Главная › Интеллектуальное › Какие поступки делают рахметова особенным человеком. Cочинение «Особенный человек Рахметов

Какие поступки делают рахметова особенным человеком. Cочинение «Особенный человек Рахметов

«Рахметов - особенный человек».

Как уже отмечалось выше, литература девятнадцатого века активно участвовала в общественной жизни России. Писатели и поэты внимательно следили за любыми изменениями в обществе, старались обобщить их и представить в литературных произведениях. Многие творческие люди становились публицистами и общественными деятелями, потому что главной своей целью считали работу по просвещению умов и очищению душ человеческих. Острые противоречия между различными слоями российского общества, моральное разложение знати, бесправие нищеты заставляли лучших людей России искать пути для справедливого переустройства общественных отношений в стране. Писатели и поэты отражали в литературе эти поиски. А иногда и пытались предугадать дальнейшее направление движения общественной мысли. Изменялся и развивался в этих условиях и герой.

Появление на литературной ниве такого героя как Рахметов, не было случайностью. Напротив, оно было подготовлено и стало своего рода естественно-логичным в условиях смены характера социально-политической атмосферы жизни и произведений 60-х явлением. Для того, чтобы лучше представить себе природу этого героя и ту мысль, которую автор вложил в его уста, необходимо проследить эволюцию становления мировоззренческой позиции литературного героя XIX века в целом.

Первыми на исторические подмостки вышли так называемые «лишние люди». По происхождению аристократы, имеющие и деньги, и блестящее образование, они просто не вписывались в современную им жизнь, не находили в ней применения своим многочисленным талантам. Таким был Чацкий, герой комедии «Горе от ума». Он видел глупость и жестокость общества, но самое большее, что мог сделать герой А. С. Грибоедова,-- уколоть окружающих своим острым языком, поразить градом насмешек. Лишний человек Евгений Онегин просто маялся от скуки и безделья. А. С. Пушкин наделил своего героя «сердцем и умом», дал ему попробовать себя в различных занятиях, но ощущение бессмысленности любых начинаний отбивает у него всякое желание изменить даже свою собственную жизнь, не говоря уже про жизнь общества. Герой своего времени, описанный М. Ю. Лермонтовым, испытывает более ярко выраженное чувство отвращения к быту и нравам высшего света, но сам является «плотью от плоти его». Понимая это, Григорий Печорин протестует в силу своего характера. Он ведет себя вызывающе-презрительно, мстит окружению равнодушием или надуманной жестокостью. Но этот протест еще очень далек от созидательного желания изменить жизнь к лучшему.

К середине девятнадцатого века общественно-политическая ситуация в России изменяется. Аристократия в литературе отходит на второй план. «Новое» время выявляет новых героев. Первой знаменательной личностью этого периода можно назвать русского помещика Илью Ильича Обломова. Бездеятельность, ставшая образом жизни и доведенная до абсурда. Пассивный протест, описанный Гончаровым, великолепен по форме (что-то вроде сидячей забастовки) и очень понятен по содержанию: «Так дальше жить нельзя!» Роман «Обломов» прочитала вся более-менее грамотная Россия и осознала его правоту.

«Новые» герои -- «разночинцы» -- образованные дети средних слоев российского общества,-- оттолкнувшись от «обломовщины», начали свое существование в жизни и литературе с резкого отрицания всех ценностей прошлого. В романе И. С. Тургенева вечный конфликт отцов и детей переведен из плоскости личных интересов в общественную сферу. Базаров категорически уверен в том, что нельзя жить так, как жили «отцы». Но его воинствующий «нигилизм» опять же не принес никаких конструктивных предложений. Следующий герой Тургенева, из романа «Накануне», сделал первую попытку найти действенное решение проблем, волнующих российское общество. Но многие признали эту попытку «невнятной», по выражению Белинского. Потому что Инсаров был героем национально-освободительного движения болгарского народа, а российские противоречия были другого свойства. Ведь когда России грозила внешняя опасность, практически все слои общества находили общий патриотический язык.. Подтверждением тому была Отечественная война 1812 года. Поэтому для борьбы со внутренними врагами свободы Инсаров не подходил.

Настоящего героя «нового» времени открыл Н. Г. Чернышевский. Рахметов стал первой фигурой практикующего революционера в русской литературе. Разброс мнений о нем был диаметрально полярен -- от ужаса и негодования до восхищения и преклонения. Если учесть, как мало места занимает Рахметов непосредственно в канве повествования, то можно смело признать, что общество предчувствовало этого героя, как бы оно к нему ни относилось! Все, что Чернышевский оставил за скобками из-за цензуры, читатели додумали и доделали сами. Рахметов сознательно отрекся от личной жизни во имя жестокой борьбы против самодержавно-крепостнического строя. Даже в немногословном авторском наброске фигура получилась значительная. Известно, что все поколения революционеров «делали жизнь» с Рахметова. Сильнейший мужской характер, несомненный ум, забота о счастье человечества, самоотречение плюс другие мелкие детали положительных качеств сделали этот образ неотразимым в глазах многих людей и многих поколений.

О Рахметове известно, что родом он был из дворян, имел свое поместье, около четырехсот душ, семь тысяч десятин земли. Отец его был очень умный и образованный человек. «<…> это другая порода, -- говорит о нём Вера Павловна, -- они сливаются с общим делом так, что оно для них отныне необходимость, наполняющая их жизнь; для них оно даже заменяет личную жизнь».

То, что по происхождению он не разночинец, а дворянин, «из фамилии, известной с XIII века» уже отличает его от молодёжи, составляющей поколение «новых людей», и делает его «особенным» человеком в их глазах и в глазах читателя. Но более всего отличие его проявляется в самой его натуре. Не обстоятельства, а только сила убеждений заставляет его идти против своей среды. Он переделывает как умственную, так и физическую свою природу, поддерживает «в себе непомерную силу», потому что «это дает уважение и любовь простых людей». Он начисто отказывается от личных благ и интимной жизни, чтобы борьба за полное наслаждение жизнью была борьбой «только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности». Отсюда и прозвище Рахметова -- «ригорист» (от лат. «rigore» -- жестокость, твердость), под которым он впервые появляется в VI разделе третьей главы книги. Подобная этика поведения в жизни рождается, прежде всего, мыслями героя: «Все великие теоретики были людьми крайних мнений», -- писал Чернышевский в статье «Граф Кавур». Рахметов служит живым воплощением теории «расчета взаимных выгод», реализуя возможности, заложенные в «новых людях». Важно и то, что ближайшим литературным предшественником Рахметова является Базаров из романа Тургенева «Отцы и дети». Однако в отличие от тургеневского героя Рахметов на практике прилагает свои силы и имеет возможность действовать среди единомышленников. Образ Рахметова построен на парадоксальном сочетании несочетаемого. Так, например, являясь второстепенным действующим лицом, он оказывается «поважнее всех … взятых вместе» героев романа; крайний материалист во взглядах, он живет и борется только за идею.

Подробная биография Рахметова, которую автор приводит в романе, придав ей оттенок какой-то житийности, даже легендарности со ссылкой на «Житие Алексия, человека Божия», рисует образ былинного богатыря или более современного автору бурлака Никитушки Ломова, своего рода универсального и вполне реального в бытовом отношении сверхчеловека. Среди прототипов Рахметова (со слов самого Чернышевского) исследователи чаще всего называют П.А. Бахметева, который учился у Чернышевского в Саратовской гимназии и после неоконченной учебы в земледельческом институте уехал в Европу, а затем в Океанию, чтобы создать там новый социальный строй. Это путь обыкновенного, хорошего, доброго и честного юноши-студента, который у Рахметова начался с чтения книг, с выработки нового взгляда на жизнь. Он прошел школу политического воспитания у студента-разночинца Кирсанова. Книги для чтения, рекомендованные Кирсановым, Рахметов брал в книжных магазинах. После чтения таких книг он укреплялся в мысли о необходимости скорейшего улучшения материальной и нравственной жизни многочисленнейшего и беднейшего класса.

«Особенный» герой Чернышевского учится и работает у себя на родине, а не за границей. Учится он у русских людей, занятых повседневным трудом. Ему необходимо в первую очередь знать, насколько материально стеснена их жизнь по сравнению с его собственной жизнью. С семнадцати лет он приобщается к суровому образу жизни простого народа. В юности несколько часов в день он работал чернорабочим: возил воду, таскал дрова, копал землю, ковал железо. Окончательно уважение и любовь простых людей Рахметов приобрел во время трехлетних странствий по России, после того как прошел бурлаком всю Волгу. В связи с этим товарищи по лямке и окрестили его Никитушкой Ломовым. Уверенность в правоте своих политических идеалов, радость борьбы за счастье народа укрепляли в нем дух и силы борца. Он понимал, что борьба за новый мир будет не на жизнь, а на смерть, и поэтому заранее готовил себя к ней. Его постоянное занятие чужими делами, полное отсутствие личных дел - основа его «аскетизма», главная отличительная черта его натуры. Таких «особенных» черт у него было немало. Например, вне своего круга он знакомился только с людьми, имеющими влияние на других, имеющими авторитет. И трудно было отмахнуться от Рахметова, если он задумал ради дела с кем-то познакомиться. А с ненужными людьми он вел себя просто-напросто по-хамски. Он ставил невообразимые опыты над свои телом, так сказать "делал пробу", лежа на гвоздях, чтобы проверить себя: готов ли он к пыткам, чем до смерти пугал свою хозяйку, Аграфену Антоновну, сдававшую ему комнату. Он не признавал любви, подавлял в себе это чувство. Он отказался от любви во имя великого дела, понимая, что оно неминуемо обрекает его на тюрьму, каторгу, а может быть, и смерть, поэтому он просто не имеет права связывать собой другого человека…

«Да, смешные люди, даже забавные... Мало их, но ими расцветает жизнь всех вокруг; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают возможность всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, но таких одержимых людей мало; но они в ней -- теин к чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль земли», - читаем мы со страниц романа.

Таким образом, фигура Рахметова занимает в романе центральное организующее положение, выполняя с одной стороны функции посредника: между «открытой» (семейной) и «скрытой» (политико-революционной) частями сюжета, то есть между видимым и невидимым обыкновенному читателю мирами: между тем светом и этим (когда передает Вере Павловне записки от «уехавшего в Америку» Лопухова); между прошлым, настоящим и будущим (когда из «обыкновенного доброго и честного юноши»дворянина, человека прошлого, становится «особенным человеком» будущего и знает наступление этого будущего с точностью до года); между разными частями этого мира (когда путешествует по России и за границей). Высшим проявлением мессианских свойств Рахметова является ожидание его приезда накануне «перемены декораций». Рахметов и другие немногочисленные «особенные люди», словно мифические божества спускаются с вершин своего небесного стояния на грешную землю для ее очищения. С другой стороны образ Рахметова, как и полагается всякому житийному образу, это образец для подражания, эталон профессионального революционера, на что указывал Д.И.Писарев в статье «Мыслящий пролетариат» (1865), назвав Рахметова «историческим деятелем»: «В общем движении событий бывают такие минуты, когда люди, подобные Рахметову, необходимы и незаменимы…» Кроме того, как объясняет сам Чернышевский, Рахме-тов введен в повествование для исполнения «высшего требования художественности», т. е. истинности, чтобы большинство читателей не «сбилось» с толку насчет «главных действующих лиц» рассказа и не посчитало Лопухова, Кирса-нова, а также Веру Павловну «высшими натурами» или, хуже того, -«идеальными лицами, невозможными в действительности». Они обыкно-венные «новые люди». Таких уже часто можно встретить в жизни. Кто ниже их, тот низок, следовательно, надо подыматься на более высокую ступень своего развития. А таких людей, как Рахметов, ещё очень мало (автор насчитал не более восьми, в том числе двух женщин): их не удовлетворяют ни наука, ни семейное счастье; они любят всех людей, страдают от любой совершающейся несправедливости, переживают в собственной душе великое горе -- жалкое прозябание миллионов людей и отдаются исцелению этого недуга со всем жаром.

Таким образом, Рахметов оттеняет реальность того уровня, на котором оказались «новые люди», поскольку он сам при-надлежит к числу «высших натур», которые от «новых людей» отличаются многим, и достижение уровня которых под силу не каждому.

Чернышевский показал более высокие степени нравственно-духовного, общественного развития лич-ности. Эти степени очень разнообразны (как разнообразна человеческая жизнь) и почти все - в будущем. Но одна из них, возможно, самая существенная, проявилась уже теперь. Она в том, что Рахметов и другие «особенные люди» способны безраздельно и без остатка посвя-тить себя другим людям - и только им, нисколько не себе! В этом их «соль». Разумеется, такая самоотдача может проявляться и на баррикадах, и в «подпольной», и в легальной общественной деятельности - всюду! Но Чернышевский не конкретизирует эту деятельность, этим он реализует особенную художественную задачу: показать человечность «особенных натур». Примером тому может служить описание помощи, которую оказал Рахметов Вере Павловне и Лопухову в трудную минуту их жизни. Мы обычно не задумываемся над тем, в чем глубинная суть разговора Рахметова с Верой Павловной, удовлетворяясь объяснением чисто «композиционной» роли данного эпизода: передал записку, из которой Вера Павловна узнала, что Лопухов не погиб. Однако долгий, в чем-то даже «непонятный» разговор Рахметова с Верой Павловной имеет более важный смысл - прогрессивный «брак втроём», это единственное позитивное разрешение терзаний Веры Павловны, какое только может быть, убеждает героиню Рахметов. Только так, считает Рахметов, возможно предотвратить возникновение несчастья.

Таким образом, его эмоциональная речь, наполненная шокирующими откровениями, помогает Вере Павловне прийти в себя. Она избавляется от страданий, от мучительного ощущения своей «вины» перед Лопуховым. Сле-довательно, Рахметов «приносит» добро! Суровый с виду, Рахметов действует добром. Не насилием, не «экстремой»! Как все «новые люди» он чрезвычайно деликатен, не склонен к «командованию», к «управлению» сознанием Веры Павловны посред-ством «дрессировки» его податливости. Он действует убеждением! Таков этот герой, который в своём идейном становлении проходит известные с позитивистской точки зрения три стадии, которые автор чётко определяет в романе: теоретическую подготовку, практическое приобщение к жизни народа и переход к профессиональной революционной деятельности. И, кроме того, на всех этапах своей жизни Рахметов действует с полной самоотдачей, с абсолютным напряжением духовных и физических сил. Наряду с этим он «любит возвышенней и шире» и мыслит так же, он близок народу, что позволяет называть его поистине исторической личностью, необходимой в годы великих перемен.

Однако следует отметить, что не все были ослеплены романтической привлекательностью образа Рахметова. Глубокий мыслитель и гуманист Ф. М. Достоевский, например, во многих своих произведениях предостерегал от безоглядного восхищения «особыми людьми». Идея «сверхчеловека» -- это палка о двух концах. И брать ее в руки нужно очень осторожно, так как она часто выходит из-под контроля и начинает управлять человеком, превращая его в орудие борьбы с любым инакомыслием. Но все-таки положительный заряд образа Рахметова очень велик. Именно благодаря ему в русской литературе продолжается традиция подвижничества.

Перебрасывая мостик в двадцатый век, можно вспомнить лучших наследников лучших идей Н. Г. Чернышевского. Это и легендарный юноша Данко А. М. Горького, и «железный» человек Павка Корчагин из романа Н. Островского «Как закалялась сталь». В главном Н. Г. Чернышевский был прав -- человечество действительно не может обойтись без этих людей.

Чернышевский создавал свой роман “Что делать?” в эпоху подъема революционного движения в России. Герой романа Рахметов, как никто другой, подходил для революционной деятельности. Рахметов отличается жесткостью, аскетизмом, железной волей, ненавистью к народным угнетателям. Недаром вождь большевиков В. И. Ленин ставил этого литературного героя в пример своим соратникам, говоря, что только с такими людьми возможен революционный переворот в России.
Что же это за особенный человек, привлекающий и в наши дни внимание тех, кто жаждет социальных потрясений ради общего блага? По происхождению Рахметов - дворянин. Его отец был очень богатым человеком. Но привольная жизнь не удержала Рахметова в имении отца. Он уехал из провинции и поступил на естественный факультет в Петербурге.
Без труда Рахметов сблизился в столице с прогрессивно мыслящими людьми. Случай свел его с Кирсановым, от которого он узнал много нового и передового в политическом отношении. Он стал запоем читать книги. Создается впечатление, что он отмерил себе временной отрезок и точно в него уложился. Уже через полгода Рахметов отложил книги и сказал: "Теперь чтение стало для меня делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни" . В этих словах героя можно разглядеть нечто выходящее за рамки нормально развивающегося человека.
Рахметов начал приучать свою физическую сущность подчиняться духовной, то есть стал приказывать сам себе и эти приказы выполнять точно и в срок. Далее он стал закалять организм. Брался за самую тяжелую работу. Был даже бурлаком.
Все это он проделывал, готовясь к великим революционным делам. Ему блестяще удалось создать себя мощным физически и твердым духовно человеком. Рахметов фанатично следовал выбранным раз и навсегда путем. Он ел только то, что ели простые люди, хотя имел возможность питаться лучше. Объяснял он это просто: "Так нужно - это дает уважение и любовь простых людей. Это полезно, может пригодиться". Видимо, чтобы подчеркнуть его крайнюю революционность, Чернышевский принудил своего героя отказаться и от личного человеческого счастья ради идеалов революционной борьбы. Рахметов отказался от женитьбы на богатой молодой вдове. Объяснил он это так: "Я должен подавить в себе любовь; любовь к вам связала бы мне руки, они и так не скоро развяжутся у меня - уже связаны".
Писатель-демократ, Чернышевский в образе Рахметова изобразил революционного вождя, особенного человека. О таких людях автор писал: "Это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли".
Но время показало несостоятельность большевистских идей. И теперь мне ясно, почему вожди Октябрьского переворота избрали Рахметова своим идеалом. Они развивали те рахметовские качества, с которыми им было удобно совершать жестокие дела: не жалели себя, а тем более других, исполняли приказы с леденящей бездумной четкостью железного двигателя, относились к инакомыслящим, как сверхчеловеки к недочеловекам. В результате Россия была залита кровью, а мир был потрясен жестокостью революционных действий.
Наше общество вновь на пути к цивилизованному будущему. И лично я мечтаю о том, чтобы в этом нашем будущем было поменьше "особенных" людей, а побольше обычных: добрых, улыбчивых, живущих своей жизнью. Я хочу, чтобы такое будущее стало действительностью.

Новое!
Роман Чернышевского "Что делать?" и наша современность. Чернышевский был самым настоящим революционером, борцом за сҹастье народа. Он верил в революционный переворот, после которого только, по его мнению, могла измениться жизнь...

Русская литература всегда считала одной из своих важнейших задач отражение тех изменений и проблем, которые наблюдались в обществе. Развитие литературы всегда шло параллельно с развитием общественной мысли. Более того, крупнейшие русские писатели сами...

Роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?» был создан в стенах Петропавловской крепости. От стал политическим завещанием писателя, обращенным к современности. Необычное построение книги, двуплановость, обусловлено было необходимостью зашифровки. На первый...

Очень важный персонаж романа, ему посвящена глава "Особенный человек". Сам он родом из знатной богатой семьи, но ведет аскетичный образ жизни. К моменту действия, обозначенного в романе, Р. 22 года. Студентом он стал в 16 лет, учился на естественном...

Рахметов - особенный человек

Вот подлинный человек, который особен но нужен теперь России, берите с него пример и, кто может и в силах, следуйте по его пути, ибо это есть единствен ный для вас путь, который может привести к желанной цели.

Н.Г.Чернышевский.

Как действующее лицо Рахметов появляется в главе "Особенный человек". В других главах его имя только упоминается. Но чувствуется, что образ поставлен в центре внимания читателя, что Рахметовглавный герой романа "Что делать?". Глава "Особенный человек" образует как бы маленькую самостоятельную повесть в романе, идея которого не будет без нее полной и понятной.

Рассказывая о Рахметове, Чернышевский умышленно сдвигает временный порядок фактов, и не дает определенно последовательной характеристики и биографии. Он использует намеки и недомолвки, переплетая то, что о нем "знали", с тем, что "узнали" впоследствии. Поэтому каждый штрих биографии имеет принципиальное значение. Например, происхождение. Действительно, почему разночинец Чернышевский делает главным героем социально политического романа дворянина, родословная которого уходит в глубь веков? Возможно, по мысли писателя, образ революционера-дворянина делал идею революции более убедительной и привлекательной. Раз лучшие представители дворянства отказываются от своих привилегий жить за счет народа, значит, кризис назрел.

Перерождение Рахметова началось в ранней юности. Семья его была, очевидно, крепостническая. Об этом говорит скупая фраза: " Да и видел он, что в деревне". Наблюдая жестокости крепостного права, юноша стал размышлять о справедливости.

"Мысли стали бродить в нем, и Кирсанов был для него тем, что Лопухов для Веры Павловны". В первый же вечер он "жадно слушал" Кирсанова, "прерывал его слова восклицаниями и проклятиями тому, что должно погибнуть, благословениями тому, что должно жить".

Рахметов отличается от Лопухова и Кирсанова не только своей аристократической родословной, но и исключительной силой характера, которая проявляется в постоянной закалке тела и духа, но особенно в поглощенности делом подготовки к революционной борьбе. Это человек идеи в самом высоком смысле слова.

Мечта о революции для Рахметова руководство к действию, ориентир всей личной жизни.

Ярко проявляется в Рахметове стремление к сближению с простыми людьми. Это видно из его путешествия по России, занятий физическим трудом, сурового самоограничения в личной жизни. Народ прозвал Рахметова Никитушкой Ломовым, выражая этим свою любовь к нему. В отличие от разночинца Базарова, который снисходительно разговаривал с "толстобородыми" мужиками, дворянин Рахметов смотрит на народ не как на массу, подлежащую изучению. Для него народ достоин уважения. Он пытается испытать хоть часть той тяжести, которая висит на мужицких плечах.

Рахметова Чернышевский показывает как человека "очень редкой", "особой породы", но в то же время как лицо типичное, принадлежащее к новой общественной группе, хотя и немногочисленной. Писатель наделил "особенного человека" суровой требовательностью к себе и другим и даже мрачноватой внешностью.

Вера Павловна сначала находит его "очень скучным". "Лопухов и Кирсанов, и все, не боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед ним по временам и некоторую трусовость... кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотой души и платья".

Но Вера Павловна, узнав поближе Рахметова, говорит о нем: "...какой это нежный и добрый человек".

Рахметовригорист, то есть человек, который никогда и ни в чем не отступает от принятых правил поведения. Он готовит себя к революционной борьбе и морально, и физически. Проспав ночь на гвоздях, он объясняет свой поступок, широко и радостно улыбаясь: "Проба. Нужно. Неправдоподобно, конечно: однако же на всякий случай нужно. Вижу, могу". Таким, наверное, Чернышевский видел вождя революционеров. На вопрос: "Что делать?"Николай Гаврилович отвечает образом Рахметова и словами, помещенными в эпиграфе. Фигура этого ригориста оказала огромное влияние на последующие поколения русских и зарубежных революционеров. Об этом говорят признания этих людей, что их "любимцем был, в особенности, Рахметов".

Мне нравится Рахметов. Он обладает теми качествами, которых не хватает Базарову. Я восхищаюсь его упорством, волей, выносливостью, умением подчинять свою жизнь избранному идеалу, смелостью, силой. Мне хочется хоть немного быть похожей на Рахметова.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://sochinenia1.narod.ru/

Часа через три после того как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась, и одною из первых ее мыслей было: нельзя же так оставить мастерскую. Да, хоть Вера Павловна и любила доказывать, что мастерская идет сама собою, но, в сущности, ведь знала, что только обольщает себя этою мыслью, а на самом деле мастерской необходима руководительница, иначе все развалится. Впрочем, теперь дело уж очень установилось, и можно было иметь мало хлопот по руководству им. У Мерцаловой было двое детей; но час-полтора в день, да и то не каждый день, она может уделять. Она, наверное, не откажется, ведь она и теперь много занимается в мастерской. Вера Павловна начала разбирать свои вещи для продажи, а сама послала Машу сначала к Мерцаловой просить ее приехать, потом к торговке старым платьем и всякими вещами под стать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой Веры Павловны, с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми. Рахель и Маша должны были заехать на городскую квартиру, собрать оставшиеся там платья и вещи, по дороге заехать к меховщику, которому отданы были на лето шубы Веры Павловны, потом со всем этим ворохом приехать на дачу, чтобы Рахель хорошенько оценила и купила все гуртом. Когда Маша выходила из ворот, ее встретил Рахметов, уже с полчаса бродивший около дачи. — Вы уходите, Маша? Надолго? — Да, должно быть, ворочусь уж поздно вечером. Много дела. — Вера Павловна остается одна? — Одна. — Так я зайду, посижу вместо вас, может быть, случится какая-нибудь надобность. — Пожалуйста; а то я боялась за нее. И я забыла, господин Рахметов: позовите кого-нибудь из соседей, там есть кухарка и нянька, мои приятельницы, подать обедать, ведь она еще не обедала. — Ничего; и я не обедал, пообедаем одни. Да вы-то обедали ли? — Да, Вера Павловна так не отпустила. — Хоть это хорошо. Я думал, уж и это забудут из-за себя. Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед ним по временам некоторую трусоватость. С Верою Павловною он был очень далек: она находила его очень скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши, хотя меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею. — Я пришел без зову, Вера Павловна, — начал он, — но я видел Александра Матвеича и знаю все. Поэтому рассудил, что, может быть, пригожусь вам для каких-нибудь услуг и просижу у вас вечер. Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность. — Я буду сидеть в кабинете, — отвечал он, — если что понадобится, вы позовете; и если кто придет, я отворю дверь, вы не беспокойтесь сама. С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом подошел к полкам с книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно...», «несамобытно...», «несамобытно...», «несамобытно...», «несамобытно...» Это «несамобытно» относилось к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус. «А, вот это хорошо, что попалось». — Это сказал он, прочитав на корешке несколько дюжих томов «Полное собрание сочинений Ньютона»; торопливо стал он перебирать томы, наконец нашел и то, чего искал, и с любовною улыбкою произнес: «Вот оно, вот оно», Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of St. John, то есть «Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсис св. Иоанна». «Да, эта сторона знания до сих пор оставалась у меня без капитального основания. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину в здравом уме, наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смещении безумия с умом. Ведь вопрос всемирно-исторический: это смешение во всех без исключения событиях, почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в образцовой форме: во-первых, гениальнейший и нормальнейший ум из всех известных нам умов; во-вторых, и примешавшееся к нему безумие — признанное, бесспорное безумие. Итак, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь осязательнее, чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть сомнению, что это именно черты того явления, которому принадлежат черты смешения безумия с умом. Книга, достойная изучения». Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, которую в последние сто лет едва ли кто читал, кроме корректоров ее: читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то же самое, что есть песок или опилки. Но ему было вкусно. Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели сходства ни в чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали, несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто) и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла от всех остальных людей. Над теми из них, с которыми я был близок, я смеялся, когда бывал с ними наедине; они сердились или не сердились, но тоже смеялись над собою. И действительно в них было много забавного, все главное в них и было забавно, все то, почему они были людьми особой породы. Я люблю смеяться над такими людьми. Тот из них, которого я встретил в кругу Лопухова и Кирсанова и о котором расскажу здесь, служит живым доказательством, что нужна оговорка к рассуждениям Лопухова и Алексея Петровича о свойствах почвы во втором сне Веры Павловны, оговорка нужна та, что какова бы ни была почва, а все-таки в ней могут попадаться хоть крошечные клочочки, на которых могут вырастать здоровые колосья. Генеалогия главных лиц моего рассказа: Веры Павловны, Кирсанова и Лопухова, не восходит, по правде говоря, дальше дедушек с бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч). Рахметов был из фамилии, известной с XIII века, то есть одной из древнейших не только у нас, а и в целой Европе. В числе татарских темников, корпусных начальников, перерезанных в Твери вместе с их войском, по словам летописей, будто бы за намерение обратить народ в магометанство (намерение, которого они, наверное, и не имели), а по самому делу, просто за угнетение, находился Рахмет. Маленький сын этого Рахмета от жены русской, племянницы тверского дворского, то есть обер-гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом, был пощажен для матери и перекрещен из Латыфа в Михаила. От этого Латыфа-Михаила Рахметовича пошли Рахметовы. Они в Твери были боярами, в Москве стали только окольничими, в Петербурге в прошлом веке бывали генерал-аншефами, — конечно, далеко не все: фамилия разветвилась очень многочисленная, так что генерал-аншефских чинов недостало бы на всех. Прапрадед нашего Рахметова был приятелем Ивана Ивановича Шувалова, который и восстановил его из опалы, постигнувшей было его за дружбу с Минихом. Прадед был сослуживцем Румянцева, дослужился до генерал-аншефства и убит был при Нови. Дед сопровождал Александра в Тильзит и пошел бы дальше всех, но рано потерял карьеру за дружбу с Сперанским. Отец служил без удачи и без падений, в сорок лет вышел в отставку генерал-лейтенантом и поселился в одном из своих поместий, разбросанных по верховью Медведицы. Поместья были, однако ж, не очень велики, всего душ тысячи две с половиною, а детей на деревенском досуге явилось много, человек восемь; наш Рахметов был предпоследний, моложе его была одна сестра; потому наш Рахметов был уже человек не с богатым наследством: он получил около 400 душ да 7000 десятин земли. Как он распорядился с душами и с 5500 десятин земли, это не было известно никому, не было известно и то, что за собою оставил он 1500 десятин, да не было известно и вообще то, что он помещик и что, отдавая в аренду оставленную за собою долю земли, он имеет все-таки еще до трех тысяч рублей дохода, — этого никто не знал, пока он жил между нами. Это мы узнали после, а тогда полагали, конечно, что он одной фамилии с теми Рахметовыми, между которыми много богатых помещиков, у которых, у всех однофамильцев вместе, до семидесяти пяти тысяч душ по верховьям Медведицы, Хопра, Суры и Цны, которые бессменно бывают уездными предводителями тех мест, и не тот, так другой постоянно бывают губернскими предводителями то в той, то в другой из трех губерний, по которым текут их крепостные верховья рек. И знали мы, что наш знакомый Рахметов проживает в год рублей четыреста; для студента это было тогда очень немало; но для помещика из Рахметовых уж слишком: мало; потому каждый из нас, мало заботившихся о подобных справках, положил про себя без справок, что наш Рахметов из какой-нибудь захиревшей и обеспоместившейся ветви Рахметовых, сын какого-нибудь советника казенной палаты, оставившего детям небольшой капиталец. Не интересоваться же в самом деле было нам этими вещами. Теперь ему было двадцать два года, а студентом он был с шестнадцати лет; но почти на три года он покидал университет. Вышел из второго курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по-обыкновенному и по-необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в Казанский, пятерых — в Московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не четыреста, а три тысячи рублей дохода. Это стало известно только уже после, а тогда мы видели, что он долго пропадал, а за два года до той поры, как сидел он в кабинете Кирсанова за толкованием Ньютона на Апокалипсис, возвратился в Петербург, поступил на филологический факультет, — прежде был на естественном, — и только. Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не были известны его родственные и денежные отношения, зато все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе — «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия. Но когда его называли Никитушкою, или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя. Но оно гремит славою только на полосе в сто верст шириною, идущей по восьми губерниям; читателям остальной России надобно объяснить, что это за имя. Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет двадцать — пятнадцать тому назад, был гигант геркулесовской силы; пятнадцати вершков ростом, он был так широк в груди и в плечах, что весил пятнадцать пудов, хотя был человек только плотный, а не толстый. Какой он был силы, об этом довольно сказать одно: он получал плату за четырех человек. Когда судно приставало к городу и он шел на рынок, по-волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней: «Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!» — и все бежали на улицу, ведущую с пристани к базару, и толпа народа валила вслед за своим богатырем. Рахметов в шестнадцать лет, когда приехал в Петербург, был с этой стороны обыкновенным юношею довольно высокого роста, довольно крепким, но далеко не замечательным по силе: из десяти встречных его сверстников наверное двое сладили бы с ним. Но на половине семнадцатого года он вздумал, что нужно приобресть физическое богатство, и начал работать над собою. Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий гимнастикою, на несколько часов в день, он становится чернорабочим по работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что от каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы. Он принял боксерскую диету: стал кормить себя — именно кормить себя — исключительно вещами, имеющими репутацию укреплять физическую силу, больше всего бифштексом, почти сырым, и с тех пор всегда жил так. Через год после начала этих занятий он отправился в свое странствование и тут имел еще больше удобства заниматься развитием физической силы: был пахарем, плотником, перевозчиком и работником всяких здоровых промыслов; раз даже прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска. Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром, подружившись с артелью, стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся в нее, как следует настоящему рабочему; скоро заметили, как он тянет, начали пробовать силу, — он перетягивал троих, даже четверых самых здоровых из своих товарищей; тогда ему было двадцать лет, и товарищи его по лямке окрестили его Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда со сцены. На следующее лето он ехал на пароходе; один из простонародия, толпившегося на палубе, оказался его прошлогодним сослуживцем по лямке, а таким-то образом его спутники-студенты узнали, что его следует звать Никитушкою Ломовым. Действительно, он приобрел и, не щадя времени, поддерживал в себе непомерную силу. «Так нужно, — говорил он, — это дает уважение и любовь простых людей. Это полезно, может пригодиться». Это ему засело в голову с половины семнадцатого года, потому что с этого времени и вообще начала развиваться его особенность. Шестнадцати лет он приехал в Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным добрым и честным юношею и провел месяца три-четыре по-обыкновенному, как проводят начинающие студенты. Но стал он слышать, что есть между студентами особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и узнал с пяток имен таких людей, — тогда их было еще мало. Они заинтересовали его, он стал искать знакомства с кем-нибудь из них; ему случилось сойтись с Кирсановым, и началось его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова и ригориста. Жадно слушал он Кирсанова в первый вечер, плакал, прерывал его слова восклицаниями проклятий тому, что должно погибнуть, благословений тому, что должно жить. «С каких же книг мне начать читать?» — Кирсанов указал. Он на другой день уж с восьми часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется, взял, что нужно, и читал больше трех суток сряду, — с одиннадцати часов утра четверга до девяти часов вечера воскресенья, восемьдесят два часа; первые две ночи не спал так, на третью выпил восемь стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни с каким кофе, он повалился и проспал на полу часов пятнадцать. Через неделю он пришел к Кирсанову, потребовал указаний на новые книги, объяснений; подружился с ним, потом через него подружился с Лопуховым. Через полгода, хоть ему было только семнадцать лет, а им уже по двадцати одному году, они уж не считали его молодым человеком сравнительно с собою, и уж он был особенным человеком. Какие задатки для того лежали в его прошлой жизни? Не очень большие, но лежали. Отец его был человек деспотического характера, очень умный, образованный и ультраконсерватор, — в том же смысле, как Марья Алексевна, ультраконсерватор, но честный. Ему, конечно, было тяжело. Это одно еще ничего бы. Но мать его, женщина довольно деликатная, страдала от тяжелого характера мужа, да и видел он, что в деревне. И это бы все еще ничего; было еще вот что: на пятнадцатом году он влюбился в одну из любовниц отца. Произошла история, конечно, над нею особенно. Ему было жалко женщину, сильно пострадавшую через него. Мысли стали бродить в нем, и Кирсанов был для него тем, чем Лопухов для Веры Павловны. Задатки в прошлой жизни были; но чтобы стать таким особенным человеком, конечно, главное — натура. За несколько времени перед тем, как вышел он из университета и отправился в свое поместье, потом в странствование по России, он уже принял оригинальные принципы и в материальной, и в нравственной, и в умственной жизни, а когда он возвратился, они уже развились в законченную систему, которой он придерживался неуклонно. Он сказал себе: «Я не пью ни капли вина. Я не прикасаюсь к женщине». — А натура была кипучая. «Зачем это? Такая крайность вовсе не нужна». — «Так нужно. Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью, — мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для человека вообще, что мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности». Поэтому же он стал и вообще вести самый суровый образ жизни. Чтобы сделаться и продолжать быть Никитушкою Ломовым, ему нужно было есть говядины, много говядины, — и он ел ее много. Но он жалел каждой копейки на какую-нибудь пищу, кроме говядины; говядину он велел хозяйке брать самую отличную, нарочно для него самые лучшие куски, но остальное ел у себя дома все только самое дешевое. Отказался от белого хлеба, ел только черный за своим столом. По целым неделям у него не бывало во рту куска сахару, по целым месяцам никакого фрукта, ни куска телятины или пулярки. На свои деньги он не покупал ничего подобного: «Не имею права тратить деньги на прихоть, без которой могу обойтись», — а ведь он воспитан был на роскошном столе и имел тонкий вкус, как видно было по его замечаниям о блюдах; когда он обедал у кого-нибудь за чужим столом, он ел с удовольствием многие из блюд, от которых отказывал себе в своем столе, других не ел и за чужим столом. Причина различения была основательная: «То, что ест, хотя по временам, простой народ, и я могу есть при случае. Того, что никогда недоступно простым людям, и я не должен есть! Это нужно мне для того, чтобы хотя несколько чувствовать, насколько стеснена их жизнь сравнительно с моею». Поэтому, если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, — видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест. Паштеты ел, потому что «хороший пирог не хуже паштета, и слоеное тесто знакомо простому народу», но сардинок не ел. Одевался он очень бедно, хоть любил изящество, и во всем остальном вел спартанский образ жизни; например, не допускал тюфяка и спал на войлоке, даже не разрешая себе свернуть его вдвое. Было у него угрызение совести, — он не бросил курить: «Без сигары не могу думать; если действительно так, я прав; но, быть может, это слабость воли». А дурных сигар он не мог курить, — ведь он воспитан был в аристократической обстановке. Из четырехсот рублей его расхода до ста пятидесяти выходило у него на сигары. «Гнусная слабость», как он выражался. Только она и давала некоторую возможность отбиваться от него: если уж начнет слишком доезжать своими обличениями, доезжаемый скажет ему: «Да ведь совершенство невозможно, — ты же куришь», — тогда Рахметов приходил в двойную силу обличения, но большую половину укоризн обращал уже на себя, обличаемому все-таки доставалось меньше, хоть он не вовсе забывал его из-за себя. Он успевал делать страшно много, потому что и в распоряжении времени положил на себя точно такое же обуздание прихотей, как в материальных вещах. Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение, отдыха ему не было нужно. «У меня занятия разнообразны; перемена занятия есть отдых». В кругу приятелей, сборные пункты которых находились у Кирсанова и Лопухова, он бывал никак не чаще того, сколько нужно, чтобы остаться в тесном отношении к нему: «Это нужно; ежедневные случаи доказывают пользу иметь тесную связь с каким-нибудь кругом людей, — надобно иметь под руками всегда открытые источники для разных справок». Кроме как в собраниях этого кружка, он никогда ни у кого не бывал иначе, как по делу, и ни пятью минутами больше, чем нужно по делу; и у себя никого не принимал и не допускал оставаться иначе, как на том же правиле; он без околичностей объявлял гостю: «Мы переговорили о вашем деле; теперь позвольте мне заняться другими делами, потому что я должен дорожить временем». В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «Теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни», — и стал отдавать книгам только время, свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало. Но, несмотря на это, он расширял круг своего знания с изумительною быстротою: теперь, когда ему было двадцать два года, он был уже человеком очень замечательно основательной учености. Это потому, что он и тут поставил себе правилом: роскоши и прихоти — никакой; исключительно то, что нужно. А что нужно? Он говорил: «По каждому предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение — только напрасная трата времени. Берем русскую беллетристику. Я говорю: прочитаю всего прежде Гоголя. В тысячах других повестей я уже вижу по пяти строкам с пяти разных страниц, что не найду ничего, кроме испорченного Гоголя, — зачем я стану их читать? Так и в науках, — в науках даже еще резче эта граница. Если я прочел Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу этого направления, и мне не нужно читать ни одного из сотен политико-экономов, как бы ни были они знамениты; я по пяти строкам с пяти страниц вижу, что не найду у них ни одной свежей мысли, им принадлежащей, всё заимствования и искажения. Я читаю только самобытное и лишь настолько, чтобы знать эту самобытность». Поэтому никакими силами нельзя было заставить его читать Маколея; посмотрев четверть часа на разные страницы, он решил: «Я знаю все материи, из которых набраны эти лоскутья». Он прочитал «Ярмарку суеты» Теккерея с наслаждением, а начал читать «Пенденниса», закрыл на двадцатой странице: «Весь высказался в „Ярмарке суеты“, видно, что больше ничего не будет, и читать не нужно». «Каждая прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг», — говорил он. Гимнастика, работа для упражнения силы, чтения — были личными занятиями Рахметова; но по его возвращении в Петербург они брали у него только четвертую долю его времени, остальное время он занимался чужими делами или ничьими в особенности делами, постоянно соблюдая то же правило, как в чтении: не тратить времени над второстепенными делами и с второстепенными людьми, заниматься только капитальными, от которых уже и без него изменяются второстепенные дела и руководимые люди. Например, вне своего круга он знакомился только с людьми, имеющими влияние на других. Кто не был авторитетом для нескольких других людей, тот никакими способами не мог даже войти в разговор с ним. Он говорил: «Вы меня извините, мне некогда», — и отходил. Но точно так же никакими средствами не мог избежать знакомства с ним тот, с кем он хотел познакомиться. Он просто являлся к вам и говорил, что ему было нужно, с таким предисловием: «Я хочу быть знаком с вами; это нужно. Если вам теперь не время, назначьте другое». На мелкие ваши дела он не обращал никакого внимания, хотя бы вы были ближайшим его знакомым и упрашивали его вникнуть в ваше затруднение: «Мне некогда», — говорил он и отворачивался. Но в важные дела вступался, когда это было нужно, по его мнению, хотя бы никто этого не желал: «Я должен», — говорил он. Какие вещи он говорил и делал в этих случаях, уму непостижимо. Да вот, например, мое знакомство с ним. Я был тогда уже не молод, жил порядочно, потому ко мне собиралось по временам человек пять-шесть молодежи из моей провинции. Следовательно, я уже был для него человек драгоценный: эти молодые люди были расположены ко мне, находя во мне расположение к себе; вот он и слышал по этому случаю мою фамилию. А я, когда в первый раз увидел его у Кирсанова, еще не слышал о нем: это было вскоре по его возвращении из странствия. Он вошел после меня; я был только один незнакомый ему человек в обществе. Он, как вошел, отвел Кирсанова в сторону и, указавши глазами на меня, сказал несколько слов. Кирсанов отвечал ему тоже немногими словами и был отпущен. Через минуту Рахметов сел прямо против меня, всего только через небольшой стол у дивана, и с этого-то расстояния каких-нибудь полутора аршин начал смотреть мне в лицо изо всей силы. Я был раздосадован: он рассматривал меня без церемонии, будто перед ним не человек, а портрет, — я нахмурился. Ему не было никакого дела. Посмотревши минуты две-три, он сказал мне: «Г. N, мне нужно с вами познакомиться. Я вас знаю, вы меня — нет. Спросите обо мне у хозяина и у других, кому вы особенно верите из этой компании», — встал и ушел в другую комнату. «Что это за чудак?» — «Это Рахметов. Он хочет, чтобы вы спросили, заслуживает ли он доверия, — безусловно, и заслуживает ли он внимания, — он поважнее всех нас здесь, взятых вместе», — сказал Кирсанов, другие подтвердили. Чрез пять минут он вернулся в ту комнату, где все сидели. Со мною не заговаривал и с другими говорил мало, — разговор был не ученый и не важный. «А, десять часов уже, — произнес он через несколько времени, — в десять часов у меня есть дело в другом месте. Г. N, — он обратился ко мне, — я должен сказать вам несколько слов. Когда я отвел хозяина в сторону спросить его, кто вы, я указал на вас глазами, потому что ведь вы все равно должны были заметить, что я спрашиваю о вас, кто вы; следовательно, напрасно было бы не делать жестов, натуральных при таком вопросе. Когда вы будете дома, чтоб я мог зайти к вам?» Я тогда не любил новых знакомств, а эта навязчивость уж вовсе не нравилась мне. «Я только ночую дома; меня целый день нет дома», — сказал я. «Но ночуете дома? В какое же время вы возвращаетесь ночевать?» — «Очень поздно». — «Например?» — «Часа в два, в три». — «Это все равно, назначьте время». — «Если вам непременно угодно, утром послезавтра, в половине четвертого», — «Конечно, я должен принимать ваши слова за насмешку и грубость; а может быть, и то, что у вас есть свои причины, может быть, даже заслуживающие одобрения. Во всяком случае я буду у вас послезавтра поутру в половине четвертого». — «Нет, уж если вы так решительны, то лучше заходите попозднее: я все утро буду дома, до двенадцати часов». — «Хорошо, зайду часов в десять. Вы будете одни?» — «Да». — «Хорошо». Он пришел и, точно так же без околичностей, приступил к делу, по которому нашел нужным познакомиться. Мы потолковали с полчаса; о чем толковали, это все равно; довольно того, что он говорил: «надобно», я говорил: «нет»; он говорил: «вы обязаны», я говорил: «нисколько». Через полчаса он сказал: «Ясно, что продолжать бесполезно. Ведь вы убеждены, что я человек, заслуживающий безусловного доверия?» — «Да, мне сказали это все, и я сам теперь вижу». — «И все-таки остаетесь при своем?» — «Остаюсь». — «Знаете вы, что из этого следует? То, что вы или лжец, или дрянь!» Как это понравится? Что надобно было бы сделать с другим человеком за такие слова? вызвать на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и сам был так странен, что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться. «Да ведь это одно и то же», — сказал я. «В настоящем случае не одно и то же». — «Ну, так, может быть, я то и другое вместе». — «В настоящем случае то и другое вместе невозможно. Но одно из двух — непременно: или вы думаете и делаете не то, что говорите: в таком случае вы лжец; или вы думаете и делаете действительно то, что говорите: в таком случае вы дрянь. Одно из двух непременно. Я полагаю, первое». — «Как вам угодно, так и думайте», — сказал я, продолжая смеяться. «Прощайте. Во всяком случае знайте, что я сохраню доверие к вам и готов возобновить наш разговор, когда вам будет угодно». При всей дикости этого случая Рахметов был совершенно прав: и в том, что начал так, потому что ведь он прежде хорошо узнал обо мне и только тогда уже начал дело, и в том, что так кончил разговор; я действительно говорил ему не то, что думал, и он действительно имел право назвать меня лжецом, и это нисколько не могло быть обидно, даже щекотливо для меня «в настоящем случае», по его выражению, потому что такой был случай и он действительно мог сохранять ко мне прежнее доверие и, пожалуй, уважение. Да, при всей дикости его манеры, каждый оставался убежден, что Рахметов поступил именно так, как благоразумнее и проще всего было поступить, и свои страшные резкости, ужаснейшие укоризны он говорил так, что никакой рассудительный человек не мог ими обижаться, и, при всей своей феноменальной грубости, он был, в сущности, очень деликатен. У него были и предисловия в этом роде. Всякое щекотливое объяснение он начинал так: «Вам известно, что я буду говорить без всякого личного чувства. Если мои слова будут неприятны, прошу извинить их. Но я нахожу, что не следует обижаться ничем, что говорится добросовестно, вовсе не с целью оскорбления, а по надобности. Впрочем, как скоро вам покажется бесполезно продолжать слышать мои слова, я остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда я должен, и никогда не навязывать его». И действительно он не навязывал: никак нельзя было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух-трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил. Вот как он говорил и вел свои дела, а дел у него была бездна, и всё дела, не касавшиеся лично до него; личных дел у него не было, это все знали; но какие дела у него, этого кружок не знал. Видно было только, что у него множество хлопот. Он мало бывал дома, все ходил и разъезжал, больше ходил. Но и у него беспрестанно бывали люди, то всё одни и те же, то всё новые; для этого у него было положено: быть всегда дома от двух до трех часов; в это время он говорил о делах и обедал. Но часто по нескольку дней его не бывало дома. Тогда вместо него сидел у него и принимал посетителей один из его приятелей, преданный ему душою и телом и молчаливый, как могила. Года через два после того, как мы видим его сидящим в кабинете Кирсанова за ньютоновым толкованием на Апокалипсис, он уехал из Петербурга, сказавши Кирсанову и еще двум-трем самым близким друзьям, что ему здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать можно будет только года через три, что эти три года теперь у него свободны, что он думает воспользоваться ими, как ему кажется нужно для будущей деятельности. Мы узнали потом, что он проехал в свое бывшее поместье, продал оставшуюся у него землю, получил тысяч тридцать пять, заехал в Казань и Москву, роздал около пяти тысяч своим семи стипендиатам, чтобы они могли кончить курс, тем и кончилась его достоверная история. Куда он девался из Москвы, неизвестно. Когда прошло несколько месяцев без всяких слухов о нем, люди, знавшие о нем что-нибудь, кроме известного всем, перестали скрывать вещи, о которых по его просьбе молчали, пока он жил между нами. Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел о нем как о человеке совершенно черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни. Рассказывать все эти истории было бы здесь неуместно. Приведу лишь две из них, по одной на каждый из двух родов: одну — дикого сорта, другую — сорта, противоречившего прежнему понятию кружка о нем. Выбираю из историй, рассказанных Кирсановым. За год перед тем как во второй и, вероятно, окончательный раз пропал из Петербурга, Рахметов сказал Кирсанову: «Дайте мне порядочное количество мази для заживления ран от острых орудий». Кирсанов дал огромнейшую банку, думая, что Рахметов хочет отнести лекарство в какую-нибудь артель плотников или других мастеровых, которые часто подвергаются порезам. На другое утро хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «Батюшка-лекарь, не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго из своей комнаты, дверь запер, я заглянула в щель: он лежит весь в крови: я как закричу, а он мне говорит сквозь дверь: „Ничего, Аграфена Антоновна“. Какое ничего! Спаси, батюшка-лекарь, боюсь смертного случаю. Ведь он такой до себя безжалостный». Кирсанов поскакал. Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были облиты кровью, под кроватью была кровь, войлок, на котором он спал, также в крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с-исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на полвершка; Рахметов лежал на них ночь. «Что это такое, помилуйте, Рахметов», — с ужасом проговорил Кирсанов. «Проба. Нужно. Неправдоподобно, конечно; однако же на всякий случай нужно. Вижу, могу». Кроме того, что видел Кирсанов, видно из этого также, что хозяйка, вероятно, могла бы рассказать много разного любопытного о Рахметове; но в качестве простодушной и простоплатной старуха была без ума от него, и уж, конечно, от нее нельзя было бы ничего добиться. Она и в этот-то раз побежала к Кирсанову потому только, что сам Рахметов дозволил ей это для ее успокоения: она слишком плакала, думая, что он хочет убить себя. Месяца через два после этого — дело было в конце мая — Рахметов пропадал на неделю или больше, но тогда никто этого не заметил, потому что пропадать на несколько дней случалось ему нередко. Теперь Кирсанов рассказал следующую историю, о том, как Рахметов провел эти дни. Они составляли эротический эпизод в жизни Рахметова. Любовь произошла из события, достойного Никитушки Ломова. Рахметов шел из первого Парголова в город, задумавшись и больше глядя в землю, по своему обыкновению, по соседству Лесного института. Он был пробужден от раздумья отчаянным криком женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся в шарабане, дама сама правила и не справилась, вожжи волочились по земле — лошадь была уже в двух шагах от Рахметова; он бросился на середину дороги, но лошадь уж пронеслась мимо, он не успел поймать повода, успел только схватиться за заднюю ось шарабана — и остановил, но упал. Подбежал народ, помогли даме сойти с шарабана, подняли Рахметова; у него была несколько разбита грудь, но, главное, колесом вырвало ему порядочный кусок мяса из ноги. Дама уже опомнилась и приказала отнести его к себе на дачу, в какой-нибудь полуверсте. Он согласился, потому что чувствовал слабость, но потребовал, чтобы послали непременно за Кирсановым, ни за каким другим медиком. Кирсанов нашел ушиб груди неважным, но самого Рахметова уже очень ослабевшим от потери крови. Он пролежал дней десять. Спасенная дама, конечно, ухаживала за ним сама. Ему ничего другого нельзя было делать от слабости, а потому он говорил с нею, — ведь все равно время пропадало бы даром, — говорил и разговорился. Дама была вдова лет девятнадцати, женщина не бедная и вообще совершенно независимого положения, умная, порядочная женщина. Огненные речи Рахметова, конечно, не о любви, очаровали ее: «Я во сне вижу его, окруженного сияньем», — говорила она Кирсанову. Он также полюбил ее. Она, по платью и по всему, считала его человеком, не имеющим совершенно ничего, потому первая призналась и предложила ему венчаться, когда он, на одиннадцатый день, встал и сказал, что может ехать домой. «Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы видите, что такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею». — «Да, это правда, — сказала она, — вы не можете жениться. Но пока вам придется бросить меня, до тех пор любите меня». — «Нет, и этого я не могу принять, — сказал он, — я должен подавить в себе любовь: любовь к вам связывала бы мне руки, они и так не скоро развяжутся у меня, — уж связаны. Но развяжу. Я не должен любить». Что было потом с этою дамою? В ее жизни должен был произойти перелом; по всей вероятности, она и сама сделалась особенным человеком. Мне хотелось узнать. Но я этого не знаю, Кирсанов не сказал мне ее имени, а сам тоже не знал, что с нею: Рахметов просил его не видаться с нею, не справляться о ней: «Если я буду полагать, что вы будете что-нибудь знать о ней, я не удержусь, стану спрашивать, а это не годится». Узнав такую историю, все вспомнили, что в то время, месяца полтора или два, а может быть, и больше, Рахметов был мрачноватее обыкновенного, не приходил в азарт против себя, сколько бы ни кололи ему глаза его гнусною слабостью, то есть сигарами, и не улыбался широко и сладко, когда ему льстили именем Никитушки Ломова. А я вспомнил и больше: в то лето, три-четыре раза, в разговорах со мною, он, через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил меня за то, что я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались у него такого рода слова: «Да, жалейте меня, вы правы, жалейте: ведь и я тоже не отвлеченная идея, а человек, которому хотелось бы жить. Ну, да это ничего, пройдет», — прибавлял он. И точно, прошло. Только однажды, когда уже я слишком много расшевелил его насмешками, даже позднею осенью, все еще вызвал я из него эти слова. Проницательный читатель, может быть, догадывается из этого, что я знаю о Рахметове больше, чем говорю. Может быть. Я не смею противоречить ему, потому что он проницателен. Но если я знаю, то мало ли чего я знаю такого, чего тебе, проницательный читатель, во веки веков не узнать. А вот чего я действительно не знаю, так не знаю: где теперь Рахметов, и что с ним, и увижу ли я его когда-нибудь. Об этом я не имею никаких других ни известий, ни догадок, кроме тех, какие имеют все его знакомые. Когда прошло месяца три-четыре после того, как он пропал из Москвы и не приходило никаких слухов о нем, мы все предположили, что он отправился путешествовать по Европе. Догадка эта, кажется, верна. По крайней мере, она подтверждается вот каким случаем. Через год после того как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался по стольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо-Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три-четыре, «нужно» будет ему быть. Все это очень похоже на Рахметова, даже эти «нужно», запавшие в память рассказчика. Летами, голосом, чертами лица, насколько запомнил их рассказчик, проезжий тоже подходил к Рахметову; но рассказчик тогда не обратил особого внимания на своего спутника, который к тому же недолго и был его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком-то городишке, вышел в какой-то деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей вероятности, это был Рахметов, а впрочем, кто ж его знает? Может быть, и не он. Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему из европейских мыслителей XIX века, отцу новой философии, немцу, и сказал ему так: «У меня тридцать тысяч талеров; мне нужно только пять тысяч; остальные я прошу вас взять у меня» (философ живет очень бедно). — «Зачем же?» — «На издание ваших сочинений». Философ, натурально, не взял; но русский будто бы все-таки положил у банкира деньги на его имя и написал ему так: «Деньгами распоряжайтесь, как хотите, хоть бросьте в воду, а мне их уже не можете возвратить, меня вы не отыщете», — и будто б эти деньги так и теперь лежат у банкира. Если этот слух справедлив, то нет никакого сомнения, что к философу являлся именно Рахметов. Так вот каков был господин, сидевший теперь в кабинете у Кирсанова. Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы. И не затем описывается мною так подробно один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал, какие люди есть на свете. К чему оно служит для читательниц и простых читателей, это они сами знают. Да, смешные это люди, как Рахметов, очень забавны. Это я для них самих говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для тех благородных людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними, благородные люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на который они зовут вас; но благородные люди не слушают меня и говорят: нет, не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно же оно, у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью, бесконечные места. Так видишь ли, проницательный читатель, это я не для тебя, а для другой части публики говорю, что такие люди, как Рахметов, смешны. А тебе, проницательный читатель, я скажу, что это недурные люди; а то ведь ты, пожалуй, и не поймешь сам-то; да, недурные люди. Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли.

Н.Г.Чернышевский.

Мечта о революции для Рахметова руководство к действию, ориентир всей личной жизни.

Но Вера Павловна, узнав поближе Рахметова, говорит о нем: "...какой это нежный и добрый человек".

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://sochinenia1.narod.ru/

У него на развлечение, отдыха ему не было нужно”. Занятия его разнообразны, и смена их является для Рахметова отдыхом. О тайной революционной работе Рахметова Чернышевский, по вполне понятным причинам, не мог говорить открыто. Он только глухо упоминает о том, что у Рахметова “дел... была бездна, и все дела, не касавшиеся лично до него; личных дел у него не было, это все знали... Он мало бывал...

Рахметова. Наверное, желая убедительнее доказать своим читателям, что Лопухов, Кирсанов и Вера Павловна действительно люди обыкновенные, Чернышевский выводит на сцену титанического героя Рахметова, которого он сам признает необыкновенным и называет особенным человеком. Рахметов в действии романа не участвует. Таких людей, как он, очень мало: их не удовлетворяет ни наука, ни семейное счастье; они...

Политической литературы, М., 1972. ЗАЩИТНОЕ СЛОВО Уважаемые председатель и члены государственной комиссии, представленная Вашему вниманию работа посвящена теме «Философия и этика позитивизма в романе Н.Г. Чернышевского «Что делать» . Данная тема приобретает большую актуальность, если обратить внимание на то, что названный выше автор, его общественная деятельность, ...

был деспотического характера, умный, образованный и ультраконсерватор. Мать страдала от тяжелого характера отца. В шестнадцать лет Рахметов стал студентом естественного факультета, почти на три года покидал университет, занимался поместьем, скитался по России, имел много приключений, которые сам себе устраивал, отвез несколько человек в Казанский и Московский университеты, сделав их своими...