Главная › Рождение ребенка › Урок по литературе «Александр Грин. Анализ проблематики рассказа «Зеленая лампа

Урок по литературе «Александр Грин. Анализ проблематики рассказа «Зеленая лампа

Анализ рассказа «На досуге»

В своём произведении А. С. Грин поднимает тему личной трагедии человека, который попал а тюрьму и оказался оторванным от внешнего мира.

Рассказ А.С. Грина несколько биографичен. Возможно, автор рассказывает нам историю своей жизни или жизни сокамерника, ведь писатель был арестован за участие в деятельности эсеров в переломные годы Российской истории.

Название рассказа воспринимается легко и совсем не готовит читателя к тому, что действительно будет происходить в произведении.

За этим заголовком скрывается грустная ирония автора, тяжелая судьба тюремного заключённого, отрезанного от внешнего мира решетчатым переплетом окна камеры.

Герой обречён на заключение в душной каморке, но, не смотря на эти тяжёлые обстоятельства, душа героя живет любовью к невесте.

В отличии от писаря и надзирателя, заключенный изображается живым. Здесь четко выражается приём антитезы, где тюрьма - символ заключения, а «далекие фиолетовые горы» - свобода. Этот человек лишён всего, но продолжает жить надеждой, шепча слова: «Катя, милая, где ты? Пиши мне, пиши же, пиши!..»

Также в своём произведении писатель противопоставляет героев, участников переписки, и надзирателя с писарем, которые читают ее.

Просматривая письма, адресованные арестантам, тюремные наблюдатели активно комментируют детали и используют в своей речи односложные «Хе-хе-хе!..», «Тьфу!». С помощью этого приема читатель ярче воспринимает отрицательные черты героев и с упоением наблюдает за судьбой персонажей, которым адресованы письма, и за теми, кто их писал. В этом эпизоде пространство будто расширяется, и мы видим новых героев, которых мы ещё не так близко знаем, но уже любим и глубоко сочувствуем им.

На наших глазах разворачивается глубокая трагедия арестанта, в то время как писарь и надзиратель, возомнив себя «вершителями человеческих судеб», решают, кому доставлять письма, а кому нет.

Автор искусно описывает эпизод чтения писем, используя множество эпитетов и синонимов, что помогает более детально прорисовать образы: писарь «радостно взвизгивает», “с жадным любопытством” хватает письмо; надзиратель «щурится, ехидно усмехаясь», ввалившимся беззубым ртом, «прыгает жиденькая, козлиная бородка».

При описании Ивана Павлыча А. Грин использует аналогию с животным. Он сравнивает надзирателя с «тюремной крысой». Внешность его сразу отталкивает. Автор использует ряд синонимов и метафору в описании его внешнего облика: «... крысы, с седыми, торчащими усами и красными, слезящимися глазами». Глаза героя наводят читателя на мысль о том, что этот человек несколько неприятен в общении, хитер и лицемерен, а также из дальнейшего описания мы узнаем, что он занимается воровством, зарабатывает на дровах, керосине и угле. Такие детали в описании надзирателя как: «беззубый, чёрный рот», «жиденькая, козлиная бородка» - ещё больше делают героя неприятным.

Образ писаря автор сравнивает с глупым животным, что видно из слов: «...его красное, телячье лицо с оттопыренными ушами». Мы сразу понимаем, что герой не является достаточно образованным и воспитанным человеком. Также односложные ответы: «Хи, хи!»; «Хе-хе!», глупые пересмешки и пошлые мысли о вечерах с дамами характеризуют его, как ограниченного человека. Писатель даёт понять, что этот персонаж не достоин уважения читателей.

Образ заключённого является противопоставлением главным действующим лицам. Надзиратель говорит, что герой «супротивные всех», но образ его не лишён романтики. Арестант видит мир не таким, как все, из его окон открывается вид на «фиолетовые горы», голубую, морскую зыбь, «золотистый» воздух и «молочные» облака. Это описание и детали пейзажа характеризуют персонажа, как романтика, живущего ради любви своей невесты. Его образ пропитан душевной теплотой и стремлением к жизни, что отличает героя от остальных заключённых.

Говоря про хронотоп произведения, нельзя не отметить четкость определения: пространство - тюрьма, признаки времени - политические заключенные. Композиция рассказа являет собой многоплановую картину. Автор не раскрывает свои намерения в начале рассказа, а постепенно, как клубок с нитками, распутывает сюжет.

Кульминацией произведения является эпизод, когда посыльный приносит письма для политических заключённых, потому что именно здесь в полной мере раскрывается досуг тюремных смотрителей, описывается их безделье и полное отсутствие тсвие концентрации на работе. После этого разворачивается действие, характеризующее название рассказа.

Тема рвущейся на свободу души, находящейся в заключении тюремного лагеря, встречается в произведении А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Герой повести тоже арестант, имеющий любящую семью. Он мечтает о своей жизни на воле и смело размышляет о том, чем займётся, когда закончится его срок заключения. Иван Денисович хочет заняться плетением ковров, чтобы прокормить семью. Данная концепция прообраза героя-рабочего противоречит убеждениям писаря, из рассказа А. С. Грина «На досуге», в том, что: «Человек не рождён для труда». Герой Солженицына - мастер на все руки. Он подрабатывает тем, что латает обувь, делает ножи и с легкостью укладывает кирпичные стены.

Александр Степанович Грин

На досуге

Начальник еще не приходил в контору. Это было на руку писарю и старшему надзирателю. Человек не рожден для труда. Труд, даже для пользы государственной - проклятие, и больше ничего. Иначе бог не пожелал бы Адаму, в виде прощального напутствия, «есть хлеб в поте лица своего».

Мысль эта кстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая жара и что его красное, телячье лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задумчиво вытащил он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит ради тридцатирублевого жалованья приходить так рано. Годы его - молодые, кипучие… Сидеть и переписывать цифры, да возиться с арестантскими билетами - такое скучное занятие. То ли дело - вечер. На бульваре вспыхивают разноцветные огни. Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. Разные барышни. В платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие, на выбор. Писарь идет, крутит ус, дергает задом и поигрывает тросточкой.

Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве… И не скучно-с?..

Хи, хи! Что это, право, за наказание!.. Такие кавалеры, а пристаете!..

А вы, барышня, не чопуритесь!.. Так приятно в вечер майский с вами под руку гулять!.. И так приятно чай китайский с милой сердцу распивать-с!..

Легкие писарские мысли нарушены зевотой надзирателя, старой тюремной крысы, с седыми торчащими усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает так, как будто хочет проглотить всех мух, летающих в комнате. Наконец, беззубый рот его закрывается и он бормочет:

А уголь-то не везут… Выходит, что к подрядчику идти надо…

С подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов. Вот еще дрова - тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не разжиреешь. Нет, нет - да и «волынка», бунт. Не хотят, бестии, «экономную» пищу есть. Так что с перерывами - подкормишь, да и опять в карман. Беспокойно. То ли дело - дрова, керосин, уголь… Святое, можно сказать, занятие…

Часы бьют десять. Жар усиливается. В решетчатых окнах недвижно стынут тополи, залитые жарким блеском. Кругом - шкафы, книги с ярлыками, старые кандалы в углу. Муха беспомощно барахтается в чернилах. Тишина.

Сонно цепенеет писарь, развалившись на стуле, и разевает рот, изнемогая от жары. Надзиратель стоит, расставив ноги, шевелит усами и мысленно усчитывает лампадное масло. Тишина, скука; оба зевают, крестят рты, говорят: «фу, черт!» - и зевают снова.

На крыльце - быстрые, мерные шаги; тень, мелькнувшая за окном. Медленно открывается дверь, визжа блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным портфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию и обнажает вспотевшую голову.

От товарища прокурора… Письма политическим…

Тишина нарушена. Радостное оживление оскаливает белые, лошадиные зубы писаря. Перо бойко и игриво расчеркивается в книге, и снова хлопает визжащая дверь. На столе - небольшая кучка писем, открыток, измазанных штемпелями. Писарь роется в них, подносит к глазам, шевелит губами и откладывает в сторону.

Вот-с! - торжествующе восклицает он, небрежно, как бы случайно подымая двумя пальцами большой, синий конверт. - Вот-с, вы, Иван Палыч, говорили, что отец Абрамсону не напишет! Я уж его почерк сразу узнал!..

Что-то невдомек мне, - лениво зевает надзиратель, шевеля усами: - что он писал у в прошедший раз?..

Что писал! - громко продолжает писарь, вытаскивая письмо. - А то писал, что ты, так сказать - более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной фантазией… И потому, говорит, более от меня писем не жди…

Что ж, - меланхолично резонирует «старший», подсаживаясь к столу. - Когда этакое супротивление со стороны своего дитя… Забыв бога, к примеру, царя…

Иван Павлыч! - радостно взвизгивает писарь, хватая надзирателя за рукав. - От невесты Козловскому письмо!.. Ну, интересно же пишут, господи боже мой!..

Значит - на прогулку сегодня не пойдет, - щурится Иван Павлыч. - Он этак всегда. Я в глазокnote 1 сматривал. Долго письма читает…

Писарь торопливо, с жадным любопытством в глазах, пробегает открытку, мелко исписанную нервным, женским почерком. На открытке - заграничный вид, лесистые горы, мостики, водопад.

В глазок сматривал, - продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная бородка. - Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при обыске не отобрали… Свернет это мелконько в трубочку - да и в сапог… Смехи!.. Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает… А я тут ключами - трах!.. - «На прогулку!» - «Я, говорит, сегодня не пойду»… - «Как, говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!» - Раскричится, дрожит… Сме-ехи!..

- «Ми-лый… м… мой. Пе… тя…» - торжественно читает писарь, стараясь придать голосу натуральное, смешливое выражение. - Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и…

Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.

Мама-то с усами была! Знаем мы! - говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается.

- …бу-ду-те-бя-жда-ать… те-бя-сош-лют-в-Сибирь… Там-уви-дим-ся… При-е-хать-же-мне, сам знаешь, - нель-зя…

Врет! - категорически решает Иван Павлыч. - Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан… Я карточку ейную видел в Козловского камере… Красивая!.. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами…

Само собой! - кивает писарь. - Я вот тоже думаю: у них это там - идеи, фантазии всякие… А о кроватке-то, поди - нет, нет - да и вспомнят!..

Что барская кость, - говорит внушительно Иван Павлыч, - что мещанская кость, - что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения природа требует…

Жди его! - негодующе восклицает писарь. - Да он до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а… тьфу! Ей тоже хочется, небось, ха, ха, ха!..

Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело… Бе-е-ды!..

Вот! - писарь подымает палец. - Написано: «здесь мно-го-инте-рес-ных-людей»… Видите? Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!..

Хе-хе-хе!..

Какая панорама! - говорит писарь, рассматривая швейцарский вид. - Разные виды!..

Тьфу!.. - Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. - Чем люди занимаются! Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают… А ты за них отвечай, тревожься… Па-а-литика!..

Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится и говорит:

А только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать… Супротивнее всех… Позавчера: «Кончайте прогулку», - говорю, время уж загонять было. - «Еще, говорит, полчаса и не прошло!» - Крик, шум поднял… Начальник выбежал… А что, - меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается, - ждет письма-то?

Писарь подымает брови.

Не ждет, а сохнет! - веско говорит он. - Каждый день шляется в контору - нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору…

Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь я что… разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения…

Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись.

Чего ж? - роняет он, наконец, небрежно, но решительно. - Мо-ожно… Картинку себе возьму…

В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.

Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака.

Губы его шепчут:

Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..

ПРИМЕЧАНИЯ

Чопуритесь - здесь: от чопорный, строго соблюдающий правила приличия.

Товарищ прокурора - в дореволюционной России слово «товарищ» в соединении с названием должности обозначало понятие «заместитель».

Глазок - круглое отверстие в дверях камеры.

В Лондоне в 1920 году, зимой, на углу Пикадилли и одного переулка, остановились двое хорошо одетых людей среднего возраста. Они только что покинули дорогой ресторан. Там они ужинали, пили вино и шутили с артистками из Дрюриленского театра.

Теперь внимание их было привлечено лежащим без движения, плохо одетым человеком лет двадцати пяти, около которого начала собираться толпа.

Стильтон! - брезгливо сказал толстый джентльмен высокому своему приятелю, видя, что тот нагнулся и всматривается в лежащего. - Честное слово, не стоит так много заниматься этой падалью. Он пьян или умер.

Я голоден... и я жив, - пробормотал несчастный, приподнимаясь, чтобы взглянуть на Стильтона, который о чем-то задумался. - Это был обморок.

Реймер! - сказал Стильтон. - Вот случай проделать шутку. У меня явился интересный замысел. Мне надоели обычные развлечения, а хорошо шутить можно только одним способом: делать из людей игрушки.

Эти слова были сказаны тихо, так что лежавший, а теперь прислонившийся к ограде человек их не слышал.

Реймер, которому было все равно, презрительно пожал плечами, простился со Стильтоном и уехал коротать ночь в свой клуб, а Стильтон, при одобрении толпы и при помощи полисмена, усадил беспризорного человека в кэб.

Экипаж направился к одному из трактиров Гайстрита. Беднягу звали Джон Ив. Он приехал в Лондон из Ирландии искать службу или работу. Ив был сирота, воспитанный в семье лесничего. Кроме начальной школы, он не получил никакого образования. Когда Иву было 15 лет, его воспитатель умер, взрослые дети лесничего уехали - кто в Америку, кто в Южный Уэльс, кто в Европу, и Ив некоторое время работал у одного фермера. Затем ему пришлось испытать труд углекопа, матроса, слуги в трактире, а 22 лет он заболел воспалением легких и, выйдя из больницы, решил попытать счастья в Лондоне. Но конкуренция и безработица скоро показали ему, что найти работу не так легко. Он ночевал в парках, на пристанях, изголодался, отощал и был, как мы видели, поднят Стильтоном, владельцем торговых складов в Сити.

Стильтон в 40 лет изведал все, что может за деньги изведать холостой человек, не знающий забот о ночлеге и пище. Он владел состоянием в 20 миллионов фунтов. То, что он придумал проделать с Ивом, было совершенной чепухой, но Стильтон очень гордился своей выдумкой, так как имел слабость считать себя человеком большого воображения и хитрой фантазии.

Когда Ив выпил вина, хорошо поел и рассказал Стильтону свою историю, Стильтон заявил:

Я хочу сделать вам предложение, от которого у вас сразу блеснут глаза. Слушайте: я выдаю вам десять фунтов с условием, что вы завтра же наймете комнату на одной из центральных улиц, во втором этаже, с окном на улицу. Каждый вечер, точно от пяти до двенадцати ночи, на подоконнике одного окна, всегда одного и того же, должна стоять зажженная лампа, прикрытая зеленым абажуром. Пока лампа горит назначенный ей срок, вы от пяти до двенадцати не будете выходить из дому, не будете никого принимать и ни с кем не будете говорить. Одним словом, работа нетрудная, и, если вы согласны так поступить, - я буду ежемесячно присылать вам десять фунтов. Моего имени я вам не скажу.

Если вы не шутите, - отвечал Ив, страшно изумленный предложением, - то я согласен забыть даже собственное имя. Но скажите, пожалуйста, - как долго будет длиться такое мое благоденствие?

Это неизвестно. Может быть, год, может быть, - всю жизнь.

Еще лучше. Но - смею спросить - для чего понадобилась вам эта зеленая иллюминация?

Тайна! - ответил Стильтон. - Великая тайна! Лампа будет служить сигналом для людей и дел, о которых вы никогда не узнаете ничего.

Понимаю. То есть ничего не понимаю. Хорошо; гоните монету и знайте, что завтра же по сообщенному мною адресу Джон Ив будет освещать окно лампой!

Так состоялась странная сделка, после которой бродяга и миллионер расстались, вполне довольные друг другом.

Прощаясь, Стильтон сказал:

Напишите до востребования так: "3-33-6". Еще имейте в виду, что неизвестно когда, может быть, через месяц, может быть, - через год, - словом, совершенно неожиданно, внезапно вас посетят люди, которые сделают вас состоятельным человеком. Почему это и как - я объяснить не имею права. Но это случится...

Черт возьми! - пробормотал Ив, глядя вслед кэбу, увозившему Стильтона, и задумчиво вертя десятифунтовым билет. - Или этот человек сошел с ума, или я счастливчик особенный. Наобещать такую кучу благодати, только за то, что я сожгу в день пол-литра керосина.

Вечером следующего дня одно окно второго этажа мрачного дома № 52 по Ривер-стрит сияло мягким зеленым светом. Лампа была придвинута к самой раме.

Двое прохожих некоторое время смотрели на зеленое окно с противоположного дому тротуара; потом Стильтон сказал:

Так вот, милейший Реймер, когда вам будет скучно, приходите сюда и улыбнитесь. Там, за окном, сидит дурак. Дурак, купленный дешево, в рассрочку, надолго. Он сопьется от скуки или сойдет с ума... Но будет ждать, сам не зная чего. Да вот и он!

Действительно, темная фигура, прислонясь лбом к стеклу, глядела в полутьму улицы, как бы спрашивая: "Кто там? Чего мне ждать? Кто придет?"

Однако вы тоже дурак, милейший, - сказал Реймер, беря приятеля под руку и увлекая его к автомобилю. - Что веселого в этой шутке?

Игрушка... игрушка из живого человека, - сказал Стильтон, - самое сладкое кушанье!

"На досуге"

Начальник еще не приходил в контору. Это было на руку писарю и старшему надзирателю. Человек не рожден для труда. Труд, даже для пользы государственной - проклятие, и больше ничего. Иначе бог не пожелал бы Адаму, в виде прощального напутствия, "есть хлеб в поте лица своего".

Мысль эта кстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая жара и что его красное, телячье лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задумчиво вытащил он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит ради тридцатирублевого жалованья приходить так рано. Годы его - молодые, кипучие... Сидеть и переписывать цифры, да возиться с арестантскими билетами - такое скучное занятие. То ли дело - вечер. На бульваре вспыхивают разноцветные огни. Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. Разные барышни. В платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие, на выбор. Писарь идет, крутит ус, дергает задом и поигрывает тросточкой.

Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве... И не скучно-с?..

Хи, хи! Что это, право, за наказание!.. Такие кавалеры, а пристаете!..

А уголь-то не везут... Выходит, что к подрядчику идти надо...

С подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов.

Вот еще дрова - тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не разжиреешь. Нет, нет - да и "волынка", бунт. Не хотят, бестии, "экономную"

пищу есть. Так что с перерывами - подкормишь, да и опять в карман.

Беспокойно. То ли дело - дрова, керосин, уголь... Святое, можно сказать, занятие...

На крыльце - быстрые, мерные шаги; тень, мелькнувшая за окном.

Медленно открывается дверь, визжа блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным портфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию и обнажает вспотевшую голову.

От товарища прокурора... Письма политическим...

Что-то невдомек мне, - лениво зевает надзиратель, шевеля усами: -

что он писал у в прошедший раз?..

Что писал! - громко продолжает писарь, вытаскивая письмо. - А то писал, что ты, так сказать - более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной фантазией... И потому, говорит, более от меня писем не жди...

Что ж, - меланхолично резонирует "старший", подсаживаясь к столу. -

Когда этакое супротивление со стороны своего дитя... Забыв бога, к примеру, царя...

Значит - на прогулку сегодня не пойдет, - щурится Иван Павлыч. - Он этак всегда. Я в глазок* сматривал. Долго письма читает...

* Глазок - круглое отверстие в дверях камеры.

В глазок сматривал, - продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная бородка. - Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при обыске не отобрали... Свернет это мелконько в трубочку - да и в сапог... Смехи!.. Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает... А я тут ключами - трах!.. - "На прогулку!" - "Я, говорит, сегодня не пойду"... -

"Как, говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!" - Раскричится, дрожит... Сме-ехи!..

- "Ми-лый... м... мой. Пе... тя..." - торжественно читает писарь, стараясь придать голосу натуральное, смешливое выражение. -

Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и...

Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.

Мама-то с усами была! Знаем мы! - говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается.

Бу-ду-те-бя-жда-ать... те-бя-сош-лют-в-Сибирь...

Там-уви-дим-ся... При-е-хать-же-мне, сам знаешь, - нель-зя...

Худой, как таракан... Я карточку ейную видел в Козловского камере...

Красивая!.. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами...

Само собой! - кивает писарь. - Я вот тоже думаю: у них это там -

идеи, фантазии всякие... А о кроватке-то, поди - нет, нет - да и вспомнят!..

Что барская кость, - говорит внушительно Иван Павлыч, - что мещанская кость, - что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения природа требует...

Жди его! - негодующе восклицает писарь. - Да он до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а... тьфу! Ей тоже хочется, небось, ха, ха, ха!..

Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело... Бе-е-ды!..

Вот! - писарь подымает палец. - Написано: "здесь мно-го-инте-рес-ных-людей"... Видите? Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!..

Хе-хе-хе!..

Какая панорама! - говорит писарь, рассматривая швейцарский вид. -

Разные виды!..

Тьфу!.. - Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. - Чем люди занимаются! Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают... А ты за них отвечай, тревожься... Па-а-литика!..

Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится и говорит:

А только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать...

Супротивнее всех... Позавчера: "Кончайте прогулку", - говорю, время уж загонять было. - "Еще, говорит, полчаса и не прошло!" - Крик, шум поднял...

Начальник выбежал... А что, - меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается, - ждет письма-то?

Писарь подымает брови.

Не ждет, а сохнет! - веско говорит он. - Каждый день шляется в контору - нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору...

Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь я что... разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения...

Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись.

Чего ж? - роняет он, наконец, небрежно, но решительно. - Мо-ожно...

Картинку себе возьму...

В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.

Губы его шепчут:

Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..

См. также Грин Александр - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Наивный Туссалетто
Герцог Сириан, изувеченный страстью к ослепительной Ризалетте Бассо, к...

Наказание
I Вертлюга отправился на чердак с подручным закреплять болты. Оба сел...

Несмотря на жанровое разнообразие творчества Грина, настоящую и заслуженную славу принесли ему романы. Первый роман "Человек внутри" вышел в 1929 году. Это книга молодого писателя. В ней нет той сдержанности и одновременно тонкости, прозрачности стиля, которые составляют одно из непреходящих достоинств любого зрелого произведения Грина. Но уже в самом первом романе он задаётся теми вопросами, которые предстанут перед нами гранями в его дальнейшем творчестве. Уже в самом первом историческом романе, действие которого происходит в начале XX века, звучат мотивы, остающиеся излюбленными и в зрелых, завоевавших славу книгах: мотив предательства, иногда невольного, и преступления и наказания, физического поражения и морального очищения и победы.

Для творчества Грина характерны следующие особенности:

Разнообразие географии в его произведениях: его герои по преимуществу англичане, реже всего жили на Родине. Судьба забрасывала их в Швецию, во Вьетнам, на Кубу. Литературоведами высказывалось мнение, что, в каком бы месте земного шара ни происходило действие книг, оно всё равно происходит в "Гринландии" - стране, рождённой воображением и талантом писателя. Однако "Гринлэнд" - отнюдь не вымышленная страна. Романы - "путеводители" по ней изобилуют точными приметами реального времени и места, что придаёт особый, не только этнографический, но главное социально - политический колорит конфликтам, которые исследуются писателем. Грин намеренно выбирает местом действия своих романов "горячие" точки планеты - борющийся с французскими колонизаторами Вьетнам ("Тихий американец"), Кубу, где правил жестокий режим Баллисты ("Наш человек в Тайване"). Выбор географической местности обусловлен особенностями организации писателем сюжета. Грин отличается тем, что во многих своих произведениях он создаёт критические ситуации, помогающие раскрыть всю сложность человеческих характеров. Персонажи романов Грина попадают в экстремальные условия, способствующие раскрытию их нравственной сущности, заставляющие делать выбор между порядочностью и предательством, за верность своим принципам им приходится расплачиваться свободой, а то и жизнью.

Грина всегда волновали моральные категории. Его занимала природа и сущность добра (для Грина это, прежде всего человечность, сострадание) и зла (догмы, чёрствости, лицемерия).

Говоря о проблеме следования догме, следует отметить, что Грин - католик охотно прощает своим героям и отсутствие веры, и сознательный атеизм. Пожалуй, единственное, что для него неприемлемо ни при каких условиях, - слепое следование абстрактной догме.

С начала своей литературной деятельности Грин выступал в двух разнородных жанрах - "развлекательного" романа с детективным уклоном и романа "серьёзного", исследующего глубины человеческой психологии и окрашенного философскими раздумьями о природе человека.

Однако истинная суть Грина, делающая его подлинным классиком английской литературы ХХ века, продолжателем традиций Ф.М. Форда, Г.К. Честертона и Дж. Конрада, которых он почитал своими учителями и которым посвятил лучшие из написанных им эссе, сказалась в иных его произведениях, лишенных суетности, “сиюминутности”, обращенных к внутреннему миру человека, к Вечности: романах “Сила и слава”, “Монсеньор Кихот” и особенно обостренно - в последнем романе “Капитан и враг”.

Классик английской литературы свои романы делил на «развлекательные истории», основанные на детективной интриге, и «серьезные романы» с мощным социальным подтекстом, хотя граница между ними зачастую условна, так как несерьезных произведений Грэм Грин писать не умел. Однако художественные решения, обычно предполагающие присутствие парадокса, который может приобретать и трагический характер, по существу, совпадают в книгах, относимых автором к разным категориям.

Идентична и основная проблематика прозы Грина, которая независимо от особенностей жанра (комический роман нравов, как «Путешествия с тетушкой», 1969, притча с элементами травести и классического сюжета, как «Монсеньор Кихот», 1982, и др.) остается повествованием с резко выделенной моральной проблематикой, определяющейся поисками смысла и оправдания жизни в век этической апатии и прогрессирующей дегуманизации.

Такое разделение на серьезные и развлекательные романы произошло после выхода "Экспресса в Стамбул" в 1932 году. В это время Грин работал обозревателем в "Зрителе" и в журнале "День и ночь". Одна из его статей повлекла судебное преследование со стороны кинокомпании "20-й Век. Фокс", и Грин был приговорен к крупному денежному штрафу (не забывший обиды, Грин нанесет позже удар по США романом "Тихий американец, но и те не остались в долгу, объявив его "самым антиамериканским писателем").

Действие романов Грэма Грина нередко происходит в краях, далеких от его родины. Это объясняется не просто тем, что писатель много путешествовал, или его любовью к экзотике. Грина притягивают те районы земли, где героев легче всего поставить в экстремальную ситуацию, где особенно бросаются в глаза язвы нашего столетия: произвол и цинизм политиков, бесправие, нищета, невежество. Когда же он обращается к Европе, то обычно выбирает напряженные, кризисные моменты ее истории ("Ведомство страха", "Десятый" и др.). При этом он далек от мысли, что драматизм жизни обусловлен исключительно внешними, политическими и общественными, факторами. С какой бы страной он ни связывал судьбу своих героев - с Англией или Францией, Мексикой или Вьетнамом, - на первом месте у него стоят вечные вопросы о добре и зле, долге и компромиссе, мужестве и избрании жизненного пути. Он всегда готов срывать маски с фальшивых авторитетов и умеет находить героизм там, где его меньше всего ожидаешь найти.

Писатель ставит своих персонажей в экстремальные обстоятельства, способствующие раскрытию их нравственной сущности, заставляющие делать выбор между верностью и предательством. Грина волновало, как те или иные моральные категории и принципы реально преломляются и воплощаются в конкретных взаимоотношениях между людьми. Его занимала сущность и природа добра (для Грина это прежде всего человечность, сострадание) и зла (догмы, черствости, лицемерия). Одним из ключевых для писателя был вопрос о праве личности активно вмешиваться в судьбу других людей даже из самых лучших и благородных побуждений.

Проблемы морали всегда были для Грина важнейшими, всегда стояли в центре его творчества. Они остаются определяющими и в его последних книгах. Однако здесь автор стал лицом к лицу с моралью социальной: что вправе и что не вправе делать отдельный человек, ответственный не только перед собой и своей совестью (или богом, который в романах Грина то же, что совесть), но перед людьми вообще, перед целым народом. Эти проблемы должны были толкнуть Грина, писателя, живущего в бурную эпоху исторических перемен, на решение проблем социальных и политических.

Сама фигура писателя далеко неоднозначна. При более углубленном знакомстве с предложенными биографами (Давид Лодж) материалами от привычного нам образа - респектабельного, бесстрастно-ироничного английского джентльмена, сосредоточенного на литературе и путешествиях, примерного католика, аристократа, для которого короткий эпизод сотрудничества с разведкой был чем-то вроде дани некой специфически английской (Моэм, Даррелл и др.) писательской традиции, и, разумеется, материалом для романов, - не осталось ничего.

Грин на удивление непоследователен, страстен, можно сказать, несдержан. Не в силах справиться с самим собой, Грин пытается удержать равновесие с помощью теологических парадоксов: "Никто так не понимает христианства, как грешник. Разве что святой" (это высказывание Шарля Пеги Грин поставил эпиграфом к роману "Суть дела").

Ну а работа в разведке отнюдь не была кратковременна, как принято считать (1941 - 1944), - деликатные поручения Грин, похоже, выполнял еще очень долго. И в работе этой не был он лоялен не только к странам, где представлял интересы английской разведки, но и к собственному ведомству - очень странной выглядит, например, ситуация его взаимоотношений с Филби, бывшим его другом. Вероятнее всего, Грин был осведомлен о работе Филби на СССР и, что называется, умыл руки, отойдя в сторону.

Кроме того, биографы обнаружили еще массу странных и двусмысленных эпизодов из биографии Грина что несколько пошатнуло уже канонизированный образ одного из патриархов европейской литературы ХХ века.

Пессимизм, характерный для большинства книг Грина, вытекал из убеждения автора, что зло, существующее в мире, неисправимо, а одиночество, на которое обречен человек, -- непреодолимое следствие установленного порядка. В то же время во всех книгах неизменно стоял мучительный вопрос об ответственности за судьбу человека. Именно этот вопрос отличает Грина от певцов отчаяния, которых так много в литературе буржуазного Запада. Этот вопрос приводит его к социальной проблематике, с одной стороны, и к противоречиям -- с другой.

Имеет ли право человек стоять в стороне от страданий других людей, не должен ли он активно вмешаться в их жизнь, бороться с их горем и болью? И может ли он, даже прийдя к убеждению о невозможности что-либо изменить и исправить, отстраниться и отойти в сторону и равнодушно взирать на окружающие его зло и страдания?

Эти вопросы назревали в книгах Грина постепенно. Особенно напряженно они прозвучали в романе «Суть дела». В «Тихом американце» и «Комедиантах» они потеряли свою абстрактность и поставлены в связи с изображением острого социально-политического конфликта. В своих последних книгах Грин опять отошел к абстрактному гуманизму.

Политическая позиция Грина была и осталась противоречивой. Неверие в возможность что-либо реально изменить и исправить в жизни людей мешало Грину найти путь к тем, кто боролся за осуществление своих идеалов на земле, за лучшую участь для человека, а когда он находил эти пути, то начинал сомневаться и пугаться «крайностей».

Одним из ключевых вопросов для писателя был вопрос о праве личности быть активной. Проблема выбора между активной и пассивной жизненной позицией - ключевая для большинства романов писателя, но её конкретное решение существенно менялось на протяжении долгого творческого пути. В ранних книгах он склоняется к осуждению активных действий, считая их бессмысленными, а иногда губительными. В более поздних произведениях его точка зрения радикально меняется.

Для его произведений бал характерен постоянный мотив одиночества и отчаяния, а также мотив преследования и предопределения. Его герои одержимы мыслью о преследующей их силе (которая никогда не бывает мистической), но перед нею человек всегда беззащитен. Герои, в конце концов, либо кончают жизнь самоубийством, либо, так или иначе, становятся жертвами преследующей силы.

Одним из излюбленных гриновских средств раскрытия жизненных явлений и людских судеб является парадокс. Уже в романах 30-х годов это средство органически связано, более того, прямо вытекает из парадоксальности жизневосприятия самого писателя: его огромной жалости к человеку, усиленной собственной философской концепцией («возлюби человека подобно богу, зная о нём худшее»), пониманием глубин падения человека, пониманием величайших противоречий, которые могут уживаться в его сознании. На этой основе возникают сначала образы Пинки и Феррешта, а потом Пайла, погубившего тысячи людей и побелевшего при виде крови на своём сапоге.

Грин - писатель большого мира, который чувствовал политическую ситуацию во многих случаях лучше, чем профессиональные политики. Его роман “Комедианты” предсказал крах диктатуры Дювалье, а роман “Тихий американец” - крах американской политики во Вьетнаме. Политический фон просматривается даже в книгах с откровенно детективным сюжетом (“Наемный убийца”).

И когда мы берем в руки сборник рассказов с эпатирующим названием “Можете вы одолжить нам своего мужа? (и другие комедии сексуальной жизни)”, первое ощущение - а не однофамилец ли это знаменитого писателя? Однако уже начальные строки текста убеждают: нет, это все тот же Грэм Грин, лишний раз подтвердивший простую истину - для настоящей литературы нет низких тем. Драматическая история молодой девушки, вышедшей замуж за юношу, как это принято теперь говорить, другой сексуальной ориентации, которого совращают во время их медового месяца два хищных субъекта, может быть написана с не меньшим мастерством и с не меньшей страстью (первый рассказ, давший название всему сборнику), чем история американской военной экспансии в Юго-Восточной Азии и вытеснения оттуда французских колонизаторов.

Конечно, ничего удивительного в этом нет. Симпатии Грэма Грина - писателя большого мира - всегда на стороне маленького человека с его “малыми” проблемами. Хороший тому пример - роман “Наш человек в Гаване”, герой которого - продавец пылесосов, а предметом насмешки является британская Интеллидженс Сервис, столь хорошо знакомая автору.

И все-таки эти двенадцать рассказов несколько выделяются из творчества Грэма Грина. Они представляют собою своего рода единый роман, в котором сконцентрированы наблюдения автора за самыми скрытыми сторонами человеческой жизни. Рассказы пронизаны юмором, иронией и грустью.

К сожалению, наш читатель до сих пор не знаком со всеми рассказами сборника, изданного в Лондоне издательской фирмой “Бодли Хед” в 1967 г.. За более чем тридцатилетний период жизни сборника на русский язык с большим разбросом во времени были переведены шесть рассказов: “Невидимые японцы” и “Корень зла” (1967 г.), “Мертвая хватка” (1963 и 1986 гг.), “Двое” и “Дешевый сезон” (1991 г.), “Доктор Кромби” (1998 г.). Остальные шесть рассказов (в том числе и первый, давший название сборнику) так и не увидели свет. Вероятно, тогдашним цензорам содержание их казалось шокирующим. Ханжеский взгляд на “моральные устои” вынуждал забыть о литературном мастерстве автора, который мог затронуть любую тему и сделать это с блеском. Надеемся, что времена изменились, и это подтверждается дважды прошедшим по Центральному телевидению показом английской экранизации первого рассказа сборника с Дирком Боггардом в главной роли (он знаком зрителям по картине “Ночной портье”).