Николай Караменов. Литературные родители Павла Смердякова

Николай Караменов

Литературные родители Павла Смердякова

О том, что образы некоторых героев романа «Братья Карамазовы» были интерпретированы их автором как образы героев произведений других писателей, во всяком случае, что у них была литературная предтеча, определенный художественный прототип, произведший как эстетическое, так и мировоззренческое впечатление на Ф.М.Достоевского, я узнал почти случайно, когда писал статью о Смердякове и в это же время начал читать роман Р.Хильдрета «Белый раб».

Для меня Смердяков был и остается самым загадочным персонажем «Братьев Карамазовых», поскольку испытал судьбу раба, чуть ли не в прямом смысле слова из «банной мокроты завелся», был крепостным, являлся собственностью своего отца Федора Павловича, а после крестьянской реформы стал его поваром и лакеем. То есть, когда сыновья Федора Павловича приходили к своему отцу в гости или гостили у него, как это делал Иван, несчастный Смердяков становился лакеем и своих родных братьев.

Но Смердяков был исключительным рабом и лакеем, и поэтому подобных ему трудно найти в произведениях русских писателей, которые тем или иным образом описывали крепостных или пытались через изображение их жизни изобличить рабство в России. Обычно в русских произведениях о русских рабах, созданных людьми, что застали крепостное право и часто сталкивались с различными его проявлениями, в описании крепостных присутствует определенное чувство вины или чувство умиления и даже удивления, но не презрения или брезгливой отстраненности, как это можно почувствовать на примере описания Ф.Достоевским Павла Смердякова. Никого, напоминающего Смердякова, я ни у Д.Григоровича, ни у И.Тургенева, И.Гончарова и Л.Толстого не нашел. Возможно, именно по этой причине меня вообще заинтересовала тема рабства, и я начал искать литературу, в которой бы ярко был описан образ раба. Естественно, я сразу вспомнил «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, а после, порывшись в Сети, нашел книгу американского писателя Р.Хильдреда «Белый раб».

Роман «Белый раб» был впервые издан в США в 1836 году, а переведен на русский язык и опубликован в России - в 1862. Роман «Хижина дяди Тома» был опубликован в Америке в 1852 году, а переведен на русский язык и издан в России в журнале «Современник» в 1858 году. Эти романы вряд ли могли пройти стороной мимо внимания Ф.Достоевского, да и любого другого русского образованного человека, потому что раскрывали важную для крепостной Росси тему рабства, и были опубликованы в России еще до его отмены. К тому же количество переводных произведений, особенно таких серьезных и злободневных для предреформенного российского общества, как романы Р.Хильдреда и Г.Бичер-Стоу, в те времена было мизерным, и поэтому, обычно, просвещенные люди их сразу покупали и жадно прочитывали.

С первых же страниц романа «Белый раб» в глаза бросается совпадения между Смердяковым и героем «Белого раба» квартероном Арчи. Во-первых, как это на первый взгляд не покажется банальным, но Смердяков и Арчи - белые рабы своих отцов, то есть были собственностью своих родителей или, если угодно, их говорящими вещами.

В главах романа «Братья Карамазовы» «Смердяков» и «Контраверза» перед читателем обнажается ничем не прикрытое циничное отношение Федора Павловича Карамазова и законнорожденных его детей к их незаконнорожденному сыну и брату Павлу Федоровичу Смердякову. За обеденным столом, с аппетитом поедая блюда, приготовленные и поданные поваром и лакеем Смердяковым, Федор Павлович и Иван с молчаливого согласия Алексея коварно подталкивают услужливого и тщеславного Смердякова пофилософствовать и поспорить с другим лакеем, Григорием, то есть во время прислуживания им начать рассуждать о том - можно ли в минуты смертельной опасности отказаться от Христа и православной веры. Смердяков здесь назван «валаамскою ослицей», а, по словам рассказчика, от лица которого идет повествование в романе, «Смердяков весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то есть под конец обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз» , Смердяков «с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая, в сущности, на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это. Но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий» .

Павел Федорович Смердяков пытался понравиться Ивану, поэтому старался рассуждать логически и эффектно, приводя для подтверждения своих мыслей примеры, которые бы произвели впечатление на Ивана. Другими словами, Смердяков всеми силами пытался показать своему отцу и своим братьям (Ивану и Алексею), что он умный, интеллигентный человек (в его, естественно, понимании), чего о нем отнюдь не думали его очень близкие родственники. С этической точки зрения рассуждения Смердякова отвратительны, как, наверное, отвратительной была бы любая, без учета моральной окраски, попытка лакея или раба понравиться своему барину или владельцу, но данные рассуждения он излагает, используя бытовые логику и здравый смысл, его мысли имеют своеобразный стиль а также говорят о том, что бывший раб, лакей Смердяков, довольно неглупый человек и при определенных обстоятельствах, будь он рожден дворянином, а не крепостным, достиг бы на поприще умственной деятельности результатов не хуже, чем учащийся в университете его брат Иван, а, может, быть, и лучше.

Отца его рассуждения приводят чуть ли не в экстатическое состояние. Услышав очередные пространные рассуждения Смердякова о вере, его отец и хозяин «завизжал <>в апофеозе восторга» . Федор Павлович, пытаясь выразить свою радость от потехи, что говорящая вещь умеет еще и рассуждать, говорит о Смердякове, обращаясь поочередно к Алексею, к Ивану и к тому же Смердякову: Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь. <>Ты вот что мне скажи, ослица (здесь и далее выделено мной, автором статьи)» .

Однако почти аналогичные случаи, то есть развлечение господ проявлением образованности и мыслительной деятельности раба, как чего-то потешного, описаны и в романе «Белый раб». В «Белом рабе» Арчи, раб, выросший в доме своего отца, рассказывает читателю о своих познаниях, которые получил, прислуживая своему родному брату Джемсу. Поскольку Джемс был мальчик со слабым здоровьем, а Арчи обладал отличной памятью, было решено, как повествует Арчи, ибо повествование в романе идет от его лица, «что приставленный к Джемсу преподаватель обучит азбуке, а затем и чтению в первую очередь меня, я все это хорошенько запомню, а затем, во время игр, пользуясь удобным случаем, буду передавать эти знания моему юному господину». Также Арчи говорит, что «Полковник Мур, желая развеять Джемса, покупал ему книги <>и чтение стало постепенно любимым нашим занятием». .

Полковник Мур - отец и владелец Арчи. Что касается Смердякова, то научил его читать и писать слуга Григорий, взявший Смердякова к себе на воспитание сразу после того, как только что его родившийся сын умер, а предлагал Смердякову книги из своей личной библиотеки - его отец и владелец Федор Павлович. Здесь тоже прослеживается своеобразная аналогия между судьбами Смердякова и Арчи. Просто Арчи вырос вместе со своим слабосильным братом, который умер в юном возрасте, а Смердяков вырос вместо умершего в младенчестве сына Григория.

Арчи, поведав читателю о своей образованности, говорит, что, когда он был ребенком, «тогда еще не видели, как видят сейчас в каждом грамотном негре, проявляющего хоть какие-нибудь способности, страшное чудовище, готовое в любую минуту призвать к мятежу и мечтающее только о том, чтобы перерезать горло всем честным американским гражданам. Но зато я всем этим господам представлялся каким-то феноменом, чем-то вроде четвероногой курицы или барана (Смердяков для его господ - ослица), которого природа наделила двумя парами глаз вместо одной. Я был «монстр» , пригодный для забавы приезжих гостей» .

Мать Смердяков Смердящая умерла при родах, и Смердяков был взят на воспитание Григорием вместо его умершего шестипалого сына.

О только что рожденном ребенке Смердящей, которому после Федор Павлович даст фамилию Смердяков, Григорий поведал своей жене Варваре: «Божье дитя-сирота - всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек наш прислал, а произошел сей от бесова сына и от праведницы. Питай и впредь не плачь» . Другими словами, для Григория да, наверняка, и для других персонажей, которые знали историю рождения и усыновления Смердякова, Смердяков был «монстром», послан «монстром» и воспитывался вместо «монстра». Также не следует забывать, что Смердякова постоянно унижали, напоминая ему, что он не родился, как все люди да и вообще живые существа, а из банной грязи завелся.

Продолжая рассказ о своей образованности, Арчи говорит: «Нередко случалось, что меня звали в столовую, после того как обильные возлияния за богато убранным столом успели поднять настроение приглашенных. Меня заставляли прочесть статью из газеты. Такое невероятное явление, как раб, умеющий бегло читать, до слез смешило подвыпивших гостей.

Ко мне в таких случаях приставали со всякими нелепыми и оскорбительными замечаниями, терзали и мучили насмешливыми и обидными вопросами, на которые я вынужден был отвечать, - я знал, что в противном случае мне в лицо может полететь бокал, бутылка или тарелка.

Особенно изощрялся мастер Вильям. Лишенный возможности избивать меня плетью, во всяком случае так часто, как ему бы этого хотелось, он вознаграждал себя тем, что избирал меня мишенью для самых грубых замечаний и насмешек, Он, между прочим, очень гордился придуманной им для меня кличкой «черномазый мудрец», хотя, видит бог, лицо мое было столь же белым, как и его» .

Арчи - «монстр», используемый его хозяином и гостями хозяина для забавы, Смердяков - «валаамская ослица», «иезуит смердящий», - что в контексте его общественного положения означает почти то же, что и «черномазый мудрец»; к тому же схожесть ситуаций между двумя этими персонажами в обоих случаях усиливают сидящие за столом очень близкие им родственники: и у того и у другого пользуются их услугами как раба и бывшего раба и лакея родной отец и родные братья. Старший брат Арчи Вильям очень напоминает Дмитрия, да оба эти персонажа и пострадали из-за своего буйного, агрессивного поведения. Вильям был убит на дуэли, вследствие им же затеянной ссоры на петушиных боях, а Дмитрий, который якобы не убивал своего отца, все же присяжными был определен как виновный, поскольку у всех жителей городка сложилось мнение, что такой буян, как он, только и мог это сделать. К тому же Дмитрий всегда грозил Смердякову, что убьет его, если тот не будет докладывать ему о его отце и Грушеньке. Когда Смердяков жалуется Алексею на Дмитрия, он говорит: «но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что, дескать, да как у них, кто приходит, и кто таков уходит, и не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью. <>Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, - не быть тебепервому живу» .

И Вильям, подобно Дмитрию, угрожающему Смердякову расправой, тоже пугал своего брата-раба тем, что будет жестоко с ним обращаться. После смерти младшего брата Джемса Вильям попросил отца отдать ему в слуги Арчи. Он считал, что «всякая снисходительность, проявленная к рабам, способна вызвать у них лишь самомнение и заносчивость: эти неблагодарные животные все равно не умеют ценить доброты» . Услышав о желании Вильяма и хорошо зная его жестокий нрав, Арчи сказал: «Эти слова привели меня в ужас. Я знал, что мастер Вильям - настоящий деспот» .

Роднит Арчи со Смердяковым и их своеобразная тяга к знанию, желание пофилософствовать: выступая в роли шутов и одновременно прислуживая своим господам во время обеда или ужина, они ловят каждое умное и необычное слово, брошенное их хозяевами или гостями хозяев. Именно во время таких философствований Ивана и циничного поощрения Смердякова со стороны Ивана и Федора Павловича «порассуждать», внебрачный сын Федора Павловича проникся мыслью о вседозволенности. Идея Дмитрия о вседозволенности поразила его и глубоко запала ему в душу, поскольку он сам - продукт вседозволенности, результат коитуса Федора Павловича с юродивой Смердящей, поэтому, скорее всего, он тоже, как и Арчи, не раз задавался вопросом о своем предназначении и о своем месте в обществе. Арчи постоянно мучил себя вопросом: «Раб своего собственного отца, слуга своего родного брата - кто я такой?» . По сути, касательно своего социального положения, Смердяков мог бы полностью повторить слова Арчи, с той лишь разницей, что рабом он был в прошлом, до крестьянской реформы, однако остался поваром и лакеем как своего отца, так и гостящего у отца своего родного брата Ивана.

Павел Смердяков, будучи некоторое время «очарованным» мыслями Ивана о вседозволенности, в последнем своем разговоре с Иваном, когда сознался, что именно он убил Федора Павловича, бросил своему родному брату упрек: «Всë тогда смелы были-с, «всë, дескать, позволено», говорили-с, а теперь вот как испугались» .

Что касается Арчи, то, прислуживая своим господам и их гостям, он одновременно испытывал как чувство обиды и унижения, так и чувство восторга, - особенно когда ставал свидетелем различных «умных» разговоров господ. Об этом Арчи говорит читателю: «Разговоры их приводили меня в восхищение. Слыша, как они разглагольствуют о равных правах для всех и негодуют против угнетения и угнетателей, я чувствовал, как сердце мое ширится от волнений. <> Меня увлекала красота этих понятий - свобода и равенство» . Но и Павел Смердяков был свидетелем разговоров Ивана уже не о свободе и равенстве, а о полном своеволии - о вседозволенности, и они тоже, как и разговоры о равенстве людей раба Арчи, прельстили его, посеяли в его душе восторг и надежду, ведь, в самом деле, что, с нашей точки зрения (в душу раба мы вряд ли когда-либо сможем заглянуть) волнует раба или лакея, если не полная свобода или, если он долго натерпелся страданий в неволе и над ним долго издевались, своеволие, то есть вседозволенность? О зачарованности лакея или раба от разговоров о свободе или своеволии, хотя и окольно, говорит отец Смердякова, когда спрашивает, касательно Смердякова, своего родного сына Ивана: «Смердяков за обедом теперь каждый день сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал?» .

Одна из сюжетных линий романа «Братья Карамазовы» словно списана со страниц «Белого раба», - речь идет о страсти отца к избраннице своего родного сына. Как известно, Федор Павлович испытывал болезненную страсть к годящейся ему в дочери Грушеньке. Но по Грушеньке изнывал и его старший сын Дмитрий, а сама Грушенька больше предпочтения отдавала сыну, да и, в конце концов, полюбила Дмитрия. Ненависть на почве ревности разъедает отношения между отцом и сыном, поэтому дело доходит до того, что Дмитрия судят, считая его убийцей Федора Павловича, и наказывают его десятью годами каторжных работ. Хотя внешняя канва событий в романе поворачивается к читателю такой стороной, что кажется очевидным, что Федора Павловича убил его внебрачный сын Смердяков, все же полной уверенности в этом нет, и все равно остается подозрение - а вдруг, все-таки, убийство совершил Дмитрий?

В «Белом рабе» родной отец и хозяин раба Арчи испытывает сексуальные желания к новой служанке своей жены - рабыне Касси, которую любит Арчи. Касси тоже любит Арчи. Они тайком женятся, пытаются убежать из неволи, но их ловят, судьба надолго разлучает их, и им приходится сполна испытать чашу отчаянья, прежде чем стать свободными людьми и вновь обрести друг друга. Толчком к побегу Касси и Арчи как раз и послужили сексуальные домогательства к Касси отца Арчи - полковника Мура. О чувствах своего отца к своей возлюбленной и жене Арчи сообщает: «Касси была слишком хороша собой, чтобы не пробудить желаний сладострастника, у которого привычка удовлетворять свои желания подавила все добрые чувства, сделав его неспособным сдерживать свои позывы - желание человека, который может не опасаться кары за свои пороки, так же как и осуждения со стороны общества» . Написано как о старшем Карамазове, сладострастнике Федоре Павловиче. Также о своем отце, касательно его притязаний к Касси, Арчи говорит: «С самого дня своего приезда полковник Мур стал проявлять к ней неожиданное внимание. Не довольствуясь мелкими подарками, которыми он щедро ее награждал, полковник постоянно искал случая заговорить с ней и каждый раз при этом полушутя полусерьезно восхвалял ее красоту. Замечания его иногда носили недвусмысленный характер, но Касси делала вид, что ничего не понимает» .

Трагический треугольник, сын, отец, возлюбленная сына, к которой отец питает страсть, в «Братьях Карамазовых» кажется списанным с трагического треугольника, имеющего место в романе «Белый раб», просто в «Братьях Карамазовых» одна из вершин данного треугольника - не Смердяков, то есть не раб и слуга, который к тому же является еще и сыном своего владельца, а старший сын Федора Павловича.

Совпадение некоторых сцен, характеров и сюжетных коллизий в «Братьях Карамазовых» со сценами, характерами и коллизиями «Белого раба» не ограничиваются только этим произведением о рабстве в Соединенных Штатах Америки. «Хижина дяди Тома» была переведена на русский язык в 1858 году, и поскольку, в то время, к тому же в крепостной России, такое произведение невозможно было не заметить и обойти, была прочитана Ф.Достоевским и, можно надеяться, впечатлила его. По этой причине некоторые сцены в «Братьях Карамазовых» и некоторые характеры «Братьев Карамазовых» являются творческим слепком со сцен и характеров романа Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома».

В самом начале романа американской писательницы буквально на второй странице есть сцена, которая в смысловом значении напрямую связана с тем, что в «Белом рабе» и в «Братьях Карамазовых» символически названо с «черномазым мудрецом», «валаамской ослицей», «иезуитом проклятым».

Речь не идет о каком-либо таланте раба, в ней описываемом, или циничной попытке господ вызвать лакея на философский разговор и, тем самым, потешить себя и поглумиться над ним. Речь в ней идет всего лишь о способностях маленького невольника, которые его хозяин тоже использует для своей потехи, как это делают в «Братьях Карамозовых» Карамазовы отец и его сын Иван или в «Белом рабе» полковник Мур и его гости за обеденным столом. В «Братьях Карамазовых», например, Федор Павлович, насытившись блюдами, которые ему приготовил его лакей и сын Смердяков, а также всласть потешившись над попытками Смердякова философствовать, склонившись к своему сыну Ивану, спросил его: «Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, чем ты его так заласкал? <>

- Ровно ничем, - ответил Иван, - уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит» .

В «Хижине дяди Тома» в сцене, где хозяин Тома мистер Шелби продает работорговцу Гейли, поскольку погряз в долгах, своего самого лучшего и самого честного раба, Шелби и Гейли сидят за столом за бутылкой вина, точно так же, как за обеденным столом сидят потешающиеся над Арчи его отец и владелец а также старший брат Вильям и гости отца, или как насытившиеся блюдами Смердякова и издевающиеся над ним его отец и брат Иван. Чтобы как-то скрасить не очень приятный разговор - приходится ведь продавать безукоризненного честного человека, мистер Шелби подобно тому, как полковник Мур своего сына Арчи или Федор Павлович своего внебрачного сына и лакея Смердякова, подзывает к себе красивого мальчика-раба. Эту сцену следует привести полностью, потому что есть основания считать, что данная сцена, как и сцена потехи над ученостью Арчи в «Белом рабе», произвела впечатление на Ф.Достоевского и была им творчески интерпретирована в сцену в «Братьях Карамазовых» в главе «Контроверза» и «За коньячком». Лишь только мистер Шелби сказал работорговцу, что ему очень неприятно продавать своих негров, «В эту минуту дверь отворилась, и в столовую вошел очаровательный мальчик-квартерон лет четырех-пяти. Во всем его облике было что-то необычайно милое. Тонкие черные волосы обрамляли шелковистыми локонами круглое, в ямочках лицо; большие, полные огня, темные глаза с любопытством посматривали по сторонам из-под пушистых длинных ресниц. <>

- Эй ты, черномазый! - сказал мистер Шелби и, свистнув, бросил мальчику веточку изюма. - Лови!

Мальчуган со всех ног кинулся за подачкой под громкий смех своего хозяина.

- Поди сюда, черномазый, - скомандовал мистер Шелби.

Мальчик подбежал на зов, и хозяин погладил его по кудрявой голове и пощекотал ему подбородок.

- Ну-ка, покажи джентельмену, как ты умеешь петь и плясать.

- Браво! - крикнул Гейли, бросая ему дольку апельсина.

- А теперь покажи, как ходит дядюшка Каджо, когда у него разыгрывается ревматизм, - сказал мистер Шилби.

Гибкое тело мальчика мгновенно преобразилось: он сгорбился, скорчил унылую гримасу и, схватив хозяйскую трость, по-стариковски заковылял из угла в угол, то и дело сплевывая направо и налево.

Оба джентельмена громко рассмеялись.

- А теперь, черномазый, представь дедушку Элдера Робинса. Ну, как он поет псалмы?

Пухлая мордочка малыша вытянулась, и он с необычайной серьезностью затянул гнусавым голосом молитвенную мелодию.

- Браво, браво! Ну и молодец! - воскликнул Гейли. - Этот мальчишка далеко пойдет! А знаете что, - он вдруг хлопнул мистера Шелби по плечу, - подбросьте мне его в придачу к Тому - и дело с концом!» .

Неказистый, невзрачный, пытающийся поразить господ своим фоилософствованием Смердяков, а также отвратительный, даже внешне, его хозяин и отец Федор Павлович являются интерпретированной в русскую действительность сценой с Шелби и мальчиком-квартероном.

Как это на первый взгляд не покажется странным, но в глаза бросается и определенная схожесть характеров и душевных качеств Смердякова и дяди Тома. Федор Павлович высоко ценит Смердякова не только за умение готовить превосходные блюда, но и за честность. Смердяков - высокий профессионал в своем деле, и его хозяин и отец говорит о нем Алексею: «Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда» . В романе описан случай, когда потерянные Федором Павловичем деньги нашел Смердяков и вернул ему, чем очень удивил своего хозяина, - лакей, а честный. Дмитрий, рассказывая Алексею о своем отце и трех тысячах, которые его отец спрятал, чтобы подарить Грушеньке, говорит: «и никто-то не знает, где у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит, как в себя самого» .

В «Хижине дяди Тома» о честности и набожности дяди Тома говорит его хозяин мистер Шелби, как о первоклассном, самом дорогом товаре: «Можете быть уверены, что у Тома это настоящий товар. <>Да вот, посудите сами. Прошлой осенью я послал его в Цинциннатти по одному делу. Он доложен был доставить мне оттуда пятьсот долларов. Говорю ему: «Том! Доверяю тебе как христианину. Я знаю, что ты не обманешь своего хозяина». И он вернулся домой, в чем я ни минуты не сомневался.» .

Будучи проданным другому хозяину, дядя Том все равно сохранял свои честность и набожность: «Пользуясь полным доверием хозяина, который давал ему деньги не глядя и совал сдачу в карман не считая, Том вполне мог бы плутовать, и только душевная чистота, подкрепленная верой в бога, удерживала его от такого искушения. На безграничное доверие, оказываемое ему, он отвечал как бы присягой в самой щепетильной честности» . Примечательно, что даже набожность Тома, который постоянно носил в кармане своих холщевых штанов Библию и при каждой свободной минуте читал ее, Ф.Достоевским творчески интерпретировал, вследствие чего Смердяков у него получился хотя и не набожным и далеко не религиозным, а, как бы очень часто медитирующим, что, возможно, тоже представляло своеобразную религиозность. Смердяков «иногда в доме же, аль, хоть на дворе, или на улице, случалось, останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а какое-то созерцание. <> Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем» .

«Хижина дяди Тома» повлияла на создание образа Смердякова, однако в романе Бичер-Стоу есть образ и сцена, которые чуть ли не скопированы Ф.Достоевским, и предстают перед читателем хоть и несколько в ином виде (героиня стает героем), но, все же, аналогия образа Маркела из «Братьев Карамазовых» с образом девочки Евангелины из романа»Хижина дяди Тома» поразительна. Дочь второго владельца дяди Тома Сен-Клера маленькая Евангелина заболевает туберкулезом и быстро угасает, как и описываемый в житии старца Зосимы, составленного с его слов Алексеем, умерший от туберкулеза брат Зосимы Маркел. Когда Зосима был еще мальчиком, его брат Маркел, старший за него на восемь лет, внезапно заболел туберкулезом. Тяжелая болезнь и близость смерти изменили Маркела, - он стал очень добрым и отзывчивым, будто скорая неминуемость смерти переродила его. Маркел незадолго до смерти говорил «входящим слугам <>поминутно: «Милые мои. Дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? Если бы помиловал Бог и оставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить» . В «Хижине дяди Тома» читаем: «А как Евангелина жалела преданных слуг, в жизни которых она была светлым лучом! <>Ей хотелось что-то сделать для негров - спасти их, - всех, не только своих, и этот горячий порыв воли представлял собой такой печальный контраст с ее хрупким обликом» . Маркел говорил матери: «Мама, радость моя, <>нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же я буду слугой моих слуг, таким же, как и они мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий у нас пред всеми во всем виноват, а я более всех» .

Евангелина говорит почти то же, что и Маркел, с той лишь разницей, что она маленькая девочка и живет в стране, где рабами являются люди другой расы. Ева однажды сказала:

- Дядя Том, <>я понимаю, почему Христос хотел умереть за нас. <>Мне трудно объяснить это, но когда я увидела тех несчастных на пароходе… и тебя… помнишь? Кто расстался с матерью, кто с мужем, матери оплакивали своих детей… Когда я узнала про бедную Прю и про многое другое - как это все ужасно! - тогда мне стало ясно, что я умру с радостью, лишь бы моя смерть искупила все эти несчастья. Ах, Том! Если б можно было умереть за них» . Маркел же, как рассказывал Алексею Зосима, «Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня» .

Как видим, влияние на содержание некоторых сцен и характеров «Братьев Карамазовых» оказали те сцены двух американских романов о рабстве, где раб является сыном своего хозяина, и где хозяин и его гости тешатся над рабом, который подает им блюда, поскольку они обедают или ужинают. Также влияние прослеживается на характере и словах Маркела и совпадении таких качеств раба, как профессионализм и честность. Да, Смердяков вырисован Ф.Достоевским совершенно с иных позиций, нежели Арчи или дядя Том, - Смердяков лукав и извращен, и, по-видимому, влияние рабства Ф.Достевский понимал, как надругательство над душой человека. Вследствие чего «раб» и лакей романа Ф.Достоевского начинал обладать уже далеко не благородными качествами. Но и об этом мы тоже можем прочитать в романе «Хижина дяди Тома», где, по славам хозяина дяди Тома, который дает общую характеристику всем рабам, рабы извращены и лукавы, и, что интересное, его словами можно характеризовать и Смердякова. Однажды Сен-Клеру был задан вопрос - Неужто среди ваших невольников не найдется честных людей?», на что Сен-Клер ответил: «Нет, почему же? Попадаются изредка такие, кто по природному своему простодушию, непрактичности и преданности способен устоять перед самым дурным влиянием. Но видите ли в чем дело? Негритянские дети с молоком матери впитывают уверенность, что прямые пути для них заказаны. Они лукавят с родителями, с хозяйкой, с хозяйскими детьми - товарищами своих игр. Хитрость, лживость неизбежно входят у них в привычку.<>Что же касается честности, то ведь мы относимся к невольникам, как к малым детям, и держим их в таком зависимом положении, что они не понимают права собственности, и поэтому им ничего не стоит протянуть руку к хозяйскому добру. Я, например, не представляю себе, как они могут быть честными. Такой вот Том среди них чудо» .

Ф.Достоевский, очевидно, тоже не представлял, и лакей Смердяков у него не является исключением. Поэтому он не только протягивает руку к хозяйскому добру, но и поднимает ее на своего хозяина. Кажется, что «Братья Карамазовы» - тоже роман о рабстве, но только в нем в лице Смердякова описан самый типичный раб, не ставший исключением и чудом, как дядя Том.

Использованная литература

1. Бичер-Стоу Г. «Хижина дяди Тома», Киев, 1987.
2. Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы», том четырнадцатый, Полное собрание сочинений в тридцати томах, Ленинград, 1976.
3. Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы», том пятнадцатый, Полное собрание сочинений в тридцати томах, Ленинград, 1976.
4. Хильдрет Р. «Белый раб», http://lib.rus.ec/b/141218/read

– Смердяков. Лицо Ивана искажено в отражении двух зеркал. Чёрт повторяет его мысли, но только «самые гадкие и глупые». Смердяков снижает его «идею» до гнусного уголовного преступления. В низменной душе лакея теория Ивана «все позволено» превращается в замысел убийства с целью ограбления. Иван мыслит отвлеченно, Смердяков делает практический вывод. «Вы убили, – заявляет он своему "учителю", – вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным и по слову вашему дело это и совершил». Смердяков следует за Иваном, как «исполнитель»: точно так же в «Бесах » за Ставрогиным следует Петр Верховенский . Сын развратника Федора Павловича и дурочки Лизаветы Смердящей, лакей-убийца Смердяков – человек болезненный и странный. Он страдает падучей, говорит самодовольно, доктринерским тоном и всех глубоко презирает. «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией». Одна эта черточка рисует характер злобного и напыщенного выродка. Смердяков – самолюбивая, надменная и мнительная бездарность. Он – прирожденный скептик и атеист. Двенадцатилетнего мальчика слуга Григорий учит священной истории. Тот насмешливо и высокомерно его спрашивает: «Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?»

Смердяков. Отрывок из фильма «Братья Карамазовы»

Несколько лет он жил в Москве и учился там поварскому искусству. Вернулся постаревшим, «сморщился, пожелтел, стал походить на скопца». Культуру он усвоил по-лакейски, как щегольство: два раза в день тщательно чистил щеткой свое платье и ужасно любил натирать сапоги особенной английской ваксой. Но по-прежнему был угрюм, нелюдим и высокомерен. Автор иронически называет его «созерцателем». Смердяков – совсем не глупец; у него ум низменный, но изворотливый и находчивый. Федор Павлович называет его «иезуитом» и «казуистом».

И в эту уродливую душу падает зерно учения Ивана. Лакей принимает его с восторгом; Ивана «Бог мучает» – вопрос о бессмертии для него не решен . В сердце Смердякова Бога никогда не было, он безбожник от природы, естественный атеист ; и принцип «все позволено» вполне отвечает его внутреннему закону. Иван только желает смерти отца, Смердяков убивает.

В трех свиданиях сообщников разворачивается трагическая борьба между убийцей моральным и убийцей фактическим. Смердяков никак не может понять ужаса и терзаний Ивана, ему кажется, что тот притворяется, «комедь играет». Чтобы доказать ему, что убил не Дмитрий , а он, лакей показывает пачку денег, похищенную им после убийства. Достоевский находит детали, придающие этой сцене характер необъяснимого ужаса.

Подождите-с, – проговорил Смердяков слабым голосом и вдруг, вытащив из-под стола свою левую ногу, начал завертывать на ней наверх панталоны. Нога оказалась в длинном белом чулке и обута в туфлю. Не торопясь, он снял подвязку и запустил в чулок глубоко свои пальцы. Иван Федорович глядел на него и вдруг затрясся в конвульсивном испуге... Смердяков вытащил пачку и положил на стол.

Еще одна деталь. Убийца хочет кликнуть хозяйку, чтобы та принесла лимонаду и отыскивает, чем бы накрыть деньги; наконец, накрывает их толстой желтой книгой: «Святого отца нашего Исаака Сирина слова».

«Длинный белый чулок», в котором спрятаны пачки радужных кредиток и «Слова Исаака Сирина», прикрывающие добычу отцеубийцы, – выразительность этих художественных символов может быть только указана, но не объяснена.

Смердяков отдает деньги Ивану: «Не надо мне их вовсе-с», – говорит он. Он думал, что убил ради денег, но теперь понял, что это была «мечта». Он доказал себе, что «все позволено», с него этого довольно. Иван спрашивает: «А теперь, стало быть, в Бога уверовал, коли деньги назад отдаешь?» – «Нет, не уверовал-с», – прошептал Смердяков.

Ему, как Раскольникову , нужно было только убедиться, что он может «преступить». Его, как и убийцу-студента, награбленное не интересует. «Все позволено», значит «все, все равно». Преступив Божий закон, отцеубийца отдает себя «духу небытия». Смердяков кончает самоубийством и оставляет записку: «Истребляю свою жизнь своею собственной волей и охотой, чтобы никого не винить». Так совершает он последний акт демонического своеволия .

Николай Караменов

Павел Смердяков как невеста Ивана Карамазова

Иван Карамазов во время своего длинного, откровенного и, по сути, единственного разговора с Алешей (еще два разговора произошло уже после убийства их отца и состояло всего из нескольких предложений), рассуждая о жалости, милосердии, Христовой любви и человеческом понимании, высказывает безжалостную мысль о том, что у многих людей даже чувство милосердия и сострадания держится обычно на каком-либо надуманном, плакатном образе и представляет собой всего лишь определенное эмоциональное клише. Что человек вообще “редко <> соглашается признавать другого за страдальца” , что “Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо” , что если кого-то и признают за страдальца, то у него должно быть унизительное страдание, чувство голода, например, что у страдающего может быть “вовсе не то лицо, какое <> должно быть у человека, страдающего за какую-либо <> идею” . Обычно бедствующий и не вызывает в душах окружающих его людей чувство сострадания или жалости к себе, остается в своем горе, в своих несчастиях, мучениях и надеждах никем не замеченным, ибо от него, может, “дурно пахнет” , или у него “глупое лицо” . “Отвлеченно, – рассуждает Иван Федорович, – еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда”. Если бы все было как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, проходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить” . И, наверное, если продолжить мысль Ивана Карамазова, то некий акт милосердия к такому сценическому нищему скорее всего будет либо актом самолюбования собой тем человеком, кто его совершает, либо чисто эстетическим переживанием, когда нуждающийся в милосердии выступает как часть помпезного события или деталь художественной, будь то в действии или в изображении, картины, а не феноменом человеческого понимания и участия в чужом горе и в чужой судьбе.

Далее Иван Карамазов высказывает предположение, что, возможно, к деткам большинство людей более милосердны, поскольку , хотя сразу же уточняет Алексею: “мне, однако же, кажется, что дети никогда не бывают дурны лицом” . Впрочем, оказывается, что и детей можно не любить и относиться к ним жестоко. И когда Иван рассказывает Алексею историю о том, что однажды один барин затравил борзыми собаками маленького мальчика на глазах у его матери в отместку за то, что мальчик камнем повредил его лучшей гончей лапу (и мальчик и его мать являлись крепостными барина), гуманный и всепрощающий Алеша на вопрос своего брата “Ну… что же его? Расстрелять?”, – отвечает: “Расстрелять <> с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой” .

Ведь дети по определению Ивана Карамазова да и по определению самого автора романа “пока дети, до семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другой природой” . Другими словами, для Ивана Карамазова да, как окажется позже, и для Алеши дети предстают в ореоле святости, и умиление их личиками и их наивностью недалеко отстоит от желания и внутренней потребности видеть слабого и нуждающегося в защите и в сострадании . К тому же подобное понимание нуждающегося в сострадании извращается в желание видеть или принимать слабое существо только лишь в эстетическом сопровождении, “как на сцене” . Дети, например, лепечут, смешно выговаривают слова, путают понятия, неумело (смешно) двигаются, то есть всем своим поведением и речью подпадают под то, что мы определяем как элемент сценичности. И Алеша Карамазов демонстрирует своим поведением именно такое чувство сострадания, – дурно пахнущий, некрасивый, изможденный, страдающий комплексами, не владеющий литературной речью и страдающий не из-за великой страсти или идеи – вряд ли вызовет у него чувство жалости: скорее всего, он его просто не заметит. Зато маленький хорошенький Илюша почти полностью завладевает мыслями и чувствами Алексея Карамазова. Если быть более точным, то живой отклик, участие, сострадание и понимание в сердце Алексея вызывают либо дети, либо люди молодые и красивые, как-то: пышущая здоровьем и красотой двадцатидвухлетняя Грушенька или обладающий богатырской силой и широкой противоречивой душой двадцатисемилетний Митя. Исключением является старец Зосима, поскольку Алеша всем сердцем прикипает к нему и искренне волнуется за его здоровье. Однако, как будет показано ниже, Зосима в своем поведении и внешности имеет много детского. Поэтому и сюжет, и содержание романа представляют собой огромную, развернутую иллюстрацию словам Ивана Карамазова об условиях возникновения жалости и сострадания.

В романе множество персонажей, которые по той или иной причине страдают и в самом деле вызывают у читателя если не чувство сострадания, то чувство глубокого участия и понимания их помыслов и надежд, чему служат доказательством работы преобладающего количества литературоведов, писавших и пишущих о “Братьях Карамазовых”. У читателей вызывает чувство сострадания и Алеша, потерявший наставника – старца Зосиму, и несправедливо осужденный на каторжные работы, невменяемый и аффективный Дмитрий, и пытающаяся принести в жертву Дмитрию свое женское счастье, обладающая утонченной красотой Катерина Ивановна, и покалеченный Дмитрием простодушный и набожный слуга Григорий, и временно не умеющая ходить, влюбленная в Алексея Лиза, и Иван Карамазов, наконец-то нашедший в себе силы правдиво свидетельствовать в суде, и гордый одиннадцатилетний Илюшечка, и безрассудно храбрый старший друг Илюшечки пятнадцатилетний Коля.

Создается впечатление, что автор намеренно ввел в роман множество персонажей, страдающих или пострадавших, однако молодых и привлекательных даже внешне, даже в своем поведении умирания, как например семнадцатилетний брат Зосимы, ушедший из жизни чуть ли не весело, с умилением, расточая на окружающих в последние дни и минуты своей жизни безграничную любовь к живому, если точно, к плодящемуся живому, просто к жизни. Даже внешность страдающих или пострадавших как бы вырисована автором в контексте “детскости”, то есть чем симпатичнее и якобы положительнее, даже одухотвореннее персонаж, тем больше в его лице прослеживается нечто детское и ребячье.

Сам главный герой романа, посредством чувств и поступков которого автор, с одной стороны, разворачивает картину умиления красивыми страдающими, с другой, показывает полное равнодушие к бедствиям внешне непривлекательных, имеет много общего с ребенком, симпатичным недорослем, даже младенцем, поскольку в свои двадцать лет удосуживается находиться как бы вне полового влечения, из-за чего окружающие называют его херувимом. Еще в детстве обозначились его черты характера быть как бы лишенным пола, то есть обладать детскостью: младший из Карамазовых “не мог слышать известных слов и известных разговоров про женщин” , и его товарищи дразнили его некоторое время “девчонкой” . По причине своей “детскости”, то есть “бесполости” или “андрогинности”, Алексей не вызывает никаких подозрений у своего отца, ибо не является его потенциальным соперником. А уж соперника, другого самца, Федор Павлович чует за версту, и, помимо всех остальных причин, то есть безоговорочного принятия Алексеем его как отца, любит своего младшего сына и доверяет ему. Федор Павлович Карамазов доверяет еще одному мужчине – своему внебрачному сыну Павлу Смердякову, но в том то и дело, что в символическом значении Смердяков является женщиной (невестой) , о чем речь ниже, и одновременно ребенком, потому что он единственный, кроме Алексея, кто дружит с детьми, имеется ввиду его дружба с Илюшечкой, и в половом отношении как бы не определен. Детскость Алексея некоторые из старших его знакомых подчеркивают и в своей речи. Сынком называет его Зосима, милым мальчиком Федор Павлович Карамазов. Доказательством, что Алексей большой ребенок, служат и слова его отца, когда он сравнил его с канарейкой. “Ведь ты денег, что канарейка, тратишь по два зернышка в недельку” . Быть птичкой в художественном мире Ф.Достоевского, это быть ребенком и обладать невинностью: достаточно вспомнить, что в романе “Идиот” князь Мышкин, а в его лице Ф.Достоевский попытался показать идеально доброго героя, отзывается о детях, как о птичках: “От детей ничего не нужно утаивать под предлогом, что они маленькие и что им рано знать. Какая грустная и несчастная мысль! <>О боже! Когда на вас глядит эта хорошенькая птичка, доверчиво и счастливо, вам ведь стыдно ее обмануть! Я потому их птичками зову, что лучше птички нет ничего на свете” . Да почти все положительные персонажи “Братьев Карамазовых” тоже имеют в своей внешности нечто птичье, даже если давно миновали детский возраст. Вступившийся за честь своего отца одиннадцатилетний Илюшечка впервые предстал глазам Алексея именно таким: “За канавкой же, примерно шагах тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник. Тоже с мешочком на боку, по росту лет десяти, не больше или даже больше того, – бледненький, болезненный и со сверкающими черными глазками” . Далее читаем: “Алеша увидел перед собою ребенка не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых, с бледненьким худеньким продолговатым личиком, с большими темными и злобно смотревшими на него глазами. Одет он был в довольно ветхий старенький пальтишко, из которого уродливо вырос. Голые руки торчали из рукавов” , – ни дать ни взять – воробышек, поскольку продолговатое лицо, ветхое пальто, из которого Илюшечка уродливо вырос, и торчащие из рукавов голые руки, у птиц обычно лишенные перьев ноги, напрямую отсылают читателя к образу маленькой, со взъерошенными перьями птички. А уменьшительные суффиксы, как и вообще общая характеристика внешности Илюшечки обязаны вызвать и, скорее всего, вызывают у читателя чувство участия, поскольку, очевидно, введены Ф.Достоевским намеренно для возбуждения определенной сострадательной эмоции – так и хочется, но неосознанно, порыться в кармане и найти крошки для “воробышка” или “голубка”.

Старец Зосима предстает пред читателем как проживший долгую жизнь и состарившийся Илюшечка, и автор тоже использует для описания его внешности уменьшительные суффиксы, после чего остается впечатление, что Зосима – это мальчик, поскольку нечто ребячье, детское есть в его лице и фигуре: “Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Все лицо его, впрочем очень сухонькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, – тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички” .

Осознанно или нет, но, чтобы вызвать у читателя чувство жалости и участия, автор романа, описывая внешность пострадавших героев, являющихся положительными, прибегает к особого рода сценичности, вследствие чего пострадавшими, по словам Ивана Карамазова, “можно любоваться” . Таков и умерший в юности брат Зосимы Маркел: с ним произошла великая трансформация, и из вульгарного атеиста он почти в одночасье превращается в трепещуще-набожное существо, как-то картинно и напыщенно испытывающее вожделение ко всему, что его окружает. “Мама, – говорил он матери, когда уже знал, что болеет скоротечной чахоткой и долго не проживет, – не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того” . Странный, оптимистический восторг, исходящий от слабосильного, а после и умирающего юноши, к тому же на фоне производимой его матерью перетурбации: продажи за шестьдесят рублей крепостной служанки (рабыни), чтобы после нанять другую, что вызывает у Маркела восторженные размышления о судьбе господ и слуг. Но данные переживания с точки зрения современного читателя да и любого честного человека любых времен вообще выглядят несколько помпезно и окрашены в сценическую искусственность. Входящим слугам Маркел говорил, чем доводил до умилительных слез и их, и свою мать, –“Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? Если бы помиловал бог и оставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить” .

Илюшечка же не просто симпатичный внешне и даже подкупающий, особенно мужчин-читателей, своей отчаянной гордой задиристостью мальчик, а ребенок, который пытался защитить честь своего отца и честь своей семьи, ибо, как сказала Алексею госпожа Хохлакова, “Дмитрий Федорович сделал один горячий и несправедливый поступок, очень безобразный. Тут есть одно нехорошее место, один трактир. В нем он встретил этого отставного офицера, штабс-капитана этого, которого ваш батюшка употреблял по каким-то своим делам. Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись” .

Естественно, все несчастья, которые свалились на голову маленького Илюши: и унижение на его глазах его отца, и насмешки одноклассников, и скоротечный туберкулез как бы трагически подносят мальчика и вызывают сострадание к нему, участие в его судьбе наиболее положительного персонажа романа – Алексея Карамазова. Алексей начинает помогать Илюшечке и его семье не только потому, что он во многом добр и сам уверен в том, что добр, но и из-за мучающего его чувства вины, то есть с целью искупить не столько свой, сколько семейный, карамазовский грех. Именно из-за грубого обращения Дмитрия с отцом Илюшечки в присутствии Илюшечки, у последнего произошел нервный срыв, приведший к скорому, лавинообразному протеканию чахотки. Однако постоянное низведение Смердякова к состоянию вещи как отцом Алексея, так и братьями – Иваном и Дмитрием, – не вызывают у Алексея осуждения и чувства либо желания сгладить карамазовскую вину. У него вообще, как и у всех Карамазовых, почему-то даже не шевелится в голове мысль, что бывший крепостной и лакей их отца может быть их родным братом. То есть все они отлично знают, что Смердяков, скорее всего, их родной брат, но Иван ведет себя по отношению к Смердякову, как извращенный колониальный господин к туземцу из первобытного племени, даже как скучающий и циничный человек к преданно и подобострастно глядящей в его глаза дворняжке, – потешился ее способностями и навыками, например, приносить брошенную палку или стоять на задних лапках, и тут же, брезгливо зевая, поторопился ее забыть. Одновременно его интерес к Смердякову является каким-то нездоровым и болезненным и пронизывает, как раскаленный стержень, его первоначальное, скорее всего, близкое к шоку, удивление мыслительными способностями этого плебея, незаконнорожденного, его родного брата. Удивление и некое пакостливое чувство потаенного злорадства и гадливой сладости были вызваны именно той дистанцией, даже не социальной, а, скорее, эволюционной, что разделяла их, ибо в мироощущении Ивана его брат Смердяков, служащий лакеем у его отца и у своего отца тоже, стоит ниже, нежели лакей: он – полуживотное, “валаамова ослица”, “мясо”, странными диковинным образом умеющее рассуждать. Удивление также было вызвано огромным расстоянием их нахождения друг от друга на ступеньках социальной лестницы, когда генетически, кровно они находились, говоря образным языком, чуть ли не прижатыми друг к другу, ибо являлись родными братьями. Достаточно вспомнить причину восторга старшего Карамазова, когда он, визжа, словно свинья, плотоядно радуется и удивляется тому, что Смердяков, “говорящая вещь”, “туземец”, “животное” способен высказать не только складную и логически правильно выстроенную, но и оригинальную мысль. В сцене, где оказываются вместе за ужином Федор Павлович, Иван, Алексей и прислуживающие им Смердяков и Григорий, на рассуждения Смердякова о Христе “Федор Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом.

– Алешка, Алешка, – начал кричать он, – каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты, иезуит смердящий, да кто же тебя научил? <>Ты мне вот что скажи, ослица” .

В самом деле, называя Смердякова, своего сына, ослицей, валаамской ослицей, Федор Павлович искренне удивлен, что существо, подобное животному, возникшее, по его же словам, из банной грязи, способно мыслить, жадно искать свежие мысли и получать наслаждение от мыслительного процесса. Федор Павлович, еще раз послушав рассуждения своего лакея Смердякова, “завизжал <> в апофеозе восторга” . Лишь только слуги, Григорий и Смердяков, удалились, Федор Павлович сказал Ивану: “Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему стал любопытен, чем ты его так заласкал?” . “Ровно ничем, – ответил Иван, – уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит” .

Странно, что Алексей, заступившийся за Илюшечку, и посвятивший почти все свое свободное время как Илюшечке, так и пребывающей в нервной депрессии Катерине Ивановне, не то, что не пытается помочь своему брату (Смердякову), а даже не делает попытки пресечь издевательства и циничные выходки своего отца и братьев по отношению к Смердякову. А ведь Смердяков очень напоминает и Зосиму, и Илюшечку. Он не только внешне на них похож, но и некоторыми чертами характера, можно сказать, – сокровенной частью своего естества, своей души, поскольку низвергнут судьбой и обстоятельствами в страдание, как и два этих, кажется, ни в чем не похожих на него человека. У него почти такое же лицо, как у Зосимы, только обезображенное состоянием лакейства. Зосима, например, казался “от болезни гораздо старше, по крайней мере, лет на десять” , Смердяков же в Москве, “В ученье <> пробыл несколько лет и воротился, сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал похож на скопца” . “И женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской” .

Автор не раз упоминает о Смердякове, как о кастрате, скопце, не способном испытывать сексуального влечения, а, значит, в символическом контексте романа, не подвергаться греху сладострастия, как, например, его отец и брат Дмитрий. То есть в этом отношении Смердяков находится как бы в одном смысловом ряду с Зосимой и Илюшечкой, поскольку Илюшечка в силу своего малого возраста еще не испытывает сексуального влечения, а Зосима не обязан испытывать. Смердяков, как и Зосима, чем-то напоминает птицу, то существо, которое сильно любил брат Зосимы, и которое в художественном мире Ф.Достоевского ассоциируется с невинными детьми. Другими словами, ко всему прочему еще и будучи похожим на птичку, Смердяков хотя бы окольно или, на крайний случай, традиционно заслуживает к себе сострадания, ведь сказал же Иван Алексею, что “деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом” . То есть можно любить даже давно ставшего совершеннолетним, но чем-то похожего на ребенка человека, даже смердящего и имеющего отвратительную внешность. У Зосимы “Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая. <> Нос не то, чтобы длинный, а востренький, точно у птички” . Что же касается Смердякова, то “Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким, височки были всклокочены, вместо хохолка торчала вверх только одна тоненькая прядка волосиков” . И у Зосимы волосики на голове, и у Смердякова хохолок, как у птицы, поэтому Ф.Достоевский на протяжении романа несколько раз, описывая внешность Смердякова, как бы предлагает читателю ассоциировать своего героя с птицей. Например, во время откровенного разговора со Смердяковым, когда тот намекнул, что с Федором Павловичем может случиться несчастье, Иван с отвращением глядел “на скопческую испитую физиономию Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым маленьким хохолком” . Во время же последней встречи Ивана со Смердяковым у Смердякова “хохолок взбит, височки примазаны” .

Нечто птичье прослеживается и в глазах Зосимы, Илюшечки и Смердякова. Об Илюшечке читаем: “болезненный и со сверкающими черными глазками” , “с большими темными и злобно смотревшими на него глазами” . Что касается внебрачного сына Федора Павловича, то о нем Ф.Достоевский пишет: “прищуренный и как бы на что-то намекающий левый глазок выдавал прежнего Смердякова” , “взгляд Смердякова, решительно злобный, неприветливый и даже надменный” ”, “Смердяков молчал и все тем же наглым взглядом продолжал осматривать Ивана Федоровича”, “Дерзко уставился он в Ивана Федоровича, а у того в первую минуту даже в глазах зарябило” , “Левый, чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался” . Но и у Зосимы, нечто птичье, такое же, как и у Илюшечки и Смердякова, прослеживается в глазах: “Глаза же его были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки” .

Помимо внешней схожести, Смердякова, Илюшечку и старца Зосиму роднит еще и нечто общее, что присутствует в их сознании и в их характере, по крайней мере, хотя бы по форме или по структуре. Во всяком случае, Смердякова можно считать старшим другом Илюшечки. Это он научил мальчика садистическому способу убийства собак, – в мякиш хлеба воткнуть булавку и дать его псу. Илюшечка так и поступает, однако муки совести и мысли о том, что бедная собачка умерла, еще сильнее усугубляют нервный срыв мальчика и обостряют протекание чахотки. Но все же, каким бы здесь пакостным учителем Смердяков не выступал, некоторое время он проводил с мальчиком, и тот доверял ему, ибо “женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно” (116), был, в символическом значении, ребенком, поэтому и стоит в одном ряду образов “птиц-детей” в романе “Братья Карамазовы”.

Следует также учитывать, что Илюшечка поступает жестоко с собакой уже после того, как Дмитрий Карамазов на глазах у многих людей унизил его отца. Разочарование в отце или враждебное отношение к отцу неосознанно выливаются в попытку убийства дворняжки. В данном случае мы имеем дело с бессознательным переносом на дворняжку неприглядных качеств отца с последующим, снова-таки, бессознательным, ассоциированием своего родителя с животным-псом. О подобном переносе, но только в свете эдипова комплекса, неосознанного враждебного отношения мальчика к отцу как к врагу или сопернику, идет речь в работе Зигмунда Фрейда “Анализ фобии пятилетнего мальчика”, где страх мальчика перед лошадьми З.Фрейд после долгих наблюдений объясняет тем, “что лошадь – это отец, перед которым он (мальчик) испытывает страх с достаточным основанием” . Далее по этому поводу З.Фрейд пишет: “Известные подробности, как страх пред чем-то черным у рта и у глаз (усы и очки как преимущество взрослого), казались мне перенесенными на лошадей с отца” .

Илюшечка, находясь под влиянием Смердякова, бросает собаке мякиш со спрятанной в нем булавкой, и данный его поступок говорит о том, что мальчик испытывал чувство стыда и негодования за холуйское поведение своего отца. Однако, одновременно любя своего отца, чувство стыда и негодования он загнал в свое подсознание. Почти аналогичное можно сказать и о Смердякове, являющегося крепостным своего собственного родителя, а позже, после крестьянской реформы, ставшим его лакеем и поваром. Как лакей, он многим обязан Федору Павловичу. Но как сын Федора Павловича он испытывает к своему родителю обиду и ненависть. Другой “отец” Смердякова, – вырастивший и выкормивший его Григорий, постоянно цинично указывал ему на то факт, что он, якобы, завелся из банной сырости, а в дальнейшем вообще поступил подло, хотя считал себя истинно верующим человеком, поскольку посеял в своем воспитаннике огромный комплекс неполноценности и озлобленность на весь мир, когда сообщил юношам, которые вместе со Смердяковым учились в Москве в училище для поваров, что его воспитанник был рожден женщиной по прозвищу Смердящая, от недочеловека или полуживотного. Да Смердяков сам об этом говорит, когда на замечание и вопрос Марьи Кондратьевны “Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? , отвечает: “Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переползло-с” . Алексей узнает об этом, невольно услышав разговор Смердякова с Марьей Кондратьевной, и его отзывчивая и тонкая душа по сути должна была бы распознать в словах Смердякова взывание о помощи, к тому же минутой позже Смердяков почти напрямую попросил его о помощи, сообщив, что Дмитрий Федорович “здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что, дескать, да как у них, кто приходит и кто таков уходит, и не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью” , но Алексей, ученик старца Зосимы, остается равнодушным к словам Смердякова и поможет не ему, а Дмитрию и хорошенькому и маленькому Илюшечке. Правда, он попытался успокоить Смердякова, сказав, что угрозы Дмитрия – это только разговор. Однако ведь избил же Дмитрий своего почти отца Григория каблуками по лицу, на что Григорий в ужасе произнес: “Я его в корыте мыл…он меня дерзнул!” . Да ведь после Дмитрий чуть и не убил Григория, да и некоторое время и думал, что убил, то есть пытливый Алексей все же должен был догадаться, что если Дмитрий и не планирует убить Смердякова, если тот откажется ему помогать, то в порыве бешенства способен лишить жизни своего брата, – замахнулся же на здоровье и жизнь своего почти отца. Что может быть более циничнее, чем требовать от своего брата быть рабом и обращаться его к себе, как лакей к господину, ведь все братья Карамазовы знали, что Смердяков приходится им братом по отцу? Требование обманывать отца и стать соучастником в деле обмана отца (Смердяков слыл абсолютно честным человеком, и Федор Павлович полностью ему доверял) должно было бы насторожить правдолюбца Алексея, но Алесей ничего не замечает, точнее, как и сказал ему после Иван о сострадании, замечает только пафосное страдание, театральное, броское, эффектное, умилительное, и признает страдание только за теми, кто умилительно или эффектно-красиво выглядит. Творящегося в душе своего брата Смердякова да и его ужасное положение лакея при родных братьях и родном отце совершенно не замечает, даже не чувствует.

Странным образом, но Григорий своими действиями и поступками тоже, подобно Алексею, иллюстрирует тезис Ивана Карамазова о том, что другого можно принять за страдальца лишь тогда, когда его страдание, да и он сам, сценичны, театральны, другими словами, внешне привлекательны, то есть, по словам Ивана, “в шелковых лохмотьях и рваных кружевах” .

Окончание следует

О том хотя бы, что «среда» для него преходяща, что она всего лишь оболочка - оболочки меняются, уходят, а Человек остаётся. Тысячелетиями решительно не меняясь…

Но человеку среда его времени (для каждого свой срок отмеренный - вечность) может казаться незыблемой, и он тогда ей сдаётся и переходит во временную плоскость бытия. Но и тут не среда губит, а человек сдаётся. Среда просто замещает человеческие качества, от которых сам человек отказался. В основном, в главном, в сути она нейтральна по отношению к человеку. Но люди, принявшие за точку отсчёта среду своего времени, и весь мир видят только сквозь «среду», «Среда» оказывается маской, оболочкой, скрывающей истину. Достоевский же мечтал о развеществленном человеке, без масок, о мире свободном - о развеществленном мире.

Что это означает? По всей видимости, некий идеал писателя. Идеал будущей жизни («Сон смешного человека» - Достоевский тоже писал утопии). Любопытно абсолютное отсутствие даже малейшего намёка на какую-либо детерминированность жизни людей этой счастливейшей из Утопий. Понятие необходимости совершенно исключено из их жизни, и предметный мир у них практически отсутствует. «Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались лёгкою пищей, плодами своих деревьев, мёдом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и слегка». Вещи не загораживают от них дышащего мирового космоса, животворящего человека. Они даже «как бы чем-то соприкасались с небесными звёздами, не мыслию только, а каким-то живым путём».

Утопия эта, как, впрочем, и всё творчество Достоевского, полемична. Полемизирует он с утопиями же, строившими счастье человеческое на материальном изобилии, на жёстко расчисленном труде и на науке, которая должна бы строго регламентировать живую жизнь. Во всяком случае, именно этого боялся писатель. Хотя России эта опасность грозила пока лишь умозрительно, в теории. Но именно поэтому реальность европейской, технической и вещистской культуры в некоторых социальных слоях России могла казаться идеалом.

Построения Достоевского тем и интересны, что позволяли не смешивать, не подменять идеал реальностью. Ведь суровые ходы истории слишком часто выдавались за конечную цель. Где можно было увидеть эту техническую реальность, многими принимавшуюся за идеал? И в прошлом веке не в России надо было искать реальные попытки перестроить мир техникой.

1862 год. Всемирная выставка в Лондоне. Демонстрация величайших по тем временам технических достижений. Тысячи людей притекли сюда поклониться - технике, вещи. Здесь и Достоевский: «Да, выставка поразительна. Вы чувствуете ту страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо; вы сознаёте исполинскую мысль; вы чувствуете то, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа, торжество. Вы даже как будто начинаете бояться чего-то. Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-то становится страшно. Уж не это ли в самом деле достигнутый идеал? - думаете вы; не конец ли тут? не это ли уж и в самом деле «едино стадо». Не придётся ли принять это и в самом деле за полную правду и занеметь окончательно? Всё это так торжественно, победно и гордо, что вам начинает дух теснить. Вы смотрите на эти сотни тысяч, на эти миллионы людей, пришедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось, совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то воочию совершающееся. Вы чувствуете, что много надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, то есть не принять существующего за свой идеал… »

Достоевский, по-православному отрицая вещное богатство мира как враждебное развитию духовности, был, как подсказывает недавний исторический опыт, излишне прямолинеен, а то и ограничен (ведь, пожалуй, странно в бедной стране говорить во грехе богатства), но с сокровенным, стержневым наполнением его идеала трудно не согласиться. Ибо Достоевский утверждал, что превыше всего всё-таки человек, а человек вещью не определяется и не исчерпывается.

(Проблема искушения)

Существуют литературные репутации (у писателей, у книг, у героев), которые настолько прочно устоялись, что кажутся едва ли не от века данными и уж во всяком случае, незыблемыми. Между тем эта незыблемость объясняется порой только инертностью нашего восприятия. И вот когда-то данная трактовка какого-либо героя или романной ситуации кочует из работы в работу, приобретая со временем вид аксиомы, не требующей доказательств. Происходит это чаще всего в том случае, когда герой или ситуация кажутся нам почему-либо второстепенными или «не самыми главными», а, стало быть, от их решения вроде бы не зависит концепция целого. Однако по поводу иных ситуаций стоит ещё призадуматься, действительно ли они второстепенные и маловажные, тем более что в настоящем художественном произведении даже второстепенные детали во многом могут прояснить нам замысел и позицию писателя.

Мнение, что Павел Смердяков является всего-навсего послушным орудием в руках Ивана Карамазова, выполнителем его злой воли, было высказано ещё в прошлом веке Орестом Миллером: «Несчастный Смердяков, слепо подчинившись идеалу Ивана… совершил преступление» . С тех пор с разной степенью сложности и доказательности, а чаще просто мимоходом (ведь вопрос-то вроде бы второстепенный, а нас интересуют в романе столкновения Добра и Зла, Великий инквизитор и т. п.) утверждается, что «Смердяков - это, так сказать только практик уголовщины. За ним у Достоевского возвышается фигура Ивана Карамазова, идеи и представления которого, как убеждён писатель, толкнули Смердякова на преступление, оправдывали и даже возвышали убийцу в его собственных глазах» . Тем самым, возлагая всю полноту ответственности на одного героя, мы целиком и полностью освобождаем от всякой ответственности другого героя. Но если так, то соответственно прямым и недвусмысленным убийцей оказывается Иван, а точнее даже, следуя логике этой мысли, он оказывается «носителем зла» в поэтическом мире романа. В глубоком и авторитетном исследовании В. Е. Ветловской эта позиция резюмируется в следующих словах: «Итак, Алёша (и читатель), слушая Ивана, слушает самого дьявола» . Но в таком случае природа Ивана выглядит вполне однозначной, а все его терзания, самообвинения, двойственность и многозначность слов и поступков как бы признаются несущественными, то есть тем самым упрощается структура этого образа, упрощается и понимание вины и ответственности, отстаиваемое писателем, а также приходит в весьма заметный внутренний разлад весь образный строй романа. Явная повторяемость и как бы генетическая связь образов Смердякова и чёрта («лакейство») оказывается случайной и художественно необязательной, а беседы Ивана со Смердяковым, а далее с чёртом, искушающим героя, становятся бессмыслицей, если герой сам является безусловной силой зла («дьяволом»).

Вместе с тем оценка того или иного героя важна не сама по себе, особенно у такого писателя, как Достоевский, гораздо существеннее увидеть за ними мировоззренческую систему, выдвигаемую писателем, понять его нравственно-эстетическое кредо.

Если принять точку зрения на Смердякова как на пассивного убийцу, слепое орудие в чужих руках, всего лишь выполняющего замысел Ивана, то мы естественно приходим в противоречие с общемировоззренческой и поэтической концепцией мироздания у Достоевского, полагавшего, что человек полностью несёт ответственность за свои поступки, из какого бы общественного слоя он ни был, как бы ни был неразвит. Рассказывая о крестьянине, который довёл до самоубийства свою жену, Достоевский восклицает: «"Неразвитость, тупость, пожалейте, среда", - настаивал адвокат мужика. Да ведь их миллионы живут и не все же вешают жён своих за ноги! Ведь всё-таки тут должна быть черта… С другой стороны, вот и образованный человек, да сейчас повесит. Полноте вертеться, господа адвокаты, с вашей "средой"» . Человека можно за многое простить (Митя), простить, но не снять с него ответственность, и не только за поступок - за намерение (Иван). «Среда», внешние обстоятельства человека, по мысли писателя, не определяют и не оправдывают. У нас же получается, что Смердякова вынудили к убийству посторонние обстоятельства (ведь чужая воля есть тоже внешняя причина), а сам он не виновен.