Как начинается повесть княжна мери. Онлайн чтение книги Герой нашего времени II

Александр Иванович Куприн родился 26 августа (7 сентября) 1870 года в уездном городе Наровчате (ныне Пензенская область) в семье чиновника, потомственного дворянина Ивана Ивановича Куприна (1834—1871), умершего через год после рождения сына. Мать, Любовь Алексеевна (1838—1910), урождённая Кулунчакова, происходила из рода татарских князей (дворянка, княжеского титула не имела). После смерти мужа она переехала в Москву, где прошло детство и отрочество будущего писателя. В шесть лет мальчик был отдан в Московский Разумовский пансион (сиротский), откуда вышел в 1880 году. В том же году поступил во Второй Московский кадетский корпус.

В 1887 году был выпущен в Александровское военное училище. Впоследствии опишет свою «военную юность» в повестях «На переломе (Кадеты)» и в романе «Юнкера».

Первым литературным опытом Куприна были стихи, оставшиеся неопубликованными. Первое произведение, увидевшее свет, — рассказ «Последний дебют» (1889).

В 1890 году Куприн в чине подпоручика был выпущен в 46-й Днепровский пехотный полк, стоявший в Подольской губернии (в Проскурове). Офицерская жизнь, которую он вёл в течение четырёх лет, дала богатый материал для его будущих произведений.

В 1893—1894 годах в петербургском журнале «Русское богатство» вышли его повесть «Впотьмах», рассказы «Лунной ночью» и «Дознание». На армейскую тему у Куприна несколько рассказов: «Ночлег» (1897), «Ночная смена» (1899), «Поход».

В 1894 году поручик Куприн вышел в отставку и переехал в Киев, не имея никакой гражданской профессии. В следующие годы много странствовал по России, перепробовав множество профессий, жадно впитывая жизненные впечатления, которые стали основой его будущих произведений.

В эти годы Куприн познакомился с И. А. Буниным, А. П. Чеховым и М. Горьким. В 1901 году переехал в Петербург, начал работать секретарём «Журнала для всех». В петербургских журналах появились рассказы Куприна: «Болото» (1902), «Конокрады» (1903),«Белый пудель»(1903).

В 1905 году вышло наиболее значительное его произведение — повесть «Поединок», имевшая большой успех. Выступления писателя с чтением отдельных глав «Поединка» стали событием культурной жизни столицы. Другие его произведения этого времени: рассказы «Штабс-капитан Рыбников» (1906), «Река жизни», «Гамбринус» (1907), очерк «События в Севастополе» (1905). В 1906 году был кандидатом в депутаты Государственной думы I созыва от Санкт-Петербургской губернии.

Творчество Куприна в годы между двумя революциями противостояло упадочным настроениям тех лет: цикл очерков «Листригоны» (1907—1911), рассказы о животных, рассказы «Суламифь» (1908),«Гранатовый браслет»(1911), фантастическая повесть «Жидкое солнце» (1912). Его проза стала заметным явлением русской литературы. В 1911 году со своей семьёй поселился вГатчине.

После начала Первой мировой войны открыл в своём доме военный госпиталь и агитировал в газетах граждан брать военные займы. В ноябре 1914 года был мобилизован в армию и направлен в Финляндию командиром пехотной роты. Демобилизован в июле 1915 года по состоянию здоровья.

В 1915 году Куприн завершает работу над повестью «Яма», в которой рассказывает о жизни проституток в российских публичных домах. Повесть подверглась осуждению за излишний, по мнению критиков, натурализм. Издательство Нуравкина, выпустившее в немецком издании «Яму» Куприна, привлечено прокуратурой к ответственности «за распространение порнографических изданий».

Отречение Николая II встретил в Гельсингфорсе, где проходил лечение, и воспринял его с энтузиазмом. После возвращения в Гатчину, был редактором газет «Свободная Россия», «Вольность», «Петроградский листок», симпатизировал эсерам. Послезахвата власти большевикам и писатель не принял политику военного коммунизма и сопряжённый с ней террор. В 1918 году ходил к Ленину с предложением издавать газету для деревни — «Земля». Работал в издательстве «Всемирная литература», основанном М. Горьким. В это время сделал перевод «Дон Карлос»Ф. Шиллера. Был арестован, три дня просидел в тюрьме, был выпущен и внесён в список заложников.

16 октября 1919 года, с приходом в Гатчину белых, поступил в чине поручика в Северо-Западную армию, получил назначение редактором армейской газеты «Приневский край», которую возглавлял генерал П. Н. Краснов.

После поражения Северо-Западной армии отправился в Ревель, а оттуда в декабре 1919 года в Хельсинки, где пробыл до июля 1920 года, после чего отправился в Париж.

Семнадцать лет, которые писатель провёл в Париже, вопреки мнению советского литературоведения, были плодотворным периодом.

Согласно версии советского литературоведения, чуть ли не насильно мобилизованный белыми и оказавшийся в эмиграции по недоразумению Куприн не написал за границей ничего стоящего.

На самом деле освобождённый от военной службы по состоянию здоровья пятидесятилетний Куприн пошёл в белую армию добровольцем, об офицерах Северо-Западной армии он писал: «В офицерском составе уживались лишь люди чрезмерно высоких боевых качеств. В этой армии нельзя было услышать про офицера таких определений, как храбрый, смелый, отважный, геройский и так далее. Было два определения: „хороший офицер“ или, изредка, — „да, если в руках“». Видя в борьбе с большевиками свой долг, он гордился службой в этой армии, смог бы — пошёл бы в строй, на позиции. Как дорогую реликвию в эмиграции он хранил полевые погоны поручика и трёхцветный угол на рукав, сшитый Елизаветой Морицевной. После поражения, уже побывавший в тюрьме и в заложниках, он спасал себя и свою семью от террора. Диктатуру как форму власти писатель не принял, Советскую Россию называл Совдепией.

В годы эмиграции Куприн пишет три большие повести, много рассказов, статей и эссе. Его проза заметно посветлела. Если «Поединок» сводит образ благородного царского офицера почти до уровня офицера современного, то «Юнкера» наполнены духом русской армии, непобедимым и бессмертным. «Я хотел бы, — говорил Куприн, — чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. „Юнкера“ — это моё завещание русской молодёжи».

К 1930 году семья Куприна обеднела и погрязла в долгах. Его литературные гонорары были скудными, а алкоголизмсопровождал все его годы в Париже. С 1932 года его зрение постоянно ухудшалось, и почерк стал значительно хуже. Возвращение в Советский Союз стало единственным решением материальных и психологических проблем Куприна. В конце 1936 года он всё же решился обратиться за визой. В 1937 году по приглашению правительства СССР вернулся на родину. Возвращению Куприна в Советский Союз предшествовало обращение полпреда СССР во Франции В. П. Потёмкина 7 августа 1936 года с соответствующим предложением к И. В. Сталину (который дал предварительное «добро»), а 12 октября 1936 года — с письмом к наркому внутренних дел Н. И. Ежову. Ежов направил записку Потёмкина в Политбюро ЦК ВКП(б), которое 23 октября 1936 года приняло решение: «разрешить въезд в СССР писателю А. И. Куприну» (проголосовали «за» И. В. Сталин,В. М. Молотов, В. Я. Чубарь и А. А. Андреев; воздержался К. Е. Ворошилов).

Умер в ночь на 25 августа 1938 года от рака пищевода. Похоронен в Ленинграде на Литераторских мостках Волковского кладбища рядом с могилой И. С. Тургенева.

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Михаил Лермонтов. Княжна Мери

Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? – зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное обшество.

* * *

Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.

Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют – однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.

Наконец вот и колодец… На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, – бледные, грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.

Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:

– Печорин! давно ли здесь?

Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..

Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать. Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?» – и так далее.

Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайной между им и небесами.

Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается!

Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе жизни на водах и о примечательных лицах.

– Мы ведем жизнь довольно прозаическую, – сказал он, вздохнув, – пьющие утром воду – вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру – несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.

В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое платье gris de perles , легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой шеи.

Ботинки couleur puce стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины.

– Вот княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня.

– Однако ты уж знаешь ее имя?

– Да, я случайно слышал, – отвечал он, покраснев, – признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?

– Бедная шинель! – сказал я, усмехаясь, – а кто этот господин, который к ним подходит и так услужливо подает им стакан?

– О! – это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая трость – точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа à la moujik .

– Ты озлоблен против всего рода человеческого.

– И есть за что…

– О! право?

В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски:

– Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la vie serait une farce trop degoutante .

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренно от души его поздравил.

– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.

– Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, – сказал Грушницкий с негодованием.

– Mon cher, – отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, – je meprise les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule .

Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором.

Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было.

Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.

Княжна Мери видела все это лучше меня.

Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда, которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за липками бульвара… Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот раскланялась с Раевичем.

Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.

– Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, – это просто ангел!

– Отчего? – спросил я с видом чистейшего простодушия.

– Разве ты не видал?

– Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…

– И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла на лице ее?..

Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство – было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.

Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..

Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.

Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом… Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, – больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старались восстановить его упадший кредит.

Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.

Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в С… среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.

– Что до меня касается, то я убежден только в одном… – сказал доктор.

– В чем это? – спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

– В том, – отвечал он, – что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

– Я богаче вас, сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.

Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, – и мы оба замолчали.

– Заметьте, любезный доктор, – сказал я, – что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово – для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость.

Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул…

Он отвечал подумавши:

– В вашей галиматье, однако ж, есть идея.

– Две! – отвечал я.

– Скажите мне одну, я вам скажу другую.

– Хорошо, начинайте! – сказал я, продолжая рассматривать потолок и внутренно улыбаясь.

– Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.

– Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга.

– Теперь другая…

– Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?

– Вы очень уверены, что это княгиня… а не княжна?..

– Совершенно убежден.

– Почему?

– Потому что княжна спрашивала об Грушницком.

– У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль.

– Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении…

– Разумеется.

– Завязка есть! – закричал я в восхищении. – Об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.

– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедный Грушницкий будет вашей жертвой…

– Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.

– Достойный друг! – сказал я, протянув ему руку.

Доктор пожал ее с чувством и продолжал:

– Если хотите, я вас представлю…

– Помилуйте! – сказал я, всплеснув руками, – разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную…

– И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..

– Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, – продолжал я после минуты молчания, – я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?

– Во-первых, княгиня – женщина сорока пяти лет, – отвечал Вернер, – у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она была спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь Бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

– А вы были в Москве, доктор?

– Да, я имел там некоторую практику.

– Продолжайте.

– Да я, кажется, все сказал… Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.

– Вы никого у них не видали сегодня?

– Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? – она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.

– Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?

Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:

– Она вам знакома!.. – Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.

– Теперь ваша очередь торжествовать! – сказал я, – только я на вас надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину… Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.

– Пожалуй! – сказал Вернер, пожав плечами.

Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!

После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с княжной сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничала наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил двух знакомых Д… офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Любопытство привлекло ко мне некоторых из окружавших княжну; мало-помалу и все ее покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал: мои анекдоты были умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы до неистовства… Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая каким-то хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие…

– Что он вам рассказывал? – спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, – верно, очень занимательную историю – свои подвиги в сражениях?.. – Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! – подумал я, – вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!»

Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз: бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.

В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет, довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, – и мне почти всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон дом, обедают, ужинают, играют, – и, увы, мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок!

Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковер так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкесскую лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время и говорил мне, что эффект этой сцены был самый драматический. Княжна хочет проповедовать против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мною очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.

Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою.

– Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? – сказал он мне вчера.

– Решительно.

– Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество…

– Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?

– Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если б я носил эполеты…

– Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением… да солдатская шинель в глазах чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.

Грушницкий самодовольно улыбнулся.

– Какой вздор! – сказал он.

– Я уверен, – продолжал я, – что княжна в тебя уж влюблена!

Он покраснел до ушей и надулся.

О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..

– У тебя все шутки! – сказал он, показывая, будто сердится, – во-первых, она меня еще так мало знает…

– Женщины любят только тех, которых не знают.

– Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! – вы победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?

– Как? она тебе уж говорила обо мне?..

– Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, – отвечал я ей, – он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! Я тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! Потому что Мери очень мила!..

Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.

Я принял серьезный вид и отвечал ему:

– Да, она недурна… только берегись, Грушницкий! Русские барышни большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор – никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить – а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.

Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…

Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате.

Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне показалось подозрительным… Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом – число того дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться…

Княжна Мери – любительница романтических историй

Характеристика Мери в романе «Герой нашего времени» Лермонтова неотделима от её взаимоотношений с главным героем произведения – Печориным. Именно он вовлёк её в историю, которая, возможно, не случилась бы, обладай княжна Мери другими чертами характера и взглядами на жизнь. Или случилась бы (Печорин всегда исполняет задуманное), но с гораздо менее печальными для неё последствиями.
Мери оказалась любительницей романтических историй. Тонкий психолог, Печорин сразу отметил её интерес к Грушницкому как обладателю «серой солдатской шинели». Она подумала, что он разжалован за дуэль – и это возбудило в ней романтические чувства. Сам он как человек был ей безразличен. После того как Мери узнала, что Грушницкий – всего лишь юнкер, а никакой не романтический герой, она стала его избегать. Точно на той же почве возник и её интерес к Печорину. Это следует из рассказа доктора Вернера: «Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях… Дочка слушала с любопытством. В её воображении вы сделались героем романа в новом вкусе…»

Характеристика Мери

Внешность

У княжны Мери, конечно, не было повода сомневаться в своей женской привлекательности. «Эта княжна Мери прехорошенькая, – увидев её в первый раз, отметил и Печорин. – У неё такие бархатные глаза…» Но тут же он разглядел и внутреннюю пустоту этой светской барышни: «Впрочем, кажется, в её лице только и есть хорошего… А что, у неё зубы белы? Это очень важно! Жаль, что она не улыбнулась…». «Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади», – возмутился Грушницкий. Печорин же, действительно, не нашёл в ней души – одну внешнюю оболочку. А одной красоты недостаточно, чтобы возбудить глубокие чувства к себе.

Интересы

Мери умна и образованна: «она читает Байрона по-английски и знает алгебру». Даже собственная мать питает уважение к её уму и знаниям. Но чтение и изучение наук, очевидно, не её природная потребность, а дань моде: «в Москве, видно, барышни пустились в учёность», – отмечает доктор Вернер.

Ещё княжна играет на фортепиано и поёт, как все девушки из высшего общества того времени. «Её голос недурен, но поёт она плохо…» – пишет в своём журнале Печорин. Зачем стараться, если для поклонников этого достаточно? «Ропот похвал» ей и без того обеспечен.

Черты характера

Один Печорин не спешит с лестными отзывами – и это явно задевает самолюбие княжны. Эта черта присуща образу Мери в «Герое нашего времени» в наибольшей степени. Без труда определив её слабое место, Печорин бьёт именно в эту точку. Он не спешит знакомиться с Мери, когда все другие молодые люди вьются возле неё. Переманивает в свою компанию практически всех её воздыхателей. Пугает её дерзкой выходкой на прогулке. Рассматривает в лорнет. И радуется, что княжна его уже ненавидит. Теперь стоит ему проявить к ней внимание – и она воспримет это как победу, как торжество над ним. А затем – будет обвинять себя в холодности. Печорин «знает всё это наизусть» и тонко играет на струнках её характера.

Сентиментальность княжны, любовь к рассуждениям «о чувствах, страстях» также очень сильно подведёт её. Коварный искуситель Печорин не преминет воспользоваться этим, разжалобив её рассказом о своей трудной судьбе. «В эту минуту я встретил её глаза: в них бегали слёзы; рука её, опираясь на мою, дрожала; щёки пылали; ей было жаль меня! Сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в её неопытное сердце». Цель практически достигнута – Мери уже почти влюблена.

В «Герое нашего времени» княжна Мери является одной из женщин, которые пали жертвой Печорина. Она не глупа и смутно догадывается, что его намерения не совсем честны: «Или вы меня презираете, или очень любите!.. Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить?» – говорит Мери. Но она ещё слишком молода и наивна, чтобы поверить, что такое возможно: «Это было бы так подло, так низко, что одно предположение… о нет! не правда ли… во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение?» Наивность княжны Печорин также использует, чтобы подчинить её своей воле: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!»

Урок, полученный от Печорина

Героиня романа «Герой нашего времени» Мери оказывается в очень унизительном положении. Ещё недавно она позволяла себе с презрением смотреть на других людей, а теперь и сама оказалась объектом насмешек. Её возлюбленный и не думает жениться. Это для неё настолько болезненный удар, что у неё случается душевное расстройство, она серьёзно заболевает. Какой урок вынесет княжна из этой ситуации? Хочется думать, что её сердце не очерствеет, а наоборот смягчится и научится выбирать тех, кто действительно достойны любви.

Тест по произведению

Офицер Печорин, главный персонаж «Героя нашего времени» (см. полный текст этого романа по главам), приезжает на отдых в Пятигорск. Этому прежнему прожигателю жизни уже наскучили бурные светские скандалы, чьим центром он так часто бывал в недавнем прошлом. Печорин теперь склонен смотреть на жизнь глазами разочарованного скептика, но его сильная волевая натура всё же продолжает иногда возбуждать в нём тягу к интригам и приключениям.

В Пятигорске Печорин встречает знакомого ему по службе юношу Грушницкого. Имея всего 21 год от роду, Грушницкий пока даже не офицер, а юнкер в солдатской шинели. Человек пустоватый, любитель красивых фраз, наигранных страстей, напускных поз, он жаждет сделаться героем романа.

Среди блеклого общества, которое собралось лечиться водами, выделяется недавно приехавшая из Москвы княгиня Лиговская с юной, прелестной дочерью, княжной Мери. Они как раз проходят мимо Печорина и Грушницкого. Грушницкий пытается привлечь внимание Мери как бы невзначай, но громко произнесённой сентенцией: «я ненавижу людей, чтобы их не презирать». Он добивается цели: Печорин вскоре случайно видит, как сердобольная Мери подаёт Грушницкому стакан, который тот уронил у источника. Юнкер делает вид, что сам не может поднять его из-за раненой ноги.

Красота Мери производит впечатление на Печорина.

Лермонтов. Княжна Мери. Художественный фильм, 1955

13 мая

Друг Печорина, умный и проницательный доктор Вернер, вхож в дом Лиговских. Он рассказывает про интерес Мери к Грушницкому, а также про то, что у Лиговских заходил разговор о самом Печорине: княгиня-мать излагала подробности одной его шумной светской «истории» в Петербурге. Вернер видел у Лиговских незнакомку с чёрной родинкой на щеке. Печорин догадывается: это, скорее всего, Вера – женщина, с которой он некогда имел любовную связь.

Гуляя по бульвару, Печорин видит Мери с матерью, сидящих на скамейке в окружении молодых людей. Он устраивается на соседней лавочке, останавливает пару проходящих офицеров, возбуждает их смех занимательными и весёлыми рассказами. Мало-помалу вся молодёжь со скамейки Лиговских перетекает к нему – к недовольству и раздражению Мери.

16 мая

Чтобы ещё больше раззадорить княжну, Печорин в одной лавке перехватывает у неё и её матери покупку – персидский ковёр. Мери хотела повесить его у себя в комнате, а Печорин приказывает покрыть этим ковром лошадь и провести её под окнами Лиговских.

Мери оказывает явную благосклонность Грушницкому, но Печорин своими дерзкими выходками всё сильнее привлекает её внимание. Грушницкого он возбуждает настойчивее ухаживать за княжной, но и язвит его «случайными» замечаниями о том, что Мери лишь кокетничает с ним.

На прогулке у грота Печорин встречает сидящую в одиночестве Веру. Хотя он не дал ей, ничего кроме страданий, верина страсть при виде бывшего любовника вспыхивает вновь. В Пятигорск она приехала с мужем-стариком, о её прежнем знакомстве с Печориным здесь никто не знает. Вера говорит, что она и Печорин смогут встречаться, не возбуждая подозрений, лишь у её родственников Лиговских. Вера просит Печорина найти способ быть принятым в этом доме и для пущей секретности притвориться влюблённым в Мери.

Вечером Печорин в черкесском костюме выезжает на конную прогулку. На обратном пути он поит лошадь в овраге и вдруг видит гуляющее верхом общество. Впереди едет Мери, рядом с ней Грушницкий рассыпается в высокопарных фразах. Ударив своего коня плетью, Печорин неожиданно выезжает из оврага прямо перед ними – к большому испугу Мери, принявшей его за черкеса. Печорин «успокаивает» её дерзкой фразой: «Не бойтесь, мадам! Я не более опасен, чем ваш кавалер».

21 мая

Вера при случайном свидании вновь уговаривает Печорина познакомиться с Лиговскими. Назавтра назначен бал – Печорин решает станцевать там с Мери.

22 мая

Бал в ресторации. Печорин замечает сильную неприязнь местных дам к чересчур красивой Мери и случайно слышит, как некий драгунский капитан обещает одной толстячке «проучить» княжну.

Печорин приглашает Мери на вальс. Торжествуя, что этот наглец подошёл к ней первым, княжна дерзит с ним. Но тут неизвестный пьяный господин, подбитый драгунским капитаном, делает Мери неприличное приглашение на мазурку. Юная княжна приходит в страшное замешательство, едва не падает в обморок посреди зала. Однако Печорин со своим всегдашним самообладанием твёрдо принуждает пьяного уйти.

Княгиня-мать подходит благодарить его за это и приглашает бывать у них в доме.

23 мая

В сопровождении Грушницкого Печорин идёт к Лиговским, где встречается с Верой, делая вид, что она незнакома ему. Грушницкий восхищается пением Мери, но Печорин продолжает распалять княжну насмешливостью: «Люблю музыку… после обеда особенно, хорошо усыпляет». Мери принимает сухой тон, однако интерес к Печорину явно разгорается в ней всё сильнее.

29 мая

Печорин снискивает себе у Лиговских репутацию отличного рассказчика. Мери слушает его с интересом. Печорин делает вид, что не хочет мешать её разговорам с Грушницким, но она вдруг замечает: «У вас очень мало самолюбия! Отчего вы думаете, что мне веселее с Грушницким?»

3 июня

Печорин размышляет, зачем он затеял игру с Мери, и приходит к выводу: первейшая его страсть – «подчинять моей воле все, что меня окружает, возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха. А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!»

Грушницкий торжествует: его произвели в офицеры. Он пока скрывает свою радость от Мери: хочет поразить её, появившись в мундире, который уже себе заказал. Печорин вновь с издёвкой намекает Грушницкому, что Мери его «надувает» – и слышит в ответ: «Мне жаль тебя, Печорин!»

Всё общество едет на прогулку к глубокому провалу на Машуке. В дороге Печорин рядом с Мери злословит насчёт окружающих. Княжна порицает его за это. В ответ Печорин произносит отчасти наигранную, но отчасти и искреннюю тираду: «С детства окружающие не понимали меня, читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было, подозревали в лукавстве и двоедушии, в лживости – и от этого во мне действительно родились и укрепились злые страсти. Люди сами довели меня до отчаяния, но не бурного, а холодного, бессильного, прикрытого любезностью. Если вам смешно – смейтесь!»

На глазах у Мери выступают слёзы. Она задумчива до конца прогулки. Печорин рад, что возбудил в ней одно из сильнейших женских чувств – сострадание.

4 июня

Вера, которая уже ревнует Печорина к Мери, послезавтра уезжает с мужем в Кисловодск. Она поселится там на втором этаже дома, куда через неделю приедут и Лиговские, чтобы занять первый этаж. Вера зовёт ехать вслед за собой Печорина.

Назавтра назначен бал, куда Грушницкий собирается впервые придти в офицерском мундире. Печорин уговаривается танцевать мазурку с Мери. Вечером у Лиговских он с чувством рассказывает историю своей любви с Верой, прикрыв всё вымышленными именами. Вера очень тронута, а гости с волнением слушают рассказ до двух часов ночи.

5 июня

Грушницкий сшил себе мундир с неимоверной величины, с эполетами, загнутыми кверху в виде крылышек амура. Впрочем, уже подозревает, что Печорин волочится за Мери, и обеспокоен этим.

Начинается бал. Придя туда, Печорин краем уха слышит, как Грушницкий жарко объясняется с Мери, говоря, что она переменилась к нему, и умоляя не лишать его своей любви.

Печорин подходит к ним. На задорный вопрос Мери, как ему нравится мундир Грушницкого, Печорин отвечает: «В мундире он еще моложавее». Грушницкий в ярости от того, что о нём отозвались, как о мальчике. Узнав ещё, что Печорин отбил у него мазурку с Мери, Грушницкий шипит: «Я этого не ожидал от тебя!» – и не скрывает, что намерен мстить.

Против Печорина явно составляется враждебная шайка из молодёжи во главе с Грушницким и драгунским капитаном. Но вражда и опасность только подхлёстывают в нём решимость и отвагу.

Сажая Мери в карету после бала, Печорин в темноте незаметно целует ей руку.

6 июня

Вера уехала с мужем в Кисловодск.

7 июня

Печорин приходит к Мери. Она требует объяснений насчёт поцелуя руки. Сказав в ответ: «Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей!», он театрально поворачивается и уходит.

От доктора Вернера Печорин узнаёт: везде ходят слухи, что он женится на Мери. Их распускает шайка Грушницкого.

10 июня

Чтобы сильнее разжечь страсть Мери разлукой, Печорин уезжает в Кисловодск. Здесь он украдкой встречается на прогулках с Верой, но страстно жаждет ожидаемого вскоре приезда Лиговских. В Кисловодск съезжается и шайка Грушницкого.

11 июня

В Кисловодск прибыли Лиговские. Печорин с удивлением замечает, что история с Мери сильно возбудила его. Он размышляет: «Неужто я влюблён?» Думает о страстности женщин, всегда уступающих упорному, неотступному ухаживанию. Сознаёт: кроме женщин, он ничего на свете не любил и всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью.

12 июня

На конной прогулке Печорин ведёт лошадь Мери через быструю речку. От вида стремительного течения у неё кружится голова. Она едва не падает из седла, но он быстро перехватывает её за талию – и, крепко прижав, слегка целует в щёку.

Потрясённая Мери восклицает: «Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить? Вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?» Печорин с видом равнодушия спрашивает: «Зачем?»

В сильнейшем волнении Мери уезжает от него к остальным спутникам. Весь остаток прогулки она лихорадочно говорит и смеётся.

Вечером Печорин едет на одинокую прогулку верхом. Проезжая на возвратном пути мимо трактира, он случайно слышит там разговор компании Грушницкого. Драгунский капитан советует проверить смелость гордеца Печорина: пусть Грушницкий вызовет его стреляться на шести шагах, а в пистолеты тайно от него не положим пуль. Печорин ждёт, что Грушницкий откажется от такого низкого обмана, но тот, помолчав, даёт согласие.

На следующий день Мери признаётся Печорину, что всю ночь не спала. «Знайте, я всем могу пожертвовать для того, которого люблю... О, отвечайте скорее, сжальтесь». – «Я вам скажу всю истину, – говорит он ей. – Я вас не люблю».

Мери, бледнея, просит: «Оставьте меня». Печорин пожимает плечами и уходит.

14 июня

Наедине он думает: «Почему же я не ответил Мери согласием? Потому что как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! Свободы моей не продам. Не знаю сам, почему».

15 июня

Записка Веры Печорину: «Приходи ко мне вечером. Муж уехал, а прислугу я услала на выступление приезжего фокусника».

По пути на любовное свидание Печорину кажется, что за ним следят. Поднявшись к Вере на второй этаж около десяти часов, он около двух ночи спускается с её балкона на связанных шалях. В окне на первом этаже зажжён свет. Печорин видит там Мери, сидящую на кровати с опущенной головой.

Он спрыгивает на землю, но тут его вдруг стараются схватить Грушницкий и драгунский капитан, который кричит: «Будешь у меня к княжнам ходить ночью!..» Они, впрочем, не вполне узнают его в темноте и не знают точно, от кого именно из дома он вышел. Печорин сбивает капитана с ног ударом кулака и убегает. Вдогонку ему стреляют, едва не попав.

16 июня

Наутро Печорин идёт завтракать в ресторацию с вернувшимся в город мужем Веры. Сев в угловой комнате, они слышат, как за стеной Грушницкий рассказывает своей компании: «Вчера ночью Печорин прокрался к Мери. Мы пытались его схватить, но он убежал. Какова княжна? а?»

Печорин неожиданно выходит из двери, обвиняет Грушницкого в клевете и вызывает его на дуэль. Секундантом Грушницкого соглашается стать драгунский капитан, а Печорина – Вернер. Вернер идёт договариваться об условиях поединка и, вернувшись, сообщает о своём подозрении: драгунский капитан изменил прежний план. Раньше он собирался оставить пистолеты незаряженными, но теперь решил положить пулю в пистолет одного Грушницкого.

Стреляться решают в глухом ущелье, убитого – на счёт черкесов. Ночь перед дуэлью Печорин проводит без сна, в раздумьях: «Я чувствую в душе своей силы необъятные и предназначение великое. Однако давно изменил ему: увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший свет жизни. И с той поры сколько раз я играл роль топора в руках судьбы, орудия казни обречённых!» (См. Монолог Печорина «Зачем я жил?..»)

----------------

Свои записки Печорин продолжает уже в крепости Максим Максимыча, куда его выслали за дуэль. Он повествует в них, как утром в день поединка они с Вернером приехали в ущелье. Доктор предложил кончить дело полюбовно. Печорин выставил условие этого: Грушницкий должен публично извиниться перед ним и признаться в клевете. Тот отказался.

Печорин тогда настоял сделать условия дуэли ещё опаснее: стрелять по жребию на узенькой площадке, наверху видимой отсюда скалы. Тот, кто станет целью выстрела, должен стать на самый её край. Так даже лёгкая рана будет смертельна, ибо неизбежно падение с обрыва.

Грушницкий вроде бы колебался, сознавая подлость заговора, при котором пуля будет положена только в его пистолет. Но потом согласился.

Дуэль Печорина с Грушницким. Картина М. Врубеля, 1891

По жребию первый выстрел достался Грушницкому. Наведя пистолет на Печорина, он вначале опустил его со словами: «Не могу!» Но услышав восклицание драгунского капитана: «Трус!» – выстрелил. Пуля слегка оцарапала колено Печорину, однако он успел отбежать от пропасти.

Очередь стрелять перешла к Печорину. Он искал на лице Грушницкого признаки раскаяния, но тот, кажется, улыбался. Тогда Печорин подозвал Вернера и попросил его проверить, есть ли пуля в пистолете. Её не оказалось. Пистолет перезарядили под бессильные протесты драгунского капитана.

«Грушницкий! Еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все», – проговорил Печорин. «Стреляйте, – закричал в ответ его соперник. – Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла». Печорин нажал курок – и Грушницкий упал со скалы.

В большом волнении Печорин до вечера одиноко скакал на коне. Вернувшись домой, он получил письмо от Веры : «Муж сообщил мне, как ты вызвал Грушницкого на дуэль. Я пришла в такое волнение, что рассказала ему всё про нас. Он велел немедленно запрягать карету и уезжать из города. Мы больше никогда не увидимся. Я верю, что ты останешься жив! Не правда ли, ты не любишь Мери?».

Печорин как безумный поскакал вслед за Верой. Но его конь от быстрого бега пал и издох совсем недалеко от цели. Печорин долго и горько рыдал в степи из-за того, что так и не смог навсегда попрощаться с женщиной, которую когда-то любил. Всю ночь он пешком добирался до Кисловодска.

Начальство догадалось о причине смерти Грушницкого. На другой день Печорин получил приказ ехать в крепость Н. Он пошёл попрощаться с Лиговскими.

Княгиня-мать приняла его довольно дружелюбно, сказав, что если он желает жениться на Мери, то «я не против, хотя вы гораздо беднее нас». Печорин попросил разрешения поговорить с княжной наедине.

Та вскоре вошла. «Княжна, вы знаете, что я над вами смеялся?.. – обратился к ней Печорин, стараясь быть спокойным. – Вы должны презирать меня».

«Боже мой!» – едва выговорила Мери.

Печорин боролся с желанием упасть к её ногам, едва преодолевая себя.

«Я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и в этом признаюсь; вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь».

«Я вас ненавижу», – воскликнула Мери с блистающими глазами.

Печорин почтительно поклонился и вышел.

Через час он уехал из Кисловодска. «Отчего я не хотел ступить на путь, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает, томится, ходит целый день по прибрежному песку и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там желанный парус...»

Самая большая по размеру повесть, входящая в роман, вышедший в 1840 году, который написал Лермонтов - «Княжна Мери». Писатель использует форму журнала, дневника, для того чтобы открыть читателю характер главного героя, всю его противоречивость и сложность. О происходящем рассказывает главный участник, находящийся в гуще событий. Он не оправдывается и не обвиняет никого, он просто раскрывает свою душу.

"Княжна Мери", краткое содержание журнала (за 11, 13, 16, 21 мая)

Пятигорск

В Пятигорске у источника Печорин встречает своеобразное составленное из столичной знати на время лечения на водах. Здесь он неожиданно встречает знакомого юнкера, бывшего сослуживца, раненого в ногу. Грушницкий не нравился Печорину из-за пустого позерства, тот пытался произвести впечатление на барышень, важно вещая глупости по-французски.

О проходивших мимо дамах Грушницкий сообщил, что это Лиговские, княгиня и ее дочь Мери. Как только княжна подошла ближе, Грушницкий с пафосом проговорил одну из своих пустых фраз. Обернувшись, девушка задержала на нем свой серьезный долгий взгляд. Позже герой стал свидетелем того, как княжна тайком подала Грушницкому стакан, который тот пытался поднять с земли, опираясь на костыль. Юнкер был в восторге. Печорин позавидовал юноше, но признался в этом только себе, так как любил позлить энтузиастов. Всю жизнь Печорин страстно противоречил не только другим, но даже своему сердцу либо рассудку.

Доктор Вернер, старый приятель, поделился светскими новостями, сказав, что видел у Лиговских только что приехавшую родственницу - молодую хорошенькую блондинку болезненного вида, с Печорину эта дама была знакома.

Печорин от скуки раззадоривал Грушницкого и злил княжну. В гроте у колодца он случайно встретил упомянутую доктором блондинку Веру, с которой у него когда-то был страстный роман. Она упрекнула его в том, что никогда ничего не получала от отношений с ним, кроме страданий и попросила начать ухаживать за княжной Лиговской, чтобы отвлечь внимание своего второго старого и ревнивого мужа от их возобновившегося романа. Печорин пишет в журнале, что никогда не становился рабом любимой женщины, а наоборот подчинял ее своей воле.

Грушницкий хвастается, что бывает у Лиговских и говорит о том, что княжна ненавидит Печорина, на что тот отвечает, что если захочет, завтра же завоюет ее расположение.

"Княжна Мери" краткое содержание журнала (за 22, 23, 29 мая )

Пятигорск

На балу в ресторане Печорин стал свидетелем того, как одна из дам, завидовавших красоте и изяществу княжны, попросила своего кавалера, драгунского офицера, проучить «эту пренесносную девчонку». Печорин пригласил княжну на тур вальса и во время танца попросил извинения за свое поведение. После вальса княжну, по наущению драгунского капитана, не совсем трезвый господин в грубом и унизительном тоне намеревался пригласить на мазурку. Печорин встал на защиту барышни, оттеснил обидчика, сказав, что она уже приглашена.

Княгиня Лиговская поблагодарила молодого человека и пригласила бывать у них в доме. Печорин стал бывать у Лиговских - с одной стороны, ради отношений с Верой, а с другой - из спортивного интереса проверить свою неотразимость на молодой, неопытной девушке. Вера страстно ревнует Печорина к княжне Мери и просит поклясться, что он никогда на ней не женится, и даже приглашает ночью на долгожданное свидание.

"Княжна Мери" краткое содержание журнала (за 3, 4, 5, 6, 7, 10, 11, 12, 14, 15июня)

Кисловодск

Грушницкий тоже ревнует бывшего приятеля к княжне, новоиспеченный офицер примкнул к партии недоброжелателей Печорина во главе с драгунским капитаном, который задумал его проучить, вызвав на дуэль и не зарядив пистолеты.

Спускаясь с балкона Веры, он был схвачен Грушницким и капитаном, вынужден был отбиваться и сбежал. Позже Грушницкий был вызван им на дуэль за сплетни о княжне, так как отвергнутый кавалер думал, что Печорин был у Мери.

Кисловодск

Дуэль окончилась в пользу Печорина. Грушницкий погиб, а Веру увез ревнивый муж. Прочитав записку любимой женщины, Печорин в попытке догнать ее загоняет лошадь и остается один, бесплодно мучаясь от любви. Княгиня Лиговская делает попытку помочь единственной дочери, спасти ее от страданий безответной любви. Она говорит Печорину, что готова отдать дочь за него замуж, потому что заботится не о богатстве, а счастье единственного дитя. В разговоре с княжной Печорин объяснил, что не может на ней жениться и покорится любому самому дурному ее мнению о нем. После того как княжна сказала, что ненавидит его, он поблагодарил, вышел. Вскоре он навсегда покинул Кисловодск.

Очень сложно, прочитав краткое содержание («Княжна Мери»), понять, почему современники Лермонтова назвали этот роман странным. Каждое поколение новых читателей пытается разгадать его загадки, но для этого нужно прочитать роман целиком.