Как сочинять с ребенком истории. Сочиняем истории

В книге представлены наиболее интересные статьи, фрагменты трудов, письма, дневниковые записи великого русского писателя и замечательного педагога-гуманиста Льва Николаевича Толстого (1828–1910), относящиеся к образованию, развитию детей и семейному воспитанию. Значительную часть книги составляет «Азбука» Льва Толстого, которая поможет родителям и учителям вызвать у детей интерес к осмысленному чтению, любовь к русскому слову. Это источник народной мудрости, поистине азбука жизни. Предназначенная родителям и воспитателям книга будет полезна преподавателям и студентам педагогических учебных заведений.

Из серии: Педагогика детства

* * *

компанией ЛитРес .

© Издательский дом «Карапуз», 2005.

© М.В. Богуславский, К.Е. Сумнительный, составление, вступ. ст., 2005.

К читателям

Имя Льва Николаевича Толстого приходит к нам в детстве вместе с мудрыми притчами, загадками, рассказом про Филиппка, который очень хотел учиться. Затем, взрослея, мы начинаем постигать классические литературные произведения писателя: кружимся на балу с Наташей Ростовой, идем с Пьером по горящей Москве 1812 года, страдаем вместе с Анной Карениной.

Но литературное и философское наследие классика далеко не исчерпывает его вклад в мировую и отечественную культуру. По сути, на протяжении всей своей жизни, в течение более чем шестидесяти лет Лев Николаевич обращался к широкому спектру педагогических проблем, вопросам семейного воспитания. Блестящие по форме, его педагогические размышления полны мудрых откровений, порой поражающих своей новизной и нетрадиционностью.

Сейчас, в начале XXI века, все яснее становится то огромное влияние, которое оказал Л.Н. Толстой на различные сферы русской культуры, в том числе и на образование. С личностью писателя связаны традиции свободного воспитания, реализация идей природосообразности, ненасильственной гуманной педагогики. Его «Азбука» находится в центре внимания передовых методистов начального обучения. А реализованные им принципы (индивидуального подхода к ребенку, стимулирования познавательного интереса и творческой активности учащихся, естественного воспитания, народности педагогики и школы) и сейчас во многом определяют развитие отечественного образования. Символично, кстати, что Толстой на Западе почитается как виднейший русский педагогический мыслитель.

Творчество этого великого человека может стать мощным импульсом для педагогической и научной деятельности. Особенно это важно помнить во времена сложных перемен в образовании и культуре, времена поиска истин и ценностей.

Воспитание в свободе

Лев Николаевич Толстой (1828–1910) родился 9 сентября в усадьбе Ясная Поляна Тульской губернии. Он принадлежал к старинному дворянскому роду. Отец писателя – граф Николай Ильич Толстой, мать – Мария Николаевна, урожденная княгиня Волконская. Родители Льва Николаевича умерли рано. Самые теплые чувства связали юного Левочку с его тетушкой Т.А. Ергольской, которая заменила ему мать, вырастила и воспитала. С осени 1841 до весны 1847 г. Толстой у нее в Казани, учась в Казанском университете: год на восточном отделении философского факультета и два на юридическом. Здесь он увлекся философией Гегеля, Вольтера, Руссо. Особенно близки оказались ему взгляды Ж.-Ж. Руссо, которые соответствовали и его собственным мыслям о мире.

Педагогическая деятельность Толстого традиционно делится на три периода: первый – 1859–1862 гг., второй – 1870–1876 гг., третий – начиная с конца 80-х гг. и до конца жизни писателя.

На протяжении всего сложного, противоречивого и даже драматичного жизненного и педагогического пути Лев Николаевич Толстой не раз менял свои взгляды отрешался от многих, казалось бы, непреложных истин. Но незыблемой оставалась базовая идея его педагогического мировоззрения – это свобода личности в процессе воспитания и образования.

Именно это кредо Толстого вызывало наибольшее раздражение в различных общественных кругах, в том числе и педагогических.

Первые опыты

В первом номере журнала «Ясная Поляна» Лев Николаевич пишет: «… Мне становится страшно и за себя и за те мысли, которые годами вырабатывались во мне и которые я считаю за истинные». Это заявление вовсе не кокетство и не поза, он как будто предвидит, что каждая его статья, каждое высказывание будет подвергаться беспощадной критике. Но Толстой хорошо понимал, что дело образования и воспитания не менее, а может даже и более сложно, чем писательство. Все его педагогические идеи могут показаться простыми и даже наивными, но они накрепко связаны с окружающей его реальной жизнью. Много позже другой писатель, французский летчик Антуан де Сент-Экзюпери, с горечью признает: «Того, что меня мучит, не излечить бесплатным супом для бедняков. Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих людей, быть может, убит Моцарт».

Но Толстому недостаточно одного знания этого горького факта. Его натура требует активных действий для предотвращения подобного убийства. Пожалуй, это и есть самый сильный мотив, побуждающий его к педагогической деятельности. Не случайно еще до отмены крепостного права он открывает школу для детей крестьян – самого бесправного населения России.

К практическому участию в деле народного просвещения Л.Н. Толстой стремился уже с юношеских лет. Об этом свидетельствует его ранний, в значительной степени автобиографический рассказ «Утро помещика». Главный персонаж рассказа студент Нехлюдов оставил университет, не дослушав факультетского курса до конца. Такое решение он принимает, определившись в своем мировоззрении. Герой рассказа пришел к убеждению, что самое главное в жизни – делать добро людям, среди которых живешь. Личное счастье невозможно без благополучия других, и до тех пор, пока многочисленный класс народа – крестьянство – прозябает в нищете и невежестве, общественное благополучие, а, следовательно, и твое собственное, невозможно. Нехлюдов ставит перед собой благородную и гуманную цель: «Действовать на этот простой, восприимчивый, неиспорченный класс народа, избавить его от бедности, дать довольство, передать им образование, которым, по счастью, я пользуюсь, исправить их пороки, порожденные невежеством и суеверием, развить их нравственность, заставить полюбить добро… Какая блестящая, счастливая будущность!»

Самое надежное, если не единственное, средство к достижению поставленной цели он видит в обучении и образовании народа, оказывающем гуманизирующее влияние, оберегающее и развивающее «первообраз гармонии, правды, красоты и добра», с которым человек появляется на свет.

Как и герой рассказа «Утро помещика», в 21 год Л.Н.Толстой начинает обучать крестьянских детей. Он открывает в Ясной Поляне бесплатную школу и ведет в ней уроки.

В 1849 г., когда Толстой, собрав тридцать яснополянских детей, впервые попробовал учительствовать, школ для крестьян практически не было. В некоторых деревнях за обучение брались отставные солдаты. У них было от 2 до 6 учеников, которым «педагоги» предлагали зубрить стишки. Учитель занимался посторонними делами, а вместо себя оставлял старшего из учеников, который должен был поддерживать «порядок», следя за тем, что бы остальные не баловались, а беспрерывно выкрикивали заданные им слова.

Практика телесных наказаний была столь привычна, что школа Л.Н. Толстого, где детей запретили сечь, сначала вызвала у родителей недоверие. Считалось, что научить ребенка чему-либо без порки невозможно.

Лев Николаевич дает беспощадную характеристику типичному «учителю» того времени: «Я убежден, что эти люди по обязанности своей должны быть тупы и жестоки, как палачи, как живодеры, должны пить, чтобы заглушить в себе раскаянье в совершаемом ежедневно преступлении над самыми лучшими, честными и безобидными существами в мире». Толстой хочет создать совершенно другую школу, основанную на принципе полной свободы учащихся. Его стремление становится понятным, если внимательно вчитаться в страницы его литературных произведений.

Именно о детях и детстве написаны самые светлые, пронизанные ностальгией страницы. Уже на закате жизни, в 1903 г. писатель по просьбе биографа начинает работать над «Воспоминаниями». В них он выделяет четыре периода своей жизни. Первый из них, до 14 лет, он описывает как «чудный, в особенности в сравнении с последующими, невинный, радостный, поэтический». Этот период можно назвать эмоционально-духовным основанием педагогической деятельности писателя. Но есть и другое, философско-мировоззренческое основание. Это увлечение идеями французского просветителя, сторонника свободного воспитания Ж.-Ж. Руссо.

Первая школа, 1849 г., по воспоминаниям ее учеников, была даже слишком свободной. Лев Николаевич проводил с детьми довольно много времени. Забавы, которые он придумывал для отдыха на переменах, были бесконечно далеки от современных ему представлений об образе учителя. Один из учеников Льва Николаевича, Ермил Базыкин, вспоминал: «Да мало ли он чудил. Потащил нас раз осенью на охоту. Расставил тенета на Воронке, а нас, мальчиков, заставил лаять по-собачьи.… Всего не припомнишь. Обходился он с нами хорошо, просто. Нам было с ним весело, интересно, а учителю он завсегда приказывал нас не обижать».

Возможно, школа так и осталась бы только чем-то средним между развлечением и экспериментальной проверкой сложившегося к этому времени мировоззрения, но первые педагогические опыты оказались непродолжительными. Весной 1951 г. молодой дворянин был призван на армейскую службу. Сначала Толстой попадает на Кавказ, затем, в 1854–1855 г., – находится среди защитников Севастополя.

Страстное увлечение

В ноябре 1855 г. Толстой выходит в отставку и приезжает в Петербург, где публикует несколько рассказов, повесть «Казаки» и автобиографическую трилогию «Детство. Отрочество. Юность». В ней он стремится проникнуть в духовный мир ребенка, подростка, юноши, осмыслить их переживания, понять, как формируются в этом возрасте нравственные начала, в том числе и под влиянием целенаправленного обучения. Критика обращала внимание современных Толстому читателей на то, что молодого автора более всего занимают «психический анализ», «диалектика души». И это не случайно. Следует заметить, что в то время в российской педагогической науке формулировался постулат, гласящий: чтобы воспитывать человека во всех отношениях нужно, прежде всего, узнать его также во всех отношениях. Это требование оказалось удивительно созвучным литературному творчеству Л.Н.Толстого того периода. Через всю трилогию проходит мысль о необходимости уважительного отношения к личности ребенка – мысль, которая впоследствии станет основополагающей в собственно педагогической концепции Толстого.

В Петербурге Толстой попадает в литературные круги, знакомится с Н.А. Некрасовым, И.С. Тургеневым, И.А. Гончаровым, А.Н. Островским, Н.Г. Чернышевским, объединившимися вокруг журнала «Современник». Молодой автор не может остаться в стороне от горячих дискуссий между западниками и славянофилами о роли и месте просвещения и грамотности, но свое мнение по этому поводу он выскажет несколько позже в резкой статье, осуждающей стремление свести задачи народной школы только к обучению грамоте.

Фактически Лев Николаевич разделяет позицию славянофилов, изложенную в статье В.И. Даля «Письмо к издателю А.И. Кошелеву». Даль писал: «Но разве просвещение и грамотность одно и то же? Грамотность только средство, которое можно употреблять и на пользу просвещения, и на противное – на затмение… Грамотность сама по себе ничему не вразумит крестьянина, она скорее собьет его с толку. Перо легче сохи, вкусивший без толку грамоты норовит в указчики…» Позже Толстой не раз будет ссылаться на эту статью. Он чувствует всю трагичность разрыва между образованностью книжной и жизненной. В многочисленных дискуссиях и спорах вынашивается отношение Льва Николаевича Толстого к проблемам образования. Восприняв некоторые взгляды славянофилов, писатель попытается реализовать их в педагогической практике.

Видимо, окончательно решение вернуться к педагогической деятельности созревает во время первого заграничного путешествия Толстого. Он посещает парижский университет Сорбонну, присутствует на лекциях, интересуется и другими учебными заведениями и даже посещает торжественное заседание Французской академии. В Цюрихе знакомится с работой института для слепых и глухонемых, который считается образцовым заведением.

Из поездки, в ходе которой Толстой посещает, кроме Франции и Швейцарии, еще и Германию с Италией, он выносит довольно критичное отношение к современной западной педагогике. Он видит здесь ту же «болезнь»: оторванность педагогики от реальной жизни народа, его насущных нужд. Толстой записывает в дневнике: «Главное – сильно, явно пришло мне в голову завести у себя школу в деревне для всего околотка и целая деятельность в этом роде».

В 1859 г. по деревне Ясная Поляна оповестили о желании графа вновь открыть бесплатную школу для всех желающих детей. Как вспоминали бывшие ученики этой школы, своим простым и добрым отношением к тем, кто привел своих детей, Лев Николаевич преодолел недоверие родителей. Созданная им в школе атмосфера оказалась настолько привлекательной, что число учеников быстро выросло с 22 до 70 человек. Этот период своей жизни (1859–1862) Толстой назовет временем «трехлетнего страстного увлечения… педагогическим делом».

Сама школа вызывала удивление. Вот как описывал царящий в ней уклад американский педагог Эрнст Кросби: «Маленький колокол, висевший на крыльце, звонил каждое утро в восемь часов. И через полчаса появлялись дети. Никогда никому не делали выговоров за опоздание, и никогда никто не опаздывал. С собой никто ничего не несет – ни книг, ни тетрадок. Уроков на дом не задают. Никакого урока, ничего сделанного вчера ученик не обязан помнить нынче. Его не мучит мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую натуру и уверенность в том, что в школе нынче будет весело так же, как вчера».

Такая модель школы вполне соответствовала тогдашним представлениям Толстого. Он жестко разделяет образование и воспитание, а также теоретическое (неживое) знание и знание, приобретенное через конкретный опыт и необходимое для практической жизни. «Всякое учение должно быть только ответом на вопросы, возбужденные жизнью», – напишет Лев Николаевич, открывая дискуссию, точка в которой не поставлена до сих пор.

Сам Толстой в этот период понимает под образованием свободное получение индивидуумом знаний, а под воспитанием – их насильственную передачу. Писатель призывает учителя искать разные увлекающие детей приемы преподнесения знаний, становясь предтечей такого направления в педагогике, как учение с увлечением. Образование, где стимулом являются не розги, а интерес ученика, определяется им как свободное.

Позже противники Льва Николаевича будут упрекать его в том, что он идеализирует роль народа в определении той школы, которая народу необходима. Да и сам Толстой признает: «Страх и потому побои крестьянин считает главным средством для успеха и потому требует от учителя, чтобы не жалели его сына». Тем не менее, Толстой не отказывается от положения, по которому народ должен стать главным заказчиком образования. Подтверждение своим взглядам он находит во время второго путешествия в Европу. Оно состоялось в 1860–1861 гг. и полностью было посвящено ознакомлению с европейской системой народного образования. После посещения школ Германии Толстой записывает в дневнике: «Ужасно. Молитва за короля, побои, все наизусть, испуганные, изуродованные дети». Лев Николаевич находит только одну живую школу в Иене. Остальные, по его замечанию, «совсем мертвы». Встреча с известным немецким педагогом А. Дистервегом скорее укрепляет неприятие немецкой школы. Толстой пишет в дневнике: «Умен, но холоден и не хочет верить, и огорчен, что можно быть либеральнее и идти дальше его. Воспитание кладет задачей». Очевидно, что последняя фраза в устах Льва Николаевича звучит как приговор. Ведь воспитание для него практически синоним недопустимого, ничем не обоснованного насилия.

Посещая школы Марселя, он убеждается в несовершенстве и даже отсталости французской системы образования. Он отмечает, что, даже зная арифметические действия, дети не могут решать самых простых задач. А отвечая на вопросы по истории, ученики сбиваются, если им предлагают хоть немного отойти от выученного наизусть. По мнению Толстого, только реальная жизнь, кипящая в больших европейских городах, противостоит отупляющему стремлению таким образом «воспитывать» народ. Он противопоставляет организованную передачу не связанных с жизнью знаний и «бессознательное», стихийное образование, которое чаще всего ребенок получает за пределами школы. Писатель замечает: «Там, где жизнь поучительна, как в Лондоне, Париже и вообще в больших городах, народ образован, там, где жизнь не поучительна, как в деревнях, народ не образован, несмотря на то, что школы совершенно одинаковы как тут, так и там».

Вся его педагогическая практика в то время становится попыткой примирить школу и жизнь, сделать новое знание о мире интересным для детей, пробуждающим в них творческое начало, присущую любому ребенку одаренность.

Путешествие по Европе, все увиденное и обдуманное помогают Льву Николаевичу точнее определить свои позиции. Поднять главный вопрос начатой в журнале «Ясная Поляна» дискуссии: «Чему и как учить?»

В педагогических работах Толстого появляется такое понятие, как деятельность. Она рассматривается и как средство понимания процессов развития культуры и человека, и как принцип, определяющий цели и содержание образования. К сожалению, многие идеи, высказанные Толстым, так и не получили развития, так как Лев Николаевич отказывается от замысла написать теоретический педагогический трактат. Тем не менее, Толстой стремится осмыслить педагогическую деятельность, понять механизмы передачи и освоения знаний и для этого изучает современные ему теории познания. В результате он делает вывод, что хотя содержание обучения и воспитания со временем видоизменялось, но «принцип отбора и передачи оставался прежним». Знания отбираются беспорядочно, исходя из индивидуального опыта и философских воззрений учителя, и не ведут к достижению высокого уровня умственного и нравственного развития детей.

Сам ребенок при таком подходе становится объектом воздействий педагога, лишается самостоятельности, пассивен и запуган. Наблюдаемая Толстым практика «предметных уроков», которые считались последним словом педагогической науки, окончательно убеждают писателя в этом. Введение таких уроков привело к тому, что вместо отдельных учебных предметов в школе преподавали своеобразные комплексные темы. Толстой описывает результаты такого обучения (которые он наблюдал в одной из лондонских школ) по теме «хлопчатая бумага». «Надо было видеть спокойную самоуверенность директора, когда он и учитель делали вопросы о том, какое растение – хлопчатая бумага? Как оно обрабатывается? Где производится? Каким путем приходит к нам и как выделывается на фабриках? Ученики отвечали отлично, очевидно наизусть. Я попросил позволения сделать от себя несколько вопросов. Я спросил: к какому классу растений принадлежит хлопчатая бумага; спросил – какая почва нужна для нее; спросил – сколько весит кубический фут хлопчатой бумаги при укладке? Спросил – как укладывается хлопчатая бумага; что стоит перевозка ее; нагрузка и выгрузка; какие химические части ее; что сделается с ней, когда она подмокнет… Все эти вопросы, кажется, относились к предмету бумаги, но, разумеется, ответить на них ученики мне не могли». По мнению Толстого, слабость этой методики в том, что дети не получают систематизированных знаний. Вместо них учитель сообщает произвольно выхваченные из разных наук факты, которые требуется только заучить, не понимая логики и связи между ними.

Писатель вступает в заочный спор с знаменитым педагогом И.-Г. Песталоцци, из-за ошибки которого, по убеждению Толстого, произошли «несообразности и ничем не объяснимые нелепости общенаглядного обучения у нас и за границей». По мнению Толстого, задача школы состоит в том, чтобы привести в порядок, классифицировать явления, которые в реальной жизни встречает каждый ребенок. «Классификация же есть наука, имеющая свои законы, а не предметные уроки и наглядное обучение, не имеющие никакой внутренней системы и потому никакого обаяния на ум учеников»

Тем большее возмущение вызывали у Толстого попытки копировать западноевропейские образовательные методики в России. Работы крупнейших методистов того времени изобилуют ссылками на труды немецких педагогов, и российскую школу строят по немецкой модели, в которой «маленьким дикарям» сообщают элементарные сведенья. «Может быть, дети готтентотов, негров, может быть, иные немецкие дети могут не знать того, что им сообщают в таких беседах, но русские дети, кроме блаженных, знают не только, что вниз, что вверх, что лавка, что стол, что два, что один и т. п., но, по моему опыту, крестьянские дети, посылаемые родителями в школу, все умеют хорошо и правильно выражать мысли, умеют понимать чужую мысль (если она выражена по-русски) и знают считать до десяти и более», – писал Толстой.

Попытки объяснить детям хорошо знакомые им понятия с помощью заимствованной в Германии методики только путают их. Жесткая критика писателя вызывает ответную критическую волну. Его обвиняют чуть ли не в разрушении народного образования, особенно земского, в критиканстве и отсутствии конструктивных идей. Понадобилось немало времени, чтобы обиженные резкостью писателя российские методисты признали, что Толстой был во многом прав. Известный теоретик педагогики и методист Н.Ф. Бунаков, оппонировавший Толстому, в конце концов соглашается с тем, что критика писателя подействовала «…отрезвляющим образом на педагогов, увлекшихся немецкой методикой, забывших в своем крайнем увлечении требования народной жизни и невольно впадавших в крайность и преувеличения».

Что касается конструктивных идей, они, несомненно, были. Доказательство этому – успешная практика яснополянской школы. Другое дело, что для того времени они оказались слишком смелыми и не могли быть по ряду причин предложены массовой школе, которую выстраивали тогда русские педагоги. Отсюда, возможно, подчеркиваемый оппонентами Толстого конфликт с известным русским педагогом К.Д. Ушинским. «Прежде всего, представляется вопрос, можно ли, действительно, сопоставлять значение в нашей педагогике Ушинского и Толстого? И на этот вопрос придется дать отрицательный ответ. Ушинский создавал для нас педагогическую теорию, к созданию этой теории он подходит вооруженный всем запасом учености, приобретенной многосторонним изучением. Он не отстраняет от себя результатов немецкой педагогики, потому что она немецкая; он говорил только, что далеко не все может быть воспринято из этой педагогики нами, русскими», – пишет, например, профессор Н.К. Грунский.

У Толстого действительно нет незыблемых и систематизированных педагогических представлений, более того, его педагогические взгляды меняются на протяжении жизни. Сегодня с той или иной степенью уверенности можно говорить о возможности реконструкции идей Льва Николаевича. Так, протестуя против школьной муштры и предметных уроков, Толстой настаивает на сознательном усвоении систематических знаний, формировании теоретических обобщений. Выделяя содержание, которое должно стать предметом усвоения, Толстой пишет: «Существенное условие всякого преподавания состоит в том, что из бесчисленного количества разнородных явлений избираются однородные явления, и законы этих явлений сообщаются учащимся. Так, при обучении языку (грамота) сообщаются ученикам законы слова, в математике – законы числа». То есть предлагается совершенно иной, отличный от существовавшего, принцип отбора содержания образования, где любой учебный предмет формируется как система научных понятий. Этот принцип внешне входит в противоречие с призывом Толстого облегчить учение, но в том-то и дело, что, по его замыслу, трудности обучения должен брать на себя учитель. Это означает, что он не должен удовлетворяться такими занятиями, как переписывание, диктовка, чтение вслух без понимания, а обдумывать и готовить каждый урок, следить за ходом мысли ученика, давать ему возможность задавать любые вопросы и толково на них отвечать. Писатель замечает: «…Учителю кажется легким самое простое и общее, а для ученика только сложное и живое кажется легким».

По Толстому, чем труднее учителю, тем легче ученику. Именно на учителя возлагается задача знать потребности, способности своего ученика. Чтобы справиться с этими задачами, учитель, по мысли Толстого, должен любить свое дело и быть в постоянном творческом поиске. По мнению Льва Николаевича, школа «должна быть и орудием образования, и вместе с тем опытом над молодым поколением, дающим постоянно новые выводы». Толстой предлагает реальные способы, которые помогут организовать учебную деятельность детей таким образом, чтобы они смогли пройти пусть ускоренный, но самостоятельный путь до рождения научной идеи, совершения открытия. Конечно, для этого необходимо «найти эти обобщения, и от них, представляя новые факты, переводить на высшие – вот, следовательно, задача педагогики. Задача одинаковая в одном человеке с задачей науки в человечестве, но не обратная, как будто предполагается всеми учебными книгами».

Фактически Толстой ставит совершенно новые педагогические задачи. Для их решения нужен, как бы мы сегодня сказали, новый гуманистически ориентированный учитель. В школе Толстого учитель становится педагогом в современном понимании. Именно он определяет допустимые рамки свободы в отношениях учителя и учеников. Руководствуясь верой в то, что дети готовы подчиняться разумным ограничениям, учитель строит свою работу так, чтобы школьники поняли и приняли, «что нужно подчиниться известным условиям для того, чтобы учиться», и приняли договоренность.

Практика яснополянской школы убедительно доказала неэффективность наказаний. Толстой исходит прежде всего из моральных соображений, утверждая, что «наказание вредно не столько потому, что оно озлобляет того, кого наказывают, но еще и потому, что развращает того, кто наказывает». В наше время вред наказаний подтвержден и серьезными психологическими исследованиями.

Другой толстовский принцип, который воспринимался некоторыми наблюдателями как проявление анархии, предполагал невмешательство школы в мелкие стычки между детьми.

Отношения в школе Толстого были демократичными, учитель готов был ориентироваться не на механическое выполнение каких-либо методик обучения, а на интересы ребенка. Преподаватель «никогда не позволял себе думать, что в неуспехе виноваты ученики, – их леность, шаловливость, тупоумие, глухота, косноязычие, – а твердо знал, что в неуспехе виноват только он».

В начале 1860-х гг. идеи Толстого получают развитие. В окрестностях Ясной Поляны возникают новые школы, для которых Лев Николаевич подбирает учителей (часто это отчисленные за вольнодумство студенты). Все разлаживается после серии обысков, которые проводятся в школах в то время, когда писатель уезжает на кумысолечение в Башкирию. Лев Николаевич обращается с протестом к Александру II, но доверие к школе у крестьян подорвано. Не спасает даже приезд в Ясную Поляну жандармского офицера с извинениями.

В 1862 году выходит и последний номер журнала «Ясная Поляна». Его направление было бездоказательно признано как «низвергающее основные правила религии и нравственности». Толстой с горечью констатирует: «Народ смотрит на меня уже не как на честного человека, – мнение, которое я заслуживал годами, – а как на преступника, поджигателя или делателя фальшивой монеты, который только по плутовству увернулся». Все эти обстоятельства, а также женитьба охлаждают педагогический пыл Толстого. К тому же он начинает работу над романом-эпопеей «Война и мир».

К педагогической практике Толстой возвращается только в 1871 г. В это же время он сдает в печать свою «Азбуку», которая была задумана еще в 1868 г. После целого ряда задержек и технических сбоев в 1872 г. она наконец выходит в свет в 4-х томах, но, несмотря на радужные ожидания, практически не раскупается. Толстой пишет известному литературному критику, философу и близкому другу Н.Н. Страхову: «Азбука не идет, и ее разбранили в «Петербуржских ведомостях», это меня почти не интересует. Я так уверен, что воздвиг памятник этой азбукой. От Буняковского получил на 20 страницах письмо об арифметике. Он хвалит и критикует, дельно в том отношении, что я напрасно в дробях исключил все прежние приемы». Министерство народного просвещения отказалось рекомендовать «Азбуку» Толстого в качестве учебника для школы.

Самые горячие споры вызвал предложенный Львом Николаевичем новый метод обучения грамоте. Некоторые методисты почти сразу обвинили писателя в возврате к считавшемуся архаичным буквослагательному методу. Другие отмечали оригинальность его методики, «состоявшей в том, чтобы называть все согласные с гласными буквами и складывать на слух без книг». Писатель горячо отстаивает свое изобретение. Правда, устроенная им экспериментальная проверка не дала убедительных результатов, но Толстой настаивал на своем.

А вот неудачу «Азбуки» Лев Николаевич был вынужден признать. Он заново пишет краткое и доступное для детей пособие, которое называет «Новая азбука». Оно может быть использовано при любой методике обучения чтению. Остальные тома «Азбуки» были переработаны в отдельные учебники. «Новая азбука» получила широкое признание и на этот раз была рекомендована Министерством народного просвещения для всех учебных заведений. Она выдержала в дореволюционное время 28 изданий (последнее – в 1918 г.).

Толстой одержим новой идеей – организовать двухгодичные учительские курсы. Предполагалось, что на них будет учиться не менее 50 человек, но в результате удалось набрать только 12 желающих. Толстой был вынужден отказаться от своей идеи.

Воспитание в семье

Но педагогика не отпускает. Уже в 1865 году в письме к своему другу и родственнице А.А. Толстой Лев Николаевич признается: «Я все много думаю о воспитании, жду с нетерпением времени, когда начну учить своих детей, собираюсь тогда открыть новую школу и собираюсь написать резюме всего того, что я знаю о воспитании, и чего никто не знает или с чем никто не согласен».

В 60-70-е гг. у Л.Н. Толстого окончательно складывается подход к семейному воспитанию. Родители прежде всего должны были понять, что только когда весь уклад семейной жизни будет покоиться на здоровых началах, возможно правильное воспитание детей. Пример жизни родителей оказывает на детей огромное влияние, силу которого трудно переоценить. «Если отец, мать, – отмечал Толстой, – одеваются, едят, спят умеренно и работают и учатся, то дети будут то же делать». Язык жизни и примера «…далеко слышен, и виден, и ясен и большим и малым».

Вся трудность семейного воспитания состоит главным образом в том, что отец и мать не только не ведут борьбы со своими недостатками, но не хотят видеть их, оправдывая в себе эти недостатки. В то же самое время они требуют от детей хорошего поведения. В результате получается, что дети, которые очень наблюдательны и проницательны, видят лицемерие родителей, теряют к ним уважение и интерес к их поучениям.

Совсем плохо бывает тогда, когда дети вполне убеждаются в том, что родители живут перед ними двойной жизнью – показной и скрытной. Это выбивает детей из колеи и толкает их также на путь лицемерия. Правдивость в отношениях родителей с детьми является, по мнению Толстого, главным условием, обеспечивающим духовное влияние старших на детей.

В обращении с детьми, советовал Толстой, родители должны избегать кокетства, ссор, недоброты и неровностей любви, т. е. всего того, что создает в семье нездоровую обстановку, излишне возбуждающую нервную систему детей. Отец и мать обязаны стремиться к тому, чтобы в семье была атмосфера ласкового, справедливого отношения к детям.

Толстой был убежденным сторонником физического развития детей. Сам он укреплял здоровье разнообразными средствами: пешеходными прогулками, охотой, ездой верхом, плаваньем, катанием на коньках, занимался гимнастикой и сельскохозяйственным трудом. В расцвете лет обладал большой физической силой, поднимая одной рукой до пяти пудов. Неудивительно поэтому, что Толстой всегда был против изнеженности детей, требуя, чтобы семья уделяла физическому развитию большое внимание. Игры на свежем воздухе, прогулки, гимнастика, ручной труд, простая, здоровая пища укрепляют силы детей, делают их выносливыми и неприхотливыми.

Семья должна содействовать обогащению детского ума полезными сведениями и знаниями. Поэтому необходимо, чтобы отец и мать следили за кругом чтения своих детей, знакомили их с явлениями природы, пробуждая любознательность к окружающему.

Исключительно большое значение придавал Толстой нравственному воспитанию детей в семье. Оно, по мнению писателя, достигается правильной организацией режима семейной жизни, примером старших, беседами родителей с детьми по вопросам морали, чтением доступных детскому пониманию книг, помогающих уяснить, что можно и чего нельзя.

Толстой был горячим сторонником трудового воспитания детей в семье. Дети как можно раньше должны понять, что все, чем они пользуются, не падает готовым с неба, а является плодом труда других людей.

Надо поощрять стремление детей к труду, развивать у них трудолюбие. Прежде всего, следует приучать детей к уходу за собой, чтобы они обходились без труда других там, где можно сделать самому.

В каждой семье могут найтись дети, которые не пожелают выполнять то, что предложено им родителями. Оставлять это без внимания нельзя. Однако было бы неправильно подвергать таких детей телесным наказаниям, применять воздействия, унижающие личность ребенка.

Толстой любил музыку, пение, наслаждался красотой природы, высоко ценил благородство и духовную красоту человеческих поступков и отношений. Он считал, что семья должна уделять внимание эстетическому воспитанию. Обучение детей музыке и пению, лепке и рисованию – важнейшая задача родителей и школы.

Толстой призывал родителей почаще бывать в обществе своих детей, изучать их интересы, следить за развитием, подмечать их индивидуальные особенности. В своей трилогии «Детство. Отрочество. Юность» он как тонкий психолог, замечательный знаток детской души нарисовал яркую картину духовного развития ребенка, подростка, юноши.

Писатель любил детей и их общество, умел расположить детей к себе и, часто общаясь с ними, поразительно угадывал детские мысли и секреты, чему его дети несказанно удивлялись: «Ах! Этот папа! Как он узнал?»

Толстой как отец внимательно наблюдал за поведением своих детей. Он тактично и деликатно добивался того, чтобы дети вели себя так, как этого хотели родители.

Вот как это выглядит в воспоминаниях одного из его сыновей: «Папа почти никогда не заставлял нас что-нибудь делать, а выходило всегда так, что мы как будто по своему собственному желанию и почину делали все так, как он этого хотел. Мама часто бранила нас и наказывала, а он, когда ему нужно было заставить нас что-нибудь сделать, только пристально взглядывал в глаза, и его взгляд был понятен и действовал сильнее всякого приказания.

Вот разница между воспитанием отца и матери: бывало понадобится на что-нибудь двугривенный. Если идти к маме, она начнет подробно расспрашивать, на что нужны деньги, наговорит кучу упреков, и иногда и откажет. Если пойти к папе, он ничего не спросит, – только посмотрит в глаза и скажет: «возьми на столе».

И, как бы ни был нужен этот двугривенный, я никогда не ходил за ним к отцу, а всегда предпочитал выпрашивать его у матери.

Громадная сила отца, как воспитателя, заключалась в том, что от него, как от своей совести, прятаться было нельзя. Он все знал, и обманывать его было то же самое, что обманывать себя. Это было и тяжело, и невыгодно».

Вечные сомнения

Последний период педагогической деятельности Толстого тесно связан с его мировоззренческим кризисом, произошедшем на рубеже 1870-80 гг. Пересмотру подвергаются и педагогические взгляды. Перемены столь радикальны, что некоторые исследователи даже говорят о двух Толстых.

Один – периода 1860-70 гг. (времени непосредственной работы в Яснополянской школе), когда он был убежден, что главная и единственная задача педагога – это обучение в соответствии с природой, интересами, склонностями конкретных учащихся. Ключевыми словами для него тогда являлись «опыт и свобода». В то время Толстой отрицал саму возможность воспитательного воздействия педагога на своих питомцев. Аргументировал он это тем, что не существует абсолютной истины и поэтому учитель не может навязывать своего относительного знания учащимся. Другой причиной такого подхода являлась убежденность Толстого в том, что дети нравственнее взрослых хотя бы потому, что они еще не испорчены жизнью. Из этого писатель делал вывод: воспитание кощунственно по своей сути, так как безнравственные воспитывают нравственных.

С конца 1880-х гг. главным для мыслителя становится разработка религиозно-нравственного учения и обличение всех недостатков окружающей жизни. В связи с этим Лев Николаевич резко осуждает свои прошлые взгляды и даже с присущей ему беспощадностью делает вывод, что в Яснополянской школе он занимался «духовным развратом и растлением детей». Его новое убеждение диаметрально противоположно прежним взглядам – педагог должен, прежде всего, заниматься воспитанием детей и только уже затем обучением. Такой вывод был сделан Львом Николаевичем на основе убежденности в существовании носителя Абсолютного Знания – Бога. Вот это знание и должен был воспитать учитель в ученике. Такая позиция Толстого была вызвана и его резкой критикой пороков современной цивилизации, приводящей к дегуманизации общества. Одной из причин такого явления мыслитель считал опасное доминирование в образовании рационализма и пренебрежение к духовно-нравственному аспекту развития личности.

В начале ХХ в. в жесткую полемику с Толстым вступают даже бывшие соратники по свободному воспитанию. Так, признанный лидер этого направления Константин Вентцель пишет: «Всякое воспитание, в основу которого положена религия и нравственность, уже по этому самому есть не свободное воспитание». С точки зрения свободного воспитания, где ребенок равен взрослому и чище его, потому что не испорчен человеческой культурой, Вентцель, несомненно, прав, но у Толстого даже в раннем периоде его педагогической деятельности степень свободы в классе определяет учитель, то есть дети так или иначе попадают в зависимость от мастерства учителя, от его умения руководить классом. Другое дело, что, в отличие от оппонентов, писатель предлагал поставить эти знания, умение использовать разные методики на службу ученику, настаивая на том, что образование «не может быть рассматриваемо иначе, как известное отношение двух лиц или двух совокупностей лиц». Следовательно, крайне важно, каким будет лицо учителя, каков его моральный авторитет.

В статье «Мысли о воспитании», где Толстой отказывается от прежнего разделения образования и воспитания, он пишет: «Воспитание представляется ложным и трудным делом только до тех пор, пока мы хотим, не воспитывая себя, воспитывать своих детей или кого бы то ни было». Здесь важны две идеи. Первая – это признание наличия морального авторитета взрослого. Она не нова для Толстого. Вторая же в том, что этот авторитет не может и не должен быть незыблемым. Взрослый человек тоже несовершенен, подвержен страстям и не может претендовать на то, чтобы являться носителем истины в последней инстанции.

Не однозначен и не прост и вопрос о свободе. Так, обвинение Толстого в анархизме в связи с тем, что свобода для него – осно ва воспитания, типичная для России реакция. Свобода у нас часто становится синонимом вседозволенности, разрушения. Американский психолог Эрих Фромм, разбирая понятие «свобода», выделил две ее разновидности. Первая, «свобода от» – независимость от каких-либо обязательств и ограничений, связанная с анархией и разрушением. Вторая – «свобода для», связана с самореализацией, с наполнением своей жизни смыслом и творчеством. Для Толстого свобода – источник творчества.

Толстой пишет: «…Сознание свободы, без которого немыслимо никакое представление о человеке, и составляет другую сторону вопроса». Другая сторона вопроса – это духовная сущность человека. Именно от нее зависит выбор. Но, как замечает Толстой, «человек текуч, в нем есть все возможности». Писатель сравнивает жизнь человека с рекой, переплывая которую, каждый из нас может либо грести, преодолевая течение и опасность разбиться о камни, либо поддаться течению. Лев Николаевич пишет: «Представление наше о свободе и необходимости постепенно уменьшается и увеличивается, смотря по большей или меньшей связи с внешним миром, по большему или меньшему отдалению времени и большей или меньшей зависимости от причин, в которых рассматриваем явления жизни человека». Толстой осознает сложность нравственных проблем и связанной с ними свободы выбора. Очень важной здесь становится помощь человеку в поиске тех ориентиров, опираясь на которые он будет принимать решения. Это сугубо педагогическая задача, и Толстой на основе своего опыта хочет найти возможности ее решения. Он ищет основание для определения принципа отбора содержания образования и находит, что образование должно служить тому, чтобы возникало «понимание смысла и назначения человеческой жизни». Такое понимание, по мнению Толстого, дает только религия. Очевидно, для Толстого религия не связана ни с православной церковью, ни с официально преподаваемым Законом Божьим. Толстой пишет: «…Я думаю, что надо не ограничиваться религиозными писаниями одного верования, – у нас христианского, – а наравне с христианской литературой пользоваться буддистской, браминской, конфуцианской, еврейской».

Толстой понимает, что передать нравственные ориентиры не удается через географию, историю и Закон Божий. Эти предметы не интересны его маленьким ученикам, и Толстой делает вывод, что их не надо преподавать. Не меньше его беспокоит и неэффективность столь значимого для него религиозного воспитания: «Как бесполезно и вредно кормить ребенка, когда ему есть не хочется, или навязывать знания по предметам, которые его не интересуют и ему не нужны, так тем более вредно внушать детям какие-нибудь религиозные понятия, о которых он не спрашивает, и, большей частью грубо формулируя их, нарушать этим то религиозное отношение к жизни, которое в это время, может быть, бессознательно возникает и устанавливается в ребенке. Нужно, мне кажется, только отвечать, но отвечать с полной правдивостью на предлагаемые ребенком вопросы. Кажется, очень просто отвечать правдиво на религиозные вопросы ребенка. Но в действительности это может сделать только тот, кто сам себе уже ответил правдиво на религиозные вопросы о Боге, жизни, смерти, добре и зле». Толстой составляет «Беседы с детьми по нравственным вопросам». Приведенные в книге короткие рассказы оставляют слишком небольшое пространство для вопросов и значительно выиграли, если бы были написаны в виде притч. Тем не менее, почти незамеченным критиками осталось и сомнение самого Толстого, который только «пытался» донести до детей нравственные нормы. В методических указаниях для учителя Толстой разъясняет, что, «прочтя, просил их повторить своими словами прочитанное, разъясняя непонятное и отвечая на вопросы, вызванные чтением». То есть детям предлагалась дискуссия по нравственным и религиозным вопросам, а не заучивание мертвых для них истин. Впрочем, эта часть педагогического наследия Толстого оказалась наименее востребованной.

Практически до конца жизни, Л.Н. Толстой продолжал работать и общаться с детьми. В 1890 г. дочерьми Толстого в усадьбе была вновь организована школа для крестьянских ребятишек (но существовала недолго, так как по распоряжению властей была закрыта). Лев Николаевич принимал участие в занятиях, продолжал на протяжении 1906–1908 гг. обучение крестьянских детей христианской морали. В 1907 г. он записал в дневнике: «За это время был занят только детскими уроками. Что дальше иду, то вижу большую и большую трудность дела и вместе с тем большую надежду успеха… Вчера разделил на два класса… Детские уроки и приготовления к ним поглощают меня всего…»

В 1907 г. Ясную Поляну посетили 800 учащихся тульских школ вместе со своими учителями. Всех их радушно принимала семья Толстого, сам Лев Николаевич беседовал со всеми приехавшими. На следующий год в гостях у Толстого побывали 120 учеников Тульского железнодорожного училища. Каждому были подарены книги. За несколько месяцев до своей кончины Л.Н. Толстой встречался с учениками тульского реального училища, приветливо путь, – также старо, как мир». Ошибается Сухотина только в одном. Она предполагает, что принцип «свободы и уважения к личности, за который борется Монтессори, признается теперь всем передовым человечеством».

Этим же принципом руководствовался и Лев Николаевич, но его легко и быстро забывают в советской России. Нет, обсуждение и критика педагогических воззрений Толстого продолжается, но школа, основанная на предложенных им принципах, возрождается только в начале 90 гг. ХХ в. В Тульской области разворачивает свою работу научно-исследовательская лаборатория «Школа Л.Н. Толстого». Свою деятельность она начинает с возвращения в начальную школу толстовской «Азбуки», а в перспективе претендует на разработку нового содержания образования. Если для нее, как и для Толстого, в основе образования лежит поиск смысла жизни, то она, так же как Яснополянская школа, вряд ли станет массовой, но претендует на то, чтобы стать школой педагогического поиска, школой, где естественен живой диалог с ребенком, то есть тем, чем, по сути, и была школа Толстого.

В целом же полифония взглядов Льва Николаевича Толстого, сложная эволюция его педагогического мировоззрения и приводит к тому, что сейчас вокруг имени великого гуманиста объединяются выразители диаметрально противоположных педагогических концепций, в русле собственных идей интерпретирующих классическое наследие.

Михаил Богуславский Константин Сумнительный

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Воспитание в свободе. Избранные педагогические статьи (Л. Н. Толстой) предоставлен нашим книжным партнёром -

Постараюсь исполнить ваше желание – ответить на ваши вопросы.

Очень может быть, что в моих статьях о воспитании и образовании, давнишних и последних, окажутся и противоречия, и неясности. Я просмотрел их и решил, что мне, да и вам, я думаю, будет легче, если я, не стараясь отстаивать прежде сказанное, прямо выскажу то, что я теперь думаю об этих предметах.
Это для меня будет тем легче, что в последнее время эти самые предметы занимали меня.

Во-первых, скажу, что то разделение, которое я в своих тогдашних педагогических статьях делал между воспитанием и образованием – искусственно. И воспитание, и образование нераздельны. Нельзя воспитывать, не передавая знания, всякое же знание действует воспитательно. И потому, не касаясь этого подразделения, буду говорить об одном образовании, о том, в чем, по моему мнению, заключаются недостатки существующих приемов образования, и каким оно, по моему мнению, должно быть, и почему именно таким, а не иным.

То, что свобода есть необходимое условие всякого истинного образования как для учащихся, так и для учащих, я признаю, как и прежде, т.е. что угрозы наказаний и обещания наград (прав и т. п.), обусловливающие приобретение тех или иных знаний, не только не содействуют, но более всего мешают истинному образованию.
Думаю, что уже одна такая полная свобода, т.е. отсутствие принуждения и выгод как для обучаемых, так и для обучающих, избавило бы людей от большой доли тех зол, которые производит теперь принятое везде принудительное и корыстное образование. Отсутствие у большинства людей нашего времени какого бы то ни было религиозного отношения к миру, каких либо твердых нравственных правил, ложный взгляд на науку, на общественное устройство, в особенности, на религию, и все вытекающие из этого губительные последствия, – все это порождаемо в большой степени насильственными и корыстными приемами образования.

И потому, для того чтобы образование было плодотворно, т.е. содействовало бы движению человечества к все большему и большему благу, нужно, чтобы образование было свободно. Для того же, чтобы образование, будучи свободно как для учащих, так и для учащихся, не было собранием произвольно выбранных, ненужных, несвоевременно передаваемых и даже вредных знаний, нужно, чтобы у обучающих, так же, как и у обучаемых, было общее и тем, и другим основание, вследствие которого избирались бы для изучения и для преподавания наиболее нужные для разумной жизни людей знания и изучались бы, и преподавались бы в соответственных их важности размерах. Таким основанием всегда было и не может быть ничто иное, как одинаково свободно признаваемое всеми людьми общества, как обучающими, так и обучающимися, понимание смысла и значения человеческой жизни, т.е. религии.

Так это было прежде, и так это есть теперь там, где люди соединены одним общим религиозным пониманием жизни и верят в него. Так это было и сотни лет тому назад в христианском мире, когда все, за малыми исключениями, верили в церковную христианскую веру. Тогда у людей было твердое, общее всем, основание для выбора предметов знаний и распределения их, и потому не было никакой нужды в принудительном образовании.

Так это было за сотни лет. Но в наше время такой общей большинству людей христианского мира веры уже нет; в наше время самое влиятельное сословие, людей науки, руководящее общественным мнением, не признавая христианства в том виде, в котором оно преподается церквами, не верит уже ни в какую религию. Мало того, так называемые эти передовые люди нашего времени вполне уверены в том, что всякая религия есть нечто отсталое,
пережитое, когда-то бывшее нужным человечеству, теперь же составляющее только препятствие для его прогресса, и старательно, прямыми и обходными приемами, уверяют в этом слепо верящее им молодое поколение, стремящееся к образованию. Поддерживают же церковное учение только люди правительственные и то только внешним образом, и в той мере, в которой такая вера в народе полезна для их целей.

Так что в наше время и в нашем мире, при отсутствии общей большинству людей религии, т.е. понимания смысла и назначения человеческой жизни, т.е. при отсутствии основы образования, невозможен какой бы то ни было определенный выбор знаний и распределение их. Вследствие этого-то отсутствия всякой разумной основы, могущей руководить образованием, и, кроме того, вследствие возможности для людей, находящихся во власти, заставлять молодые поколения обучаться тем предметам, которые им кажутся выгодными, и находится среди всех христианских народов образование в таком превратном и жалком, по моему мнению, положении.

Количество предметов знания бесконечно, и так же бесконечно то совершенство, до которого может быть доведено каждое знание. Сравнить область знания можно с выходящими из центра сферы бесконечного количества радиусами, могущими до бесконечности быть удлиненными. И потому совершенство в деле образования достигается не тем, чтобы учащиеся усвоили очень многое из случайно избранной области знания, а тем, чтобы, во-первых, из бесконечного количества знаний прежде всего были переданы учащимся знания о самых важных и нужных предметах, а во-вторых, тем, чтобы знания эти были доведены до относительно одинаковой степени, так, чтобы передаваемые знания, подобно одинаковой длины и одинаково равномерно друг от друга отделенным радиусам, определяющим сферу, составляли бы гармоничное целое.

Такой выбор знаний и такое распределение их было возможно в европейском мире, пока люди верили в ту, какую бы то ни было, форму христианской религии, которая соединяла их. Теперь же, когда у большинства веры этой уже нет, вопрос о том, какие знания вообще полезны, какие могут быть вредны, какие нужны прежде, какие – после, и до какой степени должны быть доводимы те или другие, уже не имеет никакого основания для своего решения и решается как попало и совершенно произвольно теми людьми, которые имеют возможность насильственно передавать те или иные знания, – вопрос решается так, как это для них в данное время наиболее удобно и выгодно.

Вследствие этого-то и произошло в нашем обществе то удивительное явление, что, продолжая сравнение со сферой, в нашем обществе знания распределяются не только не равномерно, но в самых уродливых соотношениях: некоторые радиусы достигают самых больших размеров, другие же – вовсе не обозначены. Так, например, люди приобретают знания о расстояниях, плотности, движениях на миллиарды верст от нас отстоящих звезд, о жизни микроскопических животных, о воображаемом происхождении организмов, о грамматике древних языков и тому подобный вздор; а не имеют ни малейшего понятия о том, как живут и жили их братья-люди, не только отделенные от них морями и тысячами миль и веками, но и люди, живущие сейчас с ними рядом, в соседнем государстве: чем питаются, как одеваются, что работают, как женятся, воспитывают детей, каковы их обычаи, привычки и, главное, верования.

Люди узнают в школах все об Александре Македонском, о Людовике XIV и его любовницах; знают о химическом составе тел; об электричестве; радии; о целых так называемых «науках» – о праве и богословии; подробно знают о повестях и романах, написанных разными, считающимися «великими» писателями и т.п.; знают о совершенно ни на что ненужных и, скорее, вредных пустяках, а ничего не знают о том, как понимали и понимают смысл своей жизни, свое назначение, и какие признавали и признают правила жизни миллиарды живших и живущих людей – две трети всего не христианского человечества.

От этого-то и происходит то удивительное в нашем мире явление, что люди, считающиеся среди нас самыми образованными, суть, в сущности, люди самые невежественные, – знающие множество того, чего никому не нужно знать, и не знающие того, что прежде всего нужно знать всякому человеку. И мало того, что люди эти грубо невежественны, они еще и безнадежно невежественны, так как вполне уверены, что они очень ученые, образованные люди, т.е. знают все то, что, по их понятиям, нужно знать человеку.

Происходит это удивительное и печальное явление оттого, что в нашем, так называемом христианском, мире не только опущен, но отрицается тот главный предмет преподавания, без которого не может быть осмысленного приобретения каких бы то ни было знаний. Опущена и отрицается необходимость религиозного и нравственного преподавания, т.е. передачи молодым поколениям учащихся тех, с самых древних времен данных мудрейшими людьми мира, ответов на неизбежно стоящие перед каждым человеком вопросы: первое – что я такое, какое отношение мое, моей отдельной жизни ко всему бесконечному миру, и второе – как мне, сообразно с этим моим отношением к миру, жить, что делать и чего не делать?

Ответы же на эти два вопроса – религиозное учение, общее всем людям, и вытекающее из него учение нравственности, тоже одинаковое для всех народов, – ответы эти, долженствующие составлять главный предмет всякого образования, воспитания и обучения, отсутствуют совершенно в образовании христианских народов. И еще хуже, чем отсутствуют, – заменяются в нашем обществе самым противным истинному религиозному и нравственному обучению собранием грубых суеверий и плохих софизмов, называемых законом Божиим.

В этом, я полагаю, главный недостаток существующих в нашем обществе приемов образования. И потому, думаю, что для того, чтобы в наше время образование было не вредно, каково оно теперь, в основу его должны непременно быть поставлены эти отсутствующие в нашем образовании два самые главные и необходимые предмета: религиозное понимание жизни и нравственное учение.

Об этом самом предмете я писал в составленном мною «Круге чтения» следующее:
«С тех пор, как существует человечество, всегда у всех народов являлись Учителя, составлявшие науку о том, что нужнее всего знать человеку. Наука эта всегда имела своим предметом знание того, в чем назначение и потому истинное благо каждого человека и всех людей. Эта-то наука и служит руководящей нитью в определении значения всех других знаний.

Предметов наук бесчисленное количество; и без знания того, в чем состоит назначение и благо всех людей, нет возможности выбора в этом бесконечном количестве предметов, и потому, без этого знания, все остальные знания и искусства становятся, как они и сделались у нас, праздной, а если праздной, то и вредной забавой.

Единственное объяснение той безумной жизни, противной своему сознанию, которую ведут люди нашего времени, заключается именно в этом, – в том, что молодые поколения обучаются бесчисленным, самым сложным, трудным и ненужным предметам; не обучаются только тому, что одно нужно, – тому, в чем смысл человеческой жизни, чем она должна быть руководима, и что думали об этом вопросе, и как решили его мудрейшие люди всех времен и всего мира».

Скажут: «Нет такого общего большинству людей религиозного учения и учения нравственности». Но это неправда, – во-первых, потому, что такие общие всему человечеству учения всегда были и есть, и не могут не быть, потому что условия жизни всех людей, во все времена и везде одни и те же; во-вторых, – потому, что во все времена среди миллионов людей всегда мудрейшие из них отвечали людям на те главные жизненные вопросы, которые стоят перед человечеством.

Если некоторым людям нашего времени кажется, что таких учений не было и нет, думаю так, но не берусь ничего утверждать о распределении знаний. Утверждаю же я только одно, то, что без признания основным и главным предметом образования религии и нравственности не может быть никакого разумного распределения знаний, а потому, и разумной, и полезной для обучающихся передачи их.

При признании же основой образования религии и нравственности и при полной свободе образования все остальные знания распределятся так, как это им свойственно, сообразно тем условиям, в которых будет находиться то общество, в котором будут преподаваться и восприниматься знания.

И потому полагаю, что главная и единственная забота людей, занятых вопросами образования, может и должна состоять прежде всего в том, чтобы выработать соответственное нашему времени религиозное и нравственное учение и, выработав таковое, поставить его во главе образования. В этом, по моему мнению, в наше время состоит первое и, пока оно не будет сделано, единственное дело не только образования, но и всей науки нашего времени, не той, которая вычисляет тяжесть той звезды, вокруг которой вращается солнце, или исследует происхождение организмов за миллионы лет до нашего времени, или описывает жизни императоров, полководцев, или излагает софизмы богословия или юриспруденции, а той одной, которая есть точно наука, потому что нужна действительно людям. Нужна же людям потому, что, наилучшим образом отвечая на те, одни и те же вопросы, которые везде и всегда ставил и ставит себе всякий разумный человек, вступающий в жизнь, она содействует благу как отдельного человека, так и всего человечества.
Вот все, что имел сказать. Буду рад, если это пригодится вам.

ТОЛСТОЙ ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ (1828-1910), писатель, педагог. Россия.
ТОЛСТОЙ приступил к серьезным педагогическим исследованиям в 1859 г., когда у него, казалось, было все: положение в свете, молодость, свобода, богатство. Но еще ему нужны были дети. Школа, педагогика: «...самый светлый период моей жизни, чудное время», — вспоминал в конце жизни великий писатель. И пояснял: « А дело это (школа!) не то, что первой важности, а самое важное в мире, потому что все, что мы желаем, может осуществиться только в следующих поколениях». Школа стала для Т. и радостью — « поэтически прелестным делом», и источником постоянных изысканий.
Во время поездок за границу ТОЛСТОЙ изучал состояние образования в разных странах, типы учебных заведений, встречался с педагогами, посещал школы. Удовлетворения он не получил, особенно от немецкой педагогики и школы: « Был в школе. Ужасно. Молитва за короля, побои. Все наизусть. Напуганные, изуродованные дети.», — записал Толстой в дневнике. Отрицательное отношение у него сложилось и к отечественной школе, которую он называл «учреждением для мучения детей».
Протестуя против современной ему педагогики и школы с господствующими в ней методами принудительного обучения, ТОЛСТОЙ выдвигает тезис:
«Критпериум педагогики только один — свобода». Педагогическая наука обязана обеспечивать свободное развитие личности ребенка, поступательный характер его образования. Так Толстой определил основополагающее начало в своих педагогических исканиях и деятельности. Он создает теорию «свободного воспитания», доказывая, что воспитание является насилием над ребенком, а поэтому оно не допустимо, следует ограничиться одним образованием. Однако, подобный разрыв между воспитанием и образованием теоретически ошибочен и нереализуем на практике, что со временем признал и сам ТОЛСТОЙ. Призыв к свободному воспитанию был, скорее всего, протестом против порядков, сложившихся в школе России и стремление сделать ее разумной, соответствующей природе ребенка.
Педагогика ТОЛСТОГО, — это прежде всего педагогика творческой личности. ТОЛСТОЙ любил крестьянских детей, был уверен, что среди них много талантов. В одном из своих писем уподоблял детей тонущим людям, которых нужно непременно спасать: «И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях». Главным условием успеха образования, считал ТОЛСТОЙ, является создание принципиально новой школы, образцом которой стала его Яснополянская. Он не мог принять авторитарной школы, так как она «учреждается не так, чтобы детям было легко учиться, а чтобы учителям было легко учить». В толстовской школе режим дня был щадящим, форма занятий — удобная детям, домашние задания, отметки, наказания отсутствовали. Он отказался от твердого расписания занятий, и дети могли не посещать школу, хотя они охотно приходили в нее и настолько увлекались, что им напоминали: пора домой. И неудивительно, поскольку занятия чередовались с прогулками, гимнастикой, играми, в которых участвовал и сам ТОЛСТОЙ. Первая половина дня в школе обычно отдавалась под интенсивную умственную работу, а после обеда занимались творчеством (пение, рисование, лепка), читали вслух.
Яснополянская школа просуществовала 18 месяцев и была закрыта властями в отсутствие ТОЛСТОГО. Писатель не оставляет педагогической деятельности, издает журнал «Ясная поляна», снова занимается с детьми, ведет методическую работу с учителями, организует новые школы, издает замечательные учебные книги. Из последних стоит особо отметить «Азбуку» и « Новую азбуку», в которых воплощены интеграционный принцип изучения учебных предметов в начальной школе, несколько книг для чтения. Они в течение 40 лет, наряду с «Родным словом» Ушинского, самыми популярными учебниками в начальных земских школах России.
Педагогические взгляды и деятельность ТОЛСТОГО всегда вызывали споры. Действительно, у него имелись ошибки. К тому же яснополянская школа как самый сильный аргумент в пользу педагогики ТОЛСТОГО была явлением исключительным и кратковременным. Однако заслуги ТОЛСТОГО несомненно берут верх. Обращаясь к принципам свободы и народности, он стремился создать педагогику, соответствующую образу жизни русского народа. Ее главными чертами должны стать любовь к детям, изучение личности ребенка, умение побуждать его творчество, постоянный педагогический поиск, в котором нужно идти за детьми.

О значении народного образования

...[Народное образование в настоящее время для нас есть единственная законная сознательная деятельность для достижения наибольшего счастья всего человечества. Вот положение, составляющее мое убеждение, которое я попытаюсь доказать].
Толстой Л.Н.
Педагогические сочинения.— М., 1989.— С. 53.

Мысли о воспитании
(Из писем и дневников 1895—1902 гг.)

Воспитание представляется ложным и трудным делом только до тех пор, пока мы хотим, не воспитывая себя, воспитывать своих детей или кого бы то ни было. Если же поймешь, что воспитывать другие, мы можем только через себя, то упраздняется вопрос о воспитании и остается один вопрос жизни: как надо самому жить? Потому что не знаю ни одного действия воспитания детей, которое не включалось бы в воспитание себя. Как одевать, как кормить, как класть спать, как учить детей? Точно так же, как себя. Если отец, мать одеваются, едят, спят умеренно и работают и учатся, то дети будут то же делать.
Два правила я бы дал для воспитания: самому не только жить хорошо, но работать над собой, постоянно совершенствуясь, и ничего не скрывать из своей жизни от детей. Лучше, чтобы дети знали про слабые стороны своих родителей, чем то, что чтобы они чувствовали, что есть у их родителей скрытая от них жизнь и есть показная. Все трудности воспитания вытекают из того, что родители — не только не исправляясь от своих недостатков, но даже не признавая их недостатками, оправдывая их в себе, хотят не видеть этих недостатков в детях. В этом вся трудность и вся борьба с детьми. Дети нравственно гораздо проницательнее взрослых, и они, часто не выказывая и даже не сознавая этого, видят не только недостатки родителей, но и худший из всех недостатков — лицемерие родителей и теряют к ним уважение и интерес ко всем их поучениям.
Лицемерие родителей при воспитании детей есть самое обычное явление, и дети чутки и замечают его сейчас же, и отвращаются, и развращаются. Правда есть первое, главное условие действительности духовного влияния, и потому она есть первое условие воспитания. А чтобы не страшно было детям видеть всю правду своей и родителей жизни, надо сделать свою жизнь хорошей или по крайней мере менее дурной. И потому воспитание других включается в воспитание себя, и другого ничего не нужно. (...)
Там же. С.448—449.

О воспитании
(Ответ на письмо В.Ф.Булгакова)

Во-первых, скажу, что то разделение, которое я в своих тогдашних педагогических статьях делал между воспитанием и образованием, искусственно. И воспитание, и образование нераздельны. Нельзя воспитывать, не передавая знания, всякое же знание действует воспитательно. И потому, не касаясь этого подразделения, буду говорить об одном образовании, о том, в чем, по моему мнению, заключаются недостатки существующих приемов образования, и каким оно, по моему мнению, должно быть, и почему именно таким, а не иным.
То, что свобода есть необходимое условие всякого истинного образования как для учащихся, так и для учащих, я признаю, как и прежде, т.е. и угрозы наказаний и обещания наград (прав и т.п.), обуславливающие приобретение тех или иных знаний, не только не содействуют, но более всего мешают истинному образованию.
Думаю, что одна такая полная свобода, т. е. отсутствие принуждения и выгод как для обучаемых, так и для обучающих, избавила бы людей от большой доли тех зол, которые производит теперь принятое везде принудительное и корыстное образование. Отсутствие у большинства людей какого бы то ни было религиозного отношения к миру, каких-либо твердых нравственных правил, ложный взгляд на науку, на общественное устройство, в особенности на религию, и все вытекающие из этого губительные последствия — все это порождаемо в большей степени насильственными и корыстными приемами образования.
И потому, для того чтобы образование было плодотворным, т.е. содействовало бы движению человечества к все большему и большему благу, нужно, чтобы образование было свободным.
Для того же чтобы образование, будучи свободно как для учащих, так и для учащихся, не было собранием произвольно выбранных, ненужных, несвоевременно передаваемых и даже вредных знаний, нужно, чтобы у обучающих, так же как и у обучаемых, было общее и тем и другим основание, вследствие которого избирались бы для изучения и для преподавания наиболее нужные для разумной жизни людей знания и изучались бы и преподавались в соответственных их важности размерах. Таким основанием всегда было и не может быть не что другое, как одинаково свободно признаваемое всеми людьми общества, как обучающими, так и обучающимися, понимание смысла и назначения человеческой жизни, т.е. религия.
Так это было прежде, так это и есть теперь там, где люди соединены одним общим религиозным пониманием жизни и верят в него. Так это было и сотни лет тому назад в христианском мире, когда все люди, за малыми исключениями, верили в церковную христианскую веру. Тогда у людей было твердое, общее всем основание для выбора предметов знания и распределения их, и потому не было никакой нужды в принудительном образовании.
Так это было сотни лет. Но в наше время такой общей большинству людей христианского мира веры уже нет; в наше время самое влиятельное сословие людей науки, руководящее общественным мнением, не признавая христианства в том виде, в котором оно преподается церквами, не верит уже ни в какую религию. Мало того, так называемые эти передовые люди нашего времени вполне уверены в том, что всякая религия есть нечто отсталое, пережитое, когда-то бывшее нужным человечеству, теперь же составляющее только препятствие для его прогресса, и старательно прямыми и обходными приемами уверяют в этом слепо верящее им молодое поколение, стремящееся к образованию. Так что в наше время и в нашем мире, при отсутствии какой бы то ни было общей большинству людей религии, т.е. понимания смысла и назначения человеческой жизни, т. е. при отсутствии основы образования, невозможен какой бы то ни было определенный выбор знаний и распределения их. Вследствие этого-то отсутствия всякой разумной основы, могущей руководить образованием, и, кроме того, вследствие возможности для людей заставлять молодые поколения обучаться тем предметам, которые им кажутся выгодными, и находится среди всех христианских народов образование в таком превратном и жалком, по моему мнению, положении. (...)
Происходит это удивительное и печальное явление от того, что в нашем, называемом христианским, мире не только опущен, но отрицается тот главный предмет преподавания, без которого не может быть осмысленного приобретения каких бы то ни было знаний. Опущена и отрицается необходимость религиозного и нравственного преподавания, т. е. передачи молодым поколениям учащихся тех, с самых древних времен, данных мудрейшими людьми мира, ответов на неизбежно стоящие перед каждым человеком вопросы: первый — что я такое, какое отношение мое, моей отдельной жизни ко всему бесконечному миру; и второй — как мне сообразно с этим моим отношением к миру жить, что делать и чего не делать.
Ответы же на эти два вопроса — религиозное учение, общее всем людям, и вытекающее из него учение нравственности, тоже одинаковое для всех народов, ответы эти, долженствующие составлять главный предмет всякого образования, воспитания и обучения, отсутствуют совершенно в образовании христианских народов. И еще хуже, чем отсутствуют: заменяются в нашем обществе самым противным истинному религиозному и нравственному обучению собранием грубых суеверий и плохих софизмов, называемых законом Божием.
В этом, я полагаю, главный недостаток существующих в нашем обществе приемов образования. И потому думаю, чтобы в наше время образование было не вредно, каково оно теперь, в основу его должны непременно быть поставлены эти два самых главных и необходимых, отсутствующих в нашем образовании предмета: религиозное понимание и нравственное учение. (...)
Скажут: «Нет такого общего большинству людей религиозного учения и учения нравственности». Но это неправда, во-первых, потому, что такие общие всему человечеству учения всегда были, и есть, и не могут не быть, потому что условия жизни всех людей во все времена и везде одни и те же, во-вторых, потому, что во все времена среди миллионов людей всегда мудрейшие из них отвечали людям на те главные жизненные вопросы, которые стоят перед человечеством.
Если некоторым людям нашего времени кажется, что таких учений не было и нет, то происходит это только от того, что люди принимают те затемнения и извращения, которыми во всех учениях скрыты основные религиозные и нравственные истины, за самую сущность учений. Стоит только людям серьезно отнестись к вопросам жизни, и одна и та же — ирелигиозная и нравственная —истина во всех учениях, от Кришны, Будды, Конфуция и Христа, Магомета и новейших, религиозных мыслителей, откроется им.
Только при таком разумном, религиозно-нравственном учении, поставленном в основу образования, может быть и разумное, и не вредное людям, а разумное образование. При отсутствии же такой разумной основы образования не может и быть ничего другого, как только то, что и есть теперь, — нагромождение пустых, случайных, ненужных знаний, называемых наукой, которые не только не полезны, но приносят величайший вред людям, скрывая от них необходимость одних нужных человеку знаний. Нравится нам это или не нравится, разумное образование возможно только при постановке в основу его учения о религии и нравственности...
И потому я полагаю, что первое и главное знание, которое свойственно прежде всего передавать детям и учащимся взрослым, — это ответ на вечные и неизбежные вопросы, возникающие в душе каждого приходящего к сознанию человека. Первый: что я такое и каково мое отношение к бесконечному миру? И второй, вытекающий из первого: как мне жить, что считать всегда, при всех возможных условиях, хорошим и что всегда, и при всех возможных условиях, дурным?
Ответы на эти вопросы всегда были и есть в душе каждого человека; разъяснения же ответов на эти вопросы не могло не быть среди миллиардов прежде живших и миллионов живущих теперь людей. И они действительно есть в учениях религии и нравственности - не в религии и учении нравственности какого-либо одного народа известного места и времени, а в тех основах религиозных и нравственных учений, которые — одни и те же — высказаны всеми лучшими мыслителями мира, от Моисея, Сократа, Кришны, Эпиктета, Будды, Марка Аврелия, Конфуция, Христа, Иоанна-апостола, Магомета до Руссо, Канта, персидского Баба, индусского Вивекананды, Чаннинга, Эмерсона, Рескина, Сковороды и других.
И потому думаю, что до тех пор, пока эти два предмета не станут в основу образования, не может быть никакого разумного образования.
Что же касается дальнейших предметов знания, то думаю, что порядок их преподавания выясняется сам собой при признании основой всякого знания учения о религии и нравственности. Весьма вероятно, что при такой постановке дела первым после религий и нравственности предметом будет изучение жизни людей самых близких: своего народа, богатых, бедных классов, женщин, детей, их занятии, средств существования, обычаев, верования, миросозерцании. После изучения жизни своего народа, думаю, что при правильной постановке дела образования столь же важным предметом будет изучение жизни других народов, более отдаленных, их религиозных верований, государственного устройства, нравов, обычаев.
Оба эти предмета, точно так же как религиозно-нравственное учение, совершенно отсутствуют в нашей педагогике и заменяются географией — изучением названий мест, рек, гор, городов — и историей, заключающейся в описании жизни и деятельности правителей и преимущественно их войн, завоеваний и освобождений от них.
Думаю, что при постановке в основу образования религии и нравственности изучение жизни себе подобных, т. е. людей, что называется этнографией, займет первое место и что точно также, соответственно своей важности для разумной жизни, займут соответствующие места зоология, математика, физика, химия и другие знания.
Думаю так, но не берусь ничего утверждать о распределении знаний. Утверждаю же я только одно: что без признания основным и главным предметом образования религии и нравственности не может быть никакого разумного распределения знаний, а потому и разумной и полезной для обучаемых передачи их.
При признании же основой образования религии и нравственности и при полной свободе образования все остальные знания распределяются так, как это им свойственно, сообразно тем условиям, в которых будет находиться то общество, в котором будут преподаваться и восприниматься знания.
И потому полагаю, что главная и единственная забота людей, занятых вопросами образования, может и должна состоять прежде всего в том, чтобы выработать соответственное нашему времени религиозное и нравственное учение и, выработав таковое, поставить его во главе образования. В этом, по моему мнению, в наше время состоит первое и пока оно не будет сделано, единственное деление только образования, но и всей науки нашего времени, не той, которая вычисляет тяжесть той звезды, вокруг которой вращается Солнце, или исследует происхождение организмов за миллионы лет до нашего времени, или описывает жизни королей, полководцев, или излагает софизмы теологии или юриспруденции, а той одной, которая есть точно наука, потому что действительно нужна людям. Нужна же людям потому, что, наилучшим образом отвечая на те, одни и те же, вопросы, которые везде и всегда ставит себе всякий разумный человек, вступающий в жизнь, она содействует благу как отдельного человека, так и всего человечества.
Вот все, что имел сказать. Буду рад, если что пригодится вам.

Толстой Лев Николаевич

Воспитание и образование

Л.Н.Толстой

ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ

В последних нумерах журналов; "Время", "Библиотека для чтения", "Воспитание" и "Современник" были статьи об "Ясной Поляне". На днях прочел я статью в "Русском вестнике", весьма сильно затрогивающую меня во многих отношениях, и на которую предполагаю отвечать особо.

Повторю еще раз сказанное мною в 1-м нумере; я боюсь полемики, втягивающей в личное и недоброжелательное пустословие, как статья "Современника", ищу и дорожу той полемикой, которая вызывает на объяснения недосказанного и на уступки в преувеличенности и односторонности. Я прошу от критики не голословных похвал, основанных на личном воззрении и доказывающих симпатию лица к лицу или склада мыслей к складу мыслей, глажения по головке за то, что дитя занимается делом и хорошо старается, не голословных порицаний с известным приемом выписок с вопросительными и восклицательными знаками, доказывающими только личную антипатию, я прошу только или презрительного молчания, или добросовестного опровержения всех моих основных положений и выводов. Я говорю это в особенности потому, что 3-х-летняя деятельность моя довела меня до результатов, столь противоположных общепринятым, что не может быть ничего легче подтрунивания, с помощью вопросительных знаков и притворного недоумения, над сделанными мною выводами. Другая моя просьба к будущим моим критикам состоит в том, чтобы соглашаться или не соглашаться со мною. Большинство мнений, выраженных до сих пор об "Ясной Поляне", похоже на следующее: "Свобода воспитания полезна, нельзя отрицать этого, но выводы, до которых доходит "Ясная Поляна", крайни и односторонни".

Мне кажется, мало сказать: это крайность, - надо указать причину, доведшую до крайности. Выводы мои основываются но на одной теории, а на теории и на фактах. В обоих отношениях я прошу только одного: или полноты и серьезности презрения, или полноты и серьезности согласия или возражения. Из всех мыслей и недоумений, выраженных в первых статьях об "Ясной Поляне", более всех требующими объяснений показались мне мысли в статье журнала для "Воспитания". В ней особенно поразили меня две мысли. Одна замечательная мысль относится к значению литературного языка, как явления ненормального и случайного. Об этом вопросе поговорим впоследствии. Теперь же займемся исключительно разъяснением тех вопросов о праве вмешательства школы в дело воспитания, которые рецензент ставит следующим образом: "Ожидая дальнейших результатов от полной свободы учения, предоставленной ученикам яснополянской школы, мы не можем, однако, не обратить внимания на следующее: чем же должна быть школа, если она не должна вмешиваться в дело воспитания? И что значит это невмешательство школы в дело воспитания? Ужели можно отделять воспитание от ученья, особенно первоначального, когда воспитательный элемент вносится в молодые умы даже и в высших школах?" (Примеч. Л. Н. Толстого.)

Есть много слов, не имеющих точного определения, смешиваемых одно с другим, но вместе с тем необходимых для передачи мыслей, - таковы слова: воспитание, образование и даже обучение.

Педагоги никогда не признают различия между образованием и воспитанием, а вместе с тем не в состоянии выражать своих мыслей иначе, как употребляя слово: образование, воспитание, обучение или преподавание. Необходимо должны быть раздельные понятия, соответствующие этим словам. Может быть, есть причина, почему мы инстинктивно не хотим употреблять эти понятия в точном и настоящем их смысле; но понятия эти существуют и имеют право существовать отдельно. В Германии существует ясное подразделение понятий - Erziehung (воспитание) и Unterricht (преподавание). Признано, что воспитание включает в себя преподавание, что преподавание есть одно из главных средств воспитания, что всякое препод 1000 авание носит в себе воспитательный элемент, erziehliges Element. Понятие же - образование, Bildung, смешивается либо с воспитанием, либо с преподаванием. Немецкое определение, самое общее, будет следующее: воспитание есть образование наилучших людей, сообразно с выработанным известной эпохой идеалом человеческого совершенства. Преподавание, вносящее нравственное развитие, есть хотя и не исключительное средство к достижению цели, но одно из главнейших средств к достижению ее, в числе которых, кроме преподавания, есть постановление воспитываемого в известные, выгодные для цели воспитания, условия - дисциплина и насилие, Zucht.

Дух человеческий, говорят немцы, должен быть выломан, как тело, гимнастикой. Der Geist muss gezuchtigt werden.

Образование, Bildung, в Германии, в обществе и даже иногда в педагогической литературе, как сказано, или смешивается с преподаванием и воспитанием, или признается явлением общественным, до которого нет дела педагогике. Во французском языке я даже не знаю слова, соответствующего понятию - образование: education, instruction, civilisiation [выучка, наставление, просвещение (фр.).] совершенно другие понятия. Точно так же и в английском нет слова, соответствующего понятию - образование.

Германские педагоги-практики иногда даже вовсе не признают подразделения воспитания и образования; то и другое сливается в их понятии в одно целое, нераздельное. Беседуя с знаменитым Дистервегом, я навел его на вопрос об образовании, воспитании и преподавании. Дистервег с злою иронией отозвался о людях, подразделяющих то и другое, - в его понятиях то и другие сливается. А вместе с тем мы говорили о воспитании, образовании и преподавании и ясно понимали друг друга. Он сам сказал, что образование носит в себе элемент воспитательный, который заключается в каждом преподавании.

Что же значат эти слова, как они понимаются и как должны быть понимаемы?

Я не буду повторять тех споров и бесед, которые имел с педагогами об этом предмете, ни выписывать из книг тех противоречащих мнений, которые живут в литературе о том же предмете, - это было бы слишком длинно, и каждый, прочтя первую педагогическую статью, может проверить истину моих слов, - а здесь постараюсь объяснить происхождение этих понятий, их различие и причины неясности их понимания.

В понятии педагогов воспитание включает в себя преподавание.

Так называемая наука педагогика занимается только воспитанием и смотрит на образовывающегося человека, как на существо, совершенно подчиненное воспитателю. Только через его посредство образовывающийся получает образовательные или воспитательные впечатления, будут ли эти впечатления книги, рассказы, требования запоминания, художественные или телесные упражнения. Весь внешний мир допускается к воздействию на ученика только настолько, насколько воспитатель находит это удобным. Воспитатель старается окружить своего питомца непроницаемою стеной от влияния мира и только сквозь свою научную школьно-воспитательную воронку пропускает то, что считает полезным. Я не говорю о том, что делалось или делается у так называемых отсталых людей, я не воюю с мельницами, я говорю о том, как понимается и прилагается воспитание у так называемых самых лучших передовых воспитателей. Везде влияние жизни отстранено от забот педагога, везде школа обстроена кругом китайскою стеной книжной мудрости, сквозь которую пропускается жизненное образовательное влияние только настолько, насколько это нравится воспитателям. Влияние жизни не признается. Так смотрит наука педагогика, потому что признает за собой право знать, что нужно для образования наилучшего человека, и считает возможным устранить от воспитанника всякое вневоспитательное влияние; так поступает и практика воспитания.

ТОЛСТОЙ приступил к серьезным педагогическим исследованиям в 1859 г. Школа, педагогика: «...самый светлый период моей жизни, чудное время», - вспоминал в конце жизни великий писатель. И пояснял: «А дело это (школа!) не то, что первой важности, а самое важное в мире, потому что все, что мы желаем, может осуществиться только в следующих поколениях». Школа стала для Толстого и радостью «поэтически прелестным делом», и источником постоянных изысканий.
Во время поездок за границу Лев Николаевич изучал состояние образования в разных странах, типы учебных заведений, встречался с педагогами, посещал школы. Удовлетворения он не получил, особенно от немецкой педагогики и школы: «Был в школе. Ужасно. Молитва за короля, побои. Все наизусть. Напуганные, изуродованные дети», - записал Толстой в дневнике. Отрицательное отношение у него сложилось и к отечественной школе, которую он называл «учреждением для мучения детей».

Педагогика Толстого, - это прежде всего педагогика творческой личности. Он любил крестьянских детей, был уверен, что среди них много талантов. В одном из своих писем уподоблял детей тонущим людям, которых нужно непременно спасать: «И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях». Главным условием успеха образования, считал Толстой, является создание принципиально новой школы, образцом которой стала его Яснополянская. Он не мог принять авторитарной школы, так как она «учреждается не так, чтобы детям было легко учиться, а чтобы учителям было легко учить».

В толстовской школе режим дня был щадящим, форма занятий - удобная детям, домашние задания, отметки, наказания отсутствовали. Он отказался от твердого расписания занятий, и дети могли не посещать школу, хотя они охотно приходили в нее и настолько увлекались, что им напоминали: пора домой. И неудивительно, поскольку занятия чередовались с прогулками, гимнастикой, играми, в которых участвовал и сам Лев Николаевич. Первая половина дня в школе обычно отдавалась под интенсивную умственную работу, а после обеда занимались творчеством (пение, рисование, лепка), читали вслух.
Яснополянская школа просуществовала 18 месяцев и была закрыта властями в отсутствие Толстого. Писатель не оставляет педагогической деятельности, издает журнал «Ясная поляна», снова занимается с детьми, ведет методическую работу с учителями, организует новые школы, издает замечательные учебные книги. Из последних стоит особо отметить «Азбуку» и « Новую азбуку», несколько книг для чтения. Они в течение 40 лет, наряду с «Родным словом» Ушинского, оставались самыми популярными учебниками в начальных земских школах России.

Воспитание представляется сложным и трудным делом только до тех пор, пока мы хотим, не воспитывая себя, воспитывать своих детей или кого бы то ни было. Если же поймешь, что воспитывать других, мы можем только через себя, то упраздняется вопрос о воспитании и остается один вопрос жизни: как надо самому жить? Потому что не знаю ни одного действия воспитания детей, которое не включалось бы в воспитание себя. Как одевать, как кормить, как класть спать, как учить детей? Точно так же, как себя. Если отец, мать одеваются, едят, спят умеренно и работают и учатся, то дети будут то же делать...

Воспитание есть воздействие на сердце тех, кого мы воспитываем. Потому все воспитание сводится к исправлению и совершенствованию своей жизни...

Два правила я бы дал для воспитания: самому не только жить хорошо, но работать над собой, постоянно совершенствуясь, и ничего не скрывать из своей жизни от детей. Лучше, чтобы дети знали про слабые стороны своих родителей, чем то, что чтобы они чувствовали, что есть у их родителей скрытая от них жизнь и есть показная. Все трудности воспитания вытекают из того, что родители - не только не исправляясь от своих недостатков, но даже не признавая их недостатками, оправдывая их в себе, хотят не видеть этих недостатков в детях. В этом вся трудность и вся борьба с детьми. Дети нравственно гораздо проницательнее взрослых, и они, часто не выказывая и даже не сознавая этого, видят не только недостатки родителей, но и худший из всех недостатков - лицемерие родителей и теряют к ним уважение и интерес ко всем их поучениям. А чтобы не страшно было детям видеть всю правду своей и родителей жизни, надо сделать свою жизнь хорошей или по крайней мере менее дурной. И потому воспитание других включается в воспитание себя, и другого ничего не нужно...

Из писем и дневников 1895-1902 гг.