Главная › Психология › Что происходит во время допроса иешуа. Разговор иешуа с понтием пилатом

Что происходит во время допроса иешуа. Разговор иешуа с понтием пилатом

Эпизод «Допрос во дворце Ирода Великого» является стержнем второй главы романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» «Понтий Пилат». Эта глава логично разбивает первую и третью – современные главы, в которых предстают разные описания современности: через рационалистическое представление мира (Берлиоз, Бездомный) и взгляд на мир как совокупность сложных, в том числе сверхъестественных и непредсказуемых явлений, и углубляет философскую идею, связывающую их, помогает читателю сформулировать проблему всего романа. В частности, сцена допроса прокуратором Иудеи Понтием Пилатом странствующего из города в город философа Иешуа Га-Ноцри позволяет задуматься, каков мир, в котором мы живем, какова позиция и роль человека в этом мире.

Появляется Понтий Пилат в белом плаще с кровавым подбоем. Белый – символ чистоты, света, истины; кровавый – кровь, жестокость, сомнения, жизнь в противоречиях. Прокуратор ненавидел запах розового масла (позже узнаем, что розы – любимые цветы Мастера и Маргариты). Эти детали настораживают, а еще узнаем о «непобедимой, ужасной болезни гемикрании». Итак, Понтий Пилат – вершитель человеческих судеб, средоточие власти, ему утверждать смертный приговор Синедриона, но уже понятно, что этому человеку сделать такой шаг будет нелегко. И вот перед ним преступник, руки его связаны, под левым глазом большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Но взгляд его полон не страха, а тревожного любопытства, он не подавлен, уверен в своей невиновности. Он свободный человек. Возможно, прокуратор, объявляя первое обвинение, заключающееся в том, что Иешуа обратился к народу с призывом разрушить храм, чувствует силу представшего перед ним арестанта. Оттого он суров, сидит как каменный, губы чуть шевелятся при произнесении слов, а голова пылает «адской болью».Человек в нем борется с властителем, сердце с холодным расчетом. Завязка беседы – слова арестованного, обращенные к игемону: «Добрый человек…» Эти слова повергли Понтия Пилата, он не понимает, как его, «свирепое чудовище», можно так называть. Он разгневан. Власть берет верх, но сию минуту продолжить беседу не в силах, просит Крысобоя вывести Иешу и объяснить, как с ним надо разговаривать, но при этом не калечить. И все-таки слова «добрый человек «звучат победно. Крысобой не сильно ударил арестованного, но тот мгновенно рухнул наземь.

От боли? От боли тоже, но больше от унижения, потому он и просит не бить его. В дальнейшей беседе называет Пилата игемон, чтобы это унижение больше не повторилось. В остальном философ непреклонен. Не желает сознаваться в том, чего не совершал. Пилату «проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Но беседа продолжается, мы узнаем суть преступления Иешуа.

«Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины». Речь идет не о создании новой веры – вера слепа. От веры к истине, сути человеческого бытия – это и есть история человечества. Для великого прокуратора это бред сумасшедшего. Человеку не дано знать истину, ни даже, что такое истина. Но ум не слушает Понтия Пилата. Он не может не задать вопрос, хотя тон его ироничен. Тем неожиданнее ответ: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти». Он поражает тем, что абстрактное понятие «истина» становится живым, вещественным, вот оно – в изнуряющей тебя боли. Истина оказалась человеческим понятием, она исходит от человека и замыкается на нем. Но Пилат не способен сразу отрешиться от привычного строя мысли. Он не может поверить, что от боли его спасло человеческое участие. Сострадание избавило от страдания.

И тогда он возвращается к тому, что поначалу вызывало раздражение: «А теперь скажи мне, что это ты всё время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?» – «Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете». Скорее всего этим утверждением М.А. Булгаков вместе со своим героем хочет сказать, что зло – это порождение несвободы, она делает человека несчастным. Марк Крысобой «стал жесток и черств», потому что «добрые люди бросались на него, как собаки на медведя». Прокуратор Иудеи не соглашается с арестованным, но и не противоречит ему. А в «легкой» голове сложилась уже формула: «игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел». Не утвердил бы он смертный приговор, признав Иешуа душевнобольным, если бы подсудимый сам себе его не подписал. Ведь ему предъявлено второе обвинение, более серьезное, так как оно касается римского императора. Га-Ноцри нарушил «Закон об оскорблении величества».

Пилат потрясен и испуган. Если он отпустит Иешуа, то нарушит привычные отношения между ним и властью, управляющей им, он раб кесаря, своей должности, карьеры, и хотя очень хочет спасти Иешуа, переступить цепи этого рабства выше его сил. Иносказательно звучат слова прокуратора: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» Иешуа, зная, что примет за свои убеждения смерть, не отказывается от правды в отличие от Пилата, трусливо соглашающегося с приговором Синедриона. Сталкиваются два противоположных по философской сути мира. Один – мир Пилата, привычный, удобный, в котором люди сами себя заточили в неволю, страдают в нем, но страх перед властью сильнее. Другой – мир добра, милосердия, свободы, мир, в котором человек вправе сомневаться, говорить то, что думает, слушать свое сердце. И грозный прокуратор ощутил реальность этого мира, и все, что казалось незыблемым, вечным, рухнуло. Га-Ноцри уходил навсегда, а все существо Пилата пронизала «непонятная тоска». Выбор за героями романа, за читателем.

(По мотивам романа М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита")

Понтий Пилат – прокуратор Иудеи, грозно обращаясь к арестованному Иешуа, заговорил по-гречески:
"-Так это ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?"
Тут арестант опять оживился и ответил:
"-Я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие....
-Множество разных людей стекается в этот город к празднику... – говорил монотонно прокуратор.... - Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди".
-"Эти добрые люди," – заговорил арестованный, - "ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что эта путаница будет продолжаться очень долгое время." все из-за того, что Левий Матвей неверно записывает за мной. "Но я однажды заглянул в его пергамент с этими записями и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил".
В это утро у прокуратора нестерпимо болела голова. И глядя на арестованного мутными глазами, он мучительно вспоминал, зачем он здесь, и какие еще вопросы он должен задать. Немного поразмыслив, он произнес:
- "А вот что ты все – таки говорил про храм в толпе на базаре?" – хриплым голосом спросил больной прокуратор и закрыл глаза.
Каждое слово арестованного причиняло Понтию Пилату страшную боль и кололо в висок. Но арестованный, тем не менее, вынужден был ответить: "-Я, игемон, говорил, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм - истинной. Сказал так, чтобы было понятней.
-Зачем же ты, бродяга, смущал народ, рассказывая про истину, о которой не имеешь представления? Что такое истина?" В чем она?- В тупой вспышке ярости закричал П. Пилат, вызванной не столько словами арестованного, сколько невыносимой болью, раскалывающей его голову. При этом ему снова померещилась чаша с черной жидкостью.
"-Яду мне, яду."- стучало в его висках, причиняя невыносимую боль.
Преодолевая это видение и эту адскую боль, он заставил себя вновь услышать голос арестованного, который говорил:
"-Истина, прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня." Но мучения твои сейчас кончатся. Ну вот все и кончилось, и я этому несказанно рад,- благожелательно поглядывая на П. Пилата, заключил арестованный.
-Но есть еще и другая истина, о которой я говорил в толпе на базаре,– продолжал Иешуа.- Она в том, что люди избрали пагубный путь развития. Люди захотели быть независимыми, вместо того, чтобы быть во взаимосвязи, как единое целое друг с другом, с окружающей природой и Богом. Отделившись от единого целого, гармонично связывающего людей с природой и Богом, они мечтают и пытаются найти смысл и гармонию каждый в своем мирке, а также в совокупности всех их индивидуальных мирков, составляющих государство. Все эти мирки очень сильно ограничены несовершенством людского восприятия и далеки от истинности единого целостного божественного мира. Каждый такой мирок окрашен целой гаммой индивидуальных чувств и эмоций, таких как страх, зависть, злоба, обида, эгоцентризм, жажда власти.
П. Пилата поразили слова арестованного. Он привык, что с ним говорят почтительно и уважительно, пытаясь угадать, что он хочет от них услышать. А этот бродяга ведет себя так, как будто перед ним не великий и всесильный прокуратор иудеи, любой каприз которого может лишить его жизни, а один из простолюдинов на базарной площади.
Ошеломление и удивление от неслыханной дерзости заставили П. Пилата на мгновение забыть о мучительной головной боли. Но когда он о ней вспомнил, то был снова поражен и удивлен, так как головная боль прошла и перестала его мучить.
Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестованного. И в этих глазах уже не было мути, а его мозг стал способен адекватно воспринимать действительность. Его мозг лихорадочно работал, но П. Пилат все никак не мог понять, почему этот человек пробуждает в его сознании новые чувства и что - то похожее на интерес к его утопическим словам.
Обладая абсолютной властью, он легко мог в любое время собрать десятки ученых философов со всеми их разнообразными концепциями. Только ему это совершенно было не нужно. Он считал себя здравомыслящим человеком, а всех этих людей, занимающихся спорами и доказательствами правоты своих идей, бесполезными бездельниками, всю жизнь копающимися в своих рукописях, никак не влияющих на реальную жизнь. Сам же он твердо знал и непоколебимо был уверен, что единственными ценностями в этом мире, влияющими абсолютно на все, являются власть и сила. Этим он обладает в полной мере.
Но вопреки этому твердому убеждению, ему почему-то именно в споре захотелось победить этого незадачливого философа. Он был уверен, что победит его всего одной лишь фразой, когда тот закончит свой монолог. Он заставит его ответить на один вопрос: что перевесит, если бросить на одну чашу весов все разнообразные философские теории, вместе с его собственной, а с другой стороны его, Пилата, власть и силу? Решив так, он дал арестованному закончить свою речь, который продолжал:
- И в каждом этом мирке господствует могущественная ложь. В этих мирках плач, боль и смерть люди воспринимают как безусловное зло. Не способные адекватно воспринимать действительность люди строят свою жизнь на основании того, что кажется им добром, или злом. Постоянно недоумевают, почему Бог не принимает сторону их добра и допускает в мире зло. Обвиняя Его в равнодушии и бездействии они не способные увидеть и оценить всю доброту, величие, красоту и гармонию грандиозного полотна единого божественного мира. Поэтому своими мыслями, действиями и поступками, основанными на страхе, зависти, лжи, насилии люди сами вносят дисгармонию в этот единый мир.
А Бог, сопоставляя всякий выбор людей с миллионами других причин и следствий, допускает людское зло, чтобы предотвратить еще большее в пределах всего творения. Ибо каждый людской поступок, как в калейдоскопе, меняет всю картину мозаики единого мира. И каждый мельчайший элемент этой мозаики, независимо от того, как его оценивают сами люди, заслуживает только того состояния, в котором он находится.
Заменяя восприятие реального мира своими индивидуальными мирками, люди начинают все оценивать и взвешивать, объявляя что-то хорошим, а что-то плохим, что–то добром, а что–то злом. Люди не могут знать об истинном предназначении сути и ценности событий и явлений. Определяя, что такое добро и что такое зло, люди становятся судьями, хотя не могут и не имеют права ими быть, так как способны оценить лишь кратковременное событие настоящего, но не способны оценивать многочисленные следствия последующих событий, нанизанных на ось времени. По этому, добро сделанное сегодня для себя, для других, в большинстве случаев, потом оборачивается злом. А их многообразие,сталкиваясь друг с другом, приводит к конфликтам и войнам.
Миллионы людей и миллионы «опытных» судей большую часть своей жизни занимаются обличением и судом. Люди судят отличительные особенности друг–друга: образ мыслей, национальность, язык, цвет кожи, внешний вид, мотивы и поступки, утопая в иллюзии, что действительно знают всю истину и вершат справедливый суд. Тем самым взращивают свою гордыню и чувство своего превосходства над другими людьми. В их индивидуальных мирках нет и быть не может ни истинной гармонии, ни любви. Все это находится за их пределами, в грандиозном полотне истинной реальности. И чтобы быть по-настоящему свободными и счастливыми, им надо отказаться от своей привычки все оценивать и судить, а защищаться чистым и возвышенным мышлением. Им надо научиться жить в состоянии гармонии, доброты и любви с единым божественным миром, ибо человек - часть мира неотделим от него, и несет ответственность, в пределах своего сознания, за все то, что в нем происходит.
Кроме того люди совершают большую ошибку, полагая, что страдания других их не касаются. Но ведь все дышат одним воздухом, насыщенным людскими эманациями и мыслями. И каждый землянин, хочет он того или нет, не может отделиться от той среды, в которой живет. Ни сила, ни богатство, ни положение, ни невежество, ни слепота – ничто не может оградить человека от влияния того мира, частью которого он является. От пространственных воздействий людского океана не защититься ничем: ни стражей, ни дворцовыми стенами, за которыми тоже что–то давит, гнетет, лишает радости, поражая порой неизлечимой болезнью. Не существует барьеров, препятствующих притяжению в жизнь каждого человека событий и ситуаций, происходящих в самом неожиданном месте, в соответствии с его истинной сущностью и образом мыслей.
Дав арестованному договорить, Пилат изменил свой первоначальный замысел и решил не спорить с ним, а закончить допрос. Он сказал:
- «Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким–либо иным способом уничтожить храм?
-Я, игемон, никогда не призывал к подобным действиям, повторяю."
-Так поклянись своей жизнью, что этого не было, - сказал прокуратор и улыбнулся какой–то страшной улыбкой. "–Ею клясться самое время, так как она висит на волоске, помни это.
-Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил арестант. – Если это так, то ты сильно ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
- Но я легко могу перерезать этот волосок.
-И в этом ты ошибаешься," - светло улыбаясь, возразил арестант, "-согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
-Так, так – улыбнувшись, сказал Пилат, - теперь я не сомневаюсь, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобой по пятам." После этих слов у него, уже в светлой голове, отчетливо сложилась формула приговора. И он ее тут же озвучил для записи в протокол: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа и состава преступления в нем не нашел.
"- Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.
- Нет, к сожалению, - неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента".
Прочитав поданное, Пилат изменился в лице.
- Слушай, Иешуа, - заговорил прокуратор, "-ты когда–либо говорил что-нибудь о великом кесаре?" Знаешь ли ты некоего Иуду из города Кириафа, и что именно ты говорил ему о кесаре?
- В числе прочего я сказал,– отвечал Иешуа, - что люди искренне верят, что только власть их может защитить и дать благополучие. Они считают, что чем сильнее власть, тем больше гарантий у их благополучного существования. Но вера людей слепа и ставит знак равенства между истиной и ложью. И от того, что они в это верят, это не становится истиной. Так как истина на самом деле в том, что всякая власть есть насилие над людьми. И что настанет время, когда не будет никакой власти, ни кесаря, ни какой–либо другой. Но сейчас люди настолько обмануты этой иллюзией, что не мыслят свою жизнь, чтобы кто-то не был главным. Они создают иерархию власти. И венчают ее самим Богом - Великим и ужасным надсмотрщиком, который проявляет свою «любовь», безжалостно карая за грехи и непослушание. Но как только создается иерархия, так сразу же требуются законы и правила, ее регламентирующие. Установленная субординация и свод приказов не укрепляют и не развивают нормальные человеческие отношения, основанные на доброте и любви, а уничтожают их. Холодная примитивная логика, насаждаемая сводом законов и приказов, становится основой мироустройства. И в этой основе мироустройства не остается места ни доброте, ни любви, так как эти понятия и логика несовместимы, потому что они проявляются и действуют вопреки ей. Поэтому люди почти разучились взаимодействовать друг с другом без учета субординации, иерархии и силы. А об истинных взаимоотношениях между собой людям остается только мечтать, как о чуде, надеясь найти их на небесах.
Свод законов приказов и правил не может дать людям свободу, а может только гарантированно дать им право судить, не видя и не зная истинных причин, мотивов и последствий. И ощущать свое превосходство над осужденными, внушая себе, что они находятся выше и живут по более высоким меркам.
Этот свод законов может действовать и опираться только на власть и силу. Так как власть – это инструмент, позволяющий одним людям заставлять других выполнять их волю. Этот инструмент позволяет трусливым и злым людям, прокравшимся на вершину власти и не рискующих своим здоровьем и жизнью, посылать других людей в кровавые бойни. Или совершенно безнаказанно в больших количествах совершать другие преступления и неблаговидные поступки во имя удовлетворения своих низменных амбиций и теша свое самолюбие. Только поэтому в мире полно горя и страданий, рекою льется кровь, а этим бойням не видно конца.
Потому что эти люди, используя власть и силу, ограждают себя от малейшего риска, и с разрешения ими самими придуманных законов безжалостно бросают в кровавые бойни миллионы людей. Но, лишая людей жизни, дарованной им Богом, они не ведают, что творят. А созданная ими иерархия власти ограничивает свободу оставшихся в живых людей и ликвидирует их равенство, обесценивая жизни людей, находящихся на самом низу. Это суть человеческого государства, в котором на законных основаниях, даже не пытаясь прятаться, существует зло. И в этой пагубной сути люди безнадежно увязли.
Но Богу не нужны рабы, покорные его воле и подчиняющиеся субординации, а ему нужны братья и сестры, не обремененные никакими схемами и правилами. Они вольны просто быть во взаимосвязи друг с другом и с Богом, и никто не должен быть обделен. Доминирующим и единственным чувством должна стать всеобъемлющая, бескорыстная, не требующая ничего взамен любовь. Тогда настанет царство истины, – сказал Иешуа и замолчал.
" - Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся...
- А ты бы отпустил меня, игемон, - неожиданно попросил арестант, ... я вижу, что меня хотят убить."
Лицо Пилата исказила судорога и он сказал:
"-Ты полагаешь,несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?... Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю."
И обращаясь к секретарю, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор преступнику Иешуа.
После оглашенного приговора и небольшой паузы Пилат, взглянув на арестованного, снова был поражен поведением Иешуа. Он не рыдал, не плакал и не молил о пощаде, а смотрел на прокуратора так, как будто ничего не произошло и он только что не был приговорен к смерти.
- Мне жаль тебя, - неожиданно сказал арестованный, обращаясь к Пилату. –Ты живешь во дворце и у тебя вооруженная охрана, но ты раб. Ты раб системы, которой служишь, ты раб злых и бесчеловечных законов, ты раб своих неправильных мыслей. Всю свою жизнь ты служишь злу, которое существует и правит в защищаемом тобой государстве на законных основаниях и которое вынуждает тебя делать то, чего тебе не хочется и чему противится твоя сущность. Поэтому ты ненавидишь и свою должность, и этот город. И эта ненависть отравляет тебе жизнь.
Ничего не ответил Пилат, только взглянув на арестованного, заставил увести его.
Сам же Пилат, слушая арестованного, понял, что какая-то сила исходит от арестованного и его слов, которая заставила его, Пилата, почувствовать себя маленьким мальчиком, внимающим наставлениям мудрого отца, очередной раз вляпавшимся в грязь. При взгляде на удаляющегося арестанта Пилату показалось, что это не два конвоира ведут приговоренного, а важную персону торжественно сопровождает почетный караул. А когда арестованный выходил с балкона, то луч света зажег пыль, висевшую в воздухе над его головой в виде светлого диска.
За свою жизнь П. Пилат многим подписал смертный приговор. И никогда у него не было ни сожалений, ни раскаяний. Ни об одном, кроме сегодняшнего. Необычный человек, необычный разговор, необычное поведение. Осталось чувство недосказанности.
-С ним надо еще подробней поговорить. – Так думал прокуратор.
Но для этого Иешуа надо спасти. Он заставит первосвященника Иудеи отпустить его в честь наступающей Пасхи. Эта мысль показалась ему единственно верной, и он приказал позвать к себе первосвященника Иудеи Иосифа Каифу.

Рецензии

Благодарю от души, Сергей. О, если бы этот текст был в Писаниях, уж точно, заблуждениям людей давно бы пришёл конец. Вы словно написали новую книгу Жизни.
Странно, как много "верующих", которые ни разу не прочли Ветхий Завет. Когда я впервые прочла его, то ужаснулась: да это же не бог водил евреев, а сатана: убийства, захват, грабёж."И будет на человеке узда, ведущая его в заблуждения. Ибо тоже самое покрывало не снято при чтении Ветхого Завета".
При чтении Нового Завета коробят слова И.Х.: Отец и Я - одно. Одно приемлю: Бог есть Любовь (и его творят люди, живя в доброте - энергию любви, созидания).Этот Бог истинный не направит людей через пророков убивать других."И познаете Бога истинного", а не того, что полонил разум многих народов.Удивительно, сама же Библия разоблачает это зло, но такое ощущение, что её читают с закрытыми глазами.
Ещё раз благодарю Вас, Сергей, за достойный труд. Желаю Вам всего самого наилучшего! С глубоким уважением, Валентина.

Эпизод “Допрос во дворце Ирода Великого” является стержнем второй главы “Понтий Пилат” романа М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита”. Эта глава логично разбивает первую и третью главы, в которых предстают разные описания современности: через рационалистическое представление мира (Берлиоз, Бездомный) и взгляд на мир как совокупность сложных, в том числе сверхъестественных и непредсказуемых явлений, и углубляет философскую идею, связывающую их, помогает читателю сформулировать проблему всего романа. В частности, сцена допроса прокуратором Иудеи Понтием Иилатом странствующего из города в город философа Иешуа Га-Ноцри позволяет задуматься, каков мир, в котором мы живем, какова позиция и роль человека в этом мире.
Появляется Понтий’ Пилат в белом плаще с кровавым подбоем, Белый – символ чистоты, света, истины; кровавый – кровь, жестокость, сомнения, жизнь в противоречиях. Прокуратор ненавидел Запах розового масла (позже узнаем, что розы – любимые цветы Мастера и Маргариты). Эти детали настораживают, а еще узнаем о “непобедимой, ужасной болезни гемикрании”.

Итак, Понтий Пилат – вершитель человеческих судеб, средоточие власти, ему утверждать смертный приговор Синедриона, но уже понятно, что этому человеку сделать такой шаг будет нелегко. И вот перед ним преступник, руки его связаны, под левым глазом большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Но взгляд его полон не страха, а тревожного любопытства, он не подавлен, уверен в своей невиновности. Он свободный человек. Возможно,’ прокуратор, объявляя первое обвинение, заключающееся в том, что Иешуа обратился к народу с призывом разрушить храм, чувствует силу представшего Перед ним арестанта. Оттого он суров, сидит как каменный, губа чуть шевелятся при произнесении слов, а голова пылает “адской болью”. Человек в нем борется с властителем, сердце с холодным расчетом. Завязка беседы – слова арестованного, обращенные к игемону: “Добрый человек…” Эти слова повергли Понтия Пилата, он не понимает, как его, “свирепое чудовище”, можно так называть. Он разгневан. Власть берет верх, но сию минуту продолжить беседу не в силах, просит Крысобоя вывести Иешуа и объяснить, как с ним надо разговаривать, но при этом не калечить. И все-таки слова “добрый человек” звучат победно. Крысобой несильно ударил арестованного, но тот мгновенно рухнул наземь.
От боли? От боли тоже, но больше от унижения, потому он и просит не бить его. В дальнейшей беседе называет Пилата игемон, чтобы это унижение больше не повторилось. В остальном философ непреклонен. Не желает сознаваться в том, чего не совершал. Пилату “проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: “Повесить его”. Но беседа продолжается, мы узнаем суть преступления Иешуа.
“Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины”. Речь идет не о создании новой веры – вера слепа. От веры к истине, сути человеческого бытия – это и есть история человечества. Для великого прокуратора это бред сумасшедшего. Человеку не дано знать ни истину, ни даже, что такое истина. Но ум не слушает Понтия Пилата. Он не может не задать вопрос, хотя тон его ироничен. Тем неожиданнее ответ: “Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти”. Он поражает тем, что абстрактное понятие “истина” становится живым, вещественным, вот оно – в изнуряющей тебя боли. Истина оказалась человеческим понятием, она исходит от человека и замыкается на нем. Но Пилат не способен сразу отрешиться от привычного строя мысли. Он не может поверить, что от боли его спасло человеческое участие. Сострадание избавило от страдания.
И тогда он возвращается к тому, что поначалу вызывало раздражение: “А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова “добрые люди”? Ты всех, что ли, так называешь?” – “Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете”. Скорее всего, этим утверждением М. А. Булгаков вместе со своим героем хочет сказать, что зло – это порождение несвободы, оно делает человека несчастным. Марк Крысобой “стал жесток и черств”, потому что “добрые люди бросались на него, как собаки на медведя”. Прокуратор Иудеи не Соглашается с арестованным, но и не противоречит ему. А в “легкой” голове сложилась уже формула: “игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел”. Не утвердил бы он смертный приговор, признав Иешуа душевнобольным, если бы подсудимый сам себе его не подписал. Ведь ему предъявлено второе обвинение, более серьезное, так как оно касалось римского императора. Га-Ноцри нарушил “Закон об оскорблении величества”.
Обвиняемый признается, что при Иуде из Кириафа высказывал свой взгляд на государственную власть. Примечательна сцена, в которой Пилат дает возможность выпутаться, спастись, избежать казни, если он опровергнет свои слова, сказанные о кесаре. Сердце ему подсказывает, что в истине, проповедуемой этим человеком, спасение его души. “Погиб!”, потом: “Погибли!..” “Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прок)фатор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? – Пилат протянул слово “не” несколько больше, чем это полагалось на суде и послал Иешуа мысль, которую как бы хотел внушить арестанту”. Но Иешуа не воспользовался возможностью, данной ему Пилатом. “Правду говорить легко и приятно”, – говорит он и подтверждает свою мысль о том, “что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть”
Палат потрясен и испуган. Если он отпустит Иешуа, то нарушит привычные отношения между ним и властью, управляющей им, он раб кесаря, своей должности, карьеры, и хотя очень хочет спасти Иешуа, переступить цепи этого рабства выше его сил. Иносказательно звучат слова прокуратора: “Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорит ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?” Иешуа, зная, что примет за свои убеждения смерть, не отказывается от правды в отличие от Пилата, трусливо соглашающегося с приговором Синедриона. Сталкиваются два противоположных по философской сути мира. Один – мир Пилата, привычный, удобный, в котором люди сами себя заточили в неволю, страдают в нем, но страх перед властью сильнее. Другой – мир добра, милосердия, свободы, мир, в котором человек вправе сомневаться, говорить то, что думает, слушать свое сердце. И грозный прокуратор ощутил реальность этого мира, и все, что казалось незыблемым, вечным, рухнуло. Га-Ноцри уходил навсегда, а все существо Пилата пронизала “непонятная тоска”. Выбор за героями романа, за читателем.

Другие работы по этой теме:

Произведение М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита” является одним из самых мистических в русской литературе. Трудно найти подобный роман, где бы так искусно сочеталась эпоха,...
В романе М. А Булгакова “Мастер и Маргарита” есть одно заведение, где люди раскрепощаются и становятся сами собой. Это не писательская организация, как должно быть,...

…На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону.

Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:

– Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?

– Да, прокуратор, – ответил секретарь.

– Что же он?

– Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, – объяснил секретарь.

Иешуа и Понтий Пилат

Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:

– Приведите обвиняемого.

И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.

Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:

– Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм?

Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.

Человек со связанными руками несколько поддался вперед и начал говорить:

– Добрый человек! Поверь мне…

Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, – и так же монотонно прибавил: – кентуриона Крысобоя ко мне.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующий особой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона, и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.

Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

– Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.

И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукой арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним.

Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы.

Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане.

Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.

Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:

– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?

Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:

– Я понял тебя. Не бей меня.

Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.

– Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

– Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.

– Иешуа, – поспешно ответил арестант.

– Прозвище есть?

– Га-Ноцри.

– Откуда ты родом?

– Из города Гамалы, – ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.

– Кто ты по крови?

– Я точно не знаю, – живо ответил арестованный, – я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…

– Где ты живешь постоянно?

– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из города в город.

– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил: – Родные есть?

– Нет никого. Я один в мире.

– Знаешь ли грамоту?

– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?

– Знаю. Греческий.

Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.

Пилат заговорил по-гречески:

– Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?

Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:

– Я, доб… – тут ужас мелькнул в глазах арестованного оттого, что он едва не оговорился, – я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывавшего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.

– Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, – говорил монотонно прокуратор, – а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствует люди.

– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба больные глаза тяжело глядели на арестанта.

– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, говорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.

– Кто такой? – брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…

Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.

– …однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Иешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мною путешествовать…

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:

– О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.

Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.

Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.

– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос.

– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?

– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше….» И опять померещилось ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.

Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, – арестант повернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.

– Беда в том, – продолжал никем не останавливаемый связанный, – что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.

Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.

– Развяжите ему руки.

Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.

– Сознайся, – тихо по-гречески спросил Пилат, – ты великий врач?

– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.

Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.

– Я не спросил тебя, – сказал Пилат, – ты, может быть, знаешь и латинский язык?

– Да, знаю, – ответил арестант.

Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:

– Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?

– Это очень просто, – ответил арестант по-латыни, – ты водил рукой по воздуху, – арестант повторил жест Пилата, – как будто хотел погладить, и губы…

– Да, – сказал Пилат.

Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:

– Итак, ты врач?

– Нет, нет, – живо ответил арестант, – поверь мне, я не врач.

– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?

– Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?

– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого не было.

– Чем ты хочешь, чтобы я поклялся? – спросил, очень оживившись, развязанный.

– Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил арестант, – если это так, ты очень ошибаешься. Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

– Я могу перерезать этот волосок.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?

– Так, так, – улыбнувшись, сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? – тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.

– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, – некоего Дисмаса, другого – Гестаса и третьего – Вар-раввана?

– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.

– Правда?

– Правда.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?

– Нет, я своим умом дошел до этого.

– И ты проповедуешь это?

– А вот например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, он добрый?

– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил?

– Охотно могу сообщить это, – отозвался Пилат, – ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в Долине Дев.

– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он резко бы изменился.

– Я полагаю, – отозвался Пилат, – что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.

В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль вить там гнездо.

В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Иершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиной волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратановой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора.

Оставалось это продиктовать секретарю.

Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль.

– Всё о нем? – спросил Пилат у секретаря.

– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.

– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.

Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.

Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное – как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества…»

Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть – и с кем?! – бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску.

Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.

– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? – Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.

– Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант.

– Мне не нужно знать, – придушенным, злым голосом отозвался Пилат, – приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.

Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.

– Итак, – говорил он, – отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?

– Дело было так, – охотно начал рассказывать арестант, – позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…

– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.

– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арестант, – он выказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…

– Светильники зажег… – сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.

– Да, – немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.

– И что же ты сказал? – спросил Пилат, – или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? – но в тоне Пилата была уже безнадежность.

– В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесаря, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова.

– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! – сорванный и больной голос Пилата разросся.

Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.

Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.

Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.

Первым заговорил арестант:

– Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.

– Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил прокуратор, – что есть еще кое-что на свете, кого тебе, следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, – прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, – тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда, – все они добрые люди?

– Да, – ответил арестант.

– И настанет царство истины?

– Настанет, игемон, – убежденно ответил Иешуа.

– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!» Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: – Преступник! Преступник! Преступник!

– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я верю.

– Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, – тут голос Пилата сел, – это не может. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.

– Нет, я один.

– Ненавистный город, – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудой из Кириафа, право, это было бы лучше.

– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.

Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:

– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.

– Игемон…

– Молчать! – вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон, – ко мне! – крикнул Пилат.

И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.

Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы.

По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона…

Назад
Вперёд

Ещё по теме...

Финальный монолог Маргариты «Слушай беззвучие» (текст)
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 26. Погребение – читать онлайн полностью
«Собачье сердце», монолог профессора Преображенского о разрухе – текст
Булгаков «Мастер и Маргарита» – читать онлайн по главам
Булгаков «Мастер и Маргарита», Эпилог – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 32. Прощение и вечный приют – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 31. На Воробьевых горах – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 30. Пора! Пора! – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 29. Судьба мастера и Маргариты определена – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 28. Последние похождения Коровьева и Бегемота – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 27. Конец квартиры № 50 – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 24. Извлечение Мастера – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 23. Великий бал у сатаны – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 22. При свечах – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 21. Полёт – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 20. Крем Азазелло – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 19. Маргарита – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 18. Неудачливые визитеры – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 17. Беспокойный день – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 16. Казнь – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 15. Сон Никанора Ивановича – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 14. Слава петуху! – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 13. Явление героя – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 12. Черная магия и ее разоблачение – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 11. Раздвоение Ивана – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 10. Вести из Ялты – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 9. Коровьевские штуки – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 8. Поединок между профессором и поэтом – читать онлайн полностью
Булгаков «Мастер и Маргарита», глава 7. Нехорошая квартирка – читать онлайн полностью

Эпизод «Допрос во дворце Ирода Великого» является стержнем второй главы «Понтий Пилат» романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Эта глава логично разбивает первую и третью главы, в которых предстают разные описания современности: через рационалистическое представление мира (Берлиоз, Бездомный) и взгляд на мир как совокупность сложных, в том числе сверхъестественных и непредсказуемых явлений, и углубляет философскую идею, связывающую их, помогает читателю сформулировать проблему всего романа. В частности, сцена допроса прокуратором Иудеи Понтием Иилатом странствующего из города в город философа Иешуа Га-Ноцри позволяет задуматься, каков мир, в котором мы живем, какова позиция и роль человека в этом мире.

Появляется Понтий" Пилат в белом плаще с кровавым подбоем, Белый - символ чистоты, света, истины; кровавый - кровь, жестокость, сомнения, жизнь в противоречиях. Прокуратор ненавидел Запах розового масла (позже узнаем, что розы - любимые цветы Мастера и Маргариты). Эти детали настораживают, а еще узнаем о «непобедимой, ужасной болезни гемикрании». Итак, Понтий Пилат - вершитель человеческих судеб, средоточие власти, ему утверждать смертный приговор Синедриона, но уже понятно, что этому человеку сделать такой шаг будет нелегко. И вот перед ним преступник, руки его связаны, под левым глазом большой синяк, в углу рта - ссадина с запекшейся кровью. Но взгляд его полон не страха, а тревожного любопытства, он не подавлен, уверен в своей невиновности. Он свободный человек. Возможно," прокуратор, объявляя первое обвинение, заключающееся в том, что Иешуа обратился к народу с призывом разрушить храм, чувствует силу представшего Перед ним арестанта. Оттого он суров, сидит как каменный, губа чуть шевелятся при произнесении слов, а голова пылает «адской болью». Человек в нем борется с властителем, сердце с холодным расчетом. Завязка беседы - слова арестованного, обращенные к игемону: «Добрый человек...» Эти слова повергли Понтия Пилата, он не понимает, как его, «свирепое чудовище», можно так называть. Он разгневан. Власть берет верх, но сию минуту продолжить беседу не в силах, просит Крысобоя вывести Иешуа и объяснить, как с ним надо разговаривать, но при этом не калечить. И все-таки слова «добрый человек» звучат победно. Крысобой несильно ударил арестованного, но тот мгновенно рухнул наземь.

«Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины». Речь идет не о создании новой веры - вера слепа. От веры к истине, сути человеческого бытия - это и есть история человечества. Для великого прокуратора это бред сумасшедшего. Человеку не дано знать ни истину, ни даже, что такое истина. Но ум не слушает Понтия Пилата. Он не может не задать вопрос, хотя тон его ироничен. Тем неожиданнее ответ: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти». Он поражает тем, что абстрактное понятие «истина» становится живым, вещественным, вот оно - в изнуряющей тебя боли. Истина оказалась человеческим понятием, она исходит от человека и замыкается на нем. Но Пилат не способен сразу отрешиться от привычного строя мысли. Он не может поверить, что от боли его спасло человеческое участие. Сострадание избавило от страдания.

И тогда он возвращается к тому, что поначалу вызывало раздражение: «А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?» - «Всех, -ответил арестант, - злых людей нет на свете». Скорее всего, этим утверждением М.А. Булгаков вместе со своим героем хочет сказать, что зло - это порождение несвободы, оно делает человека несчастным. Марк Крысобой «стал жесток и черств», потому что «добрые люди бросались на него, как собаки на медведя». Прокуратор Иудеи не Соглашается с арестованным, но и не противоречит ему. А в «легкой» голове сложилась уже формула: «игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел». Не утвердил бы он смертный приговор, признав Иешуа душевнобольным, если бы подсудимый сам себе его не подписал. Ведь ему предъявлено второе обвинение, более серьезное, так как оно касалось римского императора. Га-Ноцри нарушил «Закон об оскорблении величества».

Обвиняемый признается, что при Иуде из Кириафа высказывал свой взгляд на государственную власть. Примечательна сцена, в которой Пилат дает возможность выпутаться, спастись, избежать казни, если он опровергнет свои слова, сказанные о кесаре. Сердце ему подсказывает, что в истине, проповедуемой этим человеком, спасение его души. «Погиб!», потом: «Погибли!..» «Слушай, Га-Ноцри, - заговорил прок)фатор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, - ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? - Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагалось на суде и послал Иешуа мысль, которую как бы хотел внушить арестанту». Но Иешуа не воспользовался возможностью, данной ему Пилатом. «Правду говорить легко и приятно», - говорит он и подтверждает свою мысль о том, «что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть»
Палат потрясен и испуган. Если он отпустит Иешуа, то нарушит привычные отношения между ним и властью, управляющей им, он раб кесаря, своей должности, карьеры, и хотя очень хочет спасти Иешуа, переступить цепи этого рабства выше его сил. Иносказательно звучат слова прокуратора: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорит ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» Иешуа, зная, что примет за свои убеждения смерть, не отказывается от правды в отличие от Пилата, трусливо соглашающегося с приговором Синедриона. Сталкиваются два противоположных по философской сути мира. Один - мир Пилата, привычный, удобный, в котором люди сами себя заточили в неволю, страдают в нем, но страх перед властью сильнее. Другой - мир добра, милосердия, свободы, мир, в котором человек вправе сомневаться, говорить то, что думает, слушать свое сердце. И грозный прокуратор ощутил реальность этого мира, и все, что казалось незыблемым, вечным, рухнуло. Га-Ноцри уходил навсегда, а все существо Пилата пронизала «непонятная тоска». Выбор за героями романа, за читателем.