Только для того чтобы мы. «Сама жизнь нам дана только для того, чтобы мы научились любить

Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.

Да с какою же целью деятельность? - вскрикнул он. - И в какие отношения станете вы к правительству?

Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, - мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности.

Да; но тайное общество - следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло, - возвышая голос, сказал Николай.

Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд - это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос.

Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это выходило, - всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную, восторженную фигуру.

Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал - сам не замечая этого - попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.

Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.

Ну, бг"ат, это колбасникам хог"ошо тугендбунд. А я этого не понимаю, да и не выговог"ю, - послышался громкий, решительный голос Денисова. - Все сквег"но и мег"зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нг"авится - так бунт, вот это так! Je suis vot"e homme! [Тогда я ваш!]

Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.

Я вот что тебе скажу, - проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. - Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.

После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.

Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.

Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы папа был жив… он бы согласен был с вами? - спросил он.

Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему.

Я думаю, что да, - сказал он неохотно и вышел из кабинета.

Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он наделал на столе. Он вспыхнул и подошел к Николаю.

Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, - сказал он, показывая на поломанные сургучи и перья.

Николай сердито вздрогнул.

Хорошо, хорошо, - сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него.

Тебе вовсе тут и быть не следовало, - сказал он.

За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, напротив, затеялся самый приятный для Николая, - о воспоминаниях 12-го года, на который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные разошлись в самых дружеских отношениях.

Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав приказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за письменным столом: она что-то писала.

Что ты пишешь, Мари? - спросил Николай. Графиня Марья покраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем.

Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и рада была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.

Это дневник, Nicolas, - сказала она, подавая ему синенькую тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.

Дневник?.. - с оттенком насмешливости сказал Николай и взял в руки тетрадку. Было написано по-французски:

«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не хотел одеваться, и m-lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве. Я попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла на себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала, что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; потом, когда я вечером дала ему билетец, он опять жалостно расплакался, целуя меня. С ним все можно сделать нежностью».

Что такое билетец? - спросил Николай.

Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.

Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской жизни, что для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или наводя на общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он теперь в первый раз читал этот детский дневник.

«Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали; но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я думаю, что наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сказать Nicolas».

Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза вопросительно (одобрял или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло быть сомнения не только в одобрении, но в восхищении Николая перед своей женой.

«Может быть, не нужно было делать это так педантически; может быть, и вовсе не нужно», - думал Николай; но это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, - восхищало его. Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что главное основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело основанием всегда это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступным для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.

Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое ничтожество перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей душой не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.

Очень и очень одобряю, мой друг, - сказал он с значительным видом. И, помолчав немного, он прибавил: - А я нынче скверно себя вел. Тебя не было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да невозможно. Это такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, ежели бы Наташа не держала его за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петербург… Они там устроили…

Да, я знаю, - сказала графиня Марья. - Мне Наташа рассказала.

Ну, так ты знаешь, - горячась при одном воспоминании о споре, продолжал Николай. - Он хочет меня уверить, что обязанность всякого честного человека состоит в том, чтобы идти против правительства, тогда как присяга и долг… Я жалею, что тебя не было. А то на меня все напали, и Денисов, и Наташа… Наташа уморительна. Ведь как она его под башмаком держит, а чуть дело до рассуждений - у ней своих слов нет - она так его словами и говорит, - прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому стремлению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и близких. Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно было сказать о нем в отношении его жены.

Да, я это замечала, - сказала графиня Марья.

Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он стал доказывать бог знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?

По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучатся, развращаются и что наш долг помочь своим ближним. Разумеется, он прав, - говорила графиня Марья, - но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые сам бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, но не детьми.

Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, - подхватил Николай, которому действительно казалось, что он говорил это самое. - А он свое: что любовь к ближнему и христианство, и все это при Николеньке, который тут забрался в кабинет и переломал все.

Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня мучит, - сказала графиня Марья. - Это такой необыкновенный мальчик. И я боюсь, что я забываю его за своими. У нас у всех дети, у всех родня; а у него никого нет. Он вечно один с своими мыслями.

Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может сделать самая нежная мать для своего сына, ты делала и делаешь для него. И я, разумеется, рад этому. Он славный, славный мальчик. Нынче он в каком-то беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим к ужину; я смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же сказал. Я никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный мальчик! - повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему всегда бы хотелось признавать славным.

Всё не то, что мать, - сказала графиня Марья, - я чувствую, что не то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно будет общество.

Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в Петербург, - сказал Николай. - Да, Пьер всегда был и останется мечтателем, - продолжал он, возвращаясь к разговору в кабинете, который, видимо, взволновал его. - Ну какое мне дело до всего этого там - что Аракчеев нехорош и всё, - какое мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты, дети, дела. Разве я для своего удовольствия с утра до вечера и в конторе, и по делам? Нет, я знаю, что я должен работать, чтоб успокоить мать, отплатить тебе и детей не оставить такими нищими, как я был.

Вскоре после этого дети пришли прощаться. Дети перецеловались со всеми, гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли. Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шепотом приглашал своего воспитанника идти вниз. — Non, monsieur Dessales, je demanderai à ma tante de rester, — отвечал также шепотом Николенька Болконский. — Ma tante, позвольте мне остаться, — сказал Николенька, подходя к тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг. Графиня Марья поглядела на него и обратилась к Пьеру. — Когда вы тут, он оторваться не может... — сказала она ему. — Je vous le ramènerai tout à l"heure, monsieur Dessales; bonsoir, — сказал Пьер, подавая швейцарцу руку, и, улыбаясь, обратился к Николеньке. — Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож становится, — прибавил он, обращаясь к графине Марье. — На отца? — сказал мальчик, багрово вспыхнув и снизу вверх глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках по канве; Наташа, не спуская глаз, смотрела на мужа, Николай и Денисов вставали, спрашивали трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно за самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый болезненный мальчик, с своими блестящими глазами, сидел никем не замечаемый в уголку, и, только поворачивая кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что-то шептал сам с собою, видимо испытывая какое-то новое и сильное чувство. Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес внутренней политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по службе, с радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались теперь в Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на слова Пьера. — Пг"ежде немцем надо было быть, тепег"ь надо плясать с Татаг"иновой и madame Кг"юднег", читать... Экаг"стгаузена и бг"атию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапаг"та! Он бы всю дуг"ь повыбил. Ну на что похоже — солдату Шваг"цу дать Семеновский полк? — кричал он. Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое было у Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б. генерал-губернатором туда-то и что государь сказал то-то, а министр то-то, что все это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не выходил из этого обычного характера сплетни высших правительственных сфер. Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела, что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать свою задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург — советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему вопросом: что же его дело с князем Федором? — О чем это? — спросил Николай. — Все о том же и о том же, — сказал Пьер, оглядываясь вокруг себя. — Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил. — Что ж честные люди могут сделать? — слегка нахмурившись, сказал Николай. — Что же именно сделать? — А вот что... — Пойдемте в кабинет, — сказал Николай. Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел в тени, к окну, у письменного стола. — Ну, что ж ты сделаешь? — сказал Денисов. — Вечно фантазии, — сказал Николай. — Вот что, — начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как он говорил. — Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал теперь). Он ищет только спокойствия, и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi, которые рубят и душат всё сплеча: Магницкий, Аракчеев и tutti quanti... Ты согласен, что ежели бы сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то, чем жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? — обратился он к Николаю. — Ну, да к чему ты это говоришь? — сказал Николай. — Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет, — говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди). — Я одно говорил им в Петербурге. — Кому? — спросил Денисов. — Ну, вы знаете кому, — сказал Пьер, значительно взглядывая исподлобья: — князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но в настоящих обстоятельствах надо другое. В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его сделалось мрачно; он подошел к нему. — Зачем ты здесь? — Отчего? Оставь его, — сказал Пьер, взяв за руку Николая, и продолжал: — Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого переворота, — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие, деньги — и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; mot d"ordre пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность. Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился. — Да с какою же целью деятельность? — вскрикнул он. — И в какие отношения станете вы к правительству? — Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого боремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности. — Да; но тайное общество — следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло, — возвышая голос, сказал Николай. — Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд — это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос. Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это выходило, — всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную, восторженную фигуру. Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал — сам не замечая этого — попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди. — Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю. — Ну, бг"ат, это колбасникам хог"ошо тугендбунд. А я этого не понимаю, да и не выговог"ю, — послышался громкий, решительный голос Денисова. — Все сквег"но и мег"зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нг"авится — так бунт, вот это так! Je suis vot"e homme! Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения. — Я вот что тебе скажу, — проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. — Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь. После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая. Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами. — Дядя Пьер... вы... нет... Ежели бы папа был жив... он бы согласен был с вами? — спросил он. Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему. — Я думаю, что да, — сказал он неохотно и вышел из кабинета. Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он наделал на столе. Он вспыхнул и подошел к Николаю. — Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, — сказал он, показывая на поломанные сургучи и перья. Николай сердито вздрогнул. — Хорошо, хорошо, — сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него. — Тебе вовсе тут и быть не следовало, — сказал он.

Владислав Косарев – профессиональный артист, певец, начал заниматься музыкой с раннего детства. В 2001 году окончил Российскую академию музыки им.Гнесиных, в течение 8 лет работал в мужском хоре «Пересвет» как солист и главный дирижер. С 2009-го года Владислав начал свою сольную карьеру. В 2017 году получил звание «Заслуженный артист республики Карелия».

Владислав, на будущий год исполняется 10 лет вашей сольной карьере и 80 лет со дня основания Карельской государственной филармонии. Вы – давний друг нашей концертной организации, не хотите, в связи с этим двойным юбилеем, устроить что-то грандиозное?

Вы мне подали хорошую идею, тем более что в планах было выступить в Петрозаводске с новой программой. За годы сотрудничества у нас сложились прекрасные и творческие, и человеческие отношения. Когда я только приступал к работе в качестве солиста, я разослал письма, пожалуй, во все концертные организации России, но получил только три или четыре ответа. Среди откликнувшихся была и Карельская филармония. Прошло десять лет, но я об этом помню, и это для меня дорого…

Вы получили музыкальное образование по специальности «дирижер». Это обычная практика, чтобы обладателей такого уникального голоса не готовили как будущих вокалистов?

Лет до тридцати у меня не было такого крепкого голоса, чтобы без зазрения совести можно было выйти на эстраду. То, что баритону нужно «проснуться» – это правда. Но проснуться мало. Вокал – это как профессиональный спорт, где нужно подтверждать квалификационный минимум, а лучше максимум: те же ежедневные тренировки, то же поддержание формы, строгий режим… А в профессии дирижера, как и вокалиста, есть своя магия – никем не зафиксированный, но всеми ощущаемый энергетический посыл личности музыканта публике. Хотя немного грустно стоять к залу спиной…

Ваша программа называется «Истории любви», вы говорите о магии искусства… Но современная российская эстрада, мне кажется, страшно далека от этих понятий. Почему российская попса как-то незаметно скатилась до такого уровня?

Традиции высокой эстрады, существовавшие в СССР, почти утеряны. Сейчас пишут много, но качественной музыки в песенном жанре очень мало. То, что сейчас выносится на сцену, часто за гранью добра и зла. Во времена Советского Союза существовал эстрадно-симфонический жанр, то есть та самая высокая эстрада, которая подразумевала наличие на сцене не эстрадного ансамбля – а, тем более, «фанеры» - должен быть симфонический оркестр, великолепный солист и конечно же, яркие, сильные глубокие песни. Пересмотрите записи Георга Отса, Муслима Магомаева, Эдуарда Хиля… Каждая песня – это не только спетая, но и сыгранная, прожитая на сцене история.

То, что сейчас происходит на больших сценических площадках – это шоу-бизнес, целью которого является зарабатывание денег. Даже поговорка родилась «чем дальше от попсы, тем меньше денег», к сожалению, она отражает реальность. Отсюда и пошлость, и похабщина на сцене. Попсовый исполнитель вроде бы поет о любви, но к истинной любви это не имеет никакого отношения. Есть, конечно, исключения из этого правила, но их, увы, мало.

Поэтому особенно радостно, что в Петрозаводск удалось привезти настоящую классику эстрады, в которой каждая песня – история любви с большой буквы.

- Говорят, вы сами составляете свои программы и работаете не только как исполнитель, но и как режиссер…

Программы концертов составляю действительно сам, а вот с режиссером занимаюсь уже несколько лет. И это не случайно. Мне кажется, я нашел ответ, почему в прошлом веке была такая качественная эстрада: каждый исполнитель был не только талантливым певцом, но и настоящим актером, он за 2-3 минуты, что длится песня, играл, проживал роль в своей песне. Я очень хочу быть искренним на сцене, мне это дается нелегко, но без режиссера это будет просто невозможно.

Сейчас у меня подготовлено пять программ для симфонического оркестра, и бОльшая часть произведений, звучащих там – о любви: счастливой и несчастной, радостной и трагической... У всех героев моих песен есть общая черта – любящее горячее сердце.

- Рассказывать о любви вас научил режиссер?

Нет, что вы. На сцене самым ценным является личный опыт, свои переживания и чувства. Зритель ведь безошибочно определит, искренен мой рассказ, или я просто показываю эмоции. Режиссер помогает найти путь к искренности и естественности на сцене.

Я уверен, что в памяти людей остаются только те артисты, кто всю жизнь «стоит у станка», кто всю жизнь занимается преодолением своего несовершенства – и человеческого, и профессионального. Я не претендую на звание идеального певца, но верю: те песни, которые я исполняю будут всегда жить и на сцене, и в сердцах зрителей.

- Откуда эта уверенность?

Потому что я пою о любви. По сути, сама жизнь нам дана только для того, чтобы мы научились любить по-настоящему в полном смысле этого слова. И песни могут нам в этом помочь.

- А что любите вы, в таком, более земном значении этого слова?

Мамины драники и пельмени, которыми угощают в одном из кафе вашего Петрозаводска. Люблю гулять в одиночестве в поле или в лесу у себя на родине (Владислав Косарев родом из Смоленска – авт.) – это для меня самый лучший отдых. Люблю мотоциклы и скорость. Обожаю кошек! Может быть, когда-нибудь разбогатею и открою приют для бездомных животных…

Но больше всего я люблю смотреть в зал в конце второго отделения и видеть счастливые глаза моих зрителей!