Бруно Ясенский: краткая справка. Смотреть что такое "Ясенский, Бруно Яковлевич" в других словарях

Ермил Иванович Костров (6 января 1755, село Синеглинье, Вобловицкая волость, Вятская губерния - 9 декабря 1796, Санкт-Петербург) - русский переводчик и поэт, который первым в России перевёл «Илиаду» Гомера и «Золотого осла» Апулея.

Биография

Ермил Костров родился в 1755 году в селе Синеглинье Вятской губернии (ныне - село Синегорье Нагорского района Кировской области), в семье дьяка Кострова Ивана Вуколовича и его супруги, Екатерины Артемьевны. Рано лишился отца (умер в 1756 году) и матери (1765 год). После смерти отца семья была переписана в экономические крестьяне. Учился в Вятской семинарии, с 1775 года - в Славяно-Греко-Латинской академии, затем на философском факультете Московского университета (1778-1780).

Как пишет Пушкин, «Костров был от императрицы Екатерины именован университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования». Он хотел преподавать в Московском университете, но до кафедры допущен не был.

К Кострову участливо относился поэт Державин, в хороших отношениях с ним был Суворов, которому Костров посвятил ряд произведений. Но от нищеты спастись не удалось. Происхождение мешало реализовать все его возможности.

Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе. Он несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарил его за все его милости, но, писал поэт, «воля для меня всего дороже».

А. С. Пушкин

От неудовлетворённости Костров заболел и умер в полной нищете от перемежающейся лихорадки в 1796 году. «Костров на чердаке безвестно умирает» - писал в лицейские годы в стихотворении «К другу стихотворцу» Пушкин.

Творчество

Первыми его произведениями были оды архиепископу Платону, князю Потёмкину, Шувалову, Екатерине II, и другие, написанные в подражание Ломоносову, пестрящие церковнославянизмами, в духе нарождающегося сентиментализма. Вскоре Костров отказался от этого жанра, а перешёл к новым, разработанным к тому времени поэтами-лириками - песням и стихотворениям на случай. Но законы жанра диктуют свои правила. Кострову пришлось изменить и темы своих стихотворений. Если раньше он посвящал оды правителям, суворовским победам, мощи и величию прошедших времен, то теперь стал воспевать любовь, веселье, природу.

Язык его произведений также претерпел изменения, он стал простым и понятным, исчезли громоздкие фразы, его мелкие стихотворения - К бабочке, Клятва и другие - грациозны, легки и могут состязаться с лучшими лирическими произведениями XVIII века. Последней крупной работой Кострова стало прозаическое переложение Оссиана.

Оды Костров напечатал отдельным изданием, а прочие стихотворения помещал в «Московских ведомостях», «Приятном и полезном препровождении времени», «Собеседнике любителей российского слова», «Аонидах» Карамзина (1796) и других журналах.

Память

• В 1853 году Нестор Кукольник написал драму "Ермил Иванович Костров".
• Драматург Александр Островский избрал его прототипом Любима Торцова в комедии «Бедность не порок».

Сочинения

• Полное собрание сочинений Ч. 1-2, СПб., 1802;
• Сочинения, СПб., 1849 (совм. с соч. Аблесимова);
• Сборник «Русская поэзия». Под ред. С. А. Венгерова. Т. 1. СПб., 1897;
• Стихотворения. Поэты XVIII века. Т. 2. Л., 1958

Безделка

Безделка нам во всём нужна,

Безделка нам во всём важна.

Безделка в подвигах военных,

В любви и в тяжбах ухищренных

Безделка будет перевес.

Безделка нас влечет к боярам,

Безделка часто умным тварям

Источником бывает слез.

Безделка рушит тверды грады,

И за безделку без пощады

Боярин слуг своих бранит.

Судьи и самый председатель,

Худой законов толкователь,

Дает безделке важный вид.

Философ, богослов, пиита

И вся учёных пышна свита

В безделке часто спор ведут.

И Гиппократовы приставы

В безделке же у нас неправы,

Когда от них больные мрут.

К открытию стезей Природы

И к выдумке нарядной моды

Безделка случай подает.

Таланты разума отличны,

Высоки, остры, необычны

Безделка открывает в свет.

Безделке только уступаем,

Когда красавиц обожаем.

Любовь безделка вкоренит,

Безделка равно истребит.

Безделка льстит, когда чем льстимся,

Она страшит, когда страшимся.

Не позднее 1786

Его сиятельству графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому

Под кроткой сению и мирта и олив,

Венчанный лаврами герой, ты, опочив,

Летаешь мыслями на бранноносном поле,

Дав полну быстроту воображенья воле.

Почил! но самое спокойствие твое

Ужаснее врагам, чем прочих копие.

Известно им, что ты средь мирныя отрады

О средствах думаешь, как рушить тверды грады.

Я, зря тебя, тебе в приличной тишине,

В покое бодрственном, герою в сродном сне,

Осмелюсь возбудить усердной гласом лиры.

По шумных вихрях нам приятнее зефиры.

Дерзну: ты был всегда любитель нежных муз,

С Минервой, с Марсом ты стяжал себе союз.

Позволь, да Оссиан, певец, герой, владыка,

Явяся во чертах российского языка,

Со именем твоим неробко в свет грядет

И вящую чрез то хвалу приобретет.

Живописуемы в нем грозны виды браней,

Мечи, сверкающи лучом из бурных дланей,

Представят в мысль твою, как ты врагов сражал,

Перуном ярости оплоты низвергал.

Враг лести, пышности и роскоши ленивой,

Заслугам судия неложный и правдивый,

Геройски подвиги за отчество любя,

Прочти его, и в нем увидишь ты себя.

К бабочке

Любезна бабочка, не медли, прилетай;

Зовет тебя весна, зовет прекрасный май.

Смотри, уже цветы росою окропились,

Зефиры с ними подружились;

Зефиры нежатся, не будь и ты скромна,

Не будь застенчива, стыдлива,

Непостоянна будь, не будь тверда, верна, -

Так будешь ты всегда счастлива.

Лети и с нежностью гвоздичку поцелуй,

Оставь её и торжествуй

Над целомудрием и розы, и лилеи.

От них пустись к фиалке в путь,

И незабудочки обнять не позабудь,

И так любезные затеи

Всегда переменяй,

В приятных жизнь свою изменах провождай

Такие точно бы советы

Я сам себе давал,

Когда бы не видал

Прелестной я Лизеты.

Клятва

На листочке алой розы

Я старалась начертить

Милу другу в знак угрозы,

Что не буду ввек любить,

Чем бы он меня ни льстил,

Что бы мне ни говорил.

Чуть окончить я успела,

Вдруг повеял ветерок.

Он унес с собой листок -

С ним и клятва улетела.

Переложение псалма 18

О славе Творческой нам небеса вещают

И дело рук Его эфирна твердь явит;

Премена стройна их Отца веков гласит;

И нет словес и нет языка,

Где б гласы их, что есть Владыка,

Не возвышалися во слышание всем;

В пределы света отдаленны

Звучат их струны напряженны,

Несется их глагол по всем земли концем.

Он солнцу сень воздвиг во областях эфира;

Оно, как млад жених, весельем полня грудь,

Оставя свой чертог, грядет пред взоры мира,

Ликует, как готов подвижник славы в путь.

Востока край его изводит,

И Запад с кротостью исходит

Ему во сретенье грядущу с высоты.

Ему, торжественно текущу,

Везде веселый блеск лиющу,

Что может от его сокрыться теплоты?

В законе Господа пороку быть не можно;

Он новую душе собою жизнь дарит.

Вещание Творца и верно и неложно;

Оно и отроков премудрыми творит.

Веления Господни - сладость;

Они - желанна мыслям радость,

И заповедь Его - очам душевным свет.

Господень страх пребудет вечно;

Он чист, зерцало он сердечно;

Неправоты и лжи в судьбах Господних нет.

И злата, и всего, что в свете драгоценно,

Оне любезнее изяществом доброт

И вожделеннее их сладость несравненно,

Чем сладость, кою нам лиет и мед и сот.

И я, Твой раб, в них поучаюсь,

Благой надеждою питаюсь,

Что в исполненьи их мне мзда Твоих даров.

Но кто избегнет преткновений?

Кто чист от всех грехопадений?

Мне, Боже! не вмени неведенья грехов;

И равно волею содеянны моею

Мне беззакония прости, и пощади;

Да раб не буду им, но да собой владею,

Ты помощью меня, о Боже! утверди:

Тогда, невинен и свободен,

Во всем Тебе благоугоден,

Обрящу истинно достоинство души.

Спаситель мой, Творец, Владыка!

Вещанья уст моих, языка

И сердца помыслы Ты благостью внуши!

Песня

Прости, любезный мой пастух,

Кем грудь моя всегда пылала,

Прости, оставлю здешний луг,

Где каждый день с тобой бывала,

Где восхищался страстью дух

И нежность с нежностью играла.

Уединясь на брег другой,

Я стану повторять всечасно,

Что я одним горю тобой;

Но стану повторять несчастно:

Не дойдет... полетит напрасно.

Но ты не плачь, не плачь, мой свет,

Не долго буду в томной скуке,

Ты знаешь: смерть конец всех бед,

Конец страдания и муке -

И мне, мне жить надежды нет,

Коль буду я с тобой в разлуке.

Путь жизни

Сей жизни нашея довольно долог путь,

На нём четырежды нам должно отдохнуть.

Хоть всюду чёрные там кипарисы зрятся,

Но странники на нём и в день и ночь теснятся.

Покорствуя во всём велениям судьбы,

Избранный смертию возница грубый - время

Влечёт по оному несчастно смертных племя.

Родился человек, увидел только свет,

Уже собратиям течет не медля вслед.

Храня обычаи средь малых попечений,

Он должен завтракать в дому предрассуждений.

В полдневный час любовь с улыбкой при пути

Не медлит звать его обедать к ней зайти.

Хозяйка ласкова! коль милы разговоры!

Но средства нет ему расстаться с ней без ссоры.

День к вечеру... и он, чтоб скуки избежать

И мысли мрачные беседой разогнать,

Чтоб лестных для себя исполниться мечтаний,

Он скачет наскоро в гостиницу познаний.

Там видит тысящи противников себе;

Они, все вдруг крича в словесной с ним борьбе,

Угрюмы, пасмурны, хотят с ним вечно драться,

Чтоб лавровый листок не мог ему достаться.

Жалея праведно о глупых сих столпах

И о потерянных для распри той часах,

Он покидает их и вдаль в свой путь стремится,

И в доме дружества он ужинать садится.

Беседу мирную в сем месте полюбя,

Он только что начнет развеселять себя,

Жестокий вдруг к нему возница приступает,

Велит оставить всё, в дорогу понуждает.

Свершилось всё, и он, досадуя, смущен,

Под тягостию бедств умучен и согбен,

Приходит - видит одр себе успокоенья.

Друзья! то смертный гроб - конец его мученья.

Стихи Лизете

Лизетины черты, в уме напечатленны,

Коснулися равно и сердца моего,

Ей чувствия мои и мысли покоренны,

Не можно полюбить мне пламенней сего.

Сколь ни живи кто осторожно,

Но сердца соблюсти не можно

От прелестей её очей:

Их блеск есть чистый блеск пронзающих лучей;

Вливает он во груди пламень

И может умягчить и самый твердый камень.

Лилеи цвет и цвет весенних свежих роз

На мягких, нежненьких щеках её возрос;

Из уст её, из уст прекрасных

Чистосердечие и ласковость летит.

Коль много стрел опасных

Единый взгляд её стремит!

Но если запоет Лизета,

Её сладчайший глас

Приятности все света

Представит вдруг для нас.

Невинны игры, смехи, ласки

Родились вместе с ней;

Но как представлю я Лизету среди пляски?

Нельзя изобразить то кистию ничьей.

Дщерь непорочныя природы!

В твои цветущи годы

Столь ты прелестна и нежна;

Так можешь ли, скажи, сердиться,

Что я тобою мог плениться?

Я знаю, будешь ты в ответе сем скромна.

Бруно Ясенский

Заговор равнодушных

Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить.

Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать.

Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство.

(Роберт Эберхардт. «Царь Питекантроп Последний»)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

31 декабря 1934 года на четверти земного шара лежал снег. В городах с улиц его сметали механическими щетками, ледяную корку скалывали вручную скребком. Снега от этого не убавлялось, он порошил не переставая. В столицах обильно солили мостовые и тротуары, посыпали песком. Семь с половиной миллионов людей с утра до вечера только и занимались этой непроизводительной работой. Прохожие скользили, падали, отряхивались и приплясывая бежали дальше.

К вечеру в городах, на фасадах зданий, зажглись синие и красные – аргоновые и неоновые – трубки. Оба газа найдены были недавно английским химиком Рамзаем и быстро нашли применение как дешевая световая реклама, вытесняя электрические лампочки.

В большинстве стран в этот вечер, по очень старому обычаю, люди собирались в ресторанах и на частных квартирах, много ели и выпивали, поминутно поглядывая на часы. Ровно в двенадцать под общий звон и гомон они поднимали тост за наступивший Новый год. Большинство из них: полагало, что истекший год был на редкость плох и тяжел, но новый будет непременно лучше. Впрочем, так они думали и год тому назад.

На следующее утро десятки миллионов людей вставали с головной болью, с отрыжкой, глотали чай с лимоном, минеральную воду, соду, всякие пилюли и с туманом в голове отправлялись на работу. Начинался новый, лучший год.

Итак, когда большая стрелка приближалась к двенадцати, где ее уже поджидала малая, она была, как любили выражаться журналисты, «в центре внимания всего мира».

В одном только городе большие часы на городской башне показывали неизменно 8.26. Город назывался Сан-та-Рита и лежал в Центральной Америке, в республике Гондурас. Часы на его башне показывали 8.26 не потому, что таково было местное время, а потому, что две недели назад в маленьком городе Санта-Рита случилось большое землетрясение, разрушившее до единого все дома. По непонятным причинам уцелела лишь городская башня с часами, которые остановились навсегда, отметив час и минуту постигшего город бедствия. Лишенные крова, сантаритяне вместе с населением других разрушенных районов бежали в горы Гватемалы и встречали новогоднюю ночь под открытым небом при свете костров. Новый год не сулил им ничего хорошего.

Впрочем, и в других странах много людей не смотрело в эту ночь на часы.

В Польше, в Домбровском бассейне, шел снег. У ворот шахты «Баська» всю ночь до утра толпились женщины, много женщин в платках. На шахте происходили странные вещи. В поселках об этом передавали шепотом. Когда управление решило закрыть шахту, горняки заявили, что добровольно не уйдут, – уйти им было некуда. Последняя смена в восемьдесят человек осталась под землей. Забастовщики сняли с тросов подъемную машину и объявили голодовку.

На следующий день из шахты «Дорота» на «Ваську» прорвалась вода. Вода затопила лаву «А». Восемьдесят человек, отступая по пояс в воде, укрепились в штреке 12. В штреке сильно пахло газом.

На пятый день у забастовщиков под землей осталась всего одна лампа и совсем немного карбида. Наверху, у спуска в шахту, молчаливо караулили полицейские. Управление на запрос профсоюза ответило, что шахту спасти нельзя.

В городе Саарбрюккене царило в эту ночь необычайное оживление. Все «истинные германцы» приветствовали новый год как год освобождения Саара от французской оккупации и приобщения его к единому телу праматери Германии. В пивных и винных погребках настоящие патриоты, изъявившие готовность поднять тост за рейхсканцлера Гитлера, получали бесплатно бокал рейнского вина и пиво в неограниченном количестве.

Рабочий Карл Люкеембургер не раз в беседах заявлял своим друзьям, что ему не нравится рабочее законодательство в Германии. В конце концов он эльзасец, и из двух зол он предпочитает французскую оккупацию национал-социалистской.

В этот день рабочий Карл Люкеембургер был особенно доволен. После длительных хлопот он заполучил наконец французский паспорт. Теперь ему на этих свиней наплевать! Он французский подданный, и ему нет до них никакого дела.

Новый год он решил для вящей безопасности встретить в семейном кругу, с женой и двухлетней дочкой. Поздно вечером, нагруженный покупками, он возвращался домой. Над улицами сплошным потолком нависли гирлянды электрических лампочек. Город, как в мировую войну, кишел офицерами всех союзных армий, с той только разницей, что к англичанам и итальянцам прибавились еще голландцы и шведы. Итальянцы в эту ночь оккупировали отель «Месмер», англичане укрепились в баре «Эксцельсиор». На пороге бара долговязый капитан индийской армии, в красном смокинге и зеленых брюках в желтую клетку, воинственно потрясал в воздухе шестидюймовым снарядом для сбивания коктейлей. Рабочий Люкеембургер плюнул и прошел мимо.

Дома, когда он сел с семьей за стол и стал раскупоривать бутылку недорогого, но честного вина, стекла окна звякнули, раздалось несколько выстрелов. Карл Люкеембургер был убит на месте, его жена и дочь в тяжелом состоянии были доставлены в ближайшую больницу.

«Отчизна-мать, цвети века! На Рейне мощь твоя крепка!»

В Союзе Советских Социалистических Республик, в городе Москве, происходила в это время радиопередача для зимовщиков Арктики.

«Алло! Алло! Говорит Москва! Говорит Москва! Радиостанция имени Коминтерна… У микрофона председатель Центрального Исполнительного Комитета СССР Михаил Иванович Калинин».

«Товарищи работники Арктики! Вы разбросаны в отдаленных, безлюдных местах, в местах суровой природы, где появление человека, в особенности в зимнее время, считалось исключительным геройством отдельной личности, исключительным геройством мучеников науки, либо где люди появлялись в результате бедствия полярной экспедиции…»

На полярной станции Маре-Сале, у западного побережья полуострова Ямал, в теплом помещении станции люди, затаив дыхание, гурьбой стояли у радиоприемника.

Вчера с вечера продовольственные склады станции подверглись атаке полярных мышей – лемингов. Голодные рыжие леминги, похожие на бесхвостых крыс, ринулись пожирать съестные припасы, заготовленные на зиму, до будущей навигации. С севера надвигались новые необозримые стаи.

Весь день на станции кипела работа. Продукты поднимали на навес, водруженный высоко над землей на деревянных столбах. На дворе ревела метель. Ночью леминги приступом взяли столбы.

Не дослушав передачи, люди кинулись к навесам защищать драгоценный провиант.

В городе Н., большом центре большого края, затерянного среди снежных просторов СССР, еще в полдень зажглись фонари.

В городе Н. был большой завод за номером таким-то. Завод был расположен на отлете, километрах в пятнадцати от центра.

В заводском клубе, на сцене, где среди красных склоненных знамен – огромный Ленин в два человеческих роста, длинный стол накрыт огненно-красным сукном. Там, меж графинов с водой и набитых окурками пепельниц, в сизом табачном дыму и в нервном сиянии ламп восседают сегодня знатные люди завода.

Торжественная часть близится к концу. После перерыва – большой художественный концерт, а после концерта – танцы, западноевропейские и национальные. «Обильно снабженный буфет». «По случаю Нового года имеются всевозможные сладкие вина».

Завтра День ударника, неплохо бы козырнуть перед страной одним-другим рекордом. О богатой выпивке не может быть и речи: какая уж работа с перепоя!

Но, во-первых, не все работают в утренней смене, а во-вторых, пропустить несколько рюмок не значит еще напиваться.

Одна беда – помещение клуба не рассчитано на такое количество народа. Где тут танцевать! И повернуться-то особенно негде.

И вот, немного покрутившись, молодежь разбредается по квартирам к тем, у кого попросторнее: в щитковые и каменные дома, где уже ждут накрытые столы, наскоро оборудованные в Складчину.

У Юрия Гаранина целых две комнаты в новом каменном доме, как подобает редактору заводской газеты «За боевые темпы». У Шуры Мингалевой премиальный патефон «Тиз-прибор». По нескольку пластинок принесет каждый: у Кости Цебенко весь Утесов, Гуга Жмакина собирает Ирму Яунзем, у Васи Корнишина «Черные глаза».

Всего двенадцать человек: комсомольцы, активные рабкоры, сотрудники газеты, а в основном – по принципу «кто с кем дружит». После бюро обещал зайти Филиферов, второй секретарь райкома. Жалко только, что первый секретарь Карабут в Сочи, а то пришел бы обязательно. Ничего, пусть поправляется, выпьем за его здоровье!

Поэт, романист и драматург Бруно Ясенский известен русским читателям преимущественно своими прозаическими произведениями, главным образом романами: "Я жгу Париж" и "Человек меняет кожу".

Рассказывая о себе, Ясенский писал в 1931 году: "Автобиография - это анкета, которую, в отличие от других анкет, писатель заполняет уже после того, как он был допущен в ту широкую организацию, которая называется массовый читатель.

Год рождения - 1901.

Происхождение - мелкобуржуазное. Место рождения - бывшее Царство Польское, ныне Речь Посполита Польская, Сандомирская равнина над Вислой. Край обильный и скудный, приберегший для одних плодородные полосы шумящей пшеницы (прославленная на всю страну "сандомирка"), для других - лоскуты песчаных пустырей, где от колоса до колоса не слышно голоса, край богатых помещиков и беднейших крестьян, собирающих со своего морга земли слишком много, чтобы умереть, слишком мало, чтобы жить от урожая до урожая.

Родился я в маленьком местечке, прославившемся впоследствии во время мировой бойни количеством укокошенных солдат обеих доблестных армий. Отец мой был провинциальный врач, осевший на всю жизнь в этом закутке, отстоявшем на 35 верст от ближайшей железнодорожной станции. Крестьян, значительную часть года перебивавшихся впроголодь, лечил преимущественно даром, в округе слыл большим чудаком, ополчившим против себя местную верхушку во главе с аптекарем, не прощавшим ему, что тот отказывается выписывать мужикам дорогие лекарства.

Учился я в Варшаве, в университет поступил в Кракове. Было это в 1918 году, то есть как раз в тот знаменитый год, когда "вспыхнула независимая Польша" на развалинах габсбургской и гогенцоллернской монархий, взорванных динамитом Октябрьской революции. Это были годы, когда воздух в Польше был полон угара самого зоологического шовинизма и воскресших великодержавных амбиций, когда раздавленное польскими штыками национальное восстание на Западной Украине и стремительный поход на Киев открывали, казалось, перед наскоро сколоченным польским буржуазным государством перспективы "от моря до моря". Поход Красной Армии на Варшаву, правда, сразу сузил эти перспективы чуть не до пределов варшавских застав, но разгоревшиеся аппетиты не улеглись в надежде на реванш в недалеком будущем.

Первые мои стихи, появившиеся в печати в 1919 - 1920 годах и носившие отпечаток формальных поисков (резко осужденные уже в следующем году в стихотворной автокритике), своей нарочитой грубостью в третировке "святых и неприкосновенных" идеалов независимости, национальной культуры, религии, культа войны прозвучали диссонансом в хоре молодой империалистической литературы, голосившей на все лады "осанна" формировавшемуся буржуазному государству.

Поэма "Песня о голоде", опубликованная в 1922 году, при всей своей идеологической нечеткости была в послевоенной польской литературе первой крупной поэмой, воспевающей социальную революцию и зарю, зажегшуюся на востоке. Остатки непреодоленного мелкобуржуазного идеализма, как узкие, не по ноге башмаки, мешали сделать решительный шаг.

Освобождение пришло извне, в виде неожиданного потрясения. Потрясением этим было кровавое восстание 1923 года. Захват Кракова вооруженными рабочими, разгром полка улан, вызванных для усмирения восставших, отказ пехотных частей стрелять в рабочих, братание солдат с восставшими и передача им оружия - все эти стремительные происшествия, изобилующие героическими эпизодами уличной борьбы, казались прологом величайших событий. Двадцать четыре часа, прожитых в городе, очищенном от полиции и войск, потрясли до основ мой не перестроенный еще до конца мир. Когда на следующий день, благодаря предательству социал-демократических лидеров, рабочие были обезоружены и восстание ликвидировано, я отчетливо понимал, что борьба не кончилась, а начинается борьба длительная и жестокая разоруженных с вооруженными, и что мое место в рядах побежденных сегодня.

В следующем году я работал уже литературным редактором легальной еще в то время коммунистической газеты "Рабочая трибуна" во Львове и, переводя для нее многочисленные статьи Ленина, впервые принялся изучать законы, руководящие развитием капиталистического общества, теорию и практику классовой борьбы.

Политические стихотворные памфлеты, которые я печатал в "Рабочей трибуне" после того как по ним прошелся красный карандаш цензуры, появлялись на свет в виде безукоризненно белых пятен, снабженных только заголовком и подписью.

Годы 1924 - 1925 были для меня годами внутреннего творческого кризиса. Писать по-старому считал ненужным, по-новому еще не умел.

Прыжок от формально утонченных, оперирующих отдаленными ассоциациями стихов "Земли влево" до народной скупой простоты "Слова о Якове Шеле" (поэмы о крестьянском восстании), простоты не всегда еще зрелой и полнозвучной, был для меня решающим этапом внутреннего преодоления, первым моим шагом на пути к подлинно пролетарской литературе, литературе - непосредственному оружию классовой борьбы. "Слово о Якове Шеле", выпущенное мной уже в эмиграции, в Париже, осталось поэтому, несмотря на свои идеологические и композиционные недочеты, моим любимым произведением.

Все острее ощущаемая потребность принимать активное участие в развертывающихся вокруг классовых боях посредством неотразимого оружия художественного слова заставила меня забросить стихи и сесть за прозу. Результатом трехмесячной работы и явилось мое первое прозаическое произведение - роман "Я жгу Париж".

Активная работа в рядах французской компартии лучше теоретических размышлений научила меня применять литературное творчество к задачам повседневной партийной агитации и пропаганды.

В 1927 году я организовал в Париже рабочий театр из польских рабочих-эмигрантов, который в тяжелую эпоху полицейских репрессий должен был стать проводником революционных идей и организатором эксплуатируемых польских рабочих масс во Франции. Массы эти, состоящие из малоземельных и безземельных крестьян, которых голод выгнал из Польши, были отданы на произвол французского капитала. Вот почему следующей своей работой я наметил пьесу о революционной борьбе крестьян за землю, основав ее на тех же мотивах, что и поэму о Якове Шеле. Пьеса, несмотря на доносы польского посольства и преследования парижской полиции, ставилась в десятках рабочих центров парижского округа и имела большой отклик.

Биография и творчество

Сочинения

• But w Butonierce, Warszawa, 1921
• Ноги Изольды Морган, Lwów, 1923
• Slowo о Jakubie Szeli, Paris, 1926
• Je brûle Paris, 1928
• Я жгу Париж, 1928
• Pale Paryż, Warszawa, 1929, 3-е изд. - 1957
• Бал манекенов. Пьеса, 1931
• Галицийская жакерия (Слово о Якове Шеле). Пьеса, 1931
• Человек меняет кожу, 1932-1933
• Нос, 1936
• Заговор равнодушных // «Новый мир», 1956, № 5-7
• Избр. произв./[Предисл. А. Берзинь]. Т. 1-2, М., 1957
• Слово о Якубе Шеле. Поэмы и стихотворения/ [Предисл. А. Гидаша]. М., 1962
• Человек меняет кожу/ [Послесл. В. Оскоцкого]. М., 1969.
• Utwory poetyckie, manifesty, szkice, Warszawa, 1972

Библиография

• Озеров В. Живые нити времени//Знамя , 1956, № 10
• Кардин В. Благодатное солнце//Он же. Верность времени, М., 1962;
• Stern A. Bruno Jasieński. Warszawa, 1969
• Русские советские писатели-прозаики. Биобиблиографич. указатель. Т. 7, ч. 2. М., 1972

Ссылки

Категории:

• Персоналии по алфавиту
• Писатели по алфавиту
• Родившиеся 17 июля
• Родившиеся в 1901 году
• Родившиеся в Польше
• Умершие 17 сентября
• Умершие в 1938 году
• Поэты по алфавиту
• Поэты Польши
• Поэты XX века
• Драматурги по алфавиту
• Драматурги СССР
• Драматурги XX века
• Писатели России XX века
• Писатели Польши
• Поэты России
• Драматурги России
• Революционеры Франции
• Революционеры Польши
• Русские драматурги
• Русские писатели по алфавиту
• Польские поэты
• Польские писатели
• Писатели на французском языке
• Писатели XX века
• Марксисты
• Репрессированные в СССР
• Реабилитированные в СССР
• Казнённые революционеры
• Казнённые писатели
• Многоязычные писатели
• Писатели-фантасты России
• Русские писатели XX века
• Члены Союза писателей СССР
• Выпускники Ягеллонского университета

Wikimedia Foundation . 2010 .

• Под подозрением (фильм)
• Авидом, Менахем

Смотреть что такое "Ясенский, Бруно Яковлевич" в других словарях:

Ясенский Бруно Яковлевич

Бруно Яковлевич Ясенский - Бруно Ясенский Бруно Ясенский (польск. Bruno Jasieński, наст. имя и фамилия Виктор Яковлевич Зисман, польск. Wiktor Zysman), 17 июля 1901 17 сентября 1938) польский и русский/советский писатель, поэт, драматург. … Википедия

Ясенский, Бруно - Бруно Ясенский Бруно Ясенский (польск. Bruno Jasieński, наст. имя и фамилия Виктор Яковлевич Зисман, польск. Wiktor Zysman), 17 июля 1901 17 сентября 1938) польский и русский/советский писатель, поэт, драматург. … Википедия

Ясенский Бруно - Ясеньский (настоящие имя и фамилия Виктор Яковлевич Зускинд) (Jasienski) (1901 1939 или 1941), польский и русский писатель. С 1929 жил в СССР. Поэма «Песня о голоде» (1922) и революционные стихи на польском языке. Фантастический роман памфлет… … Энциклопедический словарь

Ясенский Бруно - Ясенский, Ясеньский (Jasieński) Бруно (Виктор Яковлевич) (17.7.1901 ‒ 20.10.1941), польский и русский советский писатель. Родился в местечке Климентов Сандомирского уезда Радомской губернии (ныне Польша) в семье врача. Окончил Краковский… … Большая советская энциклопедия

ЯСЕНСКИЙ Бруно - ЯСЕНСКИЙ, Ясеньский (Jasiénski) Бруно (Виктор Яковлевич) (1901—41), польский и русский советский писатель. Чл. ФКП с 1925. Жил в СССР (с 1929). Ром. «Я жгу Париж» (на франц. яз., 1928; п. 1928), «Человек меняет кожу» (ч. 1—2,… … Литературный энциклопедический словарь

Ясенский Бруно - (наст. имя и фам. Артур Зисман, по др. данным Виктор Яковлевич Зискинд; 1901 между 1938/41) – польский и рус. писатель, драматург. Род. в семье врача. Окончил Краковский ун т. Печатался с 1918 как поэт. Примыкал к группе польских футуристов. С… … Энциклопедический словарь псевдонимов

Ясенский, Бруно (Виктор Яковлевич) - (Ясеньский Jasienski). Род. 1901, ум. 1938. Поляк, с 1929 г. жил в СССР. Писатель (поэт и прозаик). Автор поэмы "Песня о голоде" (1922), романа памфлета "Я жгу Париж" (1928), романов "Человек меняет кожу" (1932 1933) … Большая биографическая энциклопедия

Ясенский - Ясенский, Бруно Яковлевич Бруно Ясенский Бруно Ясенский (польск. Bruno Jasieński, наст. имя и фамилия Виктор Яковлевич Зисман, польск. Wiktor Zysman), 17 июля 1901 17 сентября 1938) польский еврей и … Википедия

Бруно Ясенский - (польск. Bruno Jasieński, наст. имя и фамилия Виктор Яковлевич Зисман, польск. Wiktor Zysman), 17 июля 1901 17 сентября 1938) польский и русский/советский писатель, поэт, драматург. … Википедия