиционного поэтического языка, а также непросвещенность, неподготовленность публики к принятию новых «едких истин».

Журналист и читатель сходятся на том, что ждут от писателя творчества в духе романтизма. Однако писатель отверг традиционные романтические темы и старомодный романтический стиль. Поэтому он во второй раз спрашивает: «О чем писать?» Затем разъясняет причину своего творческого молчания. Эта причина – переоценка высокого романтизма. Писатель не удовлетворен старыми романтическими ценностями, которые он пережил и которые счел ущербными. Перед ним смутно мерцают и только-только открываются новые дороги творчества, но ни журналистика, ни читательская публика вследствие своей неподготовленности не поймут эти художественные устремления. Писатель отчетливо осознает, что находится в полосе кризиса: романтическое творчество в прежнем духе, каким бы оно ни было вдохновенным и каким бы возвышенным ореолом оно ни было окружено, выглядит устаревшим и утратившим свою ценность. В нем уже нет живой реальности, нет интересного для всех, всенародного содержания, и потому оно ничего не может сказать читателю. Писатель оказывается единственным читателем своих произведений, печальный удел которых – умереть в забвении.

Если одни произведения связаны с романтическими мечтаниями, то другие предполагают реальное изображение. Однако оно требует бескомпромиссной смелости и строгости, ибо реальность настолько неприглядна и уродлива, что граничит с сатирой, с карикатурой и памфлетом.

Итак, с одной стороны, – идеальные мечтанья вне всякой связи с реальностью, с другой – реальные картины вне всякой связи с идеалом. Дух и душа писателя застигнуты на этом перепутье творческой дороги. Точка опоры потеряна, следствием чего и стал творческий кризис могучего дарования. Писатель остро чувствует опасность: изображение самых страшных сторон жизни без освещения их лучами добра и любви не дает истинного представления о действительности. Если же учесть, что тогдашний читатель назван «ребенком», общественное сознание которого еще не приготовлено к восприятию и усвоению «тайного яда страницы знойной», то в этих условиях для Лермонтова художественно-реальное изображение жизни, видимо, со всей остротой связалось с нравственной задачей: картины порока, не освещенные идеалом, таили безусловную опасность – читатель мог понять жизнь как торжество и всесилие отрицательного, злого начала и в соответствии с этим выстроить свое поведение.

Результат самоанализа, проведенного писателем, свидетельствует о глубоком творческом кризисе, в котором он оказался и в котором дал себе полный отчет. Коротко итог размышления сводится к следующему: прежнее творчество уже не удовлетворяет писателя, новое – еще преждевременно для читателя. В обоих случаях писатель обречен на молчание и лишен читателя. Творчество, адресованное только себе, не имеет смысла и значения. Таково новое обоснование трагического одиночества художника, возникшее вследствие опережения писателем критики и читателя из-за неразвитости общественного сознания.

Выход из кризиса мыслится Лермонтовым в двух направлениях. Во-первых, поэт должен ясно определить свое новое положение в бытии независимо от общественных нужд и тревог, от социальной сферы. Во-вторых, найти точку опоры в мире и в себе для жизни и творчества. В этом отношении чрезвычайно значительно стихотворение «Выхожу один я на дорогу…», написанное, как принято считать, в самую печальную и безнадежную минуту состояния духа поэта.