Антон понизовский обращение вслух. Обращение в слух

АНТОН понизовский

ОБРАЩЕНИЕ В СЛУХ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2013

Специально для читателей books4iphone.ru

Первый день

1 Рассказ незаконнорожденной

2 Тунерзейский квартет

3 Рассказ о матери

5 Рассказ о разбитой бутылке

6 Заточка и кувыркучесть

7 Рассказ о двутавровой балке, или Dies irae

9 Рассказ об экстравагантном прыжке

10 Жечки и мучики

11 Рассказ о любви

12 Чуточку

Рассказ незаконнорожденной

Жила семья - муж с женой. У них было трое дочерей.

Дочери постепенно замуж вышли, у них стали свои дети нарождаться. А это послевоенные годы. Тогда ведь мало сидели с детьми: немножко посидят - и сразу работать надо идти. И их мать стала ездить, и каждой дочери помогала сидеть с внучатами. И так она детям своим помогала.

А в это время отец был один, и жил со своей матерью. А хозяйство все держат же, огороды. Мать старая, и она, конечно, не управлялась со всеми этими делами домашними, с хозяйством: огороды и так далее... И вот так получилось, что моя мама и согрешила с этим мужчиной-то. И я родилась незаконная, так сказать.

Она помогала по хозяйству?

Да, этому мужчине она помогала, и в итоге я родилась.

И получилось так, что умерла вот эта его мать, и он сам после этого тяжело заболел. И приезжает его законная жена. Немного пожили - и он умирает. Отец-то мой. А я-то ещё не родилась - я родилась, когда он уже умер.

И когда жена законная распродавала там дом, хозяйство - он уже умер, а мама пока беременная была - и мама мне говорила: «Она мне не дала даже рваных сапог». Но ей же тоже, жене-то законной, было морально и больно, и обидно...

И вот мама меня в роддоме родила третьего января тысяча девятьсот пятидесятого года, а она сама с девятьсот восьмого, значит, ей было сорок два года, видите, уже возраст. А дома своего нет. Куда ей идти? И осталась она при этой районной больнице Пичаевской, село Пичаево, райцентр. Она там санитарочкой стала работать, и так немножко она там жила при больнице.

А потом ей пришлось оттуда уйти, и она стала ходить по сёлам побираться. Туда в село пойдёт, в другое село пойдёт, и я за ней в хвосте, в хвосте постоянно - хожу побираюсь вместе с ней. Вот это я помню уже. Что я всегда с ней в хвосте ходила. В тот дом пошли, в другой дом пошли...

И вот помню: сентябрь, убирают уже картошку... Стоит лошадь, на этой лошади мешки с картошкой привезли - почему-то вот этот момент мне запомнился. И там соседская женщина говорит: приезжали из детдома и сказали, чтобы тебя подготовить к детдому.

Вы помните этот момент?

Да-да, я помню: осень, и вот меня оформляют в Кани-щевский детский дом, Пичаевский район Тамбовской области. И я там четыре года училась. Там было очень хорошее место: плодовые деревья, сады, своя земля была у детдома, высаживали овощи, фрукты - и всем этим потом нас кормили. Вишня, яблоки, - всё своё у нас было. Капусту рубили: кочерыжку вырезали и бросали в такие корыта - и прямо штыковыми лопатами рубили эти кочаны наши там... Ну, на хранение, чтоб кормить нас в детдоме. Свои ульи были, мёд качали, медку нам немножко давали... Мы обирали смородину, вишню, потом отдавали на кухню, там всё это готовили, и варенье давали нам из наших фруктов.

Мама ко мне приезжала в детдом. Приедет, гостиничек привезёт, побудет со мной, платьице какое-нибудь мне купит... И летом - три месяца каникулы, она возьмёт меня, может, на недельку, - у кого она жила, я около неё побуду, - и опять она меня в детдом...

А потом на базе этого детского дома решили организовать туберкулёзный санаторий - а нас, детдомовцев, разбросали по всем детдомам Тамбовской области. И я в свою очередь попала в станцию Умёт, Умётский район тоже Тамбовской области.

И вот когда из Канищевского детского дома нас отвезли в станцию Умёт, мы когда туда приехали, - а там новое здание построено, всё на взгляд так добротно, всё хорошо... но что-то у нас случилось в психике - вот когда мы уехали от директора, от завуча, от своих воспитателей... какой-то перелом у нас произошёл, когда вот так резко нас взяли и из одного гнезда пересадили в другое гнездо... ну, как-то мы не почувствовали доброту нового коллектива. И мы озлились, мы стали убегать. Воровали хлеб, жгли этот хлеб на костре... Там посадки были недалеко от детдома, и вот в этих посадках костёр разводили, на костре хлеб коптили и ели его...

А учебный процесс-то уже начался, уже сентябрь - а нас никто не соберёт, мы в разбежку: станция рядом - сели, поехали на Тамалу, Тамалу проехали - дальше поехали... Нас никак не соберут, мы, в общем, разболтались окончательно.

Тогда приехал наш директор, Яков Гаврилович, который был у нас в первом детдоме, в Канищевском. Всех нас, воспитанников своих, собрал...

Как сейчас помню, был хороший солнечный тёплый день осенний, и мы пешком пошли к водоёму: там река протекала, и вот мы пешком идём, ему всё рассказываем, на всех жалуемся - как нас обидели, как нас не выслушали, как нам чего-то не помогли, - мы ему как отцу всё рассказываем. А путь длинный до речки, до водоёма - наверное, километров пять. Идём, рассказываем - и пришли на этот водоём. Помыли пшено, картошки начистили, наварили на костре каши, она дымком попахивает, мы сидим, разговариваем...

И вот он нас как-то объединил. Наверное, он сам был воспитанник детского дома и в свою очередь обладал этим вот педагогическим талантом. Как-то отогрел он нам душу. И мы вернулись когда после этого в новый детдом, мы как-то уже стали мягче, стремились уже учиться, какие-то у нас другие проблемы стали появляться... А то мы ведь вообще неуправляемые были...

Тунерзейский квартет

Не слышно ничего, - сказала девушка с татуировкой на шее.

Сейчас исправим! - с готовностью откликнулся мужчина постарше. - Фёдор? Лёлечке плохо слышно.

Ухоженная темноволосая женщина, жена мужчины постарше, посмотрела на мужа, перевела взгляд на девушку, приподняла бровь, но смолчала.

Фёдор, молодой человек с мягкой русой бородкой, что-то подкручивал в портативном компьютере.

Просторная комната была наполнена предзакатным светом. Очень большое, чисто вымытое окно открывало вид на котловину, на озеро и на горные цепи за озером. Над горами стояли розовые облака. Дымок поднимался от крыши соседнего дома в тёмно-голубое сказочное небо.

Федя регулировал звук в своём старом лэптопе и от волнения путал клавиши. Удивительные события завязались вокруг него в последние дни.

Будучи студентом, затем аспирантом, а в последнее время и помощником профессора в Universite de Fribourg 1, Федя уже седьмой год почти безвыездно жил в Швейцарии: жил очень скромно, даже, пожалуй, скудно - и одиноко.

Сложилось так, что в конце декабря он оказался здесь, в «Альпотеле Юнгфрау». Гостиница не была роскошной - в сущности, пансиончик на шесть номеров, - но всё же гостиница, и курорт, и поразительные - даже по меркам Швейцарии - виды... И никогда раньше Феде не приходилось живать в гостинице одному, без отца.

«Альпотелем» приятные неожиданности не исчерпались. Два старых, ещё московских приятеля, с которыми Фёдор пытался поддерживать угасавшую переписку, вдруг, впервые за шесть лет, воспользовались его приглашением. Очевидно, Фёдору следовало благодарить снежную тучу, которая в целости миновала Австрию и Италию, но обильно просыпалась над Швейцарией - и сразу после Нового года в Беатенберг нагрянула компания московских «доске-ров». Фёдор был несказанно рад и растроган: так хорошо ему было в шумной компании, болтавшей по-русски... Но через несколько дней пришла необычная оттепель, маршрут снежных туч поменялся - и компания так же внезапно разъехалась по соседним альпийским державам. На день-полтора задержалась в Беатенберге одна суровая девушка Лёля: ей нужно было скорее вернуться в Москву. С Лёлей Фёдор раньше не был знаком, да и в эти дни они не сказали друг другу двух слов - но, выполняя долг гостеприимства, Фёдор проводил её на автобусную станцию; проследил за покупкой билета в аэропорт... и вдруг выяснилось, что из-за вулкана рейсы по всей Европе отменены.

При всей своей независимости и суровости Лёля всё-таки оставалась девятнадцатилетней девушкой, на неизвестный срок застрявшей в чужой стране... словом, Фёдор счёл своим долгом взять над нею опеку. В «Альпотеле» как раз оказалась свободная комната. Федя даже выговорил у хозяина небольшую скидку.

На шее у Лёли, пониже правого уха, был вытатуирован штрих-код. Фёдору любопытно было, что бы это могло означать, но при знакомстве он, разумеется, не спросил, а дальше стало ещё неудобнее: такой «персональный» вопрос (по-французски размышлял Фёдор) мог быть истолкован как флирт, - а у него не было намерения флиртовать с Лёлей.

[Николай]

Ночью кто--то стучится в окошко.

Мать просыпается: «Это кто?»

«Мам! - говорит. - Да это же я, твой сын Николай».

Она говорит: «Да ты что, он у меня три года уж как погиб!» И дверь не открывает - вот как сейчас помню…

А дед какой--то был нищий, ночевал. Говорит: «Да не бойся - давай, открывай, я с топором за дверью тама…»

Открыли - а это брат! Представляете, три года ни письма, ничего: мать три года его за упокой поминала…

А он, оказывается, в Польше был, попал в плен… как--то там всё это было сложно… (шёпотом) Он во власовских войсках был, по--моему…

Он никогда о себе не рассказывал.

А знаете, за что его посадили--то?

Война кончилася, и пригнали к нам дизеля̀ … ну эти самые… трактора, трактора! А он в присутствии своего родственника сказал: «А на дизелях--то - с американских танков гусеницы содранные…» Вот за эти слова его взяли.

Я помню, пошли мы в Рязань со снохой. Мать дала нам бутылку молока, буханку черного хлеба и сколько--то яиц. Я босяком, все ноги потерла… что мне там? десять лет.

Приходим, а нам отвечают в окошко: «Врагам народа передачу не передают».

И когда следствие шло, его спрашивают: «А почему ты сдался, а пулю себе не пустил?»

А он говорит: «А мне жить хотелось, мне было пятнадцать лет».

Ему говорят: «Ты врешь. Как ты мог в пятнадцать лет воевать?» И дали ему пятнадцать лет, трибунал.

У него жена молодая - красавица, мальчик сын. Ну, жена его не дождалась: пятнадцать лет она его не собиралась там дожидаться, она вышла замуж. Все продали после него…

И вот он три года уже отсидел, пишет маме письмо: «Мам, ты не переживай, я больше армии здесь не пробуду».

И что вы думаете?

С ним сидел какой-то там генерал. Ну, все сидят - кто за что. И генерал его спрашивает: «А тебя--то за что?»

Брат сказал ему.

«А в деревне ты кем работал--то?»

«Пастухом».

«А ну, - генерал этот ему говорит, - садись, давай, пиши письмо на имя Жукова!»

И он пишет на имя Жукова письмо…

А отец говорит: «Мать, чего--то нашим Колькой интересуются?»

Из района запрос пришёл, а отцу шепнули: он был бригадиром.

Начали проверять.

Моя мама считалась мать--героиня: она имела значок с младенцем на груди.

Ей говорят: «Как же это у тебя могли два ребенка через четыре месяца родиться?..»

И подтвердилось!

Он говорит: «Я себе года-то приписал. Мне было только пятнадцать - а Родину защищать - написал восемнадцать».

Ой, это такая история - что-то невероятное!..

Жуков рассматривает его заявление - и в двадцать четыре часа на волю ему!

И, говорит: вот ночь, поле - выходи и все. Куда хочешь, туда и иди…

И вот так он вернулся. Потом сняли ему судимость, все…

И я вам скажу, вообще, то, что выпало на долю России… Вот я... наша Рязанская область... вы представляете, пережить!..

[Павел]

После войны, я помню - отец лежал с мамой на печке, а мы, дети - на ку̀днике. Это пристройка такая из досок, и сено там - ни одеяла, ничего не было, называлося кудник. И отец с матерью начали перечислять, сколько у нас не вернулись с фронта. В каждом доме почти - по три--четыре человека.

Помню, брата в армию провожали. Он был мне двоюродный брат.

Я когда в сорок восьмом--то году приезжала в Москву, дядька мой - он в Кремле работал - он жил в гостинице «Москва», окна выходили на музей Владимира Ильича Ленина.

Я ему говорю: «Дядя Жора, а я ведь помню, как вашего Павлика в армию провожали».

Он на меня смотрит: «А сколько же тебе лет? Как ты помнишь?»

Я говорю: «Я ничего не помню, я только помню, мамка сказала: пойдем крестна Павлика в армию… Я его лицо не запомнила, - говорю, - но была кудрявая копна волос рыжих…»

И дядька заплакал.

(плачет)

Говорит: «Да, он был рыжий, кудрявый, это мой сын был...»

[Мария]

А еще вот вам расскажу про сестру свою старшую.

Когда война началася, она уже была замужем. Муж у нее был танкистом, на фронте погиб. Она жила от нас восемь километров - там деревня была побогаче, мельница была, и там части стояли у них.

А немцы шли на Сталиногорск, чтобы шахты угольные захватить, город Михайлов и Тулу, и отрезать Рязанскую область от топлива - от угля, и от хлеба.

А моя сестра - ну, ей лет двадцать, наверное, было - она собирала раненых.

Я помню, она отцу рассказывает: «Папань, он раненный в нужное место - перевязку делать не дает, стесняется, молодой...»

И, она говорила, их завозили в школу, раненых этих, складывали штабелями, никакой помощи не оказывалось им, и они и умирали там штабелями…

И были, вы знаете, люди - боялися на фронт идти.

Она рассказывала отцу моему: нужно было идти в разведку - а мальчик один испугался и напился пьяный - а пьяного в разведку не посылали.

И, она сказала, вывели его в двадцать четыре часа к яблоньке, и расстреляли.

И она потихоньку его отнесла в братскую могилу. Братская могила есть тама. Я приезжала в отпуск, была постарше - мы всегда цветы носили туда.

[Александра]

А другая сестра во время войны заболела. Она вымыла голову и пошла на поле работать. Ей было шестнадцать лет.

Я ее лицо не помню, но говорят, она была очень красивой: с длинной косой, с родинкой. И мама всегда говорила: она несчастливая, потому что родинка у нее на левой щеке.

У нас было положено собираться на Вознесение и на Троицу. Девочки ходили в лес. Это был как такой летний отдых: цветы рвали, веночки плели…

И сестра старшая, Маша, ей из соседней деревни принесла платьице сшила какое--то. И говорит: «Шура, вот тебе платье». Она говорит: «Нет, мне уже ничего не надо».

Она болела уже. «Воспаление мозговой оболочки» - это значит, менингит у нее был.

Врачи маме сказали: «Бабушка, девочку нужно везти в Рязань операцию делать. Ей надо череп вскрывать: или она у вас умрет, или выздоровеет». А мама верующая была: «Ой, как “череп снимать”»?» Не дала.

Привезли ее домой. Жара страшная. А у неё, видимо, температура высокая, она метается.

И вот мама меня… Сколько же лет мне было? Может, пять, может, шесть… Мать посадит меня, говорит: «Чеши спину ей». Я чешу - она молчит. Только я отошла-, убежала - она с кровати падала, разбивалася, плакала, грызла свои серьги, бусы, помощь мамочки просила… А матери нет, я одна. Уже и отца забрали на фронт, и два брата на фронте, и эта сестра заболела, и кур надо кормить…

И вот эта сестра моя умирает - это я хорошо запомнила: одна кровать только была, мать поставила под икону - ну, как кладут в деревне--то под иконами, под образами - и все- женщины собрались около нее: у всех мужья на фронте, а кто уже вдовы - и эта девочка, она предсказывала. Она говорит: «Вот мой крестный лежит весь в крови, раненный в живот». И ещё кого--то она назвала. Она мертвых увидела.

Когда война кончилася, мужчина откуда-то из соседней деревни пришел к моей тетке и говорит: «Ваш муж умер у меня на глазах - он был ранен в живот, я его перевязывал».

То, что умирающая эта девочка предсказала - все это сбылося.

И, вы представляете, вот она умирает, и говорит: «Мама, ведь смерть ко мне идет! Спаси меня!» И вот так закрывается в одеяло!

Потом, когда она умерла, мать с сестрой не могли никак руки разжать, чтобы обмыть ее…

Умерла, ну а гроб--то делать кому? Только мальчики по пятнадцать лет, кто еще в армию не пошли. Оторвали эту фанеру, которая как--то в прихожей была отгорожена, сбили гроб. А везти на подводе надо было четыре километра. И вот кляча какая--то - ехали--ехали, нас все шатало--шатало - и гроб этот по дороге у нас развалился…

Мать не помнила, как хоронили.

Ох, сколько лет она по ней плакала! - я домой не хотела идти. Она самая была любимая эта Шурочка - ее Шурочкой звали - мать моя не могла пережить…

Она нищих кормила все: мама была очень сильно верующая...

[Розовое одеяло]

Когда мои девочки… праздник какой--нибудь, веселятся - я им начинаю рассказывать, у меня дочка так говорит: «Начало-ося!» Они не хотят это слышать.

А я расскажу. Никогда не забуду.

Я помню, в войну одно лето картошка была урожайная, крупная. Мы, дети, накапывали и таскали все это на себе ведрами.

И моя мама наварит этой картошки--то целые чугуны - и солдаты идут: шли, шли, шли… А мама была возмущена, почему офицеры наши им не давали брать ничего.

И мама вот так ведрами… ведрами она на снег кидала эту картошку горячую - они хватали ее по карманам…

Пришла одна женщина, она маме моей говорит: «Бабушка, я портниха из Ленинграда. Вы за ведро картошки купѝте у меня детское одеяло - розовое, посмотрите, красивое какое, атласное».

А мама говорит: «Ой, у меня столько детей… Нет, ведро картошки - это жалко: вдруг самим есть нечего будет…»

Она ее покормила - мы всех кормили.

И тогда эта женщина ей говорит: «Бабушка, я вижу, вы верующий человек…

(плачет)

Молитесь за меня: я съела своего ребенка!»

(громко плачет)

Поверьте мне: я это запомнила на всю--всю жизнь свою - «…ребенка!..»

Быдло

Так! Хватит! - взревел Дмитрий Всеволодович. - Все! Скажите мне: как можно жить в этом? Кто может жить в этом?! Как это все можно терпеть?! Невероятно!

Дмитрий, простите, но где же альтернатива: не жить?..

Все, я понял, в чем «миссия»! Все! Вы спрашивали, в чем миссия? - отвечаю вам: пугало! Ясно вам? Это пугало для всего мира, страна--пугало и народ--пугало: будете себя -

Но это же и… -

Будете себя плохо вести - будете вот такие! Понятно?

Но это же и ваш народ тоже! Вы тоже… -

Мо-ой?! - захохотал Дмитрий Всеволодович, - э не--е--эт!

- …Как же это так, «не ваш»?

Чем он мой? Где он мой? И не мой, и не ваш этот народ, не надейтесь! Смотрите: все разное! лица разные, кожа разная, глаза разные: у вас осмысленные глаза, у Лели вон осмысленные глаза, а не свиные - ровно ничего общего между нами!

А как же язык? Если мы говорим на одном языке...

Ай, конечно, мы не говорим на одном языке! «ЛТП» выясняли: в вашем языке нет ЛТП, в их языке нет - что там было? - компаративной этимологии. И Достоевского никакого нету в их языке! И церковных этих... Три матерных слова в их языке, все! Мы раз-ны-е!

Типа низшая раса, - с кривой усмешкой переспросила Леля, - и высшая раса?

Именно! Именно. Раса, да, каста, да! Каста, раса, конечно!

Ага. Вы еще и фашист?

От как я обожаю эти названия: «фашист», «фрейдист» - ярлык прилепили, и радуемся, и довольны! Идите скажите Америке: пусть не будут фашистами, пусть откроют границу, пустят к себе Сомали, миллиона четыре, Судан, и посмотрим, что будет с Америкой - вон она уже вся трещит! Вон идите скажите Швейцарии, пусть откроет границу, пусть сюда приедут Тува и Коми, посмо̀трите, что останется от Швейцарии, покатаетесь на скейтборде, да-да! Рим - и варвары. Пока держали границу - был Рим, а прорвали границу - все, нету Рима! Элементарно, как разные уровни, шлюзы: никогда нижний уровень не подымается к верхнему, всегда падает верхний! Нет, не-т, только шлюз, только стену бетонную, и колючую проволоку под током, и автоматчиков - и тогда еще кое--как, кое--как можно надеяться…

И комфортно вам за бетонной стеной? - Похоже было, что Леля решила на этот раз прояснить позиции до конца.

Да, мне - очень комфортно!

А на той стороне пусть загнутся, не жалко…

Во-т это поразительно! - Белявский развел руками и даже стал озираться, как будто ища поддержки у многочисленной аудитории, - вы же юные люди, откуда в вас эта зараза?! Вы не видите, что они на этом и насосались, все это совковое быдло…

Да, быдло! - крикнул Белявский. - Почему не назвать быдло быдлом, если оно суть есть - быдло! И вы его сами кормите этим своим безумием интеллигентским - оно и сосет вас уже почти что сто лет, и радо, над вами же издевается! А если собственную историю знать не хотите - где наибольшая смертность от преступлений? В какой стране? В мирное время - где больше всего изнасилований, убийств, разбойных, увечий, на единицу, на сто человек населения? знаете?

Тоже в России? - проговорил Федор угрюмо.

Нет, представьте себе, подкачали, второе место всего у России, увы: нас юаровцы обогнали, ЮАР - попробуйте угадать, с какого года? С тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Что произошло в девяносто четвертом году? Не догадываетесь? Отмена апартеида! Тоже такие же белые юноши с врожденным чувством вины и со взором горящим: долой фашизм! Долой апартеид! - а задумался кто--нибудь, что такое апартеид? «А - парт», «а - партэ», разделение, шлюз: если белые люди живут в двадцать первом веке, а эти бьют в бубен, обмазанный свиной кровью - что им вместе--то делать? У одних компаративная этимология, у других ЛТП - на каком языке говорить? Если тут вон в Швейцарии демократия с тысяча сто девяностого года, а у нас при живом поколении на коровах пахали - где мы, где они? Куда лезем? Надо минимум триста лет сидеть тихо, не рыпаться, минимум! Но нет, как же! У нас благородное негодование: ах, все люди равны! Ах, фашизм! Ну, добились, сломали, сломали апартеид: результат? Результат, что в ЮАР насилуют восьмимесячных, не восьмилетних, подчеркиваю - а восьмимесячных девочек, шестимесячных - и это не что--то из ряда вон выходящее, это распространенное преступление: из коляски крадут белых младенцев - зачем, знаете? Знаете? Если ты изнасиловал белую девственницу, то ты выздоровеешь от СПИДа! А СПИДом больна, есесно - треть черного населения! Поэтому там что изнасилование, что убийство - по оконцовке одно и то же! Машины не останавливаются на красный свет, потому что если ты остановишься, тебя легче убить… И больше всех, разумеется, убивают не белых, а режут негры друг друга: то есть себе--то они вредят хуже. А кто виноват? Юноши интеллигентные! Равенства захотели? Прогнулись? Нате! Поймите: нельзя им давать ни-че-го! Это рыла тупые, это животные: им не строить, им только ломать, размножаться, и гадить, и гадить!..

По поводу «размножаться», - сказал Федя тихо, - вы сами цитировали статистику, что русский народ, наоборот, вымирает…

И хорошо! И прекрасно! Чем меньше русских, тем меньше проблем! Федор, вы здесь - и сидите вы здесь, и вцепитесь здесь изо всех сил, держитесь, найдите себе работу нормальную, Достоевского выкиньте в мусорное ведро: в России больше нет ничего, все сгнило, все умерло! Русскую душу?.. Пусть ваши профессора ищут русскую душу в русской литературе, в России нет русской души! И никакой души нет! Душа - здесь, где нормальные люди - вы обернитесь вокруг, посмотрите вы на нормальных людей, как живут нормальные люди!..

Это внешнее, - сказал Федя. - Это земное царство.

Нет, точно психоз! - изумился Белявский. - Надо же так извратить все! Кто сказал вам, что в земном царстве нельзя по--человечески жить? Кто сказал, что надо жить в земном царстве по--скотски? Что же: чистые, вежливые, и порядочные, и ответственные - это, значит, «земное царство», а пьянь и срань - «небесное», что ли, так?! Тогда не надо небесного никакого! Я вам говорю, можете сообщить по инстанции: царства небесного мне - не надо! И никакого - не надо!

А что кому «жалко» - «не жалко», - ткнул Белявский в Лелю, - запомните: когда «жалко», то очень много бывает крови! А чтобы не было крови - надо не «жалко», а стену бетонную, колючую проволоку и ток! и овчарок! и ждать триста лет! Для меня закончен этот разговор, всё!

Финалист премии "Большая книга-2013"

Уметь или учиться слушать и слышать. Это важное и редкое качество. Чаще нам хочется рассказать свое, хочется высказаться, хочется, чтобы нас услышали. И мы говорим, кричим. Не слыша других. А только и надо-то – обратиться в слух.
В книге слушают. Случайная компания из 4-х человек, засевшая в швейцарском отеле из-за снегопадов, нашла себе затею, точнее, ее предложил студент, который помогает своему профессору изучать «русскую душу» по записанным на диктофон устным рассказам простых русских людей. Слушатели пытаются интерпретировать, объяснить эти истории, вывести «код» русского народа. Естественно, складывается два лагеря.
Один – Дмитрий, успешный, опытный, зрелый мужчина. Другой – студент Федор, верующий, несколько лет не живущий в России, такой немножко не от мира сего, инфантильный даже, я бы сказала. Дмитрий – в позиции осуждающего, для него русские - быдло, пьян, чернь. И ведь многие рассказы ложатся в эту позицию, вполне обосновывая ее. Очень, очень тяжелая картинка русской жизни складывается из этих рассказов, каждый практически – это чья-то боль, страдания, потери, смерти, чернуха какая-то, а если есть что-то светлое, то все равно на фоне или вопреки окружающей серой или даже серо-буро-малиновой обыденности…
Федор же пытается подойти не с осуждением, а с пониманием. Он стоит на позиции (может не совсем точно передаю суть, но в общих чертах) народа-богоносца. Много здесь религиозных моментов. Много и подробно – достоевщины, в прямом смысле – преподносится весьма своеобразная версия писательской судьбы и творческого подхода Достоевского – по Фрейду.
Есть и линия отношений мужчина-женщина – это уже среди самих слушающих.
В общем, написано много, историй – множество, местами тяжело от безысходности рассказов, местами в какой-то степени даже злят мнения и одного, и другого главных героев. Читалась эта книга у меня нелегко и долго. Но добралась-таки до конца. Не скажу, что книга мне очень и очень понравилась. Но не потому, что она плоха, а скорее потому, что я не готова для ее полноценного восприятия и погружения в нее. Дальше написала такое, что самой смешно стало: читая ее, надо думать! Вроде как я не готова думать. Наверное, в какой-то степени так и есть – эта книга не для чтения на отдыхе, как у меня было. Но она тем и ценна, на мой взгляд, что заставляет думать.
И вполне возможно, что «Обращение в слух » может претендовать на премию.
Другое дело, что ответа на вопросы «Что есть русский народ» и «Каков код русской души», мне кажется, мы так и не получаем. Или его и нет – однозначного?
Цитировать из книги можно много. Я приведу лишь одно, очень мне созвучное: «Так называемые объективные обстоятельства - ни при чем. Все зависит только от человека. Один человек, как завод, все хорошее перерабатывает в плохое - а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким-то образом перерабатывает в хорошее».
У одного стакан наполовину пуст, у другого – наполовину полон. Свое отношение к жизни мы выбираем сами.

Федор, не в меру образованный юноша, уже семь лет безвылазно живет в Швейцарии — помогает известному профессору проводить масштабное исследование антропологии национальных культур. Для исследования профессор собирает большое количество интервью простых жителей разных стран, типичных носителей так называемой национальной души. Интервью для исследования выглядит как свободное повествование на свободную тему, интервьюер не должен влиять на ход беседы, а только поддерживать ее, поощрять рассказчика. Федя как раз и занимается тем, что расшифровывает сотни записей, сделанных в России.

Неожиданно в Швейцарию покататься на лыжах приезжают друзья друзей из Москвы, которых вежливый Федя вызывается сопроводить. Одна из девушек по имени Леля, нелюдимая, молчаливая и татуированная, не успевает вылететь вовремя — полеты прекращаются из-за повышенной активности известного исландского вулкана. В одном из трактиров Федя и Леля, вынужденные убивать время в компании друг друга, знакомятся с симпатичной супружеской парой из России. Все четверо заселяются в маленький местный отель и в качестве необременительного занятия начинают слушать и обсуждать Федины записи.

Отношения героев бурно развиваются, в первую очередь благодаря возникшему за их столом пятому персонажу — богоносному и проклятому, великому и несчастному русскому народу.

Понизовский, тележурналист, работавший в «Намедни», использовал для своего романа записи реальных людей — арендовал на Москворецком рынке павильон и интервьюировал торговцев и посетителей.

Среди его героев мужчины и женщины, молодые и пожилые, русские, карачаевцы, армяне. Вот женщина рассказывает, как научилась доить корову с четырех лет, водить «МАЗ» —с десяти, а в 14 лет спасла брата в пьяной драке, пырнув кого-то разбитой бутылкой. Вот электросварщик из Одинцово рассказывает о грядущем русском бунте и о том, как молодые парни на стройке теряют пальцы и головы. Вот стриптизер, закончивший военно-музыкальное училище, живописно рисует дедовщину — бить можно куда угодно, только не в лицо, губно-зубной аппарат музыкантам нужен для работы.

Перед швейцарской компанией проплывают десятки колоритнейших русских образов, во всех рассказах всего три классических рефрена — водка, бедность и насилие. Прослушанные истории лишь изредка могут вызвать слабую улыбку, в основном праведный ужас, мрак, отчаяние — готовый багаж для потенциального эмигранта. Записи Понизовского представляют собой богатейшую фактуру, интересную уже саму по себе. Однако самое впечатляющее в «Обращении в слух» даже не фактура, а ее виртуозный анализ. Четверо русских, застрявшие в сказочных Альпах, дискутируют на тему русского народа вроде бы от нечего делать, но используют мощную базу аргументов:

Федор, больше похожий на молодого священника, нежели, на европейского студента, вдохновенно рассказывает собравшимся о том, что русские, несмотря ни на что, божьи люди. Белявский, успешный бизнесмен либеральных взглядов, остроумно насмехается: «Пока абстрактно — ах русский народ богоносец! А как конкретно — так баба с г"овядиной!» У его жены Анны своя позиция, она верит в гендерную концепцию: все мужское в России отмирает, потому что

Россия — страна-женщина, именно женщина тут — первопроходец, странствующий рыцарь. Однако и мужчина, и женщина, по мнению Анны, вынуждены вечно страдать, так как их страна, ни больше ни меньше, территория Тьмы и Вечной Ночи.

Здесь подробно воссоздается и анализируется русский метафизический ужас, как будто позаимствованный из творческого арсенала режиссера Сергея Лозницы. «Войдите в любую квартиру — не в центре, «дизайнерскую» с искусственными людьми, а в любом Мончегорске... да или даже в Москве, только подальше, в Печатниках, в Марьино, на Капотне — откройте полупустой шкаф с тряпьём, на кухню пройдите, чтобы клеёночка липкая, чтобы в линолеуме дыра, и за дверью бачок течёт ржавой струйкой — что, вы думаете, это? Бедность? Нет. Это калиточки, это тропиночки и закоулочки в ночь. (…) Ночь ледяная и чёрная, но зато нет надежды. Ночь всегда та же самая, одна и та же, а свет ненадёжен и слаб. Если теплится огонёчек — значит, чужие люди придут, будут сидеть за столом, говорить: «Ты хорошая девочка, мы приехали за тобой...» А ты должна руки вот так положить и сидеть. И кричи не кричи —кругом ночь...» — рассуждает Анна, отпивая из бокала с шампанским. Белявские, видимо, давно мечтающие эмигрировать, скептически относятся к Фединым признаниям в любви к Родине, учитывая тот скользкий факт, что сам Федя любит ее на расстоянии. Девушка Леля же со скепсисом относится ко всем троим, и выигрышно молчит.

Самая ожесточенная битва в «Обращении в слух» разыгрывается, конечно, между двумя мужчинами — юным Федей и прожженным Белявским, а оружием в их битве становится не кто иной, как Федор Михайлович Достоевский. Отдельного внимания заслуживает эпизод под интригующим названием «Разоблачение Достоевского», где Белявский, собрав все свое остроумие воедино, убедительно доказывает, что любовь писателя к русскому народу есть результат интеллигентской вины, терзающей за то, что его отец, позднее убитый крестьянами, насиловал маленьких девочек. Федя и Белявский — двойники, причем именно достоевского типа. Чем выше в своих пассажах берет Федя, тем сильнее опускает Белявский: вместо пламенной веры у него фрейдизм, вместо высокопарной идеи — грубый лингвистический анализ. «Я «подл и низок» — но зато припадаю и упадаю. Я весь в дерьме — зато падаю, плачу — и всё. И — оправдан. И воссияю! И — русский народ!» — издевается Белявский.

По сути, концепции обитателей швейцарского отеля отражают почти весь спектр тем, касающихся России и русских: тут разговоры и об особой миссии, и о вульгарной правовой дикости, об уникальном положении между Азией и Европой, о национальной идее, национальном характере, любви к насилию, альтруизме.

Все сакральные кухонные прения здесь собраны под одним переплетом, в какой-то момент они прекращают быть ни к чему не приводящим трепом, напротив, превращаются в дело чести, дело жизни, главную сюжетную интригу.

Понизовский, что важно, пытается никому не подыгрывать — все концепции хорошо аргументированы и доказаны. Причем доказаны в первую очередь той магнитофонной правдой, которую выслушивают герои.

Федины записи, они же рыночные записи Понизовского, дают роману не только объективный посконный вес — кажется, именно его зачастую не хватает современной литературе — но и крайне актуальную точку наблюдения. Во времена, когда из подслушанных ресторанных разговоров может вырасти не только журнальная статья, но и полнометражный фильм, а наиболее важным становится узнать, о чем говорят эти мужчины или те женщины,

нарративы Понизовского превращаются в тот самый материал, из которого можно наконец попытаться выудить долгожданные ответы на многие проклятые еще предками вопросы.

Пусть эти вопросы и выглядят вызывающе старомодными, однако расклад остался тот же — что в альпийской деревушке, что на страницах СМИ, что в очереди в туалет продолжают спорить те, кто готов в восхищении целовать землю, сдобренную продукцией уральского медно-химического комбината, и те, кто вместо «Россия» привык говорить «эта страна». Понизовский пытается доказывать и, удивительно, доказывает, что спор «мокроступов» и «галош» не обязан длиться вечно, для этого достаточно простого — обратиться в слух.