Главная › Рождение ребенка › Потому что искусство поэзии.

Потому что искусство поэзии.

Начнем с самого, казалось бы, простого: каков сюжет стихотворения? Если вам кажется, что у «Конца прекрасной эпохи» сюжета как такового и нет, то вы ошибаетесь, и сейчас я расскажу, почему. Строго говоря, сюжет есть у любого хорошего стихотворения. Это далеко не всегда череда событий, как в прозе; зачастую сюжет стихотворения представляет собой ход мыслей, переживаний лирического героя, которые тесно связаны друг с другом и организуют строгую последовательность умозаключений. Литературоведы даже придумали специальный термин - «лирический сюжет », применимый именно к стихотворным текстам и описывающий не только событийный ряд, но и смену настроения текста. Но в данном случае присутствует сюжет и в самом очевидном смысле этого слова.

Итак, события стихотворения начинают развиваться, когда лирический герой, «сам себе подавая одежду », спускается «в киоск за вечерней газетой » - и все дальнейшее повествование будет строиться на описании маленького путешествия: из дома к газетному ларьку. Казалось бы, ситуация сверхобыденная, но сила настоящего поэта заключается в том, что он может использовать каждую деталь, любую бытовую мелочь для создания сложного художественного полотна и важных обобщений. Даже простое желание купить газету в тексте Бродского мотивировано, прямо скажем, претенциозно: герой отправляется «за вечерней газетой » - «потому что искусство поэзии требует слов ». Попробуем разобраться, что имеет в виду автор.

Вряд ли Бродскому нужна газета, чтобы получить вдохновение: официальная литература 60-х годов была явно не тем, чем мог восторгаться будущий лауреат Нобелевской премии. Но «искусство поэзии требует слов », потому что любое произведение искусства всегда представляет собой отклик. Сиречь feedback - отклик на чужую идею, на произошедшее событие; поэт, лишенный информации извне, невольно начинает сжигать сам себя, оказываясь в тупике собственных мыслей и переживаний. Вероятно, именно об этом говорит Бродский, когда признается, что «не желает насиловать собственный мозг ». Поэтому он идет за газетой. А мы идем дальше - по тексту стихотворения.

Второсортной державой Бродский, скорее всего, с изрядной долей иронии (отсюда намеренный алогизм ) называет еврейскую нацию, а указательное местоимение «этой» явно показывает, что Бродский не идентифицирует себя как часть советского государства. Недаром, уже будучи в эмиграции, Бродский говорил о себе следующее: «Я - еврей, русский поэт и американский гражданин ». Согласитесь, неплохой набор?

Вторая строфа - это картина, которую видит человек, вышедший из подъезда своего дома: старая листва, слабо горящие лампочки фонарей, отражающиеся в лужах. Выше я уже писал о том, что поэт способен на поразительные в своей глобальности обобщения: действительно, описывая всего лишь один-единственный дворик, Бродский делает его эмблемой всех «этих грустных краев », суть которых заключается в бесконечном повторе, двойничестве , которое поэт доводит до абсурда. Так, даже воры крадут не сам апельсин, а его отражение в зеркале, «амальгаму скребя » (амальгама - это сплав руды, который используется при изготовлении зеркал). В таком мире бесконечных отражений сложно увидеть себя настоящего, что необходимо для поэтической рефлексии (думаю, несложно в этом термине, обозначающем прислушивание художника к самому себе, увидеть английское слово reflection - отражение) - поэтому Бродский словно бы обрывает свою речь, признавая, что не помнит чувства, «с которым глядишь на себя ».

Слушаем песню в исполнении Александра Васильева

Параллельные прямые не пересекаются. Но это не точно

Следующие две строфы представляют собой эмблематическое описание окружающего мира и всей страны. Здесь автор делает акцент на двух чертах: холод и статика. Важно, что эти характеристики видятся Бродскому исторически обусловленными: с расчётом на холодное время года возводят даже стены, а буквально стальная статика проявляется из поколения в поколение - как политический режим, как база экономической политики, как основа производства. Эта мысль будет развита в заключительных строфах стихотворения. Видимо, устремляясь к ним, следующую строфу Александр Васильев не исполняет, поэтому ее привожу я.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Здесь звучит несколько мыслей, достаточно характерных для Бродского. Прежде всего - трагический разлад человека и природы: не умея понять язык природы (образ немых, но знающих цену свободы рыб), человек выстраивает свой мир, назначая всему цену и вешая на все подряд ярлыки, имеющие смысл только в этой абсурдной «рыночной» системе. Получается, что не живой мир диктует свои исконные правила человеку, но, напротив, человек подчиняет себе природу, искажая ее - и вот уже птицы выстраивают свой распорядок, ориентируясь не на биологический ритм, а на точное время, которое отбивают куранты Спасской башни.

Дам еще один комментарий. Парадокс «время создано смертью» ярко отражает пессимизм стоической философии Бродского: перефразируя поэта, можно сказать, что жизнь существует потому, что она конечна, а любое начало имеет ценность лишь в контексте неизбежного конца. Смерть неизбежно присуща материальному миру.

Как видите, в стихотворении переплетаются словно бы несколько голосов: один описывает детали реального мира конкретно и точно; ему вторит голос с грустно-ироничными интонациями, невесело смеющийся над окружающей действительностью и, таким образом, словно бы обобщающей ее. И звучит еще третий голос - голос мрачного философа, который высказывается сухо и афористично.

Так, интонации следующей строфы задает, безусловно, ироничный голос. Казалось бы, мысль о том, что «жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно » можно подтвердить каким угодно примером из жизни творческих людей советской эпохи; сам Бродский, напомню, был заклеймён тунеядцем, подвергался принудительному лечению в психбольнице и был сослан на принудительные работы в Архангельскую область. Но нет: внезапно выясняется, что проблема возвышенного нрава заключается в том, что любое плотское влечение неизбежно приводит к одному и тому же (угадайте, к чему), но никак не к «дивным дивам ». Этот эпизод кажется особо важным: Бродский, рисуя крайне минорную картину действительности, не считает корнем всех зол социально-политический строй. Дело в самом человеке - да больше того! - в мироустройстве.

Да и фамилия Лобачевского появляется в тексте неслучайно: именно Николай Лобачевский создал геометрическую теорию, предполагающую возможность пересечения двух параллельных прямых. Но вне зависимости от того, сквозь какую научную и философскую оптику человек пытается взглянуть на реальный мир, в самых простых вещах человека остается бессилен. Так страсть снова и снова оборачивается лишь плотским наслаждением, и именно в этом «конец перспективы», которую образуют две линии женских ног, в этой безнадежности стать выше того, что окружает тебя, чем ты сам себя окружаешь. Любовь, традиционно являющаяся в искусстве возможностью сбросить груз земных тягот, у Бродского оказывается столь же тяжелой и обыденной. Во многом здесь чувствуется горечь и разочарование от разрыва с Марианной Басмановой, женщиной, которую Бродский любил большую часть своей жизни, но с которой так и не смог построить отношений.

Слушаем стихотворение в исполнении Иосифа Бродского

Читаем газету и ищем «пасхалки»

Следующие две строфы объединены идеей эмиграции. Эти строки достаточно прозрачны, но хочется остановиться на словах «то ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом ». Мотив самоубийства - частотный не только в лирике Бродского, но и, увы, в его жизни. В 1963 году, будучи в заключении, Бродский предпринимает попытку свести счеты с жизнью - к счастью, неудачно. Важно и то, что поэт, говоря о «месте ошибки » указывает именно на свою голову - это не столько вариация на тему «горя от ума», сколько снова снятие ответственности за болезненное состояние с окружающего мира. Бродский не перекладывает, прошу прощения за каламбур, вины с больной головы на здоровую и наоборот, но четко осознает ту ответственность, которую несет каждый человек за свои мысли и за то, что творится в его голове.

А девятая строфа возвращает нас из мира абстракций к художественной конкретике. Лирический герой наконец-то покупает газету и первое, на что наталкивается его взгляд - раздел «Из зала суда ». Почему именно на этой детали концентрируется поэт? Во-первых, думаю, тема судебного произвола близка Бродскому, который сам оказался жертвой советского правосудия. С другой стороны, новость об убийстве человека - пусть даже по решению суда! - является, по здравому размышлению, достаточно страшной, чтобы затмить все прочие, о которых могут писать газеты «эпохи великих свершений». Мне кажется достаточно интересным финал этой строфы: снимая авторскую инверсию (непрямой порядок слов в предложении), мы получаем фразу: убитый человек не спит, ибо сны вправе брезговать продырявленным кумполом. Слово «кумпол » на тюремном жаргоне обозначает голову. Здесь слышится ужас, который наводит мысль о насилии и смерти: человек лишается снов (на метафорическом уровне - материи высокой, души) и навсегда остается просто телом с простреленным «кумполом», одним из множества убитых зеков - уже не важно, за что и почему. Стоит отметить, что Бродский был близок атеизму и с трудом верил в возможность загробной жизни, принимая христианские догмы лишь частично на этическом и во многом на эстетическом уровне. Пуля в кумполе навсегда останется пулей в кумполе: смерть окончательна и поэтому так страшна.

В последних двух строфах все уверенней звучит голос мрачного философа, который словно бы забирает себе насмешливые интонации, необходимые для того, чтобы подвести итог стихотворению, обобщить настроения и мысли. Итак, парадоксальным образом зоркость этой «прекрасной эпохи » вырастает из слепоты прежних времен. Хорошо, но о каких люльках идет речь? Признаюсь: это - одно из самых сложных мест стихотворений, объяснение которому нашел знаменитый филолог Лев Лосев. По мнению ученого, это отсылка к XII главе гоголевского «Тараса Бульбы»: в разгар сражения Тарас теряет курительную трубку, но решает ее поднять («Стой! выпала люлька с табаком… »), из-за чего попадает в плен и погибает. Бессмысленная, всеобщая жесткость, безрассудство и неуместная героика, неизбежно приводящая к новым и новым жертвам, описанные у Гоголя, являются теми чертами, которые сформировали нынешнюю «прекрасную эпоху».

Но в этих строфах можно найти еще две отсылки, эдакие литературные «пасхалки». Например, «белоглазая чудь » - это собирательный персонаж финского, русского фольклора и фольклора коми, которого можно сравнить с западноевропейскими гномами. Но Бродский, скорее всего, создает каламбур и добавляет мрачные мифологические черты фино-угорскому этносу «чудь », который, по некоторым теориям (так считал, в том числе, Александр Блок), принял активное участие в формирование современной русской нации. Недаром несколькими строками ниже Бродский скажет: «Не по древу умом растекаться пристало пока » - явно апеллируя к известному выражению из древнерусской «Повести временных лет».

Достаётся от Бродского и Рюрику - первому новгородскому князю, прародителю царской династии Романовых. «Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть », говорит Бродский, желая метафизической встречи с Рюриком: «вертеть стол» на жаргоне спиритов обозначает вступить в контакт по астральной связи, призвать духа. Но и этого Бродскому мало: «не князя будить - динозавра » нужно, чтобы разобраться в причинах нынешней «зоркости к вещам тупика», то есть стагнации. Получается, что не только в нежелании смотреть «дальше смерти» (то есть жить не только текущим днем, но и думать о наследии для последующих поколений) заключается проблема «прекрасной эпохи». Трагизм ситуации мыслится Бродским, скорее всего, более глобально: это не национальная, но, вероятно, цивилизационная катастрофа , ошибка в изначальном выборе пути развития человека, результатом которой становятся пробитые кумполы, выпавшие из люлек, ожидающие топора неповинные поэты.

Смотрим клип Кирилла Серебренникова

(осторожно, постмодерн!)

Двое в комнате: я и Бродский

«Конец прекрасной эпохи» - это стихотворение, в котором банальный сюжет - прогулка за газетой - разрастается в размышление о судьбе страны, о судьбе художника, о судьбе всего человеческого мира. Мне хочется попробовать ответить на вопрос (он терзает и меня) - чем так хорошо это стихотворение Бродского? Попробую сказать так: поэт точно отмечает детали, до боли знакомые всем нам, начиная от луж и заканчивая криминальной хроникой (замените образ газеты черным ящиком со включенным НТВ), емко и в то же время иронично, тем самым не давая патетике затупить остроту мысли, выражает мысли, которые роятся в голове у каждого думающего человека (что делать с любовью, со страной, да, черт подери, с самой этой жизнью?).

При этом Бродский не дает однозначных ответов (да это невозможно в принципе!) - но предоставляет нам инструментарий для самостоятельного поиска решений этих задач. Когда я говорю об инструментарии, я говорю об умозаключениях, об идеях, об эмоциях, наконец! - о всем том, что необходимо каждому человеку, который не желает насиловать собственный мозг и нуждается в собеседнике. Во внимательном, ироничном, мрачном и бесконечно умном собеседнике, которым и является для своего читателя Бродский.

Для такой беседы даже не потребуется «стола вертануть».

Достаточно просто купить книгу стихов.

Или, на худой конец, еще раз послушать трек Васильева.

Потому что искусство поэзии требует слов, я -- один из глухих, облысевших, угрюмых послов второсортной державы, связавшейся с этой, -- не желая насиловать собственный мозг, сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск за вечерней газетой. Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал в этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал, при содействии луж порождает эффект изобилья. Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя. Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -- это чувство забыл я. В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто; туалеты невест -- белизны новогодней, напитки, секундные стрелки. Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей; пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -- деревянные грелки. Этот край недвижим. Представляя объем валовой чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой, вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках. Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь. Даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках. Только рыбы в морях знают цену свободе; но их немота вынуждает нас как бы к созданью своих этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом. Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах, свойства тех и других оно ищет в сырых овощах. Кочет внемлет курантам. Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -- тут конец перспективы. То ли карту Европы украли агенты властей, то ль пятерка шестых остающихся в мире частей чересчур далека. То ли некая добрая фея надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу. Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу -- да чешу котофея... То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом. Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза, паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда: как и челн на воде, не оставит на рельсах следа колесо паровоза. Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"? Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда, обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе, как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены; но не спит. Ибо брезговать кумполом сны продырявленным вправе. Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те времена, неспособные в общей своей слепоте отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек. Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть. Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть, чтоб спросить с тебя, Рюрик. Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика. Не по древу умом растекаться пристало пока, но плевком по стене. И не князя будить -- динозавра. Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера. Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора да зеленого лавра.

Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей,
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Только рыбы в морях знают цену свободе, но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены,
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
- о том, что показное "изобилие" государства представляет собою мыльный пузырь, вымысел, не соответствующий действительности.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
- по-моему, смысл очевиден...

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
- о том, что смертные казни, в том числе расстрелы без суда, в совке стали настолько обыденностью. что не вызывают никаких эмоций у обывателя. читающего о них в газетах.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
- самое емкое четверостишие, о том, что в эту эпоху в этой стране неудачная судьба быть поэтом; что проблемы эти настолько глубоки, что даже история не все объясняет, и спрашивать надо уже не с Рюрика, а копать еще глубже; о том, что поэт, хотя и невиновен, но наверняка его ждет гибель, а слава придет только после смерти.