Читать онлайн полный расска бургундский декамерон. Читать книгу «Декамерон» онлайн полностью — Джованни Боккаччо — MyBook

Джованни Боккаччо.

Декамерон

Начинается книга, называется Декамерон, прозванная principe galeotto, в которой содержится сто новелл, рассказанных в течение десяти дней семью дамами и тремя молодыми людьми.

Введение

Соболезновать удрученным – человеческое свойство, и хотя оно пристало всякому, мы особенно ожидаем его от тех, которые сами нуждались в утешении и находили его в других. Если кто-либо ощущал в нем потребность и оно было ему отрадно и приносило удовольствие, я – из числа таковых. С моей ранней молодости и по ею пору я был воспламенен через меру высокою, благородною любовью, более, чем, казалось бы, приличествовало моему низменному положению, – если я хотел о том рассказать; и хотя знающие люди, до сведения которых это доходило, хвалили и ценили меня за то, тем не менее любовь заставила меня претерпевать многое, не от жестокости любимой женщины, а от излишней горячности духа, воспитанной неупорядоченным желанием, которое, не удовлетворяясь возможной целью, нередко приносило мне больше горя, чем бы следовало. В таком-то горе веселые беседы и посильные утешения друга доставили мне столько пользы, что, по моему твердому убеждению, они одни и причиной тому, что я не умер. Но по благоусмотрению того, который, будучи сам бесконечен, поставил непреложным законом всему сущему иметь конец, моя любовь, – горячая паче других, которую не в состоянии была порвать или поколебать никакая сила намерения, ни совет, ни страх явного стыда, ни могущая последовать опасность, – с течением времени сама собою настолько ослабела, что теперь оставила в моей душе лишь то удовольствие, которое она обыкновенно приносит людям, не пускающимся слишком далеко в ее мрачные волны. Насколько прежде она была тягостной, настолько теперь, с удалением страданий, я ощущаю ее как нечто приятное. Но с прекращением страданий не удалилась память о благодеяниях, оказанных мне теми, которые, по своему расположению ко мне, печалились о моих невзгодах; и я думаю, память эта исчезнет разве со смертью. А так как, по моему мнению, благодарность заслуживает, между всеми другими добродетелями, особой хвалы, а противоположное ей – порицания, я, дабы не показаться неблагодарным, решился теперь, когда я могу считать себя свободным, в возврат того, что сам получил, по мере возможности уготовить некое облегчение, если не тем, кто мне помог (они по своему разуму и счастью, может быть, в том и не нуждаются), то по крайней мере имеющим в нем потребу. И хотя моя поддержка, или, сказать лучше, утешение, окажется слабым для нуждающихся, тем не менее, мне кажется, что с ним надлежит особливо обращаться туда, где больше чувствуется в нем необходимость, потому что там оно и пользы принесет больше, и будет более оценено. А кто станет отрицать, что такого рода утешение, каково бы оно ни было, приличнее предлагать прелестным дамам, чем мужчинам? Они от страха и стыда таят в нежной груди любовное пламя, а что оно сильнее явного, про то знают все, кто его испытал; к тому же связанные волею, капризами, приказаниями отцов, матерей, братьев и мужей, они большую часть времени проводят в тесной замкнутости своих покоев, и, сидя почти без дела, желая и не желая в одно и то же время, питают различные мысли, которые не могут же быть всегда веселыми. Если эти мысли наведут на них порой грустное расположение духа, вызванное страстным желанием, оно, к великому огорчению, останется при них, если не удалят его новые разговоры; не говоря уже о том, что женщины менее выносливы, чем мужчины. Всего этого не случается с влюбленными мужчинами, как-то легко усмотреть. Если их постигнет грусть или удручение мысли, у них много средств облегчить его и обойтись, ибо, по желанию, они могут гулять, слышать и видеть многое, охотиться за птицей и зверем, ловить рыбу, ездить верхом, играть или торговать. Каждое из этих занятий может привлечь к себе душу, всецело или отчасти, устранив от нее грустные мысли, по крайней мере на известное время, после чего, так или иначе, либо наступает утешение, либо умаляется печаль. Вот почему, желая отчасти исправить несправедливость фортуны, именно там поскупившейся на поддержку, где меньше было силы, – как то мы видим у слабых женщин, – я намерен сообщить на помощь и развлечение любящих (ибо остальные удовлетворяются иглой, веретеном и мотовилом) сто новелл, или, как мы их назовем, басен, притч и историй, рассказанных в течение десяти дней в обществе семи дам и трех молодых людей в губительную пору прошлой чумы, и несколько песенок, спетых этими дамами для своего удовольствия. В этих новеллах встретятся забавные и печальные случаи любви и другие необычайные происшествия, приключившиеся как в новейшие, так и в древние времена. Читая их, дамы в одно и то же время получат и удовольствие от рассказанных в них забавных приключений и полезный совет, поскольку они узнают, чего им следует избегать и к чему стремиться. Я думаю, что и то и другое обойдется не без умаления скуки; если, даст бог, именно так и случится, да возблагодарят они Амура, который, освободив меня от своих уз, дал мне возможность послужить их удовольствию.

День первый

Начинается первый день Декамерона, в котором, после того как автор рассказал, по какому поводу собрались и беседовали выступающие впоследствии лица, под председательством Пампинеи, рассуждают о чем кому заблагорассудится.

Всякий раз, прелестные дамы, как я, размыслив, подумаю, насколько вы от природы сострадательны, я прихожу к убеждению, что вступление к этому труду покажется вам тягостным и грустным, ибо таким именно является начертанное в челе его печальное воспоминание о прошлой чумной смертности, скорбной для всех, кто ее видел или другим способом познал. Я не хочу этим отвратить вас от дальнейшего чтения, как будто и далее вам предстоит идти среди стенаний и слез: ужасное начало будет вам тем же, чем для путников неприступная, крутая гора, за которой лежит прекрасная, чудная поляна, тем более нравящаяся им, чем более было труда при восхождении и спуске. Как за крайнею радостью следует печаль, так бедствия кончаются с наступлением веселья, – за краткой грустью (говорю: краткой, ибо она содержится в немногих словах) последуют вскоре утеха и удовольствие, которые я вам наперед обещал и которых, после такого начала, никто бы и не ожидал, если бы его не предупредили. Сказать правду: если бы я мог достойным образом повести вас к желаемой мною цели иным путем, а не столь крутою тропой, я охотно так бы сделал; но так как нельзя было, не касаясь того воспоминания, объяснить причину, почему именно приключились события, о которых вы прочтете далее, я принимаюсь писать, как бы побужденный необходимостью.

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2009, 2011

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2009

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства.

К читателю

Вы, искушенный, требовательный и, наверное, достаточно пресыщенный Читатель начала XXI века, сейчас держите в руках весьма необычную, позвольте вас уверить, книгу.

Во-первых, это величайший шедевр мировой литературы.

Во-вторых, «Декамерон» – первая в мире книга, изданная типографским способом, и это, согласитесь, знаменательно уже само по себе.

В-третьих, невозможно назвать другую книгу, которая на протяжении более шести столетий привлекала бы к себе столько же внимания.

Разве что Библия.

И в-четвертых, данное издание бессмертного романа воспроизводит, пожалуй, самый блистательный, самый полный и независимый от цензурного своеволия перевод с языка оригинала, осуществленный в восьмидесятых годах XIX столетия академиком А. Н. Веселовским. Этот ставший знаменитым перевод как нельзя более выразительно воспроизводит колорит эпохи Джованни Боккаччо, названной Возрождением или Ренессансом. Столпами этой эпохи были: ниспровержение мертвящих церковных догматов, возрождение жизнелюбивых традиций античности, торжество идеи самоценности человеческой личности. А еще – парад гениальных шедевров, и среди них – «Декамерон», написанный в период между 1348 и 1353 годами.

Автор его, Джованни Боккаччо, в юности служил при дворе неаполитанского короля, дочь которого, красавица Мария д’Аквино, стала его первой любовью. На страницах «Декамерона» она была увековечена под именем Фьяметты. Далее Боккаччо переезжает в Рим, поступает на службу в Ватикан, много путешествует, выполняя дипломатические поручения Папы, а затем, выйдя в отставку, покупает дом в окрестностях Флоренции, где на досуге пишет свое великое произведение…

«Декамерон» состоит из ста новелл. В течение десяти дней их рассказывают семеро молодых дам и трое кавалеров, которые, спасаясь от эпидемии чумы, находят убежище на уединенной загородной вилле и оказываются изолированы от мрачных реалий бытия. Перед читателем проходит парад колоритнейших образов: короли и бездомные нищие, султаны и странствующие монахи, высшее духовенство и разбойники, благонравные матроны и уличные проститутки, озорные жены и простоватые мужья, коварные соблазнители и доверчивые жертвы. Церковное мракобесие, ханжеская добродетель, коварство, любовь, ненависть, глупость, похоть, доблесть, честь, бесчестье… Пышное многоцветье самых разных тем, образов и коллизий, над которыми безраздельно царит всемогущий Эрос. Именно эротические новеллы принесли столь громкую славу «Декамерону», подчас довольно скандальную из-за агрессивной косности и зашоренности сознания.

В 1557 году инквизиция издала печально знаменитый «Индекс запрещенных книг», в котором «Декамерон», конечно же, занял почетное место. По требованию Ватикана книга была «адаптирована», то есть все населявшие ее монахи, аббаты, епископы, настоятельницы монастырей и другие особы церковного звания превратились в бродячих музыкантов, актеров, сельских старост и мелкопоместных дворян.

В последней четверти XIX века «Декамерон» был запрещен в США и Великобритании, а всю первую половину XX столетия этот памятник литературы Ренессанса подвергался арестам в разных странах христианского мира. В Советском Союзе, напротив, «Декамерон» много раз переиздавался, скорее всего, из-за мощной антицерковной направленности, на фоне которой озорной эротизм Боккаччо выглядел чем-то вроде необходимого зла.

«Декамерон», увы, всегда, во все времена носил на себе ярлык безнравственного произведения, хотя едва ли кто-либо из его гонителей смог бы вразумительно пояснить свою позицию. Изначально запретных тем вообще не существует, как не существует запретных явлений природы. Нравственной оценке могут подлежать лишь способ отражения той или иной темы, мера таланта, такта, культуры и душевной глубины автора, ничего более.

По выражению Оскара Уайльда, нет книг нравственных или безнравственных, а есть книги, написанные хорошо или же написанные плохо.

«Декамерон» написан хорошо.

Очень хорошо.

В. Гитин, литератор

Начинается книга

называемая Декамерон, прозванная Principe Galeotto, в которой содержится сто новелл, рассказанных в течение десяти дней семью дамами и тремя молодыми людьми

Введение

Соболезновать удрученным – человеческое свойство, и хотя пристало всякому, мы особенно ожидаем его от тех, которые сами нуждались в утешении и находили его в других. Если кто-либо ощущал в нем потребность, и оно было ему отрадно и приносило удовольствие, – я из числа таковых. С моей ранней молодости и по сю пору я был воспламенен через меру высокою, благородною любовью, более, чем, казалось бы, приличествовало моему низменному положению, – если б я хотел о том рассказать; и хотя знающие люди, до сведения которых это доходило, хвалили и ценили меня за то, тем не менее любовь заставила меня претерпевать многое, не от жестокости любимой женщины, а от излишней горячности духа, воспитанной неупорядоченным желанием, которое, не удовлетворяясь возможной целью, нередко приносило мне больше горя, чем бы следовало. В таком-то горе веселые беседы и посильные утешения друга доставили мне столько пользы, что, по моему твердому убеждению, они одни и причиной тому, что я не умер. Но по благоусмотрению того, который, будучи сам бесконечен, поставил непреложным законом всему сущему иметь конец, моя любовь, – горячая паче других, которую не в состоянии была порвать или поколебать никакая сила намерения, ни совет, ни страх явного стыда, ни могущая последовать опасность, – с течением времени сама собою настолько ослабела, что теперь оставила в моей душе лишь то удовольствие, которое она обыкновенно приносит людям, не пускающимся слишком далеко в ее мрачные волны. Насколько прежде она была тягостной, настолько теперь, с удалением страданий, я ощущаю ее как нечто приятное. Но с прекращением страданий не удалилась память о благодеяниях, оказанных мне теми, которые, по своему расположению ко мне, печалились о моих невзгодах; и я думаю, память эта исчезнет разве со смертью. А так как по моему мнению благодарность заслуживает, между всеми другими добродетелями, особой хвалы, а противоположное ей – порицания, я, дабы не показаться неблагодарным, решился теперь, когда я могу считать себя свободным, в возврат того, что сам получил, по мере возможности уготовить некое облегчение если не тем, кто мне помог (они по своему разуму и счастью, может быть, в том и не нуждаются), то по крайней мере имеющим в нем потребу. И хотя моя поддержка или, сказать лучше, утешение окажется слабым для нуждающихся, тем не менее, мне кажется, что с ним надлежит особливо обращаться туда, где больше чувствуется в нем необходимость, потому что там оно и пользы принесет больше, и будет более оценено. А кто станет отрицать, что такого рода утешение, каково бы оно ни было, приличнее предлагать прелестным дамам, чем мужчинам? Они от страха и стыда таят в нежной груди любовное пламя, а что оно сильнее явного – про то знают все, кто его испытал; к тому же связанные волею, капризами, приказаниями отцов, матерей, братьев и мужей, они большую часть времени проводят в тесной замкнутости своих покоев и, сидя почти без дела, желая и не желая в одно и то же время, питают различные мысли, которые не могут же быть всегда веселыми. Если эти мысли наведут на них порой грустное расположение духа, вызванное страстным желанием, оно, к великому огорчению, останется при них, если не удалят его новые разговоры; не говоря уже о том, что женщины менее выносливы, чем мужчины. Всего этого не случается с влюбленными мужчинами, как то легко усмотреть. Если их постигнет грусть или удручение мысли, у них много средств облегчить его и обойтись, ибо, по желанию, они могут гулять, слышать и видеть многое, охотиться за птицей и зверем, ловить рыбу, ездить верхом, играть или торговать. Каждое из этих занятий может привлечь к себе душу, всецело или отчасти устранив от нее грустные мысли, по крайней мере на известное время, после чего, так или иначе, либо наступает утешение, либо умаляется печаль. Вот почему, желая отчасти исправить несправедливость фортуны, именно там поскупившейся на поддержку, где меньше было силы, – как то мы видим у слабых женщин, – я намерен сообщить на помощь и развлечение любящих (ибо остальные удовлетворяются иглой, веретеном и мотовилом) сто новелл, или, как мы их назовем, басен, притч и историй, рассказанных в течение десяти дней в обществе семи дам и трех молодых людей, в губительную пору прошлой чумы, и несколько песенок, спетых этими дамами для своего удовольствия. В этих новеллах встретятся забавные и печальные случаи любви и другие необычайные происшествия, приключившиеся как в новейшие, так и в древние времена. Читая их, дамы, в одно и то же время, получат и удовольствие от рассказанных в них забавных приключений, и полезный совет, поскольку они узнают, чего им следует избегать и к чему стремиться. Я думаю, что и то и другое обойдется не без умаления скуки; если, даст Бог, именно так и случится, да возблагодарят они Амура, который, освободив меня от своих уз, дал мне возможность послужить их удовольствию.

День первый

Начинается первый день Декамерона, в котором, после того, как автор рассказал, по какому поводу собрались и беседовали выступающие впоследствии лица, под председательством Пампинеи рассуждают о чем кому заблагорассудится

Всякий раз, прелестные дамы, как я, размыслив, подумаю, насколько вы от природы сострадательны, я прихожу к убеждению, что вступление к этому труду покажется вам тягостным и грустным, ибо таким именно является начертанное в челе его печальное воспоминание о прошлой чумной смертности, скорбной для всех, кто ее видел или другим способом познал. Я не хочу этим отвратить вас от дальнейшего чтения, как будто и далее вам предстоит идти среди стенаний и слез: ужасное начало будет вам тем же, чем для путников неприступная, крутая гора, за которой лежит прекрасная, чудная поляна, тем более нравящаяся им, чем более было труда при восхождении и спуске. Как за крайнею радостью следует печаль, так бедствия кончаются с наступлением веселья: за краткой грустью (говорю: краткой, ибо она содержится в немногих словах) последуют вскоре утеха и удовольствие, которые я вам наперед обещал и которых, после такого начала, никто бы и не ожидал, если бы его не предупредили. Сказать правду: если бы я мог достойным образом повести вас к желаемой мною цели иным путем, а не столь крутою тропой, я охотно так бы и сделал; но так как нельзя было, не касаясь того воспоминания, объяснить причину, почему именно приключились события, о которых вы прочтете далее, я принимаюсь писать, как бы побужденный необходимостью.

Итак, скажу, что со времени благотворного вочеловечения Сына Божия минуло 1348 лет, когда славную Флоренцию, прекраснейший изо всех итальянских городов, постигла смертоносная чума, которая, под влиянием ли небесных светил, или по нашим грехам посланная праведным гневом божиим на смертных, за несколько лет перед тем открылась в областях востока и, лишив их бесчисленного количества жителей, безостановочно двигаясь с места на место, дошла, разрастаясь плачевно, и до запада. Не помогали против нее ни мудрость, ни предусмотрительность человека, в силу которых город был очищен от нечистот людьми, нарочно для того назначенными, запрещено ввозить больных, издано множество наставлений о сохранении здоровья. Не помогали и умиленные моления, не однажды повторявшиеся, устроенные благочестивыми людьми, в процессиях или другим способом. Приблизительно к началу весны означенного года болезнь начала проявлять свое плачевное действие страшным и чудным образом. Не так, как на востоке, где кровотечение из носа было явным знамением неминуемой смерти: здесь в начале болезни у мужчин и женщин показывались в паху или под мышками какие-то опухоли, разраставшиеся до величины обыкновенного яблока или яйца, одни более, другие менее; народ называл их gavoccioli (чумными бубонами); в короткое время эта смертельная опухоль распространялась от указанных частей тела безразлично и на другие, а затем признак указанного недуга изменялся в черные и багровые пятна, появлявшиеся у многих на руках и бедрах и на всех частях тела, у иных большие и редкие, у других мелкие и частые. И как опухоль являлась в начале, да и позднее оставалась вернейшим признаком близкой смерти, таковым были пятна, у кого они выступали. Казалось, против этих болезней не помогали и не приносили пользы ни совет врача, ни сила какого бы то ни было лекарства: таково ли было свойство болезни, или невежество врачующих (которых, за вычетом ученых медиков, явилось множество, мужчин и женщин, не имевших никакого понятия о медицине) не открыло ее причин, а потому не находило подобающих средств, – только немногие выздоравливали и почти все умирали на третий день после появления указанных признаков, одни скорее, другие позже, – и большинство без лихорадочных или других явлений. Развитие этой чумы было тем сильнее, что от больных, через общение с здоровыми, она переходила на последних, совсем так, как огонь охватывает сухие или жирные предметы, когда они близко к нему подвинуты. И еще большее зло было в том, что не только беседа или общение с больными переносило на здоровых недуг и причину общей смерти, но, казалось, одно прикосновение к одежде или другой вещи, которой касался или пользовался больной, передавало болезнь дотрагивавшемуся. Дивным покажется, что я теперь скажу, и если бы того не видели многие – и я своими глазами, я не решился бы тому поверить, не то что написать, хотя бы и слышал о том от человека, заслуживающего доверия. Скажу, что таково было свойство этой заразы при передаче ее от одного к другому, что она приставала не только от человека к человеку, но часто видали и нечто большее: что вещь, принадлежавшая больному или умершему от такой болезни, если к ней прикасалось живое существо не человеческой породы, не только заражала его недугом, но и убивала в непродолжительное время. В этом, как сказано выше, я убедился собственными глазами, между прочим, однажды на таком примере: лохмотья бедняка, умершего от такой болезни, были выброшены на улицу; две свиньи, набредя на них, по своему обычаю, долго теребили их рылом, потом зубами, мотая их из стороны в сторону, и по прошествии короткого времени, покружившись немного, точно поев отравы, упали мертвые на злополучные тряпки.

Такие происшествия и многие другие, подобные им и более ужасные, порождали разные страхи и фантазии в тех, которые, оставшись в живых, почти все стремились к одной жестокой цели: избегать больных и удаляться от общения с ними и их вещами; так поступая, они воображали сохранить себе здоровье. Некоторые полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств сильно помогают борьбе со злом; собравшись кружками, они жили, отделившись от других, укрываясь и запираясь в домах, где не было больных и им самим было удобнее; употребляя с большой умеренностью изысканнейшую пищу и лучшие вина, избегая всякого излишества, не дозволяя кому бы то ни было говорить с собою и не желая знать вестей извне – о смерти или больных, – они проводили время среди музыки и удовольствий, какие только могли себе доставить. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается, – вот вернейшее лекарство против недуга. И как говорили, так, по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу и меры, чаще всего устраивая это в чужих домах, лишь бы прослышали, что там есть нечто им по вкусу и в удовольствие. Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя, и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием, и посторонний человек, если заходил туда, пользовался ими так же, как пользовался бы хозяин. И эти люди, при их скотских стремлениях, всегда, по возможности, избегали больных. При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служилого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому позволено было делать все что заблагорассудится.

Многие иные держались среднего пути между двумя указанными выше: не ограничивая себя в пище, как первые, не выходя из границ в питье и других излишествах, как вторые, они пользовались всем этим в меру и согласно потребностям, не запирались, а гуляли, держа в руках кто цветы, кто пахучие травы, кто какое другое душистое вещество, которое часто обоняли, полагая полезным освежать мозг такими ароматами, – ибо воздух казался зараженным и зловонным от запаха трупов, больных и лекарств. Иные были более сурового, хотя, быть может, верного мнения, говоря, что против зараз нет лучшего средства как бегство перед ними. Руководствуясь этим убеждением, не заботясь ни о чем, кроме себя, множество мужчин и женщин покинули родной город, свои дома и жилья, родственников и имущество и направились за город, в чужие или свои поместья, как будто гнев божий, каравший неправедных людей этой чумой, не взыщет их, где бы они ни были, а намеренно обрушится на оставшихся в стенах города, точно они полагали, что никому не остаться там в живых и настал его последний час.

Хотя из этих людей, имевших столь различные мнения, и не все умирали, но не все и спасались; напротив, из каждой группы заболевали многие и повсюду, и как сами они, пока были здоровы, давали в том пример другим здоровым, они изнемогали, почти совсем покинутые. Не станем говорить о том, что один горожанин избегал другого, что сосед почти не заботился о соседе, родственники посещали друг друга редко или никогда, или виделись издали; бедствие воспитало в сердцах мужчин и женщин такой ужас, что брат покидал брата, дядя племянника, сестра брата и нередко жена мужа; более того и невероятнее: отцы и матери избегали навещать своих детей и ходить за ними, как будто то были не их дети. По этой причине мужчинам и женщинам, которые заболевали, а их количества не исчислить, не оставалось другой помощи, кроме милосердия друзей (таковых было немного) или корыстолюбия слуг, привлеченных большим, не по мере, жалованьем; да и тех становилось немного, и были то мужчины и женщины грубого нрава, не привычные к такого рода уходу, ничего другого не умевшие делать, как подавать больным, что требовалось, да присмотреть, когда они кончались; отбывая такую службу, они часто вместе с заработком теряли и жизнь. Из того, что больные бывали покинуты соседями, родными и друзьями, а слуг было мало, развилась привычка, дотоле неслыханная, что дамы красивые, родовитые, заболевая, не стеснялись услугами мужчины, каков бы он ни был, молодой или нет, без стыда обнажая перед ним всякую часть тела, как бы то сделали при женщине, лишь бы того потребовала болезнь, – что, быть может, стало впоследствии причиной меньшего целомудрия у тех из них, которые исцелялись от недуга. Умирали, кроме того, многие, которые, быть может, и выжили бы, если бы им подана была помощь. От всего этого, и от недостаточности ухода за больными, и от силы заразы, число умиравших в городе днем и ночью было столь велико, что страшно было слышать о том, не только что видеть. Оттого, как бы по необходимости, развились среди горожан, оставшихся в живых, некоторые привычки, противоположные прежним. Было в обычае (как то видим и теперь), что родственницы и соседки собирались в доме покойника и здесь плакали вместе с теми, которые были ему особенно близки; с другой стороны, у дома покойника сходились его родственники, соседи и многие другие горожане и духовенство, смотря по состоянию усопшего, и сверстники несли его тело на своих плечах, в погребальном шествии со свечами и пением, в церковь, избранную им еще при жизни. Когда сила чумы стала расти, все это было заброшено совсем или по большей части, а на место прежних явились новые порядки. Не только умирали без сходбища многих жен, но много было и таких, которые кончались без свидетелей, и лишь очень немногим доставались в удел умильные сетования и горькие слезы родных; вместо того, наоборот, в ходу были смех и шутки и общее веселье: обычай, отлично усвоенный, в видах здоровья, женщинами, отложившими большею частью свойственное им чувство сострадания. Мало было умерших, которых провожали бы до церкви более десяти или двенадцати соседей; и то не почтенные, уважаемые граждане, а род могильщиков из простонародья, называвших себя беккинами и получавших плату за свои услуги: они являлись при гробе и несли его торопливо и не в ту церковь, которую усопший выбрал до смерти, а чаще в ближайшую, несли при немногих свечах или и вовсе без них, за четырьмя или шестью клериками, которые, не беспокоя себя слишком долгой или торжественной службой, с помощью указанных беккинов клали тело в первую попавшуюся, не занятую могилу. Мелкий люд, а может быть, и большая часть среднего сословия, представляли гораздо более плачевное зрелище: надежда либо нищета побуждали их, чаще всего, не покидать своих домов и соседства; заболевая ежедневно тысячами, не получая ни ухода, ни помощи ни в чем, они умирали почти без изъятия. Многие кончались днем или ночью на улице; иные хотя и умирали в домах, давали о том знать соседям не иначе как запахом своих разлагавшихся тел. И теми и другими умершими повсюду все было полно. Соседи, движимые столько же боязнью заражения от трупов, сколько и состраданием к умершим, поступали большею частью на один лад: сами либо с помощью носильщиков, когда их можно было достать, вытаскивали из домов тела умерших и клали у дверей, где всякий, кто прошелся бы, особенно утром, увидел бы их без числа; затем распоряжались доставлением носилок; но были и такие, которые, за недостатком в них, клали тела на доски. Часто на одних и тех же носилках их было два или три, но случалось не однажды, а таких случаев можно бы насчитать множество, что на одних носилках лежали жена и муж, два или три брата, либо отец и сын и т. д. Бывало также не раз, что за двумя священниками, шествовавшими с крестом перед покойником, увяжутся двое или трое носилок, с их носильщиками, следом за первыми, так что священникам, думавшим хоронить одного, приходилось хоронить шесть или восемь покойников, а иногда и более. При этом им не оказывали почета ни слезами, ни свечой, ни сочувствием; наоборот, дело дошло до того, что об умерших людях думали столько же, сколько теперь об околевшей козе. Так оказалось воочию, что если обычный ход вещей не научает и мудрецов переносить терпеливо мелкие и редкие утраты, то великие бедствия делают даже недалеких людей рассудительными и равнодушными. Так как для большого количества тел, которые, как сказано, каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освященной для погребения земли, тем более если бы по старому обычаю каждому захотели отводить особое место, то на кладбищах при церквах, где все было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами, как товар на корабле, и слегка засыпая землей, пока не доходили до краев могилы.

Не описывая далее, во всех подробностях, бедствия, приключившиеся в городе, скажу, что, если для него година была тяжелая, она ни в чем не пощадила и пригородной области. Если оставить в стороне замки (тот же город в уменьшенном виде), то в разбросанных поместьях и на полях жалкие и бедные крестьяне и их семьи умирали без помощи медика и ухода прислуги, по дорогам, на пашне и в домах, днем и ночью безразлично, не как люди, а как животные. Вследствие этого и у них, как у горожан, нравы разнуздались, и они перестали заботиться о своем достоянии и делах; наоборот, будто каждый наступивший день они чаяли смерти, они старались не уготовлять себе будущие плоды от скота и земель и своих собственных трудов, а уничтожать всяким способом то, что уже было добыто. Оттого ослы, овцы и козы, свиньи и куры, даже преданнейшие человеку собаки, изгнанные из жилья, плутали без запрета по полям, на которых хлеб был заброшен, не только что не убран, но и не сжат. И многие из них, словно разумные, покормившись вдоволь в течение дня, на ночь возвращались сытые, без понукания пастуха, в свои жилища.

Но оставляя пригородную область и снова обращаясь к городу, можно ли сказать что-либо больше того, что по суровости неба, а быть может и по людскому жестокосердию, между мартом и июлем, – частью от силы чумного недуга, частью потому, что вследствие страха, обуявшего здоровых, уход за больными был дурной и их нужды не удовлетворялись, – в стенах города Флоренции умерло, как полагают, около ста тысяч человек, тогда как до этой смертности, вероятно, и не предполагали, что в городе было столько жителей? Сколько больших дворцов, прекрасных домов и роскошных помещений, когда-то полных челяди, господ и дам, опустели до последнего служителя включительно! Сколько именитых родов, богатых наследий и славных состояний осталось без законного наследника! Сколько крепких мужчин, красивых женщин, прекрасных юношей, которых не то что кто-либо другой, но Гален, Гиппократ и Эскулап признали бы вполне здоровыми, утром обедали с родными, товарищами и друзьями, а на следующий вечер ужинали со своими предками на том свете!

Мне самому тягостно так долго останавливаться на этих бедствиях; поэтому, опустив в рассказе о них то, что можно, скажу, что в то время как наш город, при таких обстоятельствах, почти опустел, случилось однажды (как я потом слышал от верного человека), что во вторник утром в досточтимом храме Санта Мария Новелла, когда там почти никого не было, семь молодых дам, одетых, как было прилично по времени, в печальные одежды, простояв божественную службу, сошлись вместе; все они были связаны друг с другом дружбой или соседством либо родством; ни одна не перешла двадцативосьмилетнего возраста и ни одной не было меньше восемнадцати лет; все разумные, родовитые, красивые, добрых нравов и сдержанно-приветливые. Я назвал бы их настоящие имена, если бы у меня не было достаточного повода воздержаться от этого: я не желаю, чтобы в будущем какая-нибудь из них устыдилась за следующие повести, рассказанные либо слышанные ими, ибо границы дозволенных удовольствий ныне более стеснены, чем в ту пору, когда в силу указанных причин они были свободнейшими не только по отношению к их возрасту, но и к гораздо более зрелому; я не хочу также, чтобы завистники, всегда готовые укорить человека похвальной жизни, получили повод умалить в чем бы то ни было честное имя достойных женщин своими непристойными речами. А для того чтобы можно было понять, не смешивая, что каждая из них будет говорить впоследствии, я намерен назвать их именами, отвечающими всецело или отчасти их качествам. Из них первую и старшую по летам назовем Пампинеей, вторую Фьямметтой, третью Филоменой, четвертую Эмилией, затем Лауреттой пятую, шестую Неифилой, последнюю, не без причины, Элизой. Все они, собравшись в одной части церкви, не с намерением, а случайно, сели как бы кружком и, после нескольких вздохов, оставив сказывание «Отче наш», вступили во многие и разнообразные беседы о злобе дня. Через некоторое время, когда остальные замолчали, Пампинея так начала говорить:

– Милые мои дамы, вы, вероятно, много раз слышали, как и я, что пристойное пользование своим правом никому не приносит вреда. Естественное право каждого рожденного – поддерживать, сохранять и защищать, насколько возможно, свою жизнь; это так верно, что иногда, случалось, убивали без вины людей, лишь бы сохранить себе жизнь. Если то допускают законы, пекущиеся о благоустроении всех смертных, то не подобает ли тем более нам и всякому другому принимать, не во вред никому, доступные нам меры к сохранению нашей жизни? Как соображу я наше поведение нынешним утром, да и в многие прошлые дни, и подумаю, как и о чем мы беседовали, я убеждаюсь, да и вы подобно мне, что каждая из нас боится за себя. Не это удивляет меня, а то, что при нашей женской впечатлительности мы не ищем никакого противодействия тому, чего каждая из нас страшится по праву. Кажется мне, мы живем здесь как будто потому, что желаем или обязаны быть свидетельницами, сколько мертвых тел отнесено на кладбище; либо слышать, поют ли здешние монахи, число которых почти свелось в ничто, свою службу в положенные часы; доказывать своей одеждой всякому приходящему качество и количество наших бед. Выйдя отсюда, мы видим, как носят покойников или больных; видим людей, когда-то осужденных властью общественных законов на изгнание за их проступки, неистово мечущихся по городу, точно издеваясь над законами, ибо они знают, что их исполнители умерли либо больны; видим, как подонки нашего города, называемые беккинами, упивающиеся нашей кровью, ездят и бродят повсюду на мучение нам, в бесстыдных песнях укоряя нас в нашей беде. И ничего другого мы не слышим, как только: такие-то умерли, те умирают; всюду мы услышали бы жалобный плач – если бы были на то люди. Вернувшись домой (не знаю, бывает ли с вами то же, что со мною), я, не находя там из большой семьи никого, кроме моей служанки, прихожу в трепет и чувствую, как у меня на голове поднимаются волосы; куда бы я ни пошла и где бы ни остановилась, мне представляются тени усопших, не такие, каковыми я привыкла их видеть при жизни, и пугающие меня страшным видом, неизвестно откуда в них явившимся. Вот почему и здесь, и в других местах, и дома, я чувствую себя нехорошо, тем более что, мне кажется, здесь, кроме меня, не осталось никого, у кого, как у нас, есть и кровь в жилах и готовое место убежища. Часто я слышала о людях (если таковые еще остались), которые, не разбирая между приличным и недозволенным, руководясь лишь вожделением, одни или в обществе, днем и ночью совершают то, что приносит им наибольшее удовольствие. И не только свободные люди, но и монастырские затворники, убедив себя, что им прилично и пристало делать то же, что и другим, нарушив обет послушания и отдавшись плотским удовольствиям, сделались распущенными и безнравственными, надеясь, таким образом, избежать смерти. Если так (а это очевидно), то что же мы здесь делаем? Чего дожидаемся? О чем грезим? Почему мы безучастнее и равнодушнее по отношению к нашему здоровью, чем остальные горожане? Считаем ли мы себя менее ценными, либо наша жизнь прикреплена к телу более крепкой цепью, чем у других, и нам нечего заботиться о чем бы то ни было, что могло бы повредить ей? Но мы заблуждаемся, мы обманываем себя; каково же наше неразумие, если мы так именно думаем! Стоит нам только вспомнить, сколько и каких молодых людей и женщин похитила эта жестокая зараза, чтобы получить тому явное доказательство. И вот для того, чтобы, по малодушию или беспечности, нам не попасться в то, чего мы могли бы, при желании, избегнуть тем или другим способом, я считала бы за лучшее (не знаю, разделите ли вы мое мнение), чтобы мы, как есть, покинули город, как то прежде нас делали и еще делают многие другие, и, избегая паче смерти недостойных примеров, отправились честным образом в загородные поместья, каких у каждой из нас множество, и там, не переходя ни одним поступком за черту благоразумия, предались тем развлечениям, утехе и веселью, какие можем себе доставить. Там слышно пение птичек, виднеются зеленеющие холмы и долины, поля, на которых жатва волнуется, что море, тысячи пород деревьев и небо более открытое, которое, хотя и гневается на нас, тем не менее не скрывает от нас своей вечной красы; все это гораздо прекраснее на вид, чем голые стены нашего города. К тому же там и воздух прохладнее, большое обилие всего, необходимого для жизни в такие времена, и меньше неприятностей. Ибо если и там умирают крестьяне, как здесь горожане, неприятного впечатления потому менее, что дома и жители встречаются реже, чем в городе. С другой стороны, здесь, если я не ошибаюсь, мы никого не покидаем, скорее, по истине, мы сами можем почитать себя оставленными, ибо наши близкие, унесенные смертью или избегая ее, оставили нас в таком бедствии одних, как будто мы были им чужие. Итак, никакого упрека нам не будет, если мы последуем этому намерению; горе и неприятность, а может быть, и смерть могут приключиться, коли не последуем. Поэтому, если вам заблагорассудится, я полагаю, мы хорошо и как следует поступим, если позовем своих служанок и, велев им следовать за нами с необходимыми вещами, будем проводить время сегодня здесь, завтра там, доставляя себе те удовольствия и развлечения, какие возможны по времени, и пребывая таким образом до тех пор, пока не увидим (если только смерть не настигнет нас ранее), какой исход готовит небо этому делу. Вспомните, наконец, что нам не менее пристало удалиться отсюда с достоинством, чем многим другим оставаться здесь, недостойным образом проводя время.

…и поймете, сколь святы, могучи

и каким благом исполнены силы любви,

которую многие осуждают и поносят

крайне несправедливо, сами не зная, что говорят.

Джованни Боккаччо. «Декамерон»

История зачастую бывает несправедлива. За «Декамероном» прочно закрепилась репутация неприличной книги. Но справедливо ли это? Эротика в «Декамероне» присутствует, однако она не идет ни в какое сравнение с грандиозными эротическими метафорами предшествовавших «Декамерону» средневековых комических поэтов. Между тем гораздо более рискованные сонеты Рустико ди Филиппо и Чекко Анджольери современников Боккаччо нисколько не шокировали. Не смущали их и сексуальные откровенности некоторых новелл благонравнейшего Франко Саккетти, именно по причине этой откровенности на русский язык пока что не переведенные. А вот «Декамерон» возмущал даже первых читателей. Боккаччо приходилось оправдываться. В «Заключении автора» к «Декамерону» он писал: «Может быть, иные из вас скажут, что, сочиняя эти новеллы, я допустил слишком большую свободу, например, заставив женщин иногда рассказывать и очень часто выслушивать вещи, которые честным женщинам неприлично ни сказывать, ни выслушивать. Это я отрицаю, ибо нет столь неприличного рассказа, который, если передать его в подобающих выражениях, не был бы под стать всякому; и мне кажется, я исполнил это как следует». Тут обо всем сказано правильно. Самомнением Боккаччо не отличался. «Декамерон» – одна из самых великих и самых поэтичных книг в мировой литературе. В итальянской культуре Боккаччо стоит подле Петрарки и Данте. Потомки называли их «тремя флорентийскими венцами» и не без некоторого основания считали время, в которое они творили, золотым веком итальянской словесности.

Боккаччо часто и много писал о любви. Однако не о той, которая привела обожаемого им Данте к лицезрению Бога и даже не о той, сладостными муками которой упивался его добрый приятель Петрарка. Замечательный историк итальянской литературы Франческо де Санктис как-то сказал: «Открывая „Декамерон“ впервые, едва прочитав первую новеллу, пораженный как громом с ясного неба, восклицаешь вместе с Петраркой: „Как я попал сюда и когда?“ Это уже не эволюционное изменение, а катастрофа, революция…»

Революция, у самого начала которой стоит «Декамерон», вовсе не отменила Средние века. Культура Возрождения долгое время не просто соседствовала с культурой средневековой, а тесно переплеталась с ней. Великая книга Боккаччо построена из средневекового материала, и населяют ее по преимуществу средневековые люди. Одна из самых «неприличных» новелл «Декамерона» (день третий, новелла десятая) не более, нежели изящно реализованная метафора, которая была в ходу и у современников Боккаччо, и у его далеких предшественников. Но средневековые фабулы в «Декамероне» радикально переосмыслены. Средневековая культура более программно аскетична и ориентирована на потусторонние, трансцендентные ценности. Величайший поэт Средневековья Данте Алигьери решал мучающие человечество проблемы, путешествуя по загробному миру. Ради открытия путей человека к Богу Средние века готовы были жертвовать земной природой человека и учили его не столько жить, сколько умирать.

Первый из рассказчиков общества «Декамерона» начинает свою новеллу словами: «Милые дамы! За какое бы дело ни принимался человек, ему предстоит начинать его во чудесное и святое имя Того, кто был Создателем всего сущего». Однако сам Боккаччо открыл «Декамерон» словами: «Umana cosa и…», «Человеку свойственно…» Петрарка и Боккаччо стали первыми гуманистами эпохи Возрождения. Гуманисты, как правило, не были безбожниками, но средневековый аскетизм ими отвергался. Они учили человека сознавать свое величие и наслаждаться красотой созданного Богом земного мира. Суть духовной революции, осуществленной Возрождением, состояла не в реабилитации плоти, а, как говорил Бенедетто Кроче, в переходе от мысли трансцендентной к мысли имманентной. Но для того чтобы осуществить этот культурообразующий переход, требовалось время.

Подобно «Божественной комедии» Данте, «Декамерон» был создан на середине жизненного пути его автора. Джованни Боккаччо любил давать своим произведениям эллинизированные заглавия. Вероятно, прав замечательный итальянский ученый Витторе Бранка, предположивший, что Боккаччо назвал свою главную книгу «Декамерон», вспомнив о «Гексамероне» св. Амвросия. В древнерусской литературе такие книги тоже существовали. Их называли «Шестодневами». Чаще всего они бывали полемичны. Рассказывалось в них о сотворении Богом мира за шесть дней. «Декамерон» тоже книга о сотворении мира. Но творится мир в «Декамероне» не Богом, а человеческим обществом, – правда, не за шесть, а за десять дней. Полемика в «Декамероне» тоже ведется, но направлена она не против религии и попов, как в стародавние времена хотелось думать некоторым советским критикам, а главным образом против господствующих во времена Боккаччо представлений о человеке, его природе, его правах и обязанностях. Но больше всего в «Декамероне» Боккаччо спорит с тем, кто обвинял его книгу в непристойности.

«Декамерон» иногда называли обрамленной книгой. Это не совсем точно. Да, в «Декамероне» имеется «Введение» и «Заключение автора». Книга обрамлена авторским художественным сознанием. Но этим, по сути дела, роль так называемой рамы и ограничивается. Новеллы в «Декамероне» рассказывают десять каждодневно меняющихся рассказчиков. Автор в их рассказы не вмешивается, но и от рассказанного ими не отрекается. Некоторые из рассказчиков носят имена героев его прежних книг: Филоколо, Филострато, Фьямметта. Этим подчеркивается единомыслие автора и рассказчиков. Новелл в «Декамероне» сто. К ним добавлена притча, рассказанная уже самим автором, дабы пристыдить его ханжествующих недоброжелателей.

Мощный толчок к созданию «Декамерона» дала чума. Она пришла с Востока. В 1348 году чума ворвалась во Флоренцию, а затем прокатилась по всей Европе, захлестнув даже островную Англию. В Средние века «черная смерть» была явлением обычным, однако эпидемия 1348 года поразила даже ко всему привыкших итальянских и французских летописцев. Это было колоссальное общественное бедствие. Во Флоренции «черная смерть» унесла две трети населения. У Боккаччо умерли отец и дочь, у Петрарки – Лаура. В чуме видели проявление Божьего гнева и снова, как на рубеже X и XI веков, обезумевшие от страха люди ждали конца света. Всех охватила паника. Даже Петрарка призывал в это время к религиозному покаянию.

Боккаччо, несмотря на свойственную ему эмоциональность и внутреннюю неуравновешенность, оказался гораздо спокойнее. Панике он не поддался, хотя в 1348 году находился во Флоренции и видел «черную смерть» собственными глазами. Об этом прямо сказано в «Декамероне», и это хорошо чувствуется в реалистичности боккаччиевского описания зачумленного города. Оно предшествует новеллам первого дня.

До Боккаччо чуму описывали Фукидид, Лукреций, Тит Ливий, Овидий, Сенека-трагик, Лукан, Макробий и Павел Диакон в «Истории лангобардов». Со многими из этих описаний Боккаччо был знаком. Они оказали на него определенное влияние. Прочитанное не просто отложилось в торжественной приподнятости первых страниц «Декамерона», но и позволило Боккаччо по-новому увидеть современную ему общественную жизнь. Риторики в «Декамероне» довольно много, и роль у нее самая разная. В данном случае риторика помогла Боккаччо преодолеть внутреннее смятение перед лицом огромного и еще не отошедшего в прошлое общенародного бедствия, а также дала ему ту емкую поэтическую форму, которая при всей ее литературной условности позволила произвести художественный анализ общественного состояния зачумленной Флоренции как естественноисторического явления, вне господствующих в XIV веке идеологических схем, – спокойно, беспристрастно, правдиво, с почти научной строгостью и объективностью, составляющей одну из главных особенностей творческого метода этого произведения. Однако объективность автора «Декамерона» вовсе не бесстрастие ученого. Боккаччо изобразил флорентийскую чуму 1348 года не как историк, а как первый великий прозаик Нового времени. Чума – это не только пролог к рассказам «Декамерона», но и в известном смысле их эстетическое обоснование. Художественные связи здесь настолько бросаются в глаза, что многие историки и теоретики литературы, ослепленные столь, казалось бы, однозначной очевидностью, а также лукаво провоцируемые Боккаччо, смело именовали «Декамерон» пиром во время чумы. На шутливые провокации Боккаччо поддался не только Виктор Шкловский, но даже М.М. Бахтин. «Чума, обрамляющая „Декамерон“, – утверждал он, – должна создать искомые условия для откровенности и неофициальности речи и образов… Кроме того, чума, как сгущенный образ смерти, – необходимый ингредиент всей системы образов „Декамерона“, где обновляющий материально-телесный низ играет ведущую роль. „Декамерон“ – итальянское завершение карнавального, гротескного реализма, но в его более бедных и мелких формах».

Последнее уточнение примечательно. Оно разрушает концепцию. Художественные – языковые и стилевые – формы «Декамерона» не бедные и не мелкие. В выстроенный Бахтиным карнавальный ряд они не помещаются. Вряд ли всегда так уж необходимо приписывать материально-телесному низу ведущую роль в том великом обновлении европейской культуры, с которым связана замечательная книга Джованни Боккаччо.

О пирах во время чумы в прологе к «Декамерону» рассказывается. Но даже в прологе они не главное. Главное в нем художественный и вместе с тем почти что социологический анализ средневекового общества, оказавшегося во власти чумы. Описывая результаты триумфа «черной смерти», автор пролога пишет: «При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как Божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служилого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому позволено было делать все, что заблагорассудится».

Однако это вовсе не означало торжества свободы. Чума развязала в средневековой Флоренции не пиршественные вольности карнавала, а разнузданность самой дикой анархии. Описывая чумные вакханалии, автор не упускает случая отметить, что их пьяный разгул нередко заканчивается попранием права частной собственности и установлением в зачумленном городе своего рода примитивного коммунизма. Казалось бы, анархия поломала все. Нарисованная в прологе картина безрадостна и бесперспективна. Выхода, по-видимому, не было.

Но именно социальная безвыходность вызывает к жизни общество «Декамерона». Первый шаг к нему был сделан в церкви. В книге Боккаччо об этом сказано так: «…во вторник утром в досточтимом храме Санта Мария Новелла, когда там почти никого не было, семь молодых дам, одетых, как было прилично по временам, в печальные одежды, простояв божественную службу, сошлись вместе; все они были связаны друг с другом дружбой или соседством, либо родством; ни одна не перешла двадцативосьмилетнего возраста, и ни одной не было меньше восемнадцати лет; все разумные и родовитые, красивые, добрых нравов и сдержанно-приветливые» (I, Вступление).

Через некоторое время в той же церкви Санта Мария Новелла к семи дамам присоединились «трое молодых людей, из которых самому юному было, однако, не менее двадцати пяти лет и в которых ни бедствия времени, ни утраты друзей и родных, ни боязнь за самих себя не только не погасили, но и не охладили любовного пламени. Из них одного звали Памфило, второго – Филострато, третьего – Дионео; все они были веселые и образованные люди, а теперь искали, как высшего утешения в такой общей смуте, повидать своих дам, которые, случайно, нашлись в числе упомянутых семи, тогда как из остальных иные оказались в родстве с некоторыми из юношей».

Собравшаяся в церкви Санта Мария Новелла компания необычна и привилегированна. Ее привилегию составляет не социальное или имущественное положение, а не попранная чумой человечность. Террор, охвативший средневековое флорентийское общество, оказался бессильным задушить в зашедших в церковь молодых людях чувство любви и родственные привязанности. Предположить, что «добронравные» дамы и «образованные» молодые люди могли бы быть вовлечены в вакханалии так называемых пиров во время чумы просто-напросто невозможно. Этого не допускает характеризующая их лексика.

Церковь, в которой собралась молодая и в высшей мере добропорядочная компания, тоже не совсем обычная. Несмотря на свирепствующую вокруг чуму, в церкви царит благостный покой, и ничто не указывает, что кто-нибудь или что-нибудь могло бы помешать молодым дамам благочинно отстоять божественную службу. На изображенную в прологе церковь Санта Мария Новелла распространяются привилегии зарождающегося в ней общества «Декамерона». Она оказывается как бы вне зачумленной Флоренции и располагается на том идеальном пространстве, на котором протекает жизнь этого привилегированного общества. Предлагая своим приятельницам и приятелям покинуть Флоренцию и отправиться в загородные поместья, «каких у каждой из нас множество», старшая из дам рисует картину прекрасной и вместе с тем – что для нового сознания рассказчицы весьма характерно – окультуренной природы: «Там слышно пение птичек, виднеются зеленеющие холмы и долины, поля, на которых жатва волнуется, что море, тысячи пород деревьев и небо, более открытое, которое хотя и гневается на нас, тем не менее не скрывает от нас своей вечной красы».

Последние слова Пампинеи заставляют нас думать, что вечная краса неба (выражение почти что пушкинское) как-то плохо вяжется с Божьим гневом, который, обрушившись на Флоренцию, привел к общественной катастрофе. Тут возникает какое-то противоречие. Оно еще больше усиливается при сравнении загородной благодати, на лоно которой Пампинея приглашает своих товарок, с картиной, нарисованной автором пролога, повествующим о бедствиях, постигших сельское окружение охваченного эпидемией города. Похоже, Пампинея не знает, куда она зовет молодую компанию и на что ее обрекает. С точки зрения автора пролога, ее предложение по меньшей мере бессмысленно. Попытки спастись от чумы, покинув Флоренцию, не единожды предпринимались, но все они бывали заведомо обречены на неудачу: «…не заботясь ни о чем, кроме себя, множество мужчин и женщин покинули родной город, свои дома и жилья, родственников и имущества и направились за город, в чужие или свои поместья, как будто гнев Божий, каравший неправедных людей этой чумой, не взыщет их, где бы они ни были…» Если Бог действительно решил покарать человека, тому, разумеется, укрыться от Божьего гнева негде.

Однако Пампинея приглашает своих друзей отправиться в загородные имения вовсе не потому, что она считает их большими праведниками, чем всех прочих флорентийцев, а только оттого, что на взаимоотношения между человеческой жизнью и Богом она смотрит не совсем так, как смотрит на них во многом еще по-средневековому мыслящий автор пролога.

Глубинный, магистральный сюжет «Декамерона» составляет превращение молодой компании флорентийцев в принципиально новое, внутренне гармоничное, гуманистическое общество. Выйдя за пределы средневекового города, возглавляемая Пампинеей молодая компания не утративших природной человечности флорентийцев немедленно восстанавливает «почетный авторитет как божеских, так и человеческих законов» и именно поэтому создает общество, обладающее не только четкой социальной иерархией, полностью разрушенной в зачумленной Флоренции, но и определенной формой государственного устройства. И вовсе не оттого, что молодые люди – убежденные государственники. В данном случае ими движет не политическая амбициозность, а то чувство меры, которое оказалось полностью утраченным в оставленной ими средневековой Флоренции, но которое станет в дальнейшем одной из существенных характеристик и художественной, и политической мысли европейского Возрождения.

Общество, созданное в «Декамероне», – это своего рода президентская республика, ибо управляется она ежедневно сменяющимися королями. Короли эти – особенные. После того как первой королевой общества «Декамерона» была единогласно избрана Пампинея, «Филомена, часто слышавшая в разговорах, как почетны листья лавра и сколько чести они доставляют достойно увенчанным ими, быстро подбежала к лавровому дереву и, сорвав несколько веток, сделала прекрасный, красивый венок и возложила его на Пампинею. С тех пор, пока держалось их общество, венок был для всякого другого знаком королевской власти и старшинства».

Незадолго до написания «Декамерона» в покинутом папами и пришедшем в полный упадок Риме произошло событие, имевшее огромное всеевропейское значение. К. Маркс занес его в свои «Хронологические выписки»: «В апреле 1341 года Петрарка был коронован в Капитолии в Риме как король всех образованных людей и поэтов: в присутствии большой толпы народа сенатор республики увенчал его лавровым венком». Петрарка вошел в Капитолий в королевской мантии, которую ему специально для этого случая подарил со своего плеча король Роберт Анжуйский. Впервые в истории Европы поэту было сказано: «Ты царь…» С тех пор поэзия, литература, искусство надолго становятся в Европе силой, с которой вынуждены считаться даже самые кровавые самодержцы.

Филомена, венчая Пампинею на президентство лаврами, конечно же, помнила о капитолийском триумфе Петрарки. Общество «Декамерона» – не просто президентская республика: это республика поэтов, музыкантов и литераторов, хорошо разбирающихся как в средневековой, так и в античной литературе, великолепно владеющих словом и слагающих канцоны, в художественном отношении уступающие разве что стихам Данте и Петрарки. Прав человека республика «Декамерона» не ущемляет. Согласно ее конституции, «каждый может доставить себе удовольствие, какое ему более по нраву».

Жизнь общества «Декамерона» проходит на благоустроенных виллах и в благоуханных садах, в полном согласии с той окультуренной человеком природой, которую потом, когда в Европу опять вернется Феокрит, станут звать идиллической. Почти все новеллы «Декамерона» рассказываются под веселый аккомпанемент соловьиных трелей. Пампинея друзей своих не обманула. В начале третьего дня читаем: «Вид этого сада, прекрасное расположение его, растения и фонтан с исходившими из него ручейками – все это так понравилось всем дамам и трем юношам, что они принялись утверждать, что если бы можно было устроить рай на земле, они не знают, какой бы иной образ ему дать, как не форму этого сада…»

В дантовский «земной рай» Боккаччо верил, возможно, не слишком крепко. Но о рае на земле он все-таки мечтал.

Начиная с XV века исследователи и просто почитатели творчества Джованни Боккаччо упорно пытались установить, в каком именно месте были рассказаны записанные в «Декамероне» новеллы. Ни к какому определенному выводу они так и не пришли. И это более чем понятно. Географического местоположения декамероновская республика поэтов не имеет. «Декамерон», вероятно, можно было бы назвать первой европейской утопией, если бы не одно немаловажное обстоятельство. В отличие от всех прочих европейских социальных утопий общественный проект Пампинеи был блистательно осуществлен. Та идиллическая природа, в гармонии с которой живет общество рассказчиков «Декамерона», только потому так резко отличается от сельских окраин зачумленной Флоренции, что, выйдя за пределы города, Пампинея и ее жизнерадостные друзья переместились не в пространстве, а во времени . Они, так сказать, приподнялись над средневековой Тосканой и попали в принципиально новую эру, в так называемую эпоху Возрождения, которая, конечно же, была идеальна, но которая вместе с тем оказалась исторически абсолютно реальной, ибо до сегодняшнего дня остаются жизненно реальными созданные ею величайшие духовные, художественные и культурные ценности.

О переходе веселой компании молодых флорентийцев, собравшихся в церкви Санта Мария Новелла, на принципиально новую временную, а главное, историко-культурную плоскость свидетельствует прежде всего религиозная мысль создаваемого ими общества. Общество «Декамерона», как и подобает всякому нормальному человеческому обществу, начинает свою жизнь с того, что вспоминает о Боге и определяет к нему свое отношение. Отношение человека к Богу было в ту пору главной проблемой времени. Приступая к рассказам «Декамерона», Памфило говорит: «Потому и я, на которого первого выпала очередь открыть наши беседы, хочу рассказать об одном из чудных Его начинаний, дабы, услышав о Нем, наша надежда на Него утвердилась, как на незыблемой почве, и Его имя восхвалено было во все наши дни».

Памфило, однако, относится к трансцендентному Богу совсем не так, как относился к Нему странствующий по загробному миру Данте. За, казалось бы, традиционно благочестивым зачином следует по-революционному новаторская и едва ли не лучшая в «Декамероне» новелла (I, 1), в которой появляется герой Возрождения, человек-артист, изображаемый, правда, чисто негативно. Это знаменитая новелла о мерзопакостном нотариусе Сан-Чаппеллетто, клятвопреступнике, воре, убийце, шулере, содомите, который, однако, благодаря артистически построенной предсмертной исповеди оказался после смерти причисленным к лику святых. «Прозвали его и зовут San Ciappelletto, – говорит Памфило, – и утверждают, что Господь ради него много чудес проявил и еще ежедневно проявляет тем, кто с благоговением прибегает к нему».

Памфило выражается осторожно: «утверждают». Сам он свидетелем чудес не был. В его рассказе о том, как доверчиво принял «деревенский люд» сообщение благочестивого исповедника о святости отъявленного негодяя, проглядывает усмешка человека, интеллектуально и духовно стоящего выше суеверной деревенщины. Однако ни то ни другое, разумеется, ни в какой мере не свидетельствует о каком-либо протовольтерьянском скептицизме. Памфило не скептик. Однако в отличие от создателя «Божественной комедии» он не верит в возможность для человека при жизни перешагнуть порог посюстороннего мира, войти в мир трансцендентных абсолютов и, воочию узрев Бога, приобщиться к непреложным решениям его суда. Столь характерное для средневекового сознания желание заглянуть на «тот свет» в обществе «Декамерона» высмеивается – порой добродушно, а иногда почти пародийно. Тем не менее это никак не умаляет искренности веры рассказчиков в Бога. Меняется их понимание взаимоотношений между Богом и человеком, смысла человеческой жизни, а также сути и задач литературы, что, разумеется, существенно влияет на поэтику и методы новеллистического повествования. Сознавая принципиальную невозможность «проникнуть смертным оком в тайны Божественных помыслов», Памфило рассказывает новеллу о сэре Чаппеллетто так, чтобы в ней, как он говорит, было все «ясно с точки зрения человеческого понимания». На смену средневековому аллегоризму приходит эстетический рационализм, способный обернуться если не агностицизмом, то, во всяком случае, сознательной установкой на реалистическую достоверность рассказа. Завершая свою историю о великом грешнике, Памфило говорит: «Я не отрицаю возможности, что он сподобился блаженства перед лицом Господа, потому что, хотя его жизнь и была преступной и порочной, он мог под конец принести такое покаяние, что, может быть, Господь смиловался над ним и принял его в Царствие Свое. Но для нас это тайна; рассуждая же о том, что нам видимо, я утверждаю, что ему скорее бы быть осужденным и в когтях диявола, чем в раю».

Однако это свое утверждение Памфило не выдает за истину в последней инстанции, и его «может быть» не ставит под сомнение высшие, последние тайны. Все в руках Божьих. Вот почему чудеса, творимые на могиле грешного нотариуса, или – как, видимо, склонен считать Памфило – то, что почитается чудесами невежественной бургундской чернью, вызывает у Памфило не скептическую усмешку, а на редкость благочестивые выводы. Счесть восхваление Бога, громко прозвучавшее в заключении первой же новеллы «Декамерона», хитрой уловкой, призванной усыпить бдительность церковных властей, значило бы ничего не понять ни в великой книге Джованни Боккаччо, ни в той эпохе, которую она блистательно начала.

Впрочем, Боккаччо, видимо, не слишком доверял нашей сообразительности, и потому проблема отношения общества «Декамерона» к Богу еще раз решается им в следующей новелле о несколько парадоксальном обращении в христианство еврея Авраама, человека умного и к тому же «большого знатока иудейского закона». Только после этого основная проблема времени представляется обществу исчерпанной. Приступая к третьей новелле «Декамерона», Филомена говорит: «…так как о Боге и об истине нашей веры уже было прекрасно говорено, и не покажется неприличным, если мы снизойдем теперь к человеческим событиям и действиям». Вслед за этим рассказывается новелла о том, как «еврей Мельхиседек рассказом о трех перстнях устранил большую опасность, уготованную ему Саладином».

В Средние века, да и в значительно более поздние времена, притча о тех кольцах считалась рассказом проблемно религиозным. Лессинг использовал ее для доказательства желательности веротерпимости. Ту же самую цель ставил, по-видимому, неизвестный нам автор средневекового «Новеллино». В обществе «Декамерона» вопрос о веротерпимости давным-давно разрешен, и даже антисемитизм ему неведом. Филомена рассказывает старую и хорошо всем известную притчу о трех кольцах вовсе не для того, чтобы доказать, будто заповеди Моисея ничем не хуже заповедей Магомета, а для выявления высокой гуманности ее главных героев. После того как Саладин увидел, как умно Мельхиседек избежал уготованной ему западни, он отказался от мысли учинить над евреем «насилие, прикрашенное неким видом разумности». Саладину хорошо известно, что ростовщик Мельхиседек «был скуп». Но гуманность по логике общества «Декамерона» возрождает в человеке его исконную человечность. «Еврей с готовностью услужил Саладину такой суммой, какая требовалась, а Саладин впоследствии возвратил ее сполна, да кроме того дал ему великие дары и всегда держал с ним дружбу».

Такое разрешение конфликта для книги Боккаччо в высшей мере характерно. В ней человеческий ум всегда побеждает глупость, косность и предрассудки. Но когда, как в третьей новелле, сталкиваются умные люди, торжествует еще и благородство (cortesia), и щедрость, широта души (liberalita) – две, с точки зрения Боккаччо, высшие добродетели, которыми он наделяет своих самых любимых героев.

Принято считать, что основы нового миропонимания общества «Декамерона» закладываются в трех первых новеллах. Это не совсем так: четвертая новелла первого дня тоже основополагающая и программная. В ней рассказывается: «Один монах, впав в грех, достойный тяжкой кары, искусно уличив своего аббата в таком же поступке, избегает наказания». Новелла эта, разумеется, эротическая. Боккаччо был первым европейским писателем, который широко и очень объективно изобразил огромную и естественную роль эроса в жизни нормального человека. Это было большим художественным открытием Нового времени и приуменьшать его было бы нелепым ханжеством.

И если в целом общество «Декамерона» не жалует монахов, то вместе с тем оно относится к ним гораздо терпимее и снисходительнее, нежели авторы средневековых фаблио или проповедники, связанные с городскими ересями. И это, в частности, потому, что представление о грехе против плоти претерпевает у Боккаччо радикальное изменение. Грехом писатель считает уже не плотский грех, а вынужденное целомудрие. Это, по мнению общества «Декамерона», одно из величайших зол, какое только может выпасть на долю человека. Поэтому, когда монаху или монахине удается его избежать, общество «Декамерона» не усматривает в этом ничего зазорного. В таких случаях рассказчики смеются, но в их веселом смехе звучит скорее сочувствие к человеческой природе монаха, чем гневный укор или ригористическое негодование. Именно таков смех четвертой новеллы первого дня, в которой согрешивший монах избегает наказания, на деле доказав своему аббату, что ничто человеческое тому не чуждо. Аналогична и вторая новелла девятого дня.

В четвертой новелле первого дня говорится не о любви, но о «сексе». Впрочем, любви чисто платонической в «Декамероне», кажется, не бывает. О любви в обществе «Декамерона» говорят часто, и изображается она по-разному. Примечательна также программная для Боккаччо первая новелла пятого дня. В ней сказано, что у именитого жителя Кипра Аристиппа был сын, доставлявший ему большие огорчения. «Его настоящее имя было Галезо, но так как ни усилиями учителя, ни ласками и побоями отца, ни чьей-либо другой какой сноровкой невозможно было вбить ему в голову ни азбуки, ни нравов, и он отличался грубым и неблагозвучным голосом и манерами, более приличными скоту, чем человеку, то все звали его как бы на смех Чимоне, что на их языке значило то же, что у нас скотина». В конце концов Аристипп приказал сыну «отправиться в деревню и жить там с его рабочими». Но вот однажды Чимоне «увидел спавшую на зеленой поляне красавицу в столь прозрачной одежде, что она почти не скрывала ее белого тела. <…> Он с величайшим восхищением принялся смотреть на нее. И он почувствовал, что в его грубой душе, куда не входило до тех пор, несмотря на тысячи наставлений, никакое впечатление облагороженных ощущений, просыпается мысль, подсказывающая его грубому и материальному уму, что то – прекраснейшее создание, которое когда-либо видел смертный». Телесность обнаженной женщины Боккаччо намеренно подчеркивается. Однако прекрасное женское тело не вызывает у Чимоне похоти, а пробуждает в нем чувство, которое, видимо, должен испытывать всякий нормальный мужчина, созерцающий «Спящую Венеру» Джорджоне: Чимоне «внезапно стал из пахаря судьей красоты». Красота преображает Чимоне, который «…к величайшему изумлению всех, в короткое время не только обучился грамоте, но и стал наидостойнейшим среди философствующих. Затем, и все по причине любви, не только изменил свой грубый деревенский голос в изящный и приличный горожанину, но и стал знатоком пения и музыки, опытнейшим и отважным в верховой езде и в военном деле, как в морском, так и в сухопутном».

Подлинная влюбленность изображается в обществе «Декамерона» как необыкновенно красивое чувство. Вот, к примеру, как рисуется любовь простого конюха к королеве. «…И хотя он жил без всякой надежды когда-либо понравиться ей, он все-таки гордился, что направил высоко свою мысль, и как человек, всецело горевший любовным пламенем, более чем кто-либо из его товарищей, с тщанием делал все, что, по его мнению, должно было понравиться королеве» (III, 2).

Джованни Боккаччо

ДЕКАМЕРОН

Вступление

Начинается книга, называемая ДЕКАМЕРОН, прозываемая ПРИНЦ ГАЛЕОТТО, в коей содержится сто повестей, рассказанных на протяжении десяти дней семью дамами и тремя молодыми людьми

Соболезновать страждущим - черта истинно человеческая, и хотя это должно быть свойственно каждому из нас, однако ж в первую очередь мы вправе требовать участия от тех, кто сам его чаял и в ком-либо его находил. Я как раз принадлежу к числу людей, испытывающих в нем потребность, к числу людей, кому оно дорого, кого оно радует. С юных лет и до последнего времени я пылал необычайною, возвышеннейшею и благородною любовью, на первый взгляд, пожалуй, не соответствовавшей низкой моей доле, и хотя умные люди, которым это было известно, хвалили меня и весьма одобряли, со всем тем мне довелось претерпеть лютейшую муку, и не из-за жестокости возлюбленной, а из-за моей же горячности, чрезмерность коей порождалась неутоленною страстью, которая своею безнадежностью причиняла мне боль нестерпимую. И вот, когда я так горевал, веселые речи и утешения друга принесли мне столь великую пользу, что, по крайнему моему разумению, я только благодаря этому и не умер. Однако по воле того, кто, будучи сам бесконечен, установил незыблемый закон, согласно которому все существующее на свете долженствует иметь конец, пламенная любовь моя, которую не в силах были угасить или хотя бы утишить ни мое стремление побороть ее, ни дружеские увещания, ни боязнь позора, ни грозившая мне опасность, с течением времени сама собой сошла на нет, и теперь в душе моей осталось от нее лишь то блаженное чувство, какое она обыкновенно вызывает у людей, особенно далеко не заплывающих в бездны ее вод, и насколько мучительной была она для меня прежде, настолько же ныне, когда боль прошла, воспоминания о ней мне отрадны.

Но хотя кручина моя унялась, участие, которое приняли во мне те, кто из доброго ко мне расположения болели за меня душой, не изгладилось из моей памяти, и я твердо уверен, что перестану об этом помнить, только когда умру. А так как, по моему разумению, благодарность есть самая похвальная изо всех добродетелей, неблагодарность же заслуживает самого сурового порицания, то я, дабы никто не мог обвинить меня в неблагодарности, порешил, раз я теперь свободен, возвратить долг и по мере возможности развлечь если не тех, кто меня поддерживал, - они-то, может статься, в силу своего благоразумия или по воле судьбы как раз в том и не нуждаются, - то, по крайности, тех, кто испытывает в том потребность. И хотя моя поддержка и мое утешение будут, наверное, слабы, все же мне думается, что поддерживать и утешать надлежит главным образом тех, кто особливую в том имеет нужду: пользы им это принесет больше, чем кому бы то ни было, они же это больше, чем кто-либо другой, оценят.

А кто станет отрицать, что подобного рода утешение, сколько бы ни было оно слабо, требуется не так мужчинам, как милым женщинам? Женщины от стыда и страха затаивают любовный пламень в нежной груди своей, а кто через это прошел и на себе испытал, те могут подтвердить, что огонь внутренний сильнее наружного. К тому же, скованные хотеньем, причудами, веленьями отцов, матерей, братьев, мужей, они почти все время проводят в четырех стенах, томятся от безделья, и в голову им лезут разные мысли, далеко не всегда отрадные. И если от этих мыслей, вызванных томлением духа, им иногда взгрустнется, то грусть эта, на великое их несчастье, не покидает их потом до тех пор, пока что-нибудь ее не рассеет. Что же касается влюбленных мужчин, то они не столь хрупки: с ними этого, как известно, не бывает. Они располагают всевозможными средствами, чтобы развеять грусть и отогнать мрачные мысли: захотят - прогуляются, поглядят, послушают, захотят - зачнут птицу бить, зверя травить, рыбу ловить, на коне гарцевать, в карты играть, торговать. В каждое из этих занятий мужчина волен вложить всю свою душу или, по крайности, часть ее и, хотя бы на некоторое время, от печальных мыслей избавиться, и тогда он успокаивается, а если горюет, то уже не столь сильно.

Так вот, с целью хотя бы частично загладить несправедливость судьбы, слабо поддерживающей как раз наименее крепких, что мы видим на примере нежного пола, я хочу приободрить и развлечь любящих женщин, - прочие довольствуются иглой, веретеном или же мотовилом, - и для того предложить их вниманию сто повестей, или, если хотите, побасенок, притч, историй, которые, как вы увидите, на протяжении десяти дней рассказывались в почтенном обществе семи дам и трех молодых людей во время последнего чумного поветрия, а также несколько песенок, которые пели дамы для собственного удовольствия. В этих повестях встретятся как занятные, так равно и плачевные любовные похождения и другого рода злоключения, имевшие место и в древности, и в наше время. Читательницы получат удовольствие, - столь забавны приключения, о коих здесь идет речь, и в то же время извлекут для себя полезный урок: они узнают, чего им надлежит избегать, а к чему стремиться. И я надеюсь, что на душе у них станет легче. Если же так оно, бог даст, и случится, то пусть они возблагодарят Амура, который, избавив меня от своих цепей, тем самым дал мне возможность порадовать их.

Начинается первый день ДЕКАМЕРОНА,

Итак, со времен спасительного вочеловеченья сына божия прошло уже тысяча триста сорок восемь лет, когда славную Флоренцию, лучший город во всей Италии, посетила губительная чума ; возникла же она, быть может, под влиянием небесных тел, а быть может, ее наслал на нас за грехи правый гнев божий, дабы мы их искупили, но только за несколько лет до этого она появилась на Востоке и унесла бессчетное число жизней, а затем, беспрестанно двигаясь с места на место и разросшись до размеров умопомрачительных, добралась наконец и до Запада. Ничего не могли с ней поделать догадливость и предусмотрительность человеческая, очистившая город от скопившихся нечистот руками людей, для этой цели употребленных , воспрещавшая въезд больным, распространившая советы медиков, как уберечься от заразы; ничего не могли с ней поделать и частые усердные моления богобоязненных жителей, принимавших участие как в процессиях, так равно и в других видах молебствий, - приблизительно в начале весны вышеуказанного года страшная болезнь начала оказывать пагубное свое действие и изумлять необыкновенными своими проявлениями. Если на Востоке непреложным знаком смерти было кровотечение из носу, то здесь начало заболевания ознаменовывалось и у мужчин и у женщин опухолями под мышками и в паху, разраставшимися до размеров яблока средней величины или же яйца, - у кого как, - народ называл их бубонами. В самом непродолжительном времени злокачественные бубоны появлялись и возникали у больных и в других местах. Потом у многих обнаруживался новый признак вышеуказанной болезни: у этих на руках, на бедрах, а равно и на остальных частях тела проступали черные или же синие пятна - у иных большие и кое-где, у иных маленькие, но зато сплошь. У тех вначале, да и впоследствии, вернейшим признаком скорого конца являлись бубоны, а у этих - пятна. От этой болезни не помогали и не излечивали ни врачи, ни снадобья. То ли сама эта болезнь неизлечима, то ли виной тому невежество врачевавших (тут были и сведущие лекари, однако ж преобладали многочисленные невежды как мужеского, так равно и женского пола), но только никому не удалось постигнуть причину заболевания и, следственно, сыскать от нее средство, вот почему выздоравливали немногие, большинство умирало на третий день после появления вышеуказанных признаков, - разница была в часах, - при этом болезнь не сопровождалась ни лихорадкой, ни какими-либо другими дополнительными недомоганиями.

Тема 11.

«ДЕКАМЕРОН» ДЖ. БОККАЧЧО.
ПРОБЛЕМЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ЕДИНСТВА

«Что с вами, брат Ринальдо?
- воскликнула донна Агнеса.
- Разве монахи такими
делами занимаются?»
. Брат Ринальдо так ей на это ответил:
«Сударыня! когда я сброшу рясу, - а
я ее мигом скидываю, - вы увидите,
что я не монах, а такой же мужчина,
как и все прочие.»

Дж. Боккаччо. «Декамерон»

ПЛАН

1. Источники фабул новелл «Декамерона» Дж. Боккаччо. «Декамерон» и народная культура Раннего Возрождения в Италии.

2. Заголовок и подзаголовок «Декамерона». Роль двойного обрамления. Художественные и нравственные задачи книги и тип художественного мышления Боккаччо.

3.«Республика поэтов» - общество рассказчиков «Декамерона»

4. Тематическая и смысловая последовательность новелл «Декамерона». Проблема целостности книги.

5. Гуманистический пафос новелл Х дня. Нравственный идеал Боккаччо. Особенности гуманизма Боккаччо.

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ПОДГОТОВКИ

1. Джованни Боккаччо (1313-1375) как Данте и Петрарка был уроженцем Флоренции. Как и его современник Петрарка, с которым Боккаччо познакомился в 1350 г и очень сблизился, Боккаччо начал карьеру с изучения сначала коммерции, а затем права в Неаполе. Над торговыми книгами сын преуспевающего купца засыпал, и тогда отец сменил коммерцию на право. Отец подобрал сыну очень строгих и очень педантичных наставников, и право Боккаччо вскоре возненавидел также, как и коммерцию. Но в Неаполе во времена учебы Боккаччо, по счастью, жили не только купцы и скучные правоведы, а блистал двор неаполитанского короля Роберта Анжуйского, который сам занимался сочинительством, владел ораторским искусством, а кроме того, стремился не в последнюю очередь для приумножения собственной славы привлечь ко двору образованных гуманистов, дошла очередь и талантливого молодого человека, занимающегося сочинительством - Джованни Боккаччо. Так Боккаччо оказался в кругу единомышленников.

Боккаччо занимало изучение античного наследия, в котором он преуспел не менее, чем другие гуманисты, а в чем-то даже более: под руководством калабрийского грека Леонтия Пилата Боккаччо изучает греческий язык и вскоре первым из гуманистов читает Гомера на языке оригинала, опередив не только своих друзей, но и самого Петрарку, который тоже не преуспел в изучении греческого, хотя Боккаччо отправил к дургу в Венецию своего не очень образованного наставника. Считается, что Леонтий первым перевел на латынь «Илиаду» и «Одиссею», но литературной обработкой переводов явно занимался его одаренный и образованный ученик Боккаччо. Эта черта внутренней соревновательности при сохранении самой теплой дружбы была свойственна всем гуманистическим кружкам. Г. К. Косиков, характеризуя эту особенность, приходит к любопытным выводам: «Идеал ренессансной личности - вовсе не субъект, лелеющий свою индивидуальную неповторимость, а человек, индивидуально упражняющий свой дух, чтобы приобрести качество «универсальности», то есть вобрать в себя все возможное разнообразие культуры и тем - в пределе - слиться с другими столь же «универсальными» индивидами. На деле конечно же гуманисты весьма ревниво относились к успехам друг друга, что порождало культ собственной незаурядности, дух соперничества и соревнования. Индивидуализм гуманистов - это индивидуализм «отличников», стремящимися быть не «отличными» от всех прочих, а «отличиться» перед ними в деле приближения к идеалу «универсальности»» 51 . Впрочем, Боккаччо отличался от современников-гуманистов не только знанием греческого, не менее, чем из кладеза античной учености, он черпал знания из флорентийской литературной традиции. Он первым представил жизнеописание Данте («Vita di Dante», написано в 1363 или 1364 г) и начал в публичных лекциях толковать «Божественную комедию» (уже во Флоренции). Успел Боккаччо дойти до 17 -ой песни «Ада».

В начале творческого пути не только великое произведение великого соотечественника, но и сама неаполитанская жизнь, пестрый порт, разноязыкая толпа на улицах, те истории, которые рассказывали купцы и мореплаватели, заставили Боккаччо открыть непреложную ценность и значимость отдельной человеческой личности, научили интересоваться отдельной человеческой судьбой. Кроме того, Неаполь времен Боккаччо был процветающим средиземноморским портом, местом пересечения разных культурных традиций, открывавшим для Боккаччо окно в огромный мир. Истории о нападениях пиратов, о пленении восточными султанами, о побегах из тюрем и тайном возвращении на Родину - были частью средиземноморского фольклора, персказывались на рынках и в портовых кабачках, и вовсе не казались авантюрной экзотикой неаполитанцу, в отличие от континентального читателя. Р. И. Хлодовский так описывает то воздействие, которое оказал Неаполь на мировоззрение Боккаччо: «Соприкосновение с этим миром заставило поэта по-новому задуматься над ролью, которую играют в жизни человека ум, великодушие, мужество, судьба, случай, а также привило Боккаччо любовь к романтике, составляющую одну из самых привлекательных черт его произведений. Неаполь выбил его из проторенной колеи сословного уклада и сбросил с его глаз шоры той, условно говоря, «бюргерской» ограниченности, которая суживала кругозор братьев Виллани, Саккетти, Пуччи и многих типично городских писателей тречентистской Флоренции.» 52 Городская литературная традиция вызывала у Боккаччо не меньший интерес, чем к французский рыцарский роман, читаемый при дворе Роберта Анжуйского.

До «Декамерона» Боккаччо написал 7 произведений: «Филоколо» (1338, окончено позднее), «Филострато» (1340), «Тезеида» (1339), «Амето», (1342), «Фьезоланские нимфы» (1345), в которых нашла отражение история его любви к Марии Д’Аквино, получившей сенъяль Фьяметта. Впервые Боккаччо в увидел ее на улице у ее дома под густой вуалью, в трауре, и был пригвожден к месту, а на следующий день златокудрая красавица явилась в церковь Сен-Лоренцо в зеленом платье, блистая украшениями, и молодой поэт был сражен окончательно. Шел 1336 год. Легкомысленная красавица была незаконной дочерью короля Роберта. Сначала она разделяла чувства поэта, но потом о нем забыла. В 1340 г. по призыву разорившегося отца и страдая от измены возлюбленной, Боккаччо возвращается во Флоренцию.

Ранние произведения Боккаччо написаны на средневековые или античные сюжеты, в них много реминисценций из античных авторов и сложных аллегорий в духе Данте. Но Боккаччо интерпретирует старые сюжеты с позиций новой гуманистической этики, таким образом, уже в ранних произведениях проявляется основная черта поэтики Боккаччо: передать известное содержание по-новому, опираясь на новые этические и эстетические принципы. «Необходимость создать новые формы для нового содержания привела Боккаччо к созданию новых жанров: «Нимфы из Фьезоле» и «Амето» - начало пасторали в новой европейской литературе; «Тезеида» - поэма смешанного жанра - романтико-классического, в котором элементы античности причудливо чередуются и сочетаются со средневековыми (античные игры и турниры, древние герои и рыцари, языческие обряды); «Фьямметта» предвосхищает позднейший психологический роман» - указывает А. К. Дживелегов 53

Рыцарские традиции неаполитанского двора ослепили Боккаччо ненадолго, он очень скоро понял, каким анахронизмом они выступают на фоне современности, которая требует от человека не только благородного происхождения и беззаветного служения Даме, но и способности быть храбрым, настойчивым и великодушным, для того чтобы отстоять свою любовь и свое право быть человеком. Во Флоренции Боккаччо занял видное общественное положение и не раз выполнял разнообразные дипломатические поручения правящей партии.

Во Флоренции Боккаччо достигает творческой зрелости и создает то произведение, которое навсегда обеспечило ему место в истории мировой литературы - «Декамерон» (1348-1353).

Боккаччо во «Вступлении» к «Декамерону» адресует свою книгу прекрасным дамам для утешения и развлечения. Однако вопреки установке вступления «Декамерон» не развлекательная книга, она дидактична. Но ее моралистичность вырастает из объективного и в то же время эстетического анализа действительности. В «Декамероне» искусству жить и быть человеком учит сама природа, сама окружающая действительность.

Фабулы новелл «Декамерона» не были новы для читателя, Боккаччо черпал сюжеты в городских флорентийских анекдотах (фацециях), историях, услышанных на улицах Неаполя, восточных сказках, городских итальянских новеллах и французских фаблио, в рассказах современников. Обращается Боккаччо к новеллам из «Метаморфоз» Апулея, к «Истории лангобардов» Павла Диакона, к рыцарским поэмам и романам, к сказкам из индийской «Панчататры», уже известной на Ближнем Востоке. Старые сюжеты осмысливаются по-новому; главными героями книги стали новые идеи, система новых нравственно-эстетических оценок поступков человека и окружающей действительности. Новеллы рассказываются не ради нравоучительного примера, а ради самого факта художественно объективного рассмотрения, анализа и оценки жизни и человека.

Боккаччо считал, что его книга должна стать посредником между влюбленными, а тем, кто страдает от неразделенной любви, она должна дать утешение, поэтому подзаголовок книги «Князь Галеотто» указывал на персонажа из артуровских романов, который выступал устроителем свиданий Ланселота и королевы Гиневры. Подзаголовок книги не был придуман Боккаччо, его как второе название книги, имевшей успех, дали «Декамерону» читатели. От подзаголовка Боккаччо отказываться не стал, поскольку считал, что его книга должна не только помочь влюбленным, но и научить человека любить жизнь, став посредником («сводником») между человеком и действительностью. Читатели-флорентийцы, кроме того, помнили, что над страницами раскрытого романа произошло грехопадение Франчески ди Римини и ее возлюбленного Паоло, которых Данте помещает в первый круг Ада (песнь 5) как сладострастников, хотя и выражает самое горячее сочувствие их несчастной судьбе. Вспоминая о книге, которую влюбленные читали вместе, Франческа говорит о ней так: «И книга стала нашим Гелеотом».

Народное название книги, как указывает Р. И. Хлодовский, «намекало на идейных противников Боккаччо, силившихся доказать, что «Декамерон» подрывает устои религии и морали. Возражая лицемерным критикам, Боккаччо говорил, что при желании непристойности можно обнаружить даже в Библии. Он специально оговаривал, что его новеллы не предназначены для погрязших в ханжестве бюргеров и их жен — для тех, «кому надо читать «Отче наш» либо испечь пирог или торт своему духовнику»» 54 . Кроме того, контрастное сочетание заголовка и подзаловка книги обнаруживало новые смысловые грани в названии. «Декамерон» или «Десятиднев» вызывал ассоциации с церковными «Гексаморонами», оосбенно популярным среди которых был «Гексаморон» Святого Амвросия Медиоланского, в которых изображалось сотворение Богом мира и человека за шесть дней. Так, Боккаччо показывает, как его «побасенки», рассказанные молодыми людьми, удалившимися из зачумленного города, за десять дней создают новое отношение к жизни и у рассказчиков и у читателей, то есть пересоздают старый мир, открывают его снова для человека, вооруженного новой системой ценностей и новым мировоззрением.

2. Основное содержание «Декамерона» предваряется двумя обрамлениями: авторским обращением к прекрасным читательницам и собственно завязкой - описанием «черной чумы» во Флоренции. На первый план как новый принцип художественного мышления выдвигается индивидуализм: первый слой обрамления «Декамерона» - вступление (предисловие) и послесловие автора, во вступлении автор рассказывает о своей несчастной любви, а в послесловии - о художественных и мировоззренческих принципах. Развивая принципы новой прозы, Боккаччо обосновывает теорию ренессансного реализма, беря за образец искусство живописца, изображающего человека во всей телесной полноте, причем, в качестве образца для подражания Боккаччо выбирает не античного художника, а своего старшего современника - Джотто, выступающего героем 5 новеллы YI дня «Декамерона», тема которого - осторумный ответ. Джотто охарактеризован как художник, который воспроизводил во всей полноте природу - «мать и устроительницу всего сущего». Писатель, подобно живописцу, избражающему человека во всей его телесности, должен изобразить человека во всей полноте его человечности. Таким образом, писатель должен быть правдив, точен и объективен, создавая образ человека - героя своего произведения. Именно эти качества определяют существо нового типа художественного сознания, формирующегося в эпоху Возрождения, ренессансного реализма.

3. Реализм книги состоит в новой интерпретации человеческого опыта представителями гуманистической интеллигенции - рассказчиками «Декамерона», которых в науке принято называть «республикой поэтов». Второй слой обрамления в «Декамероне» приходится на завязку и связан с изображением встречи десятерых рассказчиков в церкви Санта Мария Новелла в зачумленной Флоренции. Несмотря на всю реалистичность и точность изображения бедствий чумной эпидемии, Боккаччо придает чуме статус символа, связывая ее с катастрофическим разложением старого мира, построенного на прежних, догуманистических этических нормах. Новая этика, вырабатываемая в книге Боккаччо, должна послужить основой для возрождения порядка и справедливости на основе новых гуманистических принципов. Десять рассказчиков «Декамерона», утверждающих жизнь и жизнерадостность перед лицом смерти и показывающих, как к ним приобщиться, с одной стороны, выступали отражением в литературе гуманистического кружка Треченто, с другой, - моделью идеального человеческого сообщества, составленного из людей особенных, образованных, литературно одаренных, прекрасно воспитанных, - «республикой поэтов». Десять рассказчиков «Декамерона» наделены условно-поэтическими именами, но не лишены индивидуальности: Дионео отличается остроумием и творческой фантазией, поэтому наделен правом рассказывать последним историю, какую ему вздумается, Филострато, имя которого знакомо читателю Боккаччо по его ранним произведениям еще неаполитанского периода на рыцарские сюжеты, назначает темой четвертого дня «Декамерона» несчастную любовь. Впрочем, все женские и мужские образы рассказчиков «Декамерона» знакомы читателю по ранним произведениям Боккаччо. Поэтому их условно поэтические имена, с одной стороны, указывают на литертаурную традицию, с другой, на творчество самого Боккаччо, который уже в ранних произведениях свой собственный жизненный опыт объективировал через персонажей своих произведений. Вот состав «республики поэтов»:

Дамы (возраст от 18 до 28 лет):

1. Пампинея (от итал. Pampinea, «цветущая») — родственница одного из юношей

2. Фьаметта (от итал. Fiammetta, «огонек») — возлюбленная автора, как считается, настоящее имя Мария д’Аквино.

3. Филомена (от греч. Filomena, «любительница пения») — псевдоним дамы, в которую Боккаччо был влюблен до Фьямметты. Ей посвящена его поэма «Филострато». Это имя встречается в романах Кретьена де Труа.

4. Емилия (Эмилия) (от лат. Еmilia, «ласковая»). Это имя использовалось Боккаччо в нескольких произведениях («Тезеида», «Амето», «Любовное видение»). Особо отмечается её красота.

5. Лауретта (Lauretta) отсылает к «Канцоньере» Петрарки. Особо хороша в танце и пении.

6. Неифила (Нейфила) (от греч. Neifile, «новая для любви», «впервые влюбленная»)— любима одним из юношей, скорее всего Памфило. Отличается кротостью нрава.

7. Елиза (Элисса) (от итал. Elissa, второе имя возлюбленной Энея, царицы Карфагена - Дидоны). Отличается насмешливостью.

Юноши (возраст от 25 лет):

1. Панфило (от греч. Panfilo , «весь любовь; полностью влюбленный») — характер серьезный, рассудительный. Имя неверного любовника, встречающееся в эклогах Боккаччо и в его «Фьямметте».

2. Филострато (от греч. Filostrato, «раздавленный любовью») — характер чувствительный, меланхоличный. Предположительно влюблен в Филомену. Его имя встречается в названии юношеской поэмы Боккаччо, посвященной трагической любви Троила к Крисеиде.

3. Дионео (Дионей(от итал. Dioneo, «сладострастный», «преданный Венере»), обладает чувственно-веселым характером, оговаривает себе привилегию рассказывать историю последним и уклоняться от темы дня.

М. Л. Андреев в «Примечаниях» к «Декамерону», комментируя состав «республики поэтов», подчеркивает, что набор рассказчиков у Боккаччо создаётся под влиянием средневековой нумерологии и мистицизма: например, предполагают, что 7 дам символизируют четыре натуральных добродетели: Благоразумие, Справедливость, Воздерание и Стойкость, - и три богословские: Веру, Надежду, Любовь; а 3 юношей — три традиционные деления души древними греками (Разум, Гнев и Страсть). Также дам семеро выбраны по числу дней недели, планет, и свободных искусств. «Соединившись (что дает совершенное число - десять), они образуют идеальное общество, построенное на началах разума, добродетели и красоты, сочетающее свободу и порядок (выборность и сменяемость короля или королевы, которые правят слугами, дают тему дня и устанавливают последовательность рассказчиков) и противопоставленное тому социальному хаосу, который царит в охваченном чумой внешнем мире» 55.

«Республика поэтов» не может быть полностью отождествлена с авторским «я», это не просто риторическая условность, открывающая множество ипостасей автора. Создавая образы рассказчиков-гуманистов, Боккаччо поднимал ренессансный гуманистический индивидуализм до уровня общественного сознания. «Республика поэтов» - это новое гуманистическое общество, живущее по законам свободы и человечности.

«Республика поэтов» - это первая утопия Ренессанса. Общество рассказчиков «Декамерона» - символ нового общества с новой моралью, в то время как чума - символ старого мира, его разложения. Антитезой зачумленному городу, в котором «ореол, озарявший законы божеские и человеческие, померк», выступает загородное поместье, цветущий сад, который рассказчики сравнивают с раем, устанавливая вновь порядок жизни в виде Конституции «республики поэтов». Причем, описание этого рая на земле, куда попадают из пораженного смертью города рассказчики, современники находили идентичным вилле Пальмиери во Фьезоле, где встречались гуманисты, современники Боккаччо. Антитезой городу, пораженному смертью, выступает природа, как мир красоты и гаромонии, где торжествует жизнь. Такое противопоставление абсолютно закономерно с точки зрения гуманистической философии Боккаччо и его героев: прежнее социальное устройство убийственно, оно губит в человеке все естественное, а, следовательно, и человеческое, и, возвращаясь к природе, человек воспринимает ее естественную мудрость и снова становится человеком. Собственно в эпоху раннего гуманизма человека и определяли как «мыслящее животное».

Таким образом, истории «Декамерона» подаются в обрамлении слова автора, но и второй слой обрамления «Декамерона», содержащий завязку действия, находит разрешение в развязке, изображающей возвращение рассказчиков в то место, где началась история создания «Декамерона». Замкнутая кольцевая композиция «Декамерона» как целостного произведения на уровне отдельных глав, как элементов эпического повествования, организуется по принципу повторения эпизода. Каждый день «Декамерона» обладает относительной самостоятельностью в структуре целого, относительной самостоятельностью обладают и составляющие каждый эпический эпизод деясть историй, каждая в отдельности. Десять дней «Декамерона» образуют десять глав книги, каждая из которых содержит десять эпизодов. При этом все дни «Декамерона» организованы по одной сюжетной схеме: правитель назначает тему, рассказчики повествуют, а в конце дня обсуждают услышанное и объявляют властителя следующего дня. По архитектурному принципу симметрии орнамента, в которой каждый элемент композиции как часть общего рисунка повторяется через определенный пространственный интервал, организовано повествование в «Декамероне», только пространственные промежутки заменены временными. При такой композиционной организации, можно обнаружить такие элементы композиции как завязка, развитие действия, кульминация, развязка в каждом эпически выделенном эпизоде повествования, иными словами у каждого дня «Декамерона» будет кульминационная новелла, будут новеллы, играющие роль завязки и развязки. Однако принцип орнамента как ведущего композиционного приема не отменяет возможности идентификации всех элементов композиции для всей книги в целом.

Рассказчики историй избирают некоторого правителя для каждого дня, который назначает тему для всех историй этого дня «Декамерона», и, начав «Декамерон» в среду, через две недели в среду же и заканчивают, поскольку между рассказыванием историй выпадают по два выходных. В конце каждого дня «Декамерона» рассказчики обмениваются мнениями об услышанном, а после кто-нибудь из дам исполняет канцону. Эти вставные канцоны «Декамерона» демонстрируют тонкое мастерство Боккаччо-поэта, который внес свою лепту в развитие строфы и рифмы, выступив изобретателем октавы. В канцонах, написанных от лица дам, как и во «Фьяметте», Боккаччо предстает тонким психологом, умеющим придать полифоническое звучание в общем-то монологическому лирическому жанру канцоне. Вот например, последняя канцона «Декамерона», завершающая Х день и исполненная Фьяметтой будто в полемике с только рассказанной Дионео историей о кроткой Гризельде. Фьяметта поет о ревности и о неуверенности в своем возлюбленном, поскольку она не превосходит прочих дам:

Но так как спору нет, что женщины другие

Нисколько мне умом не уступают,

То трепещу от страха я,

Всего ужасного жду для своей любви я,

Боясь, что и себе другие пожелают

Того, кем жизнь похищена моя.

И вот, в чем для меня блаженство бытия,

В том и источник слез, и бедствий всех начало,

Которым я навек обречена.

Когда б властитель мой внушал мне столько ж веры

Умением любить, как доблестью душевной,

Я ревности не знала б никакой;

Но все мужчины-лицемеры,

Менять предмет любви готовы ежедневно.

Вот это-то и губит мой покой,

И смерти я желаю всей душой.

Какую б женщину я с ним ни повстречала, -

Боязнь быть кинутой во мне уж рождена.

Поэтому всех женщин ради бога

Молю не делать мне обиды этой кровной.

Но если вздумает любая между них

Мне этот вред нанесть, открыв себе дорогу

К нему посредством слов, иль ласкою любовной,

Иль знаками, и о делах таких

Узнаю я, - пусть мне лишиться глаз моих,

Коль я не сделаю, чтобы она прокляла

Свое безумие на вечны времена.

Канцона Фьяметты произвела на слушателей сильное впечатление, и Дионео даже поинтресовался, кто ее возлюбленный, во избежание непрятностей. Канцона написана девятистрочной строфой, причем, последний стих в строфе образует сквозную рифму. Перекличка стихотворного монолога Фьяметты и поведения Гризельды создает диалогический эффект и открывает перспективу для продолжения спора, начатого персонажами книги, уже в затекстовой реальности.

После десятого дня рассказчики возвращаются в по-прежнему зачумленный город, но теперь они не боятся смерти, в начале IX дня звучат слова: «Их смерть не возьмет, а если они умрут, то благословляя жизнь». Юноши приводят дам в ту же церковь Санта Мария Новелла, где встретили их две недели назад, и расходятся по домам, сами дамы тоже уходят, когда находят нужным.

4. Этика рассказчиков «Декамерона» - это этика самого Боккаччо и его современников-гуманистов. Боккаччо сам появляется среди рассказчиков с так называемой 101-ой новеллой «Декамерона» - новеллой о гусынях в начале IY дня, в которой утверждает естественность плотских желаний и право природы человека на самоосуществление. Этой установкой вызвана реабилитация плоти в «Декамероне»: греховно сопротивляться естеству, а не следовать ему.

Реализм книги Боккаччо заключается не только во внимании к бытовым подробностям, но и в реалистически пластичных образах героев новелл и самих рассказчиков. Гуманистическая мораль перевоплощает героев Боккаччо в гуманистов, начиная с еврея-ростовщика и заканчивая королями, аристократами и духовенством. Этому перевоспитанию посвящены все новеллы I дня, которые определяют отношение рассказчиков и автора к ведущим проблемам времени. Уже в первых трех новеллах I дня: знаменитой истории о святом Чапелетто, о еврее Аврааме, обратившемся в христианство, и знаменитой новелле о трех перстнях, рассказанной Филоменой, подчеркнуто, что вопросы теологические вынесены за рамки повествования в «Декамероне» и героем его становится человек, а местом действия мир материальной действительности, каждодневная посевдневная жизнь человека.

Человек - главный герой «Декамерона». Человек умный, находчивый и мужественный достоин счастья и может достичь его в единоборстве с судьбой. Этой теме посвящены рассказы II дня. Хитроумие героев новелл III дня направлено, главным образом, на достижение любовной удачи, что само по себе закономерно, поскольку любовь в гуманистической системе ценностей Боккаччо раскрепощает все возможности человека, делает его равным самому себе при полной реализации своих талантов. Эротика уравнивает в правах всех членов общества, все они имеют одно и то же естество, равны перед природой. В новеллах IY дня трагедия царственной Гисмонды уравнена с трагедией Симоны, которую нужда «заставляла добывать пропитание собственными руками». Чувственная любовь - непременный атрибут человеческой личности, без нее жизнь не может быть полной. Более того, именно любовь пробуждает в человеке человека.

Композиционный центр книги I новелла Y дня - показывает, как именно любовь делает человека человеком. Чимоне (буквально эта кличка означает скот) жил как скот вместе с животными, пока не увидел Ифигению, тогда «те совершенства, коими небо наделило его благородную душу, завистливый рок заточил в крохотном уголке его сердца и крепким вервием их привязал, Амур же оказался неизмеримо сильнее рока, и он это вервие распутал и, распутав, порвал» (1-ая новелла V дня). Чимоне, познав любовь, стал человеком, причем, одним из лучших людей своего времени - образованным, смелым и решительным, способным не только любить, но и бороться за свою любовь - путем самосовершенствования: бывший скот Чимоне становится одним из самых обходительных, воспитанных и образованных людей, бывший безграмотный пастух стал книгочеем, поэтом и любомудром, а когда Ифигению похитили пираты, Чимоне проявляет решительность и смелость, присущие его современникам-гуманистам: он снаряжает корабль, бросается в погоню, вступает в схватку и возвращает свою возлюбленную, потом бежит из тюрьмы, похищает возлюбленную прямо со свадебного пира, и, вернувшись на Кипр, женится на ней.

5. Если обратиться к логике расположения новелл «Декамерона», то принцип обрамления прослеживается и в их последовательности: свободная тема новелл I дня находит продолжение в новеллах дня IX. Темы новелл II и III дней созвучны друг другу (преодоление превратностей судьбы, благодаря случайностям или находчивости и упорству), как и темы YII и YIII дней (насмешки жен над мужьями и взаимные шутки мужей и жен). Композиционный центр книги - новеллы Y дня, с одной стороны, находится в оппозиции к IY: новеллы Y дня повествуют о счастливой любви, способной преодолеть все преграды и превратности судьбы, новеллы IY дня, напротив, рассказывают о трагической любви и гибели влюбленных под действием враждебных обстоятельств.

Непосредственно к композиционно выделенным новеллам Y дня примыкают новеллы YI дня, не имеющие ни тематического аналога, ни тематического антипода. Именно на YI день «Декамерона» приходится гармонический центр книги по коэффициенту «золотого сечения». Тема новелл YI дня - остроумный ответ. Причем, среди героев появлются старшие современники Боккаччо - гуманисты: поэт Гвидо Кавальканти, художник Джотто. Новелла о Джотто занимает центральное место - это 5 новелла YI дня, а новелла о Кавальканте знаменует развязку - торжество остроумия, образованности над бюргеровской ограниченностью, и занимает место 9-ой. В новеллах YII и IX дней появлются сквозные персонажи художники Бруно и Буффальмако, которые подшучивают над простодушным Каландрино, то убедив его в собственной беременности, то в похищении собственной свиньи.

Таким образом, девять дней «Декамерона» образуют относительно законченное композиционное единство с содержательно и композиционно выделенным центром, приходящимся на Y и YI дни «Декамерона», в первом показан источник человечности в человеке, во втором - герои-современники, носители этой человечности в ее высшем проявлении словесном, творческом: причем, Джотто смеется как над собеседником, так и над собой, а Кавальканти не сочиняет стихи, а показывает превосходство ума поэта и гуманиста над ограниченным обывательским остроумием. При этом, среди героев YI дня есть и благородная дама и бедный повар, которым осторота ума и красноречие помогли спасти честь и жизнь.

Таким образом, не только любовь, но и владение красноречием, способность правильно выразить в слове свои намерения, мысли или чувства, еще одна черта, обнаруживающая человека в человеке и способствующая пробуждению человечности. Более того, остороумный ответ повара спасает его от гнева хозяина, который сначала имел намерение убить Кибио. Филологическая доминанта, присущая раннему гуманизму, находит выражение в приоритете красноречия, утверждаемого в новеллах YI дня «Декамерона». Итак, девять дней «Декамерона» соединены внутренней тематической перекличкой и замкнуты в кольцо повтором I дня в IX. Но IX день не последний в «Декамероне».

Принимая во внимание общую дидактическую, нравственную установку книги, новеллы Х дня можно идентифицировать как мораль, подводящую итог целому, как некоторое обобщение. Тема Х дня - щедрость и великодушие. Новеллы, составлющие Х день «Декамерона» объединяет принцип показа персонажа в развитии, причем, динамика образа направлена от бесчеловечности, черствости, дурных намерений к преображению, обретению возможности простить, полюбить помиловать другого человека. Основанием для этой динамики были не внешние обстоятельства, а благородный, великодушный поступок, соверешенный другим человеком. Тит и Джизиппо готовы взять на себя вину в убийстве, чтобы спасти друг друга от казни, тронутый таким благородством убийца сам признается в содеянном, но властитель, пораженный их благородстовм, милует свех троих (8 новелла Х дня). Открывается Х день новеллой о невезучем рыцаре, «недолю» которого берется исправить испанский король, щедро наделяющий рыцаря дарами (сам бедняга из двух закрытых сундуков с золотом и с землей, конечно, указал на сундук с землей). Уже первая новелла показывает, что человек может занять место слепой Фортуны и исправить ее несправедливость, наградив достойных. Завершает Х день знаменитая новелла о Гризельде, которая вызвала противоречивую реакцию у слушателей: дамы нашли, что испытания, которым супруг подверг Гризельду, слишком суровы

Та же мысль прозвучала и заключительных словах рассказчика Дионео, не исключающего возможности другого развития событий, за которое бедную Гризельду едва ли можно было осудить: «Что можно сказать по этому поводу, как не то, что и в бедные хижины спускаются с неба божественные духи, как в царственные покои такие, которые были бы достойнее пасти свиней, чем властвовать над людьми? Кто, кроме Гризельды, мог бы перенести с лицом не только не орошенным слезами, но и веселым, суровые и неслыханные испытания, которым подверг ее Гвальтьери? А ему было бы поделом, если б он напал на женщину, которая, будучи выгнанной из его дома в сорочке, нашла бы кого-нибудь, кто бы так выколотил ей мех, что из этого вышло бы хорошее платье». Но завершала «Декамерон» история о смирении, терпении и добродетели, которые в конце концов были вознаграждены сполна.

6. Гуманистическая философия рассказчиков «Декамерона» и их исключительно «светская этика» получают законченные очертания в новеллах X дня, прославляющих идеалы любви, дружбы, благородства, щедрости, великодушия, которые рождаются не из аскезы, а из признания права природного естества человека на осуществление в каждой личности. Так возникает альтернативная гуманистическая система ценностей, основанная на снисхождении к человеческим слабостям, а не на христианском самоотречении, на признании человеческой индивидуальности, а не на растворении единичного во всеобщем. Эта гуманистическая этика направлена на восстановление гармонии в распадающемся старом мире, наделена правом и возможностью его преобразовать. В эпоху Треченто это преображение человека и мира казалось вполне осуществимым и не столь уж отдаленным, поэтому книгу Боккаччо переполняют юмор и оптимизм.

На русский язык книгу Боккаччо в 1891 году перевел А. Н. Веселовский, он же в статье «Учители Боккаччио» показал источники фабул для новелл «Декамерона», а также дал сопоставительный анализ французских фаблио и новелл Боккаччо. Именно работы А. Н. Веселовского положили начало изучению наследия Боккаччо.

ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИЙ АППАРАТ

РЕНЕССАНСНЫЙ РЕАЛИЗМ - тип художественного мышления, который находит выражение в стремлении объективно и точно воссоздать картину действительности и место в ней человека. В современном литературоведении (А. А. Севастьянов, Н. Т. Пахсарьян) ставится под сомнение само существование реализма до реализма как феномена XIX века, поскольку те элементы реализма, которые традиционно выделяют у Боккаччо, Рабле или Шекспира, возникли на иных философских и эстетических основаниях, чем те же элементы художественной системы в реализме XIX века. Тем не менее, термин пока существует и применяется к обозначению тех элементов художественной системы, которые соотносимы с точными и обобщающими подробностями быта и поведения человека в создаваемой художником картине жизни. Причем, для художника реалистического склада творческая доминанта приходится не на необходимость самовыражения, а на необходимость контакта с читателем, изменения состояния действительности путем воздействия на нее созданного им произведения. Собственно именно такие цели ставит перед собой Боккаччо во вступлении к «Декамерону».

ФАЦЕЦИИ - флорентийские анекдоты об обычных горожанах и знаменитых людях. Например, героем многих фацеций был Данте. Нередко фацеции были посвящены остроумному ответу, неожиданному выходу из затруднительного положения, как в новеллах шестого дня «Декамерона», герои которого художники, юристы, живописцы, т. е. гуманисты (это особенно важно, поскольку, по библейской символике, шестой день - день человека), их остроумие способствует разрешению конфликта, путем остроумного ответа герои отстаивают свою честь, спасают жизнь и даже пробуждают человечность и великодушие в своих оппонентах.

ФАБУЛА - фактическое содержание произведения, события, действия, состояния персонажей в их причинно-следственной и хронологической последовательности. В этом аспекте фабула отличается от сюжета, который представляет собой события, выстроенные с точки зрения их художественной целесообразности, согласно замыслу и воле автора.

ОКТАВА - строфа из 8 строк, первые шесть из которых связаны перекрестной рифмой, а последние две - смежной. Изобретателем октавы считается Дж. Боккаччо. Развилась в итальянской поэзии 14 в., стала традиционной строфой стихотворного эпоса итальянского и испанского Возрождения («Неистовый Роланд» Л. Ариосто, «Освобожденный Иерусалим» Т. Тассо, «Лузиады» Л. Де Камоэнса). Из русских октав следует назвать «Домик в Коломне» А. С. Пушкина.

УТОПИЯ - в буквальном переводе - место, которого нет; в литературе -проект идеального общественного устройства, основанного на добре, равенстве, справедливости и свободе. В литературе произведение, показывающее идеальное государство в целом через описание, а не через судьбы отдельных героев.

ОБРАМЛЕНИЕ - композиционный прием, представляющий собой рассказ в рассказе; встроенное повествование, иногда система обрамлений может быть более сложной (двойная композиционная рама в «Декамероне» Боккаччо или тройная в «Сороке-воровке» А. И. Герцена).

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ - способ истолкования художественного произведения, определяемый личным опытом, ассоциациями читателя-интерпретатора, в современной науке используют иногда термин «прочтение».

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ - присутствие в виде намека, настроения, мотива, темы текста более раннего или современного художественного произведения в тексте произведения нового.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ:

Основные:

1. Боккаччо Дж. Декамерон. - М., 1970. (БВЛ).

Дополнительные:

2. Боккаччо Дж. Малые произведения. - Л., 1975.

3. Боккаччо Дж. Фьяметта. Фьезоланские нимфы. - М., 1968.

УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

Основная:

1. Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. -М.,1990.

2. Смирнов А. А. Джованни Боккаччо. // Джовании Боккаччо. Фьяметта. Фьезоланские нимфы. - М., 1968.

3. Холодовский Р. И. Декамерон. Поэтика и стиль. - М., 1982.

Дополнительная:

1. Санктис Ф. де История итальянской литературы. В 2 т. - М. 1963. Т. 1.

2. Дживелегов А. К. Очерки итальянского Возрождения. - М., 1929.

РАБОТА С ИСТОЧНИКАМИ:

Задание 1.

Прочитайте отрывок из ранней небольшой повести Дж. Боккаччо «Фьяметта» (написана в 1343г., опубликована в 1472 г.) и ответьте на вопросы:

1. В чем особенности психологизма Боккаччо?

2. Чем эта прозаическая повесть предвосхищает «Декамерон»?

3. Чем стиль повести отличается от стиля пересказа новелл в Декамероне?

Когда тучи и бури скрывали небо совершенно от глаз, я собирала в свою комнату служанок (если не была занята чем-нибудь другим), рассказывала сама и заставляла рассказывать разные истории, которые чем были неправдоподобнее, как имеют обычай рассказывать эти люди, тем более, казалось, были способны разогнать мою тоску и развеселить меня, так что я при всей своей меланхолии весело смеялась. Если по каким-нибудь законным причинам этого нельзя было, то я разыскивала в разных книгах жалостные истории и, приурочивая их к себе, чувствовала себя менее одинокой и проводила время не так томительно. И не знаю, что было мне отраднее: наблюдать, как идет время, или, будучи занятой другим занятием, увидеть, что оно уже прошло.

Но после того как долгое время занималась я такими и другими занятиями, почти против воли, отлично зная, что это будет тщетно, я шла спать или, вернее, лечь спать. И одна, лежа на кровати в тишине, почти все думая, что За день имела, я вспоминала, повторяя все доводы за и против, хотела думать о другом, но редко это удавалось; все-таки иногда, с усилием отделавшись от них, лежа на том месте, где мой Панфило лежал, и чувствуя будто его запах, была довольна, и про себя его звала; и словно бы он мог меня услышать, просила скорей вернуться.

Потом, воображая, что он вернулся, представляла его со мною, рассказывала, спрашивала, сама вместо него отвечая; случалось, что так на Этом и засыпала; и сон такой бывал часто мне приятней бдения, потому что, будучи продолжительным, как живое мне представлял, что наяву я лишь воображала. Иногда мне снилось, что он вернулся и я брожу с ним в прекраснейших садах, украшенных деревьями, цветами и разными плодами, брожу как прежде, без страха, рука в руку, и он рассказывает свои приключения, и раньше, чем он кончал говорить, я прерываю речь его поцелуем и говорю, как будто вижу наяву: «Как, в самом деле ты вернулся? Конечно, вот я тебя касаюсь!» - и снова его целую. Другой раз снилось мне, что я с ним на морском берегу в веселый праздник, и я сама себя убеждаю, говоря: «Да, я не сплю, я в самом деле его обнимала». Ах, как было горько, когда сон проходил! Я носила в себе те картины, что без труда во сне мне представлялись, и хотя была в печали, весь следующий день ходила, радуясь в надежде, что скоро ночь вернется и мне вернет во сне то, чего наяву я лишена. И хотя случалось, что сны мне были так приятны, но не дано мне было их видеть без горькой примеси, потому что бывали ночи, когда я видела его в рубище, всего в пятнах, бледного, дрожащего, как изгнанник, кричащего мне: «На помощь!» Иногда мне казалось, что мне говорят о его смерти, и я его видела перед собою мертвым или в другом печальном образе, и никогда сон не мог преобороть моей скорби. Внезапно проснувшись и видя, что это не более как пустой сон, я почти благодарила бога за это сновиденье; но продолжала оставаться смущенной, боясь, что сны мои изображают если не всю действительность, то часть ее. Всегда бывала этим расстроена, хотя слышала от других и сама знала, что все сны - призрачны и лживы; не имея от него сведений, я усердно старалась всеми путями их иметь. Так проводила, ожидая, я дни и ночи. Когда приблизился срок назначенного возвращенья, я решила, что полезней будет веселиться, чтобы красота моя, несколько стертая скорбью, опять вернулась, и, подурневши, я бы не отвратила его от себя при его приезде. Сделать это было тем легче, что привыкши к страданьям, я их переносила с меньшею тягостью, а близкая надежда на обещанное возвращенье, наполняла меня все дни непривычною радостью. Прервав немного развлечения вследствие мрачного времени, с его переменой снова я к ним вернулась, как только замкнутая в тяжелую горечь душа начала предаваться увеселениям, как я снова сделалась прекрасною, как никогда. И как рыцарь к будущей битве готовит нужное ему вооружение, так я улучшала дорогие наряды и драгоценные уборы, чтобы быть блистательнее к его приезду, который я тщетно ждала в обманчивой надежде.

С моими поступками изменились и мои мысли. Больше не приходило мне на ум ни то, что я его с отъезда не видала, ни то, что он запнулся (дурная примета), ни труды, им подъятые, ни скорби, - и еще за восемь дней до назначенного срока я говорила:

«Панфило соскучился по мне в разлуке и видя, что приближается срок, готовится к обратному пути, и, может быть, оставя старого отца, уже находится в дороге». - Как сладко мне было так рассуждать! Как часто непроизвольно обращалась я к этим мыслям, думая, как лучше встретить его. Увы! сколько раз я говорила: «Когда он вернется, я зацелую его так, что он не сможет сказать ни одного слова, чтобы я не прервала его поцелуем; сторицей выплачу ему те поцелуи, которыми он покрывал мое помертвелое лицо при отъезде».

Боялась только, что если первая встреча будет при посторонних, я не вы- держу и брошусь его целовать. Но об этом позаботилось небо самым неприятным для меня образом. Кто бы ни входил в мою комнату, я думала всякий раз, что приходят возвестить мне приезд Панфило. Я прислушивалась ко всем разговорам, думая услышать весть о приезде Панфило. Непрестанно я вскакивала с места и бежала к окну под разными предлогами, на самом деле от неразумной мысли, что, может быть, Панфило уже вернулся и идет ко мне. И потом, видя свою ошибку; возвращалась почти в смущенье. Пользуясь тем, что он должен что-то привезти моему мужу, я часто узнавала и посылала узнавать, не приехал ли он и когда его ждут. Но никакого утешительного ответа я не получала, как будто он никогда и не должен был вернуться, что он и сделал.

Дж. Боккаччо. Фьяметта. Фьезоланские нимфы. - М. 1968. С. 83-87.

Задание 2.

Прочитайте фрагмент из главы «Культура. Литература» из монографии А. М. Гуковского «Итальянское Возрождение. Период коммун и революционных потрясений (1320-1380 гг.)» и ответьте на вопросы:

1. Как исследователь трактует дидактическую задачу «Декамерона»?

2. Почему исследователь говорит, что Боккаччо выворачивает мораль средневекого сюжета наизнанку в 8 новелле Y дня?

3. Какие еще новеллы, кроме двух приведенных исследователем, отвечают той же тенденции?

Но кроме единства стиля и единства социальных симпатий, сборник разнохарактерных новелл объединяет и, может быть, еще более важное и исторически симптоматическое, единство его идеологической установки. В предисловии Боккаччио говорит о том, что дамы, которым он посвящает свой труд, смогут извлечь из него «равным образом и развлечение... и полезные поучения, в результате которых смогут узнать, чего следует избегать и чему следовать». Общий характер и общий смысл этих поучений сам Боккаччио нигде не излагает; внешне он затемнен тем, что некоторые новеллы, особенно «аристократические» новеллы последнего дня, идут вразрез с ним, проповедуя моральные идеалы уходящего в прошлое средневековья; но несмотря на все это, идеологическое содержание подавляющего большинства новелл, оставляемое ими общее впечатление, позволяют с полной несомненностью установить, чему стремится научить своих дам автор «Декамерона». ….

Эта идеологическая направленность «Декамерона» с исчерпывающей яркостью проявляется в знаменитой, приводимой большинством исследователей, новелле восьмой, пятого дня, о Настаджио дельи Онести. Новелла эта, как показал уже Веселовский, построена на чисто средневековом сюжете о страданиях в чистилище двух греховных любовников, осужденных на то, что он, благородный рыцарь, должен подвергать ее кровавой казни, преследуя обнаженную на своем боевом коне. Как Данте своих Паоло и Франческу, так и итальянский рассказчик— моралист XIII века, передающий эту историю,— решительно осуждают несчастных, но греховных, несущих справедливую кару за свою преступную страсть любовников. Совсем иной смысл получает тот же сюжет в знаменитой новелле «Декамерона». В ней богатый равеннец Настаджио дельи Онести страстно любит знатную девушку из рода Траверсари, которая упорно не хочет ответить ему взаимностью. В горе юноша отправляется в одну из своих пригородных вилл и здесь, бродя по лесу, встречает обнаженную девушку, спасающуюся от преследующего ее всадника. Остановленный Настаджио всадник рассказывает ему, что он осужден после смерти мучить свою, также умершую, возлюбленную за то, что она не ответила взаимностью на его горячую любовь, в результате чего он лишил себя жизни. Настаджио потрясен, но затем решает использовать виденное в своих личных целях, приглашает в это место свою жестокую возлюбленную и добивается своего.

Таким образом, мораль средневекового сюжета оказывается у Боккаччио вывернутой наизнанку. Дама терпит жестокое наказание не за то, что она предалась греховной страсти, как Франческа Данте, а за то, наоборот, что она не поддавалась ей. Вместо осуждения любви с точки зрения религиозной морали, мы находим здесь открытое восхваление ее с точки зрения земных радостей человека.

Ту же тенденцию, и притом с неменьшей ясностью, можно обнаружить в седьмой новелле второго дня, рассказывающей об Алатиель, дочери султана Вавилонии, которую отец посылает как невесту к королю Гарбо. По дороге Алатиель переживает ряд приключений и, вольно или невольно, но чаще вольно, сходится с множеством мужчин. В конце концов она все-таки попадает к своему знатному жениху, который радостно принимает ее как девственницу, празднует свадьбу и счастливо живет с ней много лет. Мораль длинной новеллы кратка и выразительна: «И поэтому говорят,—гласит она,—-от поцелуев уста не стираются, но, как луна, обновляются».

«Декамерон» с его несколько идеализированными, но яркими и выпуклыми описаниями реальной жизни, с его занимательностью и с откровенной и убедительной проповедью земных радостей, был, вне всякого сомнения, крупнейшим, единственным действительно замечательным произведением Боккаччио, успех и слава его были велики как у современников,так и у близких и далеких потомков.

М. А. Гуковский. Итальянское Возрождение. Период коммун и революционных потрясений (1320-1380 гг.). § 3. Культура. Литература // Электронная версия на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/

Задание 3.

Прочитайте фрагмент из статьи А. А. Смирнова «Джовании Боккаччо» и ответьте на вопросы:

1. Как обрамление соотносится с принципом «рассказывания ради рассказывания»?

2. Как Боккаччо изменяет структуру новеллы с точки зрения соотношения основного повествования и морали?

3. В чем состоят особенности стиля «Декамерона»?

4. Как взаимодействуют в «Декамероне» комизм и романтика?

В своей книге Боккаччо впервые ввел новый композиционный мотив -рассказывание ради рассказывания. До «Декамерона» этот прием бы применен им в «Филоколо» (13 любовных вопросов) и в «Амето» (любовные рассказы семи нимф). При таком построении рассказчики отдельных новелл являются участниками основной, обрамляющей новеллы.

Обрамляющей новеллой «Декамерона» является описание флорентийской чумы 1348 г. Мрачный, трагический колорит этого описания эффектно контрастирует с веселым, жизнерадостным настроением всего сборника. Таким образом, новеллы «Декамерона» рассказываются в обстановке «пира во время чумы». Академик А. Н. Веселовский замечает по этому поводу: «Боккаччо схватил живую психологически верную черту - страсть к жизни у порога смерти».

У предшественников Боккаччо новелла имела определенную практическую, морализующую установку. Боккаччо сохраняет этот традиционный мотив. Рассказчики «Декамерона» сопровождают свои новеллы моральными сентенциями, вытекающими из их рассказа. Так, 8-я новелла X дня должна показать силу истинной дружбы, 5-я новелла I дня должна иллюстрировать значение быстрого и удачного ответа и т. д. Однако обычно у Боккаччо мораль вытекает из новеллы не логически, а психологически и часто является только поводом и приемом.

Поразительное богатство идей, сюжетов, образов, ситуаций, присущее «Декамерону», находит отражение также в его стиле, во всей той сумме средств и приемов, которая говорит о важном этапе в развитии именно художественной итальянской прозы. Новеллы Боккаччо отличаются на редкость богатым и красочным языком. Боккаччо создал в них стиль итальянской прозы, которая до него была бессвязна, наивна, необработанна. Он первый подверг ее литературной отделке, ориентируясь на опыт античных авторов. Стремление приблизить итальянскую прозу по ее построению к латинской привело Боккаччо к некоторой монотонности речи, контрастирующей с живостью и актуальностью ее содержания. Однако эта гуманистическая манера, наметившаяся еще во «Фьямметте», в «Декамероне» пока не застыла, как у его подражателей. Когда сюжет захватывал Боккаччо, он переходил на разговорный флорентийский язык, которым владел в совершенстве. Таким живым народным языком говорят у Боккаччо в первую очередь комические персонажи. Тогда диалог становится быстрым, динамичным и усеивается меткими народными словечками, поговорками, каламбурами; последние вводятся чаще всего для маскировки эротических ситуаций. Большинство эротических новелл Боккаччо построено на таких каламбурах.

Такому жанровому, бытовому элементу противостоит в стиле «Декамерона» своеобразная романтическая струя. Мы находим такую романтику уже в обрамляющей новелле, построенной на остром контрасте жизни и смерти. Романтичны также трагические новеллы с присущим им прославлением сильных страстей, побеждающих смерть. Наконец, романтичны новеллы, повествующие о путешествиях по дальним странам и опасным морям, о тех приключениях странствующих купцов-мореплавателей…

Боккаччо весьма искусно сочетает обе отмеченные стилистические тенденции - бытовизм и романтику, комизм обыденной жизни и трагизм сильных страстей. Разрабатывая традиционные сюжеты, он обогащает их множеством личных наблюдений и впечатлений, углубляет идеи и чувства своих персонажей, стремится передать впечатления живой жизни, схватить в каждом предмете или образе наиболее характерные, живые черты. В этом, главным образом, и заключается его реализм, выражающий типичное для Ренессанса любование жизнью, «открытие мира и человека». Этот реализм проявляется и в описаниях природы и внешней обстановки действия, и в живых портретах действующих лиц, и в психологических мотивировках действий персонажей.

Смирнов А. А. Джованни Боккаччо. // Джовании Боккаччо. Фьяметта. Фьезоланские нимфы. - М., 1968. // Электронная версия статьи размещена на сайте http://www.lib.ru.

Задание 4.

Прочитайте франмент статьи М. Л. Андреева, Р. И. Хлодовского «Новелла и новеллисты» и ответьте на вопросы:

1. Чем объясняется двойственное отношение к «Декамерону» в среде гуманистов?

2. Почему отдельные новеллы «Декамерогна», вырвав из контекста, переводили на новую гуманистическую латынь? Кто создает новую итальянскую прозу?

3. С кем собственно полемизирует Леонардо Бруни, предлагая новое прочтение новеллы о Гисмонде и Гвискардо?

4. Чем путь, предложенный Бруни, оказался плодотворен для итальянской новеллы Зрелого и Позднего Возрождения? Для ответа на вопрос обратитесь к новелле «История двух влюбленных» (10-ые г. XYI в.) Луиджи да Порто (1485-1529).

Гуманисты относились к «Декамерону» более чем двойственно. Ощущая высокие эстетические достоинства книги Боккаччо, сознавая ее идеологическую революционность, они тем не менее считали язык и стиль народной прозы «Декамерона» недостаточно ренессансными. Традицию здесь, как, впрочем, во всех областях гуманистической культуры Возрождения, заложил Франческо Петрарка. Похвалив описание чумы и введенную в текст «Декамерона» полемику с противниками новой прозы, Петрарка, видимо, все-таки как следует не понял художественной необходимости обрамления и потому не только вычленил из декамероновского единства новеллу о Гризельде, тем самым превратив ее в самостоятельный, обособленный от рамы рассказ, но и счел нужным перевести завершающую «Декамерон» новеллу на латинский язык, придав ей еще большую риторическую приподнятость и приведя ее стиль в соответствие с ренессансным декорумом собственной повествовательной прозы, и прежде всего своих писем.

По следам Петрарки в XY в. пошли наиболее выдающиеся из его учеников и продолжателей. Они тоже вырывали из «Декамерона» отдельные, идейно наиболее значительные новеллы и тоже переводили их на язык и стиль только что возрожденной гуманистической латыни. … Создавая повествовательную прозу Возрождения, гуманисты Кватроченто не развивали стилевую традицию «Декамерона», а полемизировали с нею, заменяя восходящие к средневековым риторикам поэтические курсусы Боккаччо несравненно менее жизненными, но зато более классическими периодами Цицерона.

В некоторых случаях полемика с «Декамероном» велась гуманистами также и на почве народного языка и затрагивала основополагающие структурные принципы художественной организации книги Боккаччо. В данном случае наиболее показателен опыт Леонардо Бруни. Не удовлетворившись переводом на гуманистическую латынь первой новеллы четвертого дня, Бруни сочинил новеллу о царе Селевке (1438). Новелла эта имела обрамление, и объект литературной полемики был в ней прямо назван. Бруни изобразил собравшуюся на одной из загородных флорентийских вилл молодую аристократическую компанию, в которой читается рассказ о Гимонде и Гвискардо. Прослушав знаменитую декамероновскую новеллу, компания решает, что обрисованный в ней драматический конфликт мог бы получить более человеческое разрешение. В доказательство один из молодых людей рассказывает популярную в гуманистической среде историю о Селевке и его сыне, демонстративно резко противопоставляя трагической жестокости салернского принца гуманное великодушие эллинисического царя. Новелла Бруни предполагала возможность нравственного перевоспитания средневекового общества в духе новой, обособленной от церкви общечеловеческой морали. По словам знаменитого флорентийского гуманиста, он перекроил декамероновскую фабулу, дабы доказать, «сколь намного древние греки превосходили человечностью и благородством души современных нам итальянцев».

Принципиально новым в новелле Леонардо Бруни было, однако, не усиление гуманистической назидательности, а создание конструктивных предпосылок иллюзии сказа. Использованный Бруни композиционный прием разламывал декамероновские рамы, утверждая принципиально новую мотивировку более открытого новеллистического повествования. Именно этот прием окажется в дальнейшем наиболее продуктивным и получит широкое распространение в ренессансной новеллистике XYI в., прежде всего в художественной прозе Маттео Банделло.

М. Л. Андреев, Р. И. Хлодовский. Итальянская литература Зрелого и Познего Возрождения. - М., 1988. С. 145-147.

Задание 5.

Проанализировав произведения Боккаччо, созданные им до «Декамерона», мы не коснулись его творчества после «Декамерона». Взгляды Боккаччо на его главное творение значительно изменились в последние годы жизни писателя, после 1353 года. Вообще принято выделять три периода в творчестве Боккаччо (согласно А. А. Смирнову): неопалитанский до 1340; флорентийский до 1353 г.. и поздний период, связанный с научным изысканиями и переживанием душевного кризиса. В этот период Боккаччо переживает рецедив аскетических настроений и даже критикует себя за вольности, допущенные в его ранних произведениях и «Декамероне». Душевный кризис нашел выражение в произведении «Корбаччо, или Лабиринт любви» (1354-1355), в котором Боккаччо представляет любовь неразумным низким вожделением. Прежние гуманистичекие настроения проявляются в научных изысканиях Боккаччо, в частности, в «Генеалогии богов». А. Ф. Лосев, опираясь на исследования А. Н. Веселовского, предлагает анализ этого произведения.

Но «Декамерон» уже жил самостоятельной жизнью. Первое печатное издание «Декамерона» появляется в 1470 году, и произведение Боккаччо становится с тех пор одним из самых публикуемых. Между тем, в 1559 году «Декамерон» попадает в Индекс запрещенных книг, издается только в 1582 году со значительными купюрами.

Теперь прочитайте фрагмент из главы монографии «Эстетика Ренессанса» А. Ф. Лосева «Подготовка ренессанса в 14 веке» Гл. 3 «Некоторые литературные данные. Петрарка и Боккаччо» и ответьте на вопросы:

1. В чем состоит, согласно Боккаччо, общность поэзии и физики? Поэзии и философии?

2. Почему, как утверждает А. Ф. Лосев, Боккаччо выступает одним из основателей свободной светской поэтики?

О взглядах Боккаччо на искусство мы можем судить по его поздним произведениям («Генеалогии богов»). …

Поэзия, согласно Боккаччо, стоит на одной ступени с физикой, изучающей законы природы, с богословием; она занимается высшими вопросами; обитая в небе, в божественных советах, она увлекает немногих к вожделению вечной славы, внушает возвышенные помыслы, подсказывает дивные образы и изящные речи; поэзия сходит на землю в обществе священных муз и поселяется в бедной хижине поэта, который вечно стремится скорее к возвышенному, чем к бренному, к постоянному, нежели к преходящему. Поэзия - страстное стремление найти и выразить найденное словом, побуждение, исходящее от бога и свойственное немногим. У Боккаччо есть также рассуждения о поэзии-богословии - идея, высказанная еще Петраркой, да и не им первым, разработанная Боккаччо в деталях и поддерживаемая у него рядом примеров. Постоянно сопоставляет Боккаччо поэзию и философию. И ту и другую часто упрекают в темноте, и над сочинениями философскими, как и поэтическими, нужно потрудиться: ведь и в Священном писании есть темные места, но, по слову того же Писания, святыню не бросают псам, перед свиньями не мечут бисера. Боккаччо всячески осуждает поэтов низменных и комических, но если справедливо подвергаются нападкам отдельные поэты, то само искусство поэзии стоит вне осуждения. Поэзия подражает природе, и что может быть почтеннее, как не старание воспроизвести через искусство то, что природа творит своими силами?

Боккаччо, таким образом, является одним из основателей свободной светской поэтики, аналитическая разработка системы которой носила антисхоластический характер.

А. Ф. Лосев. Эстетика Ренессанса. Гл. 3. - М., 1978 или электронная версия на сайте: Библиотека Гумер //http://www.gumer.info/bibliotek_Buks.

ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОКОНТРОЛЯ

1. Почему Боккаччо называет во «Вступлении» свои новеллы «побасенками»?

3. Найдите, применив коээфициент «золотого сечения», гармонический центр «Декамерона», и проанализируйте его значение.

Примечания.

51. Г. К. Косиков. Средние века и Ренессанс. Теоретические проблемы. //Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000. - М., 2001. С. 29.

52. Р. И. Хлодовский. Джованни Боккаччо и новеллисты XIY века // История всемирной литературы в 8 т. - М., 1985. Т. 3. Литература Италии. // Электронная версия на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/

53. А. К. Дживелегов. Боккаччо // Литература Италии на сайте «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/

54. Р. И. Хлодовский. Джованни Боккаччо и новеллисты XIY века // История всемирной литературы в 8 т. - М., 1985. Т. 3. Литература Италии. // Электронная версия на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/

55. М. Л. Андреев. Джовании Боккаччо «Декамерон» . Примечания // Джованни Боккаччо. Декамерон //fiction. book.