Я сделал дом свой местом казни данте. Дом у места казни

ПРОЛОГ

"Нас всех подстерегает случай", - сказал кто-то из поэтов. Это и был случай, который меня "подстерёг" в тот день. В моём путешествии по Франции я оказался в небольшом городке, который вряд ли заинтересовал бы туристов, если бы не руины старинного зАмка на окраине. Пока я бродил по его мощёным улочкам, начался дождь. Он рухнул с неба как-то внезапно, без особого предупреждения, принявшись сразу хлестать своими водяными бичами дома, крыши, припаркованные на обочине автомобили и, что хуже всего, тех, кого он застал врасплох на улице. Среди них оказался и я.
Совершенно ошеломлённый сумасшедшим ливнем я за одну минуту промок до нитки и стал лихорадочно оглядываться в поисках убежища. Ливень, как назло, застал меня на пустой улочке, где не было ни магазинчиков, ни кафе, которыми был так забит этот город и где я мог бы его переждать. Дом, рядом с которым я оказался, был, по всем приметам, каким-то церковным зданием и без всякой надежды на то, что мне откроют, я стал отчаянно нажимать на кнопку звонка у двери. Ливень продолжал хлестать меня своими плетьми, а я всё с тем же отчаяньем жал на кнопку звонка, поглядывая время от времени на беспощадное небо. Удивительно, но мне, в конце концов, открыли.

Дверь открыл монах в длинной чёрной сутане и жестом пригласил меня вовнутрь. Само здание, как я выяснил позже, оказалось мужским католическим монастырём. Через пять минут я находился уже в кабинете аббата. У меня забрали обувь и отнесли, как мне любезно сообщили, высушить, дав вместо неё тёплые, как грелка, тапочки. А ещё через десять минут, в сопровождении всё того же аббата, я был препровождён в комнату, которая оказалась библиотекой монастыря. "Когда меня назначили сюда настоятелем, - сказал он мне, предлагая сесть в кресло, - первое, что я сделал, - это наведался в подвалы монастыря, где, как мне доложили, лежали горы неразобранных многими десятилетиями, если не столетиями, книг. Значительная часть их - 15, 16 веков. Большинство книг в этой комнате именно оттуда, из подвалов. До моего вступления в должность настоятеля все эти полки были почти пусты. Так что посидите здесь, отогрейтесь, почитайте.
Аббат ушёл и почти тут же, вслед за ним, появился тот самый монах, который открыл мне дверь. Он поставил на стол, за которым я сидел, чашечку кофе, два круасана на блюдечке и, ни слова не говоря, удалился, оставив меня наедине с книгами. Выпив кофе и буквально проглотив вкуснейшие круасаны, я принялся читать.

В какой-то момент я, видимо, задремал и проснулся от стука выпавшего из моей руки очередного фолианта. Сон, который приснился мне, был явно навеян чтением средневековых книг и настолько потряс меня своим сюжетом, что я тут же, под неумолкающий "клавесин" продолжающегося за окном ливня, записал его в свой блокнот.
Так возникла эта новелла о средневековье, в основу которой лёг этот, похожий на воспоминание об одной из моих прошлых жизней, сон в монастырских стенах. Её я и предлагаю вашему вниманию, мой достопочтенный читатель.

Да, вот ещё что. В моём удивительном сне меня почему-то называли Гийомом.
От его имени я и поведу свой рассказ.
Итак -

ДОМ У МЕСТА КАЗНИ

Я помню себя примерно с двух лет. Смутно припоминаю лицо кормилицы. Она была молодой, крепкой, грудастой. Помню даже ощущение её соска во рту. Отца вижу всегда склонённым над чем-то. По воспоминаниям матери, он увлекался алхимией и астрологией. В его кабинете стоял длинный резной стол с большим количеством реторт, вперемешку со свёрнутыми в трубочки рукописями и толстыми, на застёжках, фолиантами книг. У стола возвышался на подставке большой глобус, вправленный в сферические дуги. Родители часто уезжали куда-то и я оставался наедине с кормилицей.
Как только отец с матерью и слугами покидали наш дом, она раздевалась донага, кормила меня грудью, а затем забавлялась со мной. Я ползал по ней, тёрся о её тело, она водила моими ручками по своим коленям, брала мою ладошку и вкладывала её между ног, тискала меня, целовала меня в мой маленький детородный орган, захватывала его губами.
За этим её однажды и застали. Был жуткий скандал и её с позором выгнали мои родители. А через некоторое время в наш дом пришли солдаты, они разбили все реторты, сожгли во дворе книги и увели отца. Как потом узнала мать, моя кормилица донесла на отца в трибунал инквизиции и его обвинили в колдовстве. Его долго пытали, даже сажали на кол, пока он не оговорил себя и не признался в том, что занимался магией. Поскольку он всё-таки признался, суд инквизиции милостиво заменил ему сожжение на костре удушением без конфискации имущества. Хозяин дома, где мы жили, напуганный всем происшедшим, потребовал, чтобы мы немедленно съехали с квартиры. Мать сняла на оставшиеся деньги квартиру в доме, который находился рядом с местом казни отца.
Сейчас я сижу у порога дома. Дом большой и длинный с башенками по углам крыши, отчего он похож на старый зАмок. Окна нашей квартиры выходят на пустырь, на котором обычно проходят казни. Сегодня на улице туманно и сыро. Я сижу на ступеньке каменной лестницы, у самого входа в дом, и ем хлеб с ветчиной. Недалеко от меня стоит голодный пёс. Он отчаянно виляет хвостом и неотрывно смотрит на меня, напряжённым взглядом провожая каждое движение руки с бутербродом. Я бросаю ему кусочек ветчины. Он рычит, как волк, хватает ветчину и отбегает от меня подальше, чтобы я не вздумал её отобрать.
Мать дала мне поесть и выгнала на улицу. Она, после смерти отца, спилась и стала шлюхой. Сейчас у неё очередной кавалер и поэтому меня выгнали. Напротив нашего дома, недалеко от меня, работают плотники. Они ремонтируют настил, на котором происходят казни. Строгают и ставят новые виселицы, колёса для бичевания, деревянные топчаны для отсечения голов. Они поют весёлые песни, стучат молотками и топорами. А мне надоедает торчать на улице и я иду в дом. В комнате остро пахнет мочой и спермой. Под старым, немного накренившимся альковным балдахином возится моя мать с каким-то бородатым, рыжим мужиком.
- Стань вот так! Ну поверни же свою ж..у, чёрт подери. Я же не могу попасть.
- Кто это? - кричит мать, не поворачивая ко мне голову. - Это ты - Гийом?
Убирайся отсюда! Я кому сказала. Живо!
- Но, но, старая лохань, не обижай мальчика, - перебивает её, потный от усилий, красномордый мужик. Эй ты, как тебя там. Гийом? Иди сюда, Гийом. Чего ты там стал?
Я подхожу. Мать стоит на коленях с задранным платьем, на смятой простыне, перебирая на ней неуклюже согнутыми коленями. Поворачивает ко мне голову и тут же отворачивается, но я успеваю заметить в её глазах знакомую мне злость, когда моей мамаше лучше на глаза не попадаться. Я собираюсь убежать, но мужик хватает меня за рукав. Сопит, плотоядно улыбаясь мне:
- Плюнь ты на неё, оставайся, если интересно.
Я остаюсь и сажусь на скамью у окна. Из витражного окна льётся свет. Голубой, яркий. Он отбрасывает красивую узорчатую тень на пол.
Мать с кавалером возятся, пыхтят, пока он не начинает стонать и с криком валится всей своей тушей ей на спину. Она падает под ним и они едва не доламывают кровать. Я выхожу.
Туман стал немного реже. Плотники обедают у незаконченного помоста. Завтра день казни и к этому времени всё должно быть готово. Ещё должны подойти гобеленщики и художники. Они украсят помост и трибуны.
Утром к нам в дом приходят солдаты и вешают на наш старый балкон и окна королевские знамёна. Когда они уходят, один из них отстаёт от своих товарищей, хватает мою мать и валит её на пол. Она ругается и отбивается от него. Я подхожу и бью его деревянной скалкой по голове, он падает на мать. Она сбрасывает его с себя, встаёт, отряхивается. И мы вместе выносим солдата на порог дома, облокачиваем его о стену. Я наблюдаю за ним из окна. Он приходит в себя, мотает головой, ощупывает её. Потом встаёт, сморкается и уходит. Днём начинает прибывать толпа. Мать уже заранее продала места на балконе и у окон. Этот дом у места казни напоминает ей об отце, о другой жизни в прошлом и вместе с тем, даёт кое-какие доходы. Главное теперь, чтобы не прекращались казни, а так, что говорить - можно жить.
- Сюда, сюда, прошу вас, - говорит мать слугам, сопровождающим семью каких-то богатых вельмож. Мать выносит обитые атласом стулья, предназначенные для гостей. Они хранятся у нас за занавеской и мать сторого следит за тем, чтобы никто, кроме неё, не прикасался к ним. Я помогаю ей выносить стулья.
- Вот так. Вот так,- говорит она. Вам всё будет отлично отсюда видно, ручаюсь вам. Погодите, - хлопочет она вокруг молодой госпожи. Приносит гобеленовую подушечку и кладёт на её стул. Теперь садитесь. Ну как? - спрашивает она.
- Чудесно, - отвечает молодая девушка и я замечаю, как она кладёт монету в ладонь матери.
- Эти палачи никогда не спешат, - слышу я, как ворчит старуха рядом с ней. Старая мегера. Её белое напудренное лицо своей бледностью само напоминает отрубленную голову.
Слуги тем временем открывают сундук, который они только что внесли. Достают оттуда снедь и бутылку вина. Наливают в расписные фарфоровые чашки старухе и девушке. Я выскальзываю во двор. Прохожу в его дальний угол, отвожу в стороны доски старого сарая и ныряю под них. Сегодня я не смотрю казнь. Я уже тысячи раз любовался этим кровавым зрелищем. Я приду туда, к помосту, попозже, когда закончится казнь. А пока у меня в сарае свидание с Мари. Девчонке 17 лет. Она старше меня на год и мы с ней договорились о свидании в сарае.
- Ты уже здесь? - спрашиваю я, вглядываясь в темень сарая, немного подсвеченную пробивающимися сквозь щели досок лучами.
- Да, Гийом, - отвечает мне голос Мари. - Сколько тебя можно ждать в этом дурацком сарае? Где ты пропадал?
- Матери помогал, - отмахиваюсь я от её упрёков.
Я хочу обнять её, но она отскакивает в сторону ловко, как серна. Я бросаюсь за ней. Мы носимся по сараю, пока она не валится устало на сено, которое я специально набросал в углу для наших утех. У неё красивая грудь, у моей Мари, и такая ладная упругая задница, что хоть гвозди ею забивай. Когда мы только начинали с ней крутить любовь, мы друг друга многому научили. Я - тому, что подсмотрел у матери, а она тому, что прочитала у какого-то Боккаччо. Впрочем, Боккаччо я и сам в конце концов прочёл. Мари как-то принесла почитать. Хорошо, что мать не поскупилась на мою учёбу у клирика. Теперь я мог читать, что угодно, будь то на французском или на латыни.
Натрахавшись вдоволь и отдохнув, мы вылазим из сарая. Мне нужно к месту казни, откуда ещё доносятся вопли осуждённых. Обычно так истошно кричат те, кого четвертуют. Но сначала я забегаю к себе домой и беру на кухне большую стеклянную бутыль. В неё я должен собрать кровь казнённых. Я продаю её одному помешанному алхимику, который пытается сделать из неё эликсир бессмертия. Кровь должна быть чистой, без примесей, и поэтому я захватываю ещё и льняную марлю. Мари помогает мне обвязать горловину бутылки марлей. Прежде, чем мы её завязали, я бросаю туда порошок, который не даст крови свернуться. Всё готово. Я слышу, что вопли стихли. Мы ждём некоторое время. Целуемся. Я успеваю запустить руку под платье Мари и кое-куда ещё. Но всё. Время для моей работы. На плахе уже никого. Только двое стражников. Они следят, чтобы родные не похитили обезглавленный труп и не предали его погребению. Тот, кого казнили, был проклят церковью и не имеет право быть погребённым, как все мы. Стражники уже знают меня и Мари. К тому же, я в прошлый раз сунул им в карманы по доброй горстке монет и они готовы смотреть в другую сторону. Повешенные меня не интересуют, так же как и четвертованные. Я иду к тем, кому отрубили голову. Они - мой заработок.
Бочка у плахи доверху наполнена кровью. "Смотри, не бултыхнись туда", - кричит мне один из стражников и заливается смехом. Я черпаю поварёжкой кровь и лью её через марлю в бутыль. Мари мне помогает. "Всё, - говорю я. Этого хватит, - показываю я на бутыль. Теперь можно и к моему сумасшедшему. Вот уж обрадуется". "Кровь - это эликсир жизни", - скажет он обязательно. Я столько раз это уже слышал.
"Вся энергия в нашем теле: в твоём, в моём. В её, - он покажет на Мари и как-то уж очень гнусно улыбнётся, обнажая в улыбке почти беззубый рот. Вся она - от крови. И этот прекрасный источник жизни, это, можно сказать, её основная субстанция - находится вот в этих стеклянных колбах. Да, да. Я нахожусь на пороге величайшего открытия, которого ещё не знало человечество. И я буду прославлен в веках, если, конечно, кто-то раньше не украдёт мои идеи".
Он говорит со страшным возбуждением всегда одно и то же и мы с Мари должны всё это смиренно выслушивать прежде, чем я получу от этого скряги то, что мне причитается. Он долго кряхтит и даже выпускает от волнения газы, вытаскивая заветные денежки из своего ларца.
В таких-то заботах пролетели годы. Моя мать умерла и я похоронил её за пустырём, недалеко от нашего сарая. Того самого сарая, в котором мы с Мари устроили свой небольшой рай. Мари стала вполне взрослой девицей. Я давно привык к ней, к её ласкам, хотя знал уже и девчонок похлеще. Всё во мне напрягалось при виде девчонок и я не мог ждать свиданий с Мари, которые происходили только в дни казней, когда её родители были заняты этим зрелищем.
Мой сумасшедший старик, которому я продавал кровь, за это время совсем сошёл с ума. Его забрали в богадельню, где держали таких же рехнувшихся, как он. Он страшно буйствовал и его приковали к тяжёлой железной кровати, привинченной к полу. Подёргавшись и накричавшись два дня, он, в конце концов, успокоился и с ним можно было даже разговаривать. Я несколько раз приходил к нему. Последний раз несчастный, вглядевшись в меня, что-то вспомнил и потянулся ко мне своими скрюченными пальцами. "Ты принёс мне, мой мальчик, эликсир жизни? - спросил он. О, я вижу, что принёс. Дай же мне его поскорей! Дай!". Я вовремя отпрянул от него, иначе он расцарапал бы мне грудь своими длинными ногтями. Вскоре его удавили. Умалишённых становилось всё больше и никто не хотел с ними возиться.
Мари уезжала. Её родители решили вернуться в Париж, откуда они переехали к нам. Мы в последний раз обнялись и поцеловались. У нас не было даже времени посетить наш райский уголок в сарае. "Ты будешь меня помнить, Гийом?" - спросила она меня и обвила руками мою шею.
- Нет, - ответил я, шутя.
- Ну и ступай, - оттолкнула она меня. Я не люблю тебя. Уходи. Это не мой Гийом.
- Буду, буду, - засмеялся я. - Этим девчонкам сто раз в день надо говорить, что их любят и что за ними будут скучать. Мари снова обняла меня. Поцеловала.
- Я никогда, никогда не забуду тебя, Гийом, так и знай.
И это было последнее, что я услышал из её уст. Больше мы с ней никогда не видели друг друга.
Я остался один. Мать умерла. Мари уехала. Старика удавили. Впервые в жизни я почувствовал себя растерянным и никому не нужным. Я стал реже бывать дома. Только, когда намечались казни, я проводил дома много времени. Надо было приготовить всё к этому дню, убрать мою берлогу, купить фрукты и какое-никакое вино, привести в порядок стулья для гостей. Да и дома нужно было быть, когда принесут королевские флаги и ковры, которые вывешивались на окна. Вокруг этого всегда много суеты.
За пустырём, который примыкал к нашему дому, был глубокий ров, а за ним начинались холмы. Зимой здесь проезжал король на охоту. Все собаки, водившиеся вокруг, собирались тогда у обрыва и по-сумасшедшему лаяли на породистых, чванливых гончих Его Величества, которые даже не обращали на них внимания. Эта потеха c собаками длилась до тех пор, пока, устав от лая, мы не разгоняли их палками. Красиво выглядела кавалькада с нашим королём. Король ехал, одетый в короткий полушубок, оттороченный мехом, в бархатной, красного цвета шапочке. Его сопровождали слуги, двор, обоз с поварами и челядью.
Я любил зиму. Дети скатывались вниз с обрыва на подбитых железом санках, было много веселья, карнавалы и ярмарки в городе, которые я любил посещать. Мне нравилась эта праздничная суета и толпа, через которую всегда кто-то продирался на ходулях, сопровождаемый отборной руганью и шутками, а малышня озорничала, задирала юбки девкам, а потом строила рожи из безопасного далека. Ах, как приятно потолкаться в этом балагане, выпить пивка или эля в моём любимом кабачке "Три обжоры".
Там, в кабаке, познакомился я однажды с интересным малым. Звали его Франсуа, а фамилия его была - Вийон. В тот день, когда я познакомился с ним, в кабаке было весело, как никогда раньше. Кто пил вино, кто пиво, кто эль. Кричали, спорили почти до драк, особенно из-за краплёных карт. Но дошло, в конце концов, и до драки. Какой кабак без хорошей потасовки? А всё началось с того, что к нам ввалилась ватага пьяниц. Они, очевидно, прежде чем войти в дверь, залезли через низкое окно над землёй в подвал кабака, где хранилось вино и хорошо приложились там к бочкам. Ну а если не в подвал этого кабака, то уж точно наведались в какой-нибудь другой. Подошли, шатаясь, к кабатчику и нагло поинтересовались нет ли у него боннского вина. Французское вино их, видите ли, не устраивало. Подавай им вино из Бонна. Ну а кабатчик-остряк возьми и скажи им: "Нет у меня боннского вина. Зато есть для вас вино глупейское и рогатейское. Налить?" Что тут началось! Пьянчужки вынули кинжалы. Резанули кабатчика по плечу. И пошла драка. Смутьянов, в конце концов, сдали солдатам, которых позвала жена кабатчика. И вот тогда всех нас, взбудораженных дракой, взялся успокоить Франсуа. Темноволосый, с рассеченной, видимо, в какой-то давней драке, губой, он схватил лютню мирно дремавшую в углу, и стал на ней подыгривать своим песням, которые, как оказалось, некоторые знали даже наизусть.
Все мы хохотали, ржали, как молодые лошадки, сразу повеселело на душе. Кто-то стал вовсю честить короля за то, что он не торопился в своё время оправдать Девственницу (Жанну Д"Арк), которой, по сути дела, обязан своим королевством, но вот зато не пропускает ни одной девственницы при дворе. Перемалывали косточки королю долго. Очередную возлюбленную короля звали Перетта, так парижане (вот изобретательный народец!), научили говорящих птиц: галок, сорок, скворцов произносить её имя вместе с кое-какими довольно-таки солёными шуточками в адрес обоих. Король, когда узнал, был взбешён. Велел переловить всех говорящих птиц, а тех, кто их подучил, бросить в темницу. Но в таких случаях легче приказать, чем сделать. В общем, дерзкие языки в кабаке развязались, как никогда. Хохоту не видно было конца. Поднимали тосты то за девственницу Жанну, то за бывшую девственницу Перетт. Больше всех острил Вийон. Он был в тот день явно в ударе. Я спросил его не он ли исписал рифмованной руганью стены кабака. Он вместо ответа спросил меня в свою очередь: "А ты как думаешь?" и так хлопнул меня ладонью по спине, что я чуть было не захлебнулся пивом.
Из кабака я возвращался с ним в обнимку. Каждый из нас в отдельности был неустойчив, но вдвоём - нас никто не смог бы сбить с ног.
Мы подружились. Я предложил ему пожить у меня. С его постоянной привычкой всё рифмовать, он и меня заразил этой чёртовой поэзией. Однажды после того, как я сгрыз чуть ли не половину гусиного пера, я выдал ему свой шедевр:

Не в молитвах и в постах,
А индейкой с юшкой
Накатал себе монах
Этакое брюшко.

Франсуа долго хохотал, как сумасшедший. А я, смущённый, неловко переминался с ноги на ногу, решив, что он откровенно смеётся надо мной. Но он ладонью стёр улыбку с лица, прыснул в кулак и сказал, что пустит этот мой шедевр в народ и даже подбросит его в кое-какие монастыри, куда его не пустили зимой переночевать. Замороченный его жалобами на свою несчастную судьбу, я сочинил однажды ночью двустишие. Растолкал его, что было не просто. Он продрал глаза и поняв, что я собираюсь ему что-то прочесть, стал очень серьёзен. Ну я и прочитал:

Скажи мне, Господи,
Ну в чём моя вина,
Что мёрзну я
Без пищи и вина?

И почему, Господь,
Ты так несправедлив?
Один - любимчик твой,
Другой тебе не мил.

Он улыбнулся. Сказал, что бросает марать стишки, ибо во Франции появился только что великий поэт, рядом с которым ему просто нечего делать. Заверил меня, что стишок действительно хорош и что он удивлён, что его написал я, а не он, настолько это как раз о таких бродягах, как он.
Франсуа промышлял, чем мог. Пел свои песенки при дворах богачей. Подворовывал, если было совсем невмоготу. Даже девками торговал, не брезговал. Что делать, надо было выживать. Я кормил и поил его, пока мы дружили.
Однажды я познакомил его с палачом. Удивительно, но палач как-то предложил мне стать его помощником. Сказал, что всему научит. "Такие, как мы, нужны королю. Мы очищаем его домен от скверны: от предателей и еретиков". Но дальше подробного знакомства с орудиями пыток и казни я не продвинулся. Узнал от него, что те, кто осуждён на костёр, не сгорали в мучениях, как мне казалось раньше. В качестве жеста милосердия ставили багор для перемешивания хвороста концом к тому месту, где расположено сердце, чтобы осуждённый умер до того, как огонь начнёт делать своё дело. Узнал, что если родственники осуждённого на отсечение головы хорошо платили палачу, то он поил осуждённого прежде, чем вывести его на помост, доброй порцией вина, чтобы тот не так переживал и старался отрубить ему голову одним махом. Поведал и другие секреты своего ремесла. Что отрубленные головы в первый момент тяжело вздыхают и что-то произносят, что перед казнью он сам никогда не пьёт, иначе будут руки дрожать. Это и случилось с ним однажды во время его первой казни. Его забросали тогда тухлыми яйцами, которые обычно приносят с собой на казнь жители города. С тех пор он стал молиться перед казнью, что посоветовал ему делать бывший палач. И всё теперь идёт, как по маслу. У него больше никогда теперь не дрожат руки. Он это так и называет "чудом молитвы". Он очень гордился тем, что король время от времени посылает за ним. Рассказывал, что спускался с ним в дворцовую темницу, где тот, философствуя и наставляя его, кормил с рук заключённых в клетках. Положив, после обхода темницы, в его ладонь мешочек с монетами, король исчезал затем в часовне при дворце.
Франсуа удивился, что палач оказался таким славным малым. Он пригласил нас домой, угощал домашним вином. Всё расточал жёнушке нежные комплименты. Любовался и гладил по головкам своих деток, один из которых сначала носился вокруг на палке с деревяной лошадиной мордой, а потом пускал в нашу сторону мыльные пузыри, которые он раздувал соломинкой. Старший сын палача стоял рядом и прислушивался к нашей беседе. Ему 14 лет и он уже несколько раз помогал отцу.
"А всё-таки не хотел бы я быть палачом, - сказал мне Франсуа, когда мы вышли. Хотя, что нам остаётся в этом мире: быть палачом иль казнью любоваться. Нет, по мне, так уж лучше у девок под юбками ладони греть. Я - бродяга. Сегодня здесь, а завтра, как птичка, фьюить... и меня нет". Он и впрямь, как птичка, исчезал вдруг, а потом появлялся так же внезапно, как и исчезал. Однажды мы с ним не на шутку поссорились. А дело было так. В тот вечер он пришёл ко мне с двумя девицами. Закончил он со своей, скучно ему стало и он начал приставать к моей. Много выпил в тот вечер, вот хмель и ударил ему в голову. Ну и стали мы с ним драться. Жестоко. До крови. Он выбежал из дому, а я за ним. Зима, холод собачий. Пар валит изо рта. А мы, разгорячённые, всё дерёмся. Я расквасил ему нос и кровь брызнула веером на снег. В какой-то момент он, дурак, кинжал вытаскивает и начинает размахивать им перед моим лицом. Я, чтобы отвлечь его внимание, крикнул ему: "Смотри, сейчас за куст зацепишься!". Он повернул голову в ту сторону, на которую я показал пальцем, а я, воспользовавшись этим, выбил у него кинжал и ударом кулака загнал его под помост для казней. "Ты плохо кончишь, Франсуа, - крикнул я ему. - не зря ты уже под плахой". Он осмотрелся. Понял, что он и впрямь под плахой. Побледнел. Вытер рукавом рубашки окровавленный нос. А я... как в воду глядел.
Он, действительно, умер не своей смертью. Его повесили. Правда не у нас, а в Авиньоне, где, как я обнаружил во время своей поездки туда, он большая знаменитость. В тамошнем кабачке, куда я зашёл, мне какой-то забулдыга прочитал его последний стишок, который он сочинил перед тем, как его повесили. Говорят, что ему даже разрешили прочитать его перед толпой. Я запомнил его: "Я - Франсуа, чему не рад. Увы, ждёт смерть злодея. И, сколько весит этот зад, Узнает скоро шея". Ничего не скажешь! Он был до конца весёлым малым, этот Франсуа.
Не так-то просто острить перед собственной казнью. Я видел только одного подобного шутника. В отличие от Вийона, его обезглавили. Так вот, перед тем, как положить голову под топор, он бросил палачу: "Понимаешь, мне никогда раньше не рубили голову. Так что ты уж извини, если что-то будет не так". Рассмешил палача. В благодарность, тот отрубил ему голову одним ударом. Обычно это стоит недёшево.
В морозный зимний день, точно такой, в какой мы подрались когда-то с Вийоном, у нашего дома остановилась карета с большим богато украшенным гербом на дверце. Я увидел карету из окна и сразу же узнал её. Дама, которой принадлежала карета, была самой знатной особой из всех, которые побывали в моей квартире в дни казней. В последний свой приеэд она довольно щедро уплатила мне за место на балконе. Она была очень взволнована в тот день и мне показалось, что кто-то из осуждённых был не безразличен ей. Во всяком случае, по окончанию казни она вышла с балкона позже других, с мокрыми от слёз глазами, которые она промокнула батистовым платочком. Я выказал ей тогда все знаки внимания, на которые была только способна моя грубая натура.
Со дня её последнего посещения прошёл месяц. Увидев её карету, я быстро натянул на себя чистый сюртук, который хранил для таких торжественных случаев, как казнь, и сбежал по лестнице вниз, чтобы провести её в свою квартиру. Я успел подбежать к её карете как раз, когда её паж распахнул дверцу и развернул ступеньки для её ножек. Она улыбнулась, бросив на меня взгляд. Подала руку мне, а не пажу. Сказала, что он может её не сопровождать.
Мы поднялись в мою квартиру. Она тотчас же направилась к дверям балкона. Я поспешил распахнуть их. Пока она стояла на балконе и, похоже, предавалась каким-то своим воспоминаниям, я бросился приводить в порядок мою комнату. Метнулся на кухню. Вытащил
и протёр серебряную рюмку, единственную драгоценную вещь в моём доме, выхватил из шкафа бутылку вина и бросил быстрый взгляд на своё отражение в металлическом зеркале. Рожа,
которая взглянула на меня из зеркала, поразила на миг меня самого жуткой грубостью черт и наглым взглядом глаз.
- Нет, нет. Прошу вас, оставьте это, - сказала она, увидев меня с зажатой в ладони бутылкой и рюмкой. Я, собственно, прибыла к вам по делу.
- Дело в том, что ко мне приезжают гости. И я хотела бы предоставить им возможность насладиться настоящим зрелищем. Они жуткие провинциалы и ничего подобного в своей дыре не видели. Я хочу, чтобы вы немного украсили это стойло ("Боже, это мою квартиру она назвала стойлом"). Вот деньги. Она положила мне в руку довольно увесистый мешочек с монетами. Такой тяжёлый, что я чуть было не уронил его от неожиданности.
- Думаю, что этого хватит, - улыбнулась она. Купите гобелены на балкон и всё, что найдёте нужным. Вот тогда и пригодится ваше вино.
- Я бы, конечно, могла прислать слугу с деньгами, но я решила съездить сама и ещё раз хорошенько рассмотреть вашу квартиру ("О! Она уже не назвала мою квартиру стойлом"). - Я стоял, как последний болван, криво улыбался и мне так не хотелось, чтобы она уходила. Она словно прочитала мои мысли. Я заметил даже промелькнувшее на её лице смущение.
- Ну, кажется, всё. Прощайте.
Она подала мне руку.

Ночью мне приснился странный сон. Руки мои связаны впереди и палач за верёвку тащит меня под гиканье толпы к плахе. Ни одной сочувствующей рожи. Кричат. Гримасничают. Плюют на меня. Кто-то даже пытается пырнуть меня кухонным ножом. В общем, обычный бедлам казни. И вдруг мой взгляд выделяет из всех лиц её лицо. Она, оказывается, тоже в толпе. В её глазах столько нежной грусти, что я на минуту забываю о том, что меня ждёт казнь. Крики вокруг меня затихают. Я вижу только рты тех, кто кричит, и её лицо, её широко открытые глаза, которые смотрят в мою сторону. И хотя палач недовольно дёргает меня за верёвку, я иду и всё оглядываюсь на неё и всё больше верю в то, что теперь со мной ничего не случится. Теперь уже точно ничего не случится. Чем ближе к плахе, тем больше я верю в чудо. Бормочу себе под нос: "Со мной ничего не случится" и чувствую, как тело становится необычайно лёгким, как будто и не моим вовсе. Я опять вижу её лицо. Она стоит у самого помоста. Она пристально смотрит на меня всё теми же широко открытыми, голубыми глазами. Её вера и сила передаются мне. Мы встречаемся взглядами. Палач развязывает мне руки, натягивает на меня белую рубаху, в котторую обычно переодевают тех, кто осуждён на казнь. И, о чудо! Как только он развязал мне руки, я тут же взлетаю над помостом и, как птица, парю над ним. На меня показывают пальцами. У палача совершенно растерянный, идиотский вид. У всех в толпе вытянутые физиономии. Она стоит у плахи. Улыбается. И я вижу чёрный заснеженный лес вдалеке. Разворачиваюсь и, расправив руки-крылья, лечу в его сторону, оставляя за собой в стороне палача, помост и плотно окружившую плаху толпу.

Её гости на балконе. Казнь ещё не началась. Все ждут короля и кардинала. Королевские трубачи явно маются от скуки. Как и те, кто сидит на трибунах, справа и слева от королевского балдахина. Ждать всегда неприятно.
- Всё ли вам видно? - спрашиваю я, склонясь к самому её уху. Я рад этому предлогу оказаться рядом с её лицом, губами. У меня такое сильное желание поцеловать её, пока я спрашиваю, что я с трудом себя сдерживаю. Боже праведный, до чего она хороша! Она поворачивает ко мне лицо, глаза у неё такие же светлые и большие как у той, что явилась мне во сне. Она что-то говорит. Но я не слышу, что. Я словно оглох. Зато я вижу как двигаются её губы. Вот она улыбается мне. Видимо уловила мою растерянность. Всё напряглось во мне. Я бросаю взгляд на свои панталоны. Они предательски оттопырены внизу и когда я, смущённый, поднимаю на неё глаза, я понимаю по тому, как она резко вскинула голову, что она смотрела туда же.
Уже на выходе, отстав от гостей, она шепнула мне, что будет у меня завтра, как только стемнеет.
На следующий день я нанял слугу, благо денежки у меня завелись, и загнал его и себя. Хорошо покряхтев мы перетащили с ним длинный дубовый стол из кухни в комнату. Я накрыл его зелёной скатертью, по краям поставил два высоких серебряных подсвечника, а в центре поставил корзину с фруктами, кувшин с вином и два серебряных кубка. Вместе со слугой мы нарубили дрова и хворост для камина. Над камином я повесил купленный мной по такому случаю, синий гобелен "Охота на единорога". После стольких мытарств, я был потным, как перетрудившийся вол и мой слуга вылил на меня целый жбан воды, чтобы выбить из меня мерзкий запах пота. Что бы я делал без моего слуги, без моего Жака? Не понимаю, как я раньше обходился без него.
Наконец она появилась. Я провёл её и служанку в комнату, которая отныне должна была стать моим с Бланш любовным альковом. Её служанка помогла ей раздеться и ушла на кухню, где ей с пажем предстояло мило коротать досуг с моим Жаком, занимая себя, надо полагать, не только мирной игрой в карты.
Удивительны эти превращения аристократки в голую женщину: без прошитой золотыми нитями зелёной бархатной шапочки, без тёмно-красной с бежевым подшивом мантии, без гранатового ожерелья, без отороченного мехом платья, без корсажа, без лифа, без чулок и, наконец, вашей последней преграды - шёлковой и белой, как девственный снег, камизы. И вот она лежит рядом со мной. Такая беззащитная и соблазнительная. Слабость и сила. Крепость, сдавшаяся на милость победителя. Сбросившая со своих стен пушки, бомбарды, арбалеты и прочие защитные орудия, сдавшая вам одну за другой боевую башню и наконец, открывшая ворота в святая святых своей крепости. Протягивающая к вам руки и умоляющая войти в неё.
Она - моя. Зовут её Бланш. Родом она из Венеции. Её мать была одной из самых известных венецианских куртизанок. Таких называли cortegiana honesta. Их ласки могли себе позволить только знатные господа и среди гостей её матери, как рассказала мне моя "куртизанка", были даже венецианские дожи. Наши утехи с Бланш были такими бурными и стоны такими громкими, что в первый вечер в дверь постучал её паж Жюльен и не без тревоги в голосе поинтересовался: "Всё ли в порядке, госпожа?" Получив заверения, что всё более, чем в порядке и под сдержанное хихиканье за дверью он удалился и уже никогда больше не беспокоил свою госпожу дурацкими вопросами.
Бланш обучила меня многим вещам и оказалась в любовной науке ловчее и изобретательней, чем Мари. Через два "урока" с ней я вертел и гнул её тело, как никогда ни одну девку раньше. А она всё придумывала изысканные наслаждения в постели. По-моему, в нас вселились инкубы и саккубы (мужские и женские демоны соблазна). Когда я поинтересовался, где она научилась всем этим "бесовским" премудростям, ведь церковь запрещала любые позы в постели, кроме как "он на ней", она засмеялась. "Король, - сказала она, - собрал как-то дам в своей спальне и зачитал им торжественно буллу римского папы: "Жена в постели мужа не должна шевелиться, руки должны быть вытянуты по бокам и не мешать мужу в исполнении его долга". Он затем продемонстрировал на одной из камеристок жены, как всё должно быть, согласно римскому папе, а как - согласно его королевским желаниям. - Ты не представляешь себе, Гийом, как повеселился в тот вечер наш король".
Она рассказала, что любвеобильный король, видимо, в пику папской булле, повелел, чтобы дамы ходили по дворцу с открытой грудью. Её Величество, разумеется, была все этим недовольна, но кто во дворце интересуется мнением Её Величества? - Я легко представил мою хорошенькую Бланш, расхаживающую со своей пленительной грудью по дворцу. Не удивлюсь, если она побывала и в постели короля. Ну что ж, королю я - не соперник и, кроме того, в отличие от духовника Бланш, я готов был отпустить ей любой грех. Главное то, что теперь и я наслаждаюсь этим сокровищем.
В перерывах между любовными играми мы обедали, пили вино, баловались, угощали друг друга виноградинками и засахарёнными апельсиновыми дольками, читали вслух стихи Петрарки и, конечно же, так вдохновляющие любовников новеллы Боккаччо. Она несколько раз привозила с собой музыкантов. Наш дом, видевший столько ужаса и крови, согревался, должно быть, в свете канделябров, пламени камина и танцев. Это были райские времена. Казни не прекращались. Мои доходы, благодаря Бланш, увеличились. Её увесистые мешочки с монетами позволили мне купить ещё несколько квартир, окна которых смотрели на место казни. Я украсил их гобеленами, привёл в порядок камины, которые ужасно чадили и всем приходившим предлагал свои фрукты и вино. Теперь у меня было четверо слуг, четверо разбитных малых, и даже свой повар.
Бланш оказалась женой королевского представителя во Флоренции. Кроме того, он владел несколькими мебельными фабриками, которые готовили для знати и королевского двора мебель, в том числе и перетянутые атласом стулья. Поглаживая тело Бланш ладонями, скользя по всем её милым округлостям, я поймал себя на мысли, что её супруг перетянул наверное атласом и тело своей супруги. Я даже в шутку предположил это вслух. Надо было слышать смех моей Бланш, словно круглые жемчуга сорвались с золотой нити и просыпались на пол, подскакивая и нежа твой слух. Бланш настояла на том, чтобы я показал как именно её муженёк перетягивал атласом её тело. Понятно, чем закончилась эта презабавная игра в атлас.
Но время шло. Я вертелся, конечно, волчком, чтобы содержать в порядке мою увеличившуюся в размерах территорию дома. Непрестанно думая о своей возлюбленной, даже во время всей этой суеты с подготовкой к очередным казням. Делал всё машинально, благо слуги, видя неловкость и растерянность своего хозяина, приходили мне на помощь.
Бланш, Бланш, Бланш... Моя Прекрасная Дама. Как вдохновенно поют о таких, как она, менестрели при дворах королей и вельмож!

Кажется, я читал у кого-то, что годы делают нас мудрыми, но наша мудрость серьёзно отравлена горечью опыта. Ну почему, почему в момент наивысшего наслаждения подарком, который послала тебе судьба, Бог немилосердно отнимает его у тебя, не позволив тебе даже возразить по этому поводу? Я спросил как-то об этом клирика, у которого учился когда-то грамоте и латыни. Он попытался мне втолковать: "Понимаешь, сын мой. Бог не хочет, чтобы его дети росли, избалованные постоянным счастьем. Кроме того, он приучает нас к потерям. Ведь, в конце концов, мы потеряем и жизнь. Привычка терять поможет нам и при расставании с этим самым драгоценным подарком".
Король захотел, чтобы муж Бланш обосновался во Флоренции надолго. Его Величеству, как объяснила мне Бланш, нужен был постоянно свой человек при дворе Лоренцо Медичи. А посему вольная птичка Бланш должна была вернуться в золотое гнёздышко супружеской жизни. Тот вечер, когда она сказала мне об этом, был нашим последним вечером.
- Бог свидетель, - сказала мне Бланш, - как мне не хочется уезжать. Но что же делать, милый Гийом? Я оставляю с вами Dimidium animae meae (половину своей души).
"Лучше бы ты оставила со мной половину своего тела", - мелькнуло у меня в голове. Не в состоянии решить какую же половину тела Бланш я хотел бы оставить у себя, я улыбнулся. Она спросила меня, почему я улыбаюсь и я, как изворотливый клирик, ответил ей, что улыбка, мол, это всё, что я могу дать ей в обмен на половину её души, которую она оставляет со мной. Она почувствовала грусть в моей шутке и была особенно нежна со мной в нашу последнюю ночь.
Когда в окне только-только проступило зимнее заснеженное утро, в нашу комнату вошла её служанка. Я подбросил дрова в камин, чтобы в комнате стало как можно теплее и закрыл за собой дверь. Как ненавидел я это утро, этот снег за окном, карету, ждущую её внизу, её служанку, короля и, что греха таить, её супруга. Ведь они забирали у меня Бланш. Когда она вышла со служанкой из нашей комнаты, она подала мне руку, я спустился с ней вниз и проводил до кареты. Она села, посмотрела в мою сторону, махнула рукой. Кучер свистнул, прикрикнул на лошадей, и сонные лошади, нехотя сдвинули экипаж с места.
Я стоял у порога дома и долго смотрел вслед её карете, колёса которой прочерчивали мокрую колею на талом снегу. След от колёс становился всё менее заметным, пока не заплыл окончательно серой водянистой жижей. Снег крошился всё гуще и гуще и, когда я поднял своё лицо к небу, то не увидел неба, а только мириады белых снежинок, несущихся на меня, на наш дом, на эшафот с виселицами, на уже заснеженные холмы и чернеющий вдалеке лес, на весь этот, словно Богом забытый, мир.

«Порой, когда все успокаивались,
мы с доктором Лектером говорили о науках...»

С этой фразы начинается продолжение оскароносного "Молчания ягнят". Богато убранная комната, в ней сидят трое: санитар из психбольницы, молодой и скромный врач, выполняющий роль камергера, и педофил в инвалидном кресле. Но мы еще не знаем этого. Зритель видит торгующегося негра, забитого докторишку и отвратительного урода с непонятным лицом. Ну всё, история поехала...

Сценарий к этому фильму написал сам автор книги, по которой эти фильмы и ставили, Томас Харрис. Поэтому здесь реализованы многие задумки автора, главная из которых - романтические отношения между доктором Лектером и агентом ФБР Старлинг. Если вы не смотрели "Молчание ягнят", то в фильме все равно объясняют, что было в предыдущей серии. Поэтому можно сказать, что это вполне сформированная и законченная история. Но вкупе с первой частью история кажется более логичной и даже не столь отвратительной, какой она может показаться на первый взгляд. Мне же все-таки хотелось бы сравнить эти два фильма, учитывая, что роль Кларисы Старлинг вместо Джоди Фостер исполняет Джулианна Мур (Julianne Moore), чьи финансовые запросы оказались намного скромнее, однако хочу заметить, что фильм, может быть, даже выиграл от этого.

Итак, замена актрисы дает нам возможность увидеть новые стороны в характере агента Старлинг. В этом фильме она мне напоминает агента Малдера в юбке (уж простите мне, страстной поклоннице "The X-files", это сравнение). Похоже, что ее вотчина в ФБР - тоже какое-то подвальное помещение, забытое богом и начальством. Еще также замечу, что мне было приятно увидеть родное фанату X-files само здание ФБР. Но тут же скажу, что в фильме нам показывают бюрократическую машину в действии, поэтому начальство ФБР выступает даже, можно сказать, в роли оплота зла. И самое главное ее воплощение - начальник Кларисы Пол Крендлер в исполнении Рея Лиотта (Ray Liotta). Впрочем, это далеко не единственный злодей в фильме (если не считать Ганнибала, конечно). При просмотре фильма у меня возникла мысль, что мир вообще полон извращенцев и доктор Лектер далеко не самый опасный тип. Если в первой части мы видим человека, запертого в психушке и мечтающего из этой психушки сбежать, то вторая часть раскрывает нам характер и эстетическую сущность сумасшедшего доктора медицины во всей красе. Во-первых, он, оказывается, обосновался во Флоренции, которую Ридли Скотт (Ridley Scott) показал нам во всем великолепии романтической эпохи Возрождения. Мы видим изысканные улочки, великолепные античные статуи, уютные уличные кафе. Город наполнен туристами. Им есть что посетить, во Флоренции полно музеев. И тут открывается вторая сторона Ганнибала, или доктора Фелла - его новое имя, он претендует на пост директора библиотеки. Он прекрасно разбирается в Данте, в истории, знает много языков. Оказывается, он ученый, но не только ученый, но и непревзойденный эстет, и здесь мы видим третью сторону его характера. В часы досуга он любит помузицировать на рояле, посещает оперы и... и все-таки он гурман. Вроде бы он отошел от дел, хотя появляется полицейский Пацци (Джанкарло Джаннини/Giancarlo Giannini), который ведет расследование в связи со странным самоубийством предшественника доктора Фелла, и тут авторы оставляют нам возможность самим поразмышлять над этим фактом, наблюдая за глазами Ганнибала. Трудно отрицать, что у доктора Лектера хороший вкус - я имею в виду все остальное, кроме каннибализма. Однако самым его главным достоинством, на мой взгляд, является то, что он отличный психолог. Он тонко улавливает малейшие нюансы, чувствует человека насквозь. Зная человеческую сущность, он умело подбирает ключи к любой душе. В Италии мы видим доктора Лектера глазами Пацци. Пока он ничего не подозревает, это милый и приятный образованный человек, искушенный в искусстве, музыке, поэзии. Но стоит Пацци встать на тропу преследования одного из десяти самых опасных преступников в мире, как тут же в любом, даже самом малозаметном жесте, видится нам опасность. Его взгляд уже кажется взглядом зверя. Именно поэтому больше в фильме страха подсознательного, чем реального. Ожидание смерти хуже, чем сама смерть.

"Я сделал дом свой местом казни". Эта фраза прозвучала на очень интересной лекции доктора Фелла, посвященной древним изображениям повешенного Иуды. Этой фразой создатели фильма как бы определяют мотивы поведения доктора Лектера. Он выступает в роли судьи и палача одновременно. Он карает всех, кто ему не нравится. Но не просто не нравится. Вот, например, одна из его жертв, кстати, единственный, кто выжил, но остался жестоко изуродованным и парализованным, - Мэйсон Вергер, тип отвратительный не столько внешне, сколько внутренне. Признаться, меня не удивляет, что он стал жертвой Ганнибала, хотя тот не съел от него ни кусочка. Типчик еще тот. А после травмы у него крыша поехала еще дальше. Это даже трудно описать. Похоже, что он до конца испытывал сильное влечение к своему мучителю и бывшему психиатру, иначе зачем ему понадобилось коллекционировать его вещи? Он желал его смерти, но не стоит забывать, что он был приверженцем садизма, я могу даже предположить, что именно от большой любви он придумал ему такую извращенную смерть. Он хотел убить его не из-за того, что тот стал причиной его травм, а потому что он не принял его предложения "повеселиться", он отказался от его "игрушек" и "подарков". Отсюда все это буйное помешательство, доходящее порой до откровенного идиотизма. У Вергера хватило наглости использовать в своих жестоких игрищах Кларису, которой он самодовольно замечает: "Вы спокойно смотрите на мое лицо, но содрогнулись, услышав о Боге". И тут я все-таки должна сказать, что фильм полон опасной философии. Именно поэтому не стоит его смотреть детям. Человек взрослый посмотрит на это и сделает свой собственный вывод, но его психика как индивида уже сформирована. Фильм опасен тем, что все дьявольские идеи (я употребляю именно это слово, хотя мне хотелось бы сказать, что каждое мнение имеет право на существование, даже самое жестокое) преподаны с таким тонким подтекстом, с такой убийственной логикой, с которой просто невозможно поспорить. Психологические анализы доктора Лектера завораживают, потому что они гениальны. Но это жестокая гениальность, опасная для неподготовленных умов. Доктор Лектер в фильме неоднократно восхищается Средневековьем, а ведь это было время весьма и весьма не простое. И тем не менее, это привлекательное Средневековье - мы видим это по глазам, спрятанными за черными очками. Люди создают для себя много условностей. Вспомним хотя бы одну из сакраментальных фраз, претендующих на афоризм: жизнь в обществе не возможна без взаимных уступок. Доктор Лектер не хочет уступать, он живет по своим нормам и правилам, у него свои законы. Кому-то они покажутся законами зверя, и с этими людьми будет трудно поспорить, потому что скорее всего они окажутся правы. Ведь это законы Средневековья. Стоит однако заметить, что людям свойственно восхищаться тиграми, львами, пантерами как существами грациозными и невероятно элегантными в своем естестве. При этом мы как-то забываем, что это опасные хищники, способные причинить вред даже человеку, они беспощадно и весьма жестоко убивают своих жертв. Люди тоже делятся на жертв и хищников. И так же, как в природе (взгляните хотя бы на пищевые пирамиды, которые все проходили по экологии), соотношение не равное. Хищники в меньшинстве, но это меньшинство обладает абсолютной властью, ибо оно способно владеть душами своих жертв. Вот почему "Молчание ягнят". Не знаю только, почему "молчание ягнят нарушено" (The silence will be broken), ведь они молчат до сих пор. Разве что Вергера я бы назвала вопящей овцой, которую все равно скормили свиньям.

И тут возникает закономерный вопрос: где грань? Как отделить плохое от хорошего? Сначала мы можем запретить курить в общественных местах. Потом также сможем запретить в тех же общественных местах жевать жвачку. Пример банальный, но показательный: грань абсурда невидима. Дело не в том, кто распределяет роли - ты овца, а ты волк, - а в том, как мы относимся к этому распределению. Я не говорю, что это плохо и не говорю, что это нормально. Я говорю, что это есть. Стоит ли с этим бороться? - не знаю, скорее всего стоит, ведь "жизнь в обществе не возможна без взаимных уступок". Мы должны платить за то, что живем в обществе, отказываясь от индивидуальных пристрастий. Либо остается вариант подчинить общество себе, но не всем дано быть Гитлерами, Муссолини и Сталиными (и слава Богу!).

Наверное, вы уже поняли по моей длинной статье, что фильм произвел на меня неизгладимое впечатление. Это захватывающий триллер, где от кровавого до смешного один шаг. Особенно меня, как любителя хорошей музыки, порадовал тот факт, что фильм наполнен классической музыкой, хотя есть здесь и от современного (например, опера, арии из которой затем повторяются неоднократно, и это прекрасная музыка), но меня больше всего удивили странные интерпретации вальсов Штрауса, из великой музыки Ханцу Зиммеру (автору саундтрека) удалось сделать что-то такое зловещее, чего раньше я за Штраусом не наблюдала. Впрочем, боюсь, что не многим удастся оценить качество музыкального оформления, потому что это все-таки другое кино, кино не для всех. Хотя когда я смотрела этот фильм в кинотеатре, я слышала, что публика и замирала от неожиданности, и плевалась и фыркала, а иногда даже смеялась. Это зрелище, и очень неоднозначное зрелище, потому что отснято все очень интересно, хотя до настоящего триллера фильму на самом деле далековато, потому что фильм по части ужасного все-таки слабоват. Поклонники триллера, я думаю, могут быть даже разочарованы. А вот поклонники хорошего кино не останутся в накладе.

То есть, ты считаешь, что всё в порядке?!

Шинра никак не мог перестать метаться по комнате, и уж точно не разделял спокойствия Орихары, который с невозмутимым видом лежал на кресле, перекинув ноги через подлокотник и свесив с другого голову.

Конечно. А что, собственно, так тебя беспокоит?

Кишитани ощутил мимолётный порыв огреть друга по голове чем-нибудь тяжёлым.

Шизуо меня беспокоит! Изая, неужели тебя совершенно не волнует тот факт, что человек, с которым у тебя отношения, мягко говоря, не сложились, теперь знает твою тайну. И прошу, не надо рассказывать мне, что у него не хватит мозгов догадаться, кто ты такой.

Брюнет закатил глаза и выпрямился, забираясь в кресло с ногами, как в детстве. Последний аргумент и впрямь звучал не слишком реалистично. Пусть Хэйваджима и не мог строить запутанных планов и сложных теорий, но мозги у него имелись, да и интуиция была явно неплохо развита. Конечно, Орихара уже успел пожалеть и отругать себя за несдержанность и невнимательность. В тот момент, когда блондин запустил в него очередной тяжёлой вещицей, эйфория и чувство удовлетворения ещё не прошли и парень был в состоянии, подобном наркотическому трансу. Но, к счастью «наркотик» прекратил своё действие в нужный момент и Изая успел предотвратить свою глупую и преждевременную кончину. Ценой изобличения своего секрета.

Шинра, прекрати истерику, - посоветовал брюнет. – Ну вот что он мне сделает? Побьёт очередной раз? Так мы всегда рады! Хотя, обидно будет, если он вдруг испугается моих открывшихся способностей. Стоп, о чём это я? Шизу-чан – испугается? Нет, это уже из области сказок.

А если он начнёт задавать вопросы? И выяснит, кто ты на самом деле?

Этого, конечно, не хотелось бы, - не стал спорить телекинетик. – Орихара Изая мёртв, лучше ему пока таким и оставаться. Конечно, даже если Шизуо что-то раскопает, то вряд ли станет кричать об этом на каждом переулке, хотя бы из риска прослыть сумасшедшим. Но этот монстр ничего не умеет делать тихо и незаметно, и, даже сам того не желая, может привлечь к моей персоне излишнее внимание. Но давай будем решать проблемы по мере их поступления. Пока он не начал разбираться со случайно полученной информацией, я не могу, да и не хочу ничего предпринимать. Лучше всего будет, если он решит, как обычно, не влезать в неприятности и оставит всё, как есть. А пока я буду решать другие вопросы.

Что, и сегодня пойдёшь? – понимающе кивнул шатен, замечая, как в алых глазах понемногу начинает тлеть знакомый красный уголёчек. – Ты же только вчера несколько человек благополучно устранил? Может, передохнёшь хоть денёчек?

Нет, нет, нет, - резво закрутил взлохмаченной головой Орихара, - именно сегодня. Вчера я устроил Шики весьма неприятный сюрприз, а теперь подкину ещё один, так сказать, на сладкое. Жаль, что выражение лица этого ублюдка не увижу, когда новость до него дойдёт.

Оо, вижу, планы грандиозные, - восторженно протянул Шинра, привычно открывая товарищу окно. – Ну, тогда удачи тебе. На этот раз помощи с адресом или ещё с чем не требуется?

Брюнет запрыгнул на подоконник и свесил ноги вниз, рассматривая шумящую внизу улицу.

Спасибо, Шинра, но нет. На этот раз я разберусь сам. Не жди меня, буду поздно ночью.

Тонкая чёрная тень выпрыгнула из окна и растворилась в душном летнем вечере.

Дела идут паршиво.

Этим предложением можно было описать положение Авакусу-кай последние несколько месяцев. Какой-нибудь особо суеверный чудак мог бы сказать, что они чем-то прогневали духов или какое-то божество, ведь других объяснений не находилось.

Несчастный случай. Несчастный случай. Несчастный случай. Авария, взрыв газа, самовозгорание. А, ещё был приступ шизофрении – ничем другим нельзя было объяснить вчерашний случай в доках. Один из опытных уже людей Шики запер двери помещения, облил здание бензином и поджег. Перестрелял тех, кто пытался выбраться, а потом застрелился сам. Ничем другим, как только психическим заболеванием, не объяснишь.

Акабаяши пригладил рукой волосы, не отрывая от дороги уставших за день глаз. Он тоже не мог понять, что это за чертовщина у них происходит, но даже полный идиот понял бы, что всё это отнюдь не случайно. Ну не бывает так, любой эксперт по теории вероятности признает! Но как бы они не бились, ничего путного из организованного расследования не выходило. Все экспертизы, проверки и опросы твердили одно: никаких намеренных повреждений, имитаций или провокаций. Утечка газа случалась из-за неполадки, на курок жертва нажимала сама, а тормоза у машин перерезаны не были. И, тем не менее аварии то и дело случались на ровном месте, а людей, ещё вчера строивших планы на недалёкое и далёкое будущее, находили с простреленной головой.

Тут каждый раз невольно вспоминался знаменитый мистический роман, так что порой мужчина невольно задумывался, уж не явился ли в Токио булгаковский Мессир со своей неизменной свитой. Кто знает, куда их порой заносит. Хотя, если получше вспомнить произведение, то время для бала уже прошло, так что всю жуткую и романтичную мистику пришлось окончательно исключить.

Мужчина хлопнул дверцей машины, слегка сбрасывая скопившиеся за день усталость и раздражение от невозможности понять суть ситуации. В этой прогрессии неудач и несчастных случаев буквально сквозили чьи-то насмешка и издевательство. Но ведь нереально провернуть столько профессиональных, тщательно замаскированных преступлений за такой короткий срок. Даже если группу профессионалов нанять, где-то же они должны оступиться. Люди – это люди, им свойственно ошибаться.

Света в квартире не было. Чудно, к куче огромных проблем теперь добавилась ещё и эта мелкая пакость! Акабаяши раздражённо зашипел и уже собрался направиться практически на ощупь к электрическому щитку, но тут сзади что-то предупредительно щёлкнуло. Закрылся замок на входной двери. Сам.

Конечно, человека, столько лет проработавшего среди мафии нелегко было напугать. Но подобные штучки заставили напрячься.

Не стоит тратить время на подобную ерунду. Свет нам не понадобится.

Интересно! И какого безумца угораздило забраться в его квартиру? Да ещё и болтает таким наглым тоном!

На полу в гостиной расположился, лениво прикрыв глаза, молодой человек лет шестнадцати. Наглый мальчишка с заинтересованным видом разглядывал мелкие рисунки на ворсистом ковре, водя тонким пальчиком по контурам.

Ну и что ты забыл в моей квартире? – пока ещё сдержанным тоном поинтересовался Акабаяши, уже мечтая выставить дерзкого гостя из своего дома. Желательно придав должное ускорение и через окно.

Мимо пробегал, заскочил поздороваться, - дружелюбно отозвался парень, отрываясь от рисунков и опуская острый подбородок на ладони. Было в нём что-то неуловимо знакомое, но при таком освещении было сложно разобрать. – Нехорошо забывать старых знакомых.

А мы разве знакомы? – возможно, выпадать из окна этот наглец будет уже мёртвым.

Конечно! – с деланно возмущенной интонацией выкрикнул парень. – Как вы могли меня забыть? Вот я вас хорошо помню: вы тогда поили меня водой и бежали за мной по улицам.

О чём этот маленький безумец толкует? А, впрочем, без разницы. Вытолкать взашей и дело с концом! Мужчина уже собирался ухватить нежданного гостя за шкирку, но отчего-то не смог сдвинуться с места.

Ай-ай-ай, как невежливо выставлять гостя за порог, когда вы ещё даже толком не поболтали! – нравоучительно протянул юноша, присаживаясь и опираясь спиной о диван. – А в нашу прошлую встречу, помнится, ваша компания так настойчиво звала меня в гости, так что у меня даже не было возможности отказать.

Я не знаю, кто ты и что за бред ты несёшь, но сомневаюсь, что даже будь мы знакомы, у меня появилось бы желание тебя к себе приглашать, - вся эта нелепая до ужаса ситуация уже начинала выходить за рамки дозволенного. Только сумасшедших мальчишек, проникающих в чужие дома, в конце дня не хватало.

Да ну? – вскинулся парень. – А поройтесь-ка в памяти, глядишь, и припомните. У нас была довольно запоминающаяся встреча. Хотя, может это только для меня это стало значимым событием? Смотря, как часто вам доводится похищать и убивать детей.

Детей? Таких случаев действительно было немного. Точнее, всего-то один за всю, так сказать, карьеру.

Да быть того не может! Этого мальчишку он лично застрелил, а за свою меткость Акабаяши головой ручался.

Узнали? – расплылся в хищной улыбке мальчишка. – Да-да, можете не сомневаться. Мальчик, тринадцать лет, время и дата смерти – около десяти часов вечера десятого декабря, два года тому назад. А чего так удивляетесь? Вы тогда убили меня, не сомневайтесь. Но разве вы не знаете, что духов видят только перед смертью?

… Орихара Изая. Это был Орихара Изая, запуганный тринадцатилетний мальчик с панически метающимися глазами и дрожащими руками, в которых он тогда неумело сжимал оружие в наивной попытке защититься. Просто измученный и изувеченный ребёнок, едва стоящий на ногах от усталости и боли, на чьих глазах застрелили отца. Хрупкий, болезненно худой подросток, доведённый до отчаяния и предпринявший тогда попытку к бегству, окончившуюся его кончиной.

Даже самому недалёкому индивиду сейчас стало бы понятно, что этот мальчишка пришёл убивать. Убивать жестоко и хладнокровно, как когда-то поступили и с ним.

Ну, так как вы предпочитаете, Пацци? С выпущенными кишками или без? Как Иуду?*

Изая уже подскочил с пола и неторопливо навёрстывал круги вокруг обездвиженной откровенным ужасом и силой телекинеза жертвы.

О, вы в растерянности? Тогда позвольте мне решить самому! – весело предложил мертвец. Подлетел к стене с оружием и почти с детским восторгом начал разглядывать «экспонаты».

Какая ваша любимая? Ах, вижу, - радостно пропел Орихара, словно ребёнок, забавляющийся с любимой игрушкой. Снял катану со стены и протянул владельцу, который, к своему почти осознанному ужасу с готовностью протянул к оружию руки.

Итак, начнём!

Акабаяши, ещё раз глянув в горящие почти ощутимым безумным пламенем глаза, послушно и равнодушно кивнул, окончательно теряя самоуправление под ментальным орихаровским натиском. Через пару секунд оно вернулось, помогая осознать весь ужас происходящего. Но живот он себе вспарывал абсолютно спокойно, одним чётким, отточенным за годы работы движением.

January 28th, 2013

Английская «королева-девственница» Елизавета I отрубила голову не только Марии Стюарт, она казнила ещё 89 тысяч своих подданных. В отличие от своего современника Ивана Грозного, называвшего её «пошлой девицей», Елизавета (чья мать, Анна Болейн, кстати, тоже была обезглавлена) не каялась в содеянном ни прилюдно, ни келейно, убиенных в «Синодики» не записывала, денег на вечное поминовение в монастыри не посылала. Европейские монархи таких привычек вообще сроду не имели.

Будете в Лондоне - купите билет на обзорную экскурсию по центру города в открытом двухэтажном автобусе. Там есть наушники, можно слушать объяснения на разных языках, включая русский. У Гайд-парка вы услышите, что там, где ныне «уголок оратора», находилось место казней. Казни были основным общественным развлечением лондонцев в течение многих веков. Главная виселица представляла собой хитроумную поворотную конструкцию: там, на разновысоких балках, были 23 петли, так что она, возможно, что-то напоминала англичанам - то ли ёлку с украшениями, то ли что-то ещё. У неё было и более нейтральное имя - «машина Деррика», по фамилии самого заслуженного из здешних палачей, бытовала даже поговорка «надёжный, как машина Деррика».

Там, где нынче Паддингтонский вокзал, стояла ещё одна знатная виселица, устроенная, в отличие от предыдущей, без всяких затей: три столба, три перекладины, по восемь петель на перекладине, так что можно было разом повесить 24 человека - на одного больше, чем «у Деррика». Историк Лондона Питер Акройд перечисляет ещё с дюжину известных мест казней, добавляя, что нередко виселицы стояли просто на безымянных перекрёстках. И работали они без простоев, недогрузки не было. В толпе зрителей время от времени случалась давка, число затоптанных насмерть однажды (в начале XIX века) достигло двадцати восьми.

Жестокость как стихийное бедствие

Московское издательство Ad Marginem выпустило в 1999 году перевод работы Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» (кстати, на обложке - очередное сдирание кожи), содержащей немало цитат из предписаний по процедурам казней и публичных пыток в разных европейских странах вплоть до середины прошлого века. Европейские затейники употребили немало фантазии, чтобы сделать казни не только предельно долгими и мучительными, но и зрелищными - одна из глав в книге Фуко озаглавлена «Блеск казни». Чтение не для впечатлительных.

Жестокость порождалась постоянными опустошительными войнами западноевропейских держав уже после Средних веков (которые были ещё безжалостнее). Тридцатилетняя война в XVII веке унесла половину населения Германии и то ли 60, то ли 80 процентов - историки спорят - населения её южной части. Папа Римский даже временно разрешил многожёнство, дабы восстановить народное поголовье. Усмирение Кромвелем Ирландии стоило ей 5/6 населения. От этого удара Ирландия не оправилась уже никогда. Что касается России, она на своей территории почти семь веков, между Батыем и Лениным, подобных кровопусканий не знала и с такой необузданной свирепостью нравов знакома не была.

Сожалею, но придётся сказать неприятную вещь: история западной цивилизации не настраивает на громадный оптимизм - настолько кровопролитной и зверской была её практика. И не только в далёком прошлом - в недавнем ХХ веке тоже. По размаху кровопусканий и зверств ХХ век превзошёл любое прошлое. По большому счёту, нет гарантий, что эта цивилизация не вернётся к привычной для себя практике. Это гораздо, гораздо более серьёзный вопрос, чем привыкли думать наши западолюбивые земляки. Зная то, что мы знаем о западной цивилизации (частью которой был Гитлер), трудно не констатировать: её самолюбование выглядит достаточно странным.

Звучит неожиданно? Тогда процитирую одного из виднейших историков современности, оксфордского профессора Нормана Дэвиса: «Всякий согласится, что преступления Запада в ХХ веке подорвали моральное основание его претензий, включая и прошлые его претензии».

По подсчётам историка Р. Г. Скрынникова, знатока эпохи Ивана Грозного, при этом царе было безвинно казнено и убито от 3 до 4 тысяч человек. Скрынников настаивает, что мы имеем дело не с чем иным, как массовым террором, особенно по отношению к новгородцам, и с ним трудно не согласиться, хотя Иван Грозный - кроткое дитя рядом с Людовиком XI по прозвищу Паук, Ричардом III (которого Шекспир охарактеризовал как «самое мерзкое чудовище тирании»), Генрихом VIII, Филиппом II, Яковом I Стюартом, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым (без номера), Карлом V (сыном Хуаны Безумной), Карлом IX (устроившим Варфоломеевскую ночь), Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем и массой других симпатичных европейских персонажей…

Но продолжу примеры. Крестоносцы в ходе альбигойских войн вырезали больше половины населения Южной Франции. Усмиритель Пруссии, великий магистр ордена крестоносцев Конрад Валленрод, разгневавшись на курляндского епископа, приказал отрубить правые руки всем крестьянам его епископства. И это было исполнено! 16 февраля 1568 года (время разгара опричнины Ивана Грозного) cвятая инквизиция осудила на смерть всех (!) жителей Нидерландов как еретиков, а испанский король Филипп II приказал привести этот приговор в исполнение. Это не вполне удалось, но королевская армия сделала, что смогла. Только в Харлеме было убито 20 тысяч человек, а всего в Нидерландах - 100 тысяч.

То, что сегодняшняя политкорректность воспринимает с ужасом, всего век с небольшим назад никого особенно не отвращало. Ещё один классик английской «истории для читателей» Джон Ричард Грин в 1874 году спокойно цитировал отчёт Кромвеля о проделанной работе в Ирландии: «Я приказал своим солдатам убивать их всех… В самой церкви было перебито около тысячи человек. Я полагаю, что всем монахам, кроме двух, были разбиты головы…».

В 13 веке недалеко от Парижа была построена гигантская виселица Монфокон. Монфокон был разделён на ячейки вертикальными столбами и горизонтальными балками и мог служить местом казни для 50 человек одновременно. По замыслу создателя сооружения де Мариньи, советника короля, вид множества разлагающихся тел на Монфоконе должен был предостерегать остальных подданных от преступлений.

Революционные затейники

1 августа 1793г. революционный французский Конвент издал декрет с предписанием «уничтожить Вандею». В начале 1794г. армия взялась за дело. «Вандея должна стать национальным кладбищем», - провозгласил храбрый генерал Тюрро, возглавивший «адские колонны» карателей. Расправа длилась 18 месяцев. Расстрелов и гильотин (из Парижа доставили даже детские гильотины) для исполнения указа оказалось недостаточно. Уничтожение людей происходило, по мнению революционеров, недостаточно быстро. Решили: топить. Город Нант, как пишет Норман Дэвис, был «атлантическим портом работорговли, в связи с чем здесь под рукой имелся целый флот огромных плавучих тюрем». Но даже этот флот быстро иссяк бы. Поэтому придумали выводить гружённую людьми баржу на надёжной канатной привязи в устье Луары, топить её, потом снова вытаскивать канатами на берег и слегка просушивать перед новым употреблением. Получилось, пишет Дэвис, «замечательное многоразовое устройство для казни».

Просто умерщвлять людей революционным затейникам было мало. Они находили удовольствие в том, чтобы до погрузки на баржи срывать с них одежду и связывать попарно. Беременных женщин обнажёнными связывали лицом к лицу со стариками, мальчиков со старухами, священников с девушками, это называлось «республиканскими свадьбами».

Чтобы спрятавшиеся в лесах не выжили, а умерли от голода, был вырезан скот, сожжены посевы и дома. Якобинский генерал Вестерман воодушевлённо писал в Париж: «Граждане республиканцы, Вандея более не существует! Благодаря нашей свободной сабле она умерла вместе со своими бабами и их отродьем. Используя данные мне права, я растоптал детей конями, вырезал женщин. Я не пожалел ни одного заключённого. Я уничтожил всех». Обезлюдели целые департаменты, было истреблено, по разным подсчётам, от 400 тысяч до миллиона человек. Как ни печально, национальную совесть Франции Вандея, судя по всему, не мучает.

В России до появления большевиков ничего похожего на вандейскую гекатомбу не случалось. А потом случилось: на Дону, в Тамбовской губернии, в других местах.

Как и всякая империя в период своего строительства, Россия тяжко прошлась по судьбам ряда малых народов - сибирских и северокавказских, - там было не до прав и свобод человека в современном их понимании. Одно можно утверждать с уверенностью: геноцидов в полном смысле слова на совести России нет. Всё познаётся в сравнении. Американский историк Дэвид Стэннард в своей книге «Американский холокост: завоевание Нового Света» показал, что освоение Америки сопровождалось самой страшной этнической чисткой в истории человечества: за 400 лет пришельцы из Старого Света физически уничтожили около ста миллионов (!) коренных жителей. На Пятом континенте англичане истребили большинство австралийских аборигенов и всех (!) тасманийцев.

Америка и Австралия были далеко, но когда русским властям становилось известно, что злодеяния творятся вблизи границ империи, они порой шли на прямое вмешательство. «Уманская резня» в июне 1768 года, во время так называемой «Колиивщины», унесла жизни 20 тысяч евреев. Многие тысячи евреев погибли, помимо Умани, также в Лысянке, Каневе, Черкассах, Жлобине, Корсуни, Фастове, Белой Церкви и особенно в Балте. Хотя всё это происходило на «суверенной польской территории», вести о размахе зверств побудили русские власти послать против гайдамаков корпус генерала Кречетникова, который разбил их в несколько дней и, возможно, спас евреев Правобережья Днепра от полного истребления.

Убийства по закону

Ещё в 1819 году в Англии оставалось 225 преступлений и проступков, каравшихся виселицей. Когда врач английского посольства в Петербурге писал в своём дневнике в 1826 г., насколько он поражён тем, что по следам восстания декабристов в России казнено всего пятеро преступников, он наглядно отразил понятия своих соотечественников о соразмерности преступления и кары. У нас, добавил он, по делу о военном мятеже такого размаха было бы казнено, вероятно, тысячи три человек.

Так смотрели на вещи повсюду в Европе. В Дании в 1800 году был принят закон, предусматривавший смертную казнь для всякого, кто «хотя бы советовал» отменить неограниченную форму правления. И вечную каторгу тому, кто осмелился порицать действия правительства.

А теперь возьмём «Русскую правду», она вообще не предусматривает смертную казнь! Из «Повести временных лет» мы знаем, что Владимир Святославич пытался в 996 г. ввести смертную казнь для разбойников. Сделал он это по совету византийских епископов, но вскоре был вынужден отказаться от несвойственных Руси жестоких наказаний.

Впервые понятие смертной казни появляется в России на пороге XV века в Уставной Двинской грамоте (за третью кражу) и в Псковской судной грамоте (за измену, кражу из церкви, поджог, конокрадство и троекратную кражу в посаде).

Уложение 1649 года предусматривает смертную казнь уже в 63 случаях - много, но всё ещё бесконечно меньше, чем в Европе. Долгая поездка по Западной Европе в 1697-98гг. произвела на внимательного и пытливого Петра Первого большое впечатление. Среди прочего он решил, что материальный прогресс посещённых им стран как-то связан с жестокостью тамошних законов и нравов, и сделал соответствующие выводы. Совсем не случайность, что самая жестокая и массовая акция его царствования, казнь 201 мятежного стрельца 30 сентября 1698 года в Москве, произошла сразу после возвращения молодого царя из его 17-месячной европейской поездки.

Однако бороться с устоявшейся системой ценностей - дело чрезвычайно трудное. По числу казней Россия даже при Петре и отдалённо не приблизилась к странам, служивших ему идеалом, а после его смерти этот вид наказания резко пошёл на убыль. Середина XVIII века отмечена фактической отменой смертной казни. В 1764 году оказалось, что некому исполнить приговор в отношении Василия Мировича. За двадцать лет без казней профессия палача попросту исчезла.

В 1907 году в Москве вышел коллективный труд «Против смертной казни». Среди его авторов были Лев Толстой, Бердяев, Розанов, Набоков-старший, Томаш Масарик и другие известные писатели, правоведы и историки. Клеймя жестокость царской власти, они приводят полный, точный и поимённый список казнённых в России в течение 81 года между восстанием декабристов и 1906 годом. За это время было казнено 2445 человек, то есть совершалось 30 казней в год.

На эту цифру, правда, повлияли два польских восстания 1830 и 1863гг. и начало революции 1905-1907гг. Если же брать мирное время, получится 19 казней в год. На всю огромную Россию! О чём говорит эта цифра с учётом того, что в течение всего этого периода смертная казнь за умышленное убийство применялась неукоснительно? Она говорит о том, что сами убийства случались крайне редко. (Кстати, в очень буйных народах тогда числились финны, они чаще кавказцев пускали в ход свои знаменитые «финки».)

Ещё две иллюстрации к вопросу об отношении к человеческой жизни. В уставе русской армии, авторство которого принадлежит Петру I, предписана помощь раненым во время боя. В прусском уставе помощь раненым была предусмотрена лишь после боя. Французские и английский уставы того времени помощь раненым не предусматривали вообще.

Более ранний пример. Обязательной частью государственной политики Руси-России был выкуп своих пленных. Вот что гласит глава «О искуплении пленных» Стоглавого Собора 1551 года: «В ордах и в Цареграде и в Крыму… всех плененых окупати из царевы казны». Послы располагали целевыми деньгами на оплату выкупа, которые им потом возмещала казна. Но это ещё не всё. Богатые левантийские торговцы и дипломаты иногда прибывали в Россию с целыми свитами, в составе которых могли быть пленные христиане. Вывезти их обратно русские власти не позволяли ни под каким видом: «А которых православных хрестьян плененых приводят, окупив греки и туркчане, армени или иные гости, да быв на Москве, восхотят их с собою опять повести, ино их не давати, и за то крепко стояти; да их окупати из царевы же казны».

Экспорт народонаселения

А вот пример совершенно другого отношения к своим. Это польский пример, но Польша всегда страстно хотела быть и слыть Европой, Европой, Европой. Осенью 1653 года польский король Ян Казимир рвался разобраться с Богданом Хмельницким, хотя последний временно имел сильного союзника в лице крымского хана. Когда поляки, казаки и крымцы сошлись на берегу Днестра у местечка Жванец, оказалось, что крымский хан уже не союзник Хмельницкому: поляки загодя сумели склонить хана к сепаратному миру. Но на каких условиях! Хан порывает с Хмельницким - и в награду может на обратном пути грабить всё, что ему вздумается, уводить с собой сколько угодно пленников. В землях польской короны! До конца года крымцы невозбранно грабили шляхетские дома («по самый Люблин») и увели в плен множество шляхты обоего пола - это было им гораздо выгоднее, чем грабить бедных малороссийских «хлопов».

Многие немецкие князья торговали своими подданными, поставляя пушечное мясо за границу. Король Саксонии Фредерик Август I (1670-1733), более известный как Август Сильный, очень любил фарфор и был счастлив выменять у французского короля 150 фарфоровых предметов (так называемый «кабинет») всего-то за два полка своей пехоты. Этот пример любят приводить в доказательство того, как высоко ценился в начале XVIII века фарфор, но почему-то никогда не приводят, чтобы показать, насколько низко ценилась в Европе того времени человеческая жизнь.

Согласно Брокгаузу и Ефрону (т. 16, с. 580), ландграф Гессен-Кассельский Фридрих «впал в долги, для покрытия которых продал Англии 17 тысяч человек своего войска для войны с американскими колониями за 21 млн. талеров». Точнее, он продал просто всё своё войско, больше ему было не наскрести: население ландграфства уменьшилось от этой продажи на 8%. Подобную же торговлю вели герцог Брауншвейгский, ландграфы Вальдеки, Ганау, Аншпах, другие мелкие немецкие монархи. Немецкие солдаты из владений западнонемецких княжеств покупались систематически также французским правительством. В большом количестве немецких солдат закупала английская Ост-Индская компания, используя их при завоевании Индии.

Почти за полтора века до этого, наоборот, англичане предлагали своё пушечное мясо. В июне 1646 года лорд Страффорд и член парламента Флеминг говорили русскому посланнику в Лондоне Герасиму Дохтурову: «Если царскому величеству нужны будут служилые люди, то у парламента для царского величества сколько угодно тысяч солдат готово будет тотчас».

Вот как описывается подавление англичанами восстания сипаев в Индии (1857 г. — 1858 г.)

Повторный захват Дели британцами 19 сентября 1857 года был крайне жестоким. Город одновременно атаковали четыре армейские колонны — ничего удивительного, что по нему прокатилась волна мародерства и разрушений. Солдатам дали «добро» на трехдневное безнаказанное разграбление Дели. Сокровища Моголов и все, что можно было найти в Красном форте, — транспортабельные исторические и культурные ценности, ювелирные изделия, оружие и одежда королевской семьи, даже мраморные плиты и мозаики, — было расхищено. В грабежах участвовали и солдаты, и офицеры. Как отметил некий капитан Гриффит, «мы заходили в дома, принадлежавшие представителям богатейшего сословия местных жителей, и везде заставали одну и ту же картину — разрушенные дома, изуродованные дорогие предметы утвари, которые не удалось унести… Многие английские солдаты забирали ювелирные изделия и золотые украшения, снятые с тел убитых горожан, я видел у сослуживцев доставшиеся им таким образом жемчужные ожерелья и золотые мохуры (монета достоинством 15 рупий)». Награбленное в Дели попало и в Англию, куда его привозили «вернувшиеся из колоний» британцы, многие предметы стали экспонатами Британского музея в Лондоне.

Чтобы поквитаться за поражения, британцы подвергли «десакрализации» множество объектов религиозного поклонения. В мечетях устраивали пекарни, бараки и магазины. Красивейшие средневековые здания разрушали «из соображений безопасности». У тридцати трех деревень в пригородах Дели конфисковали сельскохозяйственные угодья. Затем начались расправы. Во всех уголках страны, по которым прокатился мятеж, победоносные британцы обвиняли в измене всех жителей восставших районов поголовно. Зачастую пытали и убивали невиновных. Капитан Хадсон велел раздеть донага, а затем казнить сыновей короля Бахадур Шаха. Казни повстанцев и их вождей сопровождались такой невообразимой «периферийной» бойней, что даже некоторые британские офицеры не могли сдержать отвращения. Подполковник Т. Райс Холмс писал в своих заметках о судилищах, организованных полевыми судами в Дели, что «группы туземцев предавали суду Военного Комиссариата или специальных комиссаров, каждый из которых был наделен исключительным правом миловать и казнить от имени правительства. Судьи эти были совершенно не склонны к проявлению милосердия. Почти все представшие перед судом были признаны виновными, и почти все, кого признали виновными, были приговорены к смертной казни. На видном месте в городе установили виселицу площадью четыре квадратных фута, и каждый день на ней вешали по пять-шесть обвиняемых. Вокруг сидели британские офицеры и, попыхивая сигарами, наблюдали за конвульсиями жертв».