Гилберт честертон биография. Гилберт кит честертон - биография, информация, личная жизнь

Отец Димитрий посетил дорогого Алексея Петровича в канун его юбилея, поздравил с Днём рождения и записал с ним ещё один сюжет для нашей передачи "Диалог под часами"

Художник Арцыбушев Алексей Петрович

1919. - Родился в с. Дивеево Нижегородской губернии. Отец – Петр Арцыбушев (ум. 1921). Мать – Татьяна Александровна Арцыбушева (урожденная Хвостова, в монашесте Таисия; 1896–1942), дочь министра юстиции царского правительства Александра Алексеевича Хвостова.

1936–1939. - Учеба в Московском художественно-полиграфическом училище.

1944–1946. - Учеба в художественной студии ВЦСПС.

1946, 30 ноября. - Приговор к 6 годам ИТЛ по решению Особого Совещания при МГБ. Отбывание срока в лагерях Коми АССР: Воркуте, Абези, Инте.

1952, 16 мая. - Освобождения из лагеря. Прибытие в комендатуру в Инту. Объявление приговора: вечная ссылка в Инте Коми АССР. Получение вида на жительство. Получение права самостоятельного устройства (как художнику). Оформление на работу в Дом культуры на ставку дворника. Встречи со ссыльными. Работа совместно с Кириллом Ройтером над гипсовыми памятниками И.И. Мечникову, Н.И. Пирогову, И.П. Павлову, И.М. Сеченову, И.В. Сталину. Установка их перед зданием больницы. Роспись стен ресторана в Инте.

1953, зима. - Приезд в Инту жены Варвары. Строительство «всем миром» собственного дома. Рождение дочери Марины. Отказ в приеме на работу машинистом в парокотельную. Письмо об этом Н.С. Хрущеву. Прием на работу.

1956. - Реабилитация.

"ЗДЕСЬ ТАЙНО БОЖИЙ ГРАД ЖИВЕТ"

Алексей Петрович Арцыбушев. Имя это вряд ли что скажет даже искушенному читателю. Но, уверен, стоит лишь перечислить то, к чему он был причастен за свою более чем 90-летнюю жизнь, многим он окажется человеком весьма близким. Впрочем, судите сами...

Внук министра юстиции и министра внутренних дел Российской Империи Александра Алексеевича Хвостова ("старого Хвостова", как называли его в своей переписке Царственные Мученики), сын тайной монахини в миру м. Таисии (постриженицы старцев известных своей твердостью в вере и уставной строгостью московского Даниловского монастыря), родился он в Дивееве, в доме Михаила Васильевича Мантурова - одного из создателей этого любимого детища преподобного Серафима.

Первые шаги по земле, исхоженной стопочками Царицы Небесной. Детство, совпавшее с предзакатными годами существования будущей Великой женской Лавры, перед самым осквернением ее "бесами русской революции", буквально со всей России устремился неостановимый поток паломников. Здесь перед "погружением во тьму" Святая Русь получала во укрепление Батюшкино благословение.

И каких только людей здесь не было! Простые мужики и бывшие царские сановники, епископы и монахи, студенты, профессора и фабричные работницы. Будущие церковно-прославленные и безвестные мученики и страдальцы. Многие из них заворачивали в гостеприимный дом Арцыбушевых, располагавшийся в трехстах метрах от построенной еще матушкой-первоначальницей Александрой Казанской церкви, той самой, которой, по обетованию Серафимову, суждено стать "ядрышком" будущего чудного Нового собора....

В этом-то домике незаметно возрастал мальчик - внук, сын и племянник монахинь, посошник священномученика епископа Серафима (Звездинского), еще в молодости за свои дивные проповеди прозванного Среброустом.

Потом был разгон Дивеева, высылка в Муром. Улица с ее беспощадными законами. "Чтобы выжить, я должен был стать таким, как все мои сверстники". Но не стал. Не позволило дивеевское детство:

Когда ты этот путь проходишь, Склони чело у тайных врат, Забудь о злобе и невзгодах, Будь нежен: каждый встречный - брат...

Этот внутренний дивеевский стержень не позволит ему и в дальнейшем сломаться, поможет каждый раз после очередного падения встать и идти дальше.

Впрочем, рассказывать о жизни Арцыбушева - это значит пересказывать его книгу. Делать мы это, разумеется, не будем. Но обойти одно из его жизненных обстоятельств все-таки невозможно. Имеем в виду 10-летнее пребывание Алексея Петровича в лагерях и ссылке в послевоенное время, подробно описанное в его повествовании.

Лагерная тема для большинства из нас связана с именами В. Шаламова и А. Солженицына. Это описание ада на земле, созданного для одних людей людьми другими, соотечественниками, часто товарищами по работе, соседями, а иногда даже родственниками. Иногда кажется (по густоте сконцентрированного зла), что человеку там просто не выжить. Жестокая проза, но, наверное, необходимая, чтобы пробудить нашу спящую совесть.

Арцыбушева же все по-другому. Нет, в его заполярной зоне не было легче. И лагеря те же, и время

то же. Просто весь тот ужас прошел через восприятие человека глубоко верующего.

"...Все мытарства, выпавшие на мою долю, - пишет А.П. Арцыбушев, - принимал как заслуженное, как наказание за свои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, ее необходимости для меня, помогала мне и поддерживала в трудные минуты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание ".

Нет, это вовсе не толстовство с его "непротивлением злу силой".

Именно активное сопротивление - злу (на следствии и в лагере) - помогло ему выжить и выйти на свободу. В лагерном формуляре для сведения конвоя так и значилось: "Дерзок! Скользок на ноги!"

Читаешь все это, а на память невольно приходит житие преподобного Ефрема Сирина. Этот сын землевладельца из г. Низибии в Месопотамии, живший в IV веке, в юном возрасте отличался раздражительностью и безрассудством. Ложно обвиненный в краже овец, он попал в темницу. Вскоре туда ввергли еще двоих, также невиновных в этом преступлении. Там на восьмой день во сне он услышал голос: ° Будь благочестив и уразумеешь Промысл; перебери в мыслях, о чем ты думал и что делал, и по себе дознаешь, что эти люди страждут не несправедливо, но не избегнут наказания и виновные". Эти слова так поразили юношу, вспомнившего прошлые свои грехи, что после этого он твердо стал на путь исправления.

Этот высокий христианский дух явственен и вот в словах Алексея Петровича: "вспоминаю без всякой ненависти и озлобления и всех вертухаев и множество разных "гражданинов начальников", от которых зависела моя судьба, жизнь, смерть. Зло и ненависть, правящие тогда свой кровавый пир, гасились в душе моей могучей силой самого маленького добра, живущего даже в самом тщедушном теле последнего доходяги. Эту силу всепобеждающего человеческого добра я ощущал на себе, оказавшись и в пожизненной ссылке все на том же Крайнем Севере, но уже без привычного своего номера У-102 на спине".

Здесь мы подходим к стержню, лейтмотиву всего в целом повествования Алексея Петровича Арцыбушева. "Вспоминая всю свою прожитую жизнь,- пишет он, - в особенности сейчас, когда я пишу о ней, свидетельствую:

МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРИ ВСЕГДА БЫЛИ ОТКРЫТЫ!

В тяжелые моменты и обстоятельства всегда приходила помощь - неожиданная и чудесная".

Прошли годы. Позади лагерь, ссылка. Возвращение к нормальной жизни. Без колючей проволоки, лая сторожевых псов, окриков конвоиров, пронизывающих ночь лучей прожекторов, без обязательных отметок в комендатуре и вообще без отношения к себе как к недочеловеку. Семья. Работа в комбинате графического искусства. Жизненные падения и восстания. Много было всего... И вновь в его жизнь вошло Дивеево. Возвращение в мир детства. Работы по восстановлению иконостаса Троицкого собора Серафимо-Дивеевского монастыря. Таким, каким он помнил его, до того как во вьюжный декабрьский день 1930 года его с семьей изгнали из дивеевского гнезда. Причастность к изготовлению ризы на вышедшую в июне 1991 года из долголетнего затвора Великую Дивеевскую святыню - образ Божией Матери "Умиление" - келейную икону преподобного Серафима, перед которой он и предал дух свой Богу. Сошлись начала и концы...

Прошло уже больше 40 дней с того времени, как 7 сентября 2017 года преставился ко Господу художник и писатель Алексей Петрович Арцыбушев, монах Серафим. Этот был человек, необыкновенный во многих отношениях. Во-первых, Алексей Петрович потомок двух сакральных царских родов - русского Рюриковичей и черногорского Петровичей. Даже краткое перечисление его предков поражает воображение. Прадед по материнской линии - сенатор Александр Николаевич Хвостов, прабабушка - Екатерина Лукинична Хвостова (Жемчужникова в девичестве, сестра братьев Жемчужниковых, писавших под псевдонимом Козьма Прутков), дед - Александр Алексеевич, министр юстиции и внутренних дел в 1916 году, бабушка - Анастасия Владимировна, в девичестве Ковалевская, именно ее род идет от Рюрика. По отцовской линии - дед Петр Михайлович, нотариус Его Величества, был женат на чистокровной черногорке - дочери графа Подгоричание-Петрович. Оба рода принадлежали к высшему петербургскому обществу и в то же время оба рода отличались своей религиозностью. Хвостовы два раза в год ездили из Петербурга в Троице-Сергиевскую Лавру и Зосимову пустынь к старцу Алексию (Соловьеву). Над Арцыбушевыми же даже подсмеивались: «Все на балы, а Арцыбушевы в церковь». Дед Арцыбушев был таким большим благодетелем для Дивеева, что ему монастырь передал во владение домик ученика преподобного Серафима - Михаила Мантурова.

Родители Алексея Петровича были тоже очень верующими людьми. Познакомились и полюбили они друг друга в начале первой мировой войны, поженились и в 1917 году переехали жить из Петербурга в дивеевский дом. Там, в том самом доме Мантурова, в котором совершилось чудо с зажегшейся без масла лампадкой, и родился 10 октября 1919 года Алеша Арцыбушев.

Отец Алеши - Петр Арцыбушев - очень рано умер, в тридцать два года, в 1921 году. Он ездил по деревням - собирал продукты для монастыря, простудился, заболел скоротечной чахоткой и почил, сказав жене: «Держи детей поближе к добру и Церкви». Мать - Татьяна Арцыбушева - совсем молодой осталась вдовой с двумя сыновьями на руках. Замуж больше не выходила, держалась, как обещала умирающему мужу, поближе к церкви, стала духовной дочерью одного из духовников Даниловского монастыря иеромонаха Серафима (Климкова), приняла в Даниловом тайный постриг, стала монахиней Таисией, в память о муже работала в туберкулезных больницах, в отделениях открытой формы, с умирающими.

После ареста и ссылки отца Серафима (Климкова) монахиня Таисия осталась без духовного руководителя, что для нее как монахини было тяжело, да и недопустимо. Она старательно искала духовника, и вот в Дивееве появился епископ Серафим (Звездинский), матушку благословили исповедоваться именно у него, так она стала духовной дочерью владыки. Стал духовным сыном владыки и Алеша Арцыбушев. Это было в 1926 году. Ему тогда было семь лет. В день своего Ангела - святителя Алексия Московского, в празднование всех Московских Святителей - 18 октября - была первая исповедь Алеши владыке Серафиму. После нее владыка подарил мальчику житие святителя Алексия с надписью: «Моему маленькому духовному сыну в день первой исповеди. Будь маленьким всегда на зло, расти большим на добро».

В семь лет владыка Серафим посвятил Алешу в стихарь, и он на службах стоял рядом с владыкой, держа его посох, то есть был посошником. На день памяти преподобного Серафима 15 января во время крестного хода после Литургии по Канавке вокруг монастыря Алеша шел со свечой впереди владыки. Был мороз, руки мальчика сильно замерзли, и он уронил подсвечник со свечой в снег. Владыка Серафим поднял свечу и сам понес подсвечник, а Алеше показал жестами, чтобы он дыханием погрел свои ручки.

«А кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?» - спросил как-то владыка своего маленького духовного сына. «Орателем!» - уверенно ответил Алеша. «Может быть, оратором?» - «Нет, орателем!» - «Так я всю жизнь и был орателем», - добавлял с улыбкой Алексей Петрович.

Хорошо запомнил Алексей Петрович и свой детский постриг. В своей замечательное книге «Сокровенная жизнь души», основанной на записках матери - монахини Таисии (Арцыбушевой), которые она в свое время написала по его просьбе, он приводит ее описание этого события:

«Как-то раз я пришла к владыке утром с обоими детьми. Он молча взял Алешу за руку и повел к себе в молельню, поставил перед иконами и начал облачать в полное монашеское одеяние. Дал в руки крест и зажженную свечу. Все это он делал с необыкновенно торжественным видом, соблюдая полное молчание. Алеша, в то время семилетний ребенок, стоял очень смирно. Присутствовали при этом только я и Серафим. Детям казалось, что владыка шутит с ними. Серафим попросил: ”И меня”. Владыка ответил: ”А тебя - нет”. Я же почувствовала во всем этом, конечно, не шутку, а глубокое предсказание. На глазах у меня были слезы, которые я скрыть не могла.

Другой раз владыка велел Алеше принести ему ножницы и трижды отрезал ему волосы, потом наклонился и на ухо сказал: “А имя тебе будет - …Только не говори никому, даже маме”. Алеша после сознался мне, что не расслышал.

На исповеди владыка мне сказал, объясняя предсказание блаженной Марии об Алеше (было и такое, об этом позже. - Т.П.), сбудется. Потому прошу его не затруднять исполнение воли Божией над собой. Не срывать с себя руки Божьей, избравшей его на служение Себе».

Менее чем через год - 21 сентября 1927 года - был закрыт Дивеевский монастырь. В тот же день владыка Серафим (Звездинский) был арестован и выслан сначала в Нижний Новгород, а потом - в город Меленки. Монахиня Таисия переписывалась с ним, несколько раз ездила к нему, два раза с сыновьями Серафимом и Алешей. В 1930 году у Арцыбушевых расстреляли дядю-кормильца, отняли дом и выслали из Дивеева в Муром. Во время ссылки монахиня Таисия не могла выезжать из города, поэтому с письмами от нее к владыке Серафиму ездил Алеша. Он всю свою длинную жизнь хорошо помнил образ владыки - «его светлое-светлое лицо и добрые и необыкновенно лучистые глаза». Через два года владыку сослали сначала в Алма-Ату, потом в Гурьев, в 1935 году - в Омск, где он был арестован и 26 августа расстрелян.

В тридцатые годы Алексей Арцыбушев ездил в ссылки не только к владыке Серафиму (Звездинскому). Поддерживала связь монахиня Таисия и с даниловской братией, с вернувшимся из своей ссылки архимандритом Серафимом (Климковым) и теперь жившим на нелегальном положении в городе Киржаче Владимирской области. Алексей Петрович рассказывал мне, как он в 1936 году ездил в Киржач, вечером, стараясь, чтобы никто не видел, приходил к дому на улице Свободы, где жили даниловцы, стучался условным стуком. Утром, но еще затемно, в домашней церкви собирались все живущие в Киржаче даниловцы (они жили в двух соседних домах, из одного в другой можно было незаметно перейти, не выходя на улицу) - архимандрит Серафим (Климков), архимандрит Симеон (Холмогоров), близкий друг настоятеля Данилова монастыря архиепископа Феодора (Поздеевского), в 1907 году в него стрелял студент-революционер и с тех пор он был прикован к креслу; иеромонах Игнатий (Бекренев) - он был карликом, ростом с ребенка, на службы в Даниловом его носили на руках; келейники отца Симеона монах Антоний (Коренченко) и совсем молодой тогда послушник Михаил Карелин - единственный дожившийй до возрождения монастыря; помощницы братии, тайные монахини - Евлампия (Матвейченкова) - единственная из женщин расстрелянная в 37-м, Серафима (Виноградская), послушница Александра Туловская, могли на Литургии быть еще кто-то из приехавших к своим духовникам чад. Служили Литургию, исповедовались, причащались, причащался и Алексей. Это была та самая «потаенная Церковь», которую описал Алексей Петрович в своей книге.

«Вам не было страшно, вы, такой юный и необыкновенно красивый, не боялись так рисковать, ведь это было очень опасно?» - спрашивала я Алексея Петровича. «Нет! Мне все это очень нравилось! Эти люди, этот риск, эти службы, как у первых христиан!» - радостно восклицал Алексей Петрович.

В 1937 году расстреляли почти всех даниловцев. Чудом не были арестованы тогда архимандрит Серафим (Климков) и иеромонах Павел (Троицкий), приговорили к 10 годам лагерей монаха Михаила (Карелина), монахинь и несколько духовных чад даниловских духовников.

Мама Алексея Петровича монахиня Таисия умерла в 1942 году, она была горячо любима им всю жизнь. Незадолго до своей кончины Алексей Петрович рассказывал мне об этом своем буквально благоговении перед мамой, о том, что он все эти годы без нее чувствовал постоянное ее присутствие в своей жизни, силу ее любви и молитвы за него.

Алексей Петрович был любящим, почтительным, заботливым и послушным сыном, но когда мама вновь завела разговор с уже повзрослевшим сыном о его монашестве - он категорически воспротивился. В своей книге он пишет об этом так: «Мама, помня предсказания владыки Серафима обо мне, звала меня к иной жизни, в которой человек отрекается ото всех радостей мира сего, берет свой крест и идет за Христом, во исполнение Его заповеди: Отвергнись себя и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мф. 16, 24).

Мама свято верила в предсказания владыки Серафима, и все они совершились - каждое в свое время. Поэтому она ненастойчиво и очень осторожно звала меня встать смолоду на путь следования за Христом. Но я в свои 23 года, обладая темпераментом и страстной натурой своих черногорских предков, не был готов к такому подвигу. Чтобы встать на этот путь, надо было не на словах, а на деле отречься от всех радостей мира. Три клятвы, три обета связывают тебя на всю твою жизнь. И больше греха, чтобы нарушить, нежели не дать их. Я не был готов к этому ни тогда, ни сейчас. Тогда - потому, что был молод; сейчас - потому, что прожил жизнь…» И мама поняла это и не настаивала. Она верила, что слова владыки Серафима о том, что Алеша будет монахом сбудутся, но в свое время. Владыка Серафим сказал еще одну фразу, которую мать сыну не стала открывать. Узнал он об этом через 48 лет после ее кончины, от ее близкой подруги - единственной дожившей до возрождения Дивеева монахини Серафимы (Булгаковой). И так все и случилось - до принятия монашества в жизни Алексея Арцыбушева много что должно было произойти, но знать это заранее было для него неполезно.

В своих записках монахиня Таисия писала: «Он (владыка Серафим. - Т. П.) писал мне: ”Следи за детьми, блюди их в строгости, ответ за них дашь, особенно за младшего (Алешу. - Т. П.)”. Многое он еще мне говорил и его слова почти все уже исполнились. Я твердо уверена, что и то, что он предсказал об Алеше, сбудется. Потому прошу его не затруднять исполнение воли Божией над собой. Не срывать с себя руки Божьей, избравшей его на служение Себе».

Жизнь Алексея Петровича была полна событий. Перед самой войной его комиссовали из армии, потому что медкомиссия определила, что он вот-вот ослепнет. После войны он не избежал ареста - в 1946 году проходил по церковному делу, был приговорен к 6 годам лагеря. Отбыл срок в Инте, в тяжелейших северных лагерях. Потом началась «вечная ссылка». К нему в Инту приехала его будущая вторая жена, там родилась их дочь. После реабилитации с большим трудом вернулся в Москву, был художником. Алексей Петрович нашел чудом пережившего 1937 год и также отбывшего после войны лесоповал в страшных северных лагерях архимандрита Серафима (Климкова), и была незабываемая исповедь за все эти годы: «Всегда поминаю архимандрита Серафима (Климкова), в схиме Даниила. Когда я пришел из лагеря, узнал, что он в Москве, нашел его, он ко мне приехал в Черемушки. Я написал целую тетрадку грехов - за 10 лет лагеря и ссылки. Он сидел, а я стоял на коленях и читал ему вслух. И он мне отпустил грехи, порвал тетрадку, сказал: ”Ну а теперь у вас их нет!”».

В жизни Алексея Петровича бывало всякое, не был он великим праведником, как он сам говорил, крутила его горячая кровь. Но он никогда не отходил от веры, от Церкви. Если и падал, то находил в себе силы и желание подняться, покаяться, исправиться. Вся его жизнь была наполнена этой борьбой со страстями, с собой мирским, вся жизнь была наполнена стремлением к свету, к Богу, к спасению. Алексей Петрович, как просил умирающий отец, старался держаться поближе к добру и Церкви. И всегда помнил слова матери о его будущем монашестве - «не затруднять исполнение воли Божией над собой».

В свои преклонные годы Алексей Петрович говорил, что принимать монашество в старости - это уже как-то не очень честно, страсти молодости уже не бушуют, и обеты не настолько трудны для выполнения и не настолько уже велика жертва Богу. Поэтому он вполне допускал, что именно это предсказание владыки Серафима, видимо, не сбудется, оно отменено. Но многочисленные друзья Алексея Петровича, которых у него до последних его дней было большое количество, зная об этом пророчестве, все чаще задавали ему вопрос: «А не означает ли его такая длинная - в 90 с лишним лет - жизнь, что Господь все-таки ждет от него монашества?» И Алексей Петрович начал все больше задумываться на эту тему. Но брать на себя решение такого сложного вопроса он не стал, как был воспитан еще мамой - он начал усиленно молиться…

Вот как рассказывал мне об этом буквально за два месяца до своей кончины Алексей Петрович, я, слава Богу, записала это на диктофон:

«Я просил: “Скажи мне Господи путь, воньже пойду… Скажи мне, Господи, свою волю, что мне делать? Только “не тяни резину”, потому что иногда Твоя воля сказывается через несколько лет, а мне нужен ответ сейчас, а не через много лет…” Я так дерзко, настойчиво просил.

Спустя несколько дней я увидел во сне владыку Серафима, совершенно реально - мы с ним сидели так, как будто я у него в Дивееве. О чем шел разговор - я не помню, но я проснулся на словах, которые меня разбудили, я их слышал: «Начатое дело надо продолжать». Вот ответ, как я считаю, на мой вопрос - я просил дать знать и “не тянуть резину”, и Господь мне очень быстро ответил словами владыки Серафима.

Я рассказал об этом отцу Павлу (священник ближайшего храма в Больших Вяземах. - Т. П.) и он принял действенное участие. Это очень трудный путь, я только сейчас это понял, как трудно монашество в миру, потому что если человек уходит в монастырь, он как бы отбрасывает всё, всё идет по расписанию: тут молитва, тут работа. А я свободный человек, я могу делать всё, что угодно, поэтому приходится во многом ломать себя, потому что жизнь прожита нараспашку, моя жизнь прожита не просто - с увлечениями, влюблениями, с расставаниями и объединениями… У меня очень много на сердце лежит моментов, которые я не могу выжить из себя, они как бы там уже живут. И поэтому первое время они меня, так сказать, мучили: мол, зачем тебе все это нужно было, почему ты не мог продолжать жить так, как ты жил. В общем, враг всячески мешал мне идти по тому пути, на который меня поставили.

Я теперь никуда не хожу. У меня теперь только этот круг по комнате. Я по этому кругу хожу и читаю утренние и вечерние молитвы. Наизусть, конечно. Я их с детства знаю наизусть. Монашеское правило слушаю на диске.

Мама постоянно со мной. У меня впечатление, что она всегда здесь, что она живет в этом доме. Она не принимает участия в моей жизни, но я ее присутствие все время чувствую. Папу совсем не помню - он умер, когда мне было два года. Все время вспоминаю брата Серафима. Он пропал без вести в войну под Ленинградом. Я его долго о здравии поминал, но вестей от него так и нет, так что я перешел на поминание его уже за упокой».

Конечно, монашество Алексея Петровича, монаха Серафима, стало возможным по молитвам матери - монахини Таисии. Она еще тогда, в детстве, настойчиво просила владыку Серафима о своем сыночке - чтобы он не погиб, чтобы не отошел от веры, от Бога, от Церкви, чтобы стал монахом, хоть когда-нибудь. И владыка Серафим не оставил своего маленького духовного сына. И имя при постриге Алексей Петрович получил не своего и всей семьи Арцыбушевых покровителя - преподобного Серафима Саровского, а своего духовного отца - священномученика Серафима (Звездинского). Постриг состоялся около трех лет назад, на весеннего Святителя Николая. Последние годы на земле, полностью посвященные молитве…

Необыкновенная, полная тайн, пророчеств и даже чудес жизнь монаха Серафима (Арцыбушева). Это была нить, которая протянулась к нам от тех героических лет гонений на Церковь, от наших новомучеников и исповедников. Алексей Петрович был одним из последних людей, видевших их, говоривших с ними, получавших от них благословение.

Художник Арцыбушев Алексей Петрович

1919. - Родился в с. Дивеево Нижегородской губернии. Отец – Петр Арцыбушев (ум. 1921). Мать – Татьяна Александровна Арцыбушева (урожденная Хвостова, в монашесте Таисия; 1896–1942), дочь министра юстиции царского правительства Александра Алексеевича Хвостова.

1936–1939. - Учеба в Московском художественно-полиграфическом училище.

1944–1946. - Учеба в художественной студии ВЦСПС.

1946, 30 ноября. - Приговор к 6 годам ИТЛ по решению Особого Совещания при МГБ. Отбывание срока в лагерях Коми АССР: Воркуте, Абези, Инте.

1952, 16 мая. - Освобождения из лагеря. Прибытие в комендатуру в Инту. Объявление приговора: вечная ссылка в Инте Коми АССР. Получение вида на жительство. Получение права самостоятельного устройства (как художнику). Оформление на работу в Дом культуры на ставку дворника. Встречи со ссыльными. Работа совместно с Кириллом Ройтером над гипсовыми памятниками И.И. Мечникову, Н.И. Пирогову, И.П. Павлову, И.М. Сеченову, И.В. Сталину. Установка их перед зданием больницы. Роспись стен ресторана в Инте.

1953, зима. - Приезд в Инту жены Варвары. Строительство «всем миром» собственного дома. Рождение дочери Марины. Отказ в приеме на работу машинистом в парокотельную. Письмо об этом Н.С. Хрущеву. Прием на работу.

1956. - Реабилитация.

"ЗДЕСЬ ТАЙНО БОЖИЙ ГРАД ЖИВЕТ"

Алексей Петрович Арцыбушев. Имя это вряд ли что скажет даже искушенному читателю. Но, уверен, стоит лишь перечислить то, к чему он был причастен за свою более чем 90-летнюю жизнь, многим он окажется человеком весьма близким. Впрочем, судите сами...

Внук министра юстиции и министра внутренних дел Российской Империи Александра Алексеевича Хвостова ("старого Хвостова", как называли его в своей переписке Царственные Мученики), сын тайной монахини в миру м. Таисии (постриженицы старцев известных своей твердостью в вере и уставной строгостью московского Даниловского монастыря), родился он в Дивееве, в доме Михаила Васильевича Мантурова - одного из создателей этого любимого детища преподобного Серафима.

Первые шаги по земле, исхоженной стопочками Царицы Небесной. Детство, совпавшее с предзакатными годами существования будущей Великой женской Лавры, перед самым осквернением ее "бесами русской революции", буквально со всей России устремился неостановимый поток паломников. Здесь перед "погружением во тьму" Святая Русь получала во укрепление Батюшкино благословение.

И каких только людей здесь не было! Простые мужики и бывшие царские сановники, епископы и монахи, студенты, профессора и фабричные работницы. Будущие церковно-прославленные и безвестные мученики и страдальцы. Многие из них заворачивали в гостеприимный дом Арцыбушевых, располагавшийся в трехстах метрах от построенной еще матушкой-первоначальницей Александрой Казанской церкви, той самой, которой, по обетованию Серафимову, суждено стать "ядрышком" будущего чудного Нового собора....

В этом-то домике незаметно возрастал мальчик - внук, сын и племянник монахинь, посошник священномученика епископа Серафима (Звездинского), еще в молодости за свои дивные проповеди прозванного Среброустом.

Потом был разгон Дивеева, высылка в Муром. Улица с ее беспощадными законами. "Чтобы выжить, я должен был стать таким, как все мои сверстники". Но не стал. Не позволило дивеевское детство:

Когда ты этот путь проходишь,
Склони чело у тайных врат,
Забудь о злобе и невзгодах,
Будь нежен: каждый встречный - брат...

Этот внутренний дивеевский стержень не позволит ему и в дальнейшем сломаться, поможет каждый раз после очередного падения встать и идти дальше.

Впрочем, рассказывать о жизни Арцыбушева - это значит пересказывать его книгу. Делать мы это, разумеется, не будем. Но обойти одно из его жизненных обстоятельств все-таки невозможно. Имеем в виду 10-летнее пребывание Алексея Петровича в лагерях и ссылке в послевоенное время, подробно описанное в его повествовании.

Лагерная тема для большинства из нас связана с именами В. Шаламова и А. Солженицына. Это описание ада на земле, созданного для одних людей людьми другими, соотечественниками, часто товарищами по работе, соседями, а иногда даже родственниками. Иногда кажется (по густоте сконцентрированного зла), что человеку там просто не выжить. Жестокая проза, но, наверное, необходимая, чтобы пробудить нашу спящую совесть.

Арцыбушева же все по-другому. Нет, в его заполярной зоне не было легче. И лагеря те же, и время

то же. Просто весь тот ужас прошел через восприятие человека глубоко верующего.

Все мытарства, выпавшие на мою долю, - пишет А.П. Арцыбушев, - принимал как заслуженное, как наказание за свои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, ее необходимости для меня, помогала мне и поддерживала в трудные минуты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание ".

Нет, это вовсе не толстовство с его "непротивлением злу силой".

Именно активное сопротивление - злу (на следствии и в лагере) - помогло ему выжить и выйти на свободу. В лагерном формуляре для сведения конвоя так и значилось: "Дерзок! Скользок на ноги!"

Читаешь все это, а на память невольно приходит житие преподобного Ефрема Сирина. Этот сын землевладельца из г. Низибии в Месопотамии, живший в IV веке, в юном возрасте отличался раздражительностью и безрассудством. Ложно обвиненный в краже овец, он попал в темницу. Вскоре туда ввергли еще двоих, также невиновных в этом преступлении. Там на восьмой день во сне он услышал голос: ° Будь благочестив и уразумеешь Промысл; перебери в мыслях, о чем ты думал и что делал, и по себе дознаешь, что эти люди страждут не несправедливо, но не избегнут наказания и виновные". Эти слова так поразили юношу, вспомнившего прошлые свои грехи, что после этого он твердо стал на путь исправления.

Этот высокий христианский дух явственен и вот в словах Алексея Петровича: "вспоминаю без всякой ненависти и озлобления и всех вертухаев и множество разных "гражданинов начальников", от которых зависела моя судьба, жизнь, смерть. Зло и ненависть, правящие тогда свой кровавый пир, гасились в душе моей могучей силой самого маленького добра, живущего даже в самом тщедушном теле последнего доходяги. Эту силу всепобеждающего человеческого добра я ощущал на себе, оказавшись и в пожизненной ссылке все на том же Крайнем Севере, но уже без привычного своего номера У-102 на спине".

Здесь мы подходим к стержню, лейтмотиву всего в целом повествования Алексея Петровича Арцыбушева. "Вспоминая всю свою прожитую жизнь,- пишет он, - в особенности сейчас, когда я пишу о ней, свидетельствую:

МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРИ ВСЕГДА БЫЛИ ОТКРЫТЫ!

В тяжелые моменты и обстоятельства всегда приходила помощь - неожиданная и чудесная".

Прошли годы. Позади лагерь, ссылка. Возвращение к нормальной жизни. Без колючей проволоки, лая сторожевых псов, окриков конвоиров, пронизывающих ночь лучей прожекторов, без обязательных отметок в комендатуре и вообще без отношения к себе как к недочеловеку. Семья. Работа в комбинате графического искусства. Жизненные падения и восстания. Много было всего... И вновь в его жизнь вошло Дивеево. Возвращение в мир детства. Работы по восстановлению иконостаса Троицкого собора Серафимо-Дивеевского монастыря. Таким, каким он помнил его, до того как во вьюжный декабрьский день 1930 года его с семьей изгнали из дивеевского гнезда. Причастность к изготовлению ризы на вышедшую в июне 1991 года из долголетнего затвора Великую Дивеевскую святыню - образ Божией Матери "Умиление" - келейную икону преподобного Серафима, перед которой он и предал дух свой Богу. Сошлись начала и концы...

Сергей Фомин

Диалог под часами. Алексей Петрович Арцыбушев и протоиерей Димитрий Смирнов.
Часть 1. Потомок Рюриковичей...

Прот. Димитрий Смирнов: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Сегодня наш «Диалог под часами» будет проходить в другом пространстве: мы находимся в доме Алексея Петровича Арцыбушева, поэтому, как теперь принято говорить, несколько в другом формате, но это будет не менее интересно, чем все предыдущие наши с вами общения.

Итак, Маша, расскажи нам, кто такой Алексей Петрович Арцыбушев и почему мы сюда попали. Ведь мы сюда приехали по твоей инициативе.

Мария: История длинная, рассказывать долго. Но если коротко, то у меня с рождения был очень большой интерес к Дивеевской летописи. Так получилось, что, наверное, одной из первых книг, которую мне читали вслух в детстве, была Дивеевская летопись. И всё, что связано с преподобным Серафимом, очень тронуло моё сердце. И когда я узнала, что живёт человек, который был в Дивееве и жил в доме Мантуровых, то мне захотелось обязательно увидеть такого человека, чтобы узнать о Дивееве хоть и не времён прославления Серафима Саровского, но времён, когда Дивеево ещё продолжало существовать некоторое время.

Алексей Петрович Арцыбушев: До 1927 года.

Мария: До 1927 года. И в Дивеево, в котором в это время жили такие подвижники, как владыка Серафим Звездинский и многие другие, имён которых наше современное поколение часто не помнит и не знает, но они просияли такой славой и дали такой заряд веры, что до сих пор благодаря их молитвам мы эти молитвы чувствуем, они нам помогают жить и выживать. Время сейчас очень непростое, скорбное. И всё время стоишь перед вопросом: что будет дальше, как будет развиваться жизнь России? И когда видишь, как эти люди могли противостоять тем злым силам, которые отовсюду нападали на Русскую Церковь, можно понять, что именно такой путь может быть полезен для изучения современному нашему поколению, чтобы понять, как нам жить дальше, и чтобы нам не унывать.

Прот. Димитрий Смирнов: Спасибо. Пока мы с Машей сюда ехали, выяснили, что скорее всего мы с Алексеем Петровичем виделись. А когда я уже на пороге дома его увидел, оказалось, что мы с ним знакомы, как я думаю, лет двадцать пять. Просто я никогда не знал, что этот такой достойный человек носит фамилию, допустим, Арцыбушев. Вот это мы сейчас выяснили, пока настраивали нашу аппаратуру. А вообще…

Алексей Петрович Арцыбушев: Мир тесен.

Прот. Димитрий Смирнов: Да… Поэтому, слава Тебе, Господи, мы как бы восстанавливаем наше знакомство. У меня был такой опыт, когда я приехал к своему двоюродному деду уже взрослым семинаристом для того, чтобы восстановить знакомство. Потому что несколько раз, когда я был маленьким мальчиком, мы встречались в доме его сестры - моей бабушки. Собственно, и всё. Когда я уже вырос, мне захотелось узнать… А ему было тогда 90 лет. И вот мне было очень интересно. Он мне тоже рассказывал очень много и про Новосёлова, и про отца Алексея Зосимовского, к которому ездил. И про Дивеево тоже мне рассказывал, потому что он тоже до 1927 года туда попадал. И был знаком и ездил раза три к отцу Алексею Мечёву, и помнил отца Сергия. В общем, оказался таким кладезем, потому что он знал и Павла Флоренского, и Лосева. В общем, конечно, для моего будущего священнического пути оказал огромное влияние.

Поэтому, Алексей Петрович, просим Вас такое вступление о Вашем роде, потому что, я знаю, в Ваших жилах течёт кровь даже Рюриковичей.

Алексей Петрович Арцыбушев: От бабушки… Уж очень глубоко.

Прот. Димитрий Смирнов: Всё равно это очень интересно, потому что, я думаю, не много таких людей, которые могут об этом заявить.

Алексей Петрович Арцыбушев: В своё время это всё прятать нужно было, потому что в сталинское время за это сажали. Когда я родился, в церкви давали метрики, там было всё записано: от Рюрика до последнего дня. Потому что, если советская власть пропадёт, то я всё-таки кто-то. Я. Они старались для меня, чтобы у меня был документ о том, кто я.

А когда Дивеево рухнуло, мы попали в ссылку с мамой. И у мамы эта метрика, эта ужасная метрика, только в тюрьму сажают с этой метрикой. Она спичкой выжигала что-то… Но это бесполезно, потому что тогда все всё прятали, свои происхождения прятали.

Но каким образом я попал в Дивеево…

Прот. Димитрий Смирнов: Но если всё-таки вернуться… Ведь Ваша мама была Хвостова?

Алексей Петрович Арцыбушев: Да.

Прот. Димитрий Смирнов: И дочь…

Алексей Петрович Арцыбушев: Она была дочерью министра Хвостова. Он был министром юстиции и внутренних дел.

Прот. Димитрий Смирнов: У Николая Второго…

Алексей Петрович Арцыбушев: У Николая Второго.

Прот. Димитрий Смирнов: А её мама? Её мама была дочь генерал-губернатора? Или супруга?

Алексей Петрович Арцыбушев: Нет. Хвостова, жена моего деда, была Ковалевская по-девичьи. Её воспитывали в монастыре. Она родителей потеряла очень рано. И её воспитывали в монастыре, но в мирском стиле. Когда за ней приехали (ей было 17 лет) её родственники с тем, чтобы её всё-таки уже сватать, то она бросилась в келью к матушке-игуменье и сказала: «Я не хочу, я хочу остаться здесь». А матушка-игуменья ей сказала: «Настенька, с такими глазами тебе будет очень трудно. Иди в мир, выходи замуж, рожай детей, а монастырь от тебя не уйдёт, и монашество». И действительно, после смерти своего мужа (моего деда) и детей, которые разбрелись, она по благословению отца Алексия Зосимовского приняла монашество с именем Митрофания, и постригал её (опять-таки по благословению отца Алексия Зосимовского) отец архимандрит Серафим Даниловский. Вот так.

Прот. Димитрий Смирнов: А вот мне ещё хотелось бы зафиксировать такой момент: Ваш лик совершенно явно свидетельствует о том, что в Ваших жилах черногорская кровь.

Алексей Петрович Арцыбушев: Это идёт с деда. Это идёт уже от Арцыбушевых. Я род Арцыбушевых знаю плохо. В Дивееве отношения моей мамы с моей черногорской бабушкой были очень тяжёлые, потому что у неё был характер такой дубиночно-палочный. Если мы, дети, в чём-то провинялись, то она нас в нашу детскую на акафисты. Значит, мы, дети, должны все слушать акафист. И нам Анна Григорьевна, наша бонна, читала: «Радуйся, радуйся, радуйся». Мы никак не могли понять, чему радоваться. А она всё: радуйся да радуйся. В это время входит вдруг мама: «Опять акафисты?! Гулять!»

И вот эти конфликты между моей бабушкой-черногоркой и моей мамой всегда были. И они были очень трудными, тяжёлыми.

Прот. Димитрий Смирнов: А бабушка-черногорка была из рода Петровичей?

Алексей Петрович Арцыбушев: Да, её отец был граф Подгоричание-Петрович. Женат на черногорке, я её фамилию не знаю, но она была фрейлиной при Императрице Александра Третьего.

Прот. Димитрий Смирнов: Марии Фёдоровне?

Алексей Петрович Арцыбушев: Да. А дальше она вышла замуж за Арцыбушева. Как, что – я не знаю, потому что с бабушкой у меня были самые тяжёлые отношения. Нас два брата – я и Серафим. Серафим стоял и защищал бабушку, и бабушка его конфетами кормила. Я стоял около матери и не давал её в обиду. Вот был я такой. Я защищал маму. И поэтому отношения между мной и братом всегда были натянутые. Мы были по разные стороны «баррикады».

Прот. Димитрий Смирнов: А вообще Ваш собственный характер, он такой более боевой?

Алексей Петрович Арцыбушев: Мой? Слишком, батюшка, слишком. Он уж очень боевой. Сейчас Бог смиряет. А тогда да.

В 1912 году мой дед Арцыбушев, который был нотариусом Его Величества, подал в отставку. Дивеево дало мантуровскую землю с домиком, где у него загорелась лампадочка, с лавочкой, на которой он умер, и колоссальный земельный участок. И вот дед мой очехлил этот дом, и он стал как бы внутри кельи моей бабушки, а кругом было построено 12 комнат в лапу рубленного леса. И вот в 1912 году они переселились туда, а мой отец, женившись на моей матери, сразу же уехал в Дивеево.

Прот. Димитрий Смирнов: А в каком году был брак? В 1912 году?

Алексей Петрович Арцыбушев: Нет, в 1916.

Прот. Димитрий Смирнов: Прямо за год до революции?

Алексей Петрович Арцыбушев: Да. В 1916 году и тоже в Дивеево. Но мама не понимала. И она в своих записках пишет: я, говорит, не понимала, где я нахожусь, в каком-то святом месте. До неё это всё потом…

Прот. Димитрий Смирнов: Доходило постепенно.

Алексей Петрович Арцыбушев: Да. А мой отец умер от скоротечной чахотки… Мой дед повесил колокола на колокольню, и все Арцыбушевы очень много жертвовали, поэтому наш дом жил как бы монастырским уставом. У нас были такие устои дома монастырские, с постами со всеми…

Прот. Димитрий Смирнов: Вообще семья Арцыбушевых отличалась благочестием, несмотря на близость ко двору.

Алексей Петрович Арцыбушев: В Петербурге про Арцыбушевых говорили, что если все в субботу на бал, все к графине такой-то в салон, то Арцыбушевы в церковь. И все Арцыбушевы были очень религиозны, в том числе и мой отец.

Прот. Димитрий Смирнов: Вашей религиозности эти акафисты, я вижу, не повредили…

Алексей Петрович Арцыбушев: Я с тех пор не читаю акафисты. Акафист для меня как-то очень…

Прот. Димитрий Смирнов: Каноны больше любите?

Алексей Петрович Арцыбушев: Три канона: Покаянный, Матери Божией и Ангелу. Вот это самое лучшее. И мама меня спасала.

Прот. Димитрий Смирнов: А вот в каком году Вы родились?

Алексей Петрович Арцыбушев: Я родился в 1919 году. Мой брат родился в 1918 году. А самый старший - в 1917 году, он умер. Второй брат Серафим. Третий – я. Но перед моим рождением мама увидела во сне преподобного Серафима, который ей сказал: «У тебя родится ребёнок, и ты назовёшь его именем, которое будет на девятый день». Я родился 10 октября, все бросились: кто и что, какой я, Трофим или Ефим, а оказалось Пётр, Алексий, Иона и Филипп. И поскольку у Хвостовых очень много Алексиев митрополитов, то кого, преподобный дал выбор. Он ей продиктовал: вот такой-то, а вот выбери. И выбрали Алексия. Поэтому в нашем доме жил преподобный Серафим, потому что он естественным был старшим в нашем доме. И мы, дети, в эту комнату войдёшь – преподобный Серафим с благословляющей ручкой, в другую… А дальше мантуровская яблоня. То есть там жил Саров, жило Дивеево и сам батюшка. Где мои очки, куда мои очки делись, батюшка Серафим? А, ну спасибо, батюшка, я нашла! Там коза не родит. Батюшка, коза не родит! Коза родила. Понимаете? Поэтому в нашем доме старшим был отец Серафим. Он и сейчас у меня старший в душе. Я всегда к нему обращаюсь прямо, просто разговариваю с ним, как с Вами. А чаще просто кричу ему: «Помоги! И ты знаешь, о чём я тебя прошу, ты это всё знаешь».

Поэтому детство моё прошло в Дивееве. В 1925 году было нашествие священнослужителей. Какое-то совершенно потрясающее движение паломническое в Дивеево и в Саров. Очевидно, сердца чувствовали, что это закроется. И поэтому наш дом был всегда набит архиереями, батюшками… Письмо из Москвы... И поэтому моя бабушка принимала всех, комнат хватало для всех.

Мария: И мой прадед, Василий Павлович, тоже ездил, был среди них…

Прот. Димитрий Смирнов: Василий Павлович ездил и Николай Семёнович, брат бабушки. Он мне лично рассказывал, как он ездил. Именно в эту волну тоже попал. В 1927 году уже всё закрыли.

Алексей Петрович Арцыбушев: А в 1926 году в Дивеево был сослан владыка Дмитровский Серафим (Звездинский). Он оказался викарием. И когда Патриарх умер, это я прочитал в книге, которая издана Даниловским монастырём… Я брал в вводной статье к его проповедям данные его жития, Вы знаете. И там вторая книга написана Анной Патрикеевой (схимонахиня Иоанна). Вот там материал о владыке Серафиме полнейший, если говорить о его житии.

Но я расскажу своё детское воспоминание. Мама после смерти моего отца… В Дивеево приехал отец Серафим архимандрит Даниловский. И она сразу как-то почувствовала его старчество над собой. И он взял своё руководство над ней. И она ездила в Данилов и в конечном итоге пришла к внутренней мысли о том, что она может найти себе мужа, но не может найти отца для детей. Поэтому какой смысл принимать монашество в старости, когда уже все страсти потухли, уже не с чем бороться. А когда 25 лет, то это и есть тот самый тесный путь. И она себе выбрала. И помогал в этом тесном пути отец Серафим Даниловский.

Мария: У него Климков фамилия…

Алексей Петрович Арцыбушев: Климков.

Прот. Димитрий Смирнов: А сколько Вам было лет, когда Вы осиротели-то, когда папа умер?

Алексей Петрович Арцыбушев: Полтора года. Год и три месяца. Моя мама заболела тоже открытой формой, потому что она ухаживала за отцом. У неё был милиарный процесс. И когда она приняла постриг, то у неё всё прошло. Все очаги в лёгких были затянуты. В нашем доме бывали такие вещи… И я был свидетелем очень многих таких событий, когда что-то случалось в связи с чем-то.

Прот. Димитрий Смирнов: Вопреки естественному ходу вещей.

Алексей Петрович Арцыбушев: Вопреки ходу вещей. И отец Серафим послал её за благословением к отцу Алексию (насчёт пострига). Отец Алексий Зосимовский отговаривал её всеми силами: по молодости лет монашество в миру - тяготейшая вещь. Всячески отговаривал, она всячески настаивала. В конечном итоге отец Алексий сказал: «Дай мне Евангелие». Она подала ему Евангелие (он лежал так же, как Амвросий Оптинский). Она дала Евангелие, он открыл Евангелие, прочитал, закрыл и сказал: «Подойди ко мне». Что он прочитал, он не сказал, и дал благословение. И вот по этому благословению уже дальше в Даниловском монастыре она принимала постриг тайный.

И тайное монашество очень тяжёлое. Мама в своих записках пишет, как в Дивеево приехал бывший князь, молодой, который уговаривал её, который предлагал ей руку и сердце. А ей 26 лет! Это же всё играет внутри! Куда ты денешь?! Да? А обеты, которые ты приняла на себя? Мама пишет: для неё это было очень тяжёлым испытанием. И в этом испытании ей помог уже приехавший владыка Серафим, под руководством которого она стремилась и вошла благодаря отцу Александру Гумановскому. Вы слышали такого… нет? Он расстрелянный. Он прекрасно знал Владыку, он остановился в нашем доме. Она сказала ему, что она очень хочет познакомиться с Владыкой.

И вот однажды они идут… он попросил в больницу в Дивеевскую монастырскую его провести. Идут, а Владыка гуляет около могил блаженных… Они пошли туда. Отец Александр его перекрестил и говорит: «Ты отсюда не уходи, ты нам нужен на обратном пути». И они что-то час пробыли в больнице, выходят – а он там гуляет. Познакомилась, и владыка Серафим сказал: «В воскресенье приходите, я буду служить в соборе. Приходите, и я Вам назначу когда». И она пришла, служба кончилась. Владыка не выходит со службы. Проходит час, проходит два. Детей надо кормить, детей нужно укладывать спать. Владыка не выходит. Уже вымыли весь собор. Владыка не выходит. Она уже туда к двери, туда к двери. Нет – обратно, нет – обратно. И всё, отошла. И вышел Владыка, улыбнулся: «Всё-таки дождались? Я Вас завтра у себя жду». И когда она пришла к нему, он сказал: «Я сказал себе, что, если ты меня дождёшься, я тебя приму, если ты не дождёшься, я найду повод отказать». И вот упорство. Потом она стала его духовной дочерью.

А когда мне стукнуло 7 лет, то первую исповедь он принимал у меня. И подарил мне книжечку «Житие святителя Алексея» с надписью: «Будь маленьким всегда на зло, большим расти на добро». И назвал меня своим самым маленьким духовным сыном.

Как-то сидим за столом у него я, Серафим, мама, там ещё, и Владыка меня спрашивает: «А кем ты хочешь быть, когда ты вырастешь?» Я сказал: «Орателем». Все засмеялись. Мама сказала: «Да нет, он хотел сказать – оратором». А я сказал: «Нет, орателем». И я так и остался орателем, потому что я ору.

Прот. Димитрий Смирнов: А я думал, что вы ораете землю, тут огородом занимаетесь…

Алексей Петрович Арцыбушев: Нет, я ору, ору. Ору Патриарху, по канонизации ору. Где только возможно, там орал. В Дивееве ору, потому что там Дивеева нету, его нет, к сожалению. По предсказаниям преподобного Серафима, что вот Канавка, тропинка Матери Божией…

Прот. Димитрий Смирнов: Там не та конфигурация получается?..

Алексей Петрович Арцыбушев: Да не совсем не та, просто надо было ломать дома и вести Канавку, она подковообразная. Тихвинская церковь стояла внутри Канавки. И она не доходила, так-так-так, а здесь она не смыкалась. А там стояли и трёхэтажные дома, и частные дома с огородиками и так далее. Это нужно было их все сносить, строить дома и переселять. А дальше посреди Канавки трансформаторная станция. Значит, её нужно ломать, убирать все кабели и тому подобное. Пошли очень просто: пошли там, где можно было пойти, потом загнули её сюда и сказали: вот по этой равнине ходит Матерь Божия. Это же спекуляция.

Прот. Димитрий Смирнов: Может быть, придёт время, когда это будет возможно сделать.

Алексей Петрович Арцыбушев: Батюшка, я не знаю. Придёт или не придёт, я не знаю.

Прот. Димитрий Смирнов: Просто бывает, что невозможно сделать в какой-то момент.

Алексей Петрович Арцыбушев: Ну, хорошо. По благословению преподобного Серафима строился Богородичный храм. Место было указано. Предсказание по этому храму пришло вот так. Так его выстроили, расписали дивеевские иконописцы, не поставили иконостас, революция, всё это заглохло. Потом всё это не разрушено было, а был хлев. И его реставрировали. И его освятили Преображенским, а не в честь Божией Матери Умиление. Это уже Николай.

А когда я ему сказал: «Ну ведь я же всё-таки сказал, у преподобного Серафима про этот храм есть предсказания, что он должен быть Богородичным», он говорит: «Мало ли что он говорил». Так что у меня к ним отношение немного такое своё.

Прот. Димитрий Смирнов: Понятно. Ну недаром же говорится: своя рука владыка. Не слыхали?

Алексей Петрович Арцыбушев: Да.

Прот. Димитрий Смирнов: Это мы в России всё-таки. Не где-нибудь там, понимаете.

Алексей Петрович Арцыбушев: Владыки бывают разные.

Прот. Димитрий Смирнов: И милиционеры тоже. Вот недавно повстречался со святым милиционером.

Алексей Петрович Арцыбушев: Да? И вот однажды, опять-таки будучи у владыки Серафима в его келиях… Там у него была домовая церковь и полкорпуса. И ему дали служить под Тихвинской церковью (она была двухэтажной), ему дали маленький храм, для того чтобы он служил. Он иногда в соборе, но каждый день в этом маленьком храме. Дали ему трёх монашенок петь, и только по разрешению игуменьи, кто имеет право быть на богослужении. Моя мама добилась этого, и вот там она записывала вот эти самые его проповеди за ним. Он в этом храме их говорил.

Мария: О Божественной Литургии…

Алексей Петрович Арцыбушев: О Божественной Литургии. Там цикл. У меня он будет, я договорился с издателем, у него есть, и он мне привезёт, и я Вам дам или ксероксы снимем… Но там моя большая вводная статья, где я рассказываю о Владыке. И то, что я сейчас говорю, а дальше по книге Даниловского монастыря его житьё вплоть до расстрела. Идёт моя вводная статья к проповедям, записанным моей матерью. Этого у Вас нет.

И вот однажды мы пришли к Владыке. С мамой часто ходили, Владыка как-то очень любил детей. Опять, я не знаю… вдруг он берёт меня, ведёт к себе в молельню, брат мой Серафим, мама за ним, и начинает облачать меня во всё монашеское. Потом дал мне в руки свечу, дал мне в руки крест, а потом взял ножницы и три раза постриг. И на ухо что-то мне сказал. А что он мне сказал на ухо, я так растерялся, что я забыл, даже не понял. И когда мама меня спросила: «Что он тебе сказал на ухо?», я сказал: «Я не понял».

То, что он был прозорливым, это в маминых записках Вы найдёте. И не только в маминых записках. Найдёте во многих книгах, о нём написанных. Мама пишет, что на исповеди, вот она исповедуется, и он говорит: «Ты забыла мне сказать вот такой-то один грех». Она говорит: «Всё сказала». –«Нет, ты забыла, вспомни». – «Нет». «Тогда он повторяет, говорит мой грех совершенно в точности: место, где, когда и как он произошёл». Он ей рассказывает её грех. Это прозорливость?

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, разумеется, конечно.

Алексей Петрович Арцыбушев: А дальше он, как это в маминых записках написано, на службе во всём архиерейском облачении под Тихвинской вышел с веточкой и сказал: «Вот ты видишь, я вышел во всём архиерейском облачении после Литургии. И мне было открыто, что ты перед смертью будешь причащаться каждый день. Вот тебе эта веточка в доказательство». Это в маминых записках. Эту веточку она засушила, она пропала, потому что меня арестовали, и всё пропало.

И действительно вышло так, что потаённая церковь отца Серафима, почему она не была поймана и почему он остался живым…

Прот. Димитрий Смирнов: Имеется в виду отца Серафима Батюкова?... А, Климкова.

Алексей Петрович Арцыбушев: Климкова. Почему его не могли поймать? Потому что он был: в Киржаче - домик, в Верее – домик, в Дорохове – домик, в Малоярославце – домик. Причём всё к лесу, всё к лесу. И он переходил. Он ни в одном месте не сидел долго. И в каждом доме были книги, в каждом доме было облачение, сшитое из марли. Марля. Марлевые фелонь, марлевые… всё марлевое. Всё завернуто, марля, марля. Книжки все где-то среди дров, и ладан – это кусочек, сваренный в орех, свечка и каждение.

Это были самые сильные впечатления мои Божественной Литургии и вообще службы. Потому что, когда ты идёшь по внушению всего и ты знаешь, что тебе грозит за это, то…

Прот. Димитрий Смирнов: …серьёзней воспринимаешь.

Алексей Петрович Арцыбушев: … есть азарт.

Прот. Димитрий Смирнов: Можно и так сказать.

Алексей Петрович Арцыбушев: И в своих записках мама описывает… да, всё это сделал. Серафим говорит: «А меня?» Он ему говорит: «А тебя нет». И это в маминых записках есть. А потом в записках она пишет, что она его спросила: «А когда это будет?». «Он ответил, но его ответа я, Алёша, не напишу». И через 60 лет (уже мама умерла) Соня Булгакова, когда я уже реставрировал дивеевский иконостас через неё, она мне сказала, как Владыка ответил. Моя мама рассказала ей, скрыв от меня. А ответ был таков, батюшка: «Прежде чем это будет, он дойдёт до самого дна жизни». И мама не написала это, боясь, что я во всём этом увижу благословение Владыки.

Прот. Димитрий Смирнов: Понятно.

Алексей Петрович Арцыбушев: Я доходил… Я отцу Георгию сказал: «Батюшка, я и сейчас там». Я рассказал ему этот случай. Я говорю, батюшка, я и сейчас там нахожусь. Потому что мне предлагали. 90 лет. Я говорю: «Нет». – «А почему?» Я говорю: «Потому что это будет исполнение пророчества, а не моё. Это будет лицемерие».

Прот. Димитрий Смирнов: Я понимаю. Очень хорошо понимаю. Всё должно вызреть.

Алексей Петрович Арцыбушев: А я не вызрел. Когда мама лежала… Между прочим, когда немцы заняли Дорохово, Можайск, подходили уже сюда, в Дорохово, а в Верее была потаённая церковь. В Дорохове у неё сгорел дом. Она вошла в дом, взяла только икону, ни хлеба, ни одежду – ничего. И с этой иконой пошла в Верею 20 км. И приходит туда, где потаённая, она знала. А там отец Серафим, который пришёл туда из Тучково. И поэтому мама была всё время: каждый день служба, и каждый день причащалась.

Потом, когда подходили советские войска к Верее (а отец Серафим ушёл к себе на Львовщину), наши пришли, мама вернулась в Москву.

Дальше. В потаённой батюшки своим очень близким духовным детям (я знаю, я сам причащал) давали запасные Дары, которые стояли в киотах. И вот я сам перед умирающей, но еще могущей проглотить, я сам по просьбе её сына, сам это сделал с запасными Дарами.

Так что потаённые старцы пользовались… но они никогда не запрещали идти и причащаться у Сергия. Это не было запретом, только иосифляне (Иосиф выдумал, что там нет благодати, нет ничего)… А основная церковь потаённая просто отошла по несогласию, потому что Сергий был, так сказать, нелегитимен. Пётр был жив. Пётр-то был жив. Он был в ссылке.

Прот. Димитрий Смирнов: Да, конечно. В тюрьме и в ссылке вся его жизнь прошла.

Алексей Петрович Арцыбушев: Да. Он был жив, и Церковь его поминала. И поэтому Сергий вообще не имел права выступать от имени Церкви. Да еще «ваша радость, наша радость, мы с вами». Конечно, такие иерархи, как владыка Серафим, такие, как владыка Арсений и многие другие… А Патриарх назначил… обыкновенно назначается Местоблюститель один, а Патриарх Тихон трёх назначил: Петра, Кирилла и Агафангела. То есть одного убьют, другого убьют, но кто-то останется. Те исчезли моментально, остался Пётр. И владыка Серафим, как викарий, помогал ему, так сказать, в этот период. А потом в КГБ ему сказали: убрать его. И его убрали. И Дивеево приняло его к себе. А матушка игуменья дивеевская Александра Чичагову отказала. Его расстреляли.

Была передача по Вашему каналу, где Вы против курева очень хорошо выступаете… Антиникотиновый батюшка… Там такие панегирики пели Сергию, ну хоть просто канонизируй.

По «Софии» я вёл час передачи о потаённой церкви. И это я задел, конечно, тоже, потому что иначе не скажешь. И я рассказал этот случай, и сказал: «Это самое прямое предательство. Потому что, если бы он был митрополит, его бы, может, не взяли». Верно? Митрополита, а?

Мария: А он его отправил за что?

Алексей Петрович Арцыбушев: Так вот там арестовывайте, делайте всё что хотите. Кого спас Сергий? Какую Церковь? Христа Спасителя при нём взрывали. Кого он спасал? Да и сергианцев так же расстреляли… Верно, батюшка?

Прот. Димитрий Смирнов: В общем, конечно. Я тоже считаю, что та идея, которая им владела: во что бы то ни стало сохранить легальное богослужение и так далее, это в итоге вышло ошибочным. Я его, конечно, не осуждаю. Потому что, если бы я был на его месте, непонятно, что у меня было бы в голове.

Алексей Петрович Арцыбушев: Я думаю, что Вы бы не взяли на себя просто…

Прот. Димитрий Смирнов: Это само собой. Но всё-таки ведь мне трудно подумать, что он это только из честолюбия. Понятно, что он…

Алексей Петрович Арцыбушев: Простите, батюшка, сперва Церковь наша говорила при Алексии I, в те времена, что Сергей делал это под пистолетом, что его КГБ принудило к этому. А в общем-то из-за этого наша Церковь на семьдесят пять лет ушла в рабство, да ещё в какое. И Алексий I в Обыденском служил часто, потому что это называлась приходская церковь Патриархии. И Пимен там часто служил. И он раз в разговоре (я тут же кручусь) с настоятелем отцом Николаем сказал: «Если б Вы знали, какие удавы меня окружают!» Я думаю, что относилось это «удавство» не к КГБ, которые удавливали всё государство. Я думаю, что внутри. Он не назвал никого, просто сказал, в каком положении была Церковь.

Когда икону «Умиление», перед которой умер преподобный Серафим, её вывезли из Дивеево…

Прот. Димитрий Смирнов: Мы знаем, она была у отца Виктора Шаповальникова.

Алексей Петрович Арцыбушев: По благословению Пимена…

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, они были друзья такие смолоду.

Алексей Петрович Арцыбушев: Да. А Мария, которая осталась вместо покойной… У неё всё это осталось. Она обратилась… Пимен в 40-х годах был настоятелем храма в Муроме, и поэтому он знал всех дивеевских. И к нему обратилась Мария после послушницы, после игуменьи умершей. Он сказал: «Я не могу этого сделать, потому что после смерти это будет не моё, а чьё-то, я таких вещей взять на себя не могу». И Шаповальникову. И у Шаповальникова я увидел её, вырытую из земли… Государь Император подарил на неё богатейшую ризу, когда открывал мощи преподобного Серафима.

Прот. Димитрий Смирнов: Я эту ризу видел. Дело в том, что я к отцу Виктору ездил несколько раз в году в течение последних двадцати с лишним лет его жизни. И мы всегда пели акафист перед этой иконой «Умиление», и прикладывались к лавочке, на которой преподобный умер и опалился огнём, и прикладывались к камушку. В общем, все святыни дивеевские…

Алексей Петрович Арцыбушев: Да у него ещё два чемодана вещей…

Прот. Димитрий Смирнов: …два чемодана вещей. Епитрахиль, потом келейные иконы…

Алексей Петрович Арцыбушев: …литургические сосуды, праздничное Евангелие, постное Евангелие…

Прот. Димитрий Смирнов: Поэтому целый период моей жизни мы приезжали как в такое подмосковное Дивеево. Потому что это было такое микро-Дивеево со всеми святынями кельи преподобного. И вот покойный отец Виктор такую книжечку открывал, которая была издана ещё до революции, и он говорил: «Вот смотри сюда. Это вот это. Смотри сюда, это вот это». Всё показывал. Поэтому эти все святыни и вот эта риза…

Мария: Святыни были все инвентаризованы таким образом.

Прот. Димитрий Смирнов: Да. Я это очень хорошо помню. Это необычайной такой, столичной работы была риза. Но она и сейчас есть…

Алексей Петрович Арцыбушев: Где?

Прот. Димитрий Смирнов: Вот где, я не знаю.

Алексей Петрович Арцыбушев: Которую Царь подарил?

Прот. Димитрий Смирнов: Да.

Алексей Петрович Арцыбушев: Игуменья вовремя зарыла её в землю. Когда её вынули из земли, она была вся чёрная, но блестели жемчуга…

Прот. Димитрий Смирнов: Там не только жемчуга, там ещё какие-то синие камни…сапфиры…

Алексей Петрович Арцыбушев: Там масса… Жемчуг весь растаял. Он органический. Но с матушкой Марией они всё реставрировали. Абсолютно. Они восстановили эту ризу. И когда они передавали по акту Патриарху, уже были мощи преподобного Серафима найдены. И они передавали всё вместе. И в Дивееве, когда приходили мощи, все думали, что Патриарх привезёт эту икону. Это дивеевская икона. Это единственная главная святыня была дивеевская. Нет.

И когда я спросил Патриарха, почему нет, он мне ответил: «А кто ж в такой ризе привозит в собор икону?». А я вам скажу, что, когда мне было десять лет, ещё в Дивееве, мы с братом спёрли у мамы 15 копеек и в соседней лавке купили пачечку табачку и первый раз курнули под домом. Накурились…

Прот. Димитрий Смирнов: Шатались?..

Алексей Петрович Арцыбушев: Ну так, немножко… А куда деть это всё? Под подушку. Мама, убирая кровать, под подушкой обнаружила такую вещь, удивилась. Мы сказали: мы у тебя взяли взаймы 15 копеек…

Прот. Димитрий Смирнов: А из чего отдавать?

Алексей Петрович Арцыбушев: Мама подвела нас к иконе (это её манера была) и сказала: «Дайте обет, что вы не будете курить до восемнадцати лет». Мы, конечно, с удовольствием дали этот обет, но, когда мы оказались в ссылке, в голоде, в холоде, где-то на полу в какой-то избе, потому что дом был конфискован по расстрелу дяди Миши (после смерти деда Арцыбушева дом перешёл его сыну). А он был директором рыбных промыслов Волги и Каспия. Сталин в 1930-м году расстрелял сорок человек местной рыбной промышленности, в том числе и дядю Мишу. Дом был на нём, а мы были на его иждивении. И поэтому с полной конфискацией. Куда мы? И мама выбрала Муром. Потому что в Муроме были все дивеевские монахини в основном. И две сестры моего отца, которые ушли в монастырь. Одна была Варварой, а другая умерла в схиме Феофанией. Они были все в Муроме. И поэтому хотя бы куда-то…

Прот. Димитрий Смирнов: …пристать.

Алексей Петрович Арцыбушев: А курить-то надо, батюшка.

Прот. Димитрий Смирнов: Надо почему?

Алексей Петрович Арцыбушев: Надо, да. Вам не надо.

Прот. Димитрий Смирнов: Я спрашиваю как антитабачник.

Алексей Петрович Арцыбушев: Я понимаю. Надо. Я как табачник – надо.

Прот. Димитрий Смирнов: Мне интересно, если Вы помните, конечно. Вот какой был мотив? Вот это ваше желание с братцем Серафимом покурить?

Алексей Петрович Арцыбушев: Любопытство.

Прот. Димитрий Смирнов: Просто любопытство?

Алексей Петрович Арцыбушев: Конечно.

Прот. Димитрий Смирнов: Интересно. Ну а попробовали?.. Это как? Слёзы текут, кашляет человек… Собственно, ну как? Это же не кислород с азотом вдохнуть.

Алексей Петрович Арцыбушев: Слёзы у нас, естественно, не текли, кашля у нас не было, а просто мы немножечко пьяноваты стали. У хорошего курильщика этого нету, такого пошатывания. У него уже организм к этому привык, это механически идёт. Но не важно. Во всяком случае, до восемнадцати лет мы дали обет.

Прот. Димитрий Смирнов: Додержались?

Алексей Петрович Арцыбушев: Я Вам сейчас расскажу. Мама вывезла из Дивеево вот такую вот иконочку Тихвинской Божией Матери. В серебряной ризе. А деньги на папиросы нужны. Я эту ризочку снял, отнёс в Торгсин и купил папиросы. Мама обнаружила очень быстро чёрную дощечку. Я и брат. «Кто из вас и где?» Я говорю: «Это я». – «Где?» – «В Торгсине». – «А что ты с ней сделал?» – «Я прокурил».

Мама берёт меня за руку, подводит к столу, где стоит на белом фоне, кладёт мне на плечи руки и говорит: «Вот слушай, запомни на всю жизнь. Ты не умрёшь до тех пор, пока не сделаешь ризу иконы Божией Матери. Запомнил?» – «Запомнил». И это было на 60 лет.

И когда я у Шаповальникова встал на колени перед иконой Божией Матери, я и тут не вспомнил. А у меня было очень трудное положение, просто закричал: «Помоги!». И больше ничего. Она помогла моментально.

И я забыл. А когда Патриарх не привёз из-за царской ризы, а Шаповальникова попросили в журнал Патриархии написать об иконе чудотворной (потому что она у него) какие-то сведения, он дал мой телефон. И сказал: «Вот Арцыбушев напишет». Я написал в Патриархийский журнал. Мне заплатили ровно на пачку сигарет.

Прот. Димитрий Смирнов: Тоже символично.

Алексей Петрович Арцыбушев: Да, тоже, всё символично… И я пишу за машинкой: риза, риза, риза… Боже мой! Я вспоминаю ризу, про которую мама сказала: «Ты не умрёшь, пока не…» Я вынимаю лист и пишу сразу Патриарху прошение о том-то и том-то, я из Дивеево и то-то-то, я знаю, что у Вас царская риза, с которой Вы не можете дать икону в Дивеево. Прошу Вас дать благословение сделать мне ризу на икону. Он прямо на этом же моём обращении (оно здесь в книге есть, можно его посмотреть, я его напечатал в книге «Дивеево и Саров – память сердца») написал: «Бог благословит это святое дело».

И мне это всё отрисовали прямо с иконы мои архитекторы-художники, и ризу отковали в Софринской мастерской.

Прот. Димитрий Смирнов: Копию той?

Алексей Петрович Арцыбушев: Ризу. Нет, совсем другую. Я показал Патриарху, что я прошу благословение сделать ту ризу, в которой она стояла в храме, простую. И написал: летопись, страница такая-то, чтобы он увидел, что я прошу.

И вот эту ризу я сделал. Мои художники и архитекторы говорили: «Что ты делаешь? Тебе мама сказала: ты не умрёшь, пока не сделаешь. Ты что, умереть хочешь, что ли?»

Прот. Димитрий Смирнов: Не сразу же!

Алексей Петрович Арцыбушев: Я им сказал: «Иконостас – разве это не риза? Мы же с вами строим какой иконостас в дивеевском соборе? Тоже риза».

Вот так и случилось, что Божия Матерь меня простила. И Вы понимаете, батюшка, вот удивительно, что это под конец жизни очень видно. Вот когда ты живёшь, ничего не видишь, это путаница событий таких, таких, тут вылезаешь туда-то… А когда пройдёшь вот такой путь (сейчас мне девяносто два), уже начинаешь следить руку Божию, уже ты её видишь. Уже ты видишь, где Он тебя спасал, где Он тебя наказывал. Я пятнадцать раз был спасён кем-то от верной смерти. Пятнадцать раз мне Бог не дал умереть.

Прот. Димитрий Смирнов: Вы знаете, вот то же самое мне говорил один старый священник отец Михаил Кречетов, отец отца Валериана.

Алексей Петрович Арцыбушев: Я его знал…

Прот. Димитрий Смирнов: Конечно, знаете. Я ездил к нему его исповедовать более-менее регулярно в Царёво. Да, давно уже. Он говорит: «Я в молодости, в зрелости многое не понимал, а вот сейчас, в старости, смотрю, как жизнь выстраивается, и вижу, как Господь меня и вёл, и спасал» – буквально вот Вашими словами. Действительно, уже в таком возрасте, больше чем зрелом, как-то начинаешь жизнь лучше понимать.

Алексей Петрович Арцыбушев: А потом: ты просто не можешь прочитать волю Божию на ходу. Вот раз – и обстоятельства, понимаешь? И ты поступаешь не… А оказывается: если бы этого не было – не было бы вот этого, то есть цепь. И когда ты просматриваешь эту жизнь, то ты видишь: цепь, цепь, цепь. И они скованы, их не разомкнуть. А если разомкнёшь, всё рассыплется, и будет не твоя жизнь.

Прот. Димитрий Смирнов: Может, какой-нибудь случай расскажете нам?

Алексей Петрович Арцыбушев: Какой?

Прот. Димитрий Смирнов: Как Господь спас Вас от смерти.

Алексей Петрович Арцыбушев: Могу рассказать.

Прот. Димитрий Смирнов: Какой-нибудь один.

Алексей Петрович Арцыбушев: Я в лагере был фельдшером. Это институт Склифосовского. Тяжелейшая работа. Но я попал на самый страшный известковый карьер. Штрафной. Мне это было обещано за всё моё неповиновение на Лубянке.

Прот. Димитрий Смирнов: Следователь постарался…

Алексей Петрович Арцыбушев: Хорошая жизнь… Да. Там меня спросили на вахте: кто есть медработники. «Я фельдшер». Там же никто документы не спрашивает. Меня в санчасть. А там бараки, где в три ряда умирают от цинги люди: одного вынесешь, другой умрёт. Главное – чтобы пол блестел, чтобы ножами выскоблен, и столы. Это самое главное. А то, что дохнут, – это не важно.

И я заболел дизентерией. Хлещет. Ну я знаю, что дизентерия - это смерть. Никаких лекарств в санчасти, никаких. Главного врача там не было. Был старший фельдшер. Он говорит: «Лёш, ничего нет». Я говорю: «Что, умирать?» А он: «А что дальше делать тебе?»

И вдруг я вспоминаю, что моя мама рассказывала мне деревенское лечение дизентерии. Симпатическое. Нужно достать самую старую, самую солёную, самую ржавую, самую что ни на есть древнюю селёдку, сожрать её с потрохами и три дня не пить. Там ко мне хорошо относились воры и блатные, потому что я им помогал так же, как и всем, я не делил. Я отдавал (это естественно) не из-за того, что я их боялся. И я позвал одного и сказал: «Аркашка, вот так и так, я умираю. Достань». А пищеблоки – всё за зоной. В зону всё только привозят и из черпака в очереди наливают эту баланду. И он мне достал. И он мне привёз то, что нужно. Я сожрал. Три дня я лез на стену и не выпил ни глотка воды. И остался жив. Вот это такой прямой ответ на Ваш вопрос.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, да. А сколько Вы всего отсидели?

Алексей Петрович Арцыбушев: Я был приговорён… я шёл по «церковному делу». Это дело Криволуцкого. Он был духовным сыном… в Загорске похоронен в подвале Батюков.

Прот. Димитрий Смирнов: Да, я вот поминал…

Алексей Петрович Арцыбушев: По нашему делу делали эксгумацию этого подвала … А я попал по этому делу, потому что он меня венчал дома.

Прот. Димитрий Смирнов: Отец Серафим?

Алексей Петрович Арцыбушев: Отец Владимир Криволуцкий.

Прот. Димитрий Смирнов: А, отец Владимир Криволуцкий. Понятно.

Алексей Петрович Арцыбушев: …венчал меня. Потом его посадили, а за ним «пошёл хвост» в двадцать человек. И всё старьё берём. Молодёжи нету, кадров нету. А нужны кадры, потому что убили этого…

Прот. Димитрий Смирнов: Сталина?

Алексей Петрович Арцыбушев: Нужна организация, нужна программа. «По особому совещанию…приговорить…за участие в антисоветском церковном подполье, ставящем себе цель: свержение советской власти и установление в стране…». Это общее, это всем батюшкам ставили. Вот у меня был Дамаскин, который сказал, что все эти новомученики своими действиями подрывали и мешали нашей Церкви нормально расти. Это он мне высказал такую вещь.

Прот. Димитрий Смирнов: А вот об этом поподробнее. Очень даже интересно. Что они подрывали?

Алексей Петрович Арцыбушев: Я Вам скажу. Для вредителей, для врагов народа была своя интерпретация вины. Для всего священства и людей, посаженных по «церковному делу», было восстановление монархии в стране.

Прот. Димитрий Смирнов: А, ну да.

Алексей Петрович Арцыбушев: Там – за вредительство, за то-то и то-то, там – политическое и всё что угодно. Все церковники шли как монархисты.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну, это правильно. Я вот тоже церковник, я монархист.

Алексей Петрович Арцыбушев: И Дамаскин говорил, что они шли как монархисты и подтверждали это своим показанием, поэтому советская власть душила Церковь, что они как бы были помощниками советской власти душить ту Церковь, которая осталась. Это Дамаскин мне сказал.

Три года уже тому назад написал обращение к Патриарху о канонизации.

Прот. Димитрий Смирнов: Кого?

Алексей Петрович Арцыбушев: Новомучеников.

Прот. Димитрий Смирнов: Ну а каких?

Алексей Петрович Арцыбушев: Всех. Всех погибших за веру. Всех расстрелянных.

Прот. Димитрий Смирнов: Так… Ага… Вообще-то такая канонизация в русском зарубежье сделана. А мы уже с русским зарубежьем в единстве. А второе - у нас на Соборе 2000 года была такая формула: «…и всех, имена которых Господь знает». То есть у нас даже есть специальный день прославления всех новомучеников в день смерти митрополита Владимира Богоявленского. Но именно тех, которых ещё пока не канонизовали. А процесс канонизации персонально будет идти лет сто, я думаю.

Алексей Петрович Арцыбушев: Батюшка, но его делают по материалам допросов, по следственным материалам. А там ложь на лжи.

Прот. Димитрий Смирнов: Это да.

Алексей Петрович Арцыбушев: Прокурор меня спрашивает: «Ты веришь в Бога?» Я говорю: «Да». Он пишет не мой ответ «да», он пишет: фанатик. Потому что ему нужно сделать из меня фанатика, который потом пойдёт с пистолетом на Сталина. Вы понимаете?

Прот. Димитрий Смирнов: Конечно, понимаю.

Алексей Петрович Арцыбушев: Там людей доводили до состояния невменяемости.

Прот. Димитрий Смирнов: Понимаю.

Алексей Петрович Арцыбушев: И поэтому где подписал, что… Человек не мог прочитать допроса, который идёт двенадцать часов ночью, причём ему днём не дают спать. Попробуйте три – четыре недели не спите днём, не спите ночью…

Прот. Димитрий Смирнов: Да это всё понятно.

Алексей Петрович Арцыбушев: Вот я об этом Патриарху и написал.

Прот. Димитрий Смирнов: Дорогие братья и сестры, на этом мы прервём наше общение с дорогим Алексеем Петровичем. Но мы продолжим обязательно нашу беседу и, может быть, сделаем их несколько. Поэтому на сегодня до свидания и до скорой встречи.

Великобритания

Ги́лберт Кит Че́стертон (англ. Gilbert Keith Chesterton ; 29 мая - 14 июня ) - английский христианский мыслитель, журналист и писатель конца XIX - начала XX веков . Рыцарь-командор со звездой ватиканского ордена Святого Григория Великого (KC*SG).

Биография

Честертон часто забывал, куда он должен был пойти, случалось, пропускал поезда, на которых должен был ехать. Несколько раз он писал телеграммы своей жене Фрэнсис Блог не из того места, где он должен был быть, такого содержания: «Я на Маркет Харборо. Где я должен быть?». На что она ему отвечала: «Дома» . В связи с этими случаями и с тем, что в детстве Честертон был очень неуклюж, некоторые люди считают, что у него была диспраксия развития .

Честертон любил дебаты, поэтому нередко участвовал в дружеских публичных спорах с Бернардом Шоу , Гербертом Уэллсом , Бертраном Расселом , Кларенсом Дарроу . Согласно его автобиографии, он и Бернард Шоу играли ковбоев в немом кино, которое никогда не было выпущено. Большим другом Честертона был Хилер Беллок (с которым он тоже немало спорил). Также Гилберт Кит встречался с известным русским поэтом Николаем Гумилёвым во время пребывания того в Лондоне .

Творчество

Всего Честертон написал около 80 книг. Его перу принадлежат несколько сотен стихотворений, 200 рассказов, 4000 эссе, ряд пьес, романы «Человек, который был Четвергом », «Шар и Крест », «Перелётный кабак» и другие. Широко известен благодаря циклам детективных новелл с главными персонажами священником Брауном и Хорном Фишером , а также религиозно-философским трактатам, посвящённым истории и апологии христианства.

• Роберт Браунинг (Robert Browning, 1903),
• Чарлз Диккенс (Charles Dickens, 1906),
• Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw, 1909)
• Роберт Луис Стивенсон (Robert Louis Stevenson, 1927)
• Чосер (Chaucer, 1932).
• Св. Франциск Ассизский (St. Francis of Assisi, 1923)
• Св. Фома Аквинский (St. Thomas Aquinas, 1933)
• Что стряслось с миром? (What’s Wrong with the World, 1910)
• Контуры здравого смысла (The Outline of Sanity, 1926)
• Наполеон Ноттингхилльский (The Napoleon of Notting Hill, 1904)
• Человек, который был Четвергом (The Man Who Was Thursday, 1908)
• Вечный Человек (The Everlasting Man, 1925)
• Ортодоксия (Ortodoxy, 1908)
• Вот это (The Thing, 1929).
• Клуб удивительных промыслов (The Club of Queer Trades, 1905)
• Жив-человек (Manalive, 1912)
• Перелетный кабак (The Flying Inn, 1914)
• Пятёрка шпаг

Напишите отзыв о статье "Честертон, Гилберт Кит"

Примечания

Ссылки

• в библиотеке Максима Мошкова
• на сайте «Лаборатория Фантастики »

Отрывок, характеризующий Честертон, Гилберт Кит

Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.

– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.

Биография (ru.wikipedia.org )

Честертон родился 29 мая 1874 г. в лондонском районе Кенсингтон. Получил начальное образование в школе Св. Павла. Затем учился изобразительному искусству в художественной школе Слейда, чтобы стать иллюстратором, также посещал литературные курсы в Университетском колледже Лондона, но не закончил обучение. В 1896 году Честертон начинает работать в Лондонском издательстве Redway и T. Fisher Unwin, где остаётся до 1902 года. В этот период он также выполняет свою первую журналистскую работу в качестве фрилансера и литературного критика. В 1901 Честертон женится на Фрэнсис Блогг, с ней он проживёт всю свою жизнь. В 1902 ему доверили вести еженедельную колонку в газете Daily News, затем в 1905 Честертон начал вести колонку в The Illustrated London News, которую вёл на протяжении 30 лет.

По словам Честертона, будучи молодым человеком, он увлёкся оккультизмом и вместе со своим братом Сесилом, экспериментировал с доской для спиритических сеансов. Однако, когда он вырос, он стал католиком.

Честертон рано проявил большой интерес и талант к искусству. Он планировал стать артистом, и его писательское видение показывает умение преобразовывать абстрактные идеи в конкретные и запоминающиеся образы. Даже в его беллетристике осторожно скрыты притчи.

Честертон был большим человеком, его рост составлял 1 метр 93 сантиметра, и весил он около 130 килограмм. Честертон часто шутил над своими размерами,

Во время Первой мировой войны девушка в Лондоне задала ему вопрос почему он не на фронте; Честертон ответил "если вы обойдёте вокруг меня, то увидите, что я там"

В другом случае он разговаривал со своим другом Бернардом Шоу.
"Если кто-нибудь посмотрит на тебя, то подумает, что в Англии был голод." Шоу ответил, "А если посмотрят на тебя, то подумают, что ты его устроил."

Однажды при очень сильном шуме Сэр Пэлем Грэнвил Вудхауз сказал:
Как будто Честертон упал на лист жести.

Честертон часто забывал, куда он должен был пойти, случалось, пропускал поезда, на которых должен был ехать. Несколько раз он писал телеграммы своей жене Фрэнсис Блогг не из того места, где он должен был быть, такого содержания, "Я на Маркет Харборо. Где я должен быть?" На что, она ему отвечала "Дома."

В связи с этими случаями и с тем, что в детстве Честертон был очень неуклюж, некоторые люди считают, что у него была диспраксия развития.

Честертон любил дебаты, поэтому часто проходили дружеские публичные споры с Бернардом Шоу, Гербертом Уэллсом, Бертраном Расселом, Кларенсом Дарроу. Согласно его автобиографии, он и Бернард Шоу играли ковбоев в немом кино, которое никогда не было выпущено.

Писатель скончался 14 июня 1936 г. в Биконсфилд (графство Бакингемшир). Проповедь на панихиде Честертона в Вестминстерском соборе прочитал Рональд Нокс. Честертон похоронен на католическом кладбище в Биконсфилд.

Творчество

* Всего Честертон написал около 80 книг. Его перу принадлежат несколько сотен стихотворений, 200 рассказов, 4000 эссе, ряд пьес, романы «Человек, который был Четвергом», «Шар и Крест», «Перелётный кабак» и другие. Широко известен благодаря циклам детективных новелл с главными персонажами священником Брауном и Хорном Фишером, а также религиозно-философских трактатов, посвящённых апологии христианства.


* Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw, 1909)
* Роберт Луис Стивенсон (Robert Louis Stevenson, 1927)
* Чосер (Chaucer, 1932).
* Св. Франциск Ассизский (St. Francis of Assisi, 1923)
* Св. Фома Аквинский (St. Thomas Aquinas, 1933)
* Что стряслось с миром? (What’s Wrong with the World, 1910)
* Контуры здравого смысла (The Outline of Sanity, 1926)

* Человек, который был Четвергом (The Man Who Was Thursday, 1908)
* Вечный Человек (The Everlasting Man, 1925)
* Ортодоксия (Ortodoxy, 1908)
* Вот это (The Thing, 1929).
* Клуб удивительных промыслов (The Club of Queer Trades, 1905)
* Жив-человек (Manalive, 1912)
* Перелетный кабак (The Flying Inn, 1914)

Примечания

1. Автобиография, Глава IV
2. История преобразования Г.К. Честертона
3. А.Н. Уилсон, Илер Беллок, Penguin Books. 1984.
4. Мир мистера Маллинера, П.Г. Вудхауз
5. Гилберт Кийт Честертон Глава XV, Мейси Уорд. Sheed & Ward. 1944.
6. Заперт в хаосе Виктория Биггс, Глава I. Джессика Кингсли, 2005

Вручение Честертону почетного звания "Крестоносца святого креста" в Уорчестерском колледже (США) 1 мая 1931 года. (Film footage in it"s entirety of G.K. Chesterton being made an honorary Holy Cross Crusader by Worcester College on May 1st, 1931)

Биография

Честертон родился 29 мая 1874 г. в лондонском районе Кенсингтон. Начальное образование получил в школе Св. Павла. Затем учился изобразительному искусству в одном из лучших художественных заведений Англии - школе Слейда. В 1890 г.при содействии отца выпустил первую книгу своих стихов. В 1900 г. ему предложили написать несколько критических статей по искусству, и молодой художник почувствовал интерес к публицистике.

В 1901 г. Честертон женился на Френсис Блогг, которая стала его первой, единственной и настоящей любовью на всю жизнь. В лице Френсис Честертон находил любящую, сочувствующую мужу жену, верного, понимающего товарища, сердечного и чуткого друга. Френсис посвящен гениальный теологический трактат Честертона «Фома Аквинский».

Чета Честертонов поселяется в Лондоне, где Гилберт целиком посвящает себя работе журналиста. Честертон становится выдающимся публицистом: из-под его пера выходят более 4000 блестящих эссе, в которых острый социальный сюжет сочетался с консервативными взглядами англиканца а позже - ортодоксального католика и… евангельской чистотою. Одновременно он занимается созданием очерков о Диккенсе и Вальтере Скотте в которых проявляет выдающийся талант биографа и писателя мемуариста.

В начале 1900-х Честертон привлек к себе внимание выступлениями против популярной англо-бурской войны, предрекая её поражения.

Изначально писатель жил в лоне англиканской церкви, но в 1922 г. после долгих духовных исканий перешёл в католичество. История жизненного пути и религиозного обращения Честертона подробно описана в его «Автобиографии» (1936).

При жизни Честертон был близко знаком с большинством выдающихся людей своего века; среди его друзей были Бернард Шоу, Беллок, Герберт Уэллс, Эдмунд Клирихью Бентли. Вместе с тем дружба не мешала ему вести с ними продолжительную полемику в прессе, которая нередко выливалась в открытую словесную дуэль. Так, Честертон рьяно отрицал «сверхчеловека» Шоу, указывая на отсутствие в нём самой «человечности», критиковал позднее фабианство Уэллса, участвовал в споре о построении мемориала ветеранам войны.

В своих эссе и трактатах Честертон нередко мечтал о католическом ренессансе, за что его оппоненты нередко упрекали его в возврате к средневековью.

После своего обращения Честертон предпринимает паломничество в Святую Землю, Палестину и Иерусалим. Также писатель посетил Польшу, которую он считал прекрасным примером католической страны. Во время своего визита Честертон побывал во Львове.

В 30-х годах Честертону было предоставлено эфирное время на английском радио. Его голос стал хорошо знакомым и любимым по всей Англии. Особой популярностью Честертон пользовался в США, где его книги завоевали почти повсеместное признание. На волне этого энтузиазма писатель едет в Америку, выступая с лекциями и проповедями во многих городах страны.

Свои последние дни Честертон провел в обществе своей жены и приемной дочери (своих детей у Честертонов не было). Писатель скончался 14 июня 1936 г. в Биконсфилде (графство Бакингемшир). Сам Папа прислал семье Честертонов соболезнование, в котором назвал его «защитником веры».

Библиография

Всего Честертон написал около 80 книг. Его перу принадлежат несколько сотен стихотворений, 200 рассказов, 4000 эссе, ряд пьес, романы «Человек, который был четвергом», «Шар и Крест», «Перелётный кабак» и другие. Широко известен благодаря циклам детективных новелл с главными персонажами священником Брауном и Хорном Фишером, а также религиозно-философских трактатов, посвящённых апологии христианства.

Основные произведения:

* Роберт Браунинг (Robert Browning, 1903),
* Наполеон Ноттингхилльский (The Napoleon of Notting Hill, 1904)
* Клуб необычных профессий (The Club of Queer Trades, 1905),
* Чарлз Диккенс (Charles Dickens, 1906),
* Человек, который был Четвергом (The Man Who Was Thursday, 1908),
* Ортодоксия (Ortodoxy, 1908),
* Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw, 1909),
* Что стряслось с миром? (What’s Wrong with the World, 1910),
* Неведение отца Брауна (The innocence of father Brown, 1911),
* Жив-человек (Manalive, 1912),
* Перелетный кабак (The Flying Inn, 1914),
* Мудрость отца Брауна (The wisdom of father Brown, 1914),
* Св. Франциск Ассизский (St. Francis of Assisi, 1923),
* Вечный Человек (The Everlasting Man, 1925),
* Контуры здравого смысла (The Outline of Sanity, 1926),
* Недоверчивость отца Брауна (The incredulity of father Brown, 1926),
* Роберт Луис Стивенсон (Robert Louis Stevenson, 1927),
* Тайна отца Брауна (The secret of father Brown, 1927),
* Вот это (The Thing, 1929)
* Чосер (Chaucer, 1932),
* Св. Фома Аквинский (St. Thomas Aquinas, 1933),
* Скандальное происшествие с отцом Брауном (The scandal of father Brown, 1935).

Интересные факты

1914–1915 - странная болезнь Честертона. С Рождества до Пасхи он лежит без сознания; врачи не могут ни помочь, ни даже объяснить его состояние.

Биография (Все цитаты в тексте – из разных работ Г. Честертона в переводе Н. Трауберг )

Гилберт Кит (Кийт) Честертон родился 29 мая 1874 года, умер 75 лет назад – 14 июня 1936 года. В детстве учился живописи, хотел стать артистом, выпустил сборник стихов, но стал зарабатывать фрилансом. Журналистика стала одной из основных сфер деятельности писателя: долгие десятилетия он вел персональные колонки в лондонских изданиях («Каждый хочет, чтобы его информировали честно, беспристрастно, правдиво – и в полном соответствии с его взглядами»). Выступал против англо-бурской войны, что было крайне не патриотично с его стороны, но доказывало рано проявившуюся независимость суждений английского писателя.

В журналистике Честертон тоже был на своем месте, благодаря прекрасному знанию истории и глубокому пониманию общественных процессов: «Победа над варварами. Эксплуатация варваров. Союз с варварами. Победа варваров. Такова судьба империи». Чуть ли не каждая фраза Честертона становилась афоризмом: «Заниматься политикой – все равно что сморкаться или писать невесте. Это надо делать самому, даже если не умеешь». Многие мысли английского писателя звучат удивительно современно, даже злободневно: «Погоня за здоровьем всегда приводит к нездоровым вещам. Нельзя подчиняться природе, нельзя поклоняться – можно только радоваться». Или – «Когда человечество уже не производит на свет счастливых людей, оно начинает производить оптимистов».

(Когда-то Гилберт Честертон написал: «Дайте мне легкомысленную журналистику и я спасу Англию». Через много лет эхом отозвался американский журналист, родившийся в Рязани – Александр Генис: «Дайте мне легкомысленного Гилберта и я спасу журналистику»).

В середине жизни Честертон переходит в католицизм, пишет свои знаменитые книги «Ортодоксия», «Вечный Человек», «Святой Франциск Ассизский». В то же время были написаны не менее знаменитые романы «Человек, который был Четвергом» и «Перелетный кабак». Честертон всю жизнь дружил с Гербертом Уэллсом и Бернардом Шоу. Много ездил по миру, выступая с лекциями («В Америке я прочитал не меньше девяноста лекций людям, не сделавшим мне ничего плохого»). Честертон был счастливо единожды женат. Он излучал радость и юмор, при этом тяжело болел. Огромный, толстый, неуклюжий, эксцентричный и в жизни, он часто служил предметом шуток, да и сам над собой любил пошутить.

Любимыми объектами философских исследований Честертона всегда был грубый материализм и линейная логика. Об экономических теориях он пишет: «История, сводящая к экономике и политику, и этику, – и примитивна, и неверна. Она смешивает необходимые условия существования с жизнью, а это совсем разные вещи. …Коровы безупречно верны экономическому принципу – они только и делают, что едят или ищут, где бы поесть. Именно поэтому двенадцатитомная история коров не слишком интересна».

О рационалистах и логиках: «Все очень просто: поэзия – в здравом уме, потому что она с легкостью плавает по безграничному океану; рационализм пытается пересечь океан и ограничить его. В результате – истощение ума, сродни физическому истощению. Принять все – радостная игра, понять все – чрезмерное напряжение. Поэту нужны только восторг и простор, чтобы ничто его не стесняло. Он хочет заглянуть в небеса. Логик стремится засунуть небеса в свою голову – и голова его лопается».

О безоговорочной вере в прогресс: «Большинство современных философов готовы пожертвовать счастьем ради прогресса, тогда как только в счастье и заключается смысл всякого прогресса. То, что мы называем «прогрессом», – это лишь сравнительная степень того, от чего не существует превосходной». И легенда имеет безусловное право на жизнь, потому что «легенду творит вся деревня – книгу пишет одинокий сумасшедший».

Детективные новеллы, серьезные романы-притчи, литературоведческие труды, журналистика и христианская апологетика – это наследие Гилберта Честертона, «принца парадоксов». Чтобы читать и понимать его книги, совершенно не нужно быть прилежным прихожанином какой-либо церкви. Главное впечатление от его книг – радость и удивление. То есть те чувства, которые испытывал он сам по отношению к жизни и к людям, к тому «человеческому роду, к которому принадлежат столь многие из моих читателей»...

О Честертоне можно писать бесконечно, но приходится завершать. Пусть даже получится опять по Честертону: «Если что-либо действительно стоит делать, стоит делать это и плохо».

Честертон нашел свой ответ на вопросы: «Я не воспевал цивилизации. Я защищал свободу маленьких стран и бедных семейств. Однако я сам не знал как следует, что я понимаю под свободой, пока не познакомился с понятием бесконечного достоинства каждой души». Каждый человек ищет ответы на свои вопросы – и его право находить собственные.

Человек вечен, пока он мыслит, человек вечен, пока он ищет – пусть это уже и не совсем по Честертону. Человек вечен до тех пор, пока он радуется и удивляется жизни и миру, пока ему интересно еще что-то, кроме него самого – шибко любимого или не очень.

Биография (Н. Л. Трауберг. )

Честертон (Chesterton) Гилберт Кит (29.5.1874, Лондон, - 14.6.1936, Беконсфилд), английский писатель и мыслитель. Один из крупнейших представителей детективной литературы. С 1900 постоянно сотрудничал в газетах и журналах либерального направления. При жизни опубликовал сборники стихов, эссе, рассказов, в том числе о сыщике-священнике отце Брауне: "Неведение отца Брауна" (1911), "Недоверчивость отца Брауна" (1926) и др. Ч. принадлежат шесть романов, из которых наиболее известны "Наполеон из Ноттинг-хилла" (1904; в рус. пер. - "Наполеон из пригорода", 1925) и "Человек, который был Четвергом" (1908, рус. пер. 1914): несколько книг литературоведческого и религиозного характера. В основе социально-этической программы Ч., приверженца католической ортодоксии, теология томизма. "Ортодоксия" (1908) - заглавие самого известного цикла религиозно-философского эссе Ч. В своей утопии он рассчитывал на реставрацию "доброй старой Англии" с её чётким иерархическим укладом.

Мир в книгах Ч. предстаёт непривычным и романтически преображенным. Сюжетная занимательность, эксцентричность и парадоксальность суждений обеспечили Ч. популярность в широких кругах читателей. Он оказал большое воздействие на католических писателей и мыслителей, а также на авторов, пишущих в детективном жанре.

Соч.: Tremendous trifles, L., 1909; Manslive L., ; The return of Don Quixote, L., 1927; The paradoxes of Mr. Pond, L., 1936; Autobiography, L., 1936; в рус. пер. - Клуб удивительных промыслов, Л., 1928; Рассказы, М., 1958; Избр. рассказы, М., 1971; Рассказы, М., 1974.

Лит.: Луначарский А. В., Собр. соч., т. 5, М., 1965, с. 505-07; Кашкин И. А., Для читателя-современника, М., 1968; Hollis Chr., The mind of Chesterton, L., ; Sullivan J., G. K. Chesterton: A bibliography, L., 1958; его же, Chesterton continued. A bibliogr. suppl., L., .

Биография

Внешняя сторона жизни Гилберта Кийта Честертона, одного из самых оригинальных и ярких английских писателей XX века, небогата событиями. Он родился 29 мая 1874 года в Лондоне в семье процветающего предпринимателя. Детство его было на редкость безоблачным: дружные и добрые родители, уютный дом и «дивный» сад рядом с ним превратили первые годы жизни Честертона в прекрасный рай, куда он по мере своих сил всегда стремился вернуться. Позднее и его самого постоянно сравнивали с большим ребенком, и это неслучайно: мировоззрение Честертона всегда отличалось детскостью в самом лучшем смысле этого слова, то есть способностью видеть мир как чудо, достойное восхищения и изумления.

Внешне и отрочество Честертона прошло вполне благополучно: оно связано с престижной школой Сент-Полз, оконченной Честертоном в семнадцать лет, где он хотя и не блистал успехами на поприще учебы, но уже проявлял литературные дарования и даже получил премию за сочинение стихов. Однако конец 80-х и начало 90 -х гг. выявили внутренний разлад в юном Честертоне и обернулись для него временем внутренних исканий и внешних метаний. Он не стал поступать в университет, но очень долго не мог определиться с тем, чем же будет заниматься. Обучение живописи, посещения лекций по литературе в Лондонском университете, поездки во Францию и Италию, работа в издательствах, сборники не слишком удачных юношеских стихов в печати - Честертон долго пробовал себя в разных сферах и областях до тех пор, пока, наконец, уже в XX веке журналистика не стала его настоящим призванием.

Этот беспокойный и тяжелый для него период закончился двумя событиями, создавшими «настоящего Честертона». Первым из них стала его любовь к Фрэнсис Блогг, на которой он женился в 1901 году. Брак их был долгим и счастливым. А с 1904 года Честертон начал публиковать уже не только газетные рецензии и статьи, но художественную прозу: романы и рассказы, принесшие ему всемирную славу.

Первое десятилетие писательского успеха Честертона, совпавшее с первым десятилетием XX века, было и одним из самых радостных в его жизни, лучшие его литературные произведения созданы именно тогда. В 1914 году Честертон заболел и болел долго и серьезно, проведя без сознания конец этого трагического года и начало следующего, а затем характер его творчества изменился. Он не прекратил заниматься журналистикой и литературой, но почти все критики отмечают, что качество его произведений стало хуже, и написаны они более небрежно. Зато поздний Честертон гораздо больше писал на теологические сюжеты, его идеи обрели глубину и яркость, и именно в это время созданы книги «Вечный человек», «Франциск Ассизский» и «Фома Аквинский», ставшие своего рода квинтэссенцией его взглядов.

Параллельно этому углубляется и религиозность Честертона, в 1922 году он принял католичество, хотя верующим человеком был и ранее. В этот второй период своего творчества он много путешествовал и выступал с лекциями в Европе, Америке и Палестине, способствовали росту его популярности и радиопередачи с его участием. В 1936 году, после очередной поездки во Францию, Честертон серьезно заболел, и 14 июня после непродолжительной болезни скончался. В сонете, написанном на смерть Честертона его другом и литературным критиком Роналдом Ноксом, от лица любимых Честертоном деятелей английской и мировой культуры подведен своеобразный итог творчеству этого писателя, произведения которого неизменно были отмечены «сияющей сутью».

«Со мной он плакал», - Браунинг сказал,
«Со мной смеялся», - Диккенс подхватил,
«Со мною, - Блейк заметил, - он играл»,
«Со мной, - признался Чосер, - пиво пил».

«Со мной, - воскликнул Коббет, - бунтовал»,
«Со мною, - Стивенсон проговорил, -
он в сердце человеческом читал»,
«Со мною, - молвил Джонсон, - суд вершил».

А он, едва явившийся с земли,
У врат небесных терпеливо ждал,
Как ожидает истина сама

Пока мудрейших двое не пришли.
«Он бедных возлюбил», - Франциск сказал.
«Он правде послужил», - сказал Фома.

Библиография

История, Философия

* Вечный Человек
* Святой Фома Аквинский
* Святой Франциск Ассизский

Классическая проза

* Возвращение Дон Кихота
* Жив-человек
* Наполеон Ноттингхильский
* Перелетный кабак
* Человек, который был Четвергом
* Шар и крест

Классические детективы
Клуб удивительных промыслов:

* Потрясающие приключения майора Брауна
* Бесславное крушение одной блестящей репутации
* Крах одной светской карьеры
* Страшный смысл одного визита
* Необычная сделка жилищного агента
* Необъяснимое поведение профессора Чэдда
* Странное затворничество старой дамы

Мудрость отца Брауна:

* Отсутствие мистера Кана
* Разбойничий рай
* Поединок доктора Хирша
* Человек в проулке
* Ошибка машины
* Профиль Цезаря
* Лиловый парик
* Конец Пендрагонов
* Бог гонгов
* Салат полковника Крэя
* Странное преступление Джона Боулнойза
* Волшебная сказка отца Брауна

Неведение отца Брауна:

* Сапфировый крест
* Тайна сада
* Странные шаги
* Летучие звезды
* Невидимка
* Честь Израэля Гау
* Неверный контур
* Грехи графа Сарадина
* Молот Господень
* Око Аполлона
* Сломанная шпага
* Три орудия смерти

Недоверчивость отца Брауна:

* Воскресение отца Брауна
* Небесная стрела
* Вещая собака
* Чудо «Полумесяца»
* Проклятие золотого креста
* Крылатый кинжал
* Злой рок семьи Дарнуэй
* Призрак Гидеона Уайза

Парадоксы мистера Понда:

* Деревянный меч
* Три всадника из «Апокалипсиса»
* Преступление капитана Гэхегена
* Когда доктора соглашаются
* Понд-простофиля
* Человек, с которым нельзя говорить
* Перстень прелюбодеев
* Ужасный трубадур
* Ходульная история

Поэт и безумцы:

* Поэт и безумцы
* Удивительное убежище

Скандальное происшествие с отцом Брауном:

* Скандальное происшествие с отцом Брауном
* Убийство на скорую руку
* Проклятая книга
* Зеленый человек
* Преследование Синего человека
* Преступление коммуниста
* Острие булавки
* Неразрешимая загадка
* Сельский вампир

Тайна отца Брауна:

* Тайна отца Брауна
* Зеркало судьи
* Человек о двух бородах
* Песня летучей рыбы
* Алиби актрисы
* Исчезновение мистера Водри
* Худшее преступление в мире
* Алая луна Меру
* Последний плакальщик
* Тайна Фламбо

Человек, который знал слишком много:

* Лицо на мишени
* Неуловимый принц
* Душа школьника
* Бездонный колодец
* Волков лаз
* «Белая ворона»
* Месть статуи

Четыре праведных преступника:

* Восторженный вор
* Честный шарлатан
* Пролог
* Умеренный убийца
* Преданный предатель
* Эпилог

Философия

* Ортодоксия
* Эссе

Честертон сделал для английской литературы то же, что Достоевский для русской: он оправдал детектив, погрузив жало философской мысли в плоть самого разбитного из низких жанров. Он как бы заставил проповедника-в-себе заговорить на чужом языке. Схожий, но противонаправленный жест совершил Оскар Уайлд, затащивший непристойную физиологичность в светский литературный салон - за что и поплатился жестким общественным порицанием, действенным до сих пор.

ГКЧ (как давно называют Гилберта Кийта Честертона его любители в России) пошел другим путем. Свои рассказики он публиковал в газетах, следовательно, сам высокородный аристократ мысли вышел в пролетарские предместья. Это тоже чудачество, но общественно менее опасное, чем, скажем, чудачества Уайлда. В конце концов, гнушающемуся развлекательной литературы вольно не брать в руки детективы об отце Брауне, авантюрного «Человека, который был четвергом» или вышедшую впервые после смерти автора книжку «Парадоксы мистера Понда».

Ее главный герой - государственный чиновник мистер Понд, круглоголовый человек, похожий на рыбу покатым лбом, глазами навыкате и привычкой беззвучно открывать и закрывать рот, дергая себя за бороду. В каждом рассказике к нему приставлены благоразумный дипломат сэр Хьюберт Уоттон и благородный бездельник капитан Гэхеген, выполняющие роль коллективного Ватсона при пучеглазом Холмсе. Впрочем, это, скорее, постоянная декорация.

Эти нонсенсы, несомненно, самый любимый литературный прием ГКЧ. И рассказы об отце Брауне, и «Перелетный кабак», и «Человек, который был Четвергом» строятся как разгадывание подлинного смысла бессмыслицы. Это не те парадоксы, что украшают постройки Уайлда или Шоу. Это не сверкающие стразы циркового наряда, а крючки с наживкой, затягивающие читателя вглубь, к дидактике честертоновой проповеди.

В конце концов, все парадоксы мистера Понда, патера Брауна и анархистов на разные дни недели, все словесные игрища Честертона восходят к совсем другому тексту, где ученики приступают к учителю с вопросом: зачем говоришь с народом притчами? И он отвечает: «Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Мтф, 13).

То же происходит и с парадоксами мистера Понда: «Лишь два типа людей останавливали его с изумлением - самые тупые и самые умные. Тупые - потому что только абсурдность сбивала их с присущего им уровня разумения; так и действует истина через парадокс. Единственной частью его разговора, которую они могли уразуметь, была та, которую они уразуметь не могли. А умные прерывали его, зная, что за каждым из этих престранных противоречий скрывалась весьма странная история».

Эта необходимость совмещать в одном тексте прямое высказывание и ее перифрастическую версию становится знаком языкового кризиса конца XIX столетия. Риторическая изощренность и полное разложение традиционной риторики были как раз содержанием честертоновской эпохи - один из рассказов книги («Преступление капитана Гэхегена») именно этому и посвящен. В нем три «светские женщины» (ГКЧ не слишком-то их любил) слушают старомодные речи Гэхегена - и каждая слышит лишь обрывки слов.

Честертону удалось, как ходульному плясуну (образ бессовестно похищен из последнего рассказа книги) стоять по обе стороны пропасти: одной ногой в старомодной системе ценностей, а другой - в новом языке. Быть может, от этого его изображение новой жизни не лишено привлекательности. Наверное, самому автору казалось, что та «модная пьеса», которую он описывает, смешна и только: посередине сцены бассейн, голоса героев сперва раздаются из-за кулис, а сами они появляются с колосников, прыгая в воду с невидимой зрителям вышки. Но ведь - свежо, зрелищно! Впрочем, думаю, что в честертоновском языке этих слов не было.

Человек-гора (Наталья Трауберг)

Маленький и молодой Честертон

Гилберт Кийт Честертон родился 29 мая 1874 года, в один день с Джоном Кеннеди, в один год с Бердяевым и Черчиллем. Отец его, Эдвард Честертон, унаследовал вместе с братом процветающее дело (продажа недвижимости) и был, по-видимому, очень похож на идиллических отцов из викторианских детских книжек, скажем - на мистера Кармайкла из «Маленькой принцессы». Детство Честертона - уже вызов. И в конце прошлого века, и сейчас мы думаем, что «на самом деле», «в жизни» бывает только всякая гадость. Однако Честертон неустанно напоминал: все эти темные ямы не совсем «есть», потому они и исчезают, как не было, а остается, наследует землю тот слой, из-за которого, читая сказки, испытываешь «радость узнаванья».

Обойдем сразу все споры, «правда» это или «неправда». Честертон считал правдой только это, а судить, если хотите, можно по плодам.

Тогда получится, что в Кенсингтоне, сперва - на Шеффилд-террас, потом - в Уоррик-гарденз, жила уютная, свободная, просвещенная семья. Отец, возвращаясь домой, писал акварели, гравировал, переплетал книги, написанные им для своих детей, украшал дом и сад. Честертон мало пишет о матери, но нет ни единого свидетельства о каком-нибудь «скелете в шкафу». Ее невестка, жена младшего брата, считала ее и несобранной, и несколько властной; но оба сына не похожи на тех, кого подавляла мать. Когда в 1895 году Гилберт стал совершеннолетним, она писала ему в Оксфорд, где он гостил: «Благодарю Бога за день, когда ты родился, и за день, когда ты стал взрослым. (…) Что бы я ни сказала, что бы ни дала, это не выразит моей любви и моей радости оттого, что у меня такой сын». Так не пишут властные, пожирающие матери.

Звали ее Мэри-Луиза; считалось, что ее семья восходит к французам по фамилии Грожан (по-английски - Гроджин), но ученые теперь раскопали, что восходит она к французским швейцарцам. Мать ее была шотландкой, урожденной Кийт. История знает многих Кийтов, скажем - зятя Роберта Брюса, сэра Александра Кийта. Нам интересней, что Джеймс Кийт жил в XVIII веке в России и был здесь одним из основателей масонских лож. Видимо, он - косвенный, а не прямой предок Честертона.

Детей у Честертонов было трое, но дочка Беатрис умерла в 1876 году. Через три года, осенью 1879-го, родился брат Сесил.

Еще через много лет вдова Сесила, Ада Честертон, написала, что увидела она в их доме, когда пришла туда в первый раз. Стены в столовой были бронзово-зеленые. Краснодеревый стол, краснодеревый поставец с бутылками, еще какой-то стол со скатертью винного цвета, камин по рисунку отца. Вероятно, Ада сидела лицом к двери, за которой виднелась розовая гостиная, а дальше - «длинный и дивный» («long and lovely») сад, где росли сирень и жасмин, ирисы, вьющиеся розы. У дальней стены стояли высокие деревья - в праздничные вечера отец семейства вешал на них разноцветные фонарики. В комнатах того этажа, который у нас называется первым, всюду стояли высокие книжные шкафы. А на всех окнах - зеленые ящики с цветами.

Там же, в столовой, напротив камина висел портрет маленького Гилберта, заказанный итальянскому художнику Баччени. Это - вылитый Седрик, лорд Фаунтлерой, и в таком же самом костюмчике - черный бархат, белый кружевной воротник, золотистые локоны. Есть и более раннее изображение, Гилберт года в полтора, очень жалобный и худенький, но приветливый. Лет в семь, когда кончается сравнительно раннее детство, Честертона остригли, на фотографии он мрачный и стриженый, а жалобный и худенький, но неприветливый - Сесил. Дальше, до свадебной фотографии, юный Гилберт Кийт непременно мрачноват и стрижен по-мужски, без завитков.

Принято считать, что в детстве Честертон верующим не был, но вряд ли это так. Семилетний Честертон рисовал распятие (для Англии тех времен - связанное с католичеством), а немного раньше написал «God is my sord and my sheellbiker» (примерно: «Бог мой меч и мой щитолат»). Крест и меч, судя по рисунку, уже тогда были связаны для него. Другое дело, что хороший ребенок не различает, как взрослый, естественного и сверхъестественного.

В 1881 году Честертон пошел в подготовительную школу, в 1886-м ее закончил, а в самом начале 1887-го, двенадцати с половиной лет, поступил в старинную школу Сент-Полз, основанную при соборе Св. Павла другом Томаса Мора. За четыре века ее кончили многие прославленные люди, в том числе - Мильтон и Мальборо. От Итона, Харроу или Рэгби она отличалась тем, что была в самом Лондоне, мальчики жили дома. Кроме того, спорту здесь отводили совсем небольшое место. Страшно представить, что делал бы подросток Гилберт в старинных интернатах с полями и площадками для игры. Он и в Сент-Полз с большим трудом занимался гимнастикой. К тому времени проявились очень важные его черты: он был исключительно неуклюж и исключительно кроток.

Исследователи рассуждают сейчас о том, чем именно он болел, и приходят к выводу, что начались неполадки эндокринной системы. Он еще не был толстым, но стал очень высоким. По его словам, он все время спал; видимо, не все время, потому хотя бы, что, по его же словам, самозабвенно читал стихи, когда шел в школу. К тому же, он их писал. Мальчики стали над ним смеяться - например, положили ему снегу в карманы, и он заметил только в классе, что под партой образуется лужа; но он обезоружил их полным отсутствием самолюбия. Преподаватели явно любили его; например, не наказывали, когда он забывал готовить уроки. Позже один из его друзей сказал, что он был кротким, «как старая овца».

Довольно скоро, в 1890 году, Честертон возглавил Клуб Дебатов, куда входили Люшен Олдершоу, братья д’Авигдор, братья Соломон, Фордэм, Солтер, Вернэд и Бентли. Он дружил всю жизнь со всеми, особенно - с Бентли и Олдершоу. О том, каким они его видели тогда, Бентли пишет: «Г. К. Ч. (…) был необычайно высоким, долговязым мальчиком с серьезным, даже угрюмым выражением лица, которое очень легко сменялось веселым и счастливым».

Однако сам Честертон себя таким не видел. Этим годам он посвятил главу «Автобиографии», которая называется «Как быть болваном»; но даже ему пришлось рассказать о неожиданных успехах. Умные учителя заметили, как он даровит; среди прочего, ему дали Мильтоновскую премию за поэму о св. Франциске Ксаверии. Почему он писал о католике, неясно. Ко второй трети века католики почти перестали быть «лишенцами». В католичество перешли такие выдающиеся люди, как лорд Эктон; в расцвете славы были кардинал Ньюмен и кардинал Мэннинг. Но большинство по-прежнему считало «папистов» кровожадными чудищами.

Когда Честертону вручали премию, которую до тех пор давали только ученикам выпускного класса, он вышел, постоял, забыл взять диплом и вернулся на место. Родители уже знали, что ни в Оксфорд, ни в Кембридж он не пойдет, хотя школа именно туда и готовила. Считалось, что он хочет учиться живописи. Скорее всего, это не шокировало семью; однако что-то их настораживало - может быть, Гилберт был уж слишком рассеян. Позже он считал, что в юности «нормально побыть ненормальным». Наверное, так и есть, но это очень тяжело.

Внешне, впрочем, все было неплохо. В награду за премию отец поехал с ним во Францию, и Честертон писал оттуда Бентли, рассказывая о «старых abbes… в черных одеждах», «бронзовых французских солдатиках» в «алых шапках», о «голубых блузах» рабочих и «белых чепчиках» женщин. Ощущение веселой раскрашенной картинки уже есть, но еще не появились четкость, глубина и прозрачность, благодаря которым его книги сияют, словно Новый Иерусалим. Вернувшись, в последнем классе, он написал стихи о Деве Марии и о святом Франциске; однако есть у него и стихи, типичные для тех лет, - и антиклерикальные, и даже богоборческие.

Упорно не желая поступать в университет, Честертон расставался с друзьями. Чтобы он все-таки учился, нашли компромисс - он стал посещать лекции в Лондонском университете. Латынь преподавал Хаусмен, тогда еще не прославившийся своими стихами. Честертону его занятия не нравились, и он перестал на них ходить. Более или менее постоянно ходил он в Слейд-скул, училище живописи, но, по его собственным словам, ничего не делал. Именно там он встретил, среди многих «декадентов», особенно страшного ему человека, о котором через десять лет с лишним написал эссе «Ученик дьявола».

Бывали они с младшим братом в тех гостиных, где проводились спиритические сеансы. От них у Честертона осталось мучительное чувство, но поразило его и то, что столик просто врет. Эдвард Честертон, пошедший туда с сыновьями, видимо - из любопытства, попросил назвать фамилию дальней родственницы и получил ответ: «Мэннинг». Честертон-старший сказал: «Чушь!» Столик: «Была в тайном браке». Эдвард Ч.: «За кем?» Столик: «За кардиналом Мэннингом». Что это все значит, Честертон не понял. Как это приятно!

На каникулы 1894 года он поехал в Италию и писал из Флоренции и Милана восторженные письма; объехал много городов, был в Венеции и в Вероне. Однако именно в том году обеспокоенная его странностями мать советуется с директором его бывшей школы, и тот говорит ей: «Шесть футов гения. Лелейте его, миссис Честертон, лелейте его». Буквально de profundis, из глубины отчаяния, юный Честертон пишет стихи, не похожие на подражательную поэму о Франциске Ксаверии:

Был человек, он жил давно, на Востоке,
А я не могу смотреть на овцу или птицу,
На лилию, на колосья, на воробья, на закат,
На гору и виноградник и о нем не подумать.
Если это не значит «Бог», что же это такое?

В журнале, который издавала Слейд-скул, напечатали его рассказ о мальчике, которого считали безумным, потому что он всему удивлялся. Так появился впервые «священный долг удивления», которым много лет спустя закончится его последняя книга…

Летом 1895-го Честертон поступил на службу - сперва в одно издательство, потом в другое, «Т. Фишер Анвин», где пробыл до 1901 года, почти шесть лет. Целый день он читал там чужие рукописи и давал отзывы. Вечером и ночью писал сам. Летом 1896-го он опять поехал во Францию и опять рассказал в письме Бентли об английских девушках в белых пальто и алых беретах, похожих на маки, и о французских девушках с черными косами, в которые вплетены алые ленточки.

Видит он все яснее и четче, мир просветляется. Самое главное - он непрерывно благодарит, хотя толком не знает, кого именно. И это немедленно окупилось, совсем как в сказке.

Осенью 1896 года Олдершоу повел Честертона в гости, чтобы тот познакомился с его невестой, Этель Блогг. Она жила с матерью, двумя сестрами и братом в пригороде, который называется Бедфорд-парком. Он был новый, его начали строить за двадцать лет до этого для «людей искусства», которым было тяжело в сером, скучном Лондоне. В «Автобиографии» Честертон напишет, что Лондон похож на «плохой чертеж», а Бедфорд-парк - «причудливое предместье». Действительно, домики там стилизованные, в стиле королевы Анны, а доходные дома прошлого века, для нас - уютные, даже поэтичные, прекрасно уравновешены дворцами, особняками, соборами, а главное - садами.

Недавно я там была, посидела в кафе, посмотрела на кабачок, постояла перед домиком Блоггов. От Ноттингхильских ворот, близко от которых (немного южнее) жили Честертоны, к Бедфорд-парку - прямой путь, через Хаммерсмит, все на запад. По «Автобиографии» получается, что, бродя по Лондону, Честертон неведомо зачем свернул в сторону, взобрался на мост, перекинутый через пути, и увидел «вдалеке, над серым пейзажем, словно рваное красное облако заката, искусственную деревню…» Прошла я не весь путь, только от Хаммерсмита, но других мостов там не было. Скорее всего, он взобрался на мост уже в Бедфорд-парке - тогда почему «вдалеке»? Но это еще ничего; непонятно другое - связаны эти «описанные мгновения» с тем, что Олдершоу повел его к Блоггам, или нет. Конечно, жизнь состоит именно из таких совпадений: влез на мост, увидел - и тебя ведут именно туда. Но поневоле подумаешь, что Честертон сам пошел искать странное предместье.

Много позже Честертон вспоминал, что молоденькая Франсис напомнила ему мохнатую гусеницу с перехватами. Видимо, у нее были распущенные волосы, украшенные в духе прерафаэлитских картин. По его словам, она была похожа на эльфа или на девушку с полотен Берн-Джонса, «если бы лицо ее не было смелым». Гость увидел в нем «аскезу веселости, а не аскезу печали, та легче». Пытаясь поточнее изобразить свою прекрасную даму, он писал: «… гармония коричневого и зеленого. Есть и золотое, не знаю что, наверное - корона».

Почти два года, мгновенно вынырнув из тьмы, молодой Честертон проводил в «причудливом предместье» все свободное время. Там же жил Йейтс со своими сестрами и царила именно та атмосфера, которая побуждает считать всех остальных мещанами. Честертон ухитрился впитать все лучшее, не притронувшись к худшему, прежде всего - не заразившись ни опасной мистикой, ни высокомерием. Он сумел увидеть в гордыне ирландского гения благородную привередливость к людям и любил бывать у него дома, наслаждаясь «неповторимой комедией ирландских шуток, сплетен, насмешек, семейных ссор и семейной гордости» - и мастерской сестер Йейтса, где учили украшать комнаты по образцу «расшитых одежд неба».

Объясниться в любви к Франсис Честертон решился только летом 1898 года, у мостика, в Сент-Джеймс парке. Миссис Честертон не очень понравилось, что он женится, свадьба долго откладывалась, видимо - главным образом из-за нее. Мать и сын пишут друг другу так деликатно, что надо вычитывать это между строк. Блогги были беднее и ближе к богеме, но свободомыслящие Честертоны вряд ли обратили бы на это внимание. Кроме того, Франсис со всеми своими зелеными платьями, опушенными серым мехом, и распущенными волосами совершенно не походила на мечтательную, изысканную барышню: терпеть не могла луну, любила огород больше, чем сад, а главное - верила в Бога и ходила в церковь. А Честертоны были такими, как весь их круг: очень строгий к себе нравственный кодекс, любовь к Христу, нелюбовь к обрядам и догмам, сравнительный скепсис. Что говорить, это гораздо лучше ханжества, но очень неустойчиво. Дети обычно идут или вверх, или вниз.

Как бы то ни было, Честертон, видевший и скептиков, и дичайших мистиков, отнесся с благоговением к вере своей невесты и на десятом году брака, посвящая ей поэму, честно писал: «Ты, что дала мне крест».

Придя домой после объяснения у мостика, он сообщил Франсис: «Чувство собственной ничтожности захлестывает меня, я пляшу и пою». Этой фразой можно описать всю его мудрость. Обычно, ощущая свою ничтожность, мы скорее сердимся, чем поем.

Последние годы прошлого века молодой Честертон целые дни работал, вечером бежал в Бедфорд-парк, ночью писал невесте. Тем временем отец дал денег на издание книжки, в которую вошли странная, довольно подражательная поэма «Дикий рыцарь» и некоторые стихи. Рецензии были, и хорошие, но ничего особенного.

Начался двадцатый век - конечно, в 1901-м, а не в 1900-м году. И, словно историю писал Честертон, все переменилось: умерла королева, поженились Гилберт и Франсис, а молодой эссеист стал знаменитым.

Тогда, в первые месяцы века, Честертону уже заказывали статьи для газеты «Дэйли Ньюс». Журналистов в Англии было много; пресса, в современном смысле, существовала 200 лет. Пятью годами ранее братья Хармсворды, будущие лорд Нортклиф и лорд Ротермер, создали «желтую» прессу; но, видимо, газеты и журналы все равно были скучными, а часто - и пошлыми. Честертон не стал считаться с правилами - и сразу привлек внимание. Он это знал. При всей своей скромности, он писал невесте: «Я и впрямь думаю, что совершу переворот в журналистике, введя в газетные статьи поэтическую прозу». Лет десять назад, в газете «Сегодня», Александр Генис озаглавил статью о нем: «Дайте мне легкомысленного Гилберта, и я переверну журналистику», перефразируя слова нашего героя: «Дайте нам легкомысленную журналистику, и мы перевернем Англию».

Печатался Честертон и в «Спикере». Читатели стали осыпать обе газеты письмами, восхищаясь и спрашивая, кто такой Честертон; пришлось издать статьи особой книжечкой. Через год, когда вышел второй сборник, к славе молодого эссеиста уже привыкли и спокойно писали: «…если есть сейчас более популярный журналист, чем Г. К. Ч., я бы хотел с ним познакомиться». Привыкли и к карикатурам, таким беззлобным, что можно говорить об умилении. Быстро толстеющего, очень высокого Честертона прозвали Человеком-горой, как лилипуты - Гулливера.

Чем же Честертон так удивил всех и обрадовал? Самое главное, пожалуй, вот в чем: мир становился уж очень больным - он был здоровым; мир становился все прозрачней - он был радостным и детским. Он соединил именно то, чего не хватало начинавшемуся веку: ангельскую легкость и человеческий уют.

28 июня 1901 года, сразу после венчания, Честертон зашел выпить молока в молочную, где бывал в детстве с матерью. Свадебная фотография - последняя, где можно еще надеяться, что у него будет взрослая внешность. Понимая, что элегантным и даже опрятным мужа не сделаешь, Франсис придумала для него костюм - широкий плащ и широкополую шляпу. Волосы немножко отросли, образовались завитушки на затылке, как у детей того времени (те, кто постарше, видели такую прическу на значке октябренка). Один человек сказал, что у Честертона голова ангелочка и тело Фальстафа.

Зимой, в конце года, молодые супруги переехали за реку, в скромный Баттерси. До этого они снимали домик на прелестной маленькой площади, Эдвардс-сквер, почти рядом с домом родителей, но молодому журналисту это еще было не по карману. А чтобы платил богатый отец, никому и в голову не пришло. Соседи с Эдвардс-сквер вспоминали: «К нам вошел без доклада очень высокий светловолосый молодой человек с милым лицом и сразу сказал приятным голосом: „Вы не присмотрите за нашим котенком? Мы уезжаем дня на два“. Котенка он прижимал к себе обеими руками».

В новом месте они жили скромно, он ощущал себя поденщиком-газетчиком. Денег им постоянно не хватало. В 1904 году он проел последнее в кабачке «Чеширский сыр», пошел в издательство и рассказал замысел «Наполеона Ноттингхильского». Ему дали авансом 20 фунтов, он прибежал домой и высыпал Франсис в подол золотые монеты. Через несколько месяцев, когда он сдал свой первый роман (предсказав по ходу дела дату «1984»), ему заплатили еще, совсем немного.

Честертон постарше

В 1900–1910-е годы Англией правил Эдуард: немолодой король, похожий на студента, которому удалось удрать от строгих родителей. Честертоны, правда, еще не появлялись при дворе - зато часто бывали теперь там, где кишат знаменитости и крупные политики. Последние иногда приводили Честертона в ужас.

Одно знакомство оказало огромное влияние на всю его жизнь. Еще в 1901 году Олдершоу познакомил его с молодым журналистом и поэтом Хилером Беллоком - тот сам об этом попросил. Не успели они войти в кафе, Беллок покровительственно сказал: «Честертон, а вы неплохо пишете». Умный, талантливый, агрессивный полуфранцуз, ненавидевший почти все, кроме «доброго порядка», полюбил Честертона, но обращался с ним как старший с младшим, хотя разница у них - четыре года. Честертон его слушался. Очень может быть, что без него он скептичнее относился бы ко многому в истории романских стран, а главное - в истории Церкви.

Издатель Фрэнк Шид пишет, что Беллок «боролся не только с идеями, но и с людьми». Это еще мягко сказано. К примеру, он сочинил песню с рефреном «А всех врагов загоним в Ад!» и неуклонно пел ее в сочельник. Или такая сценка: Беллок стоит на коленях в Вестминстерском соборе, служка вежливо шепчет, что здесь чье-то место. Беллок: «Пошел к черту!» Служка: «Простите, сэр, я не знал, что вы католик». Честертон же уступал место даже кошкам, и полагал, что именно этому учит его вера.

В эпоху Эдуарда Честертон был исключительно счастлив, и Франсис тоже, хотя первые восемь лет ей бывало нелегко. Гилберт целыми днями бродил по Флит-стрит, от газеты к газете и от кабачка к кабачку. При всей своей приветливости и куртуазности он часто не замечал знакомых, глядя куда-то близорукими глазами. Писал он буквально везде, даже у стены и на колене.

Летом 1909 года Честертоны купили домик с садом в маленьком городке Биконсфилде, на полпути до Оксфорда. Они еще надеялись, что там будут и дети. Франсис незадолго до этого сделали какую-то операцию, но не очень обнадежили (Гилберт мешал врачам и сестрам, сидя на лестнице, где он писал ей сонет). Наверное, это было единственной бедой их брака. Франсис говорила позже: «Я хотела иметь семь красивых детей». Биконсфилдский дом мгновенно наполнился детьми друзей и соседей.

Ланс Сивекинг: «В детстве я называл Честертона „кроткий лев“ - именно на льва он был похож, когда играл со мной в саду. Он не умел реветь, как львы в зоопарке, но все же рычал высоким и нежным голосом. До конца своей жизни он оставался для меня кротким львом».

А вот другой выросший ребенок: «Честертон, в самом редком и подлинном смысле слова, был современником и сверстником всякому. Он болтал, разыгрывал сценки, играл с нами, читал нелепые стихи, и вы не думали, что он дружелюбно старается перебросить мостик через пропасть между нами, вы просто чувствовали, что этой пропасти нет».

В эти же счастливые годы Честертон, как он сам сказал, «разочаровался не в либерализме, а в либералах». Он скоро понял, как призрачна политическая жизнь. Кроме того, он заметил ту тенденцию, которая привела и к лейборизму, и к государству благосостояния: помогать людям, не считаясь с их желаниями и жизнью.

В 1904 году, гостя у знакомых в деревне, он познакомился с католическим священником Джоном О’Коннором, и они разговорились о тайнах зла. Честертона поразило сочетание в нем чистоты и мудрости, свойственной и ему самому, хотя он об этом не знал. Этот священник стал ему близким другом, а позже - духовником.

Именно О’Коннор в своей книге «Отец Браун о Честертоне» рассказал об одном из трех известных случаев, когда Честертон рассердился, и единственном, когда рассердился зря. Однажды, уже в темноте, гости и хозяева возвращались из сада в дом. О’Коннор хотел помочь подслеповатому другу, но тот резко вырвался - и сразу поплатился: упал, сломал руку, лежал шесть недель. Кротость его была выбором воли, а не чертой характера. Он, не веривший ни в детерминизм, ни в человеческую безгрешность, первым бы с этим согласился.

В 1908 г. Уэллс писал о своей мечте - он хотел бы, чтобы его изобразили среди друзей на расписном плафоне. Первым он называет Честертона, с которым они пьют пиво из красивых бутылок (или фляжек, flagons). «С Честертоном, - уточняет он, - но никак не Беллоком». Несомненно, Беллок сам отказался бы пить с Уэллсом.

Однако и у честертоновской терпимости был предел. Еще в Лондоне, до Биконсфилда, Алистер Кроули предложил ему дискуссию, а он отказался, единственный раз в жизни. Напомним, что «черный мистик» Алистер Кроули был изгнан даже из оккультного ордена «Золотая заря», где состояли Йейтс и Чарльз Уильям, а позже - из Италии, за «extreme practices» (примерно - «чудовищные действия»). Сам он считал себя «худшим человеком на свете».

Пожалуй, о «пресловутом оптимизме Честертона» можно говорить по отношению к эпохе Эдуарда, но не к эпохе Георга. Благодарил и радовался он по-прежнему, однако для него уже четко разделились пласты «Божьего мира» и нашего мира себялюбивых страстей. Конечно, короли тут ни при чем, но что-то в промыслительной судьбе Англии явно переменилось, когда в 1910 году миролюбивого сибарита, принявшего перед смертью католичество, сменил его простодушный сын, похожий на лондонца из среднего класса и на своего кузена Николая II.

1913 год почти наполовину заняло судебное дело, после которого Честертон уже оптимистом никак не был. Его неугомонный брат решил разобраться в махинациях, связанных с компанией Маркони. Возглавлял ее тогда Годфри Айзекс, а касалось все это политиков самого высокого ранга. Айзекс подал на Сесила в суд за клевету. Несколько месяцев тянулись какие-то предварительные разбирательства, очень тяжелые для семьи Честертонов. Сесилу угрожало трехлетнее заключение.

Представить себе этого человека нетрудно - старший брат много раз пытался описать его, от Руперта Гранта в «Клубе удивительных промыслов» до Гэхегена в «Мистере Понде». Тогда Сесил очень дружил с Беллоком и стал издавать с ним вместе газету «Свидетель», где и поместил злосчастные разоблачения. Суд состоялся в конце мая - начале июня. Против ожиданий, Сесил отделался штрафом в сто фунтов и, уж совсем против ожиданий, сразу после суда принял католичество. Теперь католиками были все самые близкие Честертону молодые мужчины - Беллок, Бэринг, отец О’Коннор и любимый брат.

Честертон лишается возраста

Честертон заболел к концу 1914 года. Ему было сорок лет (почти с половиной). До этого он очень много работал, пылал патриотизмом, ругал «берлинское варварство» - и вдруг буквально свалился и от Рождества до Пасхи, видимо, был без сознания. Болезнь его снова и снова пытаются определить. Да, водянка; да, плохо с сердцем - но это несоизмеримо с какой-то временной смертью. Когда Честертон стал приходить в себя, Франсис спросила его, чтобы как-то вернуть сознание: «Ну, скажи, кто за тобой ухаживает?» - и он ответил: «Бог».

Когда он стал понемногу работать, ушел на фронт Сесил. В 1916 году, вернувшись на несколько дней, Сесил прибежал к своей возлюбленной Аде Джонс, журналистке левых взглядов, которую называли «королевой Флит-стрит», и предложил немедленно обвенчаться. Сразу после церемонии они пошли в знаменитый кабачок «Старый чеширский сыр» на Флит-стрит. Друзья стояли вдоль улицы - она длинная, - чтобы войти туда по очереди и посидеть на свадебном пиру. Кабачок - маленький, там стола четыре.

Сесил уехал. Следующий раз Ада увидела его сразу после конца войны, когда срочно поехала к нему во Францию, в госпиталь. Там, при ней, он и умер.

После смерти Сесила, не сразу, Ада предприняла в его память самое важное дело своей жизни. Прожив без денег и помощи две недели в бедных районах, она написала книгу «В самом темном Лондоне» и стала создавать на пожертвования дома для бездомных и безработных женщин, которые назвала «Cecil Houses». Жена Георга V, королева Мария, поддержала ее. Позже, уже при Георге VI, она стала кавалерственной дамой, получив Орден Британской империи, а умерла - при Елизавете, в 1962-м! Мать Гилберта и Сесила любила ее больше, чем тихую Франсис.

Отвлеклась я, потому что не могу писать об этих четырех годах в жизни самого Честертона. То, что написал в это время он сам, просто незначительно по сравнению с любым другим периодом. Вошел в эти годы молодой человек, вышел из них - то ли старый, то ли просто без возраста.

Второе детство

Мирные годы начались для Честертона со смерти брата. Сесил умер, и старший брат совершенно этим оглушен. Ему только сорок пять лет, но те, кто описывал его в это время, говорят и о седине, и об особенной тонкости черт, и о совсем уж беспомощном взгляде. Читают его не то чтобы мало, но иначе. Он как бы отошел в массовую литературу, пусть и самого высокого класса. Тем, кто себя из массы выделил, смешон старомодный защитник добродетели. Они-то знают, что Бога нет, а человек подвластен только похоти, или корысти, или тяге к власти. Конечно, пока это - небольшой круг, но моду диктует именно он. Там, в Англии, началось то, что не кончилось и теперь, - Честертона считают великим одни католики; но, как обычно бывает в таких случаях, делают из него что-то вроде статуи или чучела.

Сразу после Рождества 1919 года Честертоны уехали в Палестину. Это было нелегко, но помог Морис Бэринг, который стал дипломатом. Книга «Новый Иерусалим», написанная по возвращении из паломничества, очень неровная. Такие куски, как «Битва с драконом» или отрывок про розовый куст, - поразительны. Но апологию Готфрида Бульонского больно читать, особенно потому, что написана она блестяще, это почти стихи.

Честертон пишет очень много писем, где впервые жалуется на бремя работы. Лекции в Америке, и те кажутся ему отдыхом. В самом начале 1921 года они с Франсис отплывают туда; встречают их с неслыханной помпой. Честертон растерян, а Франсис в каком-то городе говорит журналисту: «Слава богу, мой муж совершенно нормальный. Популярность нужна ему не больше, чем мне».

По возвращении в Биконсфилд они надстроили отдельный домик, ранее предназначавшийся для работы или для гостей. Ада описывает кирпичный камин, два низких кресла - и сад, где росли и пионы, и маки, и подсолнухи (вспомним, что молодая Франсис предпочитала саду огород). Именно тогда Честертон написал жене стихи, где предполагает, что Адам давал имена животным, а Ева - растениям.

Для животных он вполне заменил предавшего их Адама. Кроме собак в доме была кошка Перки. Ей удавалось есть рыбу с его тарелки; когда служанка пыталась ее согнать, он говорил: «Мне не мешает, что мы с ней едим».

Кажется, он немного успокоился среди зверей и цветов, но тут умер отец. В начале 1922 года Эдвард Честертон простудился и как-то загадочно угас, мгновенно утратив свою живость и сдержанность. Он наотрез не соглашался встать, тем более - выйти на свежий воздух, и стал слабеть умом. Так кончилась цепочка смертей - школьные друзья, брат, отец. Биографы иногда считают, что поле его жизни было расчищено для нового начала.

29 мая, ко дню рождения (Честертону исполнилось только 48 лет!) Морис Бэринг писал ему: «Я всегда восхищался Вашим отцом. Он напоминал мне моего, они такие английские!» Писем в эти месяцы очень много. С Бэрингом, Беллоком, отцом Макнебом, отцом Ноксом и отцом О’Коннором Честертон рассуждает о переходе в католичество. Главным препятствием было то, что Франсис оставалась англиканкой.

Надеюсь, многие спросят: неужели это так важно? Неужели мудрые, милостивые, доверяющие Богу люди никак не могут ощутить, что христианство едино? Но вот, не могли. Англичане Нокс и Бэринг ушли из англиканства; даже «высокой» Церкви им было мало. Дороти Сэйерс, Ивлин Андерхил, Чарльзу Уильямсу - достаточно, Элиот в нее перешел из унитариев, а вот Честертону и его друзьям хотелось из нее уйти.

Честертон (а в какой-то мере и Нокс, и Бэринг) считал, что протестантство, включая все англиканство, намного суше и мрачнее католичества. В одном из сравнительно ранних эссе он писал, что только католичество сохранило человечные добродетели, скажем - приветливость и «вежество»; в одном из поздних, уже католиком, - что только оно сводит небо на землю, в уютный дом, к цветам, зверям, маленьким радостям. Если бы его спросили, почему все это есть в Голландии или Скандинавии, он бы, я думаю, ответил, что протестантство не смогло это вытравить. Как-никак, он решился ходить в разные церкви с Франсис, а она не сразу пошла за ним; значит, это было для них очень серьезно.

Сам переход был очень тихим и скромным. Католического храма в Биконсфилде еще не построили, но была часовня в бывшем танцевальном зале местной гостиницы. 30 июля 1922 года туда пришли Честертоны и два священника: отец Джон О’Коннор и отец Игнатий Райс. После крещения мужа и жену оставили ненадолго одних. Когда о. Райс вернулся, он увидел, что Франсис плачет, а Гилберт обнимает ее и утешает. Монсеньор Роналд Нокс писал после смерти друга: «В 1922 году, когда ему было под пятьдесят он перерос мальчишку и стал младенцем, присоединившись к нашей Церкви».

При конфирмации Честертон взял имя Франсис - и в честь жены, и в честь святого Франциска, книгу о котором издал на следующий год.

Бернард Шоу писал ему: «Вашей идеальной Церкви просто нет, ее и не может быть внутри официальной организации… Не может быть и официально католического Честертона».

Прежде чем возмущаться или восхищаться этими словами, припомним, как один литовский священник, показав на грязный абажур, сказал, что, если лампа не горит, пятна очень видны, а если горит - не очень. Конечно, это не отменяет слов Христа и пророков - пятна невыносимы; но у Честертона была особенность, удивлявшая даже очень набожных людей: лампа горела для него всегда, пятен он не замечал.

Примерно к 1908 году, в ходе острой полемики, Честертон и Шоу подружились. Честертон писал, что Шоу - как Венера Милосская: все, что в нем есть - прекрасно. Среди прочего, по мнению Честертона, Шоу недоставало любви к выпивке; он не знал, а скорее - знать не хотел, как искалечил детство Шоу его отец, алкоголик и ханжа.

Последние годы

Работа для Честертона становилась все труднее; тащить на себе газету, оставленную ему братом, было истинным подвигом. Газета непрерывно прогорала, и Честертон срочно писал какой-нибудь рассказ о Брауне, чтобы заткнуть дыру. «Руководить» он не умел. Многие, вспоминая о нем, жалеют, что он был таким мягким. Но любила его вся редакция. Сотрудники в своих мемуарах пишут о том, как он крестил спичку, закуривая сигару, как радостно смеялся, как превозмогал постоянное нездоровье. Казалось бы, чуть за пятьдесят - но он был болен. Ему было трудно дышать, иногда - ходить, он опухал. Его уговаривали сесть на диету, не пить, не курить, всерьез лечиться, но, как другой святой нашего века, Иоанн XXIII, он этим советам не следовал. Аскеза его была в другом. Один биограф писал, что он «прикован к мысли».

Честертон заметил «массовую культуру». Многие уже замечали ее - но презирали; он этого сделать не мог. Честертон защищал дешевое чтиво, возносил хвалу «шарманочному люду». «Обычного человека» он считал не дураком, не пошляком, а подвижником, знающим скромность, радость и надежду. Теперь, в 20-х и 30-х годах, ему стали противны новые виды пошлости, - но обвиняет он прессу, рекламу, радио, а не тех, кого они соблазнили. «Если мы не вернем людей к радостям повседневности, которую называют скукой, - пишет он, - наша цивилизация рухнет лет за 15. Как только кто-нибудь предлагает разумный выход из этих бед, ему говорят, что ничего не получится, нынешние горожане не примут такой жизни. Да, конечно; ведь жизни они не знают. Они знают, как уйти от нее, отвлечься, скажем - увидеть сон в кино. Словом, если мы не поможем понять, как хороши рассвет, и еда, и животворящие тайны работы, цивилизацию нашу поразит болезнь усталости, от которой не вылечиваются. Так умерла великая цивилизация язычников - от хлеба, зрелищ и неумения увидеть домашних богов».

Чтобы разбудить несчастных горожан, несколько друзей основали осенью 1926 года Лигу дистрибутистов. Председателем выбрали Честертона, одним из самых активных членов стал о. Макнэбб, который почти не ездил городским транспортом, носил домотканое одеяние и сам склеивал конверты. Одни считали его святым, другие - сумасшедшим.

В своей статье историк и писатель Юлия Леонидовна Латынина показала, что крестьянский рай, где все довольствуются «тремя акрами и коровой», можно создать только при очень крепкой руке. Надеюсь, что такие попытки перечеркнуты опытом нашего столетия. Сам Честертон мгновенно задохнулся бы даже в авторитарном государстве, да и других бы очень жалел. Но именно в 30-х борьба его любви к свободе и мечтаний о порядке особенно мучительна.

В 1929 году он поехал в Италию и написал книгу «Воскресший Рим». Читать ее нелегко, хотя он постоянно повторяет, что фашизм ему не нравится. «Честное слово, - пишет он, - я не пытаюсь доказать, что черное - бело. Хочу я, чтобы в мире был белый флаг свободы, за которым я мог бы идти, не глядя на красный флаг коммунизма или черный флаг фашизма. Всеми инстинктами, всей традицией я предпочел бы английскую вольность латинской дисциплине». Однако «в Англии так плохо, так все развалилось, что поневоле потянешься к системе, которая работает». Слава богу, здесь он оказался плохим пророком.

Гораздо более пристойная, даже не авторитарная Польша, где он был в 1927 году, его очаровала. Ему хотелось видеть «добрый порядок» в католических странах, и он так умилился, что в замечательном эссе «О Польше» воспел человека, встретившего его романтической речью, тогда как все знали, что это - никакой не «воин», а бездельник с гонором.

Конечно, и в Италии, и в Польше, и в той ее части, которая стала Литвой, он видел и прекрасные вещи - службу Пия XI и его самого (они беседовали), Ченстоховскую икону, улочку в Вильнюсе. Принимали его в этих странах просто как короля. В Италии, когда у него сорвался голос, большая толпа аплодировала до конца его неслышной речи. В Ватикане ему дали высокий папский орден, а он вспоминал, что такое крохотное и яркое государство предчувствовал в своем первом романе. Дома, в Англии, все было гораздо суше, высоколобым он казался нелепым, «шарманочный люд» его не знал. Может быть, они его приняли, а то и полюбили, когда он стал говорить по радио. Людей поразила его манера, совсем простая, почти детская. Как ни странно, он, начисто лишенный самолюбия, очень волновался. На радио с ним ходила Франсис и сидела рядом.

Кончился 1935 год, а 1936-й начался смертью короля Георга V. 15 марта, выступая сам по Би-би-си, Честертон говорил о себе (точнее - о «нас») в прошедшем времени. В мае он с Франсис и своей секретаршей Дороти Коллинз собрался в Лурд и в Лизье. При всем своем поклонении Католической Церкви и «обычным людям» он немного опасался таких популярных мест - все-таки истинный христианин чувствителен к профанации христианства. Однако Лурд, которого он боялся намного больше, глубоко тронул его. Пещеру, в которой Дева Мария являлась Бернадетте, он назвал «серым лесом костылей и протезов, помещенных там бывшими калеками, которым доступно только честное дерево».

Сам он в эти дни был почти калекой, даже не мог выстоять мессу. Приехав домой, он все время засыпал у стола. Врач определил болезнь сердца (сердечную недостаточность), его уложили и, как за двадцать с небольшим лет до этого, он буквально отключился. Шли дни; однажды он открыл глаза и сказал: «Теперь все ясно. Свет борется с тьмой, и каждый должен выбрать, где он».

Пришел местный священник и соборовал его. Приехал старый школьный друг Бентли. Отец Винсент Макнэбб, стоя у постели, спел Salve Regina, как поют над умирающими доминиканцами, хотя Честертон не принадлежал к ордену проповедников; потом он взял со столика вечное перо и его поцеловал. Тем временем больной не мучился и не боялся, может быть - спал, может быть - нет.Пришел местный священник и соборовал его. Приехал старый школьный друг Бентли. Отец Винсент Макнэбб, стоя у постели, спел Salve Regina, как поют над умирающими доминиканцами, хотя Честертон не принадлежал к ордену проповедников; потом он взял со столика вечное перо и его поцеловал. Тем временем больной не мучился и не боялся, может быть - спал, может быть - нет.

13 июня Франсис от него не отходила. Он открыл глаза и сказал ей: «Здравствуй, душенька». Потом увидел Дороти и прибавил: «Здравствуй, милочка». Больше он в сознание не приходил и умер во сне наутро, в воскресенье.

Вокруг поднялось бог знает что. На похороны приехало очень много народу. Гроб перечеркивал крест из темно-красных роз, от Франсис; заупокойную мессу служили несколько священников, отпущение дал епископ Вестминстерский. Потом Беллок куда-то делся, и оказалось, что он плачет над кружкой пива. Морис Бэринг, очень больной, прислал письмо: «О, Франсис, как будто рухнула башня, сломался наш костыль!»

27 июня снова была заупокойная месса, уже в Вестминстерском соборе. Франсис и кардинал Хинсли получили телеграммы от кардинала Пачелли, будущего Пия XII. Он выражал соболезнование им и Англии от имени Пия XI, который назвал Честертона «защитником веры».

Когда-то так называли короля.

Биография

(1874-1936), английский писатель. Родился 29 мая 1874 в Лондоне. Закончив в 1891 Сент-Полз-cкул, учился живописи в художественном училище Слейда при Университетском колледже. В 1890 выпустил первую книгу стихов Дикий рыцарь (The Wild Knight). В 1901 женился на Фрэнсис Блогг, тогда же приобрел скандальную славу ярого противника англо-бурской войны. Работы Честертона по большей части полемичны и неизменно выдерживают дидактическую направленность. Он принадлежал к Англиканской церкви, в 1922 перешел в католичество и посвятил себя пропаганде христианских ценностей. "Основную идею" своей жизни он определял как пробуждение способности изумляться, видеть мир словно в первый раз. В основе его художественной "аргументации" лежали эксцентрика, упор на необычное и фантастическое. Парадоксы Честертона являли собой поверку здравым смыслом расхожих мнений.

Писатель необыкновенно злободневный, газетчик в лучшем смысле этого слова, он предстал глубоким и оригинальным мыслителем в историко-литературных и богословских работах. Подлинными шедеврами стали его литературоведческие работы Роберт Браунинг (Robert Browning, 1903), Чарлз Диккенс (Charles Dickens, 1906), Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw, 1909), Роберт Луис Стивенсон (Robert Louis Stevenson, 1927) и Чосер (Chaucer, 1932). Теологи отдают должное его проницательности в портретах-житиях Св. Франциск Ассизский (St. Francis of Assisi, 1923) и Св. Фома Аквинский (St. Thomas Aquinas, 1933). Экскурсы Честертона в социологию, представленные в книгах Что стряслось с миром? (What"s Wrong with the World, 1910) и Контуры здравого смысла (The Outline of Sanity, 1926), сделали его, наряду с Х.Беллоком, ведущим пропагандистом идеи экономической и политической децентрализации в духе фабианских принципов. Начиная с 1918 он издавал журнал "Джи-Кейз Уикли" ("G.K."s Weekly").

Полемика пронизывает и художественную прозу Честертона, его работы Наполеон Ноттингхилльский (The Napoleon of Notting Hill, 1904) и Человек, который был Четвергом (The Man Who Was Thursday, 1908), по сути столь же серьезны, как и откровенно апологетические работы Ортодоксия (Ortodoxy, 1908) и Вот это (The Thing, 1929). Наиболее известны его детективные рассказы о патере Брауне, простом священнике, который творит чудеса в розыске преступников, читая в умах и душах окружающих. Честертон много путешествовал и выступал с лекциями в Европе, Америке и Палестине. Благодаря выступлениям на радио его голос стал известен еще более широкой аудитории, но сам он последние двадцать лет жизни провел главным образом в Биконсфилде (графство Бакингемшир), где и умер 14 июня 1936.

ЛИТЕРАТУРА

Кашкин И.А. Г.К.Честертон. - В кн.: Кашкин И.А. Для читателя-современника. М., 1968 Честертон Г.К. Чарльз Диккенс. М., 1982 Честертон Г.К. Писатель в газете: Художественная публицистика. М., 1984 Честертон Г.К. Избранные произведения, тт. 1-3. М., 1990 Честертон Г.К. Вечный человек. М., 1991 Честертон Г.К. Избранное. М., 1996

Биография

Плодовитый английский критик, автор стихов, эссе, романов и рассказов. Вместе с Бернардом Шоу, Хилари Беллок и Гербертом Уэллсом Честертон был величайшим писателем эдвардианского* времени. Между 1900 и 1936 он опубликовал около сотни книг. Честертон также прославился серией рассказов о священнике-детективе отце Брауне, который фигурирует в пятидесяти рассказах.

Гилберт Кит Честертон родился в Лондоне, в семье среднего достатка. Эдвард, его отец, которого Честертон описал как «безмятежного шутника со множеством увлечений», был членом хорошо известного Честертоновского общества аукционистов и агентов по продаже недвижимости. Мария-Луиза, его мать, была франко-шотландского происхождения. Честертон выучился читать, когда ему пошел девятый год, но впоследствии он мог цитировать целые отрывки из книг по памяти. Один из его учителей сказал: “Если бы открыть вашу голову, мы нашли бы не мозг, а лишь комок белого жира”. Честертон учился в Юниверсити-колледже и Школе искусств в Слейде (1893-96). В шестнадцать он создал журнал под называнием “Дибейтор”.

В 1893 Честертон испытал кризис скептицизма и депрессии. В это время он экспериментировал со спиритическими сеансами и интересовался колдовоством. В 1895 году Честертон покинул Юниверсити-колледж не получив степени и работал у лондонского издалея Редвея и Т.Фишера Анвина (1896-1902). Многие из его ранних произведений впервые вышли в таких изданиях, как “Спикер”, “Дейли Ньюз”, “Иллюстрейтед Лондон Ньюз”, “Очевидец”, “Новый очевидец», и в его собственном “Г.К. Уикли” (“Еженедельник Г.К.”). Честертон вернулся к христианству, вывело его из кризиса и ухаживание за его будущей супругой Франсис Блогг, на которой он женился в 1901 году.

Первый сборник стихов Честертона “Старцы за игрой» (Greybeards аt Play) вышел в 1900 году. “Роберт Браунинг” (1903) и “Чарльз Диккенс” (1906) представляли собой литературные биографии. “Наполеон Ноттингхильский” был первым романом Честертона. В “Человеке, который был Четвергом” (1908) писатель изобразил декаданс конца девятнадцатого века. Главный герой, Сайм - поэт, перешедший на службу в Скотланд-Ярд – разоблачает обширный заговор против цивилизации. Члены секретной организации анархистов именуют себя по названию дней недели. Воскресенье – наиболее загадочный персонаж, который говорит: “С начала времен меня травили, как волка, правители и мудрецы, поэты и законники, все церкви, все философы. Но никто не поймал меня, и небеса упадут прежде, чем паду я.” (перевод Н. Л. Трауберг). Воскресенье, глава Центрального совета анархистов, дает простой совет о маскировке: “Вам нужна надежная маска? – спросил он. – Вам нужен наряд, заверяющий в благонадежности? Костюм, под которым не станут искать бомбы?” Я кивнул. Тогда он зарычал как лев, даже стены затряслись: “Да нарядитесь анархистом, болван! Тогда никто и думать не будет, что вы опасны”. Вероятно, Честертон подразумевал “Кровавое воскресенье” 13 ноября 1887 г. в Лондоне, когда полицейские разогнали демонстрацию, убив несколько человек, или “Кровавое воскресенье” 22 января 1905 года, когда священник и двойной агент Гапон привел толпу людей к Зимнему дворцу. Сесиль Честертон и Ральф Нейл переработали роман для сцены в 1926 году.

В 1909 году Честертон переехал вместе с женой в Бэконсфильд, деревню в 25 милях к западу от Лондона, и продолжал энергично писать, выступать с лекциями и путешествовать. Между 1913 и 1914 он регулярно писал в “Дейли Геральд”. В 1914 году он претерпел физическое и нервное истощение. После Первой мировой Честертон становится лидером движения дистрибутистов, а затем – президентом лиги дистрибутистов, распространяя идею о том, что частная собственность должна быть поделена на минимально возможные формы, а затем распределена в обществе. В своих работах Честертон выражал также недоверие мировому правительству и эволюционному развитию. Во время англо-бурской войны он поддерживал буров. Его лекции по радио были очень популярны, включая серию дебатов с Джорджем Бернардом Шоу. Его младший брат Сесил умер в 1918, и Честертон редактировал его “Новый очевидец” и собственный еженедельник “Г.К. Уикли”.

В 1922 году Честертон перешел из англиканской веры в католичество и впоследствии написал несколько работ теологического содержания, включая жизнеописания Франциска Ассизского и Фомы Аквинского. “Бытие – все еще неизвестная для меня вещь, и, как незнакомца, я рад его приветствовать”, писал он в “Автобиографии” (1936). Честертон получил почетные степени в Эдинбургском, Дублинском и Нотр-Дамском университетах. В 1934 году он стал кавалером ордена Святого Георгия II степени. Писатель скончался 14 июня 1936 года в своем доме в Бэконсфильде. Его гроб был слишком велик, чтобы быть спущенным по лестнице, и его пришлось опустить на землю из окна. Дороти Коллинз, секретарша Честертона, работала с его литературным наследием до своей смерти в 1988 году.