Всем существом своим кутузов чувствовал. Кутузов и Наполеон: сравнительная характеристика (по роману Л.Н

Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.

Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.

С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.

"Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!" – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблока, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.

"Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.

И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!"

Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов; но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me Staël, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.

В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.

– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.

Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.

– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.

– Не может быть сомнения, ваша светлость.

– Позови, позови его сюда!

Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.

– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?

Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.

– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.

Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.

– Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! – И он заплакал.

XVIII

Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.

Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.

Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.

Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?

Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.

Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.

Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.

Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l"Empereur.

На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал посередине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть-чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.

Когда вот-вот les enfants du Don могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.

То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.

XVII.

Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, лежа не раздетый на своей постеле, большею частию не спал и думал.

Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую, изуродованную голову на пухлую руку и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.

С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.

«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!» думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблока, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще неразъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.

«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Всё маневры, всё наступления!» думал он. «К чему? Всё отличиться. Точно что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешся толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело».

«И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»

Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны французы заняли Москву. С другой стороны несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что̀ делала эта молодежь генералов, то самое, за что̀ он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности так же, как и молодежь, но с тою разницей только, что он ничего не основывал на этих предположениях, и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения Наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение Наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов; но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что̀ совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем всё-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – всё подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своею шестидесятилетнею опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают всё противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Всё остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me Staël, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.

В соседней комнате зашевелилось и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.

– Эй, кто там? Войдите, войди! Что̀ новенького? – окликнул их фельдмаршал.

Пока лакей зажигал свечку, Толь рассказывал содержание известий.

– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своею холодною строгостью.

– Не может быть сомнения, ваша светлость.

– Позови, позови его сюда!

Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что̀ занимало его.

– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?

Болховитинов подробно доносил сначала всё то, что̀ ему было приказано.

– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.

Болховитинов рассказал всё и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.

– Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! И он заплакал.

XVIII.

Со времени известия о выходе французов из Москвы и до конца кампании, вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властию, хитростию, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всею армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.

Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад в противную сторону.

Историки Наполеона описывают нам искусный маневр eго на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что̀ бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.

Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону итти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу) историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве и с тем же свойством огня сжигать то, что̀ зажигают?

Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.

Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.

Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что̀ все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон не мог сказать ничего против этой, всеми сознаваемой истины.

Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов, le Hourra de l’Empereur.

На другой день после совета, Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя, ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть-чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что̀ губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.

Когда вот-вот les enfants du Don могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим 40-летним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном, и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.

То, что Наполеон согласился с Мутоном, и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.

XIX.

Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы итти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что-то хорошее есть за этими 1000-ю верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтоб иметь силы двигаться.

Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего 1000 верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели, «нынче я приду за 40 верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.

Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знали, что в Смоленске было много правианту и свежих войск, не потому, чтоб им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло дать им силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле стремились к Смоленску.

Выйдя на большую дорогу, французы с поразительною энергией, с быстротою неслыханною, побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своею стотысячною массой как целым государством.

Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но с одной стороны сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждого в одном и том же направлении; с другой стороны нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтоб отделаться друг от друга, и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение, лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло дальше известного предела ускорить совершавшийся процесс разложения.

Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.

Из русских военачальников никто кроме Кутузова не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что̀ предвидел Коновницын в ночь 11-го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов и все требовали наступления.

Кутузов один все силы свои (силы эти очень не велики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.

Он не мог им сказать то, что̀ мы говорим теперь: зачем сраженье и загораживанье дороги и потеря своих людей и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем всё это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что̀ они могли бы понять – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали на него, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.

Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.

И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку, и побили и потеряли тысячи людей.

Но отрезать – никого не отрезали, и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, всё тот же свой гибельный путь к Смоленску.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений – есть одно из самых поучительных явлений истории.

Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.

Как ни странны исторические описания того, как какой-нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек, и, вследствие того, покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одною сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна), подтверждают справедливость того, что бо́льшие или меньшие успехи войска одного народа, против войска другого народа, суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.

Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск, Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.

Но вдруг в 1812-м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем без новых сражений не Россия перестала существовать, а перестала существовать 600-тысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.

После Бородинской победы французов, не было ни одного не только генерального, но сколько-нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что̀ это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что̀ не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…

Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; – доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже не в армиях и сражениях, а в чем-то другом.

Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что всё в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.

Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и всё бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг, один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что человек, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка!

Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить всё по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.

Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война, всё это были отступления от правил.

Наполеон чувствовал это и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтования остановился в Москве и вместо шпаги противника, увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существуют какие-то правила для того, чтоб убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что высшим по положению русским людям казалось почему-то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce, сделать искусное выпадение в prime и т. д., – дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие.

И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передают ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью.

Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал. Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте. С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он. «Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!» — думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблока, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать. «Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! — думал он. — К чему? Все отличиться. Точно что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело. И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!» Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и не три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее — к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов; но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, — метания, которое сделало возможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы — все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me Staël, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание. В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом. В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова. — Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? — окликнул их фельдмаршал. Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий. — Кто привез? — спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью. — Не может быть сомнения, ваша светлость. — Позови, позови его сюда. Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его. — Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А? Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано. — Говори, говори скорее, не томи душу, — перебил его Кутузов. Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов. — Господи, Создатель мой! Внял ты молитве нашей... — дрожащим голосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, Господи! — И он заплакал.
Вот как отзываются мужчины на эти слова: «Я сделал бы для нее еще больше!» «Я понял, что создал хорошую базу, на которой можно строить многое другое, развивать наши отношения»

Какого мужчину Вы хотите видеть рядом с собой? Большинство женщин скажет примерно следующее: интересного собеседника, любящего, заботливого, страстного… список можно продолжить. Однако чтобы что-то получить, нужно что-то отдать. Но вот вопрос: а чего же хочет мужчина? Что ему действительно нужно от Вас взамен?

«Женщины любят ушами», – гласит известная поговорка. Но если Вы примените это правило к Вашему избраннику, Вы не только не ошибетесь, но и сильно выиграете. Мужчины не в меньшей мере зависят от того, что они слышат от любимой женщины.

Ваши слова могут сделать мужчину Богом или… причинить ему страдание. И от этого будут зависеть Ваши отношения с ним. Так что же представители сильной половины человечества хотят слышать от своих женщин?

Предлагаю Вашему вниманию несколько самых распространенных фраз, которые будут звучать для Вашего мужчины музыкой. И конечно повысят качество ваших отношений!

1. Как ты себя чувствуешь?

Варианты этой фразы:

Как я могу помочь тебе?

Как я могу облегчить твое состояние?

Что бы ты хотел прямо сейчас?

Что бы тебя порадовало?

Могу я сделать что-то, что бы нам обоим стало лучше?

Он действительно хочет Вашей заботы о нем. Забота дает Вашему мужчине ощущение глубины и прочности ваших отношений. Ведь так Вы даете понять, что Вам важно его физическое, моральное и эмоциональное благополучие. Вот что говорят мужчины, которые слышат эти фразы:

«Я чувствую себя человеком, о котором заботятся, которого слушают, слышат и понимают».

«Я понимаю, что ей действительно небезразлично, что я чувствую в сложной ситуации, и она и по-настоящему хочет мне помочь».

2. Мне с тобой безопасно.

Варианты этой фразы:

С тобой так легко решилась эта проблема!

Я в восторге, как ты… (починил телевизор, настроил компьютер, прибил вешалку, натянул бельевой шнур…)

Ты снял груз с моих плеч.

Я не смогла бы так одна!

Ты сделал для меня большое дело.

Когда мужчина любит Вас, он хочет, чтобы рядом с ним Вы чувствовали комфорт, уют и защищенность. Давая ему понять, что его усилия не прошли даром, Вы вдохновляете его продолжать прилагать усилия в этом направлении. Вот как отзываются мужчины на эти слова:

«Я понял, что создал хорошую базу, на которой можно строить многое другое, развивать наши отношения»

«Я сделал бы для нее еще больше!»

3. Я поддерживаю тебя.

Варианты фразы:

Я горжусь тобой.

Я верю в тебя.

Ты точно это можешь!

Я в любом случае с тобой.

Меня не заботит, что думают другие, я лучше знаю тебя, и я уверена в тебе.

В моих глазах ты в любом случае прекрасный (сильный, талантливый, целеустремленный…) мужчина.

«Моя жена – моя крепость», – так перефразировал известный артист Евгений Жариков знаменитое крылатое выражение. Лучший образ, означающий поддержку, пожалуй, трудно найти.

Ваш мужчина должен знать, что он может рассчитывать на Вас. Всегда. И в моменты, когда он идет на риск, и тогда, когда он разливает шампанское, чтобы отпраздновать победу.

Но ведь мужчина – это воплощение силы. Нужна ли ему поддержка?

Вы значимы для своего мужчины как никто другой. И когда Вы поддерживаете его, верите в него и гордитесь им, он становится еще сильнее:

«Ее поддержка придает мне уверенности, что я могу решить многие проблемы».

«У меня прибавилось сил».

«Я чувствую себя готовым выдержать жесткие условия, в которые я поставлен».

4. Пойдем сходим куда-нибудь.

Варианты:

Давай устроим пикник!

Давай поиграем в теннис (покатаемся на велосипедах, поплаваем…)

Давай съездим на экскурсию.

Давай пойдем на фестиваль.

Давай останемся дома и закажем ужин.

Ваш мужчина хочет, чтобы Вы проводили с ним время, и не только в случае важных и полезных дел. Встряска, переключение, игра, положительный заряд эмоций нужны ему как воздух! Отношения становятся пресными и превращаются в рутину, если все время следуют модели «дом – работа, работа – дом, выходные – телевизор».

Поэтому устраивайте маленькие праздники. И не зацикливайтесь на чем-то одном. Если обычно он водит Вас в кафе или рестораны, сделайте прием у себя. А если Вы к тому же приготовите блюдо, которое выходит у Вас мастерски или которое ему по вкусу, Вы выиграете вдвойне!

А как считают мужчины?

«Удовольствие от времени, проведенного вместе, так освежает наши отношения!»

«Обычно после подобных мероприятий у нас особенный секс».

5. Я хочу тебя.

Варианты:

Ты так меня заводишь!

Когда ты делаешь вот так, я теряю контроль…

Прикоснись здесь…

Пожалуйста, еще…

С ума схожу от твоего запаха…

На чем мы остановились в прошлый раз?

Ваш мужчина хочет знать, что он все еще желанный для вас, возбуждает вас, и вы не можете дождаться момента, когда окажетесь с ним в постели. И совсем необязательно всякий раз надеяться, что он инициирует секс. Сделайте первый шаг! Пусть он знает, как сильно вы его хотите. Вы не рискуете быть навязчивой или нескромной.

Мужчины от этого в восторге:

Это помогает мне чувствовать себя сексуально сильным».

Меня это разжигает!»

«Я знаю, что я интересен, желанен, это добавляет тепла в отношениях, делает нас ближе».

6. Спасибо!

Варианты:

Я так тебе благодарна!

У меня нет слов…

Я не могу передать, как здорово ты сделал!

Мне так важна твоя помощь!

Твоя забота делает меня по-настоящему счастливой.

Мне очень приятно, что ты об этом подумал.

Огромное количество мужчин хотят простой вещи: чтобы их ценили за то, что они делают. Он знает, что Вы нуждаетесь в нем. Он стремится Вам помогать. Любящий мужчина желает сделать Вас счастливой, у него это в крови.

Поэтому искренне выражайте ему свою благодарность. Не скупитесь! Это топливо, которое стимулирует его продолжать в том же духе:

«Я знаю, что мои упорные труды и результаты она оценит высоко. Поэтому я готов прилагать усилия».

«Ее благодарность – это для меня знак, что я делаю ее счастливой, а значит, я настоящий мужик!»

«Когда я делаю что-то для нее, она чувствует себя особенной и готова многое давать взамен».

7. Я люблю тебя.

Варианты:

Я люблю, когда ты улыбаешься.

Я люблю твои руки.

Я люблю твои объятья.

Я люблю смотреть на тебя, когда ты мастеришь.

Я люблю слушать, как ты сопишь во сне.

Я люблю и твой растерянный вид.

Я люблю твои рубашки, галстуки и носки.

Когда Вы говорите «Я люблю…», Вы обращаетесь к нему сердцем. И его сердце отзывается в ответ. Он чувствует всем своим существом, что Ваша любовь непоколебима и безусловна. Он перестает бояться своей уязвимости и обретает способность выражать свою любовь в ответ. Разве это не то, чего вы хотите?

«Женщина, которая может сказать о своей любви открыто и сильно, – это подарок судьбы».

«Для меня слова очень важны. Но если эти слова сопровождает любящий взгляд, а еще лучше нежное прикосновение или объятие, это просто кайф!»

Итак, если Вы захотите показать Вашему мужчине, как много он значит для Вас, применяйте все фразы, о которых шла речь. Пусть Ваше мудрое чутье подскажет Вам, как и в каких комбинациях делать это. И Вы станете для него единственной и неповторимой.

Русские и французские полководцы в романе «Война и мир»

Среди исторических персонажей романа “Война и мир” центральное место занимают и русские, и французские полководцы. Нравственные качества и историческую роль русских полководцев Толстой оценивал по их умению чувствовать настроение армии и народа. В своем романе писатель провел тщательный анализ их роли в Отечественной войне 1812 г. и в кампании 1805 г.

Толстой изображает Кутузова полководцем, воплотившим в себе дух народа. Таким, выражающим нужды и мысли солдат, он выступает и под Браунау, и под Аустерлицем, и когда он ощущает, как свою личную рану, бегство солдат с Праценских высот. Это “старый человек”, с рыхлым телом и изуродованным лицом, быстро утомляющийся и любящий поспать, но, руководя армией, он проявляет тонкую и умную дипломатичность, острый ум и полководческий талант. Для России Кутузова - свой, родной человек, и когда решается вопрос о судьбе России, народ требует назначения его главнокомандующим. Толстой считал, что судить о значении того или иного выдающегося лица можно только по соответствию его действий духу народной жизни, духу добра и правды. Кутузов всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, и он считает своим долгом руководить духом войска и себя чувствует выразителем этого духа. От имени народа Кутузов отклоняет предложение Лористона о перемирии. Он понимает и неоднократно говорит, что Бородинское сражение есть победа. Понимая, как никто, народный характер войны 1812-го года, он поддерживает предложенный Денисовым план развертывания партизанских действий. Услыхав о бегстве французов из Москвы, Кутузов сказал дрожащим голосом: “Спасена Россия. Благодарю тебя господи”,- и он заплакал. Цель Кутузова, по мнению Толстого, была достойною и полностью совпала с волею народа. Именно поэтому она была “так совершенно достигнута”.

Багратион - один из немногих, кто обладает качествами, которые по мнению Толстого соответствуют идеалу “народного” полководца. Полководческий талант Багратиона проявился и в его нравственном влиянии на солдат и офицеров. Уже одно только его присутствие на позициях поднимало их боевой дух. Любые, даже самые незначительные слова Багратиона исполнены для них особого смысла. “- Чья рота? - спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков”. Толстой комментирует: “Он спрашивал: “Чья рота?”, а в сущности он спрашивал: “Уж не робеете ли вы тут? “ И фейерверкер понял это.

Багратион накануне Шенграбенского сражения - смертельно уставший человек “с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами” и “неподвижным лицом”, равнодушный к происходящему. Но с началом сражения полководец преобразился: “Не было ни невыспавшихся, тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед очевидно ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность”. Багратион не боится подвергнуть себя опасности в бою, он сражается бок о бок рядом с простыми солдатами и офицерами. Под Шенграбеном его личного примера оказалось достаточно, чтобы воодушевить войска и повести их в атаку. Толстой подчеркивает его талант полководца, который всегда знает, чего он хочет, и, главное, знает, как этого добиться. Кажущаяся бездеятельность в Шенграбенском сражении - это лишь тонкий стратегический ход, который оказался самой эффективной моделью поведения. Он только делал вид, что командует, а на самом деле он старался не мешать естественному ходу событий.

В отличие от большинства других полководцев, Багратион изображен во время сражений, а не на военных советах. Смелый и решительный на поле боя, в светском обществе он робок и застенчив. На банкете, устроенном в Москве в его честь, Багратион оказался “не в своей тарелке”: “Он шел не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене”. Узнав Николая Ростова, он сказал “несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день”.

Багратион многими качествами напоминает Кутузова. Оба полководца наделены высшей мудростью, историческим чутьем, всегда поступают именно так, как нужно в данный момент, проявляют подлинный героизм, непоказное величие. “Неторопливый” Багратион как бы дублирует “бездействующего” Кутузова: не вмешивается в естественный ход событий, интуитивно прозревая их смысл, не препятствует действиям подчиненных.

Барклай де Толли - один из самых известных военачальников 1812 года. Но в редких суждениях героев романа Барклай де Толли назван “непопулярным немцем”, “не внушающим доверия”: “стоит за осторожность”, избегает сражений. Слова капитан Тимохина свидетельствуют о непопулярности Барклая де Толли в армии. Тимохин, выражающий народную точку зрения, на вопрос Пьера Безухова, что он думает о Барклае, ответил уклончиво: “Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший (Кутузов) поступил...”. Ему не находится места в народной войне, несмотря на его честность, “немецкую” исполнительность и аккуратность. Барклай, по мнению писателя, слишком рассудочен и прямолинеен, далек от национальных интересов, чтобы эффективно участвовать в таком стихийном событии, как Отечественная война.

При штабе государя на начальном этапе войны состояло множество генералов, которые “находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние”. Среди них Армфельд - “злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра”, Паулучи, “смелый и решительный в речах”. Один из “кабинетных теоретиков” - генерал Пфуль, пытавшийся “руководить делом войны”, не участвуя ни в одном сражении. Его кипучая деятельность ограничивалась составлением диспозиций и участием в военных советах. В Пфуле, подчеркивает Толстой, “был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов”, но “он был типичнее всех их”. Главные отрицательные черты этого генерала - крайняя самоуверенность и прямолинейность. Даже когда Пфулю угрожала немилость, он больше всего страдал от того, что не сможет теперь доказать превосходство своей теории, в которую фанатично верил.

Толстой показал русскую армию на разных иерархически уровнях. Изображению французской армии и французских полководцев уделяется гораздо меньше внимания. Отношение писателя к французским полководцам крайне негативное. Это обусловлено тем, что армия, возглавлявшаяся французскими полководцами, вела несправедливую, захватническую войну, тогда как русская армия и многие русские полководцы участвовали в справедливой народно-освободительной войне.

Подробно изображены два французских полководца - Мюрат и Даву. Они показаны, в частности, через восприятие Балашова, посланца Александра I, который встречается и с тем и с другим. В авторских характеристиках Мюрата господствует иронический тон, его внешний облик и поведение подчеркнуто комичны: “ На вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями, с черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы”. “Неаполитанский король” Мюрат - всадник с “торжественно-театральным лицом”, весь “в браслетах, перьях, ожерельях и золоте” - напоминает мушкетера из приключенческих романов А. Дюма. В изображении Толстого это опереточная фигура, злая пародия на самого Наполеона.

Маршал Даву - полная противоположность легкомысленному и глуповатому Мюрату. Толстой сравнивает Даву с Аракчеевым: “Даву был Аракчеев императора Наполеона - Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью”. Это один из людей, противопоставивших “живой” жизни бюрократическую рутину. Наполеоновскому маршалу нравится внушать страх, видеть в людях “сознание подвластности и ничтожества”. Даву - нравственно мертвый человек, но даже он способен испытать простое человеческое чувство, на мгновение “причастившись” человеческому братству. Это произошло, когда взгляд маршала, судившего “поджигателей” Москвы, и Пьера, его подсудимого, встретились: “Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья”. Но “порядок, склад обстоятельств” заставляет Даву творить неправедный суд. Вина “французского Аракчеева”, подчеркивает Толстой, огромна, ведь он даже не пытался сопротивляться “складу обстоятельств”, став олицетворением грубой силы и жестокости военного бюрократизма.

Многие полководцы не выдерживают строгого нравственного суда Толстого-историка и художника. Генералы-”чужеземцы” на русской службе - штабные теоретики. Они много суетятся, думая, что от их диспозиций зависит исход сражений, но реальной пользы не приносят, так как ими руководят только эгоистические соображениями. На поле боя их не увидишь, но зато они участвуют во всех военных советах, где отважно “сражаются” в словесных баталиях, как, например, на военном совете накануне Аустерлицкого сражения. Все, о чем многозначительно рассуждают генералы, продиктовано их мелочностью и непомерным самолюбием. Например, возражения Ланжерона, критиковавшего диспозицию самонадеянного и гордого Вейротера, “были основательны”, но их настоящей целью было “как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии”.